Танкер «Дербент»

1

Подобно многим старым морякам, Евгений Степанович Кутасов был суеверен. По весне, выезжая под парусом на взморье ловить рыбу, он оставлял на песке щепоть табаку, чтобы не потерять снасти. Когда лодка попадала в полосу штиля и парус тряпкой обвисал на рее, Евгений Степанович посвистывал тихонько сквозь зубы, вызывая ветер.

Иногда ветер действительно приходил и надувал пузырем парус. Лодка кренилась и бежала резво. Евгений Степанович не торжествовал и не задумывался, – пришел ветер – и ладно. А иной раз сверкающее зеркало штиля простиралось до самого горизонта, сливаясь с раскаленным небом, и никакой свист не мог вызвать даже самого легкого колебания воздуха. Тогда Евгений Степанович, не унывая, брался за весла.

Одинокие поездки были любимым развлечением капитана Кутасова. Останавливаясь с пожилыми штурманами буксиров у пивной стойки, капитан Кутасов любил потолковать о своей прежней профессии. Сам он давно оставил плавание и служил в отделе учета Каспийского пароходства. Служба была спокойная, и шестичасовой рабочий день уютно укладывался между длинными ящиками карточек, набитых залежалыми сведениями о прошлогодних перевозках. Окна комнаты были обращены к морю. Голубая полоска рейда над плоскими крышами курилась дымками судов. Жужжание вентилятора, очищавшего воздух от архивной пыли, напоминало ему гул паровой машины, еле различимый на капитанском мостике корабля.

Но бывало и другое. Выезжая по выходным дням на взморье, провожал он глазами уходящие в море суда, пока не таял на горизонте кудрявый прозрачный дымок. Тогда кидал он взгляд на берег, отделенный от него узкой полосой нечистой воды, и испытывал смутное сосущее чувство, похожее на тоску по родному месту. Но воспоминания таили в себе опасность, и он боялся заглядывать в свое прошлое…

Однажды, сидя дома за чаем, капитан Кутасов оторвал листок календаря. На подслеповатой картинке красноармеец в шишаке замахивается штыком, угрожая уходящим в море пароходам. Под картинкой он прочел надпись: «1920. Установление советской власти в Одессе». Евгений Степанович взглянул на жену. Наталья Николаевна читала книгу, и свежее, полное лицо ее отражало спокойное довольство.

Если бы она узнала все, что случилось в ту ночь, ровно пятнадцать лет назад, была бы она так спокойна? Может, она и не любила бы его вовсе? И он торопливо, с ужасом и стыдом, стал вспоминать, смутно надеясь, что, возможно, теперь он найдет себе хоть какое-нибудь оправдание.

«Вега» тогда стояла в порту, ожидая погрузки. Белые поставили у сходней караул, а с палубы слышно было, как солдаты гремели прикладами по доскам причала. За ужином в кают-компании кто-то произнес слово «эвакуация», и все заговорили разом, но так тихо, словно кто-то спал рядом и его боялись разбудить.

– Плетью обуха не перешибешь, – уговаривает Евгений Степанович, – если мы откажемся везти, нас убьют… Да закройте же дверь!..

– Я не повезу, – медленно произносит механик Греве, бледнея, – убьют! Пусть! Их побили – и они мстят еврейским женщинам, грязные свиньи. Я сам видел…

– Греве, ради бога! – поднимает руки Евгений Степанович. – Здесь все согласны с вами, но зачем же кричать? Ведь иллюминаторы…

Старший штурман хлопает ладонью по столу.

– Разогнать команду, – хрипит он гневно, – открыть кингстоны – и все! Ну?

Греве кусает ногти.

– Сейчас нельзя. Они заметят – и нам будет конец. Значит, надо ночью. Слышите, нынче ночью.

Евгений Степанович озирается. Все они словно рехнулись сегодня, и их невозможно уговорить. Он произносит покорно:

– Хорошо. Сегодня ночью.

Его тучное тело била отвратительная дрожь. Ему хотелось домой: напиться чаю, успокоиться, увидеть жену. На улицах темно и пустынно, ветер несет по мостовой струйки снега. Евгений Степанович думает, что люди меняются на глазах, даже Греве. Но дома, против ожидания, ему становится легче. Наталья Николаевна прислушивается к каждому звуку, доносящемуся с улицы, тревожно заглядывает ему в глаза. Что может он сказать ей? Что нынче ночью распустит команду и откроет кингстоны «Беги»?

На улице уже происходит что-то. Сквозь ставни доносится топот шагов. Что-то громоздкое ползет по мостовой, так тяжело, что дребезжат стекла. А над всем этим медленные, тяжкие удары, словно кузнечный молот бьет в чугунную доску.

Евгений Степанович одевается, чтобы идти в порт. Наталья Николаевна ухватилась за борт его кителя и крестит мелкими торопливыми крестами его плечо. Он отрывает ее руки, смотрит в ее трясущееся лицо и чувствует, как падает его решимость.

Опрометью выбежав на крыльцо, он не узнает улицы. В темноте мимо него движется людской поток, затаенно вспыхивают огоньки цигарок. Они движутся молча и поспешно, заполняя всю улицу, грохоча по камням множеством ног. Это отступают белые. Евгений Степанович крадется вслед за ними по тротуару, оглушенный и притихший.

У пристани качаются на столбах блестящие шары фонарей. Евгений Степанович пробирается сквозь густую толпу солдат и беженцев к сходням, где конвоиры скрестили штыки. Однако конвой его пропускает, – у него фуражка с капитанской кокардой.

Он стоит на палубе «Беги», моряки собираются вокруг него. Они ждут приказа, но он только щурит глаза, чтобы не видеть в жестком свете фонарей блестящих погон конвоя…

Неожиданно Греве появляется рядом. Лицо у него измученное, изжелта-бледное, злое.

– Началось раньше, чем мы думали, – говорит он озабоченно, – надо уходить, капитан. Ребята ждут приказа.

Евгений Степанович вздрагивает.

– Подождите, голубчик, – бормочет он невнятно, – видите, что творится, и… я думаю, не повезти ли в самом деле?..

– Зачем вы пришли сюда? – печально говорит Греве. – Ах, капитан!..

В это время людской поток снимает заслон у сходней и растекается по палубным проходам, оглашая их буйным топотом мятущегося стада. У бакборта притаились темные фигуры матросов. По очереди, медленно перекидывают они ноги через перила, сжимаясь в комки, бесшумно, как мягкие кули, падают на пристань и по темному ее краю крадутся, сгибаясь, как школьники, играющие в чехарду.

Евгений Степанович облегченно вздыхает. Команда покинула судно, не дожидаясь приказа. Но тотчас же его охватывает новый приступ леденящего страха. Он стаскивает с головы фуражку и ногтями срывает предательскую кокарду.

– Капитан, прекратите дезертирство!

Этот резкий окрик заставляет его втянуть голову в плечи. Зачарованно впивается он в округленные бешенством глаза.

– Я не капитан, – говорит он не своим, каким-то шепелявым, срывающимся голосом, – и я ничего, ничего не знаю…

– Так ты не знаешь? – раздается над ухом Евгения Степановича. – Ты не знаешь, подлец? Будешь знать!

Сильный удар заставляет его потерять равновесие, и он оседает на палубу всем своим рыхлым телом. Сквозь набегающую слезу видит он блестящее голенище сапога, взбегающее к лампасам, и руку, поспешно рвущую застежку кобуры.

– Не надо! – пронзительно взвизгивает Евгений Степанович, охватывая обеими руками сапог, рванувшийся от его прикосновения. – Не надо! – кричит он протяжно, поймав наконец ногу и прильнув к ней разбитым лицом. Лежа ничком и не поднимая головы, он чувствует, что опасность миновала.

– Где же капитан? – рычит офицер. – Ты слышишь, холуй!

– Он там… – стоя на четвереньках, Евгений Степанович показывает куда-то на ют.

Он поднимается на ноги и зажимает рукою лицо. В таком виде – растерзанный, с непокрытой головой – он легко может покинуть судно. Когда он спускается на пристань, до него доносится нарастающий грозный гул голосов, и он оборачивается в последний раз, чтобы увидеть, что происходит на «Веге». От грохота выстрелов он вздрагивает всем телом, словно невидимый бич с размаху ожег его вспотевшую спину. Евгений Степанович знает, что случилось. Расталкивая толпу, задыхаясь, закрывая платком разбитое лицо, он уходит прочь и останавливается, только миновав пристанскую ограду. Прислонившись к фонарному столбу, сотрясаясь, он плачет долго и разглядывает пальцы, перепачканные в крови. Боль не так уж сильна, но, преувеличивая свои страдания, он протяжно стонет, и это помогает ему подавить бессильное отвращение к себе. По главной улице еще тащится хвост отступающих. Евгений Степанович слышит гулкие неторопливые удары, наплывающие из темноты.

– Погоди, сволочь, – бормочет он, оборачиваясь в сторону пристани, – Не уйдешь!

Им овладевает обессиливающее его самого бешенство. Но то неведомое, что надвигается из степи, сотрясая воздух чугунными ударами, может быть еще ужаснее… Ведь каждую минуту могут ворваться к нему, избить его, оскорбить Наталью Николаевну, а он может только умолять или смотреть, как ее оскорбляют. Он знал, что не в силах будет противиться этому. Хорошо бы стать совсем незаметным, отказаться от капитанства…

В ореховой гостиной по-прежнему горит керосиновая лампа, тикают стенные часы. Словно и не уходил он отсюда вовсе. На вопросы Натальи Николаевны он ответил коротко, односложно:

– Греве убили… Хотели убить меня, но я скрылся.

Оскара Карлыча убили…

Нестерпимо горела душа от ее взгляда, любовного, преданного, от осторожных прикосновений ее мягких рук, делавших перевязку.

Несколько дней провел он дома, сидя в кресле и почти не двигаясь. Изредка подходил к окну и отодвигал занавеску. На улицах было спокойно. Однажды он увидел необыкновенного солдата в шишаке и без погон, с малиновыми нашивками на груди. Он стоял, по-хозяйски расставив ноги, и читал листок, наклеенный на стене. Евгений Степанович посмотрел на солдата, на прохожих, не обращавших на него внимания, задевавших его локтями, и понял, что война кончилась. Тревога прошла, осталась апатия, похожая на постоянную усталость. Но надо было жить, и однажды он сказал жене, краснея и пряча глаза, словно признаваясь в чем-то позорном:

– Я бы хотел уехать отсюда… совсем.

Она, не задумываясь, ответила:

– Как хочешь, мой друг. Куда же мы поедем?

И посмотрела на него тем соболезнующим и долгим взглядом, который делает излишним всякое объяснение.

– А хоть бы на Каспий, – говорил Евгений Степанович. – Я думаю, там грузооборот не меньше нашего, пожалуй. И жарко. Я люблю жару.

Они тронулись в путь, как только стаял снег и с моря потянул теплый ветер. В Батуми они ходили по Ботаническому саду, покупали мандарины, завернутые в зеленые листья, и Евгений Степанович оживился. Ему казалось, что он стал незаметнее, мельче. Он явился в Каспийское пароходство небритый, одетый не по форме, в пенсне и с галстуком, распущенным по-стариковски концами врозь, – ни дать ни взять мелкий служащий. Слушая молодого веселого комиссара, толковавшего о значении социалистического учета, он солидно кивал головой; ему очень понравился и комиссар, и непривычно светлое море на рейде, и даже дело, которым ему предстояло заняться.

За пятнадцать лет, проведенных на одном месте за сидячей работой, Евгений Степанович постарел, утратил подвижность и приобрел много привычек. Его безотчетно пугало то новое, что встречалось ему на каждом шагу. В нефтегавани он рассматривал огромные плоскодонные суда-танкеры, в которых все казалось ему неестественным, перепутанным, сдвинутым со своих привычных мест. Вместо трюмов все грузовое пространство разбито на мелкие отсеки-танки. В палубе только узкие люки с круглыми смотровыми окошками. В море люки задраены, и судно закупорено, как пивная бутылка. В машинном отделении – не паровая машина, а дизель-моторы. Все шпили и руль движутся не паром, а электричеством, а пожарные устройства подают не воду, а углекислый газ. Бог с ними! Ему казалось, что на «Веге» все было устроено гораздо мудрее и целесообразнее. Когда-то он смеялся над безграмотными шкиперами и, первый из капитанов, изучал паровую машину. Теперь он недоумевал, зачем понадобились на Каспии теплоходы, зачем радиотелефон сменил искровые станции и электрокраны сменили паровые лебедки.

Однажды, в послеобеденный час, когда затих треск арифмометров и благопристойные голоса в отделе учета снизились до шепота, Евгения Степановича вызвали к Годояну, начальнику Каспийского пароходства. Пока подымался он по лестнице, покачиваясь подобно плавной, крутобокой ладье, его одолевали предчувствия. Может быть, напутал в сводках и это обнаружилось? У дверей кабинета он остановился и оправил пиджачок.

Годоян сидел за письменным столом, нагнувшись к бумагам. Он поднял голову и блеснул очками.

– Капитан Кутасов? Садитесь, капитан. Где вы работаете?

У него был мягкий, спокойный голос, и голова его казалась маленькой и хрупкой рядом с каменной головой бюста на столе. Евгений Степанович ободрился.

– Я инспектор учета.

– Вы капитан дальнего плавания?

– Да.

– Где вы плавали?

– На сухогрузном пароходе «Вега» десять лет.

– О, это большой срок! Вы специалист своего дела, я думаю.

Годоян поправил очки и улыбнулся. Заулыбался и Евгений Степанович. Как видно, начальник Каспара был прекрасный человек. Безмятежно улыбаясь, начальник продолжал:

– Вы хорошо работаете, капитан. Штурманская практика, вероятно, здорово помогает вам?

– Не-ет, практика мне не помогает. Здесь ведь совсем другое дело – статистика.

– А когда так, – брякнул Годоян, облегченно вздыхая, как следователь, установивший главный пункт обвинения, – когда так, то нечего вам и сидеть в канцелярии. По-моему, ясно.

– Что же мне делать? – пробормотал Евгений Степанович упавшим голосом. У него опять мелькнула догадка о какой-то ошибке в сводках.

Годоян поднялся и хлопнул ладонью по бумагам:

– Дело найдется, капитан! Танкер «Дербент» сейчас проходит сдаточные испытания. На днях выйдет из доков. Это будет подходящее место для вас, не правда ли? Нам не хватает опытных капитанов.

От неожиданности Евгений Степанович ответил не сразу. Он знал, что нужно отказаться немедля, но под взглядом Годояна у него как-то не поворачивался язык.

– Мне кажется, лучше бы мне остаться, – начал он просительно, стараясь придать голосу задушевную мягкость, – мне уже трудно, знаете… годы мои…

Выражение лица Годояна мгновенно переменилось, оно сделалось насмешливым, словно он вдруг понял, что перед ним не тот человек, которого он искал.

– Хотите остаться в канцелярии? Ну, как знаете. – Он поглядел устало мимо лица Евгения Степановича и добавил: – Ведь я дело вам предлагаю, настоящее, большое дело. Эх, капитан!

Евгений Степанович почувствовал, что краснеет. Ему хотелось возразить Годояну. Разве он плохо делает порученную ему маленькую работу? Но в то же время хотелось, чтобы этот молодой стремительный человек снова улыбнулся ему дружелюбно, как равному.

– Какая грузоподъемность у «Дербента»? – спросил Евгений Степанович неожиданно, сам удивляясь своему вопросу.

«Точно уж готов согласиться», – подумал он с испугом.

Годоян усмехнулся:

– Восемь тысяч тонн брутто. Вам мало?

– Н-н-ет, не то чтобы мало, а надо же знать… – ответил Евгений Степанович, натянуто улыбаясь. В последний раз екнуло у него сердце от сознания, что говорит он совсем не то, что нужно. Но Годоян поднялся, протянул ему руку и пожал ее со странной поспешностью.

– Значит, по рукам! – сказал он весело. – Ну, желаю успеха. Другой бы обеими руками схватился и думать не стал бы, а вы… Эх, капитан!

Евгений Степанович улыбался, вытирая пот со лба. Покойная комната в отделе учета, сводки и цифры отодвинулись далеко назад, словно выдул их из сознания засвистевший в ушах широкий, свободный ветер.

2

Человек этот ехал издалека и от скуки заводил знакомства в вагоне. Молоденькой девушке в соседнем купе он поднес букет ранних цветов и помог уложить вещи на полку.

– Я люблю дорогу, – говорил он непринужденно, – нигде не завяжешь таких любопытных и разнообразных знакомств. Дорогой вы отдыхаете, но в то же время как будто делаете полезное дело – приближаетесь к цели. От этого рассудок, ваш становится восприимчивее, в вас пробуждается интерес к людям. В дороге люди становятся гораздо общительнее. Вот мы с вами еще час назад не знали друг друга, а сейчас вы слушаете меня, как будто я ваш старый знакомый. А ведь заговори я с вами на улице – вы, пожалуй, оскорбились бы. Кстати, пора нам познакомиться, – штурман Касацкий.

Они стояли у раскрытого окна вагона. На горизонте уже маячили вышки нефтяных промыслов, и далекое море сверкало, как полоска стали. Штурман Касацкий вежливо отстранился, затягиваясь папироской, чтобы дым не попадал в лицо собеседнице. Она смотрела на него с любопытством и опаской. С любопытством потому, что движения его, также как и обороты его речи, были неожиданны и быстры, и потому, что она никак не могла даже приблизительно определить его возраст. С опаской потому, что по временам он взглядывал на нее очень пристально, как бы оценивая, а когда отворачивался и смотрел в окно, ей все казалось, что он видит ее и отмечает каждое ее движение.

– Я изъездил полсвета и большую часть жизни провел в пути. Все мысли моряка устремлены всегда к конечному пункту плавания. Там начинается новая страница его жизни. Что может быть чудесней ночи в незнакомом южном порту? Вы приходите с моря, и вас обступают береговые огни. Они отражаются в воде и струятся из глубины моря целыми потоками света. Судно приваливается к стенке набережной, вы слышите голоса, говорящие на незнакомом языке, видите причудливые силуэты зданий, купы неизвестных вам деревьев.

Вам хочется поскорее углубиться в этот город, где вам суждено провести всего одну ночь. И потому, что в вашем распоряжении только одна ночь, вы чувствуете себя так, будто только что появились на свет, и чужой город для вас чудная игрушка. Уверяю вас, это совсем особое состояние – только любопытство и беззаботная легкость, ничего больше.

– Да, это, должно быть, хорошо, – сказала девушка. Она зажмурилась и облизнула полные яркие губы. – Расскажите еще что-нибудь. Может быть, вы поэт?

Касацкий сдернул фуражку и запустил в волосы длинные пальцы. Она с удивлением отметила, что голова его совсем седая.

– В молодости я писал стихи, но… бросил, – весело засмеялся он. – Подверг себя самокритике и не одобрил. Бросил, как и многое другое, о чем и вспоминать не стоит. А вы любите стихи?

– Люблю. Расскажите еще что-нибудь. Вы будете плавать, я вам завидую.

– Напрасно. В нашем деле, как и во всяком другом, есть свои верхние этажи, есть и подвалы. Теперь мне придется спуститься в подземелье, в самую грязь. Я еду на Каспий и буду плавать на нефтевозе. Каспий – внутреннее море, там нет ни неведомых городов, ни новых рейсов. Зверская жара, берега – пустыня и огненный груз. Я назначен на «Дербент» – один из танкеров новой постройки. Это, знаете ли, плавучие цистерны гигантских размеров. Своеобразные морские ночлежные дома. Называют их так потому, что моряки не плавают на них долго и сбегают под разными предлогами. Трудно выдержать убийственное однообразие одних и тех же рейсов, во время которых обязанности распределены и заучены, как постылая пьеса. И антракты коротки – трехчасовые стоянки во время налива. Нашли, чему завидовать.

– Бедный вы, – сказала девушка сочувственно, – вы любите далекие скитания. Зачем же вы едете туда?

– Да, плавать будет тяжело, – меланхолично продолжал Касацкий, словно не расслышав вопроса, – на берегу события оглушают людей. Кто бы они ни были, каждый новый день готовит им крупицу неожиданности.

Я же буду только слушать радио и изредка читать газеты. Впрочем, и для меня может быть уготовлена неожиданность в своем роде. Недавно на Каспии сгорел нефтевоз «Партизан», может быть, слыхали? Такие-то дела.

Он говорил медленно, полузакрыв глаза, и лицо его казалось печальным. Девушка вздохнула.

– Не грустите, – сказала она, дружелюбно дотрагиваясь до его руки.

Касацкий тотчас встрепенулся.

– Сейчас я представил себе свое будущее. В большие праздники судно будет вставать у причала, и время стоянки удлинится разве что на каких-нибудь полчаса.

Больше обыкновенного будет женщин на пристани.

У них вся забота – мужья, да отцы, да братья, которых они видят только три часа в пятидневку. Но ко мне никто не придет. Я один. – Он помолчал. – Один – как перст… Я вам не надоел, простите?..

– Пожалуйста, продолжайте, – сказала она. – Смотрите, солнце заходит!

Солнце спускалось за бурые холмы, и тучки над ним порозовели. Девушка прислонилась к косяку окна, и ветер шевелил ее волосы. Штурман смотрел на нее сбоку пристально и пытливо.

– Так уж странно устроен человек, – заговорил он опять, – никогда не перестает он мечтать. И в море я буду мечтать о береге, как будто кто-то ждет меня там.

В купе, которое занимала девушка, стучали костями домино и громко смеялись. Оттуда выглянул темнолицый парень и крикнул:

– Женя, идите к нам. У нас весело.

Девушка ответила с неудовольствием:

– Нет уж, играйте одни!

Касацкий торопливо сказал:

– Не пройтись ли нам выпить чего-нибудь? Здесь так жарко.

Они прошли несколько вагонов молча. На сцепных площадках он поддерживал ее, крепко сжимая руку выше локтя. В ресторане он потребовал вина и папирос. Она спокойно выпила бокал. Он спросил ее, кто она такая. Она улыбнулась.

– Я студентка Нефтяного института, – собственно говоря, я уже инженер.

По его лицу прошло что-то вроде нетерпеливой судороги. Несколько минут он как бы собирался с мыслями.

– Техника, – сказал он, – как она изменяет лицо, дух профессии. Возьмите хоть мою профессию моряка.

Парус изобрели люди бронзового века. По-видимому, это была козья шкура, натянутая на деревянную крестовину. Эти люди были смелыми моряками. Их ремесло было невероятно трудным и, наверное, казалось им увлекательным. Парусное судоходство развивалось не одну тысячу лет, и это был все тот же парус, который всецело зависел от воли ветра. Люди боролись со стихией, и море было для них таинственным, грозным существом. Оно кормило, выбрасывало на берег сокровища, иногда убивало. Жизнь моряка всегда была окутана дымкой романтических приключений. Но вот английский механик Фультон поставил на парусную шхуну паровой двигатель. Суда стали двигаться против ветра.

Они были еще неповоротливы и двигались как черепахи. Гребной винт напоминал штопор. Предполагалось, что такая длинная штука будет лучше ввинчиваться в толщу воды и тянуть судно.

Однажды случилась авария, и от винта откололись куски нарезки. Это случилось в открытом море, и чинить было невозможно. Работать пришлось на остатке винта, и… судно увеличило скорость почти вдвое. Так появились лопастные винты. Море начало сдавать позиции одну за другой. С появлением радиосвязи исчезли тайны кораблекрушений. Стоит посмотреть сейчас на наши танкеры. Назвать их кораблями как-то не поворачивается язык. Скорее, фабрики скорости, транспортные средства. Чтобы потопить их, нужен не шторм и не ураган, а целая метеорологическая катастрофа. И плавающий состав на них – не матросы, капитаны, штурманы, а рабочие, техники, инженеры. Со времени Фультона не прошло и ста лет, а море уже потеряло власть над людьми. Каково!

Касацкий пил вино, и глаза его блестели. Он видел, что собеседница ловит каждое его слово, чувствовал обаяние своего точного, послушного языка. Он вспомнил темнолицего парня в купе и усмехнулся. «Татарин, наверное», – подумал он.

– Вас ждут ваши спутники, – сказал он внезапно, – может быть, вы хотите вернуться?

Она покачала головой.

– Нет, рассказывайте. Вы говорили о духе вашей профессии. Он изменился? Исчезла романтика?

– Да. Техника мореплавания создавалась сначала руками моряков. Все они жили в море, любили его и в конце концов, вероятно, захлебнулись соленой водой.

А вот немецкий инженер Дизель едва ли плавал по морю иначе как в каюте первого класса. Это не помешает «Дербенту» при помощи дизель-моторов развивать до тринадцати миль на полном ходу. Модели судов испытываются сейчас в специальных лотках, установленных в лабораториях. Там искусственно создаются водяные течения, игрушечные волны. Может быть, люди, сидящие в лабораториях, никогда не видели настоящего шторма, не боролись с ним и не испытывали на себе его ударов. И все-таки транспортные средства, которые проектируют они, не боятся штормов. Романтика моря ютится теперь на рыбачьих шаландах, и ею наслаждаются разве только туристы из континентальных городов. А жаль, знаете!

Он допил вино и отодвинул стакан.

– Я с вами не согласна, – вдруг сказала девушка. – На парусных судах люди несут тяжелую, неблагодарную работу. Они не могут совладать с морем и рады, когда им посчастливится выйти сухими из воды. Это и есть их романтика, по-моему. Только ведь это минутная радость, а будни у них тяжелые и скучные. Мне больше нравится романтика достижений. Подводники достают корабли со дна моря. Ледоколы идут в Арктику. Это жизнь! Главное, нет границ человеческим возможностям. Сегодня – на дне моря, завтра – под океаном или на Северном полюсе. Может быть, это сделаю я… или вы. Почем знать? Нет, борьба с природой только еще разгорается. Сколько впереди побед! Когда вы говорили о винтах, мне очень понравилось. А потом вы все испортили, – закончила она с ласковой гримасой. Касацкий опустил голову.

– Вы правы, – сказал он со смирением, – я грубый и невежественный моряк – и только…

– Э, нет. Вы очень толковый, очень! Только романтику вы видите не там, где надо.

Они помолчали, взглянули друг на друга и засмеялись.

А в купе, которое занимала девушка, продолжали играть в домино. Темнолицый парень с силой ударял ладонью по скамье, выбрасывая кости. Удары звучали резко и оглушительно, как выстрелы.

– Потише бы, Гусейн, – мягко сказал старичок, разложивший перед собой кости в виде забора, – может быть, спят рядом, а вы…

– Ни черта не видно, – сказал парень, смешивая кости. – Темно. Надоело.

Он поднялся, сплюнул в окно и сел на место.

– Послушайте, – заговорил он, придвигаясь, – вы ведь доктор, кажется. Верно?

– Ну, доктор.

– Вот и скажите мне, доктор, что такое запой?

– То есть какой запой? Алкоголизм, что ли?

– Ну, пусть алкоголизм, все едино. Но что это такое? Болезнь или нет?

Доктор погладил бородку.

– Безусловно да. Привычка организма к алкоголю идет рука об руку с отравлением, перерождением тканей. Тяжелая болезнь. И она передается по наследству, заметьте!

– А как лечат от этой болезни?

– К сожалению, есть только одно верное средство, – сказал доктор, улыбаясь, – бросить пить.

– Хорошее средство.

Парень вытянул ноги, прислонился к стенке и затих. Он докуривал папироску, и в темноте казалось, что он держит в зубах уголек.

– А вы запиваете, стало быть? – полюбопытствовал доктор.

– Предположим.

– Бросьте, Гусейн. Обязательно бросьте!

– Будьте покойны…

Замолчали. Доктор посидел немного и полез за корзинкой с провизией. Аккуратно разложил на коленях газету и вытащил крутые яйца, хлеб, цыпленка. Нащупал бутылку с водкой, но оставил ее и быстро закрыл корзинку.

– Славная птичка, – сказал он, прожевывая цыпленка, – хотите кусочек?

– Не хочу, – отозвался Гусейн. – Слушай, доктор.

– Ну?

– Можно ли судить человека за то, что он болен?

– Не понимаю.

– Очень просто! Вы, например, запойный, или, по-вашему, алкоголик, сделали два-три прогула, и вот вас судят общественным судом с обвинителем за красным столом и все такое. Правильно это?

– М-м… Правильно, конечно. То есть я говорю вообще. Видите ли, Гусейн, алкоголизм мы называем болезнью в том смысле, что он сопровождается болезненными явлениями, отравлением организма и так далее. Но от вас зависит положить этому конец, перестать употреблять алкоголь. Если вы этого не делаете и вдобавок нарушаете дисциплину, вас судят. Судят не за то, что вы больны, а за отсутствие воли к выздоровлению. Понимаете?

– Очень просто!

– Вы живете в коллективе, Гусейн, а в коллективе отсутствие доброй воли часто равносильно преступлению. Вы должны были сделать, но не сделали, – преступление, так сказать, пассивное, но… преступление.

– Довольно. Все ясно!

– Уж вас не судили ли, чего доброго?

– А пожалуй, что и так!

– За что же?

– Да все за это.

Гусейн поднялся, и его большое тело заслонило окно, В купе стало темнее.

– Осудили меня крепко, – сказал он спокойно, – вышибли из комсомола, списали с корабля. Что я теперь? Меченый люмпен…

– Не говорите вздора, – сказал доктор строго. – Как это случилось?

– Да просто. У меня, доктор, это вот как бывает. Работаю месяц или два, а то и три, думать забуду, как оно пахнет, спиртное. Потому что я знаю за собой эту слабость и говорю себе: цыц! Но все-таки она сидит во мне, болезнь моя. Сидит и ждет той минуты, когда я ослабею и не смогу удержаться. Потому что бывают у меня состояния, когда я сам собою недоволен и когда мне кажется, что и другие на меня смотрят волком. А ведь без столкновений не проживешь ни в дружбе, ни в работе. Вот и кидаешься на людей. И все-то делается противным, безнадежным.

– Так это нервы. За что вас судили?

– Извольте! Я ведь судовой моторист. Машина на судне – первое дело, и я человек нужный. Машину я знаю как практик, по опыту, по привычке, не то что судовой механик. Тот сначала учился, изучал машину по книге, а потом уже получил практику. Мне бы тоже интересно узнать, что к чему, да как узнаешь? Механик говорит: делай. Мое дело – исполнять. Привязался я к нему как-то: почему да отчего? Он оборвал: делай, не разговаривай! Не нужно ему, чтобы я знал, когда он сам знает и на себя надеется. А меня заело. Почему он свои знания при себе держит? Кажется мне, что я не хуже его понимать могу. Поругались мы на стоянке в порту. Тут эта самая минута и подошла… Одним словом, потребность запить. Я и запил моментально.

– И на судно не вернулись?

– Не вернулся. Я как в духан залез, мигом налился и стал зверем. Пьяный – я нехороший, свободно могу обидеть человека. К тому же у меня сила чрезмерная, знаете… Товарищи начали уговаривать, и вышла пьяная буза – вспоминать не хочется…

– Прибили, что ли, кого?

– Да, было и это. А судили меня уж потом, когда судно обратно вернулось. В красном уголке всю команду собрали и меня посадили отдельно, как полагается. Помполит обвинителем был… «Он, – говорит, – льет воду на мельницу классового врага». Это я-то! Говорил он много, но мне ничуть не стыдно было, и я еще больше озлился, так что и защищаться не захотел… А стыдно мне стало только вот теперь, сейчас…

– Почему же теперь?

– Да как-то вы толково объяснили. Обыкновенный человек! Ножку цыпленка гложете… А так объяснили!

– Чудак человек, – улыбнулся доктор. – А куда вы едете, позвольте спросить?

– Поступаю на новый теплоход «Дербент». Отдел кадров посылает. Думают, что я на новом месте брошу пить. Я обещал, мне что ж…

– Надо бросить, обязательно надо, – сказал доктор, покашливая, – необходимо взять себя в руки.

– Ладно. Вы тогда хорошо сказали. Лучше не скажешь… Хватит…

Над ними вспыхнул свет. Гусейн стоял посредине купе, заложив руки за спину. Он был грустен и словно прислушивался.

– Куда-то Женя исчезла, – сказал он. – Неужто все с этим долговязым?

– Нравится? – спросил доктор, улыбаясь.

Гусейн молча наклонил голову и вышел в коридор…

Поезд подходил к станции. На темном небе огни нефтяных вышек мигали как звезды, крупные и желтые. Женя, на ходу оправляя волосы, быстро прошла по коридору. Завидев Гусейна, она остановилась и повернулась к раскрытому окну. Он видел, что она вытерла глаза носовым платком. Тогда он подошел к ней и стал сзади.

– Дайте на вас посмотреть, – сказал он грубовато. – Случилось что-нибудь, Женя?

– Оставьте, – сказала она тихо, – пройдет… Я не хочу, чтобы заметили…

Гусейн взял ее за руку.

– Никто и не увидит, здесь темно. Он к вам приставал, да?

– Ничего, – она яростно высморкалась. – Такой подлец… Только, пожалуйста, молчите!

– Я вас позвал тогда, а вы не пошли, – сказал Гусейн укоризненно. – Где же он теперь?

– В тамбуре стоит… Но вы не вздумайте сказать ему что-нибудь…

– Не скажу. – Гусейн вынул из кармана медный пятак и подбросил его на ладони. – Знаете что? Идите себе в купе, как будто ничего не было. Понятно?

Она взглянула на него пристально.

– Вы хотите что-то делать? Гусейн…

– Изуродую его, как бог черепаху, – сказал он тихо и озабоченно, – только и всего.

– Вы с ума сошли!

– Ничего подобного…

– Не смейте! – Она вцепилась в его рукав и отчаянно зашептала: – Я вас умоляю, я кричать буду, если вы…

– Чего вы волнуетесь? – сказал Гусейн удивленно. – Если вам неприятно, я не трону его. А не мешало бы.

– Нет, нет, я вас прошу. Что за дикость! Я чуть было сама не ударила его. – Она повела плечами.

– Жалко, что не ударили…

– Нет, теперь я довольна, что удержалась. Вырвалась и ушла. – Она заговорщицки приблизила к нему лицо: – Сейчас вы меня больше испугали. Дикарь этакий! Только не отходите от меня, он может прийти.

Гусейн покосился и рассеянно поиграл пятаком. Она стояла рядом и разглядывала его с интересом.

– Послушайте, – сказала она наконец, – зачем вам вдруг понадобилась эта монета?

– Эта? – Гусейн раскрыл ладонь и тотчас, сжав кулак, сунул ее в карман. – Это обыкновенный пятак.

– Вижу, – с усмешкой сказала Женя.

– От него удар тяжелее… – неохотно пояснил он.

Девушка округлила глаза и вдруг прыснула хохотом. Она хохотала, отвернувшись к окну и закрыв лицо руками. Нахохотавшись, она вздохнула и закусила губу.

– Простите, – шепнула она, силясь подавить смех, – это что-то невозможное, вы просто потрошитель какой-то.

Потом она сразу стала серьезна и горячо сказала:

– Все-таки я благодарна вам – вы хороший товарищ. Теперь мы выйдем вместе, и вы поможете мне нести вещи. Как славно, что мы познакомились! Через несколько дней мы можем встретиться с вами. Хотите?

– Хочу, – пробормотал Гусейн; он осторожно освободил руку и оглянулся. – Кажется, идет кто-то.

Штурман Касацкий шел по вагону, тихонько посвистывая. Теперь, при вечернем освещении, он казался моложе и стройнее. Он шел, четко выбивая каблуками размеренные шаги и картинно развернув плечи. Поравнявшись с Гусейном, он посмотрел ему в глаза светлым, наивным взглядом. «Не вышло, – казалось, говорил этот взгляд, – попробуй ты теперь. Не зевай, малый».

– До чего нахальный, бесова морда, – сказал Гусейн, провожая его глазами. – Кто он такой, интересно?

Поезд пронесся между длинными рядами товарных вагонов, грохоча колесами на стрелках. В окнах замелькали вереницы огней, черные колонны перегонных печей, окутанные клубами дыма. Касацкий сидел у дверей на чемодане.

– Степь, жара и дым, – говорил он проводнику. – Где же цветущий край? Теперь вот извольте: копченый город. Чистейшее надувательство эта экзотика.

Он наслаждался угрюмым молчанием проводника и оглядывал пассажиров смеющимися быстрыми глазами.

Женя, украдкой наблюдавшая его, шепнула Гусейну:

– Этому человеку ничуть не стыдно, сейчас он глядел на меня и улыбался. Знаете, я его боюсь…

3

В ту ночь, когда новый танкер «Дербент» впервые встал у причала в нефтегавани, а будущий капитан его, Евгений Степанович Кутасов, последний раз ночевал дома, в ту самую ночь на приморском бульваре бесцельно прошатался до рассвета вновь назначенный механик «Дербента» – Басов.

С виду был он как будто немного пьян и очень задумчив. То подходил к воде и зажигал папиросу, то садился на скамью и подолгу глядел на звезды сквозь ветви акаций.

Перед рассветом, когда погасли огни на рейде и месяц утонул в море, он облокотился о парапет набережной и сплюнул сквозь зубы в плеснувшую волну.

– Поломалась жизнь, – сказал он тихо, – неудачная жизнь… Неудачник.

И он копался в памяти, восстанавливая обрывки прошлого и стараясь найти причину своего несчастья. Он думал о людях, которые были ему близки и из которых у него теперь никого не осталось. И трудно ему освоиться с мыслью, что все они живут здесь, в этом городе, а все-таки ему некуда пойти и он вынужден коротать ночь на бульваре.

Вот инженер Яков Нейман. Как улыбался он в те дни, когда встретились они впервые в доках! Был тогда Нейман весел, краснощек и речист, голос его, как удары гонга, звонко гудел по причалам.

Сблизились они во время зимнего судоремонта. Зимою в доках становилось тревожно. Суда десятками вставали на ремонт и забивали причалы. Цехи работали в три смены, по площадкам и подъездным путям слонялись штурманы, капитаны, механики судов. Они угощали папиросами обалдевших от усталости инженеров, заговаривали на третьем слове о том, нельзя ли вне очереди протолкнуть заказ.

Бригаду Басова бросили на ремонт двигателей большого танкера. После гудка бригада собралась на палубе. Поджидали запоздавшего инженера доков Неймана. Механик танкера ходил вдоль борта, поглядывая на причал. Басов видел, что механик сердится на Неймана за вынужденный простой и готов перенести свое раздражение на него – Басова.

Нейман явился на судно через два часа. Тяжело волоча ноги, взошел он по сходням и опустился на кнехт.

Басов нагнулся к нему и заглянул в лицо.

– Ты больной, не можешь работать, – сказал он озабоченно, – ишь, у тебя губы белые… А мои люди без дела сидят. Как же быть?

Он помолчал, слушая, как тяжело дышит Нейман. Басова томило желание взять на себя ответственность, только бы действовать немедленно.

– Я возьмусь сдать заказ, – сказал он быстро, – все будет в порядке. Горшки-то не боги обжигали.

Инженер с трудом расклеил воспаленные веки.

– Ой ли? Не напорешь, милый – Он смутно оглядел стоявшего перед ним Басова с сомнением и надеждой. – Ведь ты недавно работаешь. – Он помолчал, но, видимо, ничего не придумал. – Ну, берись… – сказал он и ушел.

Бригада спустилась в машинное отделение. Пока сборщики снимали дефектные части, Басов успел сбегать на буксир, поставленный в ремонт у соседнего причала. Там бригадир Бронников тоже ожидал инженера Неймана.

– Нейман заболел, – сказал Басов. – Дефектная ведомость у тебя? Тогда раздевай двигатель. Сами сдадим заказ.

Бронников всплеснул руками:

– Кажется, ты с ума сошел. Я буду подменять инженера? Как это, помилуй.

– Да ведь не стоять же ремонту, – сказал Басов нетерпеливо. – Эй, черт, думай скорее! Заячья у тебя душа, Броня.

Возвращаясь к себе на танкер, он видел, как бегает по причалу Бронников, собирая слесарей. Сам он уже не сомневался, что справится с заказом. Его беспокоило то, что у Бронникова мало людей и он как будто боится чего-то и потому может напутать.

Когда дефектные детали были сняты, Басов пошел в технический отдел. Но оказалось, что все конструкторы заняты и некому взяться за составление чертежей.

– Ну нет у меня людей, – говорил начотдела, разводя руками, – нету, и все. Разговор окончен. – Он пытался обойти Басова, загородившего ему дорогу.

Басов посмотрел на его раздраженное лицо и пожал плечами.

– Дайте мне бумаги, я сам составлю эскизы, – сказал он твердо, – не стоять же ремонту.

На танкер он вернулся со свертком бумаги и расположился в свободной каюте. Прибежал с буксира Бронников. Он находился в злобном состоянии, в каком бывает человек неуверенный, но поддавшийся на уговоры.

– Что мне делать с этой кучей деталей? – накинулся он на Басова. – Техотдел не хочет составлять чертежей.

– Мы сами составим, – сказал Басов, кнопками прикалывая лист бумаги к доске.

Он незаметно наблюдал Бронникова, стараясь казаться равнодушным. В действительности он сам волновался.

– Ты рехнулся, – злобно сказал Бронников, – с тобой влезешь в историю, ей-богу.

– Ты будешь проставлять размеры, – спокойно ответил ему Басов.

Они работали до глубокой ночи. Бронников притих, ходил снимать размеры деталей, бегал в магазин за съестным.

Когда они кончили и вышли из каюты, было темно и на черном небе горели яркие зимние звезды. Из освещенных окон корпусов, где помещались мастерские доков, струился густой дрожащий гул. На высоких и темных палубах судов то здесь, то там вспыхивали зеленые искры сварки.

– Не надо сдавать без Неймана, – сказал умоляюще Бронников и схватил Басова за руку, – беды наделаем. Брось, Саша.

Он уже не злился и не досадовал на себя, но весь был полон ожидания возможной неприятности. Басов обнял его за талию.

– Ты забыл наши учебные проекты, – сказал он насмешливо, – мы сдавали их храбро, потому что они не шли в дело. Но неужели мы ничему не научились?

Они сдали чертежи в цех и расстались у ворот завода.

Нейман явился на завод в тот день, когда цех выдал бригадам готовые детали. Нейман был еще бледен и, зябко потирая руки, все подставлял лицо солнцу.

– Отвалялся я, – весело сказал он Басову. – Как дела на танкере?

– Технический отдел был загружен, – ответил Басов, – мы сами провели заказ.

– Молодцы! Ну, посмотрим их скорее и сдадим.

– Я сдал их в тот же день. Сегодня выдадут детали.

Нейман сосредоточенно посвистал, искоса поглядел на Басова и чем-то неуловимо стал похож на Бронникова, когда тот взволновался.

– Часть деталей, вероятно, еще не успели расценить? – спросил Нейман тихо, и Басов понял, что скрывалось за этим осторожным вопросом: «Уверен ли ты в себе? Может быть, еще можно приостановить? Что, если ты ошибся?»

– Я же говорю, что сегодня будут готовы, – сказал Басов, – цех обещал выдать к двум часам.

«Не вмешивайся, – отвечал он Нейману, – все знаю и хочу рискнуть».

Нейман понял. Он хлопнул Басова по плечу, и лицо его прояснилось.

– У меня куча дел накопилась в управлении, – сказал он весело, – ты один проведешь сборку. Хорошо?

К обеду цех выдал детали, и бригады приступили к сборке. Басов наблюдал за работой. Ему показалось, что можно по-новому расставить людей. В бригаде у Бронникова был невыход на работу, – Басов направил ему часть своих сборщиков. В машинном отделении стало свободно.

Подняли первый поршень, он повис на цепях – шестерни заели. Басов распорядился опустить поршень на решетку, полез на балки и заставил промыть шестерни керосином. Он лично осматривал каждую деталь, вымазался в машинном масле и вспотел. Но казалось, что он вовсе не торопится, – так спокойно делал он все.

Сборщики хмурились, но повиновались молча. Когда потащили первый поршень, Басов посмотрел на часы. На кране работали трое и как будто мешали друг другу. На двигателе, наоборот, люди суетились – их было мало.

Поршень опустили и завинтили крышку. Басов позвал одного из работавших на кране и послал его вниз помогать укреплять шатун. Сборщики посмеивались: хронометраж, а не сборка.

Подняли второй поршень. Каретка крана быстро катилась по балкам. Сборщики торопились. Их раздражали остановки, и они боялись, что заработают мало. Басов проследил всю операцию крепления шатуна. Она заняла десять минут.

С третьим цилиндром покончили в восемь минут. Сборщики работали молча, с какой-то небывалой сосредоточенностью.

В машинное отделение пришел Нейман. Он стоял, наблюдая за работой, и не окликал Басова.

Ставили распределительный вал и другие детали, требующие тщательной пригонки. Басов опять по-новому расставил людей. Теперь он сам почти не прикасался к работе, чтобы иметь возможность наблюдать и руководить. Потом он увидел Неймана, поднялся наверх и подошел к нему.

– Ты видел, как я расставил их? – спросил он, торжествуя.

Нейман посмотрел на него ласково и любовно.

– Я мог бы не приходить совсем, – сказал он. – Орджоникидзе говорит, что лучшая организация там, где не существует незаменимых людей. Это верно.

Басова тронула похвала, но он понял, что Нейман не заметил главного: сборку провели быстрее обычного.

Ему хотелось рассказать Нейману о своем опыте. Но Нейман торопился.

– Тебе следует сходить на буксир к Бронникову, – сказал он озабоченно, – там задержались.

В техникуме преподаватель физики говорил Басову:

– У вас светлая голова, но вы слишком практичны.

Басов не возражал. Он сам чувствовал, что в нем не хватает чего-то, может быть – терпения… Когда читались лекции на отвлеченные темы, ему становилось не по себе, словно всем существом ощущал он без пользы уходящие минуты. Зато на лекциях по теплотехнике или по деталям машин он ловил каждое слово. Это было как раз то, чего недоставало ему до техникума, когда он плавал на судах мотористом. Двигатель терял свою пугающую непостижимость, становился прост и понятен.

В доках его внимание привлекали процессы труда. Его интересовала последовательность операций при производстве деталей, и он иногда подолгу задерживался в цехах.

Точатся на станке поршневые кольца – а Басову кажется, что можно сделать быстрее и сэкономить материал, если поставить на станок два резца.

Заливают монтеры кабельную муфту – и опять ему кажется, что можно придумать, как заливать скорее и проще.

Однако порой то, что на первый взгляд выглядело простым и случайным, оказывалось продуманным до мелочей. Приемы создавались годами, и всякая попытка изменить их наталкивалась на затруднения. Он задавал мастерам вопросы, и они перемигивались за его спиной: «молодо-зелено», «скороспел виноград». На время он сдавался, чтоб наново пересмотреть, – и снова пытался перестроить так, чтобы сберечь время.

Басов часто думал о том, что улучшить работу может легче всего рабочий, который стоит у станка, но рабочие не знают теории резания, не знают, зачем нужны те детали, которые они делают на станке. На заводе многие рабочие любят подержать в руках книгу и листают ее с бессильной завистью бедняка у витрины дорогого магазина. Некоторые начинают учиться, бросают производство и больше на завод не возвращаются. Завод теряет лучших людей, а на смену им выдвигаются новые из чернорабочих. И Басов думал, что лучше всего было бы учить людей на заводе.

Однажды он зашел в кабинет Неймана. Инженер был как-то особенно оживлен. Он отложил чертежи, усадил Басова на стул.

– Я только что с пленума райкома, – сообщил он, – постановили охватить учебой все цехи завода. Нам предстоит большая работа.

Он ходил по комнате, и от его полнокровного голоса гулко звенел потолок.

– Я им сказал: что же получается, товарищи? Комсомольцы из цеха лезут в обеденный перерыв на суда, чтобы посмотреть, куда идут детали, а механики гоняют комсомольцев потому, что им не до объяснений. Технический отдел наврет в чертежах, а цех выполняет под копирку какую угодно галиматью. А потом сборщики проклинают и конструктора и цехи, да перед самой сборкой немилосердно калечат деталь – «нехай, как-нибудь влезет». Тут, говорю, дисциплинарные взыскания не помогут. Не выговоры нужны, а техническая культура. Учить надо…

Он передохнул и закончил торжествующе:

– Одним словом, учить будем.

Басов хотел сказать, что он уже думал об этом, но промолчал. Его интересовало, как удастся организовать техучебу на заводе. Среди рабочих были способные и тупые, культурные и малограмотные. Учить их скопом казалось немыслимым. Через несколько дней ему предложили организовать учебу сборщиков, он согласился: если райком считает учебу возможной, почему не взяться за это ему – Басову?

По вечерам на клубной сцене за красным столом заседала комиссия. Яков Нейман в папахе и козловых сапогах, похожий на опереточного разбойника, вызывал поодиночке сборщиков. Они выходили из глубины зала, останавливались у стола, и на лицах их пятнами горел румянец. Неудачный ответ вызывал гул в зале, из передних рядов доносился шепот подсказки, и Нейман позвякивал пробкой о край графина.

Здесь происходила сдача техминимума – удивительная кампания, надолго зарядившая Басова бодростью и счастливой, уверенностью. Он сидел рядом с Нейманом, напряженно вглядываясь в лицо каждого отвечающего, всей душой боясь, что тот оробеет или потеряет нить мысли. Но сборщики отвечали бойко и, словно ожидая еще вопросов, не торопились садиться на место. Басов просидел за красным столом много вечеров и не уставал наблюдать знакомые, но по-новому возбужденные, словно изнутри освещенные, лица рабочих.

Скоро на заводе заговорили о предложении токаря Закирия Эйбата. Басов уже знал его.

Маленький азербайджанец, почти мальчик. Он приходил на занятия сборщиков – худенький черный человечек с курчавой шапкой волос на голове, задавал Басову вопросы, иногда спорил. Один из первых сдал он экзамен на «отлично». После экзаменов пришел на теплоход, где работал Басов.

– Дело есть, – сказал он таинственно, – такое дело…

Он волновался, глаза его блестели. Басов взял его под руку.

– Ну пойдем погуляем, – сказал он дружески. – В чем дело, Закирия?

– Знаешь, я вчера удвоил скорость обработки на станке, – сказал Закирия взволнованно. – Взял более толстую стружку. .И прекрасно вышло. А мастер увидел и раскричался: «За длинным рублем гонишься, станок мне угробишь!»

– Спокойней, Закирия, – сказал Басов. – Мы это уладим…

– А еще я придумал, как обрабатывать поршни. Мы ведь поршень зажимаем в кулачки, головку его подпираем центром задней бабки. Вот и выходит, что донышко неудобно обрабатывать по шаблону, когда центр уже закреплен. Я освободил головку от зажима. Рассчитал все, зажал сильнее поршень. Замечательно хорошо получилось. Теперь мне не трудно выбрать донышко по шаблону, понятно? Раньше я за шесть часов один поршень обрабатывал, а теперь я два с половиной делаю.

Это пока не заметили, и ты молчи смотри.

– Почему молчать?

– Ах, ты не знаешь нашего цеха. Опять скажут: угроблю станок, и выйдет скандал.

Басов потемнел и швырнул папироску за борт.

– Ты говоришь так, словно обокрал кого-то, – сказал он возмущенно. – Сволочь ваш мастер. Погоди, я поговорю с Нейманом.

К Нейману Басов пошел в конце дня, когда в кабинете были люди. Бронников рассказывал что-то, заливаясь мелким, шуршащим смешком, и Нейман вторил ему раскатистым хохотом.

Басов сел на стул.

– Безобразия творятся в механическом цехе, – сказал он раздраженно, – мастер Лухнов устраивает истерики рабочим за то, что они повышают производительность труда. Ты послушай-ка.

Припоминая все подробности разговора с Эйбатом, он рассказывал медленно. Нейман еще улыбался благодушно, но в комнате водворилась тишина, и люди слушали как-то настороженно.

– Ведь правильно парень рассчитал, – говорил Басов. – Освободить головку от зажима, и выбирай по шаблону. Это обязательно надо внедрить. А мастеру накрутить хвост, чтобы не гадил.

– Постой, постой, – перебил Нейман; он перестал улыбаться, и лицо его приняло то сухое, настороженное выражение, какое у него бывало, когда он выслушивал претензии заказчиков, – я уже слышал об этом. К твоему сведению, – он строго посмотрел на Басова, – мастер Лухнов не гадит, а учит людей дисциплине. Твой изобретатель мог погубить станок. Прикажешь мастеру идти к нему на выучку, что ли? Вот, не угодно ли, – обратился он к Бронникову, – кажется, с техучебой попали в другую крайность. Они теперь нам на шею сядут в погоне за рублем. И у них есть защитники! – он кивнул головой в сторону Басова.

– Черт знает, что ты говоришь! – сказал Басов, раздувая ноздри. – Администрация в панике оттого, что рабочие начали шевелить мозгами. Ты прости, но это какое-то мракобесие, трусость…

Он оглянулся кругом, ища сочувствия. Но лица присутствующих не только были безучастны, на многих выражалось даже какое-то брезгливое недоумение, точно Басов сделал неловкость.

– От этих рационализаторов одно беспокойство, – заговорил Бронников мягко, – порох хотят изобрести. Насчет обработки поршней есть указания в литературе. Почитай-ка, – обратился он к Басову. – И мы ведь тоже не первый год работаем. Освободить головку! Да кто же так делает?

Нейман смотрел в окно и барабанил по столу. Вдруг он обернулся и побагровел.

– Обвинять меня в трусости ты не имеешь права! – загремел он запальчиво. – Сначала поработай с мое…

– Да я тебя и не обвиняю, – с тоской сказал Басов. – Только мне дико как-то все, что вы говорите…

Он поднялся и побрел к двери. Он не понимал, почему так враждебно молчали за его спиной, и испытывал такое чувство, точно с разбега налетел на стену.

4

Итээры завода устраивали вечеринку. Басов вернулся домой поздно и едва успел переодеться. Второпях нацепил он на шею яркий галстук бабочкой, второпях же для этой вечеринки купленный. Он чувствовал, что галстук не совсем хорош, но ему было все равно. Проходя мимо подъезда гостиницы, он на секунду остановился у зеркала, и не по себе ему стало. Костюм его оказался нелеп и безвкусен, но он тут же выпил пива в киоске и развеселился. На Морской купил огромный цветок и воткнул его себе в петлицу.

Бронников встретился у входа. Он удивленно оглядел Басова, но ничего не сказал. Бронников был в высоких сапогах и спортивном костюме, белый воротничок красиво оттенял его юношески стройную шею.

В комнатах было много народа, пахло духами и съестным. Нейман, с выражением скуки теребя свою бороду, сидел у стола. Басов подумал, что хорошо бы воспользоваться случаем и еще раз заговорить о предложении Эйбата.

Девушка в белом платье расставляла на столе посуду. Выпрямившись, она отбросила волосы быстрым движением головы. Лицо ее показалось знакомым Басову. Он подошел к ней, протянул руку, и она назвала себя – Белецкая. Он понял, что никогда не видел ее раньше.

Он как-то забыл вдруг о Неймане и о предложении Эйбата. Сел у стены, чтобы глядеть на нее сбоку. Машинально тронув подбородок, он наткнулся на галстук-бабочку и испуганно отдернул от него руку.

Еще до техникума, плавая машинистом, он наклеил на крышку своего сундука маленький, из газеты вырезанный портрет. Может быть, то была актриса или какая-нибудь кинозвезда. Ребята в кубрике написали под фотографией похабна слово, и он набросился на них, словно был влюблен в эту женщину. Потом фотография намокла во время шторма, и ее пришлось выбросить…

Когда девушка в белом наклоняла голову, она походила на ту, с фотографии. Впрочем, сходство было не в чертах ее лица, а, казалось, в самом его ощущении. Он не спускал с нее глаз, и она покосилась в его сторону, и спокойные брови ее шевельнулись. Бронников потянулся через стол и взял ее руку. Она вырвала руку и засмеялась. Нейман, обращаясь к ней, звал ее просто Мусей. Басов испытывал к Бронникову и Нейману неприязнь.

Когда все встали и пошли к столу, он машинально двинулся за ее белым платьем, но по правую руку от Муси сел Нейман, по левую – Бронников. Нейман, задумчиво пожевывая губами, налил себе водки. Бронников склонился к Мусе и зашептал. Под столом громко скрипели его высокие сапоги.

Вечеринка была самая обыкновенная. Сначала были тихие разговоры и стук посуды, но понемногу все заговорили громко и перестали слушать друг друга. Женщины отказывались от вина, их уговаривали.

Нейман медленно выпивал рюмку и, положив подбородок на широкую ладонь, сочувственно и нежно рассматривал говоривших. Бронников, закинув руку за спинку Мусиного стула, как бы обнимал ее. Она с любопытством, плохо слушая Бронникова, оглядывалась вокруг, потом вдруг с улыбкой оборачивалась к Бронникову, как бы извиняясь за свое невнимание. Басову казалось, что они сидят слишком близко друг к другу и что под столом колени их непременно соприкасаются. Сам он пил машинально много, быстро пьянел и все глядел на нее. Муся взглянула на него пристально и твердо, словно приказывая не смотреть. Он отвернулся.

Почему-то все поднялись и стали чокаться. Тогда он быстро вышел в другую комнату, где было полутемно, нащупал завязку галстука и рванул ее с яростным наслаждением. Пуговица отскочила и покатилась по полу. Он вытащил из петлицы цветок и смял его в кулаке. У него кружилась голова и горечь подступала к горлу. Успокаивая себя, он подумал, что через шесть часов будет на заводе. Надо зайти в партком насчет предложения Эйбата. Но эта мысль, вызванная насильственно, не принесла ему облегчения и растаяла, В соседней комнате была девушка Муся, у нее быстрые неласковые глаза, белая кожа и сильные плечи физкультурницы. Бронников нагибался к ней, и об этом больно было вспоминать.

Когда он вернулся в общую комнату, за столом остался только Нейман. Танцующие пары кружились по комнате. Конструкторы Бейзас и Медведев затеяли брудершафт и громко кричали. Они давно были со всеми на «ты», просто им хотелось целоваться. Муся спокойно клала им руки на плечи, и они целовали ее. Она взглянула на Басова и усмехнулась – ничего не поделаешь, так полагается. Он медленно кружил по комнате, чтобы быть поближе к белому платью. Как-то они очутились рядом на подоконнике. Мусины глаза ярко блестели из под ресниц.

– Вот вы какой, Басов, – сказала она негромко. – Мне рассказывал о вас Яша Нейман. Яша редко кого хвалит. Он говорит, что вы изумительный работник. Только я вас совсем иначе себе представляла.

Басов сказал с усилием:

– Не знаю, что имел в виду Нейман. Я обыкновенный механик – такой, как Бронников.

Муся покачала головой.

– Нет, Яшка знает. Он очень грубый, Яшка Нейман, но я с ним дружна… А почему вы так смотрели на меня за столом? Мне было неловко.

Было жарко, она, наверное, была немного пьяна и говорила медленно, словно изнемогая.

– Я работаю на радиостанции пароходства. Собственно, мы ведь тоже моряки, только служба связи. Говорят, нас оденут в морскую форму. Пойдет мне форма, как вы думаете? Ну, расскажите мне о себе!

– Не знаю, что и рассказывать, – сказал Басов, – правда, я самый обыкновенный человек. Но у нас есть чудесные ребята. Вот, например, Закирия Эйбат, азербайджанец…

Ему было очень интересно ей рассказывать. Она слушала, склонив немного набок голову, и вдруг по-детски всплеснула руками:

– У тебя рубаха рваная, с мясом пуговица вырвана. Эх ты-ы… – И она тронула руками его шею. Руки были сухие, горячие, и он боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть ее. Она сказала ему «ты», конечно, незаметно для себя…

– Я целый вечер смотрел на тебя, – сказал он тихо, – и боялся подойти. Со мной это впервые, честное слово.

– Правда? Ну, а я себе сказала: он подойдет.

И нарочно села сюда одна, чтобы так вышло.

Он задернул портьеру, стараясь сделать это незаметно. Муся шепнула: «Увидят». Они остались одни в полутьме. В окно падал желтыми пятнами свет уличных фонарей. Ему удалось поцеловать ее в губы, но она сейчас же отодвинулась.

– Нейман много рассказывал о заводе, – сказала она, – и я тебя представляла солидным, каким-то производственным маньяком. А ты вон какой. Сразу лезешь целоваться.

Он предложил проводить ее. Муся покачала головой.

– Не надо, – сказала она, – завтра приходи на радио. Я сменяюсь ночью, в двенадцать.

На минуту у него упало сердце. Она не теряла головы и, даже прижимаясь к нему, не забывала поправлять платье, чтоб оно не мялось. Выйдя из-за портьеры, она точно перестала думать о нем. У вешалки ее окружили конструкторы, наперебой помогая ей одеваться. Она даже не оглянулась на прощание.

Басов прошатался по набережной до света. С моря дул ледяной ветер, и лицо его горело. Белецкая оказалась скверной девчонкой – он заинтересовал ее на минуту, вот и все. Но когда он вспоминал о ней, его охватывала нежность. Она держалась со всеми простодушно и по-товарищески просто. Вокруг нее слишком уж вертелись ребята. Вероятно, потом говорили о ней гадости и разбирали ее наружность. На другой день на заводе он сторонился участников вечеринки, боясь, что кто-нибудь заговорит с ним о ней.

На радиостанцию попал он после долгого блуждания в темноте по пустырям. Радиомачты исчезали в черном небе, и вверху, как звезды, мигали желтые огни. Часовой выскочил из будки и щелкнул затвором. Басов остановился у ограды, подставляя спину ветру. Прошло полчаса. Он стоял не двигаясь, и руки его закоченели.

Муся показалась в освещенном подъезде. У него замерло сердце – наверное, она забыла. Они двигались навстречу друг другу, как случайные прохожие, и встретились молча. Кругом было пусто, часовой ушел с головою в тулуп. Муся закинула Басову руки за шею и отвернула воротник. Стоя на пустыре у колючей проволоки, они обнялись так крепко, словно им предстояло расстаться навеки.

– Я убедила себя, что ты не придешь, – сказала Муся, отстранившись и задыхаясь немного, – я так всегда делаю, когда очень хочу чего-нибудь, чтобы потом душа не болела.

Она потянула его за руку. Вокруг них поясом расположились огни, и дорогу к морю указывали тоненькие свистки буксиров. Басов сказал:

– Зачем ты так думала? Я тебя люблю. Не видишь разве?

– За один-то день, Саша? – усмехнулась она укоризненно. – Нет, так не бывает.

– Значит, бывает, раз я говорю! Теперь мы вместе, и мне так хорошо. Слушай меня: я думаю, нам надо расписаться.

Муся смеялась.

– Ты точно командир: ать, два, левой!.. Сейчас и расписаться! А мы и не говорили с тобой порядком.

Она в темноте чутко находила дорогу и опиралась на его руку, чтобы быть к нему ближе. А он не разбирал дороги и жадно искал ее руку и мешал ей идти.

– Из-за тебя я сегодня на заводе был как больной, – сказал он, – говорят, это бывает раз в жизни.

На набережной они остановились у каменных перил. Ветер встряхивал голые ветки акации. Торопливые волны бежали с рейда, разбиваясь о сваи купальни. Внизу черная, как деготь, вода фыркала, взбираясь на каменную стенку. Муся поправила шапочку, глаза ее ярко блестели. Он обнял ее, как только она подняла руки. Но она освободилась и потянула его на скамью. Неожиданно она заговорила о заводе.

– У тебя большие способности, Саша, – сказала она, – Нейман очень ценит тебя. Но сейчас он тобою недоволен, я знаю. Он говорит, что ты всюду находишь недостатки и берешься их исправлять. Это раздражает людей, и потом… ты отстаиваешь глупое предложение Эйбата и идешь против всех. Может быть, я что-нибудь путаю, но мне обидно, что ты такой простой и честный, а тебя считают чуть ли не интриганом… Нейман говорил…

– Муся, давай бросим об этом, – сказал он уныло, – все это совсем не так. Ты не знаешь, Муся…

Она молча наклонила голову и чертила каблучком по песку. В этом молчании между ними проползло что-то мутное, и радость его померкла.

– Может быть, тебе лучше работать спокойно, как все, – сказала Муся простодушно, – ты можешь выйти в большие люди. Я вот способная, но из меня ничего не вышло, вероятно потому, что у меня нет честолюбия. Но для тебя я могла бы пожелать многого. Тебе следует работать, как все, но… лучше всех!

Басов слушал и гладил ее руку. Ее слова казались ему странными, он едва понимал их смысл. Она отнимала руку, стараясь сосредоточить его внимание на своих словах. Его охватило нетерпение, и он сказал, почти не думая:

– Я постараюсь поставить все на место. Не думай об этом. Я тебя люблю.

Тогда Муся повеселела и позволила обнять себя.

– Милый мой, – сказала она нежно, – ну, говори, как жить будем.

Время от времени на заводе происходили свадьбы. На свадьбах Басов играл на гармони и наблюдал за новобрачными. Казалось, пары нарочно обрекали себя на неудобства, чтобы коллектив мог часок повеселиться. Бывало, что после женитьбы парень становился равнодушен ко всему и исчезал сразу после гудка. Это было противно. И Басов не жалел, что у него все сложилось иначе.

Муся пришла к нему после вахты. Она принесла с собой сундучок с вещами и ворох платьев. Была она очень тиха и спокойна, и Басов, глядя на нее, удивлялся, как все скоро и просто кончилось. Муся начала с того, что подмела пол. Она подоткнула подол, совсем как уборщицы на заводе, и вымела из-под стола окурки. Она смахнула с потолка паутину и повесила занавеску на окно.

Басов смотрел на ее разутые ноги, такие же маленькие и крепкие, как кисти ее рук. Его истомило ожидание в ветреные ночи у моря. Он сделался робким и смотрел на нее благодарными глазами. Таким же оставался все первые дни их совместной жизни, и Муся была довольна.

– У тебя хороший характер, командир, – говорила она, – мне кажется, что я знаю тебя с детства.

Басов старался возвращаться с завода пораньше, и они ходили гулять. В кино он едва смотрел на экран – ему нравилось наблюдать ее сбоку. Она сидела очень прямо, широко открыв глаза, и в них отражались беглые лучи экрана. Он думал о том, что эта милая жизнерадостная женщина теперь самый близкий ему человек, но он не может рассказать ей о своей вечной неудовлетворенности и о своих наблюдениях на заводе, потому что она хочет жить, как все, и беззаветно верит в авторитеты. И все-таки с ней было хорошо, и он не чувствовал больше, как уходят минуты.

Иногда приходили гости. Это были Мусины сослуживцы или знакомые по общежитию. Муся надевала белое платье, и что-то менялось в ней, точно умывалась она росной водой. Он наблюдал за нею украдкой, и ему становилось грустно.

– Мне хочется подурачиться сегодня, – шептала она на ухо Басову, – уж ты потерпи, милый.

Приходил Истомин, инженер службы связи. От него пахло духами, и на гладко причесанных волосах его покоились пятна света. Он был важен и начинал говорить только тогда, когда все замолкали. Муся подмигивала девчатам и, проходя мимо, задевала его протянутые ноги.

– Подвиньтесь, – говорила она бесцеремонно, – пройти нельзя. Сядьте в сторонку.

Она звала его просто Жоржем и не обращала внимания, когда он обиженно пожимал плечами. Басов пил чай и пускал кольца дыма.

– Муська, – говорил он благодушно, – зачем обижаешь человека?

Он чувствовал себя хорошо, когда кругом веселились. Для этого стоило потерять вечер. Охотно сыграл бы он на гармони, но Муся не выносила этого инструмента. «Балаганная музыка», – говорила она. Зато Истомин хорошо играл на гитаре, – бойко пощипывал струны, отставив розовый мизинец. При этом он перекатывал папиросу в угол рта и пристально разглядывал Мусю. Девицы подпевали. Простоватая Лиза Звонникова шептала Мусе:

– Гляди, окрутила парня. Совсем поглупел и смотрит как факир. Я вот Сашке скажу!

Она фыркала и пряталась за Мусину спину.

– Дура, – смеялась Муся. – Ох, какая дура!

Истомин прихлебывал из стакана и спокойно разглядывал девушек. «Я здесь случайно, – казалось, утверждал его взгляд, – сейчас вот встану и уйду». Он терпеливо ждал, когда наступит молчание.

– Странные минуты бывают в жизни, – говорил он внушительно. – Сегодня я шел по улице, впереди шагах в десяти шла женщина. Стройная, легкая такая походка. Мне показалось… Я был даже уверен, что это… словом, одна особа, о которой я думал в ту минуту.

Я окликнул ее, и она обернулась. Представьте – совершенно незнакомое лицо!

Девушки слушали, приоткрыв рты. Муся улыбалась безмятежно.

– Вы все это сейчас выдумали, сознайтесь!

Басов следил за разговором и изучал Истомина. Он припоминал, что Муся однажды сказала ему об Истомине: «В этом человеке мне нравится независимость. Он знает себе цену и не дает себя обойти».

Басов старался понять, что могло нравиться Мусе. Поразила одна из фраз Истомина: «Я никогда не доверяю женщинам. Женщина часто меняется, безумен – кто ей вверяется…»

«Черт знает, что должно это означать? Пошлость какая-то!.. Играл бы лучше на своей гитаре».

Когда он после вечеринки остался наедине с Мусей, ему захотелось рассеять неприятное впечатление. Она причесывалась перед зеркалом, и он видел ее отражение – бледное, усталое лицо, утратившее недавнее оживление.

– Болтовня да намеки, – говорил он дружелюбно, – этот парень говорит каким-то пошловатым языком. Не нашим языком он говорит, ей-богу! Тебе не надоело?

В зеркале потягивалось и сладко зевало отражение Муси.

– Он говорил по-русски, Саша. Разве у вас на заводе другой язык? – Она вздыхала, сбрасывая платье. – Что ты хочешь? С ним весело, и мне хотелось немного развлечься. Его не перевоспитаешь!

5

В январе десять танкеров стали в один день на ремонт. В цехах образовалась пробка. Поговаривали, что часть работ придется взвалить на судовые коллективы. Удобное выражение «средствами команды», брошенное кем-то, запорхало там и сям по заводу. Произносилось оно с улыбкой не то ухарства, не то смущения, – так улыбаются люди, когда приходится признавать свои недостатки.

На производственном совещании Нейман вдруг заявил, что половину судов необходимо перевести в другие доки. Нельзя заставить людей работать круглые сутки, тут на сверхурочных не выедешь. Инженеры переглядывались, как бы говоря: сознался. Директор устремил глаза в потолок, и лицо его напряженно застыло, как будто ему стоило большого труда сдержаться и дослушать Неймана до конца. Потом он вдруг раскричался:

– Понятно, почему в цехах такие настроения, если главный инженер сейчас вон до чего договорился! По этой болтовне нужно ударить…

Нейман упер руки в бока и злобно и сухо сощурился.

– Я рапорт подам. У меня цифры… – загремел он в ответ. – Митинговать-то легко чужими боками!

Казалось, эти люди ненавидели друг друга, так они кричали. Но Басов знал, что сейчас они сговорятся и выйдут курить в коридор. Он подумал о Мусе. Она будет ждать его всю ночь и слушать шаги за окном. Он выждал паузу и брякнул громко, так, что все обернулись:

– По-моему, надо нажать. Аврал – и все тут! О чем разговор?

Нейман перестал щуриться на огонь и молча сел. Инженеры заговорили разом. Бригадир Ворон, раненный при взрыве котла, с трудом повернулся на стуле и улыбнулся Басову. Когда совещание кончилось, Нейман остановил Басова в дверях.

– Ты можешь переночевать у меня в кабинете, – сказал он преувеличенно любезно, – там два дивана.

Басов кивнул и отвернулся. Ему очень хотелось домой. На причалах, в колеблющемся свете фонарей, двигались черные фигуры, подгоняемые гудками автокаров. Спускаясь в машинное отделение танкера, он видел запрокинутые пыльные лица сборщиков, смотревших на него снизу. Бригадир окликнул его:

– Надолго задержимся, видать?

Он припал к висячему чайнику, шумно глотая воду. Оторвался, размазал по лицу пот и подмигнул Басову. И Басов ответил:

– Надолго.

Под утро он зашел в кабинет Неймана. Там было холодно. В синее стекло окна постукивала ветка акации.

Он лег на кожаный диван и перед сном коротко вспомнил о Мусе. Ветер гудит в трубах, и трамваи уже двинулись из парка. Едва ли она спала в эту ночь…

Он увидел Мусю на другой день вечером, когда она вернулась с дежурства. Она соединила пальцы на его затылке, укололась о его подбородок и засмеялась. Было не похоже, чтобы она сердилась на него.

– Я позвонила к Нейману и узнала, что ты остался на ночь, – сказала она. – Знаешь, Нейман меня рассердил.

Она пристально посмотрела на его руки с ногтями, черными от мазутной грязи, сдвинула брови и задумалась.

– Я спросила, надолго ли тебя задержат, а он смеется: «Сколько потребуется, столько и просидит». Я бросила трубку. Дала бы ему по морде, чтобы знал. – Лицо ее стало темным от прилившей крови, мрачным и злым. – Он тебя не любит, – продолжала она, – тебя все там не любят за что-то… или боятся, не разберу.

Мне кажется, Саша, что у тебя никогда не будет удачи.

Счастье – другое дело! Может быть, ты и сейчас счастлив. Тобой затыкают дыры, а ты говоришь, что это аврал, и доволен. Что-то в этом есть жалкое и обидное до слез. Не сердись…

Слезы действительно выступили у нее на глазах, и она до боли сжала его руку. Он был поражен и не нашелся что ответить. Как это уже бывало, ее слова показались ему странными и лишенными смысла.

– Муська! – крикнул он с насильственной веселостью. – Прекрати панику, Муська! Кто это обидит меня? Ведь я же зубастый!

Он притянул ее к себе и погладил по волосам, но она упрямо отстранилась.

– Мне кажется, ты живешь как-то по-газетному, Саша. Другие поступают иначе. Я хочу, чтобы ты преуспевал в жизни.

Он не явился на следующую ночь, потом на третью. Муся вступила на ночную вахту, когда он вернулся домой. Казалось, она привыкла и перестала замечать его отлучки.

– Твой аврал затянулся, – говорила она шутливо. – Сколько их еще осталось до смерти? Скоро я стану старухой, командир.

В конце января танкеры вышли из ремонта. На собрании актива выступал Нейман. Он говорил о бессонных ночах, плохом снабжении и твердости духа. Говорил взволнованно и горячо, и ему долго аплодировали. Басов сидел рядом с Эйбатом.

– Я говорил с Нейманом и с начцеха Гладким, – сказал он, – все против. Посмотрим, что скажет актив!

Эйбат уныло поежился.

– Оставь, Саша. Как Нейман сказал, так и будет. Кто я такой? Зачуханный слесаришка.

– Испугался, – сухо сказал Басов, сбрасывая его руку со своего плеча. – Подлецкий у тебя характер, Закирия!

Он оглядывал зал, соображая, кто из присутствующих поддержит его. Вдоль рядов прошел бригадир Ворон, припадая на одну ногу и тяжело дыша. Он тащил свое искалеченное тело степенно и гордо, как простреленное боевое знамя. Басов подумал: «Этот будет за нас».

Директор сказал об опыте зимнего ремонта, о значении предстоящей навигации. За ним настала очередь Басова.

Басов старался говорить короче. Завод может сэкономить много времени и средств. Все знают о предложении, но оно залежалось в портфеле главного инженера – надо его вытащить оттуда (он не думал задевать Неймана, но вышло злобно и вызывающе). На заводе есть хорошие кадры и новые станки. Если люди научатся беречь секунды, не нужны будут авралы.

Мастера слушали его с застывшими улыбками. Конструкторы шептались о чем-то. Бронников усмехался, шевелил губами, собираясь говорить. Басов сел. Он вдруг отчетливо понял, как некстати прозвучало его выступление. Всем хотелось говорить о трудностях, которые остались позади, о своих успехах. И вдруг кто-то заявляет, что можно было сделать скорее и дешевле.

В зале поднялся шум. Ворон тяжело привстал и крикнул звонко:

– Он дело говорит. Выяснить надо, почему затирают…

Но к Ворону склонился Нейман и зашептал ему что-то. Заговорил Бронников, и сразу загудел по залу ветерок смеха.

– Механик Басов предлагает экономить секунды, а потом придется терять недели на ремонт станков… Что касается предложения, то оно едва ли применимо и даже опасно. Чего он толкует, что кулачки удержат поршень… Когда такие предложения попадают в цех, мастера чешут затылки.

Басов сгорбился и потемнел. Несомненно, собрание приготовилось развлекаться. Лица размягченно щурились, нарастал шум. Кто-то из конструкторов заметил весело:

– Премию сорвать хотели! Крой их, Бронников!

Басов задохнулся и поднялся на ноги.

– Рабочего затираете. Не пройдет!.. Своего добьемся!

Среди безразличных, любопытных лиц, повернувшихся на его крик, он видел несколько явно враждебных, наблюдавших его с нескрываемым злорадством.

– Беспокоиться не хотите, – брякнул он во весь голос, – печатным хламом прикрываетесь! Для чего же мы учили людей?

Потом он сразу остыл, и возбуждение сменилось апатией. Ему стало стыдно за свою выходку. Пробираясь к дверям, он слышал, как Нейман сказал:

– Это уже на грани хулиганства. Его нужно одернуть.

Он приехал домой, сел к столу и уронил голову на руки. Впервые он почувствовал себя одиноким. Все эти люди – механики, мастера цехов во главе с Нейманом, несомненно, работали много и добросовестно. Но почему-то они упорно держались за ветхую, уродливую обстановку завода с авралами, суматохами и бессознательным повторением одних и тех же ошибок. Басов чувствовал себя так, как будто, забежав далеко вперед, он оглянулся и тут только заметил, что остался один.

Муся видела, что с ним неладно. Она подсела к нему и заглянула в глаза.

– Случилось что-нибудь? – спросила она. – Почему ты молчишь?

Басов оживился. Рассказал, как было дело. Муся слушала молча. Она не задавала вопросов и не возмущалась. Смотрела на него во все глаза, словно впервые изучая его лицо. Когда он рассказал о том, как уговаривал его Эйбат отказаться от выступления, Муся не выдержала. Она всплеснула руками горестно и гневно.

– Он сам уговаривал тебя, – переспросила она, – неужели правда? Нет, ты неподражаем!

Она засмеялась, но губы ее дрожали. Потом она подсела к нему и завладела его руками. Лицо ее сделалось умоляющим и жалким. Оно просило, заискивало и угрожало. Басов никогда не видел ее такой.

– Сашенька, брось ты это! Разве нельзя работать как все, не оригинальничая, не создавая шумихи? Ты работал ночами – тебя не отметили. Разве другие не получили премии? Ты не умеешь взять то, что принадлежит тебе по праву, не умеешь ладить с людьми. Теперь ты выскочил опять с этим предложением. Ты восстановил против себя авторитетных людей, и они отплатят тебе, будь спокоен. Зачем ты вредишь себе, Саша? Нет, ты странный, странный. Просто чудак какой-то!

Он слушал ее устало-безразлично, думая о своем. Чтобы убедить людей в своей правоте, нужно много упорства, убежденности и равнодушия к собственной судьбе. Вот он .мучит свою жену. Нетерпелив, горяч. И разве же он хочет обострить на заводе отношения с товарищами? Он даже не знает толком, как называется та правда, которая захватила его. Он изучил процессы труда и пришел к выводу, что механизмы используются плохо, что можно работать лучше, вот и все.

– Тебе тяжело со мной? – спросил он задумчиво.

– Мне неспокойно. Я как-то вовсе не уверена в нашем завтрашнем дне. Ты такой странный…

6

Перед открытием навигации в доки поступили новые теплоходы: это были серийные корабли-гиганты, предназначенные для перевозки мазута. Гребные дизели были построены Сормовским заводом и по проекту должны были развивать мощность в тысячу четыреста индикаторных сил. Однако при регулировке первого теплохода – «Дербент» – испытательный цех добился мощности всего в тысячу сил. На этом дело приостановилось.

Механик Бронников сделал доклад на совещании. Он обстоятельно сообщил о всех неполадках и высказал мнение, что проектная мощность вообще не может быть достигнута. Развернув учебник Немировского, он прочел:

– «Предельная рейсовая мощность двигателе» обычно находится в рамке семидесяти – семидесяти пяти процентов проектной…» Если уж так считает известный инженер Немировский…

С Бронниковым как-то очень быстро согласились, и, когда второй танкер показал тысячу сил, все остались довольны: большего достигнуть не удастся, дело ясное.

И вдруг третий танкер – «Агамали» – неожиданно дал тысячу триста восемьдесят сил, почти проектную мощность. Работавший на регулировке этого танкера Басов служебной запиской уведомил об этом главного инженера. Он просил еще два лишних дня для точного достижения проектной мощности и предлагал произвести дополнительные работы на сданных уже в эксплуатацию судах.

Бронникова вызвали в дирекцию. Он предчувствовал неприятный разговор и был озабочен. У причала стоял танкер «Агамали», и из гигантской трубы его взлетали к мачтам белые хлопья дыма, – это Басов добивался проектной мощности и своим упорством угрожал спокойствию и благополучию его – Бронникова. По-видимому, Басов хочет выдвинуться, получить высокий оклад. Как бы там ни было, он был ненавистен Бронникову в эту минуту.

В столовой Бронникова остановил конструктор Бейзас.

– Слыхал новость? – спросил он, и в глазах его Бронников заметил любопытство и жадное ожидание скандала. – Машины «Агамали» дотянули до проектной мощности. Выходит, что мы надували пароходство. Эх, как неудобно получилось!

К директору Бронников явился в тот момент, когда тот препирался с Нейманом.

– Ты не оправдывайся, – говорил директор запальчиво, – ты скажи прямо: обманывали пароходство? Сормовский виноват или мы?

– Спроси его, – холодно отрезал Нейман, указывая на Бронникова. – Я уже сказал свое мнение.

По дороге Бронников успел обдумать положение и подготовиться к защите. Он припомнил все неполадки, встретившиеся при регулировке машин «Дербента». Левый двигатель давал при нагрузке сто пять оборотов, правый – сто три.

– Какой может быть обман? – сказал он сдержанно. – Завод выпустил серию в спешном порядке, а как шла приемка – сами знаете. Что же удивительного в том, что двигатели имеют разную мощность?

– Однако он же вот берется довести мощность до нормальной… этот Басов, – с неожиданным оттенком недоброжелательства сказал директор. – Значит, можно? Можно, я говорю! – Директор вдруг ударил ладонью по столу и уставился на Бронникова круглыми, устрашающими глазами. – Вот он пишет о неполном сжатии в цилиндрах. Почему неполное это… как его… сжатие?

Бронников опустил голову, стараясь сдержаться. Нейман прогудел конфиденциально:

– Все это не так, Иван Данилович. Тут некрасивая история с этим Басовым, склочная история, Иван Данилович…

Но директор погас так же быстро, как загорелся. Он подумал немного, забыв отвести глаза от лица Бронникова.

– Оставить все, как есть, – сказал он устало. – Если понадобится, на «Дербенте» отрегулируют двигатели средствами команды. Не возвращать же танкер обратно в доки. – Он медленно перебирал бумаги, и Бронников с облегчением поглядел на дверь. – Да, вот еще какое дело, – вдруг вспомнил директор, – пароходству нужен механик. На этот самый злосчастный «Дербент». Предлагают нам выделить кого-нибудь из наших, будто бы на одну навигацию, но ты понимаешь, что это значит? Да, ничего не поделаешь – освоение нового флота. Кого бы ты предложил?

Бронников пожалел, что не успел уйти. Впрочем, директор не смотрел в его сторону. Директор смотрел на Неймана. Неужели предложит послать его? Пожалуй, что так. Он регулировал машины «Дербента», и регулировал неудачно. Теперь ему неудобно отказаться. Он мысленно подыскивал мотивы отказа. У него мало практики… Два года назад у него в легких обнаружили туберкулезный очаг… Старая больная мать… Нервное переутомление…

– У нас не техническая школа, а завод, – сказал Нейман сердито, – кого мы можем послать? – Он вздохнул и посмотрел на Бронникова. – Партийца послать придется. Басова пошлем, – добавил Нейман раздельно.

Бронников тихо скользнул в дверь, приоткрыл ее, стараясь не шуметь. За дверью он постоял немного, прислушиваясь и бледно улыбаясь. Как будто директор не возражает…

Он встряхнулся и побежал в цех. На радостях он даже простил Басову пережитую неприятность. Ведь не подвернись этот чудак – неизвестно, как обернулось бы дело для него, Бронникова.

Басов изо всех сил старался казаться довольным. Стоит только до конца понять необходимость этого перевода – и всегдашнее спокойствие и ясное настроение восстановятся. Кого-то надо было послать на эксплуатацию, – выбор пал на него. Возможно, этого не случилось бы, не будь у него столкновения с главным инженером. Но тогда вместо него послали бы другого, например Бронникова, и, конечно, Басов не стал бы возмущаться и жалеть Бронникова.

Муся слушала его не перебивая. Сложила руки на коленях и поглядывала на него сбоку. Когда он умолк, она тряхнула головой, словно сбрасывая с себя тяжесть.

– Как неудачно все сложилось, – сказала она сдержанно, – тебе не везет.

Он ожидал сопротивления, упреков, тяжелого объяснения. Ничего этого не случилось. Муся выдвигала ящики комода, снимала с гвоздей одежду.

– Тебе следует собраться, – сказала она, – давай сообразим, что нужно сделать.

Она как будто и не удивилась вовсе. Молча, не обращая на него внимания, она согрела воду в кухне и поставила корыто для стирки. Басов стоял рядом, наблюдая, как стекали по ее голым рукам перламутровые хлопья пены. Теперь она была самым близким для него человеком. Он вступил в странную полосу жизни, когда всякое достижение сулило новую неудачу. Он довел до проектной мощности двигатель теплохода и из-за этого вынужден был покинуть завод. Нейман, Бронников и многие другие стали ему чужими. Вялые, бессильные люди нарочно выдумывают пределы достижений, чтобы скрыть свое бессилие. Для этого они пользуются старыми, отслужившими нормами и фальшивой наукой. Они объединяются, кричат о мнимых опасностях и остервенело защищают свой покой.

Муся вернулась в комнату и присела к окну, не зажигая огня. Она куталась в пуховый платок и поводила плечами, словно ее бил озноб. Басову хотелось утешить и ободрить ее. В сущности, у них нет никаких оснований для уныния. Разве мало во флоте знатных капитанов, механиков, штурманов? Муся хотела, чтобы он выдвинулся. Вот ему дали машинное отделение «Дербента». Главное – понять, что это необходимо. Кому-то нужно плавать на этих судах, – не ему, так другому. О чем же жалеть?

– Кончилась оседлость, – заговорил он весело, – придется лезть в недра, духов пугать. Честное слово, я даже доволен, Муся. Стоит ли отказываться от трудного дела только потому, что оно трудное? Вы будете ловить на станции наши позывные. Мы будем видеться с тобой раз в пятидневку. Да, один раз…

Муся кивнула головой молча. В темноте он не видел ее лица. Он задумался, чем бы повеселить ее на прощание. На улице теплынь, запах акаций, синий воздух на рейде. В клубе водников под звуки баяна моряки танцуют танго со студентками Индустриального института. Ему хотелось повести туда Мусю. Луна перевалилась через плоскую крышу дома, что напротив, и по стенам поползли легкие тени облаков.

– Муська! – окликнул он ласково. – Посмотри, какая луна. Эх, и лунища!

Муся медленно подняла голову. По щекам ее катились обильные блестящие слезы. Они смачивали уголки рта и падали на грудь. Она закусила губы и вытерла глаза концом платка.

– Ты никогда не любил меня, – сказала она убежденно, – и никогда я не была тебе близка.

В комнате было так тихо, что он слышал ее прерывистое дыхание и шелест ее платья. Он дотронулся до ее плеча, но она отодвинулась.

– Но я не от этого плачу… Ты не думай! Просто мне жалко тебя, потому что ты неудачник. Зачем ты бодришься, обманываешь себя и других? Я всегда была для тебя чем-то второстепенным. Ты сделал из нашей жизни сплошную спешку, ты жил так неуютно, точно квартирант. Сверхурочные… Готовиться к кружку… Собрание… Сон… Мы никогда не жили по-человечески. Но это все ничего, и я не говорила тебе ни слова. Ты так работал! Впрочем, работал ли ты в самом деле? Ты восстановил против себя коллектив, и от тебя постарались отделаться. Так не поступают с ценными людьми. Мне кажется, что ты неудачник, слабый, нелепый человек, прости! Тебя удалили с завода. Это – оскорбление! А ты доволен. Если бы ты хоть затаил злобу или ругался, мне было бы легче. На твое место придет другой, какой-нибудь арап или никчемник, и получит хороший оклад…

Слезы ее высохли, но голос был сырой и дрожащий, она спешила выложить перед ним все, что накопилось у нее на душе. А ему казалось, что в темноте перед ним не Муся, а посторонняя женщина, глупая, равнодушная и злая. Он крикнул неистово, во весь голос:

– Замолчи!

Она посмотрела на него с испугом и подняла руки к лицу. Может быть, она думала, что он ее ударит. И вместе с этим она с какой-то странной надеждой наблюдала за ним. Он сдержался и поднес стакан с водой к ее губам. Она отпила немного и с досадой отвела его руку.

– Что ты наговорила! – сказал он грустно. – От меня отделались, это верно. Мало ли что бывает! Все дело в том, что я не давал людям покоя. В отдельных местах на заводе работают плохо, и я вижу, что можно работать лучше, гораздо лучше. Кажется, все это скоро станет понятным каждому рабочему. Пока на заводе благоговеют перед старыми нормами. Но ведь нормы составляли люди, и все изменилось с тех пор. Вот и я… Муся взглянула на него внимательно и печально. Так смотрят близкие люди на душевнобольного. Он замолчал на полуслове, словно наткнулся на стену. Может быть, и вправду они никогда не были близки друг другу?

– Сашенька, брось, – сказала она кротко, – ведь последний вечерок, милый… Еще я хотела тебе сказать… Это нефтефлот, ведь оттуда бегут даже матросы! Они скрывают квалификацию, крадут документы… Ты, верно, не знал этого. И мы будем видеться редко-редко….

Она помолчала и улыбнулась виновато и испуганно.

– Знаешь что? Меня тянет к тебе, милый, но что я могу сделать, когда ты такой… Жить хочется очень… Не сердись!

Им овладело вдруг удивительное безразличие. Мусины пальцы гладили его волосы, щекотали лицо. Он почувствовал на щеке прикосновение ее влажных губ и быстро поднялся.

– Ну что ж, мы шнурком не связаны, – сказал он равнодушно, – делай как знаешь.

Так ушел он из дому и последнюю ночь, проведенную на суше, пробродил по городу.