Таврический сад

РОДЖЕР БЭКОН

Глеб делал зарядку, и мамины букеты на окнах быстро осыпались от его прыжков и стояли голые. На кухне брат Сенька уже сидел за столом и ел пельмени. Ом был маленький, рот его открывался на одном уровне со скатертью, и можно было играть в интересный хоккей — гонять пельмени вилкой по тарелке и забрасывать их в рот, как шайбу.

— Перестань, — сказал Глеб. — Ешь как следует.

— Игра в одни ворота, — прошамкал Сенька.

— Это вчера вы так играли — и вправду в одни ворота. Продули с позорным счетом.

— А ты видел?

— Видел.

— Ничего ты не видел. Ты не мог — тебя Сергияковлич задавил. Видно, мало он тебя задавил.

— Эх ты, — сказал Глеб, — тебе врут, а ты веришь. Это я сам бежал и случайно стукнулся о заднее крыло, а он в это время поехал. Я сам стукнулся и упал, а все теперь говорят, будто задавил.

— Сеня, — позвала из комнаты мама, — ты когда сегодня вернешься?

— Поздно, — ответил Сенька. — Я на кружок.

— Ты ведь вчера ходил.

— Вчера в авиамодельный, а сегодня в переплетный. Столько, оказывается, кружков — чему хочешь можно научиться. Я теперь каждый день буду ходить, можно, мама?

— Ну конечно, — сказала мама. — Только не перепутай все. Когда ходишь в разные кружки, легко все перепутать; сделаешь, например, самолет в переплете, ведь смешно.

— Да, — согласился Сенька. — Пожалуй, это смешно. Надо будет попробовать.

— Так, значит, тебя не задавили, — сказал Толян, садясь за парту.

— Нет, — ответил Глеб. — Ты что читаешь?

— Про микроскоп. Как его открыл один, а никто не оценил. Дураки немытые.

— Дашь почитать? Мне тоже интересно про микроскоп. Я давно думаю: может микроб разглядеть молекулу или нет. Тут не написано?

— Не знаю, я еще не дошел. Наверно, может — иначе, как бы он по ним ходил, не глядя. Ему же там больше не по чему ходить — он, наверно, так с молекулы на молекулу и переступает.

— А я тебе тоже чего-нибудь дам, — сказал Глеб. — «Задушены бездной» хочешь?

— Конечно, хочу, — ответил Толян, и они пошли к своей парте, потому что уже был звонок.

Перед уроком истории доску завесили новенькими картами с синими и красными стрелами походов навстречу друг другу — «иду на вы».

— Ребята, — сказала Татьяна Васильевна. — С сегодняшнего дня уроки у вас поведет Дина Борисовна. Она учится в институте и тоже скоро будет преподавать историю в школах. Да…

Видно было, что ей хотелось еще что-то сказать, но она передумала и ушла на последнюю парту.

— Практикантка, — прошептала сзади Сумкина. — Будет на нас тренироваться, словно мы какие-то подопытные кролики.

— Это мы кролики, — сказал Толян, — а ты не можешь. Ты морская свинка.

Дина Борисовна вышла к доске, и стало тихо. Что-то в ней было удивительно всем знакомое и очень историческое, будто виденное в иллюстрациях к «Трем мушкетерам» на пятой полке школьной библиотеки: во всем черном, с большим белым воротником и с волосами до плеч, только с указкой вместо шпаги.

— Садитесь, — сказала она и быстро прошлась по проходу. Ей вслед кто-то шепнул, кто-то стукнулся, две ручки и учебник упали на пол.

— Итак, на сегодня вам было задано… Что же вам было задано?

— Турки-османы, — шепнул кто-то.

— Османская империя, — сказала Дина Борисовна, словно припоминая что-то для себя. — Но ведь это страшно интересно. В этой империи была масса интересных вещей, не правда ли… — она заглянула в журнал и прочла первую по списку фамилию, — Басманцев.

— Да, было там дело, — растерянно сказал Федя Басманцев. — Много чего было.

— Вот и расскажи нам.

— А какой параграф?

— Ну, все равно. Расскажи, что тебе самому интереснее,

— Нет, я уж лучше, что вам.

— Тогда расскажи о государстве Тимура. Я думаю, всем это будет интересно.

— Тимур, — начал Басманцев, — Тимур…

— И его команда, — сказал кто-то в классе.

— Да нет, — с досадой отмахнулся Басманцев. — Это не тот. Тимур был великий полководец. Он хромал… в четырнадцатом веке. Его войско покорило много стран и городов… Иран, Сирию, Турцию и город Елец. Столицей его царства был Самарканд.

— Да-да, — сказала Дина Борисовна, — я тоже об этом читала. Нам рассказывали, что он был очень ловкий и коварный полководец.

— Хитрющий, — сказал Басманцев. — Я читал книгу, называется «Тамерлан», так там описан один случай… — И он, торопясь и сбиваясь, начал рассказывать этот случай, а за ним и другие, все, что он прочел в книге о Тимуре. Раньше никто бы не поверил, что Федя Басманцев знает столько замечательных историй о каком-то хромом полководце из далекого четырнадцатого века. Дина Борисовна слушала его так, будто все это было ей раньше совершенно неизвестно, и часто переспрашивала, особенно в том месте, где Басманцев рассказывал, что вот жили в городах люди, строили красивые дома, делали ковры, книги, вазы, и вдруг по желтой пустыне налетала конница сельджуков и все уничтожала на своем пути, а зачем — непонятно. Она очень увлеклась и не заметила, что Татьяна Васильевна поднимает руку и показывает ей на часы, а когда заметила, было уже поздно — половина урока прошла.

— Ой! — воскликнула она. — Хватит, Басманцев, хватит. Садись, отлично. Мы переходим к следующей теме: «Школа, наука и искусство в двенадцатом и тринадцатом веках».

Она сняла с руки часы и положила их перед собой.

— Вы все, конечно, знаете, что образование не всегда было обязательным делом. Но вы и представить себе не можете, как мало грамотных людей было в начале нашего тысячелетия. Многие императоры и князья даже не умели писать и читать, а своих воинов считали на палочках, как первоклассники. Все непонятное, что встречалось людям в жизни, они сваливали на бога и чудеса. А как же иначе. Ведь это было страшно; когда что-нибудь непонятно, — ужасно хочется понять, я это знаю по себе.

Видно было, что она очень переживает за тех древних людей, будто ей самой приходилось жить с ними и разделять их невежество — бояться грома, падающих звезд, черных кошек, колдовства, извержений и других интересных явлений природы. Она ходила рядом с партами, изредка останавливаясь, поправляя рукой свою мушкетерскую прическу, и Глеб почувствовал, что он сам тоже начинает волноваться и представлять себе каких-то неизвестных людей, которые жили до него на свете, беспокоились о своих друзьях, путешествовали, воевали и, наверно, даже не думали, что вот будет он, Глеб Зенуков, ученик 6-го «б» класса, словно это такие пустяки. И, чтоб исправить их ошибку, он попробовал вообразить все множество живущих сейчас на земле людей и тех, которые еще будут жить, но испугался непривычной огромности таких мыслей и отчаянно замотал головой.

— И вот даже в эти темные времена, — говорила Дина Борисовна, — появлялись замечательные люди, ученые, которые стремились познать законы природы и заставить их служить человеку. Они положили начало многим современным наукам. Одним из таких ученых был Роджер Бэкон, англичанин. Мне он нравится больше всех. Он родился, — она взяла у Глеба учебник истории и прочла там, — в тысяча двести четырнадцатом, а умер в тысяча двести девяносто четвертом году. За свою жизнь он сделал множество открытий, но современники о них ничего не знали, и только через триста лет его работы были найдены другими учеными. В одной из книг он писал так — вы только послушайте: «Четыре, в высшей степени заслуживающие порицания, вещи составляют помеху делу истины. Преклонение перед ложным авторитетом, укоренившаяся привычка к старому, мнения невежд и гордыня мнимой мудрости». И дальше: «Где имеют силы эти помехи, там не действует ни разум, ни закон, там нет места для правды, там не имеют силы предписания природы, господствует порок, добродетель исчезает, там царствует ложь и гибнет истина».

Слова эти по отдельности всем были знакомы и понятны, но, составленные вместе и прочитанные вслух, они превратились во что-то необычное и возвышенное, отчего многие покраснели и согнулись над учебниками, словно стыдясь чего-то. Дина Борисовна опять увлеклась и не смотрела ни на часы, ни на Татьяну Васильевну, которая махала ей рукой, пытаясь сказать, что хватит про Бэкона — нужно переходить к другому материалу.

— Он занимался разными науками, — продолжала Дина Борисовна, — математикой, механикой, астрономией. И еще он был немножечко алхимик.

— Кто-кто? — не удержался Глеб.

— Алхимия — это почти химия, только без формул, наугад. Вот, например, в вашем химическом кабинете стоят различные банки с порошками и жидкостями. Вы не знаете, что это за вещества, и, если вас впустить сейчас в кабинет, вы, конечно, начнете все смешивать, и получится алхимия. Это очень увлекательная и опасная наука. Вот вы смешали несколько веществ, и получился какой-то неизвестный предмет. — Она вынула из портфеля и подняла над головой небольшую черную таблетку. — Совершенно неизвестно, что это такое. И вдруг…

Таблетка выскользнула из ее пальцев, упала на пол и громко взорвалась.

— Ой! — вскрикнула Сумкина.

— Еще! — зашумели все. — Еще разочек!

Татьяна Васильевна закрыла лицо руками, привстала, потом села обратно и с досадой хлопнула блокнотом по парте.

— А отчего он умер? — спросил кто-то. — Подорвался?

— Монахи и богословы ненавидели его, — сказала Дина Борисовна. — Он разоблачал их невежество, нечестность. У него не было никакой власти, но они его очень боялись; то, что он говорил, приводило их в ужас, и они разбегались, только увидев его в дальнем конце коридора. Они считали, что в их богословии наука закончена, все сказано и дальше идти некуда. Самым злейшим врагом Бэкона был генерал ордена — Иоанн Бонавентура. Он решил устроить над ним суд. И вот, когда собрался суд…

Она вдруг замолчала и остановилась около Дергачева.

— Что ты там ищешь? — спросила она. — Ты все время ищешь и не слушаешь. Разве тебе неинтересно?

— Мне неинтересно, — честно сказал Дергачев и встал.

— Почему? Тебе все равно, что случилось с Роджером Бэконом? Или как?

— Так ведь тут все очень просто. Надо было убить этого Бонавентуру, вот и все. Он сам виноват, что не догадался.

— Как убить?

— Обыкновенно как — кинжалом. Уничтожить.

— Но ведь пришел бы другой на его место.

— И этого тоже, — сказал Дергачев. Он даже слегка улыбнулся, так просто и понятно у него все получалось.

— Не знаю, — растерянно сказала Дина Борисовна. — Прямо не знаю, как тебе ответить.

Она беспомощно поковыряла указкой паркет и отошла к столу. В тишине все услышали, как за стеной в спортзале упало что-то тяжелое, потом застучали ногами и раздалось три свистка. Дергачев, ничего не понимая, оглядывался по сторонам, но все от него отворачивались и молчали, пока, наконец, Татьяна Васильевна не поднялась и не сказала:

— Ну хватит. Дергачев, давай сюда дневник и садись на место. Урок окончен. К следующему разу учить до четвертого параграфа. Все.

И сразу же прозвенел звонок.

ВСЕ НАОБОРОТ

— Ну, Зенуков, как ты себя чувствуешь? — спросил Сергияковлич. Глеб как раз ел пирожок и от неожиданности так сдавил его зубами, что повидло полезло во все стороны и капнуло ему в рукав.

— Спасибо, Сергияковлич. Вот тут под коленкой синяк, и штаны немного порвались, а больше ничего.

— Ох, смотри, Зенуков, смотри — доиграешься ты, — с облегчением сказал Сергияковлич и ушел в учительскую.

— Басманцев! — позвали из класса.

— Да погодите вы! — крикнул, подбегая, Басманцев. — Глеб, только честно: у тебя сколько марок?

— Двести тридцать шесть, — сказал Глеб.

— Ну вот, я же говорил! Я ему говорил, что у меня больше. У меня двести пятьдесят девять — больше всех в нашем классе.

От радости он схватил Глеба за рукав и раздавил там повидло.

— Басманцев, — снова позвали из класса. — Это ты оставил коржик на парте?

— Ну я, — обернулся Басманцев.

— По нему муха ползает — иди прогони ее.

«Откуда же мухи зимой, — подумал Глеб. — Какой-то он доверчивый, этот Федька».

Кругом была ужасная толкотня, и последние учителя проплывали над нею в учительскую, как корабли. Вдруг откуда-то вынырнул Толян с учебником географии и потащил Глеба в соседний 6-й «а».

— Айда скорей, меня сегодня вызовут, а я еще глобуса не выучил. У них там есть маленький на подоконнике, ты мне покажешь, ладно?

«Опять там, наверно, Семенова сидит, — подумал Глеб. — Вечно она мне попадается».

Они пошли в 6-й «а», и там на первой парте действительно сидела Семенова. Она читала какой-то журнал; волосы ее свесились вниз и волочились по строчкам, она подхватывала их рукой, убирала за спину, но они не держались там и сыпались обратно. Глебу стало немного страшно и вроде бы чего-то смешно, что он вот стоит здесь рядом с ней, все на него смотрят и думают какую-нибудь ерунду — что пришел Зенуков, тот, которого задавили; задавили — а он ходит, значит, не очень задавили; и китель у него без пуговицы; где же он пуговицу потерял, может, вчера у Толяна? Или в планетарии? Там темно было, не видно. «Наверно, в планетарии», — думают они и ничего больше не замечают.

— А где же у них глобус? — спросил Толян. — Семенова, вы куда дели свой глобус?

— Его унесли — будут приделывать Луну и спутников, — сказала Семенова. — А у вас разве нет?

— Нет, наш глобус уже сгорел. Месяц назад.

— Как сгорел?

— Это все Басманцев. Говорит: «Давайте я вам настоящие вулканчики устрою, с извержениями». Вот и устроил. Весь Тихий океан сгорел, пока не потушили.

— Не надо было давать. Я бы ни за что не дала.

— Много ты понимаешь, — сказал Глеб. — Лучше скажи: ты знаешь, кто такой был Роджер Бэкон?

— Не знаю.

— Эх ты. Пошли, Толян, что с ней разговаривать — Бэкона не знает.

— Пошли, — сказал Толян.

— А вы!.. Вы сами… — крикнула им вслед Семенова, но все же достала портфель и, торопясь от обиды, начала листать учебник ботаники — ей почему-то казалось, что этот неизвестный Роджер Бэкон обязательно должен быть садоводом.

За несколько минут до звонка в класс вбежал Коля Свиристелкин и закричал:

— Ребята, что я вам расскажу! Вы только послушайте, ребята. Да тише вы!

— Ну что еще? — зашумели все. — Давай говори.

— Да нет, вас слишком мало Зовите всех, тогда расскажу. — Он бросился к двери и закричал:

— Глеб, Толя! Идите скорей!

Видно было, что он хочет рассказать что-то смешное и боится, что не все его услышат. Ему ужасно редко удавалось рассказывать смешное; хотя он много раз пытался, но все получалось что-то не то.

— Ну, Коля, говори же, — сказала Сумкина. — Все уже здесь.

Коля вскочил на парту и сделал такие глаза — они у него почти выкатились.

— Там в учительской… в учительской, я слышал, как… — тут он замер, выжидая, — как этой Дине Борисовне поставили за урок пару, во!

— Ну и что? — сказал Дергачев. — Что ж тут смешного? И верно, никто не засмеялся.

— Как же? Сама учительница и сама же получает пару — разве не смешно? Все наоборот. Вы только подумайте, как это смешно, — уговаривал Коля. Ему всегда казалось, что если наоборот, то уж страшно смешно; и все его истории были похожи одна на другую — то он видел, как пожарное депо и вдруг загорелось, или, например, ехала «Скорая помощь» и вдруг кого-то задавила; никто не смеялся этим историям.

— Эх ты, комик, — сказал Басманцев. — Слезай с моей парты.

— Ну и слезу, — сказал Коля, — подумаешь. Вы меня еще вспомните. Я вам такое расскажу — вы все лопнете от смеха, тогда будете знать.

— И этот взрыв, этот ужасный взрыв, — говорила Татьяна Васильевна. — Как вам такое пришло в голову. Хорошо еще, что никто не пострадал. И где вы только достали взрывчатку?

— Да это же совсем не опасно, — сказала Дина Борисовна и полезла в портфель.

— Нет-нет, прошу вас, хватит! — воскликнула Татьяна Васильевна. — С меня хватит. Вы совершенно сорвали план урока. Вместо трех учеников успели спросить только одного. Один ученик целых двадцать минут говорил о посторонних вещах, и времени, конечно, не осталось. Новый материал изложили из рук вон плохо. Бэкон, Бэкон и Бэкон, и даже не успели рассказать, как он погиб. Кстати, я немного забыла — чем кончился этот суд над ним?

— Его осудили, он просидел в тюрьме четырнадцать лет, — сказала Дина Борисовна.

— Ах да, теперь вспоминаю. Но это неважно. Честно вам сказать, я за всю свою жизнь не видела такого плохого урока. Подумайте, Дина Борисовна, может, вам лучше переменить профессию. Еще не поздно.

— Нет-нет, это невозможно, — испуганно сказала Дина Борисовна. — Только не это.

— Да почему же? Есть масса профессий ничуть не хуже.

— Нет, мне обязательно надо эту. Дайте мне попробовать еще раз; может, у меня получится.

— А если вы опять сорвете урок?

— А если, а если, — сказал вдруг Сергияковлич. — Но так же нельзя, уважаемая Татьяна Васильевна. — Он стряхнул очки с кончика носа и посмотрел на нее поверх ободков.

— Не понимаю, сказала Татьяна Васильевна.

— Нельзя так требовать с первого раза. Гвоздь! Попробуйте вбить в стол простой гвоздь — с первого раза у вас ни за что не получится. Надо как-то помочь молодому педагогу Дине Борисовне, дать ей возможность познакомиться с ребятами, привыкнуть.

— Да, пожалуйста, — сказала Дина Борисовна.

— Я предлагаю вот что. Пусть она месяц поработает у них вроде пионервожатой, проведет несколько мероприятий; и тогда мы посмотрим — можно доверять ей учеников или нет. Ну как, вы согласны?

— Да, конечно, я согласна, — сказала Дина Борисовна.

— Если будет трудно, обращайтесь сразу ко мне, не стесняйтесь. Но сначала хорошенько обдумайте все мероприятия — это самое важное.

— Я пойду с ними в планетарий.

— Нет, в планетарий они уже ходили. Вы не торопитесь. Обдумайте все хорошенько.

— Конечно, я что-нибудь придумаю.

— Ну хорошо, — сказала Татьяна Васильевна. — Только, пожалуйста, чтобы ничего не взрывалось.

ФИНСКИЕ ЛЫЖИ

Глеб натирал лыжи мазью и не заметил, как за его спиной из-под одеяла вылез Сенька.

— Ты куда? — спросил Сенька. — В спортшколу?

— Нет, мы сегодня на лыжах. Всем классом. В спортшколу завтра.

— А зачем тебе в спортшколу? С кем тебе надо подраться?

— Ни с кем. Мы там занимаемся.

— А мне надо подраться. С Женькой Карташовым, знаешь?

— С Женькой? Вы же с ним друзья.

— Были друзья, а теперь нет. Он меня оскорбил. Я теперь ему покажу, он у меня узнает, как оскорблять. Не слыхал, в нашей спортшколе есть бокс?

— Ты лучше скажи, как он тебя оскорбил. Может, тебе не в бокс надо, а прямо в стрелковый кружок — из винтовки «кых»! Или в самбо.

— Он сказал, что я красавчик. «Ты, — говорит, — такой красавчик, такой миленький, просто прелесть». Это его сестра так научила. Я ему говорю: «Женька, не дразнись, а то я с тобой подерусь». А он говорит: «Ты не умеешь. Я тебе как дам, ты у меня, знаешь, куда улетишь!»

— Женька даст, — сказал Глеб. — Он здоровый.

— А я научусь. Я ему говорю: «Знаешь, теперь какие кружки есть. Я пойду, меня сразу запишут».

— Иди в самбо, — сказал Глеб. — Это для тебя лучше всего. Там и силы не нужно — одни приемчики. Приходи завтра, я тебе покажу, где они занимаются.

У вокзала улицы уже высохли, как летом, и было смешно смотреть на людей с лыжами — не верилось, что где-то еще есть снег, по которому можно ездить. Дина Борисовна стояла па самой верхней ступеньке, чтобы было заметней, и махала подходившим ребятам желтой варежкой, надетой на лыжную палку, — махала, махала, пока варежка не сорвалась и не улетела в толпу.

— Вот так всегда, — сказала Сумкина, отмечая в списке. — Все придут, а Косминского нет. Вечно он опаздывает, а еще говорит, что Косминский — это все равно, что Космический — одно и то же.

Потом пришел, наконец, и Косминский с большим мешком за спиной, и все побежали к поезду.

— Чего это ты столько набрал, — спросил Глеб, щупая мешок. — А это что? Какой-то ящик.

— Да нет, — ответил Косминский, — это шахматы. А вдруг, думаю, мне захочется поиграть в дороге. Я специально за ними вернулся — потому и опоздал.

— А рояль ты не захватил? — спросил Толян. — Ты же любишь играть на рояле — вдруг тебе захочется.

— Ладно-ладно, — сказал Косминский, — вот захотите в шахматы сыграть, тогда еще попросите.

Поезд тронулся и быстро проехал мимо опоздавших людей, мимо тоннелей и старого железнодорожного плаката в конце платформы, на котором все успели прочитать только три слова: «…можете потерять жизнь…»

— Как это? — заволновался Свиристелкин. — Почему потерять, из-за чего? Ты не видел, что там дальше написано?

— Не видел. Дальше маленькими буквами, не разобрать.

— Ребята, не расходитесь, садитесь поближе, — говорила Дина Борисовна.

— Не так, да не так же, — шептала Сумкина. — Ты сюда, а ты сюда — мальчики отдельно, девочки отдельно.

— Да ну тебя, сама ты отдельно, — сказал Дергачев.

В вагоне почти все ехали с лыжами, а те, кто был без лыж, чего-то стеснялись и старались глядеть только в окна, будто им было стыдно, что вот последние дни зимы, а они едут за город просто так. Глеб по себе знал, как это бывает, когда смотришь парад вооруженных сил или марафонский бег на улице, становится как-то неловко и очень хочется маршировать или бежать там вместе со всеми.

— Дина Борисовна, — спросил Басманцев, — это у вас какие лыжи, турецкие?

— Нет, это финские. Видишь, тут написано.

— Ага, красивые. А у меня есть турецкая марка, на ней тоже нарисованы лыжи — очень похоже.

— Неужели турецкая? Как интересно — турки на лыжах. Где же они там катаются?

— Ну не знаю. У меня много всяких марок.

— У него больше всех! — крикнул кто-то. — Разве он вам не говорил?

— Как же ты забыл, Федя?

— Он такой застенчивый — никому не рассказывает.

— Вот они смеются, — сказал Басманцев, — ругают меня. Не понимают, дураки, что у меня должно быть больше всех марок.

— Почему у тебя должно быть больше всех? — спросила Дина Борисовна.

— Ну как же. Я и ростом выше всех, и бегаю быстро, — значит и марок у меня должно быть больше всех.

— А мой брат Сенька ходил в марочный кружок — там у ребят все равно больше, чем у тебя. Больше тысячи.

— Где? Где такой кружок? — закричал Басманцев.

— Да, я тоже туда ходил, — сказал Толян. — Там всё обмениваются — сидят два часа за столом и обмениваются. Интересно. Я там всегда так менялся, что у меня к концу ни одной марки не оставалось. Ну и пусть, думаю. Все равно они под конец уже потные совсем и липкие — так и расползаются.

— Я бы лучше сучки собирала, — сказала Дина Борисовна. — Есть такие смешные сучки — как танцоры. Или как рыцари.

— Как сапоги, — сказал Косминский.

— Как лошади!

— Пистолеты!

— Пауки!

— Собаки!

— Стеньки Разины!

— Мушкетеры!

— Хватит-хватит, довольно! — воскликнула Дина Борисовна. — Смотрите — нам сейчас выходить.

Поезд остановился, и ребята, стуча лыжами, вышли на платформу. Сразу за платформой начинался лес больших сосен, и снегу там лежало еще много, только он уже был не очень белый и какой-то неровный — как кефир.

— Ну, кто у вас лучший лыжник? — спросила Дина Борисовна.

— Я! Я! — закричали несколько голосов.

— Федька лучше всех, — сказал Глеб. — Басманцев.

— Значит, он пойдет последним.

— Почему последним? Я не хочу.

— Ты будешь помогать отстающим. Будешь отставать вместе с ними, — сказала Дина Борисовна.

— А куда мы пойдем? Давайте посетим исторические места.

— Дина Борисовна, давайте! Тут есть исторические места?

— Конечно. Все места исторические.

— Ну да.

— Как это? Выходит, и платформа историческая?

— И платформа.

— А мы?

— А я? — спросил Косминский.

— И ты тоже. Может, через пятьдесят лет экскурсоводы в музее будут говорить про твой мешок: «Вот с этим мешком Сева Косминский ходил на лыжах».

— Да он не ходит никогда.

— Это он случайно.

— Слышишь, Косминский, ты теперь береги свой мешок.

— Не запачкай.

— Давай я тебе почищу, — неудобно такой грязный в музей.

— Поехали! Поехали скорее! — закричали впереди.

В лесу что-то тихо сыпалось с веток, и вдоль лыжни росли кусты, густо забитые снегом. Время от времени попадались флажки и разноцветные стрелки на деревьях, а один раз пробежал лыжник № 136, запыхавшийся и такой краснощекий, будто его только что волочили лицом по сугробам. Дина Борисовна часто отходила в сторону, пропуская мимо себя весь класс, потом снова обгоняла, быстро, как на коньках, и по дороге давала советы насчет дыхания и всего остального.

— Дыши, дыши сильнее, — говорила она. — Не гнись.

— Работай палками. Да нет, вот ты упираешься, а лучше наоборот — отталкиваться.

— Толя, ты почему без шапки?

— А я назло, — сказал Толян.

— Он все назло делает, — сказал Косминский. — Он и по льду бегает и простужается нарочно — я его знаю.

— Что ты знаешь? Когда я простужался? Я уж три года не простужался.

— Вы не бойтесь, он не простудится, — сказал Глеб. — Он закаленный.

— Закаленный, как пирожок соленый, — ответила Дина Борисовна и быстро уехала вперед.

— Подумаешь — обогнала и воображает, — сказал Толян. — Если б не ты, я бы сейчас показал класс. Болтаешься тут под ногами.

— Ну да, показал бы ты, — ответил Глеб. — У нее, наверно, первый разряд по лыжам — вон она как шпарит. За ней и Федька бы не угнался, не то что ты.

Ему почему-то очень нравилось, что Дина Борисовна так здорово ходит на лыжах, и все это видят.

Лес кончился на берегу замерзшей реки. Берег был высокий, и с него далеко, до самого горизонта виднелись интересные исторические места с черными домиками, полями, с высоковольтными арками и маленькими автобусами на шоссе, а над всем по небу тянулись следы двух самолетов, которые будто бы долго гнались друг за другом и вдруг оба одновременно остановились.

— Вперед! Скорей! — закричал Басманцев и бросился вниз; и за ним все ребята, и девочки, и Дина Борисовна, по крутому обрыву, между пеньками и ямами, падая, сталкиваясь и крича: «Скорей! Скорей!» — словно они боялись, что им не хватит времени объехать все интересное.

— За мной! За мной! — кричал Косминский. Но за ним уже никого не было.

«И за мной, — подумал Глеб. — Хоть бы кто-нибудь за мной! Семенова, например… Пусть это будет Семенова».

Вдруг он увидел, как Дина Борисовна впереди него странно подпрыгнула, взмахнула руками и исчезла в яме под снегом.

— Стой, на помощь! — закричал он, тормозя и цепляясь за снег руками. Еще несколько ребят остановились рядом с ним, оглядываясь и ища, кого нужно спасать, но Дина Борисовна уже поднялась сама. Она смотрела себе под ноги и с недоумением шарила в яме, запуская руки по самую шею, доставала оттуда обломки своих лыж, кусочки палок и зачем-то аккуратно складывала их рядом с собой в виде колодца. Потом потерла ушибленное плечо и покачала головой от боли, будто удивляясь.

— Ну как же это… Не понимаю… За что я зацепилась? — говорила она.

— Растяпы! — закричал, карабкаясь снизу, Басманцев. — Не могли предупредить, не уберегли! Я же видел эту яму, я вас предупреждал.

Ребята подъезжали и останавливались около Дины Борисовны, молча и с уважением рассматривая красивые обломки финских лыж.

— Вот это да, — прошептал кто-то.

— Что же мы теперь? Неужели домой? — спросил Свиристелкин.

— Вот и покатались.

— Нет-нет, мы что-нибудь придумаем, — сказала Дина Борисовна. — Сейчас придумаем.

— Смотрите! — воскликнул Глеб, указывая вниз. — Девчонки на лыжах. Айда, отнимем!

— Айда, айда! — загалдели все, и несколько человек побежали к неизвестным девчонкам.

— Стойте! Сейчас же вернитесь! — закричала Дина Борисовна. — Как вам не стыдно — это же такая подлость. Идите сюда; сейчас мы найдем выход, что-нибудь придумаем. Какие нашлись грабители!

Грабители вернулись, и некоторое время все молчали, в нетерпении оглядываясь на деревья и арки там внизу.

— Дина Борисовна, — сказал Басманцев. — Вот Косминский больше не хочет. Он вам отдаст свои лыжи, и мы поедем.

— Это правда? — спросила Дина Борисовна. — Ты действительно больше не хочешь?

Косминский молча вышел вперед, нагнулся к креплениям, и было слышно, как застучали шахматы, пересыпаясь в его мешке.

— Ну нет, — сказала Дина Борисовна, — перестань. Я вижу, что тебе совсем еще не надоело кататься.

Косминский молчал.

— Да он правда не хочет! — крикнул кто-то.

— Он и ездить-то не умеет!

— Давай снимай!

— Он лучше дома на рояле поиграет.

— Слышишь, Косминский!

— Снимай, кому говорят!

— Сейчас же перестаньте! — воскликнула Дина Борисовна. — Вы такие!.. Такие чужие — я больше с вами не могу. И все будто для меня, чтобы мне помочь… Как вам не стыдно. Катайтесь теперь сами, делайте, что хотите, только чтобы не для меня.

И она быстро пошла обратно в сторону станции, словно убегала, боясь, что ребята действительно сделают для нее что-нибудь такое — ограбят кого-то или начнут перочинными ножиками пилить сосну и вырезать ей новые лыжи, а она не сможет им помешать.

— Ну что, Косминский, — сказал Толян, — видишь, что ты наделал.

— Добился своего.

— Эх ты!

И тут Косминский не выдержал и заплакал.

ФОКУСЫ, В ПИСЬМА И СИЛИКАТЫ

В антракте Сенька и Глеб купили стаканчик мороженого и по очереди ковыряли в нем деревянными палочками, долго высматривая, откуда вкуснее ковырнуть. Рядом с Сенькой сидел человек с газетами в карманах пальто. Он быстро читал их, оттягивая пальцами щеку, и косился на мороженое, — видно, ему тоже захотелось. Щеку он мог оттянуть так далеко, что Глебу иногда делалось страшно и он отворачивался, а Сенька даже не вытерпел и тихо попросил:

— Дядя, не нужно больше.

— А? — сказал человек. — Ладно, больше не буду.

Во втором отделении были одни фокусы — выступал знаменитый иллюзионист. Он вышел на середину, взмахнул на три стороны руками, а за ним в свете прожекторов появился небольшой слон с холодильником на спине. К слону приставили лесенку, и по ней из холодильника вышли на арену восемь карликов, пять обезьянок, два зайца, петух, кошка и собака и три женщины — две очень красивые, а одна не очень. Все захлопали, и Сенька тоже, а человек с газетами заглянул ему в лицо и удивленно пожал плечами. И дальше, какой бы номер ни показывали, он все откидывался, закрывая глаза рукой, и бормотал про себя:

— Что он там делает, что он делает! Нет, это невозможно, я этого не вынесу.

Наверно, он очень хорошо видел, как делаются все эти фокусы, и не мог понять, что другим ничего не заметно, — ужасно переживал и со страхом заглядывал в лица, будто ждал, что вот-вот все тоже увидят и возмутятся.

— Дядя, — сказал Сенька, — что вы за меня хватаетесь? Вы лучше не хватайтесь, а расскажите, как он делает.

— Да неужели ты не видишь?! Ну, смотри на его ногу, видишь, как он ее держит. А теперь — раз! — видал? Ну что, понял теперь?

— Нет, — сказал Сенька.

— Как же ты смотришь? Неужели никто ничего не видит!.. Вот он показывает целое стекло, а сейчас раз — и задвинет. Ну, теперь-то понял?

— Нет, все равно не понял, — сказал Сенька.

И никто кругом не понял, — всем было очень интересно. Глеб даже слышал, как один мальчик, уже выходя из цирка, сказал:

— Мама, как хорошо, что я родился.

Институтский коридор был увешан сатирическими газетами. На одной были нарисованы колхозники, которые рядами маршировали за плакатом с надписью: «Поможем студентам сдать экзамены» Дина Борисовна прошла мимо газет, поглядывая на ходу, нет ли чего-нибудь новенького, и спустилась по лестнице к дверям «Лаборатории силикатов». За этими дверями стояло множество специальных шкафов, похожих на буфеты, а около одного из них сидел бородатый студент и сильно растирал в каменной ступке, наверно, эти самые силикаты.

— Ну что? — спросил он, подвигая Дине Борисовне стул и чему-то смеясь. — Поверила теперь?

— А я это и раньше знала, — ответила Дина Борисовна. — Но все равно я не отступлюсь. Тебе еще долго здесь сидеть?

— Минут сорок. Подожди меня, я тебе еще взрывчатки изготовлю.

— Нет, это теперь запрещено. Лучше придумай мне хорошее мероприятие. Вот я вчера ездила с ними на лыжах, и то ничего не вышло.

— Почему? Ты ведь так здорово ходишь.

— Просто не могу понять, за что я зацепилась. Там был совсем ровный спуск и вдруг — раз! — и полетела.

— Сломала лыжи?

— Вдребезги! На мелкие кусочки.

— Да, это ты напрасно. Лучше бы ты сломала ногу.

— Вот еще! Зачем? Я не хочу.

— Это бы их сплотило. Они бы сделали тебе лубок, отнесли бы на станцию, — в общем, спасли бы тебя. Знаешь, как им нравится спасать.

— Перестань. Ты всегда смеешься. Даже когда мне плохо, ты все равно смеешься.

— А что я могу сделать? Или хочешь, возьму их с собой в подводную экспедицию? На Чудское озеро, с аквалангами.

— Это еще когда будет. И потом, лучше такое мероприятие, чтобы с пользой. Для школы, например, или металлолом.

— Так я же и говорю. Соберем на дне доспехи псов-рыцарей и сдадим — пускай из них сделают трактор. Говорят, эти доспехи делали из очень прочной стали, получится замечательный пес-трактор.

— Ты опять, — сказала Дина Борисовна, но не смогла удержаться и тоже засмеялась. — Нет, вот ты не веришь, а я обязательно что-нибудь придумаю.

Пистолет стрелял очень сильно, но пуля была привязана веревочкой.

— Ну что, покупать? — спросил Сенька.

— Конечно, покупай, — сказал Глеб. — Что же, ты зря копил столько времени.

— Дуло у него вроде кривое, — сказал Сенька. — Ну, да ладно уж.

Он пересчитал на ладони деньги, купил пистолет и первым делом перерезал веревочку.

— Буду развивать меткость. Разовью немножко и пойду в стрелковый кружок. Хорошо! Вон видишь — кошка, хочешь, попаду?

— Нет, в кошку не надо.

— А она вредная, заразу разносит.

— Что ж, если ты в нее попадешь, она, что ли, перестанет разносить?

— Ну, тогда в дерево.

Они вошли в садик. Сенька выстрелил в дерево, но не попал, и пуля улетела далеко в сторону детской площадки. Сенька нашел пулю и крикнул:

— Это потому что в дерево! А в Женьку Карташова я бы точно попал, хоть с десяти шагов. Он же толстый.

— Ладно-ладно, — сказал Глеб, — еще научишься. А в самбо не записался?

— Записался.

— Ну все тогда. Пошли домой.

Дома папа сидел без пиджака и объяснял маме, как нужно чинить телевизор. Мама смеялась и делала вид, что ничего не понимает, — видимо, ей хотелось, чтобы по-прежнему чинил папа.

— Опоздали, — сказала она, взглянув на часы. — Будете теперь разогревать сами. И посуду мыть тоже, — мы с папой заняты.

— Глеб, — крикнул папа, — там тебе письмо! Возьми у меня на газетах.

«От Семеновой, — сразу подумал Глеб. — Ну вот, опять. И чего она ко мне привязалась? Даже подумать ни о чем нельзя — обязательно она влезет. Будто мне не от кого писем получать».

Адрес на конверте был правильный, но само письмо оказалось написанным по-английски. Это уж было совсем непонятно. Никогда у Глеба не было знакомых из Англии. Он хотел показать письмо отцу, но подумал: «А вдруг и вправду от Семеновой?» — и остановился. Сам он учил в школе немецкий и по-английски знал только «хау ду ю ду» и еще слово «реасе», которое они однажды рисовали на праздничном плакате.

«Вот это влип так влип, — подумал Глеб. — Что же теперь делать?»

— Давай я буду греть суп, а ты второе, — сказал Сенька.

— Да ну тебя, отстань ты со своим супом. Не видишь, что ли, — я письмо читаю.

— Да, ты хитрый, — сказал Сенька. — Всегда ты вывернешься. Или письмо получишь, или еще что…

И ушел греть один.

КИНО

Кино! На улице снимают кино.

Прохожие жмутся друг к другу, вертят головами. Где? Да где же? И вот у стены видят юпитера и аппараты, огороженные веревкой, — это там снимают кино. А про что это? О чем этот фильм? Да что же там происходит? Нет, никто еще не знает. Все теснятся поближе к середине — оттуда видна витрина магазина, разбитая и заложенная мешками с песком, а рядом ходят люди в темных очках и негромко приказывают. Вот, значит, как снимают кино.

Потом еще выходят солдаты. Это какие-то странные солдаты, в невиданных шинелях; умело перепачканные и запыленные, они выстраиваются в ряды, и девушка с цветами идет мимо них и каждому дает по цветку. Она раздает цветы и красиво задерживается около каждого, но люди в темных очках вертят головами и недовольно говорят что-то, и вот она уже возвращается обратно и отнимает у солдат цветы, — ничего не поделаешь, снимают кино.

А люди всё жмутся и ждут чего-то, и мальчишки шныряют между ними и рвутся за веревку, но их не пускают, ведь это нешуточное дело — снимают кино.

Кругом начинается весна, ярко светит солнце; и машины с трудом проезжают в толпе, шоферы выглядывают из кабин, пассажиры толпятся у окон, и Дина Борисовна тоже, и два троллейбуса зацепились зеркалами, а один стукнулся о киоск с мороженым — снимают кино!

— Борьба народов Африки за свою свободу разгорается все сильнее и сильнее, — сказал Басманцев. — Я думаю, что в будущем году они уже победят всех колонизаторов.

Он делал доклад о международном положении.

— Мало ли что ты думаешь! — крикнул Толян. — А ты скажи почему.

— Потому что они борются за свободу. Те, которые за свободу, всегда побеждают.

— И еще почему, — сказал Дергачев. — Потому что неграм лучше воевать, чем белым. Они черные, и в них трудно целиться — не видно мушки.

В это время вошла Дина Борисовна. Она была чем-то очень взволнована и все поглаживала и поправляла кожаный футляр с застежками, который висел у нее на плече.

— Ребята, — радостно сказала она. — Смотрите, что я достала. Мы будем снимать кино, вот!

И она открыла футляр.

Те, кто сидел на передних партах, начали вытягивать шеи, а задние вообще вскочили, бросились вперед — и вышла настоящая свалка.

— Какое кино?

— А мы не умеем.

— Давайте комедию!

— Комедию!

— С Чарли Чаплиным.

— А кто будет снимать?

— Можно, я!

— Почему это ты?

— А кто же? Ты, что ли?

— Дина Борисовна, какой будет фильм — иностранный или как?

— Давайте иностранный!

— Нет, лучше балет на льду.

— Какой же может быть иностранный! — воскликнула Дина Борисовна. — Где мы возьмем иную страну. Вы уж скажете так скажете. Разве мы сами иностранные?

— Мы исторические, — сказал Косминский.

Ребята вернулись за свои парты, но некоторые все же успели поругаться.

— Главное, чтобы все-все приняли участие, — сказала Дина Борисовна, — и я тоже. Одни будут режиссерами, а другие операторами, актерами, кто-нибудь сделает костюмы — каждому найдется работа по душе. Поднимите руки, кто хочет быть актерами.

Актерами не хотел быть никто.

— Ну уж этому я не верю, — удивилась Дина Борисовна. — Да я сама всю жизнь хотела сниматься. Все хотят, а вы нет? Ну, а кто будет режиссером?

И режиссером тоже никто не хотел. Все не отрываясь смотрели на небольшой с черной, как у пистолета, рукояткой киноаппарат, который сверкал из футляра кнопками и линзами, — все хотели снимать.

— Но это же невозможно. Нельзя сделать фильм с одними только операторами. Что у нас может получиться, если все будут только снимать!

— А почему все? — закричал Басманцев. — Конечно, всем нельзя. Есть, которые и фотографировать не умеют. У меня, например, есть фотоаппарат, — значит, мне можно.

— У кого еще есть аппараты?

— У меня! — хором крикнули Глеб и Косминский.

— У меня даже с собой, — сказал Косминский, открывая портфель. — Я как раз сегодня подумал: вдруг мне захочется поснимать.

— Мало ли что тебе захочется — сказал Дергачев. — Мало ли что у вас есть. Мы все хотим снимать.

— Да-да, мы все!

— Мы научимся!

— Пусть они не воображают.

— Дина Борисовна, давайте все!

— Хорошо, — сказала Дина Борисовна, поднимая руку. — Давайте все. Мы сделаем вот что. Пусть каждый снимает маленький кусочек. Что-нибудь такое, что ему самому понравится в нашем городе или дома — где угодно. А потом мы подумаем, как их всех склеить, чтобы получился фильм. Тут главное, чтобы каждый снял что-нибудь любимое, — тогда все получится хорошо.

— Чур, я первая! — крикнула Сумкина. — Я сниму нашего Тобика — он мне очень нравится.

— А я — салют.

— Мотокросс!

— Футбол!

«Ну уж нет, — подумал Глеб. — Только не Семенову».

— А можно, у нас дома новый приемник — очень красивый?

— Лучше телевизор, если что-нибудь интересное.

— Только не торопитесь, — сказала Дина Борисовна. — У вас еще будет время подумать. Нужно выбрать самое лучшее, — ведь один только раз. Поняли?

— Поняли, — хором ответили ребята.

— А теперь слушайте внимательно, — я буду объяснять, как нужно обращаться с аппаратом.

Вечером в спортзале занимались гимнасты. Несколько жильцов из дома напротив сидели у своих окон и с удовольствием смотрели через улицу на ребят, как они прыгают и раскачиваются на кольцах, будто это были какие-нибудь настоящие соревнования на первенство города или вообще футбол. После гимнастов должны были заниматься фехтовальщики; они уже толпились в дверях и в нетерпении позвякивали рапирами, а жильцы в доме напротив оглядывались и подзывали других, — очевидно, говорили, что сейчас будет еще интереснее.

— Ну, ребята, на сегодня все. Построились, — скомандовал тренер. — В раздевалку шагом марш!

В раздевалке Басманцев сказал:

— Я уже точно решил — буду снимать прыжки через коня. Это лучше всего. Вот только не знаю еще, какие лучше — с трамплином или без трамплина. Хорошо бы и то и другое.

— А я папу, — сказал Косминский. — Мой папа пианист. Он мне больше всех нравится.

— Подумаешь, пианист. Кому они только нужны, эти пианисты.

— Да, а зато знаешь, какие у него пальцы? Таких ни у кого нет. Он может одной рукой унести сразу пять бутылок лимонада — в каждом пальце по бутылке, вот как.

— А английский язык он знает? — спросил Глеб.

— Наверно, знает. А что?

— Да нет, так просто.

— И зачем только чинят ботинки, — сказал Басманцев, обуваясь. — Вот ходил я в них, все было нормально, а теперь зачем-то починили, и я с непривычки так спотыкаюсь — весь город расковырял.

Они кончили одеваться и вышли на улицу. Идти им нужно было всем троим в разные стороны, но после тренировки так хорошо гудело в руках и ногах, так ярко и по-новому виделась знакомая улица, с высокими, освещенными по пояс домами, и так не хотелось, чтобы все это кончилось, что Глеб взмахнул чемоданом и спросил:

— Пошли, что ли?

— Пошли, конечно, пошли.

И они вместе пошли туда, где никто из них не жил и где вообще никто жить не мог, потому что там был городской парк и в нем такие голубенькие киоски, а в киосках продавался лимонад.

— Знаешь, Глеб, — сказал Косминский, тряся бутылку, чтобы она посильнее шипела, — твоего Сеньку сегодня побили. То есть не побили, но, в общем, он там дрался — я видел.

— Это, наверно, с Женькой Карташовым. Как же его побили? Он ведь специально в самбо занимался, приемчики учил.

— Да, сначала он пытался приемчиком, но тот Карташов, видно, здорово трусил и все вырывался. Он так сильно вырывался, что твой Сенька вдруг упал. Тут уж они и подрались просто так, без приемчиков — не понять даже, кто победил.

— Не доучился, значит, — сказал Глеб.

— Да бросьте вы об этой ерунде, — сказал Басманцев. — Давайте лучше о деле — кто сегодня снимал?

— Сегодня Сумкина, — сказал Глеб. — Я ей помогал. Она хотела снять Тобика, как он служит и все такое, но тут пришла ее мама и говорит: «Ах, вы уже снимаете! Подождите немного, я переоденусь. И что ж ты меня не предупредила, — я бы зашла в парикмахерскую». Сумкина растерялась и говорит: «Почему ты так рано? У тебя же собрание». А та говорит: «Отменили собрание» — и пришлось ее снимать, а не Тобика.

— Да, родители всегда влезут, — сказал Басманцев. — Мои даже сначала не верили, что нам дают киноаппарат; говорят, будто мне никто не доверит. Зато, когда увидели, начали так уважать, расспрашивают обо всем; отец даже сказал, что возьмет на охоту. «Теперь, — говорит, — вижу, что тебе можно поручать серьезное дело». Наконец-то до него дошло.

— А Свиристелкин опять хвалился, что всех насмешит. «Такую, — говорит, — шутку снял, все упадут со стульев».

— Ладно, в субботу увидим, что он там снял.

— Да, в субботу интересно будет. Значит, в пять часов.

— Точно в пять.

— Ну, пока.

НЕВОЗМОЖНО ПЕРЕВЕСТИ

— Сенька, ты чего? — спросил Глеб.

— Чего?

— Стоишь тут, высматриваешь. Кого ты высматриваешь?

— А что, нельзя, что ли?

— Да ты уже третий день в окно смотришь. Думаешь, я не вижу?

— Ну и видь себе на здоровье.

— Ты что, с Женькой дрался?

— А ты откуда знаешь?

— Я знаю. Что же ты приемчиком его не взял? Не доучился, что ли? Надо было как следует выучить, походить еще месяца два, а так быстро, конечно, не научишься.

— Да я хотел подольше походить, а потом мне без него как-то скучно стало, и я решил поскорее. Не утерпел.

— Вот видишь. Ты походи еще, научись как следует. Или хочешь, я ему сам надаю?

— Нет, я больше не хочу с ним драться. Я теперь мириться хочу. Знаешь, как без него скучно.

— Ну так помирись, чего же ты?

— А я не умею. Ты не знаешь, нет такого кружка, где учат мириться?

— Какой еще кружок. Помирись, и все тут.

— А как? Вот смотри, я ему записку написал. Глеб взял записку и прочел:

«Женька, если ты будешь дразнится, я тебе еще не так дам».

— Ну что, по-моему, все правильно. Только «дразниться» с мягким знаком.

— Да, правильно. А ты посмотри ответ. На обороте было написано:

«Я тебе сам дам».

— Видал, — сказал Сенька. — Вот и мирись с такими.

Зенуков, Басманцев и Косминский назывались директорами картины и в пять часов должны были собраться в школьной фотолаборатории, чтобы проявлять первые пленки.

Глеб пришел в школу раньше всех. Была вторая смена, шел урок, и по тихому коридору две девочки несли в кабинет физики ведро снега. Было совершенно непонятно, где они могли его накопать, если на улице уже настоящая весна.

Дина Борисовна вошла сразу же вслед за Глебом и сказала:

— Здравствуй, Глеб. Какой-то ты сегодня высокий.

— Да нет, это еще что, — скромно ответил Глеб. — Вот вчера я был, так это да. Дина Борисовна, а вы знаете английский язык?

— Не очень хорошо, но читать могу. А что?

— Да нет, это я так.

— Нет, ты не думай, — сказала Дина Борисовна, будто оправдываясь. — Я и писать умею, только не очень быстро и с ошибками.

— Да что вы, я понимаю.

Когда пришли остальные, Дина Борисовна начала показывать, как нужно готовить проявители, как вставлять пленку в бачок и потом вынимать, чтобы не повредить эмульсию.

Ребята изо всех сил старались ничего не упустить и не испортить, потому что это даже невозможно было себе представить — кто-то мучился, думал несколько дней, что ему больше всего нравится, наконец придумал, снял, и вдруг — раз! — они испортят, и весь труд пропадет даром. Глебу нужно было приготовить 500 кубических сантиметров воды, и он то отливал, то доливал, то ему казалось, что мензурка стоит криво, то вода была не очень чистая; и все его ждали, пока, наконец, Дина Борисовна не сказала, что такая точность здесь, наверно, не нужна.

Когда зарядили первый бачок и зажгли свет, вдруг пришел Сергияковлич.

— Слышал, слышал, — сказал он Дине Борисовне. — Это вы очень интересно придумали — кино! Молодцом. А о чем будет фильм, уже решили?

— Это пока секрет, — ответила Дина Борисовна. — Мы закончим к празднику и тогда покажем.

— Ну, раз секрет, тогда молчу. Но все равно, очень рад за вас. Я уверен, что у вас все получится. А это что, помощники?

— Да, дирекция.

— Ну давайте, дирекция, работайте как следует, чтоб мне на вас не жаловались. А не то смотрите у меня.

Как только он ушел, Глеб вылил воду из мензурки и отошел к окну. Косминский немного подумал и ушел за ним.

— Вы чего? — спросила Дина Борисовна.

— Так. Расхотелось чего-то, — ответил Глеб.

— Нам и так интересно, правда, Глеб, — сказал Косминский, — а он грозится. Будто нас заставляют, а мы не хотим.

— Да это он совсем не вам сказал. Это он обо мне так заботится, хочет мне помочь. По-моему, он очень внимательный.

— Да, об отстающих он всегда заботится. Если у кого двойка или с поведением плохо, или задавили, он всегда и поговорит, и про домашние условия расспросит, а так…

— Ну ладно вам, — сказал Басманцев. — Подумаешь, какие чувствительные. Идите лучше смотреть, как получилось, — пора вынимать.

Первые пленки вышли отлично. Кадрики были очень маленькие, и еще невозможно было понять, что на них снято, но, все равно Дина Борисовна сказала, что хорошо и съемка «качественная». Когда расходились домой, Глеб вдруг оставил ребят и побежал за Диной Борисовной.

— Дина Борисовна, — сказал он, догоняя и протягивая ей конверт, — переведите мне, пожалуйста, письмо.

— Так вот в чем дело. Вот зачем ты спрашивал. Ну хорошо, только давай где-нибудь сядем.

Рядом как раз была зубоврачебная поликлиника, и они вошли туда и сели в кресла для ожидающих. Дина Борисовна, быстро двигая взад-вперед ресницами, пробежала первые строчки, потом отвернулась от Глеба и продолжала читать так, чтобы он не видел ее лица. Глеб сидел тихо, зажав руки между колен, и ему было страшно, будто он и в самом деле пришел к зубному врачу. Дина Борисовна, видимо, уже кончила читать, но все сидела и о чем-то думала. Наконец она обернулась и сказала:

— Знаешь, Глеб, я не буду переводить тебе это письмо. Сейчас мне трудно объяснить почему, но позже ты сам поймешь, что лучше прочесть его самому — иначе все пропадет. Одно могу тебе сказать: это очень хорошее письмо. Стоит выучить английский язык, только чтобы прочесть его. Я тебе даже завидую, понимаешь?

— Понимаю, — сказал Глеб, хотя ничего не понимал и только чувствовал, что все ужасно хорошо и интересно.

— Понимаю! — крикнул он еще раз, уже в дверях. — Конечно, я его выучу, этот английский, вот увидите!

ДОЖДЬ

В воскресенье договорились двумя классами идти в музей, а Глеб опоздал. Он не проспал, и ничего не случилось с ним такого, что могло бы ему помешать, и все равно он опоздал. Сначала времени было очень много — целый час, потом опять много — сорок минут, а потом оно вдруг начало быстро-быстро куда-то исчезать; его еле хватило, чтобы начистить ботинки; и когда Глеб выбежал из дому, уже оставалось только десять минут; а когда садился в троллейбус, время кончилось и ребята вслед за Диной Борисовной пошли по залам музея.

В музее над кассами прямо из стены выглядывали бородатые головы с пустыми глазами. Глеб купил себе самый дешевый билет — для учащихся, солдат и пенсионеров, обернулся и вдруг слева, около квадратной колонны увидел Семенову. Да нет, это действительно была Семенова.

— Здравствуй, — сказал Глеб. — Ты что здесь? А остальные?

— Они уже ушли, — сказала Семенова.

— А ты почему не пошла?

— А я тут забыла одну вещь… в пальто. У меня в пальто путеводитель.

— Путеводитель? Хочешь, я его достану? Давай сюда номерок.

— Нет, подожди… В пальто его, кажется, нет. Наверно, я его оставила дома.

— Ну все равно, идем без путеводителя. Может, мы их еще догоним.

Они поднялись по мраморной лестнице и вошли в большой зал, из которого во все стороны расходились экскурсии.

— Куда же теперь? — спросила Семенова. — Без путеводителя я не знаю.

— Пойдем просто так. Нужно туда, где картины. Я помню, Дина Борисовна говорила, что будем смотреть картины.

Но картины были всюду. На стенах и потолках, квадратные и круглые, маленькие и огромные, такие, которые даже трудно себе представить, как были написаны — или художник имел очень длинные кисти, или ему приходилось класть холст на пол и ходить по нему, постепенно закрашивая свои следы. У некоторых картин останавливались экскурсоводы и подробно объясняли толпящимся зрителям художественные достоинства и кого хотел разоблачить художник в своем произведении.

Глеб взял Семенову за руку и уверенно пошел по длинной галерее, будто он, наконец, вспомнил, куда нужно идти. В галерее стояли рыцарские доспехи, и под ними было написано, что все они из XIII века.

— Это когда Роджер Бэкон, — сказал Глеб. — Слыхала про Бэкона?

— Нет, не слыхала. Ты меня уже второй раз спрашиваешь, а я не виновата, если нам не рассказывали. Зато ты не знаешь, как зовут Гулливера.

— Так и зовут — Гулливер. Как же еще? В стране лилипутов.

— Эх ты, читал, а не знаешь. Это фамилия Гулливер, а зовут его Лемюэль. Все читали, а никто не помнит.

— Я давно читал, — сказал Глеб, но все равно ему стало стыдно, что он забыл.

Рядом с доспехами в специальных витринах под стеклом помещались старинные пистолеты, шляпы с перьями, а в одной даже лежал карандаш, весь изгрызенный великим полководцем. За рыцарями снова пошли картины, и около одной Семенова вдруг остановилась и положила руки себе на плечи — крест-накрест, словно ей стало холодно.

— Как мне нравится! — сказала она.

На картине была нарисована очень плохая погода, а снизу на табличке написано «Дожди» и еще ниже что-то не по-русски.

— А это что? — спросил Глеб.

— Это то же самое — дожди, только по-английски.

— А ты знаешь английский?

Глеб спросил и тут же сам испугался — вдруг она скажет, что знает, и тогда нужно будет спрашивать уже и дальше — про письмо и про все остальное, про что и думать-то не получалось, не то что сказать словами.

— Нет, — сказала Семенова и ужасно покраснела. — Это я так просто догадалась. Может, это совсем другое.

— Ясное дело, откуда же тебе знать, — сказал Глеб и тоже покраснел. — Мы же учим немецкий.

Дальше они пошли молча и теперь уже часто останавливались у картин, которые им нравились. Больше всего они простояли у картины с японцем. Она была просто невероятно до чего красива, хотя ничего особенного там не происходило — просто сидит японец и думает свои японские мысли.

— Все-таки жалко, что мы не нашли остальных, — сказал Глеб, когда они выходили из музея. — Дина Борисовна бы нам все рассказала. Знаешь, как она рассказывает. Она ужасно переживает за всех людей, даже за тех, которых не знает, даже из тринадцатого века. Ее очень интересно слушать — сам начинаешь за все переживать.

— Да, — сказала Семенова, — и у нас сосед такой же. Пирогов. Он вчера читал какую-то книгу и все вскрикивал. Я посмотрела — там про туземцев на острове Пасхи. Ведь он уже старый и никогда на этот остров не поедет — какое ему дело, а вот читает и вскрикивает. Его тоже интересно слушать.

— Да, бывают такие.

Они стояли на верхних ступеньках и щурились, привыкая к солнцу на улице.

Внизу гулял детский сад.

Напротив, рядом с магазином, продавали капусту, такую фиолетовую, будто она плавала в чернилах. Потом из подворотни выехал грузовик и понесся по улице, а проволочные ящики для бутылок бились в его кузове и звенели хуже будильников. Когда он проехал, стало слышно, что в небе гудит самолет, и дети внизу задрали головы и так, глядя в небо, побрели кто куда, волоча ноги и тыкаясь в прохожих.

— Ну что, — сказал Глеб. — Пора домой.

— Нет, — быстро сказала Семенова. — Видишь, сейчас будет дождь Надо его переждать.

— Откуда же дождь?

— Конечно, будет. Давай забежим в тир. Это совсем рядом, здесь за углом.

Они пришли в тир и выстрелили каждый по пять раз. Глеб целился очень долго, но попал только в самое легкое — в гуся. Зато Семенова попала все пять раз. Стреляла она здорово, — теперь понятно, почему ей понадобилось идти в тир.

— Ну все, — сказала она, выходя. — Теперь можно и домой.

— Нет, — сказал Глеб, — дождь ведь еще не прошел. Сейчас только начнется. Нужно где-нибудь спрятаться.

— А где?

— Давай в кино, в хронику. У меня еще есть рубль.

В хронике контролеры были отменены — стоял ящик для билетов, а рядом с ним сидела белая кошка с грязным носом и следила за входившими недоверчивыми глазами.

Когда Глеб и Семенова сели на свои места, свет уже начал гаснуть и последние зрители перебегали по проходу, пригнувшись, как разведчики.

— Семенова, — тихо спросил Глеб, — ты правда не знаешь английского?

— Немножко знаю, — прошептала Семенова.

— Я тогда тоже выучу, ладно?

— Ладно, — сказала Семенова.

Им вдруг стало очень весело. На экране еще не было ничего смешного, а они все равно смеялись и не могли удержаться. Даже когда показывали аварию самолета в Бразилии и наводнение в Голландии (вечно у них там что-нибудь случается), они все чему-то улыбались. Хорошо еще, что никто не заметил, а то бы начали говорить: какие бессердечные дети, и вот растишь их, растишь, а они все равно такие бессердечные. И, выходя на улицу, они так хохотали, что некоторые прохожие сворачивали и шли в кино — думали, что это показывают такую смешную хронику.

— Ну сейчас и польет! — сквозь смех сказал Глеб. — Ну и запустит.

— Ага, на меня уже капает. Где же мой новый зонтик?

— А вон стоит — видишь, под ним уже продают газировку.

— Ну да, это мой зонтик. Слышите, сейчас же отдайте! От смеха они не могли стоять и перебирали ногами на месте.

— Ну, бежим прятаться!

— Бежим!

И они побежали в библиотеку, посмотрели там новые книги и журналы; потом в пышечной пили чай с ватрушками; потом ходили по магазинам и делали друг другу дорогие подарки; потом шли домой через мост, и Семенова хотела смотреть на воду, а Глеб ей не давал, тогда она убежала на другую сторону, и так они шли, каждый глядя на свою воду, иногда переглядываясь и смеясь, и домой пришли уже в настоящей темноте, а дождя так и не было.

СНИМАТЬ ВСЮ ЖИЗНЬ

На экране ясно были видны стоящие и идущие ноги, и перед ними прямо из земли вырывался огонь.

— Ну, это я знаю кто, — сказал Глеб. — Это Бурлыгин. Ему нравится, когда горит. Он и сам вечно что-нибудь жжет.

— Ага, чудак какой-то — зажжет спичку и смотрит. Поджигатель.

— Не надо было ему и пленку давать — зря только испортил, — сказал Басманцев.

Они сидели в кабинете физики и на маленьком экранчике просматривали уже готовые кадры. Дина Борисовна записывала в тетрадку, что снято на каждом куске, чтобы потом все собрать и обдумать, можно ли склеить из них фильм. Пока это казалось совершенно невозможным — такие разные вещи нравились ученикам 6-го «б» класса. На одной пленке, например, были сняты поливальные машины, на другой — звери в зоопарке и орел с расставленными лапами, будто в штанишках; на третьей — какой-то неизвестный старик с морщинками на лбу. У него были такие замечательные морщины, и он так ловко ими двигал, что получались отдельные буквы и даже некоторые слова. На многих пленках было вообще не понять что — метались какие-то смутные тени, и по всему экрану вспыхивали белые пятна. Четыре человека сняли саму Дину Борисовну: в школьном коридоре, на улице, в музее и даже около ее института, рядом с бородатым студентом. На ней было накинуто пальто, а студент шел рядом, держась за пустой рукав, прижимал его к груди и что-то говорил, близко смеясь и заглядывая ей в лицо. Глебу стало неловко смотреть на них вот так вместе со всеми и в то же время хотелось, чтобы показали и дальше, когда они начнут целоваться и откидывать волосы с лица друг друга, как это всегда показывают в настоящем кино. В темноте нельзя было понять, сердится Дина Борисовна или смеется, или просто вспоминает, где они так ходили и что он ей говорил в тот раз.

— А это еще что такое? — спросила она, когда появились перевернутые деревья. Они были очень хорошо сняты: можно было рассмотреть даже почки и капельки воды на ветках — очень красивые деревья, только перевернутые вверх ногами.

— Это, наверно, Толян, — сказал Глеб. — Я так и думал, что он все сделает назло. Но зато здорово снято — лучше всех.

— Кому же это назло? — спросила Дина Борисовна. — Неужели мне? За что?

— Да нет, не вам, конечно. Это он всегда такой — что-нибудь назло. «Я, — говорит, — страшно зол, не пойму только, на кого. Вот когда пойму, тогда уж я ему, — говорит, — покажу, а пока это все так, шуточки».

Дина Борисовна включила свет и прочла названия всех кусков, которые были сняты.

— Ну и наснимали, — сказал Басманцев. — Как же мы все это склеим? Может, по алфавиту?

— Нет, давайте так, — сказала Дина Борисовна, — будто кто-то ходит по городу — и вот что он видит.

— А кто?

— Пуговица, — сказал Косминский. — У пуговицы четыре глаза, и она все видит.

— Какая еще пуговица?

— На пальто. Я сегодня пришивал на пальто новую пуговицу и подумал: «Вот новая пуговица; еще ничего на свете не видала, то-то удивится на улице».

— Да-да, — сказала Дина Борисовна. — Пуговица смотрела-смотрела, и было столько впечатлений, что она чуть не оторвалась к концу дня и еле висела на одной нитке.

— Тогда и деревья опрокинутые можно. Будто пуговицу повертели, и она увидела все вверх ногами.

Начать решили с пустых утренних трамваев, которые снял со своего балкона Дергачев; и потом поливалки на улице, и школа — все отлично приклеивалось одно к другому. Глеб обрадовался этому, наверно, больше всех — ему до сих пор казалось, что опять у них все сорвется и, главное, у Дины Борисовны, а теперь он был так рад и горд — будто он сам придумал такой замечательный сюжет.

— Какой фильм получится — просто прелесть, — зажмурясь, сказала Дина Борисовна. — Только бы успеть, а то времени у нас всего ничего.

Глебу дали резать пленку, Косминский писал названия и прицеплял их к каждому кусочку, а Басманцев все склеивал в таком порядке, как говорила Дина Борисовна. Пока они работали, пришел еще Дергачев и попросился помогать, но ему не дали.

— Дина Борисовна, — сказал он. — Вот я прочел эту книгу. Спасибо.

— Ну что, понравилось тебе?

— Да, очень понравилось. Я ее за три дня прочел — не мог оторваться. Так интересно, и переживаешь здорово, а кого нужно убить — непонятно. Все вроде хорошие.

— Вот видишь, вот видишь, — сказала Дина Борисовна.

— Да, вижу. Только я еще хотел вам сказать — можно?

— Ну конечно, давай. Выкладывай все свои мысли.

— Нет, я уже не мысли. Можно я пересниму свою пленку? Мне сегодня одна вещь больше понравилась — я хочу теперь ее снять вместо трамваев.

— Ну вот, — воскликнула Дина Борисовна, — я так и знала, что кто-нибудь передумает! Разве ты не знаешь, что мы и так опаздываем.

— Знаю, только я быстренько — хоть сейчас. Вы же сами говорили, что нужно самое лучшее.

— Но у тебя такие красивые трамваи, и когда поворачивают, у них солнце бьет из окон. Мы их уже вклеили первым кадром.

— Нет, а есть еще лучше. Я видел.

— Ну хорошо, расскажи, что ты видел.

— Я ехал в автобусе и смотрел через верхнее стекло — мне это страшно понравилось. Сначала видны провода и светофоры, а выше дома — все дома нашей улицы, а я их не мог узнать, будто попал в другой город. Можно, я вот так сниму — через верхнее стекло.

— Да они закопченные всегда, — сказал Глеб. — Через них ничего не видно. Разве только солнечное затмение.

— Нет, бывают и чистые.

— Дина Борисовна, что дальше клеить? — спросил Басманцев.

— Подожди, Федя, тут Дергачев хочет переснимать.

— Да мало ли что он хочет! Работали, работали, и вдруг является. Что ж нам теперь его одного ждать, да?

— А я не один, — сказал Дергачев. — Нас там много. За дверью.

Он подошел к двери, открыл ее, и в кабинет, прячась друг за друга, вошли Свиристелкин, Сумкина и еще несколько человек.

— Ну, — грозно сказал Басманцев, — и вы тоже?

— А я хотела и не виновата, и Глеб тоже видел; мы только приготовились, а потом пришла мама, и Тобика я специально купала, — быстро заговорила Сумкина. — А маму я, конечно, больше люблю, пусть не думают, только она для меня все делает, а я для нее ничего…

— Да подожди ты со своим Тобиком, — сказал Дергачев. — Дина Борисовна, мы же не виноваты, что сначала нравилось одно, а теперь уже другое. Можно, мы переделаем?

Дина Борисовна молчала и глядела в сторону, на блестящий шарик прибора, будто хотела рассмотреть положительный заряд внутри него.

— Ну что, смеялись? — прошептал Свиристелкин.

— Когда? — спросил Глеб.

— Когда она с бородатым. Это я снимал.

— Так это ты. Да, здорово смеялись. Прямо катались от смеха.

— И вот опять я чего-то не додумала, — сказала Дина Борисовна. — Конечно, с каждым днем вам будут нравиться все новые и новые вещи — с этим уже ничего не поделаешь. Вот сейчас я вам разрешу, а завтра вы опять придете и скажете, что вам еще что-то понравилось, что тогда?

— Нет, мы не придем.

— Нам больше уже ничего не понравится.

— Ничего в жизни? Плохо тогда вам придется.

— Ну не в жизни, а еще не скоро.

— Разрешите нам, Дина Борисовна.

— Слишком много всего оказалось, — сказал Дергачев. — Я бы только снимал и снимал.

— Ну хорошо, — сказала Дина Борисовна. — Я разрешаю, только это уже пойдет в следующий фильм.

КОНТРОЛЬНЫЙ УРОК

Непонятно было, откуда все узнали, что будет контрольный урок для Дины Борисовны, — сама она никого не предупреждала. К этому уроку готовились два дня, повторили все старые параграфы, а новые заучили почти наизусть. Басманцев даже предложил мелко-мелко написать на картах трудные даты, фамилии и порядковые номера королей, а Косминский принес с собой толстенный том, под названием «История царской тюрьмы» — вдруг спросят про тюрьмы, тогда и пригодится.

Дина Борисовна пришла такая же, как и в первый раз, — черная и с белым воротником. За ней вошли Татьяна Васильевна и еще одна неизвестная учительница или кто — очень тонкая, в зеленом пиджаке со значком на отвороте и чем-то похожая на немецкого офицера из кинофильма. Они сели на заднюю парту, немного пошептались и начали озабоченно оглядывать весь класс, словно кого-то искали.

Первым Дина Борисовна вызвала Косминского. Она пыталась сделать вид, будто ей безразлично все, что происходит, и от этого сразу становилось ясно, как она волнуется, — раньше у нее не бывало такого безразличного вида.

Косминский отвечал сначала хорошо, но под конец начал путать Яна Гуса и Яна Жижку: то у него Яна Гуса сожгли, то он вдруг опять ожил и повел своих гуситов против немцев — ничего нельзя было понять; а Дина Борисовна его все не поправляла. Глеб исподтишка махал ему рукой и закрывал пальцами один глаз, чтобы напомнить про Яна Жижку, потом оглянулся и увидел, как учительница со значком что-то пишет у себя в блокноте, а Татьяна Васильевна шепчет ей на ухо и тоже пишет.

«Эх, Косминский, — подумал Глеб, — ну что ты наделал! Ох, я тебе и дам же после урока».

В это время Косминский кончил, и Дина Борисовна сказала:

— Ну молодец, отлично. Только я немного не поняла, — кто же был полководцем гуситов?

Косминский удивленно посмотрел на нее, потом глаза у него вдруг начали расширяться — видно, он вспомнил — и заорал:

— Да нет же, нет! Это Ян Жижка, Дина Борисовна, Ян Жижка был полководцем!

— Ну хорошо, я так и поняла, что ты оговорился. Конечно, Ян Жижка.

Но Косминский никак не мог успокоиться и, садясь на место, все стукал себя по лбу и бормотал:

— Я же знал, что Ян Жижка, одноглазый такой, железный слепец.

Потом вызывали еще двоих, и они получили тоже пятерки. Дина Борисовна, видимо, немного успокоилась и новый материал начала вовремя. Она говорила медленно, стараясь не увлекаться, и, по правде сказать, это было не так интересно, как тогда, на первом уроке про Роджера Бэкона.

«Уж если тогда поставили пару, что же будет теперь», — подумал Глеб.

Он опять оглянулся на учительницу со значком, но ничего не мог понять по ее лицу. В классе было очень тихо, все внимательно слушали, только Косминский время от времени переживал и качал головой. Некоторые держали на парте открытые учебники, будто собирались подсказывать Дине Борисовне, если она что-нибудь забудет или неправильно назовет дату. Когда урок кончился, Татьяна Васильевна и незнакомая учительница сразу вышли из класса, а Дина Борисовна немного задержалась; но все почему-то испуганно молчали; и так она дошла до двери среди полного молчания — словно произошел несчастный случай или кто-то умер.

Глеб выглянул в коридор и увидел, как они все трое вошли в кабинет Сергияковлича.

— Кто со мной, айда! — закричал он и побежал вниз по лестнице, а за ним побежали еще несколько человек. Они выскочили на улицу и окружили телефонную будку, из которой звонили уже несколько раз, когда нужно было узнать, что происходит в кабинете.

— Слушаю, — сказал в трубке Сергияковлич.

— Не откажите в любезности, — сказал Глеб настоящим басом — ни у кого в классе так не получалось. — Попросите, пожалуйста, к телефону Андрея Афанасьевича.

Андрей Афанасьевич как раз должен был находиться в другом конце школы, и, пока его найдут, пока он дойдет до кабинета, трубка будет лежать рядом с телефоном — и все будет слышно.

— Хорошо, — сказал Сергияковлич. — Сейчас я кого-нибудь пошлю.

Трубка громко стукнулась о стекло на столе, и сразу же Глеб услышал голос Татьяны Васильевны.

— …И методически это было не совсем верно, — говорила она. — Я бы обязательно сделала в этом месте нажим, как вы думаете?

— Пожалуй, — сказала незнакомая учительница. — Но тут еще другое. Мне показалось, что дети у вас очень запуганные, — никто не перешептывался, не вертелся, и потом этот мальчик, как он испугался, когда ошибся. Не надо было их так запугивать.

— Во дает! — прошептал Глеб. — Говорит, что мы запуганные.

— Ну, а в общем-то как, в общем? — спросил Сергияковлич.

— По-моему, вполне можно поставить четверку, — сказала незнакомая учительница.

— Конечно, конечно четверку, никак не меньше.

Глеб поднял четыре пальца и тут же быстро прикрыл ладонью трубку, чтобы на том конце не услышали, как закричали и радостно засвистели около телефонной будки.

— Ну, поздравляю, поздравляю вас, — говорил Сергияковлич. — Я был уверен, что у вас все будет в порядке. Не надо только бояться. Вот и прекрасно, я очень рад за вас. А вы сами рады? Довольны?

— Да, конечно, — сказала Дина Борисовна, но голос у нее был не очень веселый. — Я вам очень благодарна, вы так за меня болели все время. Только знаете, сегодня я почувствовала одну неприятную вещь. Может, это покажется странным, но мне было стыдно ставить им отметки, — будто раздаешь какие-то призы.

— Да, это действительно странно Как же можно без отметок.

— Нет, я, конечно, понимаю, что без них, наверно, нельзя, но вот у меня было такое чувство. И потом, кажется, я не очень хорошо рассказывала.

— Нет, рассказывали вы неплохо. Только вот дети — они очень запуганные, — повторила учительница со значком.

— Да никакие мы не запуганные! — закричал Глеб.

— Что вы сказали? — спросил Сергияковлич, поднимая трубку. — А вот как раз и Андрей Афанасьевич.

— Не надо нам Андрея Афанасьевича. Никакие мы не запуганные.

— Ах… это вы.

— Да, это мы. Мы не запуганные! Мы исторические, вот какие! — крикнул Глеб своим настоящим голосом и повесил трубку.