Танковое жало

Глава 1

Полсотни закутанных в грязную, оборванную одежду людей разбрелись по улицам. Они стучались в наглухо запертые двери, закрытые ставни и не получали ответа. Лишь в одном доме распахнулась дверь и показался древний старик с топором наперевес:

– А ну хватит разбойничать! Брать у нас нечего, сами голодаем который год. Уходите!

– Стой, отец, стой! – Из толпы мужчин, одетых в грязные обноски, заросших щетиной, выступил высокий, статный, но очень худой брюнет. Он протянул красную корочку документа к прищуренным старческим глазам. – Капитан РККА Шубин. Вот, посмотрите, есть документ, это офицерская книжка.

Старик досадливо отмахнулся, он давно уже видел весь мир как смутные пятна из света и тени.

– Чего ты мне под нос свою филькину грамоту суешь! Бумажка твоя не указ, сказал же – уходите. Брать у нас нечего.

– Да послушай, отец. – Голос у мужчины был мягким, несмотря на пугающий вид лесного разбойника – густая черная щетина, безразмерный тулуп в заплатах, застиранные до белесых разводов галифе и прохудившиеся сапоги. – Еды нам не надо, не собирались мы вас обирать. Знаем, что немцы все до последней крохи забрали. Туго вам при фашистах пришлось. Мы к вам с миром, отец, поверь. Свои мы. – Он указал на молчащих в стороне товарищей. – Со мной ребята местные, они из Севастопольского района. Партизанский отряд, сейчас добираемся своим ходом от передовой к штабу на освобожденной территории. Ребята идут, чтобы добровольно записаться в армию, вместе со своими немца гнать с нашей земли.

Старик вслушивался в слова, не доверяя своим слабым глазам, но рука с топором уже опустилась вниз.

Капитан Шубин объяснил ему спокойно, что они ищут в деревне.

– Нам бы место для ночлега. Третьи сутки в дороге, совсем измотались. Хоть сарай какой, чтобы не на улице, не на земле голой. Больные есть, им никак нельзя прямо на земле спать. В избу не просимся, уж больно грязные, в дороге помыться не случилось. Через лес пробирались, форму только в штабе получим, когда на место прибудем, а пока вот выглядим как бродяги. От холода спасались, не до нарядов. Может, есть у вас где какой сарай заброшенный, чтобы хоть на соломе нам больных уложить на ночь?

Хозяин домишки повел белой бородой.

– А сколько вас народу-то, командир? – Он различал лишь большое серое пятно из людей рядом со своей оградой.

– С полсотни, – тяжело вздохнул Глеб Шубин. Командир партизанского добровольческого отряда был и сам измотан многодневным пешим марш-броском без еды и теплого ночлега. – Да ты скажи, может, развалины есть или дом заброшенный, мы там устроимся. Нам бы на ночь только заболевших уложить, а то не дойдут они до штаба на своих ногах.

Успокоившийся старик уже спускался с трудом по шатким ступеням вниз.

– Ох, куда же вас… Так, в баню с пяток уместится. – Он ткнул скрюченными пальцами на крышу своего дома. – На сеновале вот еще место есть. В доме на полатях сам я сплю, на лавке еще, да на полу вповалку можете разместиться. Сарая нет у меня, на дрова давно разобрали фашисты.

Старец, который перестал подозревать, что перед ним проходимцы, стал гостеприимным.

– С колодцу воды наносите, ребятки, хоть кипятка похлебаете. Пожевать-то нечего совсем. Сам сижу третьи сутки с пустым брюхом, – посетовал хозяин дома. – Дров тоже нема, давно сил нет в руках, чтобы рубить. И не знаю, чем вам помочь-то, ребяты.

Глеб Шубин с радостью предложил:

– Так давайте мы вам по хозяйству поможем за ночлег. Дров нарубим, воды натаскаем впрок. Вы только скажите, где ведро у вас. Лес в какой стороне, мы знаем, оттуда и пришли. Раз вы нас приютили, то без помощи не оставим. Ну, отец, где ведро? Сейчас все сделаем! Товарищи, все за дело!

Хозяин домишки засуетился, показывая свое нехитрое хозяйство, и работа закипела. Часть отряда отправилась в лес за дровами, остальные таскали из колодца воду и наполняли ею все емкости, которые нашли. Уже через два часа закурился дымок в давно не топленной печке, а в баньке партизаны нагнали сильнейший жар, так, что уже на входе занимался дух.

Командир строго предупредил:

– Смотрите, аккуратно, не спалите старику баню. Моемся по очереди, оставьте теплой воды хозяину. Поможем ему и постираться, и помыться тоже.

Раздетые догола мужчины азартно прогревали свое тряпье на раскаленной каменке.

– Товарищ капитан, осторожно мы. Страсть как помыться охота, ведь неделю уже одежки не снимали. К коже вместе с грязью приросла. Вы бы тоже ополоснулись, воды хоть залейся. На всех хватит, ребята еще натаскают.

– А давай! – согласился капитан Шубин.

До чего же приятно Глебу было скинуть все вплоть до исподнего, а потом отмываться, тереться скрученной в комок выстиранной портянкой, пока не заскрипит кожа. Он выливал на себя ушат за ушатом теплой воды, фыркал и постанывал от приятных ощущений.

Следом за командиром потянулись по очереди в крошечную баню другие члены партизанского отряда. Тут же сушили на горячих камнях печи влажную одежду. Натягивали ее и выскакивали наружу, уступая место следующим. Люди были измучены голодом, ноги стерты до язв от многодневного похода, кожа зудела от расплодившихся вшей и воспаленных мозолей. Да только все сейчас это было не важно, их изнутри разрывала невероятная радость – живы, выжили в немецкой осаде, выбрались на освобожденную территорию и почти уже добрались до тыловой территории, где расположен штаб округа. Там они смогут присоединиться к действующим частям РККА, стать частью мощной силы, что гнала войска вермахта с оккупированного юга советской земли.

Помывка продолжалась до наступления темноты, потом так же долго партизаны устраивались на ночлег. Укладывались вповалку, в тесноте на сгнившей соломе или голом дощатом полу, но и эта постель казалась такой мягкой и уютной после сна на ледяной, стылой земле в лесу или поле под ветрами и моросью.

Хозяин дома все суетился среди мужчин, стараясь помочь и загладить свою вину за то, что поначалу был неприветлив. Его гости изо всех сил старались оказать помощь старику в благодарность за ночлег: латали покосившийся забор; мели двор, сгребали мусор на заброшенном огороде; заделывали щели между бревен, чтобы защитить одинокого старичка от сквозняков; а трое крепких мужчин укладывали у остывающей бани заготовленные поленья в высокую стену. Будет у хозяина дома запас дровишек.

Вдруг из-за ограды позвал тоненький голосок:

– Дедушка Тиша, дедушка Тиша, это я, Галюшка.

Дед на ощупь добрался на зов ребенка до забора:

– Галюшка, ты чего? Случилось чего? Матери худо?

– Нет, нет, деда. – В старую руку легла грубая лепешка. – Вот мамка велела вам гостинец снести, из лебеды пекли сегодня. Велела передать, чтобы вы спросили у пришлых про тятю нашего. Может, знают его, видели где, в госпитале, может, лежит раненый? Похоронки-то ведь не было. Это наши, деда, советские? Или бандиты опять?

– Тю, Галюша, – дед поманил ее рукой, – держи-ка лепешку, сама ешь, жуй, жуй. Я сегодня картошку в подполье нашел, уже отобедал. Пойдем, пойдем, у командира ихнего спросим про тятю твоего. Тугой я на ухо стал, Галюша, вдруг какое слово мимо пролетит. А у тебя уши вострые, все ответы услышишь.

Из-за калитки показалась девочка лет двенадцати, закутанная в огромную телогрейку и в таких же больших, не по размеру, валенках. Она сделала несколько робких шагов по двору, дед Тихон подхватил ее за руку и потянул в сторону голосов возле бани.

– Ребятки, бойцы, где ваш командир? Тут вопрос к нему важный от населения.

Капитан Шубин, возившийся с поленницей у стены баньки вместе со всеми, откликнулся:

– Здесь я, отец. Что случилось, помощь наша нужна? Только скажите, мы все сделаем. Без мужских рук тяжело с хозяйством управляться. А тут вон сколько рабочей силы свободной, хоть дворец тебе строй.

Остальные дружно засмеялись над шуткой командира. Только Тихон покачал белой бородой и подтолкнул вперед девочку:

– Говори, не бойся. Товарищ командир человек хороший.

Та и не боялась, рассматривала во все глаза отмытых, улыбчивых мужчин. Они были бледными до синевы, худыми, но с добрыми глазами, совсем не такие страшные, как фашисты с всегда настороженными лицами и искривленными в раздраженной гримасе губами. Оттого девочка выпалила скороговоркой:

– Я Галина Полушкина, вы тятю моего не встречали? Полушкин Егор Николаевич, двенадцатая военная часть, третий пехотный батальон. Не пишет больше года нам, похоронки не было. Может, видели, может, с ранением он в госпитале, потому написать не может нам?

В глазах Галины горел огонек надежды, только помочь ей капитан Шубин не мог. Он печально покачал головой:

– Не встречал такого.

– А ваши товарищи? Они про него слышали?

– Боюсь, что нет. Они из партизанского отряда Севастопольского района, не служили в действующей армии. Воевали во вражеском тылу отдельно от основных частей, только сейчас идут в ближайшую часть Красной армии, чтобы записаться на службу добровольцами. Так что случайно встретить твоего отца не могли.

И все же у девочки было не занимать настойчивости.

– А еще про Карнауховых, Василия и Ермолая, не слышали? Это моей мамки дядья, они из соседнего села. Без вести пропали в самом начале войны. И у Лиды брат тоже пропал, танкист.

– А как фамилия его? – Их разговор слушали с интересом остальные члены отряда.

– Дерябин, ой нет, это Лидкиного отца, а у брата другая, они сродные. – Девчонка вдруг крутанулась вокруг своей оси. – Я спрошу сейчас, еще у бабки Ефимии, сын у нее в плен попал, вдруг сбежал?! Я сейчас, я у всех спрошу! Я скоро!

Она уже бежала по улице к соседнему дому, где на крыльце переминалась с ноги на ногу высокая старуха, закутанная с ног до головы в черное.

Тихон проводил ее невидящим взглядом, сокрушенно вздохнул:

– Эх, ждут своих, надеются, ох как ждут. В похоронки не верят, вдруг ошибка и живой остался. Из плену сбежал, от смерти отбился. Всегда будут ждать.

Веселье вокруг сразу стихло, теперь бойцы работали с тягостными мыслями о своих семьях, о близких, которые вот так же живут надеждой, каждый день ждут их возвращения домой.

Когда совсем стемнело, посвежевшие, взбодрившиеся партизаны разошлись по своим местам для ночевки. Завтра спозаранку они планировали выдвинуться в сторону соседней деревни, где располагался штаб советской части, чтобы официально стать добровольцами в рядах Красной армии, сменить гражданскую одежду на военное обмундирование.

Глеб Шубин, командир отряда, на лавке в доме клевал носом от непривычного тепла и покоя. Если бы не голод, который мучил уже несколько дней, то мгновенно провалился бы в глубокий сон. Как вдруг его подбросило будто от удара. Тело опытного разведчика среагировало быстрее, чем его голова, на странный шум на улице. Капитан подскочил, прильнул к окну – по улице с топотом шествовал настоящий женский отряд. Лица в темноте уже было не различить, лишь темные вдовьи платки на всех головах.

Командир вышел женщинам навстречу – с сеновала, из бани уже высунулись головы любопытных бойцов: что же происходит, что за собрание? Впереди женской колонны шла та самая высокая, крепкая старуха, что днем со своего крыльца высматривала двор Тихона. Она безо всякой робости распахнула калитку во всю ширину, прошагала прямо к крыльцу и остановилась у ступеней:

– Вечер добрый, товарищ. Предъявите документы, пожалуйста. Я староста местная, хочу знать, что за люди у нашего Тихона на постое.

Глеб едва сдержал улыбку, какая боевая староста! Он вытащил из внутреннего кармана документ и протянул пожилой женщине:

– Вот, пожалуйста, капитан фронтовой разведки Глеб Шубин. А к вам как обращаться?

Та буркнула:

– Ида Петровна.

Изученный документ вернулся обратно к владельцу, но староста так просто уходить не собиралась. Она строгим голосом принялась расспрашивать капитана:

– А товарищи с вами, это кто?

– Партизанский отряд Борисовского районного центра. После выполнения диверсии направляемся в ближайшую действующую часть Красной армии для вступления в ряды красноармейцев.

– А бумага об этом есть в наличии?

Глеб нахмурился:

– Ида Петровна, какие бумаги? Это партизанский отряд, они несколько лет жили в подполье, понимаете, в лесу. Мы во время выполнения боевой задачи едва выбрались из окружения, потеряли двух своих товарищей, неделю уже добираемся к своим по территории военных действий. Мы не разбойники, не пошли разорять подворья, искать еду, хоть мои ребята уже три дня ничего не ели. Мы не просили у вас ничего, кроме возможности переночевать в тепле, а не на голой земле. У нас очень много ослабленных, истощенных, эти люди побывали в плену, жили долгое время и в ужасных условиях в лесу, при этом боролись с фашистскими захватчиками. Хотя бы ночлег под крышей в теплом доме они заслужили. Или вы считаете нас какими-то разбойниками и проходимцами, которым не место в вашей деревне?

По-прежнему на него продолжали смотреть недоверчивые глаза из-под черных платков. Староста сделала шаг назад:

– Так и быть, оставайтесь. Только знайте, мы за вами присматриваем. Тихон наш от старости как ребенок, любому верит, а мы уже сталкивались с разного рода проходимцами. Так и знайте, я с вас глаз не спущу, не похожи вы на красноармейцев. Ни формы, ни бумаг, а выглядите как бродяги и разбойники.

Наверху кто-то из отряда не выдержал, крикнул в ответ на обидные слова:

– В лесу гардеробов не водится! Только с фрица мертвого портки если снимать!

Ида Петровна закрутила головой, высматривая насмешника. Одна из женщин выкрикнула в ответ:

– Так вы, может, и не воевали, откуда нам знать? Никого не знаете из нашей деревни. А если вы дезертиры?!

В ответ зашумели мужские голоса:

– Да что вы перед ними оправдываетесь, товарищ командир. Глупые бабы навыдумывали невесть что!

– Ребята, да лучше в лесу ночевать под кустом, чем такое слушать! Дезертирами нас назвали!

– Мы ради вас воевали, а вы!

– Да что, у вас кусок кто из горла вытащил или украл, чтобы нас в проходимцы записывать?! Как язык-то повернулся?

Женщины начали в ответ спорить:

– У нас детишки малые, за них переживаем!

– Мы при немце такого страха натерпелись, за все теперь боязно!

Капитан Шубин поднял вверх руки, стараясь унять спор:

– Тише, тише, товарищи! Ну ведь правда, мы ничего не украли, никого не трогали. Пускай даже и выглядели как бродяги, так ведь, повторяю, добираемся уже неделю пешим ходом к своим. И обмундирование нам выдадут только после того, как окажемся в штабе и будем включены в списки добровольцев. – Он совсем не злился на этих женщин, видел, что они лишь сильно напуганы появлением чужаков рядом с их домами. – Поверьте, ваша деревня освобождена от фашистов, погромов больше не будет. Никто не обидит ни вас, ни ваших детей, не отнимет последний кусок хлеба или теплую одежду. Наоборот, если вам нужна помощь, дров там наколоть, отремонтировать что-нибудь, только скажите, мы все сделаем! Это не важно, что мы еще не часть Красной армии, мы настоящие советские граждане, обычные люди, которые не причинят вам вреда. Напротив, готовы помочь по первой же просьбе.

Толпа женщин зашепталась, спокойный и откровенный ответ разведчика утихомирил их и изменил отношение к непрошеным гостям.

Звонкий голосок Галюши вдруг выкрикнул:

– Сапоги мне починить надо! Тятя всегда починял! Прохудились!

Скрипнула дверь, неожиданно на крыльце появился пожилой мужчина из отряда капитана Шубина. На лице его чернела повязка на месте пустой глазницы. От такого пугающего вида затихли все шепотки и разговоры, мужчина нашел взглядом девочку в толпе:

– У кого там каши сапоги просят? Пошли, покажешь. – Заметив ее настороженный взгляд, вдруг расплылся в улыбке: – Да не бойся же! Ну чего ты, пичужка! Я партизанил три года, а перед этим тридцать лет сапожником работал в доме быта в районном центре. Сделаю так, что сносу не будет! Веди к сапогам, будем обувку тебе ремонтировать.

Его спокойная хозяйственность, словно лед, сломала настороженность и недоверие, и от женщин так и посыпались просьбы:

– В бане пол провалился, ребенка не помыть, стирку не завести!

– Ребятки, фашисты печку развалили, окаянные! Дым в хату валит, а тепла никакого.

– На колодце веревка рвется под ведром полным, а цепь намотать сил не хватает. Всей деревней мучаемся!

Тут же проявилась такая свойственная женщинам жалость, они принялись перешептываться друг с другом:

– Ох какие худые, одни глаза остались.

– Одежа-то дырка на дырке. Заплаток бы им поставить, чтоб не поддувало.

Ночной сон был забыт, партизан звали во все стороны, приглашали в избы, им жаловались на тяжелую без мужской руки жизнь, усталые от тягот войны женщины показывали свое хозяйство. Скоро двор опустел, все мужчины были при деле: пилили, строгали, ремонтировали. Деревня наполнилась звуками жизни, несмотря на поздний час. В доме старого Тихона остался лишь один Глеб Шубин. Хозяин осторожно тронул его за рукав:

– Может, на сон грядущий кипятку пошвыркаем, товарищ командир? Брюхо обманем, все слаще спаться будет. Давно горяченького не пивал, печку и не помню, когда топил.

Глеб завозился с печью, потом достал чугунок и разлил по кружкам горячую воду.

Разведчик сделал несколько глотков, сразу же внутри разлилось приятное чувство тепла. Исчез сосущий голод под ложечкой, его потянуло с такой силой в сон, что хоть сейчас ложись на скрипучие половицы.

А старец после нескольких глотков горячей воды неожиданно повинился:

– Ты уж прости нас, товарищ командир, что вас как врагов встретили. Такого мы лиха навидались за войну, что никому не верим. Плохо это – в людях нехорошее высматривать, да так случилось. Три года голодаем, любой кусок фашисты себе тянули. Раньше хозяйство крепкое в каждом дворе было, хорошо жили, птицу, скотину держали, огороды были, земля у нас богатая. А как пришли гитлеровцы, встали на постой, так в год обнищали, все фрицы сожрали до последнего зернышка. Нас как собак на улицу, кого в лагерь отправили, а кого и на виселице вздернули. Чуть гитлеровцы ушли, давай лиходеи-погромщики по дворам шастать. Последние рубахи забирали. Меня двое таких молодчиков повалили, стащили валенки, полушубок овчинный. Я ведь кричал им, стыдил, что же делают, свои же, наши, русские, а мародерничают, старика на морозе раздели. Но куда там, напинали бока, чтобы на помощь не звал, и до лесу ходу. Бабы против них с вилами, а уже и не догнать. Да и дело ли это, женщинам рожать да за ребятишками приглядывать надо, а не с мужиками воевать. И сколько таких предателей было, и-их! Беглец с фронту в мороз постучался. Жалко его стало, на сеновал пустил его переночевать, а проснулся – дым столбом. Подпер мне дверь поленом и дом подпалил, видать, испугался, что сдам его властям. А у нас ведь, как война началась, одна власть – кулак да топор. Сильный топчет слабого, как зверь. И свои, и немцы. Знают, что старики, бабы, ребятишки одни остались. Чего они, слабосильные, могут? Выть да клясть, а ответить силенок не хватит. Уж и не знаю, за что такая напасть нам. Оттого и злые мы стали, верить людям страшно после обмана и горя.

У старика потекли по щекам мутные слезы.

– Прости, прости ты нас, что вас как врагов встретили. У нас в начале войны ребята из района приехали, по избам ходили, кто в Красную армию хочет записаться против немцев воевать, провиант собирали в помощь. А потом оказалось, хиви[3] это, помощники у немцев из местных жителей. Сами попросились к ним служить. В службе ведь был одноклассник внука моего, Бореньки. Он на каникулах с Борькой из интерната к нам всегда приезжал, самому податься некуда было, родители сильно выпивали. А мы его привечали как родного, за внука считали. Сенька и Борька – так жена их и кликала. «Сенька и Борька, айда вечерять». «Сенька и Борька, баня протопилась, берите веники». Когда Сеня у нас на крыльце появился с хиви, мы и не подумали, что он на немцев работает. Жена кинулась к нему расспрашивать: как там Боренька в городе, из училища куда их распределили? А он ей в зубы кулаком! Я кинулся на него, да тоже прикладом получил. Избили нас тогда страшно, все запасы вынесли из дома. Награбленное на телеги загрузили эти нелюди и в район увезли добычу. На следующий день к нам эсэсовцы прибыли со списками сочувствующих советской власти и Красной армии, которые эти парни составляли. Эсэс пошли по домам собирать провинившихся. Кто пытался сопротивляться, тех на месте расстреливали, а остальных – в лощину. Туда же согнали всю деревню и на глазах у нас казнь устроили. Перед этим такой же перебежчик из наших, из советских людей, зачитал приказ Гитлера о том, что теперь это немецкая земля, а мы – рабы немецкие, должны им подчиняться и выполнять все, что скажут. Женка моя после того больше не встала, к зиме я ее схоронил. А вот меня смерть все не забирает, держит, хоть и сил нет уже ни на что. Раньше клял я ее, ругал, просил, чтобы прибрала, не заставляла мучиться.

Старик вдруг замолчал, дрожащая рука вытерла слезы.

– Сегодня с вами вот поработал и как жизни глотнул. Вспомнил, как в бане мы парились по выходным с внучком. Я ведь и не знаю про него ничего, он в интернате в городе у нас жил, пока в училище обучался. Может, эвакуировать их успели, сейчас девятнадцать ему, наверное, служит в Красной армии. Вот я сегодня подумал, так, может, смерть меня не берет, чтобы я Бориса дождался. Освободили от фашистов нас, значит, скоро все домой вернутся. И Боря мой тоже вернется. Поэтому смерть не тронула меня до сих пор. Для него, чтобы домой мой внучок вернулся, к деду, а не на могилки одни. Спасибо вам, понял я, для чего живу.

Глеб не выдержал и приобнял старика:

– Все правильно, отец. Жить ты должен, жить и внука ждать домой. Вернется, женится, снова хозяйство заведете, будешь еще правнуков нянчить. Столько радости у тебя впереди, молодец ты, все невзгоды вытерпел. Никто больше тебя не потревожит и не обидит, больше нет у Гитлера власти. Земля эта наша! И всегда так будет, никому вас обижать не дадим.

Сон как рукой сняло, рассказ старика о его нелегкой жизни во время войны задел за живое. Капитан налил себе еще воды, добавил горячего и в кружку Тихона.

– Эх, жалко, сами без провизии. Так бы угостили вас армейским пайком. Натерпелись вы, конечно, от гитлеровцев. На передовой тоже страшно, зато оружие выдают, можно дать ответ врагу. В оккупации вдвойне тяжко. Смерть рядом, немцы издеваются, а ответить нельзя. Остается терпеть и ждать победу, сила духа нужна огромная, чтобы вынести все страдания.

– Да мы-то сдюжим, потерпим ради вас. – Тихон принялся греметь черепками в надежде отыскать хоть кусочек съестного. Голод, который днем в суете меньше ощущался, теперь грыз изнутри и не давал покоя. – Совсем плохо-то в армии с обеспечением. Ни пайка вам не выдали, ни обмундирования. Разве ж можно воевать с голодным брюхом.

Глеб объяснил старику:

– Да мы выполняли боевую задачу на территории врага в немецком тылу и попали, можно сказать, в окружение. – Разведчик опустил голову. – По моей вине. Я командир диверсионной группы и не смог провести ее по намеченному маршруту назад к лесному лагерю. Едва выбрались, сигналы подавали, всю одежду свою сожгли на костре, пока нас катер патрульный в акватории не подобрал. Вот и остались без оружия, без пайка и одежды. Насобирали нам товарищи у местных обносков, пришлось в таком виде пробираться к нашей тыловой части от передовой через лесной массив.

– Ох опасной дорогой шли, – покачал старик головой. – Такое время лихое, в лесах разбойники да перебежчики теперь все затаились. И дезертиры, кто воевать не хотел, в погребах отсиживался, хиви, которые фрицам сапоги лизали, сами немцы, кого в плен не взяли. Скрываются, мародерничают по деревням. Нащипают, наворуют и обратно в подполье. Знают, гады, что трибунал и расстрел их ждет после всех зверств, которые тут сотворили. Зверье, а не люди.

– Поэтому живут теперь как звери в лесу, – поддержал старика капитан Шубин. – Туда им и дорога. Как освободят территорию, вернутся мужики, наведут здесь порядки. Каждого из этих мародеров ждет наказание. Вся страна как один человек на фронт работает, а они пользуются человеческим горем, наживаются на нем.

От досады Глеб вскочил и заходил по избе: как же злит его бессилие, что ничем не может помочь несчастным жителям деревни. На освобожденной от гитлеровской армии территории, словно крысы в амбаре, принимались хозяйничать сомнительные личности, криминальные элементы. Глеб уже не раз слышал эти истории, и при каждом рассказе его накрывала волна возмущения и ярости. Фронтовому разведчику было досадно и удивительно одновременно, как же так: вся страна сражается с врагом, а кто-то пользуется ситуацией и ищет выгоду в страшном горе своих же соотечественников.

Старый Тихон, измотанный длинным днем, наконец полез на теплую печку. Вдруг он остановился у мутного от копоти оконца:

– Глянь-ка, товарищ разведчик, кто там у забора? Старый я совсем, глаза что есть, что нету. Но слышу, что шепчется там кто-то.

Глеб прижался к стенке и осторожно вытянул шею, чтобы рассмотреть, о ком говорит старик. В ночных сумерках были видны лишь две фигуры, которые замерли в нескольких метрах от дороги, оттуда доносился едва различимый шепот.

Разведчик, не поворачивая головы, приказал старику:

– Давай-ка, отец, схоронись подальше. Гляну, кто там забрел на огонек.

Тот заспешил на больных ногах к лавке:

– Вот, вот, бери топор, держи, с ним сноровистее. Если разбойники какие, кричи, прибегут на помощь наши девчата. С топорами, батогами, вилами они отчаянные.

Капитан Шубин успокоил Тихона, погладив по худому плечу:

– Не бойся, отец, в обиду не дам вас.

Он перехватил в правую руку тяжелое топорище и скользнул в сени, шел осторожно, будто плыл, чтобы не скрипнула ни одна старая половица. Навалился всем телом на дверь, при этом удерживая ее за ручку, и створка плавно сдвинулась в сторону. Глеб приник ухом к щели, пытаясь понять, на каком языке и кто говорит у забора.

– Честное комсомольское, Тоня, не мародер я и не перебежчик. Я два года в партизанском отряде был, все до единого слова правда. С задания мы идем, вышло так, что пришлось одежду всю сжечь. Не могу рассказать, военная тайна. Почему не веришь мне? Я ведь от чистого сердца все тебе рассказал, откуда я, как зовут, обещаю, никогда тебе не совру ни слова.

Глеб с облегчением выдохнул, он узнал голос одного из своих партизан. Девятнадцатилетний парнишка, Макар Веселов, видимо, успел уже познакомиться с одной из местных девчат, теперь же прогуливался с ней по деревенским улицам, наверстывая ранее упущенное в юности.

Тихий девичий голос ответил ему:

– Верю. Ты всю правду рассказал, честен со мной, я должна тоже признаться. Чтобы никаких между нами не было тайн.

Девушка вдруг замолчала на несколько секунд, собираясь с духом, а потом выпалила:

– Я в борделе немецком служила больше года. Вся деревня об этом знает, но они тебе не расскажут. Потому что знают, я там не по доброй воле была, боялась, что мать убьют и всех жителей сожгут, если откажусь. Мои сестры тоже были в борделе, они ублажали гитлеровцев. И от этого позора наложили на себя руки, не выдержали этого ужаса. – Тоня внезапно резко оборвала свое признание, а потом сдавленно прошептала: – Прости, Макарушка, прости. Я должна была сразу отказать тебе, а не соглашаться на прогулку. Не пара я тебе, не подхожу ни в жены, ни в подруги, ни в невесты. Никому не пара, хоть никто мне и слова не говорит из местных. Да я сама понимаю, что обычной для меня судьбы больше нет после немецкой грязи. Никогда от этого не отмоюсь, и тебе не надо такой любимой. Найдется в подруги хорошая девушка, необесчещенная. Прощай, пускай судьба твоя хорошая сложится.

Раздались торопливые шаги – девушка бросилась прочь, ошарашенный откровением Макар кинулся за ней:

– Стой, нет! Тоня! Подожди же, выслушай! Для меня это ничего не значит, клянусь! Я ведь тебе обещал, что ни единого слова не совру! Так и знай, я считаю, что ты ни в чем не виновата! И ты для меня пара!

Голоса растворились в темноте, парочка убежала в глубину сплетения улочек, чтобы объясниться до конца. За капитаном Шубиным зашаркали слабые ноги Тихона.

– Чего там? Кричат ведь, слышал Антонину Идину, ее голос! Ну, товарищ капитан, идем, отбить девчонку надо!

Глеб остановил старика:

– Нет, не спеши, отец. Ничего страшного, свои. Паренек из отряда моего, Макар, за девушкой вашей ухаживает, за Антониной. Пускай женихаются ребята, дело молодое.

Тихон охнул и зашарил по стенкам, пытаясь добраться к выходу из дома.

– Идти надо, поговорить с парнишкой. Объяснить ему, чтобы не обидел Тоню нашу. Ой, командир, давай за ними. Где палка моя, не вижу сослепу. Подай, товарищ капитан, не могу найти.

– Да что за спешка? – с недоумением спросил Шубин. Он нашел в углу сеней кривую палку и подал старику, а тот с трудом начал спускаться по старым ступенькам, на ходу объясняя, почему так всполошился:

– Тоня, она девушка хорошая. Они все красавицы у Иды Петровны уродились.

– Ваша соседка? – Капитану пришлось накинуть ватник и пойти вместе со стариком по темным проулкам в поисках Макара и Антонины.

– Она самая, Тоня – дочка ее. Три дочери у Иды Петровны было, когда они от оккупации к нам в деревню сбежали из города. Знала Ида, что бежать надо, прятаться, девки у нее погодки, Антонина – младшая. Все дочки как на подбор красавицы, глаз не отвести. Они ведь городские, не отсюда. Ида – музыкантша, в театрах выступала, потом в нашем клубе на фортепьяно для нас играла. Дочки тоже у нее с образованием, воспитанные. Они по приезде и не знали даже, как печь растопить, вдвоем одно ведро с колодца тащили. В платьях с воротничками, в туфельках, с прическами. Тоненькие, не идут – плывут, не девчата, а цветочки. Выучка городская. Понимала мать, что немцы дочек ее сгубят, воспользуются ими, вот и сбежала в глухомань. Когда деревню нашу немцы заняли, деваться Иде некуда уже было, только в лес, а как им, городским, там выжить. Вот и случилась беда сразу, которую она сердцем материнским чуяла. Ида девок в подвале прятала, на улицу их не пускала, чтобы никто из фрицев не увидел. Да все равно пришли фрицы за ними, потому что доложил про дочек староста из района, прихвостень гитлеровский. Выволокли двоих, что постарше, Тоне тогда тринадцать было, да и к офицерам в казарму утащили. Ида умоляла пожалеть девчат, ведь молодые они были, незамужние, только школу окончили, а кто ее слушать бы стал. Снасильничали девчонок, да и оставили офицерам немецким для развлечения. В доме председателя их поселили под охраной, никуда не выпускали из дома, держали, почитай, в плену. Туда толпы ходили, с района целыми машинами ездили, устроили бордель для командиров германских. Ида Петровна неделю под окнами стояла на коленях, вымолить обратно их надеялась, пока не избили ее до полусмерти. Она все равно потом ходила к борделю, хоть глазком дочек увидеть в окне. Сутками за кустом в сугробе пряталась, только бы с дочерьми увидеться, да их даже к окнам не подпускали, на улицу не давали шагу ступить. С тех пор ноги она застудила, едва ходит с палкой. Так и не случилось ей свидеться с дочерьми больше.

Старик от волнения и усилий уже едва шел, его качало во все стороны, поэтому разведчику пришлось перехватить немощное тело, чтобы не дать несчастному упасть. Тот слабым голосом рассказывал дальше страшную историю дочерей Иды Петровны:

– Два года девчата в тюрьме этой жили, ублажали офицеров немецких, никто ни разу их не видел с тех пор. А потом не выдержали такой муки страшной, подпалили ночью бордель, двери все подперли и сами заживо тоже сгорели. Утром на пожарище приехали эсэсовцы, солдат нагнали. Они всю деревню в амбар у мельницы загнали, из канистр уже бензин лили – сжечь нас всех хотели за то, что Идины дочки устроили. Тоне тогда шестнадцать исполнилось. На глазах у всей деревни платок она скинула, косу распустила, аж в глазах засияло. Как сестры, выросла девчонка – красавица писаная. На колени встала она перед офицером главным, попросила не жечь деревенских – за это она вместо сестер служить будет. Вот так все живыми мы и остались, Тоня спасла нас. Потом от голода спасала, ночью в окно кидала то хлеба ковригу, то галет, то консерву, которыми ее в борделе кормили. Все бабы с ребятишками выжили на тех харчах, ни один не умер. Как немцев вытурили, Антонина к матери вернулась. Глаз девка не поднимает, из дома не выходит. Ида в бане веревку нашла, повеситься дочка хотела после того страдания, что ей выпало. Все тогда бабы наши гуртом к Иде пришли, перед Тоней побожились на коленях, что никогда ни словом, ни взглядом косым не осудят. Ведь ради жизней наших она на то пошла. И слово держать будем, из-за нас она страдания приняла. Только девчонка ведь расскажет все твоему Макару, такая она, Тоня, признается парнишке. Ох, – застонал вдруг старик, он был совсем без сил. Уже не мог не то что идти, а даже удержаться на дрожащих, слабых ногах. – Найди ты ее, товарищ разведчик, как можно быстрее. Чую я, обзубоскалит Тонечку твой парнишка, затронет грубым словом, насмехаться будет. Ох, беги, товарищ разведчик, пока недоброго не случилось. Ведь в петлю залезет девочка, ежели обидит он ее. Помоги, спаси Антонину нашу. – Тихон затрясся в рыданиях от страшных воспоминаний, собственного бессилия и тревоги за девушку.

Он вытянул руку и встряхнул плечо разведчика:

– Убереги ты ее, девочку нашу. Ох, не могу я сам, ноги отказали совсем.

Глеб бережно усадил старого Тихона на землю:

– Хорошо, сейчас, я все сделаю, обещаю. Я найду их!

Он кинулся бежать по темной улице, пытаясь сообразить, куда ушла парочка. Свернул налево, направо, но молодых людей нигде не было. Вернулся к старику назад:

– Голосов их не слышно. Куда Тоня могла убежать? Может, рядом с деревней есть пруд или место, где ребята могли посидеть?

Над деревней вдруг поплыли необычные звуки, Тихон и Глеб одновременно повернули головы в их сторону – кто-то играл в ночи на фортепьяно.

– Это Ида, – вскинулся старик. – Она со времени смерти дочек на рояле не играла. Помоги, помоги встать. Давай туда, к клубу, у нее спросим, где Антонину искать.

Капитан Шубин подхватил почти невесомое тело старика и повлек его в ту сторону, откуда доносились нежные звуки музыки. С каждым шагом они звучали все явственнее. С печальной мелодии Ида перешла на вальс, и в это время разведчик и старик оказались у небольшой площадки рядом с низеньким зданием. Окна, двери бывшего клуба были распахнуты настежь, оттуда неслась прекрасная музыка, а на деревянной, круглой площадке кружились в танце три пары. В одной из них Шубин с облегчением рассмотрел Макара и Антонину. Капитан наклонился к уху старика:

– Здесь они, ребята наши. Тоня с Макаром. Вальс танцуют.

Успокоенный Тихон крепче оперся на его руку:

– Ох, от сердца отлегло.

Остальные жители деревни, женщины, старики и даже дети, не спали. Они собрались у клуба молчаливой толпой и не сводили глаз с красивого зрелища. Несмотря на то что было темно, да и танцоры двигались неуклюже из-за громоздкой, расхлябанной обуви, на сердце вдруг у всех потеплело, будто свежим ветром сдуло печаль и страх. Кружение парочек в вальсе навевало мысли о мирной жизни, о том, что смертельная опасность, страшный враг больше не имеет власти над ними, о светлом будущем.

Когда стихла музыка, раздались аплодисменты и радостные выкрики:

– Еще, еще!

– Счастье какое, до слез проняло!

Макар вдруг прокричал, так, чтобы слышали все зрители:

– Тоня, при всех я клянусь, что тебя люблю! Прошу тебя, выходи за меня замуж! Обещаю, когда вернусь с войны, когда прогоним немца с родной земли, я все для тебя сделаю. Я с первого взгляда в тебя влюбился, лучше тебя никого нет! Всю жизнь с тобой хочу провести, заботиться о тебе, ты родная мне стала сразу!

От волнения голос его дрожал, слова путались, и все же парнишка смог договорить до конца. Он замолчал в ожидании ответа, Тоня едва слышным голосом изумленно спросила:

– Ты правда хочешь на мне жениться?

В проеме двери в клуб появилась Ида Петровна с палкой в руках, на лице ее было выражение такого же изумления, как и на лицах остальных жителей деревни.

Макар снова пылко воскликнул:

– Не просто жениться, а всегда любить буду! Все для тебя сделаю! Товарищ Шубин нас поженит, я его уговорю! Он ведь командир наш, значит, может дать приказ, чтобы нас поженили! Ну так что же, Тоня, ты согласна?!

– Я да, Макарушка. Согласна, ждать тебя буду, любить тебя буду всю жизнь, обещаю. – Антонина повернулась к матери. – Мама! Я люблю его, я замуж за него пойду.

Ида Петровна шаткой походкой поковыляла к дочери и ее жениху, обняла обоих:

– Совет да любовь, благословляю вас. Я согласна, я так рада! Счастье-то какое!

Рядом с разведчиком беспокойно зашевелился старик Тихон:

– Так вот, товарищ командир тут, он приказом поженит их!

Все лица вдруг повернулись к капитану. Макар с мольбой кинулся к Глебу Шубину:

– Товарищ командир, прошу вас – пожените! Вы можете как командир, у нас в партизанском отряде регистрировал браки наш командир, издал приказ об этом и бумагу писал. Военное ведь время, райсовет не работает.

Капитан растерялся, не зная, как помочь парню в его страстном желании жениться немедленно на любимой девушке.

– Я бы с радостью, Макар. Только я ведь никогда такого не делал. Даже не знаю, что писать в том приказе?

Вдруг Ида Петровна решительно сказала:

– Я знаю, я в загсе служила, играла для молодоженов во время регистрации. Видела, какие документы выдают. Бумагу надо и чернила с пером!

Кто-то из зрителей крикнул:

– В клубе есть! От немцев осталось, у них писарь там сидел!

Толпа деревенских жителей хлынула в двери клуба, увлекая за собой и разведчика. Он сам не понял, как перед ним на столе вдруг оказалась бумага, чернильница. Над головами людей вспыхнула керосинка. Ида Петровна рядом начала диктовать слова приказа:

– Объявляю Веселова Макара… Как твое отчество?

– Васильевич. – Парень страшно волновался, сжимал руку своей невесты. Он то улыбался от нахлынувшего счастья, то окидывал всех вокруг удивленным взглядом. Словно не верил в свое счастье, в то, что его мирная жизнь уже началась. Глеб Шубин же волновался, словно школьник, старательно выписывал каждое слово под диктовку Иды Петровны. Когда лист был исписан, он поднялся и откашлялся:

– Товарищи! Ребята! – От переживаний мужчина никак не мог сообразить, что же говорить в такой торжественный момент.

Сбоку подсказала шепотом Ида Петровна:

– Объявляю вас мужем и женой!

– Да! Макар, Тоня, объявляю вас мужем и женой. Желаю вам счастья и мирного неба над головой! Победы, детей! Счастья! – От волнения он говорил то, что первое приходило ему в голову. – Поздравляю, теперь вы ячейка общества, поздравляю с регистрацией брака!

– Счастья молодым!

– Горько!

– Желаю дожить до старости вместе, живите хорошо, в мире, в согласии!

Глеб протянул листок с приказом новоиспеченному мужу:

– Вот, товарищ Веселов, держите. – И крепко пожал руку: – Поздравляю от души!

Смущенный паренек отдал бумагу своей жене, а потом крепко прижал ее к себе и чмокнул в губы.

Толпа восхищенно загудела, кто-то захлопал в ладоши, женские голоса звонко поддержали:

– Горько, горько!

Молодые совсем засмущались от общего внимания, и вдруг Ида Петровна скомандовала:

– Первый танец молодых. Антонина, идите на площадку, только не торопитесь, шагайте в такт! Как я тебя учила!

Она стремительно похромала к старенькому пианино, устроилась на табурете и коснулась клавиш. Вместе с молодоженами из дверей клуба выплеснулась торжественная музыка вальса. Теперь уже муж и жена, Макар и Тоня поплыли в свадебном танце. Деревенские зрители завороженно следили за парой, как кружатся они под чудесные звуки. Из соседних домов потянулись еще люди, в том числе бойцы партизанского отряда капитана Шубина. Новость о женитьбе мгновенно распространилась среди людей, они ахали от радости, восторгались. По кругу пошли жесткие лепешки, ключевая вода. Скромная свадьба под покровом ночи без традиционного застолья хоть и была необычной, зато она растопила лед в сердцах людей, подарила уверенность, что вот она, обычная, мирная жизнь, совсем рядом. Что скоро закончится война, не будет больше страха, не будет больше смерти, впереди их ждут мирные радости, простое счастье. Вернутся родные люди домой, снова будут играть на улицах дети, будут гулять свадьбы на всю деревню, радоваться, влюбляться, танцевать, строить дома, растить детей.