Глава 12

— Вставай, вставай, проснись, — толкал меня кто-то в плечо, — времени нет, просыпайся…

Я с трудом продрала глаза — уснула вместе с сыном среди дня. В свое время решила не просить для себя помощниц. Неужто сама не справлюсь со своим ребенком? Тем более что все остальное для нас делали — убирали дом, готовили еду… но все оказалось не так просто. Сынок не был спокойным дитятком — требовал, орал, беспокоился ночами, болел животиком, когда к шести месяцам мне присоветовали прикармливать его. Молоко у меня было, но видно ему его не хватало, потому и кормить приходилось часто. Я крутилась, настирывая пеленки и подгузники, готовила прикормки, кормила, выносила на воздух подышать. Со временем следила, как он рачкует по полу, уже уверенно ползая, только неправильно — задницей вперед. Так-то он был хорошего нрава — улыбчивый, веселый. Весь в своего отца.

И личиком становился схож с ним — русый, с серо-зелеными глазками, длинными бронзовыми ресничками. Легко и часто улыбался, показывая два молочных зуба, которыми, и правда — сильно прихватывал сосок, заставляя меня шипеть от боли.

Хлопот с малым доставало, и я уставала. А потому и пользовалась любой возможностью отдохнуть и поспать урывками — и ночью, и днем.

Сейчас таращилась недоверчиво и потихоньку понимала — настало время платить. У края кровати тихо колыхался привид — мужик средних лет в воинском облачении, с короткой бородкой и здоровенный, как буйвол. Облик его был бы страшноватым, будь он жив. Но сейчас сквозь него просматривались стены и люлька сына. Так что вся его мощь выглядела зыбкой, хотя и не являлась таковой — я это понимала. И спросила — чего он хочет от меня?

— Был поединок, — коротко, по-мужски объяснял он для меня суть произошедшего, — правый был заведомо слабее виноватого, потому и был убит.

— А разве Силы не следят за справедливым исходом поединка? — дивилась я.

— Не знаю. Правота не доказана и его надуманная вина ложится позорным клеймом на весь род. Что есть не справедливо и не правильно. Иди и скажи — виноват тот, кто победил. Доказательство его вины — на его груди, под рубахой.

— А где я их найду, как узнаю?

— Там, где хоронят. Тебе погано сейчас будет, плохо… почти, как тогда. Но это нужно перетерпеть. Я берег тебя от них всех, не подпускал до времени. Сейчас найди в себе силы. Не потому, что он мой побратим и важен для меня, а потому что уже пора, пришло время…

Вскоре я проживала то, что узнала когда-то в моем видении — в избушке Строга. Шла по кладовищу, что расположилось в редком лесу далеко за городом. Еле тянула тяжеленные ноги меж старых и новых могилок. Меня пригибало к земле, каменной плитой лежало на плечах знание о мертвых. За мною следом шла пятерка стражников— как всегда при оружии и готовых защитить. Не понимала — зачем мне такая охрана, почему отвлекают людей ради меня от других — важных дел? Но ведун только отмахивался и просил не морочить ему голову глупостями.

Вскоре увидела между деревьями толпу народа возле вырытой ямы, домовину с молодым парнем в ней. Вопли, стенания, рыдания женщин ударили в уши, осыпали морозом тело. Мужики стояли мрачные и поникшие под тяжестью горя и обвинения, что упало на их род.

Я подошла ближе, и понемногу все стихли… смотрели на нас со стражниками и ждали что мы скажем. Тогда я нашла в себе силы, и тяжело ворочая языком, сказала все, как велел мой призрачный охранник. Меня хмуро выслушали, молча. А потом люди разом развернулись к здоровому мужику, что вперед спиной отступал в глубину кладовища. Он остановился, прижимая руку к груди, защищая то, что было спрятано под одеждой.

Посмотрела еще, как берут его, как ломают, пригибая к земле, разрывая на теле рубаху… Что они там нашли, какие такие доказательства его вины — я не поняла, да и не хотела знать, вникать во все это. Не шевельнулось ничего в душе. Я просто сделала то, что должна была. Меня благодарили, кланялись, желали здоровья до века. Как только стало можно, я повернулась и пошла обратно — домой. Было тяжело, но уже не так, как раньше. Я не сомлела, не упала, смогла идти своими ногами… все оказалось не так уж и страшно.

— Воин, — позвала его уже дома, когда прилегла отдохнуть на кровать: — Кто ты, как мне тебя называть? Могу ли я говорить с тобой без вреда для себя? Ты так долго был рядом и молчал…

— Конь.

— Что? — удивилась я.

— Конь. А ты что — думаешь, в бою мы друг друга полным именем зовем? Ага, как же! Конь, Лук, Зак, Дан… — сокращаем имя или зовем прозвищем. В бою лишний миг может стоить товарищу жизни. А Конь потому, что на спор коня поднял — под брюхо да за ноги.

— Умным такого не назовешь…

— Что бы ты в этом да понимала… Со мной говорить можешь, но я стану отвечать только по делу. Вреда от наших разговоров тебе не будет.

— Сколько ты останешься возле меня, знаешь? Это… Микей тебя прислал, попросил?

— Микей? Нет… не знаю… не важно. До того срока, пока не отпустишь.

— Ты же очень хочешь? Не можешь не хотеть, я понимаю это.

— Хочу, тут нечего скрывать или стыдиться.

— А вместо тебя…

— Я знаю едва ли больше, чем ты, так что даже не думай, что я таюсь от тебя. А то еще — против тебя что замышляю. Мы с тобой теперь, как боевая двойка — в связке до времени. А в этом деле главное — полное доверие. Так что отвечаю то, что знаю — пока возле тебя я, а что дальше — видно будет.

В голову пришла с виду разумная мысль, я уже открыла рот говорить… и промолчала. Вначале нужно было обсудить это с Мастером.

Микея я не забывала. Вспоминала всякий раз, как клала Зоряна в дареную им люльку. Вначале всегда со слезами, а потом просто светло и с благодарностью. Я больше не рвалась искать Юраса и просить его вернуть мне слово, что я дала ему. Мне больше не нужно было его разрешение любить другого — некого было. Я решила хранить ее — верность, этим двум — отцу моего сына и моему любимому. Любила ли я раньше Юраса? Всей душой, безоглядно и бездумно — по-детски. И сейчас вспоминала его с благодарностью и теплом — такого красивого, веселого. Но он всегда был только мечтой — несбыточной, как призрачное марево над летней степью. Я никогда не думала о нем, как о своем, не ждала от него ничего и мысли о нем гнала.

Мысли о Микее гнать не хотелось. Нельзя было не помнить и не думать о том, как сильно он любил меня. Как жарко и жадно вглядывался, заставляя чувствовать себя красой желанной, солнышком рыжим, его ненаглядной. Верить ему, потому что в его глазах я и была такой. Я так хотела бы быть для него всем этим до конца наших жизней, но не судьба…

Когда сильно потеплело и настали жаркие, даже душные ночи, я часто открывала окно и долго сидела возле него, глядя на деревья, притихшие без ветра, на звездное небо, что виднелось над ними… В окно тянуло прохладой, ночной свежестью, дышалось легко и свободно и опять хотелось… жить. А без него не получалось в полную силу — никак. Семейной жизни для себя просто не представлялось. И другого на его месте — обнимающего меня, целующего, я видеть не хотела.

— Микеша-а… месяц мой ясный, радость моя утраченная… — шептала я в теплую летнюю темноту, глотая слезы: — Как ты там без меня? Тебе так же тяжко на душе ночами? Так же жалеешь о том, что не успел изведать со мной? Я не хотела бы для тебя такого…

Хотелось его для себя, возле себя. И нельзя было с головой погружаться в тоску, понимая невозможность этого. Ради сына нельзя было.

Потому я и бросилась с головой в учебу, на которой настаивал Мастер. Читала в голос книги, которые он приносил, разбирала вместе с ним то, что вычитала в них. Изучала карты нашего государства и других земель. Слушала и запоминала историю правления в Тарте. Узнавала основы ведовства. Не для того, чтобы ему учиться, а чтобы понять, на что это ведовство способно.

Время от времени решала судьбу людских душ, помогая им найти покой на той стороне. Возникал рядом со мной Конь и говорил, что мне нужно делать: указать наследникам, где лежат необдуманно спрятанные от них деньги, отпустив жадного родича на ту сторону без сопровождения проклятий. Либо спасти от навета невиновного. Либо развеять подозрения в самоубийстве. Еще много чего за эти годы… но это было не так часто и не так уж тяжело для меня.

Потом, когда Зорян немного подрос, и к полутора годам его уже можно было оставить с охраной на малое время, меня стали учить верховой езде. Эта учеба проходила на площадке, где обычно тренировалась стража, вблизи воинских казарм. И обучал меня по поручению Мастера один из знакомых стражников. Натянув на себя мужские штаны, сшитые по мне, я изо всех сил старалась почуять конскую спину домом родным, как говорил когда-то ведун. Там же в один из дней я увидела Таруса, и почему-то зашлось сердце… я замерла и задумалась — с чего бы?

Поняла вдруг причину — значит, где-то здесь может объявиться и его друг. И встанет вопрос — говорить ему про сына или же не делать этого никогда? Просить свободы от слова или продолжить жить, как сейчас — просто и понятно для меня, не строя планов на будущее? Я просто испугалась того, что придется что-то решать. И потому, заволновавшись, сдуру подошла и спросила его про Юраса — как он, где, здоров ли? Ведун вскинулся, и на меня нежданно пахнуло лютым холодом:

— Забудь про него! Ты и другие твои… вы сломали ему жизнь, он как тень сейчас! Он перестал жить, смерти себе искал! Ты не нужна ему и никогда не нужна была. Он тогда был под чарами, и я не теряю надежды понять — кто наслал? Он просто не помнит тебя и тогда даже не видел! И радуйся этому, потому что если вспомнит, узнает — возненавидит, — шипел он, чтобы не услышали другие.

— Он и тогда любил, и всегда будет любить другую! Потому не лезь к нему и забудь, тебе же лучше будет.

Я отшатнулась и отошла молча. Показалось, что меня накрыли толстым мягким одеялом, отняв способность мыслить, отобрав слух и не давая видеть. Шла с широко открытыми, невидящими глазами, пока не наткнулась на какую-то стену. Наощупь опустилась по ней, присела…

— Прибить этого… дуболома? — послышалось над ухом.

— Нет, Конь, не тронь его — он прав. Я сама виновата, не нужно было спрашивать. Оно и ни к чему было… вначале нужно было решить самой. Хорошо подумав, я никогда не стала бы…, а так вот неладно вышло, — бормотала я, почти не понимая сама — что говорю? — Нечаянно я спросила, не подумавши. Пусть его… пускай…

Вскоре после того разговора с Тарусом случился и разговор с Мастером. Он все чаще всматривался в Зоряна. А однажды я заметила его уж слишком серьезный и понимающий взгляд. Он частенько выходил гулять с нами в сад возле загородного дома. Мы с сынком забавлялись с игрушками, смеялись, носились друг за другом, строгали палочки, копали лопаточкой землю. А он сидел в кресле, что вынесли для него стражники, отдыхал и смотрел на нас.

Зорян любил его, бегал хвастаться тем, что сумел сделать, где успел нашкодить. Тянул за собой, просил о чем-то, лепетал часто еще непонятно что, и хитро улыбался, чуть кривовато приподнимая одну сторону рта. На пухлой щечке сразу появлялась хорошенькая ямочка… Я уже поняла что Мастер узнал в Зоряне его отца, не знала только что он думает об этом. Да и не сильно важно это было. После той выходки Таруса — обидной, даже больной для меня, переплакав да попереживав всласть, я успокоилась. До моего разума дошло с большим опозданием, что это будто подсказка для меня — Юрас не должен знать о сыне. И я могу уже не думать — а верно ли поступаю?

Я поверила ведуну сразу же. Ему незачем было говорить неправду. И знать теперь, что та ночь была подарена не мне…, что он даже не видел меня, что не помнит совсем… Мне понадобилось время, чтобы смириться с этим. Тяжко? Больно? Обидно? Зато моя совесть чиста и сын теперь только мой. Так что, переболев этим, я успокоилась, а со временем и повеселела. Но этот понимающий взгляд Мастера меня насторожил, хотя он и не сказал ничего. Зато я решила поговорить с ним при первом удобном случае и просить молчать о том, что он узнал.

Да и, кроме этого, в моей голове все бродило и переваривалось то, что пришло в голову раньше. Я хорошо узнала старого ведуна и доверяла ему, потому и решилась, наконец. И случившийся вскоре разговор был совсем о другом — не об отце Зоряна. Начала я его, крепко обдумав перед этим то, о чем буду говорить:

— Нападения на ведунов хоть и стали редкими, но совсем не сошли на нет, так ведь? Значит, тот пригляд, что вы установили за каждым, ненадежен. Да так-то и подумать — не присмотреть за взрослым человеком, как за малым дитем. Невозможно это, хлопотно и отвлекает людей от другой службы. Как вот со мной… Но присматривает же за мной тот же Конь? Понятно что…, - я остановилась, перестав вышагивать перед ним, замялась, но потом решительно продолжила:

— Поспособствовал этому человек, которому я дорога. Была, значить, у него такая возможность — попросить об этом. Так и я же говорю с ними?! Что мне стоило поставить условие тому же жадному дедку — отстоять на страже возле какого-нибудь приграничного ведуна хоть год, хоть два. Да, это может и не слишком милосердно по отношению к его душе. Зато милосердно для ведуна, к которому он будет приставлен. У каждой души, что задержалась здесь, есть свой грех или невыполненные обязательства. Вот пусть и отработают их, спасая жизни. Высшие Силы должны оценить это!

Я заглядывала в глаза ведуну, а он обдумывал то, что я сказала. Потом покачал головой и сказал:

— Нас не так мало, к каждому приставлять… затянется на годы. Сколько их таких — пригодных и готовых на это душ? Они должны быть согласны, как твой Конь, готовы помочь. А сколько таких? Ведь не много? Жадный дедок не станет… Ты сама доверилась бы ему? Думаешь, после смерти он стал лучше? И как решить — кому приставить такую охрану в первую очередь? Признавая других не такими ценными, или кидая жребий?

— Я хорошенько подумаю и придумаю еще что-нибудь, — бормотала я, направляясь на кухарню готовить еду. Зорян стал любимчиком для нашей охраны и много времени проводил с ними, потому это время появилось у меня. Я любила и умела готовить, соскучилась по этому делу и в это лето всю готовку в летнем доме взяла на себя. Варила, жарила, пекла для нас и охраны. И свои пряники, которые не умел готовить никто другой, тоже. Мастер брал их с собой, как гостинцы, для детей тех, кто состоял в Совете.

Уже шел тот год, в котором сынку под зиму должно было исполниться три годика. Лето заканчивалось, и мы не спеша перебрались в зимний дом в дворцовом парке.

За готовкой, маленьким огородиком, заботами о сыне, тренировками и учебой, я совсем выпала из жизни столицы, не любопытствовала и новостей не знала. Их не хотелось вовсе — ни одна в последнее время не была доброй для меня. И что такого в том, что мне хотелось спокойной и устоявшейся жизни?

Я научилась всему, что назначил тогда для меня Мастер. Хорошо держалась в седле, бегло читала, знала историю и карты. Мне накупили платьев, сорочек и юбок, как у зажиточных горожанок. Все добротное, красивое, удобно и ладно сидящее на мне. Научилась я и на каблучках ходить и говорить с людьми, смело глядя любому в глаза. А чего мне было бояться с Конем за спиной? И танцы танцевать умела, и в гостях садилась за стол, не боясь опозориться. А еще у меня отросли до середины спины косы, но я не прятала их, как мужняя жена — не хотела, потому что это было бы неправдой. Что-то во мне противилось даже малейшей лжи.

Кто и что станет говорить, было для меня не важно, я не боялась пересудов — боялись меня. В самом начале я еще, хоть и не часто, но слышала глухой опасливый ропот за спиной. Не нужно было много ума, чтобы понять — что говорили обо мне люди, особенно языкастые и не особо разумные бабы. И про дитя, нажитое без мужа, и про девичьи косы на спине, и про мужскую воинскую справу, что я надевала, когда выезжала верхом.

Но многие, если не все, знали и то, что я ведунья, которая говорит с мертвыми и дружит с ними. Так что причина укоротить свои языки и бояться меня у них была. Смерть дело тайное, живыми не изведанное и тем более страшное, что когда-нибудь предстоит каждому из ныне живущих. И любое напоминание о ней для смертного человека если и не страшно, то уж точно будит разумные опасения. Я была таким напоминанием. Страшная тайна, которая окружала мое умение, хранила меня от людского осуждения. А я подозревала, что и от мужского интереса.

Загрузка...