Танец сомкнутых век

4. Чёрная тень

Время тянется каплей густой смолы, медленно ползущей по шершавому стволу дерева. Время тянется тонкой нитью паутины, неспешно разматываемой пауком промеж ветвей на лесной тропе. Время тянется. Бесконечно, бесконечно тянется.

Конечно, Константин не ждёт, что Анна вернётся на следующий же день. Или в ближайшие дни. Или… неделю? Две?!

Какая глупая, какая бесполезная ложь.

Он ждёт. Ждёт её каждый день, каждую минуту.

Она не возвращается так долго, что белые цветы в его волосах успевают облететь россыпью невесомых лепестков.

Она не возвращается так долго, что Константин делает то, чего обещал себе не делать. Много раз обещал. Он ищет её. Весь остров тянется нитями к его сердцу, и если бы с ней что-то случилось — он сразу же узнал бы, почувствовал.

Константин обещал себе не следить за ней. Константин не может сдержать этого обещания.

Ленты связей едва ощутимо вибрируют на его пальцах, ищут её дыхание в ветре, ищут прикосновение высокой травы к её ладоням, ищут шорох случайного листа в её волосах, читают вкус её губ с закушенной былинки. Ответ приходит неожиданно быстро и близко: из деревни племени Длинных Теней, из сердца Фрасонегада.

Леволан размыкает полупрозрачное третье веко, поднимает голову, бездумно моргает, щурится, привыкая к скудному освещению. Теперь Константин действует куда аккуратнее, чем тогда, в той другой — первой — жизни. Он не врывается, он не калечит разум. Лишь тянет за нужные нити. После того, как остров начинает поглощать смерть, после того как у него остаётся втрое меньше глаз и ушей — он не может позволить себе слишком беспечно распоряжаться тем, что осталось.

— Тир-Фради умирает, on ol menawi. У него никого, кроме нас, не осталось.

Леволан лениво ведёт клыкастой мордой из стороны в сторону, раздувает узкие ноздри, улавливая знакомый запах. Взгляд вытянутых зрачков скользит по расчерченным тенями стенам просторной хижины, по обманчиво хрупкой фигуре болотной ведьмы Мев, сидящей на циновке в центре. Неужели она держит эту зверюгу прямо в своём доме?.. Взгляд скользит дальше, выцепляя из полумрака напряжённо выпрямленную спину, руки, сцепленные в замок на коленях: Анна сидит на циновке напротив Мев, слушая её с сосредоточенным вниманием.

— Дети Тир-Фради учатся жить в умирающем мире, — продолжает Мев. — Но посмотри, посмотри на это, — она наклоняется в сторону Анны и демонстрирует маленькие древесные рожки, покрытые мелкими цветами.

Это что, поветрие такое, что ли?..

— Мев больше не живёт, она почти так же мертва, как Катасах. Откуда взяться цветам на мёртвой голове? — она усмехается, будто бы сказала шутку, понятную лишь ей одной. — Катасах говорит — это надежда. Надежда, что ещё не покинула нас. Потому так важен каждый, кто в силах. Ты важна, Анна.

Одна из теней у дальней стены неожиданно приходит в движение, и только теперь глаза леволана распознают в ней человека. Сиора, принцесса племени Красных Копий. Уже бывшая, надо полагать. В её руках поднос и плошки с чем-то дымящимся. Движется она как-то заторможено, даже неловко, по пути к центру хижины успев сбить большую напольную корзину, споткнуться о край циновки и уронить одну из плошек. Поставив перед Мев две оставшиеся, под её укоризненным взглядом Сиора вновь отходит к стене и вперивается глазами в пустоту перед собой.

Анна наблюдает за ней, напряжённо нахмурившись.

— Для этого я здесь, — медленно произносит она, берясь за плошку и согревая её в ладонях. — Что я могу сделать, Мев? Как мне всё исправить?

— Ты пришла к Мев за ответами, — болотная ведьма качает головой. — Но у Мев нет тех ответов, что ты ищешь.

— Но ведь была какая-то причина, по которой ты позвала меня через море, — Анна отставляет плошку в сторону, так и не прикоснувшись к содержимому. — Ты —хранительница мудрости, ты видишь больше, чем способны видеть глаза обычных людей. Ты знала, что я могу что-то сделать. Что?

Мев неспешно отхлёбывает горячий отвар.

— Ты задаёшь правильные вопросы. Но задаёшь их не той, кто даст ответ. Задай их своему сердцу. Спроси его, где искать силу, бóльшую, чем ты сама. Без этого тебе не одолеть Самозванца.

— Я не… Нет! — Анна жёстко сжимает губы. В скудном спектре различаемых леволаном цветов её глаза кажутся двумя острыми осколками чёрного обсидиана. — Я не сделаю этого снова. И никому не позволю сделать. Пусть хоть весь мир катится в бездну — я найду другой путь.

Мев неожиданно смеётся:

— То, что ты так уверена в том, чего не хочешь — это уже полшага к нужному пути. Осталось только узнать, чего же ты хочешь. И кто ты на самом деле.

— Я?.. Я — это просто я. Что за странный вопрос?

— Кто ты?

— Я Анна де Сарде. Регент Торгового Содружества.

— Кто ты, Анна?

— Я — on ol menawi — связанная с духом земли, которой никогда не знала.

— Кто ты?

— Я… Я не знаю. Кто? Какой ответ должен быть правильным?

Мев пожимает плечами:

— Вот ты мне и скажи. Но сначала освободи себя от всего, что не ты.

Анна часто моргает.

— О чём ты?

— В тебе слишком много чужого. Чужие мысли, чужие дела, чужие беды, чужая вина. — Мев задумчиво смотрит на Сиору и чешет подбородок. — Чужая Анна. Чужая самой себе. Где дом твоего сердца? Где корни, дающие тебе силу расти?

Анна чуть озадаченно склоняет голову:

— Мой дом остался за морем. Только теперь это и не дом вовсе. Потому что я не хочу возвращаться туда без него, без Константина. Но какое это имеет значение? Почему мы говорим обо мне? Я пришла к тебе в надежде, что ты, хранительница мудрости, знаешь, что нужно делать. Ведь в твоих руках силы, способные обмануть даже саму смерть.

— Смерть нельзя обмануть, on ol menawi, — Мев вздыхает и качает головой. — Ты умеешь искать. Поэтому Мев и позвала тебя. Найди Анну, в которой есть силы уничтожить Самозванца: чёрную воду, что отравляет Тир-Фради.

— Я уже сказала — я не собираюсь…

— Ты отвергаешь ответы ещё прежде, чем задаёшь вопрос! — болотная ведьма раздражённо фыркает. — Он — это уже не он, — Мев произносит это так, будто объясняет неразумному ребёнку, почему нельзя трогать огонь голой рукой, и тут же принимается загибать пальцы: — В нём дух Винбарра. В нём то, что было Константином. И кто-то ещё. Злой и непонятный, скрывающий своё лицо. Мев такого никогда не встречала. Из-за него Винбарр не может освободиться. Из-за него наш дом страдает и умирает, — она устало прикрывает глаза. — Самозванец борется против мира. И не может увидеть, что главный его бой — в нём самом.

Мев неожиданно сползает на циновку, сворачивается калачиком.

Леволан склоняет голову набок, прислушиваясь дыханию: мерному, спокойному, словно бы Мев… уснула?..

Во внезапно возникшей тишине проходит минута, две.

— Мев? — неуверенно окликает Анна. — Мев, с тобой всё в порядке? Сиора! Сиора, что с ней? Может, позвать кого-то на помощь?

Полускрытая тенью фигура вздрагивает.

— Не нужно, — бесцветно отзывается она, продолжая всё так же смотреть в стену. — Тело Мев устало, ему надо поспать. Но Мев здесь, — она дёргано стучит себя кулаком в грудь.

Леволан фыркает, трёт морду когтистой лапой, нервно сучит длинным хвостом, всем своим примитивным звериным существом желая оказаться подальше от незримо пропитавшей воздух жути. Константин не позволяет ему уйти.

В хижину неслышно просачивается невысокий островитянин и, поддерживая Сиору за плечи, усаживает её на циновку возле спящей Мев.

— Продолжай, — говорит она.

— Ох… — Анна нервно перебирает пальцами, явно колеблется, прежде чем начать говорить снова. — Я не видела в нём ничего… такого. Но я видела его глаза. Я слышала, как стучит его сердце. Это всё тот же человек, которого я знаю с самого детства. Изменившийся. Но всё тот же.

— Враг обманывает твоё сердце и делает глаза слепыми, — безразлично отзывается Сиора.

— Враг?..

— Тот, который прячется. Тот, который убивает остров. Когда он станет ещё сильнее, не останется Константина, не останется Винбарра. Останется только черная вода и злая пустая душа в теле твоего брата.

— Он… не брат, — Анна на мгновение смущается, но тут же поджимает губы, будто досадуя, что сказала лишнего.

— О… — на безучастном лице Сиоры неожиданно расцветает искренняя улыбка, кажется, даже щёки загораются румянцем. — Не брат. Minundhanem. Твой minundhanem…

— Что это — то, что в нём? — продолжает Анна. Её голос ровен и спокоен, но чуткое ухо леволана улавливает частую и гулкую пульсацию в её груди. — Откуда это взялось? Это связь с островом так повлияла на него?

— Мев не знает, и никто не знает. Катасах дал жизнь не только Константину, но и Самозванцу… — Сиора вдруг дёргается, будто в судороге, и стукается лбом о столб, поддерживающий крышу.

Анна стремительно подаётся вперёд, пытаясь поддержать Сиору за плечи, но та вновь замирает.

— Сиоры нет, есть только Мев, — бубнит она. — Сиоры нет, а тело есть,— она смеётся: жутко, неуместно и совершенно безэмоционально. — Мев просто хотела развеселить тебя.

Анна стискивает зубы: и отворачивается, будто бы ей физически больно смотреть на то, что ещё мгновение назад было Сиорой — живой и улыбающейся.

— Можно ли как-то разорвать эту связь? — спрашивает Анна заметно сдавленным голосом. — Так, как я разрывала связи с Хранителями?

Сиора укоризненно качает головой.

— У тебя есть ключ, а хочешь найти таран. Хотя ещё даже не отыскала саму дверь.

— Какой ещё… ключ?

— Ты — ключ. От спасения Тир-Фради или окончательной его гибели — Мев неведомо. Может, когда взойдёт очередная заря, на острове будет два Самозванца. А может — ни одного. Найди нужную дверь и открой её — тогда и узнаешь. Но прежде — найди Анну. Иначе тот, кто поглотил Тысячеликого, играючи поглотит и тебя.

— Я… не уверена, что понимаю, о чём ты говоришь, — Анна часто моргает. — Что я должна сделать с… собой? Что со мной не так?

— Вспомни, кто ты. Вспомни, где дом для твоего сердца, — с прежним безразличием повторяет Сиора. — Счастьем делится лишь тот, кто счастлив сам. Именно поэтому Самозванец несёт лишь боль и жестокость. Именно поэтому Анна, полная чужих бед и чужих страхов, чужая сама себе, несущая целый мир на плечах — никому не поможет. Когда Мев пришла к тебе через море — ты умирала. Как умирают от долгой неизлечимой болезни. Как Мев умирала без своего minundhanem, когда они много-много циклов пытались стать чужими друг другу. Сейчас ты растеряна, сбита с толку. Но ты жива. Спроси своё сердце об этом. Спроси о том, что заставляет его биться.

Анна вздыхает, старательно скрывая промелькнувшее во взгляде разочарование.

— Я пока не знаю, с чего мне начать поиски. Но я найду ответ. Обязательно найду. И смогу всё исправить.

Свернувшаяся калачиком на циновке Мев медленно поднимается, потягивается и зевает. Сиора вновь безучастно таращится в пустоту.

— Ты похожа на Катасаха, on ol menawi, — Мев улыбается неожиданно мягко, даже тепло. — Это он всегда боролся за всех, кроме себя самого. Выигрывал все битвы, кроме собственной. И тогда за него стала бороться Мев. И он обрёл себя истинного. И не потерял свой дар: видеть и принимать всех такими, какие они есть. Без жалости, без ненависти. В тебе это тоже есть. По-своему. Но этого будет недостаточно, если ты не примешь главного человека — себя. Не ту, которая служит «жёлтымглазам». Не ту, которая берёт на себя вину за чужие ошибки. Истинную себя. Сиора, унеси чашки.

Сиора тяжело поднимается, неловко водружает плошки на поднос и успевает дважды уронить их, прежде чем вновь доходит до стены и садится, так и не выпустив из рук подноса.

— Ей полезно шевелиться, — Мев вновь поворачивается к Анне. — Если Сиора не будет ничего делать, она замкнётся в своём горе и не сможет жить.

— Можно ли как-то… помочь ей? — Анна с горечью смотрит на вновь безучастно замершую принцессу Красных Копий. — Она была ранена? Может, получится вылечить её? Ты наверняка уже пробовала, но… Возможно, наши врачи могли бы помочь?

Мев с озабоченным видом качает головой.

— Она стала такой после того, как не стало Красных Копий. Её душа сбежала от боли и скорби. Без души Сиоры нет. Надо отыскать душу и вложить её обратно в тело. Мев не доверяет вашим лекарям. Хотя, сейчас не время воротить нос. Любая помощь… А ну не смей! — она неожиданно сердито хлопает ладонью по коленке. — Мы сами справимся! Не бери ещё один камень себе на плечи! Не хорони Анну под этими камнями!

— Но, может быть…

— Нет. Катасах говорит: Тир-Фради — это не скалы и не реки. И не Тысячеликий тоже. Тир-Фради — это его дети. И пока они живы, жив и сам Тир-Фради. Мы справимся. А ты — справься с тем, что под силу только тебе.

Анна озадаченно склоняет голову, уголки её губ печально опускаются.

— Хорошо. Я поняла. Спасибо, Мев. Я подумаю над твоими словами. И… спасибо за… — её голос неожиданно срывается, словно ей сдавило горло, так что продолжает она почти шёпотом — горячим и взволнованным, вмиг срывающим с неё маску спокойной собранности: — Я знаю, это прозвучит чудовищно после всего, что случилось, но… Спасибо. Спасибо, что он жив.

Мев качает головой с трудноопределимым выражением лица.

— Иди, on ol menawi. Да повеет тебе в спину ветер без камней.

Леволан кладёт огромную башку на сложенные лапы и прикрывает глаза. Константин моргает, возвращая себе своё зрение, в задумчивости соединяет кончики пальцев.

Наверное, не слишком прилично было слушать этот разговор. Наверное, довольно было бы лишь убедиться, что у Анны всё в порядке, и уйти. Но с другой стороны — тогда он не узнал бы столько… интересного. Возможно даже очень важного. Например, предположения о том, что главная сила Тир-Фради — это его жители. Не эту ли разгадку могущества Тысячеликого он искал? Что если он проверит? Что если… прямо сейчас?..

Конечно, он обещал Анне, что не будет никого трогать. Но он ведь попробует, только лишь попробует.

Константин прикрывает глаза, перебирает пальцами по струнам, протянутым по всему острову. Если он с лёгкостью может коснуться сознанием всего живущего и растущего на Тир-Фради, то что мешает ему поступить точно так же и с людьми? Странно и даже смешно, что эта мысль не пришла к нему раньше.

Одна из струн отзывается, вибрирует, из серебристой становясь чёрной. Чёрной, как вода, под его мысленным взором устремляющаяся вслед за струной.

Кажется, это женщина из Костодувов — одна из тех, кто прибирает его жилище. On ol menawi, из связанных с островом особенно тесно. Она успевает испуганно вскрикнуть, прежде чем начинает задыхаться, прежде чем её жизнь начинает по капле утекать в землю Тир-Фради, в чёрную воду, ставшую его кровью. И ощущать это неожиданно… неприятно. До тошноты, до сведённых внутренностей.

Константин поспешно разрывает связь, чувствуя навязчивый привкус железа на языке. В рёбра изнутри глухо скребутся отголоски какого-то смутного разочарования. Ничего. Он научится. Научится делать это как-то иначе. Теперь, когда Анна здесь, ему некуда спешить. Впереди только вечность.

Константин почти уже привычно считает секунды, ожидая негодования и проклятий Винбарра. Но Винбарр молчит.

День клонится к закату. Наступает ночь. Утро. Новый день. Анна не приходит. Не приходит к нему. Он видел её так близко — здесь, во Фрасонегаде, менее чем в дневном переходе от его святилища. Но она не приходит, не приходит, всё не приходит. Почему? Почему?! Она же знает, знает, как сильно нужна ему… Знает?.. А что знает он сам? Что знает о том, какое место он занимает в её сердце? Когда он открылся ей, когда касался её губ, она не остановила его, не оттолкнула. Но… и не ответила тоже.

А теперь она не приходит. Не приходит! Чем, чем он заслужил такую жестокость?..

Если бы только он знал. Если бы только всё было так же понятно и очевидно, как в тот летний вечер, когда он впервые позволил себе всей душой поверить в возможность счастья…

Константин с трудом припоминает, что это был за праздник. Кажется, отмечалось заключение какого-то важного договора между Содружеством и Мостовым Альянсом. Причём явно к вящей выгоде последних, ибо они не поскупились украсить торжество диковинным и дорогим развлечением: ночное небо над Сереной распустилось сотнями сверкающих цветов знаменитого аль-садского огня.

Недозрелые колоски густой травы щекочут лицо, расстеленный на земле плащ, свёрнутый вдвое, оказывается настолько узким, что поместиться на нём получается лишь тесно прижавшись друг к дружке. Можно было бы и не сворачивать его: нагретая дневным зноем земля теперь щедро отдаёт накопленное тепло, да и опустившийся вечер не несёт с собой прохлады. Нет, нет, категорически нельзя было не сворачивать этот невозможно широкий плащ. Константин сложил бы его и вчетверо, но это выглядело бы уже совсем подозрительно.

Тайком улизнув с набитого серенской знатью балкона парадной залы, они с Анной лежат в высокой траве дворцового вала, устремив восторженные взгляды к небу: туда, где искры взрывов чертят сияющие полосы по синему бархату ночи, где вьются огненные ленты и спирали, где расцветают фантастические цветы, где пламя рисует волшебные узоры. Жёлтая пыльца вечерних примул пачкает дорогую парадную одежду, отброшенный в траву мешавшийся пояс со шпагой обрастает сверкающими бриллиантами росы — наверняка завтрашним же утром Курт заставит Константина собственными руками перечистить по меньшей мере половину дворцового арсенала, если заметит на клинке хоть малейший след ржавчины: чтобы больше неповадно было столь небрежно обращаться с оружием. Но кому важны такие мелочи, когда сейчас, прямо сейчас над головой рождаются и умирают целые огненные вселенные? Ну и что, что им с Анной давно уже не по десять лет, чтобы позволять себе подобные легкомысленные выходки. Позволять их в семнадцать, по твёрдому убеждению Константина, в десятки раз приятнее. Особенно когда тёплое плечо Анны прижимается к его плечу, особенно когда её пальцы накрепко переплетаются с его. Особенно когда её завороженный шёпот обжигает жаром близкого дыхания:

— Гляди, гляди! Как же красиво… Ты когда-нибудь видел что-то более прекрасное?

Константин утвердительно кивает и улыбается: да, он видел. Видит каждый день. Видит прямо сейчас, рядом с собой. Но Анна не замечает его кивка, поглощённая сияющим небом.

— Вот и я не видела. И ведь это даже никакая не магия, это наука! Это тот же самый порох, что и в наших мушкетах! Представляешь? А они превращают его в огненных птиц, во взрывающиеся звёзды, в драконов из старых сказок! Ты только представь: что если бы после каждого выстрела в противника летел бы огненный дракон?

— Чтобы враги разбегались в ужасе?

— Чтобы отвлекать их, пока перезаряжаешь! Хотя… — Анна вдруг плутовато щурится. — Даже это не помогло бы тебе научиться стрелять быстрее.

— Что за скептический тон, дорогая кузина? — притворно возмущается Константин. — А кто на сегодняшней тренировке выбил двадцать девять мишеней из тридцати? Уж точно не ты!

— А кто потратил на это столько времени, что Курт успел дважды объявить его убитым? Уж точно не я!

— Что я слышу? Вызов? — Константин смеётся. — Ну, раз так — выбирай оружие, моя дорогая. Любое! Я в чём угодно смогу быть быстрее тебя! Ну? Мушкеты? Аркебузы? Пистолеты?

— Ха, да хоть кисти и краски выбери! — уголки её губ подрагивают в подначивающей усмешке. — Я готова спорить на что угодно, что дальше бравады дело не зайдёт!

— Ах так?! Ну что же, тогда оружие выберу я сам. И не говори потом, что я тебя не предупреждал! — Константин нарочито оценивающе щурится, будто прицеливаясь. — Посмотрим, сможешь ли ты оказаться быстрее вот в этом!

Единым стремительным движением он подаётся вперёд, быстро целует её в щёку и тут же отворачивается, преувеличенно серьёзно делая вид, будто всё это время смотрел лишь в небо.

Анна фыркает, смеётся. И тут же подхватывает игру, звонко целуя в ответ и точно так же отворачиваясь. И снова он. И опять она: всё быстрее, усиленно пытаясь сохранить серьёзный вид, отчаянно сдерживая рвущийся наружу смех и понятия не имея, каким образом предстоит определять победителя. И ещё. И снова. До тех пор, пока они вдруг не поворачиваются одновременно, на какое-то мгновение вскользь соприкоснувшись губами. До тех пор, пока не замирают, глядя друг на друга так, будто увидели впервые.

Грохот взрывов отдаётся в груди гулкой вибрацией, вторя торопливому перестуку сердца.

Над головами полыхает, расцветает десятками огненных цветов и гремит канонадами сверкающее небо. А Константин видит отблески этого огня лишь в её глазах. Глазах, отражающих в себе всю красоту, на которую только способен этот мир. И ничего, ничего на свете не нужно ему сильнее, чем смотреть в эти глаза. Долго. Бесконечно. Пока не стихает грохот, пока не гаснет в небе последняя искра. Потому что и она смотрит. Потому что и она не отводит взгляда. Потому что сейчас, без единого слова, без единого жеста между ними происходит нечто важное. Нечто до безумия откровенное, до безумия значимое переходит из глаз в глаза. Такое понятное, такое очевидное.

И в эти мгновения Константин знает, точно знает — всё это правда. Не может не быть ею. И в эти мгновения нет сомнений. Нет страха. И не нужны никакие слова.

А сейчас… Константин часто моргает, выныривая из воспоминания: настолько яркого, что губы, кажется, до сих пор ощущают это мимолётное прикосновение. Сейчас слова почему-то оказываются нужны. Почему-то теперь без них никак не получается поверить, что всё это было взаправду. Слишком многое успело вырасти между ними за все эти годы. Приличия. Ответственность. Долг. Невозможность. Холодная, удушливая, сводящая с ума, страшная до дрожи невозможность…

Сомнения и тревоги мечутся в груди будто длинные тени на закате дня: вытягиваются, множатся, принимают пугающие и жуткие формы. Заставляют метаться в лихорадке и рассудок, заражая его навязчивой идеей: найти её, найти немедленно и больше никогда не отпускать — никогда, никогда, никогда! — не спрашивая разрешения, не спрашивая согласия…

Нет. Он ни за что с ней так не поступит. Он будет ждать. И она обязательно придёт.

В следующий раз он видит её уже в Сан-Матеусе, во внутреннем дворе дворца наместницы Корнелии. Константин никогда не бывал там сам, но очень уж этот двор походит на точно такой же, но — уже в Новой Серене.

— С каких пор Орден Света говорит за всю Телему? — Анна с таким мастерски разыгранным изумлением приподнимает бровь, что распознать за этим жестом закипающее раздражение могут, наверное, лишь глаза Константина, глядящие на неё из глаз тощей чайки, отвлёкшейся от расклёвывания крысиного трупика под кустом барбариса. — Я требую аудиенции с матерью-предстоятельницей.

— Её Высокопреосвященство нездорова, — епископ Домициус — тощий и долговязый тип с любезнейшей улыбочкой матёрого политикана, складывает руки в молитвенном жесте. — Все мы молим Просветлённого о её скорейшем исцелении, но пока она не готова принимать просителей, — епископ снисходительно щурится. — У меня есть все полномочия говорить с вами и принимать решения от её имени, леди эмиссар.

— «Ваша Светлость», преподобный, — ледяным тоном поправляет Анна, явно намеренно забыв добавить положенное в обращении «Преосвященство». — Попрошу вас не забывать, что вы говорите с главой Торгового Содружества. Пусть вас не вводит в заблуждение то, что я решаю дела лично, а не прячусь за армией послов.

— Что вы, Ваша Светлость, я ни в коей мере не желал оскорбить вас! — епископ покаянно разводит руками. — Чем, во имя Просветлённого, я могу загладить вину за возникшее между нами недопонимание?

— Вы прекрасно знаете чем. Отзовите свой указ об уничтожении островитян без суда и обвинения. Отзовите, пока это не приняло угрожающие обороты.

— Ваше сердце слишком мягко к тем, кто не заслуживает прощения даже пред всепрощающим ликом Просветлённого, — Домициус сокрушённо качает головой. — Разве вы не видите своими глазами, какие страдания мы принимаем от этих исчадий тьмы? Это они своими демоническими обрядами наслали на нас все беды!

— Ваше Преосвященство, если вы действительно хотите избежать недопонимания — избавьте меня от этой игры. Если бы я желала побеседовать с религиозным фанатиком, я бы обратилась к преподобному Алоизиусу. Островитяне страдают гораздо больше вашего — уже одного этого довольно, чтобы признать ваши обвинения несостоятельными, — Анна отворачивается, на давая собеседнику прочесть выражение её лица.

— А известно ли вам, что в кострах одной из деревень, откуда таинственным образом исчезли наши братья, нёсшие безбожникам слово Просветлённого, нашли обгорелые человеческие кости? Эти проклятые дикари — каннибалы!

Анна стискивает зубы.

— Это недопустимый прецедент. Но по единичному случаю я не позволю судить всех остальных. Мне стоило огромных трудов встретиться с Верховным Королём Данкасом. Прийти к соглашению было ещё сложнее. Я не позволю вам разрушить то немногое, что удаётся восстанавливать. Мы все в одной беде, придётся временно потеснить свои интересы. Это касается и ваших попыток перехватить гуманитарную помощь Мостового Альянса. Да-да, Новая Серена более чем в курсе об этом. Нынешнее бедственное положение Хикмета — это повод объединить силы, а не добивать лежачего.

— Хикмет сам навлёк на себя беды. Их бесовская наука…

— Довольно! — жёстко и совершенно не дипломатично обрывает Анна. Восхитительная, просто невозможно прекрасная в своей тщательно сдерживаемой холодной ярости. — Я понимаю ваше бедственное положение. А вот понимаете ли вы, что в такой ситуации ваши действия равносильны объявлению войны? Если вы продолжите настаивать — Торговое Содружество в моём лице впервые за многие годы нарушит нейтралитет и выступит против вас. Вы не тронете ни Хикмет, ни островитян. Это моё последнее слово.

Константин не хочет дослушивать этот разговор. Константин желает лишь, чтобы Анна вернулась к нему как можно скорее.

Одни бесконечные дни сменяются другими бесконечными днями. Он видит её на Болотах тысячи огней. Он видит её в древних руинах первых поселенцев. Он видит её в Хикмете.

Он ждёт её. Ждёт всё более нетерпеливо, всё более взвинчено и раздосадовано. Потому что всё это до дрожи, до стиснутых зубов, до липкого страха вдоль позвоночника напоминает ему те кошмарные дни, когда Анна неделями пропадала в глубинах острова, а Константин медленно умирал без неё, ещё сам не зная, что умирает. Он ведь хотел лишь дать ей немного времени, а не позволять проклятому острову вновь забирать её у него! Он ведь сделал всё, чтобы такого больше не повторилось! Так какой же бездны его вновь душит это ледяное отчаянье?! Какой бездны она снова поступает с ним так? Ради чего вновь оставила его наедине с его метаниями, ради чего пытается спасти то, что не нужно спасать?

Кажется, проходит целая вечность, прежде чем трава улавливает касания её ног на тропе, ведущей в Креагвен. Константин уже настолько вымотан ожиданием, что даже не чувствует радости: в груди со змеиным шипением шевелится лишь клубок тревожных предчувствий. Особенно когда Анна не появляется ни по прошествии часа, вполне достаточного для преодоления тропы неспешным шагом, ни по прошествии двух.

Константин выходит ей навстречу. И довольно скоро обнаруживает её в полутора милях от Креагвена — сидящей на большом плоском валуне и бездумно глядящей на развернувшуюся внизу ленту реки.

Он не собирается подкрадываться к ней, не хочет напугать своим внезапным появлением. Он идёт не скрываясь, не заглушая шагов. Но Анна всё равно вздрагивает, когда он окликает её по имени.

Она хочет подняться ему навстречу, но Константин опережает её, быстро опускаясь рядом с ней на колени, порывисто заключая в объятия и пылко расцеловывая каждую едва-едва заметную веснушку на её щеках, носу, веках. И все его сомнения, все его тревоги отступают на шаг от нежности её ответных объятий, от восхитительных ямочек на щеках, которые рисует на её лице улыбка.

— Как ты узнал, где я?

— Я видел, как ты идёшь сюда. Одна, — Константин чуть отстраняется, чтобы полюбоваться солнечными бликами в тёмном янтаре её глаз. — Но тебя долго не было. Я пошёл тебе навстречу, чтобы проверить, всё ли в порядке.

— Ты видел? Так далеко?

— Я вижу не только глазами, — он мягко улыбается и тут же стаскивает с себя камзол, стелет на землю и подаёт Анне руку: — Камни быстро остывают.

И когда она, благодарно улыбнувшись, пододвигается, садится с ней рядом, не выпуская её ладони.

— Что там? — он кивает на долину.

— А? Нет, ничего. Я просто… — она чуть хмурится, — …задумалась. И не заметила, как быстро пролетело время.

— Так я помешал?..

— Нет, что ты. Я рада, что ты здесь, — она мягко сжимает его ладонь.

— Я ждал тебя. Как прохладного ветра в полуденный зной, как солнечного тепла после долгой зимы. — Константин стягивает перчатку с её руки и невесомо целует кончики пальцев. — Пожалуйста, пожалуйста, больше не заставляй меня так долго ждать.

— Прости. Прости, что не пришла раньше. Я хотела, очень, — она чуть растерянно и немного смущённо наблюдает, как он касается губами её пальцев, ладони, запястья. — Просто последние дни были… сложными.

— Кажется, тебя что-то беспокоит, — он трётся щекой о её ладонь. — Кто-то посмел обидеть тебя?

— Нет. Просто… Жрецы племён отказались помогать мне. Многие даже не согласились встретиться.

— А ты разве ждала другого? Впрочем, я могу понять, почему они злы. Не удивлюсь, если они ещё и вменили тебе в вину, что это ты не довела дело до конца. Не слушай их.

Анна аккуратно высвобождает руку.

— Что-то не так? — Константин пододвигается чуть ближе, чтобы плечом касаться её плеча. Он не может не касаться её, просто не может. — Кажется, ты тоже злишься. На меня?

Отводит взгляд. Почему она отводит взгляд?..

— Я встретила Сиору. За ней теперь присматривает Мев. Сиора… очень нездорова. После того, как ты уничтожил всё её племя.

— Они атаковали, что мне оставалось делать? — Константин с независимым видом пожимает плечами. — После одной из последний атак Сиоре удалось уйти. Я не стал преследовать. В благодарность и память о том, что она помогала тебе. Что была тебе… кем? Другом? Ты никогда не рассказывала мне, насколько близкими были ваши отношения. Близкими? Насколько?

— О чём ты говоришь? — Анна непонимающе хмурится.

— Всего лишь о том, что на всём острове моё благополучие волнует лишь тебя одну. И что почти все, кто будут говорить с тобой, желают моей смерти. Я помню об этом каждый миг. Помни и ты.

Константин хочет коснуться этой напряжённой вертикальной складки над её переносицей, коснуться губами и целовать до тех пор, пока она не разгладится, не исчезнет совсем. Он даже чуть подаётся вперёд, но Анна неожиданно жёстко поджимает губы.

— Нет, Сиора не хочет твоей смерти. Она ничего больше не хочет. Сиоры нет, осталась лишь оболочка с пустыми глазами. Как и… от большей части острова тоже.

— У меня не было ни желания, ни намерения специально навредить кому-либо, — Константин вновь пожимает плечами. — Я защищался. Как мог. Что до острова — так это лишь цена. Цена за право найти своё место в мире, который не щадит никого. За право быть живым в этом мире.

Анна смотрит на него, смотрит внимательно, смотрит неотрывно. Напряжённо.

— У меня что-то на лице? — Константин вскидывает руку в машинальной попытке стереть несуществующую грязь. — Почему ты так смотришь?

— Нет, ничего, — Анна часто моргает, встряхивает головой. Солнце играет в её волосах рыжими бликами, пылающими словно расплавленный металл.

Он и сам сейчас расплавится и сгорит, если немедленно не коснётся этого живого огня.

— Знаешь, я за эти дни выслушала столько всякого, что, наверное, перестала верить вообще чему бы то ни было. Я хочу понять, где правда. И хочу, чтобы ты помог мне в этом разобраться, — она осекается, когда Константин словно невзначай распутывает шнурок, стягивающий её волосы, перебирает пальцами тёмно-медные пряди, заставляя их небрежно рассыпаться по шее и плечам. — Константин… я пытаюсь говорить с тобой серьёзно! Это важно!

— Я тебя смущаю? — его рука замирает.

— Нет, но…

— Значит, я могу продолжить?

— Константин!

Он вздыхает и с сожалением выпутывает пальцы из медного шёлка.

— Я скучал по тебе. Я просто невозможно, невыносимо скучал по тебе. И даже сейчас, когда ты рядом, ты словно всё ещё далеко, всё ещё не со мной.

Её взгляд мгновенно смягчается, она ловит его руку, сжимает в своей, накрепко переплетая пальцы.

— С тобой.

Что-то недосказанное чудится ему в наступившем молчании. Что-то тревожное, зелёными искрами мелькающее в тёмной охре её глаз. Что-то… неуловимо раздражающее, уже знакомым ржавым скрежетом вибрирующее вдоль позвоночника.

— Как я понял, ты была у Мев? — спрашивает он, когда безмолвие между ними начинает казаться совсем уж гнетущим.

«Ты же сам видел, что была, лицемерный ты кусок вайлеговой сранины».

— Она рассказала что-то интересное? Например, как изгнать из моей головы этого назойливого паразита?

«”Паразит” у тебя в штанах, щенок».

Анна заметно мрачнеет.

— Она не знает. Это был какой-то очень сильный ритуал, привязавший дух Винбарра к тому, что было в тебе от Тысячеликого.

— Но теперь-то Тысячеликого больше нет, — преувеличенно легко отмахивается Константин.

— Мев говорит — в тебе есть что-то ещё. Что-то, не позволяющее ему освободиться.

— «Что-то», благодаря чему моя собственная душа удержалась в теле после смерти. «Что-то», не позволившее им превратить меня в пустую марионетку. О, да, Винбарр уже говорил мне об этом, — Константин скептически фыркает. — Только знаешь что? Нет никакого «чего-то». Есть только я. Оказавшийся им не по зубам.

«Выкопай себе ущелье и нырни на дно мозгами наружу».

— Ты говорила, что искала встречи и с другими жрецами. Для чего? Ты ведь хотела лишь договориться с вождями племён.

— Я хотела понять. Понять, как помочь тебе.

— Помочь? Милая моя, ты ведь уже помогла. То, что ты со мной — это самая бесценная помощь, о которой я только смел мечтать, — он хочет потереться щекой о её плечо, как часто любил делать в юности, но тут же с разочарованием понимает, что не сможет повернуть голову так, чтобы не задеть Анну короной древесных ветвей. — Хотя, ты можешь сделать меня ещё счастливее. Когда встанешь со мной плечом к плечу, когда разделишь со мной силу и вечность. Только подумай: как много времени и сил у тебя ушло, чтобы помочь тем, кто даже не желает слушать тебя. Кто хочет лишь использовать твоё стремление помочь для собственной выгоды. Кто не постесняется использовать твою доброту против тебя же самой. Но этого больше не будет. Не будет всех этих дрязг, не нужно будет бояться чужого коварства. Будет только наша воля. Единственно верная.

— А как быть с теми, кого эта воля не устроит? — её голос звучит до странности глухо.

— Это будет их выбор. И последствия этого выбора будут только их ответственностью. Не твоей и не моей, — беспокойный въедливый скрежет в груди становится громче. — Что за вопросы, моя дорогая? Чего ты хочешь от меня? Чтобы я безропотно сносил удары судьбы? Такого не будет. Больше никогда.

— Нет, — Анна качает головой. — Я просто хочу, чтобы ты спросил себя: ты действительно хочешь всего этого?

— Кажется, я уже вполне однозначно ответил на этот вопрос.

— Так ответь ещё раз. Себе самому. Потому что для того Константина, которого я знаю всю жизнь, ответ не был бы так прост и очевиден.

За что, за что она так безжалостно холодна с ним?..

— Мне безумно жаль разочаровывать тебя, моя милая, — улыбка выходит натянутой. — Но я больше не желаю быть прежним. Ничтожеством, которое даже собственный отец ни во что не ставил. Позором, «не оправдавшим надежд». Всеобщим разочарованием, которое портит всё, к чему прикасается. Слабаком. Никому не нужным.

— Мне! — с жаром возражает Анна. — Мне ты был нужен всегда! Любым!

— Не так, — еле слышно шепчет он, качая головой. — Не так, как ты мне.

— Что?..

— Ты так и не ответила на мой вопрос: ты злишься на меня?

Зелёная бездна её глаз ощутимо темнеет.

— Да, я злюсь. Но не на тебя, а на твоего отца, которого я сейчас вижу в тебе.

— Что за бред? — от неожиданности он даже выпускает её руку. — О чём ты вообще?

— Это он считал, что любые средства оправдывают цель, это он, не задумываясь, шёл по головам тех, кто не представлял для него ценности.

Слова бьют острыми камнями, режут, вонзаются в кожу. Как она может говорить ему такое?..

— Я не похож на него. Я ненавижу всё, чем он был. Я — не он, — Константин с трудом сглатывает подкатившее к горлу глухое раздражение. — Я всю жизнь пытался заслужить его уважение, его признание, да хоть немного одобрения! Хоть в чём-то, в чём угодно! Но я никогда не был достаточно хорош для него. И вот теперь, когда я могу забыть всё это как страшный сон, ты сравниваешь меня… с ним?

— Ты никогда не был таким, как он. Ты всегда был слишком настоящим для этого, слишком живым, — под его пристальным взглядом Анна поднимается с камня и принимается взволнованно мерить землю шагами. — А теперь ты толкуешь мне о «цене». Легко говорить, что она не важна, когда её платит кто-то другой.

— Легко?.. — Константин неверяще моргает. — По-твоему всё, что я пережил — не по своей воле и не по своему выбору — далось мне легко?..

Её мельтешение неуловимо нервирует, поэтому Константин поднимается тоже и заступает ей дорогу.

— Мир, который лжет, который предаёт, манипулирует, мир, который лишь использует тебя и меня с самого детства, мир, который один раз обманом уже вынудил тебя пойти против меня — не заслуживает ни жалости, ни спасения.

— Но мы можем это изменить! Мы можем! И для этого совсем не обязательно уничтожать всех и вся!

О, какое дивное пламя плещется в её глазах! С каким восхитительным горением она верит в собственные слова! Безумно, безумно жаль разочаровывать её. Но если заблуждения мешают ей идти дальше, если мешают увидеть истинную суть вещей — он избавит её от них.

— Не пытайся исправить то, что не под силу исправить человеку. Не пытайся спасти старый умирающий мир. Строй вместе со мной новое будущее — таким, каким только пожелаешь. Мы будем новыми справедливыми богами.

— Справедливыми! — она всплёскивает руками. — Ты ведь с самого детства говорил мне, что будешь править справедливо! И всё это — та справедливость, которую ты способен был дать Тир-Фради?

— Это всё для нас! Как же ты не можешь этого понять?!

— Да очнись же, Константин! Ты никогда не был таким!

— И не был совершенно напрасно. Что у тебя с лицом, моя дорогая? Почему ты смотришь на меня как на чужого? Будто… — к горлу внезапным толчком подкатывает ледяной ком. — Будто совсем не любишь меня…

Анна судорожно выдыхает, к бледным щекам на мгновение приливает краска.

—Ты — это всё, что у меня есть. И я на всё готова ради тебя. Но только ради тебя, а не торжества твоей внутренней тьмы. Это часть тебя, но не ты сам. Часть, которая никогда не была главенствующей в том человеке, который всегда будет для меня самым близким на свете.

— Ты знаешь меня лучше, чем кто-либо, — Константин улыбается. — Ты не знаешь меня всего. Я хочу, чтобы знала. Позволь мне доказать, что я больше не тот, кто нуждался в твоей защите. Что теперь я сам могу защитить нас обоих.

Анна зябко обхватывает себя руками.

— Ты говорил, что у тебя есть вечность на то, чтобы исправить что угодно…

— У нас. Это будет наша вечность.

— Пусть так. Но ты не боишься разрушить что-то важное? Сломать то, что уже не сумеешь исправить?

— Что например?

— Себя.

Константин легкомысленно фыркает:

— Что за глупости?

— Мев сказала…

— Мев? Почему ты снова веришь кому угодно, кроме меня?! — на шаг отступившее было раздражение возвращается хлестнувшей по глазам волной холодного гнева.

— Неправда. Я верю тебе, — Анна касается его плеча, но отчего-то теперь это совсем не успокаивает. — Я верю, что ты хочешь сделать как лучше. Но ты не видишь, не хочешь видеть, не хочешь замечать, что твои стремления не имеют ничего общего с тем, что выходит на самом деле! Невозможно построить «счастливый мир» на боли, насилии и страданиях мира уже существующего!

— Ещё как возможно. Для меня теперь нет ничего невозможного. И скоро ты убедишься в этом.

— Думаешь, я буду счастлива стать свидетелем всего этого?

Она вновь принимается мерить землю резкими шагами.

— Не свидетелем, нет. Ты встанешь во главе этого нового мира вместе со мной. Я так многое могу тебе дать. Всё, Анна. Я хочу отдать тебе всё. Мы связаны с тобой на всю жизнь. Неужели ты не видишь этого?

— Это ты не видишь, Константин, — она с горечью качает головой. — Не видишь ничего и никого, кроме самого себя.

Константин досадливо кривит губы. Она не понимает, просто не понимает! Всё ещё продолжает цепляться за старое: привычное и понятное. Всё ещё видит в нём неразумного мальчишку, которого надо спасать. Которого она привыкла лишь жалеть, но не любить по-настоящему. Она поймёт, что ошибается. Поймёт прямо сейчас.

— Сейчас я вижу, что ты всего лишь боишься перешагнуть навязанные тебе границы. Лживые границы, не существующие на самом деле. И раз так — я перешагну их сам. И после всё будет иначе. Вот увидишь. Я докажу.

Он делает шаг навстречу, преграждая путь её метаниям. Руки скользят по её спине, талии, притягивают ближе.

— Что… что ты делаешь?

— А на что это похоже, моя милая? — он улыбается её растерянным глазам, небрежно вытягивает шейный платок, ведёт губами по открывшейся светлой коже, глубоко вдыхает: она пахнет как осенний дождь на лесной дороге. Она пахнет утренней росой в прохладной луговой траве. Она пахнет предгрозовым ветром. И совсем немного — страхом. Это так будоражит… — Ты всегда была моей, только моей. Просто не знала об этом.

— Но… Ты же не хочешь прямо вот так…

— Хочу. Очень хочу.

Руки скользят по плечам, по её восхитительным острым плечам, уверенно стаскивают дублет, распускают горловину рубашки, чтобы стянуть её с одного плеча, обнажая покрытую россыпью светлых веснушек кожу.

— Константин, я не… Нет. Пожалуйста, прекрати.

— Я слишком долго говорил себе «нет», моя дорогая.

Цепочка вдумчивых поцелуев тянется от шеи к плечу и обратно. И ещё раз. И снова: легко, почти невесомо, будто бы нарочно играя в опасную игру с собственным терпением. Эти веснушки просто созданы для того, чтобы он целовал их. Она сама создана для того, чтобы принадлежать ему.

— Остановись, Константин. Остановись.

О, как волнующе сбивается её дыхание! Поцелуи становятся жарче, прикосновения — откровеннее.

— Попроси о чём-то более выполнимом, моя милая.

Руки настойчиво скользят по её телу через одежду, очерчивают каждый изгиб, прижимают крепче — уже без осторожности, без чуткости, уверенно и жёстко пресекая попытки отстраниться. Этого мало, мало, мало! Он хочет забрать её всю. Прямо сейчас, прямо здесь.

— Отпусти меня.

— А не то — что?

Как восхитительно решимость мешается в её глазах со смятением! В иное время Константин полжизни бы отдал, лишь бы только целовать эти глаза — трепетно и нежно. Но только не сейчас. Сейчас он хочет большего. Несравнимо большего.

— Константин, прекрати это, или я тебя ударю.

— Надеюсь, не ножом в сердце?

Анна в смятении, почти в ужасе отшатывается от него. Вернее — пытается отшатнуться. Потому что его рука с силой смыкается на её плече, потому что из-под ногтей вдруг прорываются чёрные когти: впиваются, ранят, расцвечивая белую ткань рубиновыми всполохами.

Она не вскрикивает, лишь изумлённо выдыхает. Ей страшно. Она не верит, не хочет верить. Он и сам почти не верит. Зачем, зачем он это делает? Это же Анна, его драгоценная Анна, разве можно с ней так?..

И только какой-то въедливый тихий голос изнутри шепчет: можно. А ещё можно вот так. И вот так попробуй тоже — разве не этого ты хотел все эти годы?..

— Мне больно, отпусти!

На мгновение он словно видит себя со стороны: сильным, свободным, способным на всё, чего не смел позволить себе раньше. Свободным сметь. И это восхитительно. Это опьяняет, будоражит, сводит с ума — почти так же, как запах её кожи, как вкус её крови на языке.

— Иногда боль — это единственный путь к перерождению. Можешь мне поверить, моя дорогая Анна, я-то точно знаю, о чём говорю.

Мимолётный страх в её глазах гаснет, по телу прокатывается едва ощутимая вибрация, зажигаясь на кончиках пальцев голубоватым свечением. Сможет ли её магия света навредить ему? Он этого не узнает. Потому что она ничего ему не сделает. Даже если действительно захочет.

Древесные корни рвутся из земли, подшибают ей колени, выворачивают руки назад и тут же накрепко обвиваются поперёк талии, не позволяя ни упасть, ни отшатнуться, когда он приникает к её губам — таким горячим, таким восхитительным, таким желанным. Анна вздрагивает, когда его руки принимаются нетерпеливо распускать шнуровки, и Константин усилием воли заставляет когти втянуться обратно, прежде чем скользнуть ладонями под одежду. Нет-нет-нет, он больше не хочет делать ей больно. Она ведь больше не вынудит его? Нет, нет, он хочет лишь касаться дивного бархата её кожи, лишь дарить ласку, а не ранить. Он хочет лишь объяснить прикосновениями всё то, что не смог словами. Не прекращая целовать её, он лихорадочно шарит руками по стройному гибкому телу: по напряжённым плечам, по сведённым лопаткам, несдержанно дёргает очередную шнуровку, скрывающую изумительно упругую маленькую грудь.

Она поймёт, она примет. Не сможет не принять. Он сделает её своей. Он сделает её частью себя, сделает прямо сейчас. Кинжалы, разрезанные ладони — всё это лишнее, их связь будет иной, их связь пустит корни сквозь огонь, сквозь единое дыхание, сквозь единое переплетение тел. Константин уверен: так можно. Он сам себе бог, он сам вправе решать, какими будут его ритуалы.

Его руки слишком нетерпеливы, чтобы соизмерять силу, способную ломать железо промеж пальцев. Он слишком взведён, чтобы замечать остающиеся на светлой коже тёмно-пурпурные пятна, чтобы распознать крик боли в вибрирующем на её губах глухом стоне.

Опьянение мощью, опьянение вседозволенностью хлещет через край, щекочущей остротой оседает на языке, смешиваясь со вкусом её губ.

Анна не отвечает на его поцелуй. Ничего, ничего, ничего. Значит, он просто недостаточно хорошо старается. Сейчас он попробует снова.

Он лишь на мгновение отстраняется, чтобы сделать вдох, и…

— Не смей.

Словно удар хлыста, стеганувший прямо по глазам. Как пощёчина, как ведро ледяной воды.

И снова этот шёпот: давай, давай, продави сильнее. Ты же видишь — она готова сдаться, она готова отступить. Ещё, ещё, ещё. Она всегда была «права». Всегда опекала тебя, не давая даже шанса показать собственную силу. Теперь она слабее. Теперь она покорится тебе. Бери, забирай. Ещё, ещё, ещё! Ты способен на большее.

— Не смей, Константин. Я не смогу простить такого. Ты сам себе не простишь. Не так. Только не так.

Её взгляд зазубренным клинком упирается ему в грудь, со скрежетом проворачивается в лёгких, заставляя подавиться воздухом от осознания всей кошмарности происходящего.

Нет. Нет-нет-нет. Нет!

Древесные корни рассыпаются, высвобождая Анну из плена, крошатся, оседают чёрной трухой.

В отчаянном смятении Константин опускается на землю перед ней, обнимает её колени, утыкается в них лицом.

Молчит.

— Дай мне уйти.

Её голос твёрд и сух, но Константин чувствует колотящую её дрожь, чувствует так остро, что готов завыть от ужаса.

— Я не хочу, чтобы ты уходила.

Он хочет расцеловать дрожащие пальцы её опущенных рук, он хочет согреть их своим дыханием, он хочет накрепко сжать её в объятиях, чтобы унять эту её кошмарную дрожь, заставляющую скручиваться от боли его собственные внутренности. Но он не смеет.

Он на коленях перед ней, но этого недостаточно. Потому что он даже не может заставить себя посмотреть ей в глаза. Не может выдавить из себя даже «прости».

— Пожалуйста, Константин. Дай мне уйти. Пожалуйста.

— Только если ты пообещаешь… Пообещаешь, что вернёшься, — страх сжимает горло колючей ледяной цепью, с трудом позволяя протолкнуть почти беззвучное: — Пожалуйста…

— Дай. Мне. Уйти.

В глазах темнеет от отчаянья, когда Константин разжимает руки. И не может смотреть, как Анна неловко оправляет растрёпанную одежду, как нетвёрдыми шагами идёт в сторону уводящей вниз тропы.

Она уходит. А Константин ещё долго сидит на земле, уставившись перед собой невидящим взглядом.

Он всё ещё чувствует вкус её губ на языке. Всё ещё слышит в глубине себя дыхание этой дикой силы, заставляющей одновременно и замирать от восторга, и содрогаться от ужаса и отвращения. Силы посметь всё, что пожелаешь. Силы, едва не сломавшей ту единственную, которую он так жаждет оберегать.

Нет. Нет. Нет! Не этого он хотел. Не ломать, не принуждать. Лишь сделать её счастливой. Счастливой рядом с собой. Но не так, только не так!

Константин смотрит на оставшуюся под ногтями кровь. Её кровь. Как он мог, как он посмел причинить ей боль?! Откуда в нём взялась эта кошмарная уверенность в том, что он имеет на это право?!

Внутренности сводит судорогой, заставляя непроизвольно вскинуть руку ко рту. Мутит. Тошнит от себя самого. Анна будет права, если больше не захочет возвращаться. Только вот… Он ей этого не позволит. Он найдёт её, где бы она ни была. Но пусть до этого не дойдёт. Пожалуйста, пожалуйста, пусть до этого не дойдёт…

«Ты точно прав в одном, самозванец. Ты портишь всё, к чему прикасаешься».

— Заткнись, — рычит Константин.

«А не то — что?» — Винбарр издевательски копирует его собственную интонацию.

Константин зажмуривает глаза — крепко, до пляшущих за сомкнутыми веками цветных пятен.

— Замолчи… Замолчи, пожалуйста… Я не хочу тебя слушать. Я не…

«Ты хочешь её смерти?»

— Что?.. Нет!

«Dob anem shadi не задаст тебе этот вопрос, когда будет ломать ей кости».

— Что за бред? Я бы никогда не…

«Ты? С чего ты взял, что ты ещё что-то решаешь? — Винбарр уничижительно фыркает, но даже это звучит как-то не в меру напряжённо. — Я хотел понять: почему чёрная тень не попыталась убить её при первой встрече, когда почуяла, что теряет контроль? Теперь понял. Её дух слишком силён. Тень не может поглотить её, пока она сражается. Сражается за твою никчёмную жизнь, йогланий ты выродок. Но если она сдастся, если сломается — dob anem shadi сожрёт её. Ты почти преуспел в этом только что».

Константин хотел бы вновь отмахнуться, вновь сказать, что не понимает, что так настойчиво пытается вдолбить ему Винбарр. Он хотел бы. Вот только это было бы ложью.

Когда это стало частью него? Когда этот едва различимый шёпот, который Константин всегда принимал за внутренний голос, обрёл собственную волю? После слияния с сердцем Тысячеликого? После первой связи с островом? Или же… Или же он всегда слышал его? Слышал, чувствовал в себе его гнев, его бессильную ярость — задолго до того, как стал богом, задолго до прибытия на Тир-Фради? Всякий раз, когда стискивал зубы под фальшивой улыбкой, всякий раз, когда говорил не то, что хотел сказать, делал не то, что отчаянно желал сделать. Всякий раз, когда ему давали понять, что он не достоин. Всякий раз, когда он сам верил в это, верил в то, что должен бесконечно оправдывать само своё существование, заслуживать право быть собой, быть живым, быть нужным, быть любимым.

Где теперь заканчивается он и начинается этот другой — вытаскивающий наружу такую черноту, о которой сам Константин и помыслить бы не мог? И есть ли она вообще — эта граница между ними?..

«Я уже говорил — ты не умеешь глядеть внутрь себя, — продолжает Винбарр. — Ты не целен. Ворованная и извращённая тобой сила заняла пустоту и расползается в ней, как болезнь, как дурной нарост. Он не оставит ничего от тебя. Но сначала — от неё. Ты хочешь отдать ей силу. Но вместо этого отдашь её саму чёрной тени. Чёрная тень не уступит ей. Чёрная тень ударит первой. Чёрная тень сожрёт её и станет сильнее».

— Причём здесь Анна? — собственный голос кажется чужим, охрипшим, будто бы на шее затянулась удавка.

«Опасный враг — желанная добыча. В ней есть что-то, чего опасается даже чёрная тень. Опасается и жаждет заполучить. Что? Ты должен знать это. Ну же. Помоги сам себе. Пока не стало слишком поздно».

Константин на мгновение зажмуривается. Как объяснить, что в Анне нет «чего-то»? Что в ней — всё? Весь мир — в ней одной. Вся любовь, вся боль, всё счастье, всё отчаянье, вся страсть, вся жизнь — только в ней одной!

Нет, он не будет этого говорить. Не ему, не тому, кто только и ищет, куда бы ударить побольнее. Взаимно, стоит признать.

Возможно, Винбарр мог бы сказать ему больше. Но Константин не хочет слушать. Не может. Слишком тошно.

Так легко и заманчиво было бы свалить всю вину на какую-то зловещую тёмную сущность. Но сути это не изменит. Это он — чудовище. Только он.

Трава под его коленями осыпается хрупким пеплом, когда Константин поднимается с земли. Плоский камень идёт чёрными трещинами и с шелестом стекает в долину потоком мелкого щебня, скалы вокруг отзываются низким гулом.

Пришедший на водопой андриг тревожно поднимает голову, стрижёт ушами, но вскоре успокаивается и вновь опускает морду к воде. И падает замертво, едва успев коснуться её губами.

Чёрные воды отравленной реки выходят из берегов.