Танки

Халхин-Гол. Окрестности горы Баян-Цаган

Поле на берегу реки. День ещё только начинался, солнце едва показалось, а в воздухе, пропитанном молочным туманом, ощущалась утренняя свежесть, и всё вокруг было озарено общим светом начинающегося дня – и степь, и река, и птицы, поднявшиеся с ночлега, и опрысканная росой дорога.

Казалось бы, такой прекрасный мирный пейзаж… Но повсюду были видны воронки. А на поле застыли десятки подбитых и сгоревших советских танков. Тут можно было увидеть и танкетки Т-37А, и «огнеметные танки» ОТ-26, и лёгкие так называемые «быстроходные танки» БТ-7, и лёгкие танки БТ-5 – их предшественники…

По полю энергичными шагами передвигалась группа офицеров. Это были члены комиссии, возглавляемой командармом 1-го ранга Григорием Ивановичем Куликом.

Этого человека совсем недавно, в январе 1939 года, назначили заместителем наркома обороны СССР Климента Ефремовича Ворошилова, и теперь он во главе комиссии прибыл в район боёв на реке Халхин-Гол.

Впереди комиссии шёл Георгий Константинович Жуков. С июня 1939 года он был командующим 57-м особым армейским корпусом Рабоче-крестьянской Красной Армии на территории Монголии.

Несколько дней назад, а именно 2 июля 1939 года, японская группировка перешла тут в наступление. Глубокой ночью войска генерал-майора Кобаяси форсировали реку Халхин-Гол и после ожесточённого боя захватили на её западном берегу гору Баян-Цаган, находящуюся примерно в сорока километрах от маньчжурской границы. Сразу же после этого японцы сосредоточили здесь свои главные силы и стали чрезвычайно интенсивно строить фортификационные сооружения, возводя эшелонированную оборону. В дальнейшем планировалось, опираясь на господствовавшую над местностью гору Баян-Цаган, ударить в тыл оборонявшихся на восточном берегу реки Халхин-Гол советских войск, отрезать и в дальнейшем уничтожить их.

Положение для Красной Армии сложилось крайне сложное, и, по сути, выручило всех то, что Жуков заранее создал подвижный резерв, который и был оперативно введён им в действие. Жуков, не дожидаясь подхода пехотного прикрытия, бросил в бой прямо с марша находившуюся в резерве 11-ю танковую бригаду комбрига Михаила Яковлева, включавшую в себя до полутора сотен танков, и 8-й монгольский бронедивизион, оснащённый бронеавтомобилями. Вскоре их поддержала 7-я мотоброневая бригада в составе 154 бронемашин.

Конечно, Жуков в этой сложнейшей ситуации нарушал требования боевого устава РККА. Он действовал на свой страх и риск, вопреки мнению командарма 2-го ранга Григория Михайловича Штерна. Но в тот момент принятое Жуковым решение оказалось единственно верным. Однако этот поступок последнего имел последствия. Не мог не иметь…

По линии особого отдела корпуса в Москву было передано донесение, которое легло на стол лично товарищу Сталину. В нём говорилось о том, что Жуков «преднамеренно» бросил в бой танковую бригаду без разведки и пехотного сопровождения.

И вот из Москвы для принятия решения была прислана следственная комиссия во главе с командармом Куликом.

Безусловно, не самый лучший вариант. Но что было делать? Командиров высокого уровня, которые были бы способны выправить положение, в распоряжении товарища Сталина тогда не оказалось. И вот прислали «старого рубаку» Кулика, и тот был страшно возмущён, ведь вокруг горы Баян-Цаган развернулись ожесточённые бои. С обеих сторон в них участвовало до 400 танков и бронемашин, более 800 артиллерийских орудий и сотни самолётов. И этот главный бой против японцев, прорвавшихся на западный берег Халхин-Гола, произошёл без участия доблестных советских стрелковых частей, вопреки желаниям и действиям самого Григория Ивановича Кулика. И численное превосходство было на стороне противника. И в результате, да, это приходилось признать, советским войскам удалось нейтрализовать ударную группировку японцев. Но не командарм 1-го ранга Кулик, а какой-то комкор Жуков поднял танкистов по тревоге, приказал мчаться более сотни километров до реки и сбросить в неё японцев. Да, Жукову удалось отбросить врага, нанеся ему серьёзные потери. Но и с советской стороны потери оказались весьма значительными, на что и делался упор в переданном в Москву донесении. И вот теперь прибывшие члены комиссии с недовольством поглядывали на выведенную из строя технику. Жуков подошёл к одному из танков и указал пальцем на пробоину в броне.

– Вот, смотрите… Двадцать миллиметров. Противотанковое ружье. Видали? Навылет! А есть ещё тридцать семь… Во какая пробоина! С голову! Где-то тут он был…

И комкор принялся осматриваться в поисках танка с соответствующей пробоиной. Ему очень хотелось показать её членам комиссии, но командарм Кулик резко оборвал его:

– Это должно вас как-то оправдать? Я что-то не совсем понимаю.

Теперь уже «взорвался» Жуков:

– Я здесь не для оправданий, товарищ командарм. Хотя вину с себя не снимаю.

– Неужели? – ехидно переспросил Кулик.

– Именно так. Это я послал в бой войска в броне, которая на самом деле годится только для проведения смотров и парадов.

Взгляд командарма стал жёстким:

– Послал, да… Причём самовольно! Но, боюсь, с таким уровнем дисциплины воевать вам осталось недолго, товарищ Жуков.

– Не знаю, сколько осталось мне, – огрызнулся чувствовавший свою правоту Георгий Константинович, – а вот у Красной Армии впереди ещё не одна война.

– Весьма вероятно, – кивнул головой Кулик.

– Не весьма вероятно, товарищ командарм, а наверняка. И для победы ей нужны танки. Но настоящие. Такие, чтобы даже в самом пекле не плавились.

Командарм Кулик был не просто возмущён. Прибыв на место боёв, он стал активно вмешиваться в оперативные дела и приказы Жукова. Это привело к тому, что 15 июля 1939 года нарком обороны СССР объявил в телеграмме своему заместителю выговор и отозвал его в Москву. В телеграмме говорилось:

Правительство объявляет Вам выговор за самоуправство, выразившееся в отдаче без ведома и санкции Наркомата обороны директивы командованию 57-го корпуса об отводе главных сил с восточного берега реки Халхин-Гол. Этот недопустимый с Вашей стороны акт был совершён в момент, когда противник, измотанный нашими войсками, перестал представлять серьёзную силу, и только ничем не оправданный отход наших войск спровоцировал японцев на новые, хотя и слабые, активные действия. Главный военный совет обязывает Вас впредь не вмешиваться в оперативные дела корпуса, предоставив заниматься этим командованию корпуса…

Сам Жуков потом так рассказывал о происходивших событиях:

«Создалось тяжёлое положение. Кулик потребовал снять с того берега, с оставшегося у нас плацдарма, артиллерию: пропадёт, мол, артиллерия! Я ему отвечаю: если так, давайте снимать с плацдарма всё, давайте и пехоту снимать. Я пехоту не оставлю там без артиллерии. Артиллерия – костяк обороны, что же, пехота будет пропадать там одна? В общем, не подчинился, отказался выполнить это приказание. У нас не было вблизи на подходе ни пехоты, ни артиллерии, чтобы воспрепятствовать тем, кого японцы переправили через реку. Вовремя могли подоспеть лишь находившиеся на марше танковая и бронебригада. Но самостоятельный удар танковых и бронечастей без поддержки пехоты тогдашней военной доктриной не предусматривался».

Короче говоря, Жуков взял на себя всю полноту особенно тяжёлой в подобных условиях ответственности, и он оказался победителем. И 11-я танковая бригада комбрига Михаила Яковлева прошла 60 или 70 километров прямиком по степи и вступила в бой. И она потеряла «половину личного состава убитыми и ранеными и половину машин, даже больше».

Жуков потом вспоминал:

«Танки горели на моих глазах. На одном из участков развернулось 36 танков, и вскоре 24 из них уже горело. Но зато мы раздавили японскую дивизию. Стёрли!»

Жуков пошёл на беспрецедентный риск, и нетрудно предположить, что было бы, если бы атака танковой бригады после таких потерь была отбита японцами. Георгия Константиновича, наверное, разжаловали бы и расстреляли потому, что командарм Кулик поднял бы скандал в связи с невыполнением Жуковым его приказаний. И Жукову было бы не устоять против его обвинений. Но, к счастью, на этот раз восторжествовала поговорка «Победителей не судят!»

Для самого Жукова это была первая крупная армейская операция, которую он задумал и осуществил самостоятельно. Получилось удачно, и это придало полководцу уверенности в своих силах, создало ему популярность в армейской среде и, как водится, породило недоброжелателей, главным из которых стал командарм 1-го ранга, заместитель наркома обороны СССР Григорий Иванович Кулик.

Как видим, будущий великий полководец Второй мировой войны Георгий Константинович Жуков уже тогда основную ставку сделал на подвижные войска. Он впервые в мировой военной практике использовал танковые и механизированные части для решения оперативных задач в качестве основной ударной силы. Но для более значительных успехов ему нужны были совсем другие танки.

За несколько лет до этого

В конце декабря 1936 года нарком тяжёлой промышленности СССР Григорий Константинович Орджоникидзе, имевший партийное прозвище «Серго», обеспокоенный напряжённой обстановкой в Танковом отделе Харьковского паровозостроительного завода, сложившейся на фоне проблем модернизации серийного быстроходного лёгкого танка БТ-7, лично нашёл Михаила Ильича Кошкина и после короткого собеседования с ним принял решение направить его с Ленинградского опытного завода на Харьковский завод. Решение это было принято с учётом деловых качеств товарища Кошкина и его личной заинтересованности в создании быстроходного среднего танка, пригодного для крупносерийного производства.

Михаил Ильич Кошкин родился 21 ноября[1] 1898 года в селе Брынчаги Ярославской губернии. Семья его жила бедно, земли было мало, и отец вынужден был заниматься отхожими промыслами[2].

В 1905 году, работая на лесозаготовках, он надорвался и умер, оставив жену и троих малолетних детей. Из-за бедности мать Михаила пошла батрачить, а он, окончив в десятилетнем возрасте три класса церковно-приходской школы, ушёл на заработки в Москву. Ушёл в прямом смысле этого слова: пешком, с торбой сухарей за плечами и лаптями наперевес, как в своё время другой Михаил – Ломоносов. Он направился к какому-то родственнику матери, и она дала ему записку с адресом. Но буквально в первый день, не дойдя до места, Михаил наткнулся на драку – несколько сильных мальчишек избивали одного слабого. Он вмешался, выручил того, кто слабее, но в драке потерял заветную записку. И он остался один без денег и знакомых, но тут его подобрал рабочий Московской кондитерской фабрики. Этот мастер и его жена выходили Михаила и устроили на фабрику[3]. А он оказался очень усердным и склонным к обучению, и за восемь лет работы прошёл путь от ученика пекаря до рабочего по обслуживанию карамельных автоматов.

В начале 1917 года, перед Февральской революцией, Михаил Кошкин был призван в царскую армию и попал на Западный фронт, где воевал в составе 58-го пехотного полка. В августе 1917 года, после ранения, его направили на лечение в Москву, после чего он получил отпуск и в конце 1917 года демобилизовался из армии.

15 апреля 1918 года Кошкин добровольцем ушёл в сформированный в Москве железнодорожный отряд РККА. Он участвовал в боях на фронтах Гражданской войны и в отражении иностранной военной интервенции в России. До 1919 года он воевал под Царицыном, затем был переведён в Петроград – в 3-й железнодорожный батальон, который перебросили на Северный фронт. В составе этого батальона Кошкин воевал против британских интервентов и принимал участие во взятии Архангельска. Там же он, вероятнее всего, впервые познакомился с бронетехникой: с бронепоездами РККА и английскими тяжёлыми 30-тонными танками «Mark V» со специальными танковыми двигателями «Рикардо», которые использовались интервентами на этом участке фронта.

После ликвидации Архангельского фронта 3-й железнодорожный батальон перебросили на Польский фронт, но Кошкин по дороге заболел тифом и был снят с эшелона, а затем направлен в Киев, на Южный фронт, в 3-ю железнодорожную бригаду, которая занималась восстановлением железнодорожных путей и мостов в полосе наступления Красной Армии против войск «чёрного барона» Врангеля.

В 1919 году Кошкин стал членом партии большевиков, а в 1920 году – секретарём партячейки 3-й железнодорожной бригады.

Летом 1921 года железнодорожная бригада была расформирована, и Кошкин закончил армейскую службу.

После этого он с отличием окончил военно-политические курсы в Харькове, после чего его командировали на учёбу в Москву – в Коммунистический университет им. Я.М.Свердлова[4].

После окончания университета на «отлично» Кошкина отправили в Вятку, где с 1924 по 1925 год он успешно руководил кондитерской фабрикой.

В 1925 –1926 годах «красный директор» Кошкин был заведующим агитационно-пропагандистским отделом 2-го райкома ВКП(б). В 1926 –1928 годах он заведовал Губернской партийной школой. С 1928 года был заместителем заведующего, а с июля 1928 года по август 1929 года – заведующим агитационно-пропагандистского отдела Губкома ВКП(б) города Вятка. Это была работа, словно специально созданная для Кошкина: вся неуёмность его натуры выплескивалась в страстной пропагандистской деятельности. Но при этом ему не давала покоя мечта о дальнейшей учёбе: днём Кошкин работал, а ночью занимался самообразованием.

Работая в Губсовпартшколе, Кошкин встретил свою будущую жену, Веру Николаевну, служащую Губпотребсоюза. Они поженились, и в 1928 году у них родилась дочь, которую назвали Лизой. И что интересно, она родилась в келье Трифонового монастыря, где Кошкины тогда вынуждены были жить.

Получается, что Михаила Кошкина могла ждать блестящая партийная карьера, однако он отправил письмо Сергею Мироновичу Кирову, который в то время был первым секретарём Ленинградского губернского комитета и горкома партии, с просьбой оказать содействие в получении технического образования. Так, в 1929 году, Кошкин получил вызов в Ленинград[5].

В Ленинграде Кошкин стал учиться в Индустриальном институте. Им с женой выдали комнату в общежитии. Потом родилась вторая дочь – Тамара. По вечерам Кошкин зубрил английский, а Вера постоянно смеялась над его произношением. Брат Веры работал на Ленфильме, и семья Кошкиных пересмотрела все зарубежные киноновинки, зачастую на закрытых ночных просмотрах.

Начало конструкторской деятельности

Итак, в 1929 году, в 30-летнем возрасте, Кошкин был зачислен в Ленинградский индустриальный институт, однако специализация там показалась ему недостаточно интересной, и он добился перевода на машиностроительный факультет Ленинградского политехнического института.

В 1934 году он блестяще защитил диплом по специальности «инженер-механик по конструированию автомобилей и тракторов», а тема его дипломной работы была такая: «Коробка переменных передач среднего танка».

Преддипломную практику Кошкин проходил в опытно-конструкторском бюро при Ленинградском заводе опытного машиностроения № 185. И Сергей Миронович Киров, бывший человеком очень умным и проницательным и ясно видевшим безграничные горизонты, тогда, указывая на Кошкина, советовал:

– Нагружайте его хорошенько, не бойтесь поручать сложную работу. Это удивительно башковитый и цельный мужик. Этому по плечу большие дела, этот ещё себя покажет.

Завод № 185 – это был танковый завод, и он в 1933 году приступил к проектированию артиллерийского танка АТ-1. Позднее подобная техника стала называться самоходно-артиллерийской установкой. АТ-1 был вооружён новой перспективной 76-миллиметровой пушкой ПС-3. Испытания этого танка состоялись в 1935 году. А годом раньше завод изготовил два опытных образца колёсно-гусеничных танков, которые получили наименование Т-29-4 и Т-29-5[6].

До Октябрьской революции российская армия танков вообще не имела. Решение об их производстве Владимир Ильич Ленин лично подписал 10 августа 1919 года. Однако в тех условиях удалось собрать всего пятнадцать машин, и на это потребовалось почти два года. Очень тяжёлое было время, но танки были нужны. В результате, в 1923 году было создано Главное управление военной промышленности Высшего совета народного хозяйства, а годом позже при нём возникло Московское техническое танковое бюро, которое возглавил бывший инженер Путиловского завода Сергей Петрович Шукалов. Таким образом, если раньше разработкой боевых машин занимались отдельные заводы, что не способствовало накоплению необходимого опыта, то после этого все работы были сосредоточены в едином центре.

В сентябре 1924 года при Главном управлении военной промышленности была создана специальная комиссия по танкостроительству, на основе изучения опыта Гражданской войны и конструкций трофейных танков пришедшая к выводу о необходимости иметь на вооружении три типа танков: «большой», «средний» и «малый».

Но средств на это практически не было, и вскоре руководство страны свернуло проектирование тяжёлого танка, и все усилия были сосредоточены на создании «маневренного» и «малого» танков.

А согласно плану, утверждённому Наркоматом тяжёлой промышленности СССР, уже к декабрю 1932 года предусматривался выпуск 2000 средних танков БТ, 3000 лёгких танков сопровождения Т-26 и 5000 танкеток весом не более 3,3 тонны. Позднее заказ на танкетки был урезан до 3000 единиц[7]. И что характерно, военные имели все основания не доверять обещаниям представителей промышленности. В частности, упомянутая танковая программа была с треском провалена, и к 19 марта 1933 года на вооружение Красной Армии было принято всего 522 танка БТ, 1411 танков Т-26 и 2146 танкеток Т-27. Причём качество изготовления практически всех этих машин оказалось никуда не годным, что было следствием спешки и неподготовленности производства.

А товарищ Сталин всё подгонял и подгонял, и в феврале 1931 года он потребовал, чтобы советские люди выполнили пятилетку в три года, и повсюду и во всём без всяких сомнений начали утверждаться стахановские планы, и все утверждали, что советская промышленность «высокое доверие Родины» непременно оправдает…

Вот в такой примерно обстановке Кошкин проходил производственную практику на Нижегородском автомобильном заводе. Сейчас это всем известный ГАЗ. Кошкин работал там в должности мастера дефектного отдела. Там он зарекомендовал себя способным специалистом, и руководство завода направило ходатайство в Наркомат тяжёлой промышленности с просьбой распределить Михаила Кошкина после окончания обучения на своё предприятие. Однако молодого человека интересовали танки, и он добился продолжения работы в танковом конструкторском бюро.

Два с половиной года Кошкин трудился в КБ Ленинградского завода им. Кирова. С должности рядового конструктора он поднялся до уровня заместителя начальника конструкторского бюро. В это время КБ работало над танками Т-29 и Т-46-1, которые представляли собой модернизацию серийных танков Т-26 и Т-28 – последний был первым в СССР средним танком, запущенным в массовое производство, – с переводом их на колёсно-гусеничный ход. Работа была проведена успешно, хотя впоследствии выяснилось, что танки бесперспективны. Почему? Да потому что они оказались чрезмерно сложны: колёсно-гусеничный движитель сильно усложнял конструкцию, а многобашенная схема делала невозможным усиление бронирования. Плюс они имели слишком высокую стоимость, что сделало невозможным их крупносерийное производство.

Были ещё тяжёлые танки особого назначения Т-35, которые поступили на вооружение отдельных танковых полков, но они оказались ненадёжными и непростыми в эксплуатации: у них быстро перегревался двигатель, ломалась коробка передач, рвались гусеницы. Не говоря о стоимости… Специалисты отмечают, что «тридцатьпятые» большую часть своей службы «либо ремонтировались, либо дефилировали на парадах, олицетворяя грозным видом мощь Советской Страны».

Тем не менее, накануне первомайских торжеств 1936 года Михаил Ильич Кошкин, в числе других конструкторов, был награжден орденом Красной Звезды за гусеничный танк Т-26А, получивший индекс Т-46[8] и существовавший только в экспериментальных образцах. В Указе о награждении было написано: «за отличную работу в области машиностроения».

Следует отметить и такой факт: участвуя в разработке танка Т-29, эталонный образец которого изготовили в 1936 году, Кошкин определил основные направления улучшения этого проекта и доложил о них непосредственно наркому тяжёлой промышленности Орджоникидзе.

Не будем вдаваться в инженерные сложности, но суть предложения Кошкина заключалась в том, что независимая торсионная подвеска танка Т-29 – в отличие от пружинной подвески танка БТ – в условиях движения по пересечённой местности работала неудовлетворительно, и её следовало доработать, но с сохранением катков большого диаметра – основного элемента обеспечения быстроходности танка.

Вообще надо сказать, что появление любого танка на свет – это, как минимум, целое десятилетие кропотливого труда конструкторов. Это десятилетие творческих поисков, человеческих трагедий, горьких поражений и упоительных побед. И всё началось с того, что в 1927 году на Харьковском паровозостроительном заводе сформировали специальную конструкторскую группу, которой было поручено создать первый советский средний танк Т-1-12. Его разработка вылилась в создание более совершенной модели Т-24, но её выпустили только опытной серией в 25 машин. Однако вскоре вместо танка собственной разработки завод обязали поставить на поток купленный в США танк М1931 конструкции Джона Уолтера Кристи.

Переход на производство импортной модели танка вызвал конфликт с конструкторами Харьковского паровозостроительного завода, эффективность труда которых поставили под сомнение влиятельные военные функционеры. Руководитель конструкторского бюро завода Иван Никанорович Алексенко со скандалом уволился, заявив, что КБ должно продолжать усовершенствовать узлы Т-24 и выпускать свои средние гусеничные танки, а не «навязанные» иностранные – лёгкие и колёсно-гусеничные.

Вместо Алексенко в Харьков прислали нового начальника КБ – Афанасия Осиповича Фирсова. Этот уроженец Бердянска был специалистом, как принято говорить, «старой закваски», человеком с энциклопедическими знаниями и потрясающим умением чётко организовать свой труд и труд подчиненных ему людей. До этого он работал на Николаевском судостроительном заводе, потом – на ленинградском заводе «Русский дизель», и там его в 1930 году арестовали за «участие во вредительской группе». То есть новое назначение Фирсов получил прямо в местах заключения: его сделали руководителем секретного танкового КБ по причине непростой ситуации, сложившейся на Харьковском заводе из-за ухода предыдущего руководителя КБ Алексенко.

Под руководством Фирсова на базе американского М1931 харьковчане создали танк с башней собственной конструкции, названный БТ-2. Освоили его серийное производство, а следом появились модернизированные БТ-5 с более совершенной башней и БТ-7, в котором конструкторы осуществили более серьёзные изменения корпуса, двигателя, трансмиссии и ходовой части.

Фактически, начиная с появления на Харьковском заводе Афанасия Осиповича Фирсова, на предприятии начались работы над агрегатами и конструкторскими решениями, которые позже органично вошли в компоновку танка Т-34.

28 декабря 1936 года нарком тяжёлой промышленности товарищ Орджоникидзе подписал Приказ о направлении Михаила Ильича Кошкина в Харьков – на Харьковский паровозостроительный завод, который к тому времени уже был переименован в завод № 183. Как видим, завод стал совершенно секретным, и на нём была введена принятая в те годы цифровая индексация различных служб. Так Кошкин стал руководителем танкового КБ –190.

Перед отъездом Михаил Ильич долго доказывал, что у него ничтожный стаж и опыт конструирования, что он не может руководить инженерами, знающими больше его, но с ним не посчитались.

В этот период времени главный танковый конструктор завода Фирсов начал задумываться о создании кардинально нового танка. Один из создателей танка Т-34 конструктор Василий Никитич Васильев потом вспоминал:

«Основы для создания Т-34, его первичный технический облик, основные боевые характеристики были заложены ещё при Фирсове. Уже в конце 1935 года на столе главного конструктора лежали проработанные эскизы принципиально нового танка: противоснарядное бронирование с большими углами наклона, длинноствольная 76,2-миллиметровая пушка, дизельный двигатель В-2, масса до 30 т».

Однако воплотить эти идеи в жизнь конструктору-арестанту было не суждено. Как это часто бывало в те непростые времена, вслед за наградами на Харьковский завод обрушились репрессии. Крупные военные манёвры лета-осени 1936 года выявили низкое качество танков, поступивших на вооружение Красной Армии. В частности, ввиду того, что на колёсном ходу танки БТ имели привод лишь на одну пару колёс, без гусениц их можно было использовать только на дорогах с твёрдым покрытием, а на просёлке ведущие колеса врезались в грунт и буксовали. Плюс на нескольких сотнях первых БТ-7, поставленных в войска, начали выходить из строя коробки переключения передач. А в это время в Испании началась гражданская война, и руководство СССР совершенно справедливо не исключало такого варианта, что она является прелюдией к гораздо большей и серьезной войне. И вот в столь ответственный момент оказалось, что в танкостроении СССР существуют серьёзные проблемы. В довершение ко всему на одном из совещаний товарищ Сталин негромко проронил: «Не многовато ли поломок в коробках скоростей?..»

В те времена любое замечание Сталина воспринималось как директива. А любые сомнения или возражения чуть ли ни как угроза всему социалистическому строю. И, как водится, чтобы срочно исправить положение, на полную мощь заработала репрессивная машина.

Первым пострадал Афанасий Осипович Фирсов. Он был отстранён от руководства конструкторским бюро, а танк БТ-7 в открытую стали называть «вредительским танком». В середине 1937 года Фирсов был вновь арестован и отправлен в тюрьму. Вместе с ним в группе «вредителей» оказался и директор завода Иван Петрович Бондаренко. Фирсов был расстрелян без суда и следствия в 1937 году, а Бондаренко – в июле 1938 года[9].

Таким трагическим образом 37-летний Михаил Ильич Кошкин стал главным конструктором Харьковского завода № 183.

Кстати сказать, произошло это после убийства член Политбюро ЦК ВКП(б) Сергея Мироновича Кирова, которое послужило началом массовых репрессий в СССР, известных как «Большой террор». Почему Кошкина направили в Харьков на место репрессированного Фирсова именно после этого? Михаил Ильич старался не думать об этом. А вот его жена Вера Николаевна сначала не хотела ехать в Харьков: в Ленинграде у неё были родственники, культурная жизнь… Но жёны не выбирают – и она отправилась вслед за своим мужем.

Им выделили квартиру на улице Пушкинской, в заводском доме. Завод полностью обеспечивал семью. В комнатах стояла мебель, сделанная в цехах, специальный отдел выдавал отрезы тканей. Рядом было ателье, где известный харьковский портной обшивал заводчан. Между прочим, именно в пальто от этого портного Вера Николаевна и ее дочери Лиза, Тамара и Таня уезжали потом в эвакуацию в Нижний Тагил – первым эшелоном, заказанным заводом. Но Михаила Ильича тогда уже не было в живых.

Но это всё будет потом, а пока же «закручивание гаек» на заводе одним увольнением Фирсова и Бондаренко не ограничилось. Для доработки дизельного двигателя БД-2 в 1937 году на завод из Москвы направили специальную комиссию. Она же должна была определить причины появления некачественной продукции. По результатам работы комиссии несколько позже в Харьков из Москвы прибыла целая группа так называемых «дизелистов».

Двигатель БД-2 доработали, внеся в него до двух тысяч различных изменений. Индекс двигателя был изменен на В-2. При этом руководитель конструкторского коллектива по созданию танкового дизеля Константин Фёдорович Челпан, совсем недавно получивший за свои разработки Орден Ленина, был отстранён от работы и 11 марта 1938 года расстрелян в харьковской тюрьме[10].

В это сейчас трудно поверить, но всё дело было в том, что Челпан был греком из приазовского села на Мариупольщине, сыном раскулаченного и в конце концов расстрелянного крестьянина-кулака. Да плюс ещё он учился в Германии, в Швейцарии и в Англии. А раз так – налицо «греческий заговор», который якобы возглавляли известные греки, в том числе и Челпан. Со всеми вытекающими последствиями. Правда тронуть известную тогда трактористку-ударницу Пашу Ангелину, которая тоже родилась в греческой семье, не решились – всё-таки личная подруга товарища Сталина… А вот Константину Фёдоровичу досталось «по полной программе» – участник «греческой националистической шпионской диверсионной антисоветской вредительской организации». Приговор привести в исполнение…

Арестовали главного инженера завода Ляща, главного металлурга Метанцева и многих других.

Вместе с руководителями, так называемые «дизелисты» из НКВД, арестовывали и рядовых конструкторов: заместителя Челпана Ивана Яковлевича Трашутина, а также Аптекмана, Левитана, Гуртового.

Кстати сказать, Иван Трашутин диссертацию на тему «Оптимальное проектирование основных деталей дизеля» защитил в Массачусетском технологическом университете. Понятное дело! Бдительные органы установили, что вообще весь дизельный отдел завода является гнездом некоей «диверсионно-повстанческой организации», а раз так – то надо выжигать заразу каленым железом.

Якобы начальник танкового КБ вредитель Фирсов выполнял задание швейцарской разведки, якобы злодеям удалось сорвать выпуск получивших высочайшее одобрение машин, якобы всё это покрывал вредитель Нейман, бывший начальник Спецмаштреста, а ему якобы помогал технический директор, а по совместительству вредитель-фашист Симский, который перетащил на завод вредителя-фашиста… И так далее и тому подобное.

Как тогда говорили, кругом вредители-шпионы и недобитые «бывшие» – выявим двух-трёх сволочей, и эти две-три сволочи сдадут ещё двух-трёх сволочей…

На Кировском заводе арестовали главного инженера Тер-Асатурова, застрелился директор завода Карл Мартович Отс – человек решительный и деловой, но одновременно добрый и внимательный к нуждам работников предприятия. На заводе № 174 «вредителем» оказался конструктор Андрыхевич. Большая группа «вредителей» была выявлена и на заводе № 37, в их числе начальник конструкторского бюро Козырев и его заместитель Астров.

«Врагами народа» оказались «крёстный отец» чуть ли не всех советских танков Семён Александрович Гинзбург[11], начальник кафедры танков и тракторов Военной академии механизации и моторизации РККА профессор Владимир Иванович Заславский, а также первый начальник этой академии комкор Жан Францевич Зонберг.

Само собой, сплошь заговорщиками и членами «банды Тухачевского» оказался коллектив Автобронетанкового управления, арестованный в 1937 году в полном составе – в первую очередь, командарм 2-го ранга Халепский и комдив Бокис.

Славное было время!

Вместо «вредителя» Бондаренко к руководству предприятием приступил Юрий Евгеньевич Максарёв, работавший до этого мастером смены, механиком цеха, заместителем начальника цеха, начальником цеха и начальником отдела Кировского завода в Ленинграде.

Нетрудно себе представить, в какой обстановке арестов, тотальной деморализации, доносов и взаимных подозрений пошёл процесс разработки нового танка.

Когда убрали таких специалистов, как Гинзбург, Фирсов, Бондаренко, Челпан, Трашутин и многих других, Михаил Ильич Кошкин ничего не мог понять. За что? Почему? А теперь его, тридцатисемилетнего, назначили главным конструктором Харьковского завода № 183. Но ведь у него был небольшой стаж и опыт конструирования… Только его доводов, как уже говорилось, никто не стал слушать. А потом он получил телеграмму-молнию от товарища Орджоникидзе.

Срочный вызов Кошкина в Москву на заводе восприняли по-разному. В цехах решили: нарком тяжёлой промышленности СССР желает поближе узнать нового начальника конструкторского бюро. В заводоуправлении забеспокоились: не связана ли «молния» с задержкой монтажа танка Т-111. Того самого экспериментального среднего танка, известного также как «изделие 111» или Т-46-5, разработанного «врагом народа» Гинзбургом. Работа над ним велась с 1936 года, но пока была смонтирована и испытана на полигоне лишь одна машина. Связано это было с тем, что прокатный стан, на котором прокатывали 60-миллиметровую танковую броню, вышел из строя, а его ремонт и наладка слишком затянулись.

Прибыв в Москву, Кошкин тут же направился в приёмную Орджоникидзе.

Помощник наркома, увидев Кошкина, сразу «взял быка за рога»:

– У нас тут большие неприятности.

Больше он ничего уточнять не стал. Лишь развёл руками.

Кошкин прождал примерно час, но потом помощник сообщил ему:

– Михаил Ильич, извините, но у наркома непредвиденные обстоятельства. Позвоните завтра утром из гостиницы. Номер мы вам забронировали.

Однако только Кошкин направился к выходу, помощник остановил его:

– Хотя, пожалуй, подождите ещё немного.

И точно. Не прошло и четверти часа, как из кабинета Орджоникидзе вышли озабоченные заместитель наркома оборонной промышленности и начальник управления бронетанковых войск.

– Михаил Ильич, прошу вас, проходите! – громко сказал помощник.

В глубине кабинета наркома находился громадный письменный стол, а сбоку – длинный стол для заседаний под зелёным сукном. Орджоникидзе стоял, опершись ладонями о стол. Он и Сталин были почти однолетки и даже походили друг на друга внешне: оба носили пышные усы, оба ходили в одинаковых френчах и сапогах, оба говорили по-русски с заметным грузинским акцентом, оба стали членами партии большевиков ещё в молодости. Среди партийной верхушки Орджоникидзе был самым горячим и громогласным. При этом «необыкновенно добрые глаза, серебристые волосы и густые усы, – писал о нём сын Лаврентия Павловича Берии, – придавали ему вид старого грузинского князя, мудрого и солидного».

Перед ним были разложены фотографии. Товарищ «Серго» жестом пригласил Кошкина посмотреть. На снимках были искорёженные, обгоревшие танки. Советские лёгкие танки Т-26. Это были фото из Испании.

– О чём тебе говорят эти снимки? – спросил нарком. – Больно смотреть… Люди… Наши люди погибли в этих железных коробках… Сгорели…

Кошкин молчал. Да и что он мог сейчас ответить наркому? Что эти советские танки были лучше воевавших против них в Испании немецких и итальянских танков? Да, так оно и было. И многим танкистам нравилась эта машина.

– Т-26 – это хороший образец танка, – сказал Кошкин. – Неприхотливый, простой в изготовлении и эксплуатации. На его вооружении имеется 45-миллиметровая пушка и пулемёт. Достаточно надежная броневая защита. В сочетании с хорошей манёвренностью и проходимостью это даёт преимущество над немецкими танками Т-1 и итальянскими «Ансальдо».

– Какое же преимущество, товарищ Кошкин? Ты разве не видишь, что изображено на этих фотографиях? – удивился Орджоникидзе.

– У Т-26 бронирование кругом 15 миллиметров, у «Ансальдо» толщина брони лобовой части корпуса составляет 12 миллиметров, а борта – 8 миллиметров. И по запасу хода наш танк превосходит итальянский почти в два раза.

– Перестань, товарищ Кошкин. Мне тут не нужны внутриведомственные рассуждения. Мне нужна объективная оценка…

– А если объективная, товарищ нарком, – осмелел Кошкин, – то танк Т-26 весьма несовершенен. У него слабая броня и вооружение, и усилить их нет никакой возможности. Проблема в том, что эти возможности конструкторы не заложили в самом проекте, рассчитав шасси лишь на определённую массу. Поставить на танк более мощную броню или вооружение – значит неминуемо утяжелить его. Плюс Т-26 часто на ходу теряет гусеницы. Подвеска у него сложной конструкции, да и та ненадежна. А главное – двигатель бензиновый, пожароопасный, слабоват для такого танка… И в Испании они столкнулись не только с итальянскими танками «Ансальдо» или со старыми французскими «Рено», что состоят на вооружении испанской армии. Дело в том, что Испания стала местом испытания всевозможных новых видов оружия. Наши противники не стоят на месте…

– И что же нам делать?

– Нам представилась возможность проверить нашу технику в сравнении с лучшими новыми зарубежными образцами на настоящем театре военных действий. Но я скажу так: броня любого из существующих в мире танков не выдержит прицельного огня пушек практически в упор? Правильно я понимаю, что обычная броня в пятнадцать-двадцать миллиметров может предохранить только от пуль?

– Да, товарищ нарком, нужна броня более толстая.

– Более толстая… Тридцать, сорок миллиметров? Сколько? – сдержанно спросил товарищ «Серго».

– У нас есть неплохой танк Т-28. Он хорошо преодолевает препятствия и может развивать приличную скорость – до 37 км/ч. Но у него многобашенный характер вооружения, что очень усложняет управление огнём. Есть новый танк БТ-7, броня которого на пять миллиметров толще, чем у танка Т-26. Однако специалисты понимают, что быстро развивающееся танковое и противотанковое вооружение быстро преодолеет и этот броневой барьер.

Сказав это, Кошкин про себя подумал: «А вот противоснарядная броня «сто одиннадцатого» выдержала бы… Не в том ли нарком видит вину завода, что задержались с выпуском танка Т-111, не сумели отправить его в Испанию?»

Товарищ «Серго» ничего не сказал на это. Похоже было, что он совсем ушёл в себя. Молчание через пару минут стало даже не томительным – невыносимым.

– Командируйте меня в Мадрид, – вдруг попросил Кошкин.

– Искупление? За чьи грехи?.. Ты, дорогой, ещё в институте учился, когда армия уже имела тысячи «двадцатьшестёрок». Да и конструкторы… Разве могли они предвидеть такое?

Орджоникидзе устало опустился в кресло и застыл в нём.

– Нет, Михаил Ильич, если хочешь искупления – иди и работай здесь! Здесь не легче будет, чем в Испании!

Орджоникидзе задумался, потом сказал предельно откровенно:

– Да, обстановка в мире накаляется. И мы переживаем ещё большие трудности. Ворошилов просит срочно дать три образца «сто одиннадцатого». Будут армейские испытания новой техники. Подумай, прежде чем ответить, – это реально?

– Один танк испытан, мы докладывали. Для других нет брони, товарищ нарком.

– Я пошлю своего заместителя на Ижорский завод. Будет броня. И что тогда? Справитесь?

– Есть такое дело! Справимся, товарищ нарком!

– Именно это я и хотел услышать.

Кошкин понимал, что это его последний шанс сказать на таком высоком уровне, что ему безумно трудно, что конструкторское бюро ему, похоже, не по плечу, что опыта у него маловато… Но он уже заявил, что справится… А если нет? А если подведёт? Но его метания вдруг прервал телефонный звонок.

Нарком снял трубку, молча выслушал, а потом стал торопливо складывать испанские фотографии в портфель. Потом он вновь задумался и вдруг произнёс отчужденно, будто речь шла вовсе не о нём, а о ком-то другом:

– Достанется сейчас товарищу Орджоникидзе…

Прошло совсем немного времени, и для Кошкина стало очевидно, что у танка Т-111 слишком мала мощность двигателя, а ходовая часть с узкими гусеницами не может обеспечить машине необходимую подвижность и надёжность. Нельзя было на средний танк ставить броню в 60 миллиметров. На одном из заводских совещаний он сказал:

– Это танк без будущего… Да, у него существенно изменена броневая защита. Но для 28-тонной боевой машины двигатель слаб. У него удельная мощность – всего около одиннадцати лошадиных сил на тонну массы, тогда как на танках серии БТ она достигает двадцати восьми – тридцати лошадиных сил. Пусть лучше Т-111 погибнет в чертежах, чем в бою! Но и танки БТ очень сложные и даже капризные. Надо делать другой танк с более мощным двигателем, и тогда… Еду в Москву, скажу товарищу Орджоникидзе: «сто одиннадцатого» не будет.

– Сумасшедший! – отговаривали его товарищи. – Тебя же разорвут.

– Не разорвут! А если и разорвут, то что же. Надо смотреть правде в глаза…

– Но наш главный военный советник в Испании, – возражали ему, – просит прислать три экспериментальные машины, не дожидаясь выпуска серийных. Этот вопрос уже обсуждался в ЦК. И потом, Михаил Ильич, если ты сам такой герой, то подумай, что будет со всеми остальными после твоего признания? Это же будет равносильно приговору! Скажут: обманывали наркомат, выбрасывали на ветер народные деньги, силы, время…

Кошкин закрыл глаза. «И как я мог пообещать „сто одиннадцатый“ к армейским испытаниям?» – мысленно проклинал он сам себя. И тут ему действительно стало жутко. Куда он влез? Зачем весь этот самообман с начальником КБ, знающим, что и как должно быть, и решающим судьбы других людей…

А потом события стали разворачиваться с калейдоскопической быстротой. Придавая большое значение урокам боев в Испании, советское руководство решило созвать совещание в Овальном зале Кремля. В числе других докладчиков на совещании выступил Поль Арман, первый в истории Красной Армии танкист, удостоившийся в 1936 году звания Героя Советского Союза. Присутствовали на совещании и другие участники боев в Испании, работники оборонной промышленности, главные конструкторы, высший командный состав. Председательствовал нарком обороны товарищ Ворошилов. Присутствовал и сам товарищ Сталин.

Когда майору Арману представили слово, он рассказал о слабостях танков Т-26. И Сталин тут же задал ему вопрос:

– А как бы в испанских условиях чувствовал себя танк БТ-5? Лучше или хуже?

Арман попытался сопоставить сильные и слабые стороны двух типов танков. Вроде бы вооружение у них было одинаковым. Но у Т-26 ходовая часть не обеспечивала достаточной быстроходности, что коренным образом отличало этот танк от танков серии БТ.

– Хотя БТ-5 на три с лишним тонны тяжелее, – сказал танкист, – его ходовая часть более надежна, а мотор в четыре раза мощнее, чем у Т-26.

Потом участники совещания поинтересовались, как вели себя наши танки в бою, какие средства применяли фашисты против них, какие проблемы возникали при действиях в населённых пунктах.

– Проклятые бутылки с бензином! – воскликнул Арман. – Это теперь придётся иметь в виду всем танкистам. Просто так от этих бутылок не отмахнуться, ведь их так легко бросать в танк из окна, с балкона, из-за каменной ограды. И огонь мгновенно растекается по всем щелям…

– И что нужно предпринять, по вашему мнению, товарищ Арман, чтобы обезопасить экипажи от снарядов противотанковых орудий и бутылок с горючей смесью?

– Думаю, – прямо ответил танкист, – конструкторам надо обратить особое внимание на усиление броневой защиты танка. Было бы неплохо иметь и пушки помощнее для поражения огневых точек противника.

– А какому ходу лично вы отдаете предпочтение? – вмешался в разговор нарком Орджоникидзе. – Гусеничному или смешанному – колёсно-гусеничному?

– Мое личное мнение, – ответил Арман, – такое: танк должен иметь гусеничный ход, но не такой, как у Т-26, а более совершенный, с более широкими гусеницами и с лучшим их сцеплением с грунтом. А у Т-26 гусеницы узкие, и у них очень скверное сцепление траков. И ведущее колесо спереди…

После этого совещания для усиления и пополнения конструкторского состава завода № 183 в конструкторское бюро Кошкина направили адъюнкта[12] кафедры танков московской Военной академии механизации и моторизации им. Сталина военинженера 3-го ранга Адольфа Яковлевича Дика.

Дику подчинили часть инженеров, и в бюро воцарилось двоевластие, которое ничем хорошим закончиться не могло. Оно, собственно, ничем хорошим и не закончилось: Кошкин и Дик постоянно обвиняли друг друга в неправильных инженерных решениях, в срыве, а иногда и прямом саботаже работ. Количество взаимных претензий у конструкторов росло, а работа с места не двигалась.

В конце концов, московскому руководству надоели эти конфликты, и 28 сентября 1937 года директора завода № 183 обязали разделить танковое КБ –190 на две части. Отдельное КБ, подчинённое непосредственно главному инженеру завода, предписали с 5 октября пополнить тридцатью выпускниками Военной академии механизации и моторизации, и ещё двадцатью – с 1 декабря. Не позднее 30 сентября его отделы должны были возглавить восемь самых опытных и талантливых конструкторов завода. В качестве главного военного консультанта привлекли известнейшего в то время танкового испытателя капитана Евгения Анатольевича Кульчицкого, прославившегося знаменитыми прыжками на танках серии БТ. Удивительно, но этот отважный танкист умудрялся обрушить с крутого откоса в воду металлическую громадину в десять с лишним тонн да ещё на скорости пятьдесят километров в час; и не просто обрушить – а прыгнуть, то есть стремительно пролететь десятки метров по воздуху, чтобы потом плавно скользнуть по водной поверхности, сохранив в целости и себя, и танк.

Начальником Отдельного КБ назначили Дика, а Кошкин остался начальником КБ –190, которое должно было заниматься исключительно разработкой модернизированных вариантов БТ-7: артиллерийского БТ-7А, вооружённого 76-миллиметровой пушкой, и дизельного БТ-7М. Таким образом, конфликтовавших конструкторов «развели по углам».

Однако и это ничем хорошим не закончилось.

Уже в первом квартале 1938 года стало ясно, что сроки создания нового танка А-20 Отдельное КБ срывает[13]. Председателю Комитета обороны СССР Вячеславу Михайловичу Молотову была направлена соответствующая докладная записка, и виновным в этом признали «немца» и потому «врага народа» Адольфа Дика. В апреле 1938 года его арестовали и осудили на десять лет лагерей, которые он отбыл «от звонка до звонка», а после освобождения из лагеря Дик ещё семнадцать лет прожил в ссылке в Бийске.

Параллельно с Отдельным КБ завода № 183 над разработкой новых танков, представлявших собой модифицированные БТ, в автобронетанковых мастерских Харьковского военного округа работала группа военных, возглавляемых воентехником 2-го ранга Николаем Фёдоровичем Цыгановым[14]. Этот коллектив создал не пошедшие в серию прототипы БТ-2-ИС, БТ-5-ИС, БТ-СВ и БТ-СВ-2. Последняя машина – быстроходный колёсно-гусеничный танк «Сталин-Ворошилов» – имела неофициальное прозвище «Черепаха». Она была забронирована со всех четырёх сторон бронелистами, расположенными под рациональными углами наклона: у противоснарядного варианта толщина брони достигала 40–55 мм. При проектировании БТ-7-Б-ИС и БТ-9 Отдельное КБ Дика использовало подвеску конструкции Цыганова и другие решения, найденные его группой. К сожалению, этот талантливый военный изобретатель Цыганов повторил судьбу многих инженеров того непростого времени. В начале 1938 года его арестовали, после чего работы над БТ-СВ-2 прекратились. Позже Цыганова реабилитировали и вернули в армию, он участвовал в боевых действиях и умер от ран 24 января 1945 года.

Конструктор Василий Григорьевич Матюхин потом вспоминал:

«В октябре 1934 года по окончании Днепродзержинского металлургического института я был призван в ряды Красной Армии и направлен в танковую часть, которая дислоцировалась в Харькове. Буквально на второй день ко мне подошёл среднего роста человек с чёрными, слегка вьющимися волосами, в кожаной куртке. Представился:

– Цыганов Николай Фёдорович, воентехник части.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что у него есть некоторые идеи по усовершенствованию находящихся на вооружении воинской части танков БТ. Командование разрешило ему подобрать группу красноармейцев, имевших инженерное образование, и попытаться технически обосновать возможность осуществления усовершенствований.

Я дал согласие. Группа, куда входили также Латмонизов, Кошман, Батюта, Васильев, Ревин, Водопьянов, Богуш, Федченко, Бессонов, под руководством Цыганова приступила к работе.

Наш руководитель, несмотря на молодость и невысокую должность, мог многое. Он обладал пытливым умом, напористым характером, большим запасом энергии и умением находить пути к сердцам самых разных людей.

Цыганов с восторгом рассказывал нам о танке БТ, обладающем многими прекрасными качествами – высокой скоростью, маневренностью, проходимостью… Вместе с тем, он считал, что серьёзным недостатком этой машины является отсутствие синхронности в работе колёсного и гусеничного движителей.

– Представьте, что в ходе боя противник повредил одну из гусениц, – говорил он. – Тем самым танк выведен из строя, он не может двигаться дальше. Есть ли выход? Да, есть: синхронизировать работу колёсного и гусеничного движителей. И тогда танк сможет продолжать движение на одной гусенице и на колесах…

Такова была его идея».

Вот так всё на самом деле и происходило. «Командование разрешило», «я дал согласие», «напористый характер», «большой запас энергии», «восторг»… На заводах и в конструкторских бюро в 30-е годы царил такой творческий подъём, люди работали с такой энергией, с такой одержимостью, с такой верой, что даже самые невероятные планы порой перевыполнялись, и каждый локальный успех праздновался как великая победа.

И Кошкин работал точно так же. Он буквально дневал и ночевал на заводе. Все его силы, мысли, время были поглощены новым танком. Его дочь Елизавета потом рассказывала:

«Мы, дочери, редко видели его дома. Просыпаемся – папы уже нет, засыпаем – он ещё не пришёл. А когда выдавался свободный вечерок и отец принимался лепить пельмени, он непременно брал меня в помощницы. А маме, пытавшейся нам помочь, говорил: „Не надо, Верочка, мы уж с Лизой сами как-нибудь. Всё будет в полном порядке“. Исключительно нетребовательный в быту, в отношении к собственным нуждам, он был напорист, принципиален и требователен в работе. Не терпел разгильдяйства, халатности. Это был человек одержимый. Он ничего не делал вполсердца, вполсилы».

А вот свидетельство конструктора Алексея Александровича Молоштанова:

«Не могу не сказать о том, что М. И. Кошкин был прирождённым организатором. Энергия в нём прямо-таки клокотала, он был одержим новым танком и эту свою одержимость сумел передать всем нам. Несмотря на чрезвычайную сложность задачи, которую предстояло решить, мы ни на минуту не сомневались в её реальности и не щадили себя ради достижения поставленной цели».

Но при этом, и от этого никуда не деться, именно в те годы советское государство полностью зарезервировало за собой монополию на физическое насилие над собственными гражданами. И работа велась по принципу: бей своих, чтобы чужие боялись.

Что же касается Николая Фёдоровича Цыганова, то это следует подчеркнуть ещё раз: именно он разработал конструкции танков с наклонным расположением броневых листов. Именно он для улучшения защищённости танка БТ-5 предложил располагать бортовые листы корпуса не вертикально, а под углом. Таким образом, именно Цыганову многим обязана «геометрия корпуса и башни» будущего танка Т-34.