Тайна аптекаря и его кота

Виталий Маркович Каплан

ТАЙНА АПТЕКАРЯ И ЕГО КОТА

роман

Лист 1

Я стою перед вами, почтенные братья, обязанный дать отчёт об известных вам событиях. То есть наполовину известных, конечно. По древнему преданию нашему, приступая к своему отчёту, именем Творца Изначального обязуюсь говорить правду, нимало не разбавляя её ложью. Рассказ мой будет долгим, ибо вы велели не упускать ни малейшей подробности, хоть бы мне самому она казалась пустяковой. Я, как мне объяснили, принёс камешки, а уж мудрейшие сложат из них недоступный моему пониманию узор.

Ну, уж как-нибудь справлюсь, почтенные братья! Многие из вас давно меня знают, а кто видит впервые — пусть задаёт любые вопросы. Да, меня уже предупредили, что вопросов будет много и порой самых неожиданных. Надеюсь, вы не сочтёте дерзостью, что во время моего рассказа — который окажется долгим — я время от времени буду пить и есть. Что, кстати, и вам советую. Торопиться же нам некуда, как только что заметил наистарейший брат Ахимасу. Также, насколько я его понял, мне надлежит рассказывать последовательно, не слишком забегая вперёд, и уделять внимание не только твёрдо установленному, но и своим догадкам, всякий раз отделяя одно от другого. А то, что вам и так известно, мне всё равно велено сообщать, ибо присутствуют среди нас и те, кто о сем деле слышит впервые.

Но давайте определимся, с какого места начать мне свой отчёт? Ведь не от сотворения же мира, как это подчас бывает в праведных книгах? Хоть и довольно у нас времени, но не столько же!

Да, вы совершенно правы! Незачем говорить о том, что и так известно каждому в этой горнице. Давайте начнём с того дня, когда я попал в аптекарский дом.

Это был довольно жаркий день, и жара стояла уже целую неделю. Плохо, когда такая сушь в начале лета. Посевы только взошли, нежные они ещё, воды просят, а небо сухо, точно горло пьяницы, которому похмелиться нечем. Да что я вам рассказываю, вы и так знаете, что прошлой осенью был неурожай и цены на зерно поднялись едва ли не вдвое.

Итак, жарило сверху, и небо даже не голубым было, а белесым, как рубаха, которую много стирали и затем сушили на солнце. Час тогда шёл пятый от восхода, и никакой тени — только земля стоптанная, твёрже камня. А ещё воняло изрядно. Там же рядом склады, длинные такие сараи, где торгующие на Нижнем базаре купцы хранят свои припасы. Покупатели на Нижний базар ходят небогатые, а потому и невелика беда, коли товар будет второй свежести.

Где находился я? А находился я в канаве, куда меня пинками загнали трое парней. Тоже из бездомных. Осерчали они, что явился я, никому не известный, прямо на дорогу, ведущую к базару, и принялся клянчить милостыньку. Сами рассудите, не по-людски поступил. Нет чтобы смиренно спросить старшого местных нищих и выклянчить дозволение где-нибудь примоститься с краешку, да пятак за место заплатить, а к вечеру — третью долю с выручки… нет, припёрся то ли дурной, то ли наглый. Известное дело, надо такого поучить.

Вот они и учили — и хорошо ещё, что босота. Пятками по рёбрам — всё же не сапогами коваными. Но всё равно несладко мне приходилось. Рубашку мою латаную-перелатаную и вовсе в клочки изорвали, да и штанам немногим лучше пришлось. Нет, убивать меня им интересу не было, да и калечить тоже. Просто поучить. В канаве-то почти пересохло, не утонешь, не осень. Но и приятного мало. Они там сверху стоят и камнями забрасывают. Не такими, чтобы череп раскроить — мелкими камешками. А знаете, чего мне в тот час более всего хотелось? Никогда не догадаетесь! Умыться! К грязи-то я привычен, но уж больно противно, когда пыль на твоём лице с потом смешалась да с кровью. И ранка-то пустячная, ну, камнем щёку оцарапало, когда на мостовую они меня свалили и месить начали, а кровило изрядно.

Нет, парни эти больше в моем рассказе не появятся, не знаю уж, зачем вам про то, как выглядели они. Обычная такая босота. Старше меня года на два, загорелые — ну, так если целый день на улице, не захочешь, а загоришь. Голоса уже сломались, но то и дело дают петуха. Драться плоховато умеют, сразу видать — просто нищие, а не из ночных. Впрочем, в моём положении и этого хватало. Вот и ревел я в голос, к поту, крови и пыли ещё и слёзы добавляя.

Продолжалось это не слишком уж долго — ну, может, с четверть часа. Больше-то и не надо.

А прекратилось от властного окрика:

— А ну, брысь!

Они и брызнули. Ну сами посудите, как не брызнуть, если на тебя такая махина прёт? И даже не в том дело, что махина, а что одета она, махина, по-знатному.

Первое, что я из канавы заметил, высунувшись — это штаны. Дорогого атласу штаны, цвета полевых колокольчиков. Штука такого от десяти до пятнадцати огримов идёт. И сапоги опять же — короткие, из телячьей кожи, тонкая работа.

А после и остальное разглядел. И кафтан зелёного сукна, серебристыми блёстками по бокам расшитый, и белый плащ модного покроя, и широкий пояс, на котором хоть и не сабля, как у высокородных господ, но вполне себе внушительный кинжал в костяных ножнах. И не в простых, а с узорной резьбой.

Ну и как, по-вашему, станут трое сопливых босяков с таким дядькой связываться? Тем более, полдень уж близок, это тебе не ночью в переулке. Да и вопрос ещё, вышло ли бы у них ночью. Ибо достал дядька свой клинок и начал его пальцами крутить. Ну, кто из вас ножевому делу обучен, тот понимает — большая выучка на такое нужна. Вот и босота поняла.

И я уж о том не говорю, что дядька-то не один был. Стоял рядом с ним парнишка, ровесник пацанам, только что учившим меня уму-разуму. Тонкий да высокий, про таких сказано: согнёшь, да не сломаешь. В простой одёже — рубаха полотняная некрашеная, подстать ей штаны, башмаки деревянные. Через плечо сумка большая перекинута. Волосы почти как у меня, только больше в рыжину уходят, а глаза серо-зелёные, и если приглядеться, конопушки на лице имеются.

В общем, удрали босяки, точно крысы в погребе, когда погромче топнешь да свистнешь.

— Ну, чего разлёгся? — дядька спросил. — Давай уж вылезай, что ли.

Вылез я и ну таращиться на него. А как мне, бедняге-бродяге, не потаращиться на этакое диво? В канаве-то я не всё разглядел. А тут и шляпу приметил, какую стряпчие либо лекаря носят, и цепочку золотую на груди, а на цепочке большой камень зелёный. Изумруд, по всему видать.

Ну, вы уже, конечно, поняли, что то и был он самый, господин Алаглани. А я тогда лишь глаза потупил, рваньё своё озирая.

— Ну что, жив? — голос у него негромким оказался, но каким-то… плотным, что ли.

— Ага! — подтвердил я, не поднимая глаз.

— За что били? — тон его был скучным-скучным, и я сразу смекнул, что скука эта — деланная.

— На чужую землю зашёл милостыньку просить, — ответил я чистую правду.

— И давно землю топчешь милостыньки ради? — продолжил он допрос.

— Уж второй год как, — припустил я слезы в голос. — Как беда у меня стряслась, так вот и хожу Творца ради…

— Беда, говоришь, — хмыкнул он. — Ну, это дело обычное.

И тут он меня удивил. Взял двумя пальцами свой изумруд, поднёс к глазам — и сквозь него на меня поглядел. Будто прозрачен его камень.

— Господин, — подал голос парнишка, его спутник, — нам ещё для госпожи Киури-тмаа глазные капли готовить… и вообще дел по горло…

— Погоди, Халти, — не глядя в его сторону, откликнулся мой спаситель, — тут, видишь, беда у человека.

— Ясно, — хмуро отозвался парень, которого, как выяснилось, Халти звать.

— Ну и вот, — усмехнулся господин и вновь повернулся ко мне. — Как твоё имя?

— Гилар, — без заминки откликнулся я.

— Лет тебе сколько?

— Пятнадцатый год весной пошёл, — ответил я опять же чистую правду.

— Второй год, значит, бродишь по дорогам Творца ради?

— Ага! — А что я ещё мог тут сказать? В подробности пускаться? Так сейчас не след, это после…

— И как, нравится жизнь бродяжья?

Я очень громко всхлипнул и помотал головой.

— В услуженье ко мне пойдёшь?

Так вот сразу и сказал. Как у нас в трактире говорили, «открутить быку хвост».

— А вы кто? — поднял я на спасителя своего глаза. Честно так посмотрел — мол, впервые вас, господин, вижу, а невесть с кем дел не имею.

— Это ж господин Алаглани, придурок! — вмешался Халти. — Наипервейший городской лекарь и аптекарь, почётный гражданин и кавалер ордена Высокой Руки!

Ага. Ну, откуда ж мне, бродяжке, вторую неделю всего в столице обретающемуся, такое знать? Но бродяжка я не совсем тупой, вежеству обучен, и потому склонился перед лекарем в поясном поклоне.

— Ну так как? — повторил он все тем же скучным тоном. — Пойдёшь?

Помолчал я слегка — мол, думаю, шевелю всеми своими мозгами.

— А пойду! А что делать-то надо?

— Да всякое… — улыбнулся господин Алаглани. — По дому там, по саду-огороду, а дальше посмотрим. Работать умеешь?

— Ага! — кивнул я. И снова ведь правду сказал! Уж наверняка не тяжелее, чем в трактире.

— Ну и ладно. Пока что поработаешь за еду и одежду, а дальше посмотрим, какую тебе плату положить. Годится?

Я молча кивнул. Ещё бы не годилось! Кто бы в моём, бродяжкином, положении, кочевряжиться стал?

— Только смотри, чтоб не воровать и не лениться! У меня в доме порядок строгий, если что — шкуру спущу!

Ой, напугал! Моя-то шкура, как змеиная кожа — уж сколько мне её ни спускали, а всякий раз отрастала заново, и крепче прежней. Впрочем, откуда господину лекарю про то знать?

Я, понятное дело, только поклонился низко.

— Ну, пошли тогда!

И пошли мы. Я ещё подумал тогда, что хорошо, вещей у меня никаких. Потому что как бы я их понёс, коли руки заняты — штаны порванные поддерживать? И было мне на сердце радостно, поскольку знал я, что очень скоро и помоюсь, и пожру. Вот вы улыбаетесь, а жрать мне тогда до жути хотелось! Вы ж понимаете, что до того неделю мне пришлось поститься, и понимаете, что иначе-то и нельзя было.

Теперь про дом господина Алаглани. Конечно, вы и так знаете, как там всё выглядит снаружи, но я всё-таки расскажу подробнее. Прежде всего — и дом, и сад окружены глинобитным забором, и забор высокий, в полтора моих роста. Мало того — там вдоль и снаружи, и изнутри посажены кусты длинношипа. Колючие, плотные, если через такие продираться, то и одёжу порвёшь, и сам до крови исцарапаешься. Правда, у длинношипа ягоды вкусные, но вызревают они только к осени. И сразу я задумался — а к чему такой забор непроходимый? Должно быть, воров опасается — по нему ж видно, человек богатый.

Ладно, теперь про дом. Дом большой, первый этаж из серого камня сложен, такой в южных пределах добывают, второй — из брёвен. И по форме необычный, вытянут вроде подковы. Крыша двускатная, крыта черепицей, каждый черепок своего цвета, а вместе получается красиво. Стены второго этажа не крашены, но брёвна просмолены, такие уж никогда не сгниют, сколько дождей ни лей. Парадный вход высокий, крыльцо со ступенями каменными, и ступенек этих восемь. Дверь мощная, из бурого дуба, окована стальными полосами, такую и бревном-то не скоро высадишь.

За домом разные постройки, только про них после, их я поначалу не особо и разглядел.

Вошли мы, значит — ну, то есть постучал Халти в ворота… а ворота, кстати, тоже подстать парадной двери — мощные, из толстых брёвен, да медными листами обитые. Изнутри лязгнуло — вынули засов.

Открыл слуга — мальчишка на вид меня слегка помладше. Одет как Халти — полотняная рубаха, полотняные штаны, только башмаков нет, босой. На вид не особо крепкий, в кости тонок, волосы посветлее моих, лицо загорелое, и руки тоже, глаза серые, уши чуть оттопырены, и левое ухо побольше правого самую малость. Поклонился он господину, а тот и говорит:

— Вот, Алай, новый слуга у нас. Звать Гиларом. Возьми его и устрой. Да смотри, — улыбнулся, — не обижай, он и так судьбой обиженный.

Вот честно скажу: трудно мне было не ухмыльнуться. Хотя, как посмотреть. Ведь лекарь-то не солгал!

Перво-наперво Алай отвёл меня в баню. Баня на заднем дворе располагалась, и натоплена была, точно ждали меня. Ну, понятное дело, не меня, а для кого-то растопили, да вот и сгодилось. Хорошая баня, просторная, и дым в трубу уходит, а не в дверь полуоткрытую, так что угару никакого. А в общем, ничего шибко интересного. Кусок скользкого серого мыла мне дали и мочалку. Смыл я с себя грязь и кровь, облился, как полагается, тремя водами, а как вышел в предбанник — там уже новая моя одёжа лежала. Полотняная рубаха с широким разрезом у горла, полотняные штаны — и, главное, совсем мне впору, ничего подгонять не пришлось.

— Башмаки дадут, если в город выходить придётся, — пояснил случившийся тут Алай. — Только это не скоро. Новичков тут поначалу домашней работой загружают.

— А что, — спросил я, одевшись, — часто разве господин новых слуг нанимает?

— Ну, часто не часто, — поразмыслил Алай, — а бывает. Я тут полтора года, а при мне уже двоих взяли, Хайтару и Дамиля.

Я аж присвистнул от такого известия.

— А много ль всего у него людей?

— Да не так чтобы много, — разъяснил Алай. — Вот гляди, старшой над нами — Тангиль, ему ко дню Зимнего Солнца восемнадцать стукнет. Он ещё кроме того, что старшой, лошадьми занимается. У господина-то коней четверо — Ласточка, Прыткий, Искра, Уголь. Потом Халти — господин его своим учеником сделал, всякой лекарской науке наставляет. Затем Амихи с Гайяном, это братья, они у нас кухней заправляют. Хасинайи — та за свиньями ухаживает и за птицей всякой, стирает и чинит одежу. У нас тут и куры, и гуси, и утки. Птицы её любят, а так — придурковатая она малость. Хайтару — тот на всякую чёрную работу надобен, Дамиль — он у господина в комнатном услужении, тихий парнишка. Я к огородному и садовому делу приставлен, а уж куда тебя господин определит, то ему виднее. Но сдается мне, что поначалу будешь Хайтару помогать.

— Слышь, Алай, — тут же спросил я, — а как тут со жратвой?

— Со жратвой тут отменно, — усмехнулся мой сопровождающий, — кормят сытно. Не разносолами господскими, ясное дело, но нам завидуют слуги из многих домов. Тебе раньше-то в услужении где быть приходилось?

— Да так, немножко, — кивнул я, вспомнив трактир.

— Ну вот, значит, понимаешь, что такое над каждой коркой трястись и как рёбра выпирают с голодухи, — наставительно сказал Алай. — А тут не так.

— Я неделю почти не жрамши, — снова поведал я правду, — нельзя ль чего пожевать, а?

Ну а что ещё мне надо было спрашивать? Что ещё может спросить бродяжка, взятый из милости в богатый дом?

— Обеда дождись, — сухо возразил Алай. — Уже скоро. И смотри, не вздумай чего на кухне стащить.

— Выдерут? — понимающе спросил я.

— Не, — Алай ухмыльнулся, — господин на такую мелочь отвлекаться не станет. А вот старшой пинков надаёт, да и повара добавят, они здоровые, сильные.

Ну, тут всё как обычно.

— Слышь, — только сейчас решил я спросить, — я вот чего не пойму. Если господин новых слуг нанимает, то куда старых девает?

Внимательно я глядел на Алая, но не в упор, конечно. Так, осторожно скользнуть взглядом — и в сторонку, но главное, чтобы успеть зацепить.

— Ну… — протянул Алай, — той зимой, к примеру, прежнему старшому, Ханимари, восемнадцать исполнилось, и господин дал ему денег и письмо в Алагралайю, к своему аптекарю знакомому, чтобы тот, значит, взял его в подмастерья, коли Ханимари по аптекарской части пойти надумает. А нет — так найдёт себе применение. Голова на плечах есть, и плечи крепкие, и деньжата на первое время будут… А на будущую зиму Тангиль так же уйдёт, и Халти старшим станет. Но бывает и по-другому… Вот до тебя был у нас такой пацан, Хосси, так он недавно вздумал обокрасть господина, в кабинет его ночью залез…

Вот, значит, подумал я тогда, почему у аптекаря освободилось местечко… Повезло же мне, что никто не опередил. Хотя, братья, вы же понимаете, что такие везения должны быть тщательно подготовлены. Да, понимаю, понимаю! Не я один готовил, были и другие глаза да уши. А всё ж таки не полезь этот злосчастный Хосси куда не след — я бы долго ещё рядом ошивался, ища повод.

— И что? — спросил я с замиранием, почти не притворяясь. — Наказали?

— Если бы! — скривился Алай. — Господин ему вообще слова не сказал, а только на другой день приехала телега, парой быков запряжённая, а на телеге — трое здоровых таких дядек, по виду вроде не селяне, а приказчики купецкие. Посадили Хосси на телегу, ноги ему верёвкой спутали, чтобы утечь не вздумал, и уехала телега за ворота. Вот. А ещё перед Дамилем был Асараби, его тоже увезли, только вот за что, неведомо. Такой тихий пацан был, зашуганный совсем, слова не проронит. А вот чем-то всё же не угодил.

Задумался я над словами Алая. И ведь не то удивительным было, что господин слуг меняет — такое во всяком богатом доме сплошь и рядом. Но две вещи мне чудными показались. Первая — это насчёт телеги. Ну, не угодил тебе слуга, так отлупи его, другим в назидание, да и вышвырни за ворота, и пусть бредёт куда хочет. Нет — телега какая-то, быки какие-то… Второе диво — это насчёт старших. Почему, как слуге восемнадцать стукнет, так выпроваживает его господин, и даже не выпроваживает, а судьбу ему устраивает — денег даёт, письма рекомендательные? От первого дива веяло жутью какой-то необычной, а от второго — необычной милостью.

Но обо всём этом надлежало потом как следует размыслить, когда пообвыкнусь тут, пооботрусь. Нам спешить некуда, наши жернова, как сами знаете, мелют медленно. Медленно — да верно.

— А что о работе скажешь? — задал я самый главный вопрос. — Тяжело ль приходится?

И вновь на минутку задумался Алай.

— Да как тебе сказать… Тут, конечно, не рудник и даже не мельница, спину не сорвёшь, но и без дела не сидят. Особенно летом да осенью, у господина аптекарский огород ведь большой, всякие целебные травы, и надо их правильно вырастить, правильно собрать, правильно высушить, а потом из них правильно снадобья изготовить. Силы особой тут не надо, а вот внимание да старание… это да.

Тут-то на меня просветление и снизошло. Появилась у меня догадка, почему взрослых слуг у господина нет. Ежели работа ни силы особой, ни ума не требует, то куда разумнее отроков нанять. Платить им не как взрослым, само собой, а то и вовсе не платить, а только кормить да одевать — а работа будет сделана не хуже. Что же до старания… так воспитывается старание. Уж мне ли не знать! И потому задал я следующий по главности вопрос.

— Дерут часто?

— Это нет, — ухмыльнулся Алай. — Только если кто очень уж постарается. Господин битья не жалует. Меня тут за полтора года ни разу не секли. Тут у нас не розги боятся, Гилар. У нас телеги боятся…

— Ага! — кивнул я с пониманием. Что ж, буду и я бояться телеги. Мне телега совершенно не нужна.

И тогда я задал третий главный вопрос. Хотя, может, и первый.

— А платят-то как?

Алай чуток замялся.

— Ну… не сказать чтобы очень много… Первые полгода вообще не платят, только за харчи работаешь. А потом господин начинает платить, по первому году всего ничего, десять медных грошей в месяц, а со второго года больше, и чем дольше служишь, тем больше получаешь. Тангиль вот серебряный огрим в месяц имеет. Да и тех денег мы не видим, их господин на руки не выдаёт, а только запись ведёт, кому сколько должен. Как уходит слуга, так всё сразу и получает. Даже тем, кого на телеге увозят, и то мешочек полагается.

Да, прямо сказать — ниже среднего. Хотя это для взрослого слуги — ниже, а для моих сверстников и так неплохо. Я даже успокоился слегка. Слишком большая плата меня бы насторожила, а вот когда господин за полугрош держится — это дело самое что ни на есть обычное. Куда более странно, что заработанное не выдаётся на руки. А в город сходить, повеселиться, и всё такое? Похоже, не очень-то отсюда выпускают в город. И это само по себе интересно.

Лист 2

Ну вот, подкрепившись, можно и продолжить, ибо сказано: голодное брюхо к отчёту глухо. И вовсе это не дерзость, а изложение самой что ни на есть сути вещей. Да, я понимаю пользу поста, но сказано ведь и так: всему своё время. А если чему-то бывает время, значит, этому же бывает и не время. Ладно, всё, перехожу к делу.

То есть, опять же, к жратве. Потому что пока меня Алай про здешние порядки просвещал, подоспело время обеда, и мы пошли на двор позади дома. Там длинный стол стоял, над ним навес, а вдоль — узкие скамейки. Судя по длине скамеек и размерам стола, господин Алаглани мог бы прокормить и вдвое больше слуг.

Ну, тут-то я всех и увидел. Не знаю, как лучше — сейчас описать внешность каждого, или по ходу дела? Ладно, по ходу так по ходу.

В общем, я увидел всех, все увидели меня, и прямо скажу — какого-то безумного интереса никто ко мне не проявил. Ну, новый слуга. Оно и понятно — если Хосси неделю уже как на телеге увезли, значит, кого-то нового господин найдёт, работы ведь меньше не стало.

На самом деле интерес ко мне был, и пришлось рассказать свою жалостливую историю купецкого сына, только не за обедом, а уже ночью, как спать улеглись. А за обедом на меня и не смотрели особо.

Кормили сытно: горячая похлёбка из овощей с разваренными бобами, и каша из гречи, с жиром и даже мясом. Не всякий землепашец так обедает, как у господина Алаглани слуги. Да, и здоровенный медный чан стоял с краником внизу, и каждый себе сколько хотел наливал горячего травяного отвара. Алай мне сказал, что травы целебные, всякую болезнь отгоняют. Ну, знамо дело, раз уж у лекаря-аптекаря в услужении, почему бы не воспользоваться?

На стол накрывали двое крепких, коренастых парней лет по пятнадцати — это и были повара здешние, братцы Амихи и Гайян. Они же со стола и убирали, и всё молча. Я как глянул на них, так сразу понял, что всяко надо с этими угрюмцами подружиться. Поскольку сами знаете: куда б ты ни попал, будь поближе к кухне.

После обеда старшой, Тангиль, велел мне вместе с Хайтару таскать воду. Там вдалеке, где уже двор кончается и огород начинается, колодезь был, а во дворе, возле дома — десять здоровенных глиняных бочек, каждая с меня ростом. Чтобы наполнить, надо на деревянные мостки встать. А внизу краник, повернёшь — и потечёт вода. По уму сработано.

Ну, воду таскать — дело нехитрое, хотя утомительное и скучное. Поэтому тут никаких подробностей излагать незачем — нет подробностей. А вот про Хайтару скажу. Моих примерно лет, на вид слегка пошире да покрепче, волосы тёмные, загар деревенский, глаза карие, на левом ухе — большой шрам, похоже, как от ожога. Говорить мы с ним ни о чём не говорили, парень, по всему видать, от природы молчаливый, а значит, не время ещё. Пусть попривыкнет. А работает хорошо, ничего не сказать. По дыханию слышно, как устал, но не ноет и не замедляется. Видна привычка к работе.

И сам я, наверное, в его глазах так же выглядел. Знать, крепко в меня трактир въелся.

И так было до ужина. Потом ополоснулись мы водой из бочек и пошли к столу, под навес. Кормили той же гречей, ну и хлеба ещё было вволю.

А как поели мы — отправились в людскую. Это большая и светлая горница, на первом этаже. Угловая, так что два окна там — северное и восточное. Окна высокие, но при нужде и с улицы залезть можно. Застеклены дешёвым стеклом, через какое если поглядеть, то всё расплывается. Ну, по летнему жаркому времени они, конечно, были открыты.

Сама людская в длину локтей пятнадцать будет, в ширину — десять. А мебели в ней почти и нет — вдоль стен топчаны из досок, а на них тюфяки холщовые, сеном набитые. Показали мне и мой тюфяк, вблизи от двери.

— Ну, рассказывай, — велел старшой, Тангиль. — Что ты за человек, откуда взялся и как вышло, что господин тебя в услужение взял?

Но только я, усевшись на тюфяк, собрался им всё потребное о себе поведать, как прибежал Дамиль — это который лакей у господина, и велел мне к нему идти. Зовёт, мол.

Что ж, коли зовёт — не стоит медлить. Поплёлся я вслед за Дамилем, а заодно и многое в доме разглядел.

Во-первых, лестницу парадную, ведущую на второй этаж, где покои господские — и кабинет его, и спальня, и гостиная, и лаборатория, и ещё какие-то комнаты, о которых я позже узнал.

Но первое, что я там рассмотрел как следует — это кабинет. Постучался осторожненько, получил дозволение войти — и согнулся в поклоне. Знай, мол, господин лекарь-аптекарь, что и мы в вежестве кое-чего понимаем.

Обернулся ко мне господин Алаглани и сказал:

— Ну что, Гилар, обустроили тебя? Тогда пора познакомиться. На дороге было не лучшее время и не лучшее место, а вот сейчас хочется мне в подробностях услышать твою историю.

А я не торопился тут же ему всё как есть выложить. Сперва решил глаза на кабинет потаращить. В самом деле, разве мне — бродяжке, да и мне — сыну купецкому, доводилось такое видеть?

Кабинет был почти квадратный. Как уж потом я померил, в длину десять локтей, в ширину — восемь. Да-да, неизвестный мне почтенный брат, я не свои локти подразумеваю, а обычные, то есть королевские. Мои-то до королевских малость не дотягивают.

Пол дощатый, но покрыт пышным ариналакским ковром. На ковре — тигр с драконом борются, тигр жёлтый, дракон красный. Вдоль стен — шкафы стоят. Некоторые закрыты, а некоторые — с книгами. Высокие шкафы, аж до потолка. А потолок тоже высокий, может, от полу до него два моих роста будет. И люстра висит медная, в форме колеса, свечей, если прикинуть, на сотню. Это ж какая морока зажигать и тушить… Поневоле лакея господского, Дамиля, пожалеешь.

Окно в кабинете всего одно, но огромное и сверху закруглённое. Выходит на закат. Рамы двойные, и медная решётка с внутренней стороны. Сквозь узорчатые прутья разве что голубь пролезет, или ворона, а вот кошка — уже нет. Но о кошках-котах — после.

Стол господина Алаглани перед окном стоит, так что свет сзади падает. Сам стол здоровенный, из красного дерева, ножки гнутые, резные, вроде как львиные лапы. Завален стол книгами да свитками, письменный прибор серебряный стоит — чернильница в виде цветка раскрывшегося, подставка для перьев, песочница рядом и печатка. Сразу видать образованного человека.

Вблизи стола кресло резное, чёрное. Наверное, для посетителей. А у дальней стены, ковром завешенной, диван, синим бархатом обшитый. И ещё дверка там виднеется — похоже, чуланчик, потому что, как прикинул я, с той стороны окон быть не должно.

Драгоценностей особых в кабинете я не заметил. Ну, ковры, ну, мебель дорогая, ну, чернильница. А чтобы золото да самоцветы — не наблюдается. Впрочем, какой дурак станет на виду их держать? Не похож господин Алаглани на дурака.

Сам он, то есть господин Алаглани, одет на сей раз был не столь нарядно, как утром, когда из лап уличной босоты меня вызволил. Халат из чёрного бархата с серебряными нитями, на среднем пальце левой руки — перстенёк, оправа вроде как серебряная, а камешек не разглядел — мелкий и тусклый. А вот той золотой цепочки с изумрудом на его шее не обнаружилось. Видать, решил я, только в город надевает, для вящей пышности.

А теперь о самом интересном. Самое интересное — это кот. Здоровенный такой котяра! Сидел он сзади стола, на широком подоконнике, и подсвечивало закатное солнце его рыжую шерсть. На лапах шерсть в белизну уходила, вроде как перчатки, да и на морде толстой белые пятна были. А так весь тёмно-рыжий, ему бы ещё полоски — и точно тигр получится, или хотя бы пятна — тогда за леопарда сойдёт. Да, братья, видал я и тигров, и леопардов. Не стану врать — не живьём, а на картинках в книгах, что мне брат Аланар давал.

Глаза у кота светло-зелёные, с уклоном в желтизну. И светятся. Вообще вид у него был важный и строгий, вроде как не господин Алаглани, а он тут самый главный. Ну, с котами такое бывает.

Словом, оглядел я кабинет, точно заморскую диковину, набрал воздуху побольше и и стал на вопрос господина Алаглани отвечать.

— Долгая это история, господин мой! Из купецкого сословия я, и папаша мой, досточтимый Гуарази, скобяную лавку держал в Тмаа-Урлагайе. Это, коли не слышали, на востоке, близ Большого Жёлтого хребта. Городок не то чтобы совсем уж мелкий, но куда нам до столицы… Сам-то папаша родом из селян, да выбился в люди, в юные годы подался в город, сумел в лавку устроиться… сперва на побегушках, потом приказчиком… а там уж поднакопил деньжат и свою лавочку открыл. Скобяной товар — он ведь хоть и не даёт такую скорую прибыль, как, скажем, запустынные шелка или южные пряности, а всё же доход постоянный, ибо людям завсегда нужны и гвозди, и топоры, и пилы, и подковы, и замки, и всякая такая прочая утварь. Тем более что городок-то растёт, ибо поблизости восточный тракт, купцы в Запустынье ездят. Вот… Так что как у папаши торговля наладилась, он и женился на матушке моей, досточтимой Сиитайи. Была она дочерью старшины ткацкого цеха, и долго её отец, а мой, стало быть, дед, досточтимый Миахири, сомневался, достойная ли ей пара мой папаша. Но всё же дал согласие, и через год уже я родился, а после меня сестрёнка моя, Тааламайи, потом двое братишек-близняшек, Хадиру и Мисухари.

Я перевёл дыхание, губы облизнул. Надо ж языку чуток роздыха дать. Даже у меня язык и то не железный.

— Пока я слышу историю вполне счастливой жизни, — заметил из-за стола господин Алаглани. — Что же дальше приключилось?

— А дальше, господин мой, приключилась беда. И не одна, потому что в народе верно говорят: одна беда за собой семь горчайших тягает. Поначалу папаша мой решил, что расширять надо дело, что на одних топорах да пилах доход плоховато растёт. И решил вложиться в запустынные шелка, благо что торговые караваны как раз через нашу Тмаа-Урлагайю ходят. Свёл знакомство с одним купцом, и чуть ли не все накопления свои тому дал, на закупку, стало быть, тех шелков. А с другим договорился, что оптом продаст. И всё бы так получилось, кабы не разбойники. Ограбили они тот караван, подчистую всё выгребли и всех порезали. Папашин знакомый один лишь и спасся, притащился в город чуть не голышом, ободранный, голова разбитая. Это, значит, первая беда. А вторая пострашнее вышла — пожар. Полгода спустя после того, как наши денежки гикнулись. Причём сразу загорелись и дом, и лавка. Сестричка моя Тааламайи померла, в дыму задохнулась. Остальные спаслись, да всё начисто выгорело. И подозревал папаша, что не вдруг пожар приключился, а происки то купца Гидарайхи, который в городе всю торговлю под себя подмять вздумал и уже не раз папаше предлагал продать лавку. Ну подозревать-то подозревал, а как докажешь? Да коли и докажешь — что толку? Гидарайхи и с судьёй дружен, и с начальником городской стражи… Так что оказались мы на улице, голые да босые.

Я вновь замолчал и уставился на босые свои ноги. Такие истории нельзя на одном дыхании рассказывать. Уж больно жалостливые они, а стало быть, надо дать место печали.

— Я так полагаю, вторая беда не оказалась последней? — поинтересовался господин Алаглани, и если крылась в сердце его жалость, то очень уж глубоко пряталась. Потому что голос был спокоен и деловит. Таким голосом, небось, он у больных спрашивает: «Ну, где болит? Обнажайтесь, почтеннейший, показывайте ваш чирей».

— Верно полагаете, господин мой, — склонил я голову. — Совсем уж без еды и без крыши над головой мы не остались, приютил нас дедушка Миахири, но дать папаше заём на новый дом и новую лавку отказался. Недолюбливал он папашу, и так решил: кормить я вас из милости буду, но за то, зятёк, будешь ткацким делом заниматься, под моей рукой. То есть из вольного купца пришлось папаше в простые работники опуститься. Но это ещё не третья беда, а так, предбедье. Третья беда позже приключилась, когда пришло время подать платить в державную казну. При Новом-то Порядке подать даже поболе, чем раньше. И ведь берут как с купца, а не как с работника! По бумагам-то выходило, что папаша всё ещё купец и торговля у него обширная. Бумаги-то, сами, небось, знаете, раз в пять лет обновляются. Ну, кинулся папаша туда, кинулся сюда — так всё оставшееся наше серебро только на подарки чиновникам и ушло, но как вода в песок, без толку то есть. За папашей в казну долг огромный, а чем платить? Имущества более никакого, дедушка Миахири сказал, что нет у него таких денег… А по закону, сами знаете, если нечем должнику платить, то забирают и его, и всю его семью на вечные работы. Раньше-то в рабство продавали, и это ещё серединка на половинку выходило — кому достанешься, как судьба повернётся. А при Новом Порядке один только расклад — на рудники. Хоть и не надевают там рабского ошейника и не выжигают клейма, а чем лучше ножные кандалы? Так что повязали всех нас — и папашу с матушкой, и меня, и братишек, и под стражей повезли на юг, там казенные медные рудники.

Я снова замолчал и на ковёр уставился, задумавшись глубоко. Над чем я думал, спрашиваете? А над тем, кто кого сборет: дракон тигра или наоборот?

— Ну, раз ты стоишь тут, а не катишь тачку в руднике, значит, история твоя имела продолжение? — поднял левую бровь господин Алаглани. Как ему удалось одной лишь бровью шевелить, представления не имею. Сам бы хотел так научиться.

— Верно, господин мой, — тяжело вздохнул я. — Потому что тут четвёртая беда приключилась, самая лютая. Сбежал я по дороге. Очень уж в рудник не хотелось, а стерегли нас не так чтобы шибко. Нас же таких много на рудник повезли. Целый караван из должников получился, а охраны — всего десяток стражников, и те больше к жбанам с пивом тянулись, чем к арбалетам. Я, дурак, тогда ещё не понимал, почему. Короче, изловчился верёвку перетереть — и как наш караван в поле ночевать остановился, тихонечко утёк. Со своими даже прощаться не стал, подумал, что слёзы будут, и всё дело накроется. А так — пусть всё тихонечко выйдет. В общем, сбёг, неделю по лесам шатался. Лето ж было, грибы-ягоды, кое-как протянуть можно. А после решил в ближайший город податься и наняться в работники куда-нибудь. Я ж работать умею, дома у нас слуг не было… Вот… Притащился я, значит, в городишко Тмаа-Тигайдо, в трёх днях конного пути к югу он от нашей Тмаа-Урлагайи. А там уж услышал, что случилось в караване после того, как сбёг я. Оказалось, закон такой есть, что коли семья обречена в вечную работу и один кто из семьи сбежит, то остальных казнить полагается. В назидание остальным. Чтобы, значит, не разбегались. Потому-то и стражников всего-ничего на такую ораву было.

Я вновь замолчал и глаза мои набухли слезами. Ну, некоторые из вас понимают — было что мне вспомнить печального.

— И что ж далее случилось? — полюбопытствовал господин Алаглани.

— Так что узнал я: казнили из-за меня их всех — и матушку, и папашу, и братишков… Удавили петлёй. Из-за меня…

И тут я разревелся. Самое время было. Да, если совсем уж честно, несложно было разреветься, уж больно история жалостливая.

— Ну а дальше, — продолжил я, — новых бед уж не было, потому что какая новая беда может такую перешибить? Год с лишним брожу по земле. Где милостыньку дадут, где побатрачить удаётся. Живу как-то, а порой думается, зачем? Кабы не запретил Творец человеку себя жизни лишать, так бы давно уж удавился. Пусто всё, господин мой. Как засну, так они перед глазами…

И вновь я добавил слезы. Дело-то нехитрое.

— Что ж, Гилар, — пожевав губами, сухо произнёс господин Алаглани, — значит, такова судьба твоя: вину свою в себе носить и наказание в себе самом получать. Понял я, что с тобой приключилось. Утешать не стану, ибо не моё это дело, но скажу, что жизнь твоя долгой будет, и часть вины своей искупишь, коли другим от тебя выйдет польза. Смотри же, работай старательно, не ленись, не воруй, не дерзи — и будешь сыт да цел. Как дорастёшь до взрослых лет — дам денег на первое обзаведение и письмо рекомендательное к кому-нибудь из моих знакомых лекарей или аптекарей. Станешь сперва подмастерьем, а там, коли будет воля Творца, и сам посвящение получишь, людей целить станешь, так вот и будет польза. Понял?

Я молча поклонился.

— Ну а коли начнёшь дурить, не обессудь! Порядок у меня в доме строгий, придётся наказывать. А уж коли наказание в ум не приведёт, избавлюсь от слуги нерадивого. Понял?

И вновь я поклонился. Чего уж тут не понять, Алай всё чётко про телегу изложил.

— Ну, ступай! — велел он. — Более ты мне здесь не надобен.

Отвесил я третий поклон и отправился в людскую. Там мне всё то же самое пришлось ребятам поведать, и даже с большими подробностями. Можно сказать, повезло мне, что сперва господину излагал — языку моему бескостному вроде как упражнение вышло.

Лист 3

Ну, теперь, когда рассказал я про первый свой день в доме господина Алаглани, можно уже так подробно всё не описывать, а поговорить про то, что я там спустя несколько дней увидел и понял.

Но начну, если вы не против, с описания обитателей дома. Ясное дело, о некоторых я уже сказал, и придётся повторяться, уж не взыщите.

Итак, прежде всего, сам господин Алаглани. Как вы и без того знаете, он — главный столичный аптекарь, поставщик лекарственных снадобий в Дом Высокого Собрания, а также он лекарь — пускай и без титула главного столичного, но лекарь известный, уважаемый, и потому от посетителей ему отбоя нет. То есть к некоторым, особо знатным или богатым, он сам ходит — как в тот день, когда подобрал меня в канаве. Мне потом Халти рассказал, что возвращались они от жены большого человека, ростовщика Гиургизи, члена Городского Собрания. По больным, впрочем, ходит он не так уж часто и всегда только до обеда. После обеда — и опять же, не каждый день, а только три раза в неделю — у него приём, до ужина. Приходят посетители, их Дамиль встречает и провожает к господину.

Завтракает, обедает и ужинает господин Алаглани у себя в покоях. Когда в кабинете, а когда в гостиной. И что ещё достойно интереса — подают ему ту же еду, что и нам. Никаких богатых разносолов — кроме, разве что, вина, хотя и вина пьёт немного. Еду ему с кухни приносит Дамиль, и раз уж я упомянул его, то сразу о нём и расскажу — понятное дело, расскажу пока только то, что в первые же дни увидел.

Дамилю в те дни только-только тринадцать лет стукнуло, а господин где-то подобрал его несколькими месяцами раньше. Алай рассказывал, что когда тот в доме появился, его, так же, как и меня, ребята стали расспрашивать — но он ничего не ответил, а сразу начал реветь. Ну, отстали от него.

По виду он даже на свои годы не тянет — очень худой, низенький, загар к нему не пристаёт. Волосы русые, глаза серые, лицо узкое, малость треугольное.

Дамиль почти не говорит ни с кем — если спросить, либо отмалчивается, либо, если что по делу, отвечает односложно. Всё время он о чём-то думает. Впрочем, не так уж часто я его и видел — поскольку он у господина лакей, то вечно в господских покоях обретается. И ночует чаще всего там же. Помните, я про дверку в кабинете господина Алаглани рассказывал? Вот за той дверкой и впрямь чуланчик тёмный, маленький совсем, четыре локтя в ширину, шесть в глубину. В том чуланчике тюфяк, такой же, как и у нас в людской — вот и жилище лакейское. Если ночью господину чего потребно — воды там, или горшок подать — то лакей под рукой. Иногда только говорит ему господин, что ночью не надобен, тогда он с нами в людской спит.

В первые же дни понял я, что непростая эта задачка — подступиться к Дамилю. С зимы он тут, а ни с кем покуда не сошёлся. О чём он думает, часами сидя в ожидании господских распоряжений?

Но о Дамиле позже ещё будет сказано, а пока давайте вернёмся к нашему лекарю-аптекарю. Я уже говорил, что до ужина тот или над книгами в кабинете своём сидит, или принимает посетителей, или уходит в лабораторию.

А лаборатория — это большая горница на втором этаже, куда я, конечно, не попал. И никто, между прочим, не попадал из ребят, кроме Халти. Тот ведь не слуга уже, а ученик, едва ли не подмастерье.

Пару слов о Халти. Внешность его я вам уже описывал — хотя вы и без того знаете, а кроме внешности добавлю вот что: лет ему шестнадцать в те дни стукнуло, и в доме господина Алаглани он уже четвёртый год жил. Судьба его чем-то с моей судьбой купецкого сына сходна, только попроще: он из вольных хлебопашцев, отец его вроде неплохо поднялся, работников держал, да пять лет назад засуха приключилась в западных землях державы, так что разорилось семейство, и отец собрался его графу Калимай-тмаа в крепостные продать, чтобы хоть чем-то младшеньких было кормить. Ну а Халти про то подслушал и дожидаться не стал — сбёг. Тоже по дорогам скитался, к ворам пристал. Господин его на рыночной площади в Тмаа-Гасареди выцепил, когда тот в карман к нему залез. Не стал сдавать стражникам, а взял с собой. Поначалу Халти как все был — полы мыть, огород полоть, сбегать туда, принести это… Но потом заметил господин его интерес к лекарственным травам и начал разъяснять. А дальше больше — так постепенно стал Халти лекарскую науку перенимать.

Понятно, что не в первые же дни я все эти подробности вызнал — постепенно сложилось. Словечко услышишь там, невзначай поинтересуешься здесь… Халти ведь не такой скрытный, как Дамиль. Но зато сразу видно — ревнивый. Боится, что господин ещё кого-то из нас, слуг, учеником сделает, и перестанет тогда Халти быть единственным учеником. Понимаете, беда какая? Потому-то он каждого новичка с подозрением встречает.

Теперь про нашего старшого, Тангиля. Это здоровый крепкий парень, совсем взрослый на вид. Загорелый, тёмный, глаза чёрные, рожа скуластая. Очень сильный, может на вытянутых руках бричку господскую поднять. Сам я, правда, не видел, но ребята рассказывали. Строгий он, и на подзатыльники щедрый, хотя и не злой. Просто очень не любит ленивых. И гордится, что из всех нынешних слуг господина Алаглани он самый первый, семь лет уже в доме. Ни особого ума, ни особых каких способностей я в нём не разглядел, но и не сказать, чтобы тупой. Обычный. К делам порученным относится ревностно, а дел у него два: во-первых, старшой он, а во-вторых, при конюшне. Правда, тут уж как поглядеть, что первым счесть, что вторым. Очень уж лошадей он любит и понимает. Когда господин куда выезжает в бричке своей, Тангиль за кучера. В конюшне у него чистота, порядок. А обязанности его как старшого — это нас, у кого постоянного дела нет, по работам распределить, за старанием надзирать и после господину доложить, что да как делается в хозяйстве.

Про Хайтару я уже говорил, добавить особо нечего. Из деревенских, судьба печальная — о ней как-нибудь после, к работе сызмальства приучен и умом неглубок.

А вот про братцев-поваров расскажу подробнее. Это Амихи и Гайян. Им тогда шестнадцатый год шёл. Ростом они не шибко вышли, зато плотные, в кости широкие, коренастые. Волосы тёмные, глаза чёрно-синие, носы толстые. Очень похожи, но есть разница: у Гайяна на правой щеке жуткий такой шрам белеет. Потом уж узнал я, что ножом его где-то порезали.

Братья в доме господина Алаглани четвёртый год живут, почти сразу их к кухне приставили, и правильно — есть у них к этому делу способность. Они и в город за припасами ходят (господин им лично деньги выделяет и сдачу пересчитывает), и еду готовят, и на кухне убираются. Ребята вообще-то не злые и не вредные, но очень уж мрачные и молчаливые. Если и разговаривают, то друг с другом только, а более никто им не нужен. Пока на этом я о братьях закончу, а потом и до них дело дойдёт, ибо с ними многое будет связано. Теперь же расскажу об Алае — тем более, что подружились мы.

Впрочем, подружились мы не прямо на следующий день, а гораздо позже. Я вообще решил не торопиться с такими делами. Так вот, он меня младше на полгода, в доме он с позапрошлой осени, занимается аптекарским огородом — обычным-то все занимаются, кому Тангиль назначит. Алай же не только целебные травки выращивает, но и собирает их, и сушит под наблюдением Халти, а то и самого господина Алаглани. Там на заднем дворе есть большой такой сарай, в сарае этом как раз травы и сушатся и там же хранятся. Полезный сарай. Но сейчас я не про сарай, а про Алая.

Характер у него оказался приветливый, спокойный, и посмеяться Алай может, но не так, чтобы обидно. По нему заметно, что службой у господина Алаглани очень доволен, из чего я сразу понял, что за душой у него тоже какая-то грустная история. Но хотя Алай не прочь поболтать, о своём прошлом он поначалу совсем не рассказывал. Ну, понятное дело, я и не допытывался. Согласитесь, странно было бы — появился у господина лекаря новый слуга и сразу всем в душу лезет, про всё выспрашивает. То, что я про себя в первый же день всё рассказал, вовсе не значит, что и остальные мне тем же обязаны. Вполне бы мог и не рассказывать, никто бы мне за молчание тумаков не отвесил. Вот молчал же Дамиль. А тем более Хасинайи.

Теперь про Хасинайи. Так вышло, что в доме это единственная особа женского полу. Лет ей около четырнадцати — точно никто не знает. Ночевала она в отдельной каморке, тоже на первом этаже, но в противоположном крыле. Занималась стиркой и одёжу починяла. Не думайте, что ей работы мало доставалось — во-первых, рвалось на ребятах всё, а во-вторых, все ж растут, даже Тангиль, так что подгонять то и дело приходилось. Вы, наверное, думаете, что я сейчас начну её девичью красоту описывать? А вот ничего подобного! Красоты и в помине не было. Высокая, лицо в конопушках и на лошадиную морду смахивает, глаза глубоко посажены, волосы в пучок забраны, и серые они какие-то, невзрачные. Загар к ней не приставал, но и не было той бледности, которой так гордятся девушки благородных кровей.

Вообще Хасинайи была странной. Ребята её слегка помешанной считали. Не то чтобы совсем дурочкой — но согласитесь, если девка ни с того ни с сего начинает дико ржать или рыдать, или в случайно проходящего мимо может вцепиться и руку прокусить до крови… разве это не странности? Вообще-то чтобы бросалась и кусала — это редко случалась, она всё больше нас шугалась. Нет, ничего подобного! Слова понимала, говорила связно, иногда пела, чаще под вечер, после ужина. Песни простые все, деревенские. Одёжка? Ну, как деревенская девчонка из небогатой семьи одевается, так и она. Я так и не знаю, сама ли она себя обшивала или покупали ей. Да, ещё одна странность за ней числилась — боялась она к воротам подходить и к забору. Вообще лишний раз на улицу старалась носа не казать.

Меня Тангиль ещё на второй день отвёл в сторонку и сказал:

— Ты, Гилар, это… В общем, уж коли ты новичок у нас, то надо тебе знать: Хасинайи обижать никак нельзя!

— Да ты чего? — решил я обиду выказать. — Да разве ж я чего?

— Вот чтобы и впредь не было ничего, затем и говорю. Ты пацан уже не совсем мелкий, и хочется тебе того же, чего и всем нам хочется. Только с Хасинайи — никак нельзя. Даже рукой не касайся, и языком тем более.

— Языком — это в каком же смысле? — хихикнул я.

— В любом! Короче, смотри, я предупредил. Тут уже были такие до тебя… до бабьего тела прыткие. Кого поучить пришлось, — и он показал свой кулак, таким кулаком сваи забивать, — а кому наука впрок не пошла, тех здесь уже и нет. Понял? Вот был тут до Алая парень один, Араганаль, полез как-то ночью в её комнатку. Увезли его, короче. Понял?

Чего уж тут не понять? Увезли. На телеге.

Потом уже, осенью, узнал я, что живёт она в доме господина Алаглани год, и судьба её куда злее, чем у многих из нас. Да, почтенный брат неизвестного мне имени, я прекрасно знаю, что «судьба» — языческое слово, а надобно говорить «Высшая Воля». Но если вы будете меня через каждые два слова дёргать, то кому от этого будет лучше?

Да, понятный вопрос. Не тянуло меня к ней. Врать не стану, были у меня всякие недолжные мечтания и сны, но не про неё. Уж больно страшненькая. Да, ещё я заметил — не сразу, а где-то уже через месяц — что если господин Алаглани что-нибудь прилюдно Хасинайи говорит, то обращается крайне вежливо, будто не со служанкой, а с высокородной госпожой. С нами-то он попроще, но тоже, заметьте — без грубостей. Ни разу я не слышал от него «бестолочь», «тварь подлая», «дерьмо собачье» и прочих слов, коими господа со слугами нередко изъясняются. Может, от того это, что при всём своём положении господин Алаглани — всё-таки не дворянин, и потому нет в нём высокородной спеси?

Вот какие люди были в доме господина Алаглани. Про каждого из них я потом расскажу подробнее, а то, что сейчас поведал — поведал затем, чтобы мой дальнейший отчёт стал понятнее.

Лист 4

За пару недель я тут вполне освоился. Дом тоже изучил, тем более что несколько раз Тангиль назначал мне полы мыть. А это прекрасная возможность каждый уголок облазить — ну, понятное дело, кроме тех, где заперто. Так что в лабораторию я не попал, зато и в кабинете господском мыл, и в спальне. Впрочем, ничего интересного и полезного там не обнаружилось. Зато я нашёл в задних комнатах второго этажа лесенку, ведущую на чердак. Там, правда, люк был, на замочек запертый, но совсем простенький замочек… А на чердаке нашлось и интересное, и полезное.

Интересное — это что кое-где не было пыли. Ну, сами посудите — часто ли в доме лазают на чердак? Значит, пыль должна толстым слоем лежать. Но может, скажете, хозяин дома так чистолюбив, что и на чердаке убираться велит? В таком случае всё бы там было чисто, и нигде пыли не было бы. А тут — только кое-где. Значит, кто-то сюда время от времени забирается, и этот кто-то постарался очистить себе путь — чтобы не запачкаться пылью и паутиной.

Что за путь? Ну, разумеется, проследил! Чердак — это огромное пустое пространство, никаких перегородок там нет, только стропила крыши и поперечные балки. Так вот, обнаружил я две довольно чистые дорожки. И прикинул, куда они ведут. Одна — к месту над лабораторией, вторая — к месту над кабинетом господина. Спрашивается, зачем?

А ответ очень прост. Там, в кабинете, на той стене, что занята книжными шкафами, есть над потолком несколько отверстий — воздух жаркий отводить, окно-то редко открывается. Так вот, ведут эти отверстия через перекрытия потолка прямо туда, на чердак. И вот тут интересное соединяется с полезным. Потому что звуки из кабинета слышны на чердаке так, как если бы я там, в кабинете, и находился. Недолго я там сидел — а и то услышал, как господин Алаглани распекает Дамиля, что тот какие-то не те чернила залил в чернильницу и всё время путает что ни попадя, теряет и забывает. А Дамиль в ответ ныл только: «Простите, господин мой! Исправлюсь я!».

Чем уж там у них приятная беседа закончилась, я слушать не стал, быстренько спустился и замочек за собой по-старому защёлкнул. Взял таз, взял тряпку, начал мыть лестницу. А мысли в голове ворочаются, одна другой занятнее.

Что же это получается? Значит, кто-то в доме время от времени на чердак наведывается, подслушивает господина? Какие тут возникают вопросы? Правильно! Кто и зачем. Но «зачем» важнее. Сами посудите, кому может быть интересен главный столичный аптекарь господин Алаглани? Хороший врач, обеспеченный человек… Самая первая мысль — про тех, кому у нас в державе всё интересно. То есть про Тайный Пригляд. Уж какие тут у приглядских могут быть расклады, сами прикиньте. Лекарь наш пользует всяких знатных особ — и высокородных, и членов Высокого Собрания, и Городского, хоть оно весом и пожиже… Ну как за таким не приглядеть? Вдруг отравить кого задумает? Или кто ему предложит что-нибудь такое…

Но не только о Пригляде я подумал. А что если ночные? Тут тоже самые разные возможности открываются. Во-первых, ограбить. Сдаётся мне, что господин Алаглани богат. И домище такой огромный, и земли сколько. Опять же, лечит разных знатных особ, и не задаром ведь? Если на шее он носит золотую цепочку со здоровенным изумрудом, то сколько всего может быть в сундуках? Только вот где те сундуки? О том не худо и разнюхать. И тут же вспомнилось, что Алай говорил о моём предшественнике, Хосси, который ночью в господский кабинет прокрался. Уж не Хосси ли тропинки эти проложил? Увезли его на телеге за неделю до моего появления в доме, ещё неделю с хвостиком я тут пробыл… не так уж много времени, очищенные им дорожки не успели запылиться вровень с остальным пространством чердака.

Между прочим, ночных не только золото интересовать может. Ещё и яды. Может, господин наш Алаглани, кроме снадобий, мастрячит и чего поострее? А хороший яд — хорошая дорожка к чужому золотишку. Ну, сами понимаете — зачем резать горло какому-нибудь ростовщику? Стража, сыск, шум… А вот если по-тихому с дальним родственничком договориться, а и самого ростовщика, и жену, и детишек правильным ядом извести… таким ядом, чтобы не сразу… чтобы хирели да чахли, вроде как от обычной хвори… и тогда седьмая вода на киселе входит в права наследования, и все при своих интересах… ну, седьмая эта вода может ведь и не сообразить, что станет следующей жертвой, ибо много знает… Помните, в прошлом году ровно такая же история была с ростовщиком в Тмаа-Гаалай? Там злодеи добыли яд у сельской колдуньи, но лекарь-аптекарь по этой части может быть ничем не хуже бабки-знахарки.

А ещё я подумал, что не только яд может быть интересен, и не только ночным. Что, если наш господин Алаглани сотворил некое чудодейственное лекарство и пользует им, к примеру, богатых старух, которые хотят омолодиться? Это ж какие деньжищи! Другим лекарям тоже хочется… Но, подумав, я в этой догадке засомневался. Допустим, есть завидущий лекарь. Но откуда у завидущего лекаря такие возможности — нюхача подослать? Вы ж понимаете, какая подготовка нужна! Кого лекарь подошлёт? Ученика своего? Так ведь лопнет ученик тут же. Господин наш Алаглани вроде не дурак, и если есть у него секрет какой, то должен охранять.

Впрочем, те, кого увозили на телеге — может, они и были такими нюхачами-неучами?

А потом я задал себе тот же вопрос, что и вы, почтенный брат Сианарху. С чего это я взял, что речь идёт о делах прошлых и нюхача более в доме нет? Может, на телеге совсем других увозили, а в доме и сейчас кто-то шуршит? Один из тех, с кем я рядом. Может, умный и весёлый Алай, а может, простой, как башмак, Хайтару. Может, безумная девка Хасинайи, а может, наш старшой Тангиль… Любого можно взять под подозрение.

Но коли так, то дело становится куда сложнее. Хотя, не скрою, и занятнее.

Спрашиваете, не обнаружил ли я ещё каких странностей в тамошней жизни? Тут мне сложновато будет ответить, потому что, как вы знаете, есть твёрдо установленные вещи, а есть догадки и прикидки. Очищенные от пыли тропинки на чердаке — это твёрдо установленное. А вот если хотите догадок… Едва лишь я пообвыкся в доме, как у меня стали возникать некоторые вопросы.

Например — а не многовато ли у господина лекаря слуг? Если по-хозяйственному взглянуть — и троих хватило бы. Кучер, садовник, ну и по всякой домашней работе. Убирать, стирать, готовить. Обычная экономка. Да, жалованье экономки, конечно, выше, чем у какой-нибудь Хасинайи, которая неизвестно ещё, получает ли хоть грош или просто за харчи трудится — но господин Алаглани не бедняк и на экономке бы не разорился. Да и на скупца он не похож. Слугам платит немного, но скупцы — они же во всём скупцы, а не только в этом. Помните скупца из Тмаа-Ахори? Тот каждый камешек, на дороге найденный, к себе в дом волок — авось пригодится. Нет, будь господин Алаглани скуп — он первым бы делом на кормёжке экономил. А если подсчитать, сколько кормёжка наша стоит по средним базарным ценам, и сравнить с другими домами, то очень даже неплохо здешним слугам живётся. К тому же он, отпуская от себя слугу, денег даёт… нет, экономка бы уж всяко обошлась дешевле.

Так вот, если убедили вас мои доводы — то как объяснить, зачем столько слуг? Для важности? Но какая важность, если, во-первых, господин Алаглани не высокороден, а во-вторых, сейчас всё-таки не Старый Порядок. Ну что, сойдёт за странность? Вот-вот! Странность-то она странность, но не такая, как на чердаке. Тут всё равно одни лишь догадки да расклады. Вдруг я чего не знаю, а объяснение на самом деле проще некуда?

Вторая странность — ещё туманнее. В том смысле, что, может, на странность и не тянет. Вот смотрите — в доме девять слуг. Все — очень разные. И по возрасту, и по уму, и по характеру. Казалось бы, должно быть, как в любом доме, где много обслуги. То есть — друг другу пакости всякие творить, языками друг о друге чесать, господину наушничать, драться, младших да слабых гонять. А тут ничего подобного! Не то чтобы здешние сильно меж собой дружны — но уж точно не жбан с пауками. Старшой, правда, затрещины и пинки отвешивает, но всегда за дело. Так ведь и старшой он, на то и власть ему дана. А чтобы между собой — не было такого. Хотя видно, что братцев-поваров недолюбливают, Хасинайи побаиваются, над таким увальнем, как Хайтару, в любом другом месте непременно бы издевались. В чём же дело? Думаете, это господин Алаглани за нравами следит? Ничего подобного! Как между собой слуги живут, он вовсе даже не интересуется. Тангиль ему о делах, конечно, докладывает, но о каких делах? Что остались непрополотыми грядки сельдерея — скажет, а что Дамиль ночью плакал — нет. Мелочь, не стоящая внимания господского.

А вот моего внимания всё-таки стоит. Потому что здесь, как убедился я, такое нередко бывает — и не только с самым из нас младшим, Дамилем. Слышал я, как и Алай, даже не проснувшись, слезами исходил, и как Хайтару в огороде плакал, когда полагал, что никого рядом нет, и даже мрачные братцы-повара во сне слезу пускали. С чего бы? Понятно, когда слуга после наказания плачет, ну, или ожидая наказания. А тут иное дело какое-то. Не знаю, как объяснить… Воспоминания какие-то тяжёлые, говорите? Между прочим, вы правы. Но и тут не всё так просто, как вам кажется. Вот и ещё одна странность, которая не относится к твёрдо установленным вещам.

А из твёрдо установленных — вот, пожалуйста. Довольно часто господин Алаглани после ужина зовёт в свой кабинет кого-то из слуг. Приходит в людскую Дамиль, тянет, допустим, за рукав Хайтару и говорит: «К господину!». Вздыхает Хайтару и плетётся вслед за Дамилем в господские покои. И по спине его видно, насколько ему это приглашение не нравится. Возвращается через полчаса, а иногда и через час. Ни слова ни говоря, на тюфяк заваливается. А среди ночи может слезу пустить. Не всегда это бывает, не каждый день. И никогда не было, чтобы лекарь наш подряд одного и того же вызвал.

Пытался я осторожненько расспрашивать, что это и зачем, но толку никакого от расспросов не вышло. Или вообще мне не отвечали, или, как вот Алай, говорили: «Да ничего такого. Позовут когда — сам и узнаешь».

Очень мне это интересно показалось. И — не стану скрывать — страшновато. Что такое происходит в кабинете господина Алаглани, о чём никто говорить не хочет и после чего плачут? Догадки в голову приходили самые разные, от некоторых и жуть брала. И напрягал я мозги — если оно и впрямь, как мне мыслится, сам-то я себя как поведу? Понимал, что хочешь не хочешь, а придётся сдержаться, ибо есть такое слово «надо». Нужда превыше чести. И гадал — а хватит ли мне на то силы? Молил Творца, чтобы хватило, потому что иначе зачем вообще всё дело было начинать?

А когда это, наконец, случилось — в смысле, когда позвали меня к господину, все мои страхи да расклады скукожились, как весенний снег, когда солнце припекать начинает.

Лист 5

Это случилось спустя три недели, как я в доме господина Алаглани появился. День, помню, выдался дождливый, натянуло ещё накануне облаков, отгремела ночью гроза. Что дожди пошли — это, конечно, меня порадовало, потому что меньше придётся поливать. До того ведь такая сушь стояла, что всем нам — и даже Дамилю, приходилось после ужина, как жара ослабнет, в огород вёдра таскать. Колодезь уже был близок к истощению. Но помиловал Творец, нагнал серые, обильные влагой тучи. И потому на душе у меня было светло. Теперь после ужина поливы отменились, можно было сидеть в людской и, пока совсем не стемнеет, играть в камешки.

Знаете, наверное, такую игру? Нет, почтенный брат, это не азартная игра и не подпадает под уложение Восьмых Врат. Значит, так, объясняю: играют четверо, у каждого по десять камней, пять чёрных, пять белых. Камни располагаются наискосок. Ходить чёрным камнем можно вперёд-назад, а белым — вправо-влево, но только на один палец. Чужие камни можно снимать, коли твой в него первым упрётся. Побеждает, кто больше своих камней доведёт до дальней черты. Первым ходит тот, кто с северной стороны сидит… В камешки у нас лучше всех Алай играет, и Халти тоже, а я старался больше проигрывать. На что играли, может, спросите? Иногда на щелбаны, а иногда и просто так — особенно, когда Алай с Халти были среди четвёрки игроков.

Ладно, я понял — это к делу не относится, про камешки больше не буду. В общем, сидели мы, играли, я для разнообразия совсем уж победить собрался — и тут приходит в людскую Дамиль и меня к господину кличет.

Ну, подумал я, началось! А куда деваться — встал и пошёл. Поднялся вслед за Дамилем по лестнице, тот постучался в кабинет: мол, тут он, Гилар, явился не запылился.

Сидел господин Алаглани, как и в первый день, за столом, а вот кот его — не на подоконнике, а в кресле для посетителей. Когда вошёл я с поклоном, поднял он, то есть кот, голову и внимательно так на меня посмотрел. Точно на мышь дохлую: то ли самому жрать, то ли хозяину принесть.

А вот что новое обнаружилось в кабинете — это два зеркала в медной оправе и на медных же подставках. На столе они стояли, на разных его концах. Зеркала немного странные — поверхность чуть вогнута, и оттого отражение кажется вытянутым и сплющенным с боков. Форма зеркал, спрашиваете? Овальные оба, в высоту примерно три королевские длани, в ширину — две.

В кабинете светло — хоть и затянуто небо облаками, но не закатилось ещё солнце и сквозь облака мутно просвечивает, вроде как желток яичный. Ну, и свечи в люстре зажжены. Господин Алаглани за столом сидит, смотрит на меня и краем губ улыбается. А я стою у двери дурак дураком.

— Ну что, Гилар, — спрашивает он, — как тебе служится?

— Хорошо, господин мой, — отвечаю.

— Это хорошо, что хорошо, — отвечает он и встаёт из-за стола. На нём всё тот же расшитый серебром халат, но на шее — та цепочка с изумрудом, что я в первый день у него видел.

Подошёл он к гостевому креслу, взял на руки кота — и мне рукой показывает: садись, мол.

А я что, я сел. Странно это, конечно, что господин слугу точно знатного посетителя принимает, но это ведь не первая странность в аптекарском доме. Большое кресло, двое таких, как я, поместятся.

А когда сел, то приметил, что зеркала на столе как раз в мою сторону смотрят. А между зеркалами, на краю стола — подсвечник, и три свечи горят. Уж непонятно зачем, и без них светло.

Ну вот представьте эту сцену — сижу я в кресле, спина как деревянная, правой рукой пальцы левой тискаю, а господин Алаглани стоит рядом с котом на руках, молчит и внимательно на меня смотрит. Потом говорит:

— А скажи-ка мне, Гилар, не болит ли у тебя по ночам голова?

Удивился я и ответил:

— Не болит, господин! Она у меня вообще никогда не болит… ну, если, конечно, по ней не стукнуть.

— А не болит ли сердце? Не просыпаешься ли по ночам от его биения?

— Я вообще по ночам не просыпаюсь, господин мой, — отвечаю я удивлённо. — Ну, разве что по нужде сходить.

— Видишь ли, Гилар, — отвечает господин Алаглани, — не все хвори, что у человека заводятся, ему самому заметны. Но поскольку я лекарь и поскольку ты у меня в услужении, то мой долг перед Творцом — за твоим здоровьем надзирать. А потому придётся мне проверить, всё ли в теле твоём в порядке и не грызёт ли недуг твою душу…

Ага! Если сейчас раздеваться велит, значит, верно то, чего я боялся. Хотя… может, и в самом деле дальше лекарского осмотра не пойдёт?

Но раздеваться он не велел. Зато велел на свечи смотреть — на те, которые на подсвечнике. Вернее, видел-то я аж девять свечей — из-за зеркал. И что ещё занятно — сами-то свечи обычные, сальные, огонёк жёлто-рыжий, как лисий хвост, а в зеркалах они почему-то зелёными отражались.

Ну, смотрю я на эти огоньки, а господин, по-прежнему кота с рук не спуская, за моей спиной встал. И молчит. Странный какой-то лекарский осмотр, не находите?

Потом вдруг заговорил он.

— Что душу твою грызёт, Гилар? Что ночами ранит и днём давит? Что ты хочешь забыть, да не можешь? Вспоминай! Вспоминай! Вспоминай!

И голос не такой, как всегда — на тон ниже, и тяжёлый. Такой голос, точно молоток, тут всякий себя гвоздём почует.

Но я, конечно, стал отвечать, коли спрашивает:

— Да всё грызёт! И пожар, и как повязали нас и на рудники повезли… Но пуще всего тот день проклятый, когда узнал я…

Задышал я часто-часто, и видно, наверное, по мне стало, что вот ещё миг — и зареву.

— Смотри на свечи, Гилар, — ответил мне господин. — Смотри на свечи!

А голова, между прочим, кружится, когда долго так смотришь. И глаза тяжестью наливаются, а в ушах начинает звенеть. Тонко-тонко, вроде как маленький голодный комарик. Перед глазами огоньки расплываются, уж и не поймёшь, сколько их всего и какого они цвета. Потому что не стоят они на месте, а пляшут, круги водят, и кажется мне, что это не огоньки близкие, а совсем даже далёкие звезды, и вокруг черным-черно, как в тёмном чулане. И не понять уже, где тут верх, а где низ, где право, а где лево. Какая-то огромная холодная пустота передо мной распахнулась, и затягивает меня туда, как водоворот случайную щепку.

А потом вроде развиднелось перед глазами, пришёл я малость в себя, и где же оказался? Знакомая какая комнатка! Маленькая, четыре локтя на шесть, бревенчатые стены, под потолком пучки сухих трав свисают, в окошко малюсенькое луна Гибар светит, и пол вроде как серебром залит. Хотя на самом деле понимаю я, что обычный дощатый пол, и даже не очень чистый. Но пол ладно — запах-то, запах! Какой тут тяжёлый дух стоит! Это от лежанки, откуда смотрит на меня, десятилетнего, матушка моя, Хаамайи.

Всего каких-то два месяца прошло — а высохла она, почернела. Губы сизые, точно ежевичных ягод поела, но не от ежевики такой цвет, а от серой немощи. И под глазами желтизна, скулы остро выпирают, а волосы стали серыми и ломкими. И голос такой же, подстать волосам.

— Ну, как у тебя день прошёл, Гилар? — спрашивает. Медленно слова из сизых опухших губ выползают, и каждое слово точно горячая капля воска — обжигают до слёз.

— Хорошо, матушка, — отвечаю, присаживаясь рядом и дотрагиваясь до шерстяного одеяла. — С ребятами на ручье играл, запруду ставили, навроде как у бобров. И ещё бегали наперегонки в ближнем перелесье, я обогнал Миухири и Тайилая, а меня Гирхаль обогнал…

Легко вылетают слова из моих губ, недаром же как только говорить научился, так и сказали про меня: язык без костей. И знал бы кто, как от каждого этого слова тошно! Знала бы матушка, чем на самом деле день мой был занят! Может, и хорошо, что ослабли её глаза, и в лунном свете не может она различить синяки на лице моём и на руках, по локоть голых. Не то непременно бы спросила…

Да она и так спросила:

— Не обижает тебя дядя Химарай?

И снова напрягаю я свой бескостный язык и чувствую, будто в нём, в языке, целый скелет вырос:

— Что ты, матушка! Он добрый, он меня учит, как блюда всякие посетителям готовить, как деньги считать!

Ага, учит! Конечно, учит. Новая картинка вылепилась из лунного воздуха: красное дядюшкино лицо, маленькие, словно рачьи, глазки, скрипучий голос:

— Я тебя, поганца, научу, как считать гроши!

Лицо его становится огромным, пышет от него жаром раскалённой докрасна печи, а плеть в его руке кажется клубком змей. Я лежу вниз лицом на широкой лавке, но всё равно почему-то вижу и ухмылку толстых губ, и отвислые щёки, и как ременные тонкие хвосты, злобно свистя, впиваются в голое тело. Боль пронизывает меня всего — от макушки до пяток, но боль от наказания плетью — вовсе не самое страшное. Дядюшка Химарай способен и на большее.

А ведь всего три месяца назад было не так. Была весна, распускались белые первоцветы в саду, и жив был мой батюшка, и бегал я с мальчишками запруду строить.

А потом тот день… повозка, запряжённая парой быков, и кто-то назойливо стучит в наши ворота, работники вынимают засов, и повозка неспешно вкатывается на двор, скрипят колёса по каменно-твёрдой, утоптанной земле, я выбегаю из дома, шмыгнув сопливым носом — малость простыл накануне, но как же не выбежать, когда привезли что-то интересное… и тут я вижу, что привезли, и воздух в моей груди становится горячим, словно пар над кипящим котлом…

От похорон остались только картинки обрывочные. Тёмно-бурые, почти чёрные комья земли, пронзительный запах сырости… и дождевой червяк, розовой загогулиной устроившийся на одном из комьев. Тело, завёрнутое в белый холст — словно мешок муки, глубокая яма, похожая на шрам — и белое медленно опускается в чёрное… Мамины пальцы стискивают мне плечи, а седенький брат Галааналь что-то нараспев читает… но я не разбираю слов, они сливаются в серую пыль, и кажется мне, что я лежу и смотрю в хмурое, набрякшее скорым дождём небо, а пыль эта ложится на меня, и с каждым мигом становится её всё больше и больше, и давит она на сердце, страшно давит, не даёт сделать вдох.

И снова красное, потное лицо дядюшки, младшего отцова брата. Слова вылетают из чёрной щели его рта как раздражённые осы. Нахлебник, захребетник, дармоед, свиное дерьмо, спиногрыз, оглоед, неблагодарная тварь, вонючий крысёныш… и после каждого слова — хлёсткий удар плетью. Эту плеть — с длинной бурой рукоятью, с пятью тонкими хвостами с узелками на концах — я ненавижу ещё сильнее, чем дядюшку Химарая. Мне она почему-то кажется живой. И не просто живой, а обладающей разумом и волей. Но это чёрный разум и чёрная воля. А дядюшка что… дядюшка — раб плети.

Сколько раз я мечтал, что в трактир наш — а по сути, уже не наш — ворвутся разбойники из предгорий Хагарабы, схватят потного, извивающегося дядюшку — и медленно отрежут ему голову. Но потом они напьются и обязательно подожгут трактир… и сумею ли я вытащить из задних комнат матушку? Хоть и скосила её серая немощь, но всё равно она ещё очень тяжёлая… а я ещё очень слабый, у меня болит перебитое и плохо сросшееся ребро, у меня болят пальцы на правой руке — спасибо дядюшкиному сапогу. Нет, лучше уж без разбойников. Лучше пусть бык взбесится и на рога дядюшку подымет, или Изначальный Творец молнией влепит… но если молнией, то лучше бы подальше от трактира, неровен час полыхнёт тут всё.

А началось всё со скорбных улыбок, сочувственных речей… «помогу уж на первых порах… по-родственному… Таалгаль же брат мне родной, меня, мальца, кашей кормил и гузно подтирал».

В лунном свете матушкино лицо расплывается, глаза мои всё никак не могут поймать её взгляд. Верит ли она моим словам? С каждым днём становится всё хуже, память покидает её — и я этим пользуюсь, мне не приходится всё время придумывать что-то новое, каждый день я рассказываю про запруду и про бег наперегонки. Верит ли она? Наши пальцы встречаются, и я чувствую поселившийся в её теле жар. Никакие смоченные холодной водой повязки на лоб не дают облегчения. Лекаря бы… Но дядюшка Химарай на лекаря скупится, называет матушкину болезнь «лёгким недомоганием, вызванным горестными событиями прошлого» и надеется на «скорейшее выздоровление естественным путём, буде на то всеблагая воля Изначального Творца». Впрочем, последние пару недель он уже и этого не говорит — просто более не заходит проведать матушку. И мне запрещает это делать днём. Днём — то есть с рассвета до того часа, когда засыпают, уронив головы на стол, припозднившиеся посетители — я кручусь без всякого роздыха. Мыть и таскать, таскать и мыть… и найдётся ли в трактире хоть один посетитель, который догадался бы, что грязный оборванный мальчишка, ползающий с мокрой тряпкой по полу — не раб и даже не наёмный слуга, а законный наследник всего заведения?

Лунный свет медленно уползает вправо, матушкино лицо уходит в тень, и я внезапно понимаю, что вот так же в вечную тень вскоре уйдёт и она сама. И ничего невозможно сделать, ничего! Холод прокатывается по спине, дерёт острыми крысиными коготками, и хочется кричать, но воздух замирает в лёгких, потому что нельзя тревожить матушкин сон — во сне ей куда легче, во сне нет никакой серой немощи, и жив батюшка, и кружатся они с ним в танце по изумрудному лугу, а под ногами у них распускаются белые и фиолетовые первоцветы… а мне боль раздирает грудь, потому что я-то знаю: этого уже никогда не будет, никогда!

И всё-таки не удаётся мне сдержать крик, разрывает он мои рёбра и выплёскивается крутым кипятком во внешнее пространство — отражается от книжных шкафов, достигает забранного фигурной решёткой окна, впитывается в ковёр, где дракон всё никак не может справиться с тигром.

Я снова был в гостевом кресле, только за окном уже сгущались мутные, грязно-синие сумерки, и три свечи на столе господина Алаглани почти догорели. В зеркалах было темно, а на спине у меня выступил пот и, должно быть, намочил рубаху. Отчего-то чуял я холод, хотя в доме стояла теплынь — один дождливый день не в силах изгнать накопившуюся за месяц жару.

Господин Алаглани нагнулся надо мной, щупал пульс на левой руке. Кот его уселся прямо на стол, поверх горки каких-то свитков, и топорщил шерсть — такой весь из себя рыжий колобок. Но глядел сурово, и в зелёных его глазах отражались свечи с люстры.

— Задремал ты, Гилар, — скучным голосом объяснил мне господин Алаглани. — Прямо во время осмотра и задремал. И с чего бы? Времени на сон я слугам не жалею. Бегаешь, что ли, куда ночью?

— Не, господин, — покрутил я отяжелевшей головой. — Никуда я не бегаю. Сморило просто.

— Бывает, — коротко кивнул он. — Ну что ж, ступай. Со здоровьем всё у тебя в порядке, на тебе пахать можно. — И помолчав, добавил: — Но не нужно.

Встал я с кресла, поклонился, как положено, и побрёл себе в людскую. Там ребята уже спать укладывались — стало слишком темно, чтобы в камешки играть, белого камня от чёрного не отличить. А жечь свечи господин нам в людской запретил — Тангиль говорил, пожара боится.

Молча вошёл я, молча разделся и молча лёг на свой тюфяк у двери. Свернулся калачиком и задышал, будто сплю. Не хотелось мне в тот час ни с кем говорить, да и голова всё ещё кружилась, и не было в ней никаких мыслей. Только стукалось о стенки черепа эхо того моего крика.

Кто-то подсел ко мне, за плечо тронул. Хоть и темно уже было, а признал я Алая.

— Ну что? — одними губами прошептал он. — Познал, как это бывает?

— Угу! — ответил я мрачно и лицом в тюфяк зарылся. Ни к чему слёзы показывать, пускай и не видно их во тьме.

Лист 6

Теперь о том, как я себе лазейку в город устроил. Тут вот что сказать надо: не то чтобы нам, слугам, явно запрещалось в город ходить, но как-то само собой понималось, что нет никаких причин там появляться, кроме как по делу. То есть по поручению. Письма по адресам разнести, или господина сопроводить — вот как Халти его сопровождает по лекарским делам. Ну, или припасы покупать. А другой надобности нет. Просто сбечь? А когда, спрошу я вас? Работа каждый день, с утра до вечера ты на виду. Как отлучиться, чтобы неприятностей избежать? Тоже вот, кстати, заметьте, ещё одна странность. Во всех домах у слуг выходные дни имеются, обычно в недельный день, а тут — ничего такого и в заводе. Семь дней в неделе, и все дни — рабочие. Свободное время только после ужина, да и то, как уже говорил я вам, если жара и сушь, то поливать приходилось.

И вот ещё что: никто по этому поводу особо и не роптал. Как-то свыклись, что не про нашу честь город с его базарами, ярмарками, смеющимися девчонками. Вроде и было на что потратить скудное наше жалованье — то есть можно было попросить господина выдать грош-другой на руки, под запись, а ребятам как-то в голову, что ли, это не приходило. Копили денежку — на будущую взрослую жизнь. Если хотите, можете считать это очередной странностью, но мне кажется, всё проще — господин наш лекарь себе не абы каких слуг подобрал, а таких, кому служба эта — спасение, кого отсюда ярмарочным калачом не сманишь. Временами казалось мне, что некоторые — Хайтару, Дамиль, и, само собой, безумица Хасинайи — попросту боялись выходить за ворота. Потом уж я сведал, почему.

Да, простите, что раньше про то не сказал: в храм никто в положенный седьмой день на службу не ходил. Не то чтобы запрещал господин Алаглани, но просто и разговоров про то не было. При Новом-то Порядке перестало это быть обязательным. А Колесо Спасения в доме висело, да. И в кабинете господском, и над парадной дверью. И перед трапезой мы благодарение читали — то есть Тангиль, как старшой, читал, а мы молчали. Молились ли слуги? Некоторые, по-моему, да. Уж точно Алай, и Хайтару, и старшой тоже порой круг ладонью обводил и тихо-тихо молитву малого испрошения произносил. Но вообще-то особых разговоров о вере не было. Знаете, всё-таки не зря говорят: Новый Порядок людям многое про себя открыл. Кому вера — вера, те остались, а кому только привычка… так на всякую привычку найдётся отвычка.

Молод, говорите, такие суждения иметь? А всё остальное делать — не молод? Ну вот то-то же. И, между прочим, ничего в моих суждениях нет такого, о чём бы в Посланиях не говорилось. И вообще это не сам я придумал, а от брата Аланара слышал. А уж в дому господина Алаглани лишний раз убедился, что так оно и есть.

Но к делу. То есть к тому, как я лазейку наружу проторил. Один только видел я способ — через поваров. И скажу: нелегко это было. Пришлось за братцами Амихи с Гайяном долго наблюдать. То воды на кухню притащить, то передать чего-то, то вызовусь помочь им котлы да миски к столу принести.

Ребята они, как уже сказал я, не шибко приветливые, но мало-помалу ко мне привыкли. Увидели, что не ради лишнего куска я услужить готов, и перестали дичиться. Так и вышло, что разнюхал я их маленькую тайну.

Оказалось, зажиливают они всё-таки денежку. Господин им на покупки деньгу выдаёт и строгого отчёта требует. Знает, где они всё покупают, у какого лавочника и какие у того цены. Всё до гроша сходиться должно.

Но и они хитрюги! Покупают всего по чуть-чуть меньше, чем полагается. Это-то господин не проверяет, покупки не перевешивает. Тем более, на глаз ничего и не заметно. Ежели пуд гречневой крупы закупишь, то где там увидеть, что фунта недостаёт? А поскольку на кормёжку господин не скупится, то и в наших мисках недостачи не видать.

Я об этом как догадался? Подглядел, как они пряники медовые грызут. Откуда у нас пряники? Нас таким не кормят! Ясно, с базара. А на какие, спрашивается, шиши? Как завидел я, что пока один к господину идёт по деньгам отчитываться, второй быстро купленное в подпол тащит и тут же за готовку принимается, так и понял. Ежели бы и взбрела господину такая мысль — глянуть, а что же накупили — так оно уже в работе, не перевесишь.

Короче, и мы на кормёжку не жалуемся, и господин видит, что сдачу ровно дают, и эти при наваре. Навар-то невелик, я прикинул, вряд ли больше пяти медяков в день выходит, да и не каждый ведь день они на базар таскаются. Однако деньги — такая штука, которой всегда не хватает. Поэтому и придумал, как к ним подклеиться.

Сперва момент улучил, после обеда, когда все по работам разошлись. Меня полоть горох поставили, и в таком месте, что рядом никого. Если отлучиться ненадолго, то и не заметят. Вот и шмыгнул я — вроде как в отхожее место. Для верности даже туда зашёл, дела малые сотворил, и тихонько так на кухню. Мол, Тангиль послал узнать, не надо ль подсобить чем. Сперва я, конечно, подождал чуток, в щёлку подглядывая. И как эти за пряники взялись, я и вхожу. Говорю — послали узнать, не нужно ль чем помочь. И тут делаю вид, будто только-только вкусность приметил.

Нет, что вы! Конечно, не стал ни о чём спрашивать. Просто глазами так повёл и жалостливым тоном кусочек попросил. Мол, ну, не поскупитесь, ребята, я сладостей больше года не ел, аж, почитай, с того пожару..

Ну и сами подумайте! Встаньте на их место! Вот прогонят они меня — а я обижусь и растреплю всем, что они втихаря пряники жрут. А уж откуда пряники, господин бы враз догадался. Но Амихи с Гайяном — ребятишки неглупые. Потому угостили они меня, и получилось так, будто я этим пряником с ними повязан. Если всплывёт, то меня с ними же и накажут — и не донёс, и тоже лакомился купленным на неправедные доходы. Так вот они и решили, будто обхитрили меня. А я, конечно, обхитрился. И с того раза иногда заходил к ним на прянички. Получилась у меня с ними общая маленькая тайна.

А как появилась у меня с поварами общая тайна, так и стал я у них исподволь интересоваться, откуда такое счастье? Ну и разговорил их. Они как решили — если не сказать правду, вдруг я подумаю, что пряники на базаре покрадены? А если меня так и так о пряниках расколют, то за кражу наказание всем сильнее будет, чем за умную экономию.

Ну ладно, поехали дальше. Как ребята мне про свои проделки поведали, так стал я у них подробно про всё допытываться. Где именно что покупают, по какой цене, сколько сберегают, насколько хорош товар. А когда выслушал, то и сказал: можно ведь проще и лучше всё делать! Господин же проверять не будет, где именно вы покупаете. Он знает, что в такой-то лавке. Ну иногда вы там и покупайте, и лавочник, если что, подтвердит, что бываете вы у него. Но чаще ходите не к нему, а на базар в Нижний Город — там, если умеешь торговаться, то же самое можно куда дешевле взять. Не пять медяков в день заимеете, а все восемь, а то и девять. Слушайте, говорю, меня, я ж купецкий сын, у меня жилка торговая, я сызмальства таким штукам обучен.

В общем, поманил я их огромными деньжищами, на которые и пряников сколь хочешь можно купить, и сберечь себе на будущее. Вот дополнительные три медяка в день… ну, пускай не каждый день на базар ходить… ну, пускай триста дней в году. Это ж в год девятьсот медяков! То есть девять полновесных серебряных огримов! Через три года господин вас отпустит, на каждого получится примерно четырнадцать огримов! На такие деньги можно корову купить, или пять овец! Думаете, господин сильно больше вам на обзаведение даст? И кстати, ребята, это ж я вам только дополнительный доход посчитал, а то, что уже имеете, и не трогал. Пряники — это, конечно, дело, но всё прожирать не след. Денежка — она сбережение любит.

Одна только получалась закавыка — они ж, Амихи с Гайяном, базара в Нижнем Городе не знают, торговаться тоже не особо умеют, понять, у кого дешёвый товар стоит брать, а у кого себе дороже выйдет — тоже они без навыка. А глазки-то уже разгорелись, уже прикинули оба, как четырнадцать огримов тратить станут…

Тут-то я им и предложил. Мол, а давайте к прежнему лавочнику вы будете ходить, а на базар в Нижний — я. У меня-то всё получится, это ж моё родовое призвание. Но не просто за так, конечно. Малую долю хочу — один медяк. То есть так оно и выйдет — им двоим три медяка сверх обычного, а мне один. Многого не требую, потому как они главные, без них, закупщиков наших, мои мысли умные так мыслями бы и оставались.

А дальше следовало решить, как само дело обстряпать. Чтобы всем понятно было, что я в полном праве за покупками идти. Не лазить же тайно через забор… раз сойдёт, два сойдёт, а на третьем разе и засыплешься. Да и кто за меня мой урок исполнять стал бы? И решил я вот как сделать. Кому-то из них приболеть стоит, и тогда оставшемуся помощник потребуется, одному ж всё не дотащить с базара. Вот пусть и попросят, чтобы меня. Потому что я и сильный, на меня навьючить как на осла можно, и по кухне уже маленько помогал, примелькался, словом. И постоянной работы у меня пока нет, от которой человека отрывать не следует. Так что Тангиля попросить за меня — и порядок. Сперва один раз, потом другой, а дальше уж все и привыкнут, что я за продуктами хожу.

Осталось понять, как бы приболеть кого из них. Просто соврать не выйдет, господин ведь наш — лекарь высшей пробы, уж здорового от больного отличит. А вот если не врать… вернее, в самом деле болезнь сотворить… лёгкую, конечно, неопасную. Животную боль, к примеру. С поносом да рвотой. Неприятно, само собой, но уж потерпеть разок-другой ради общего блага можно. А устроить животную боль несложно. Взять в сарае, где травы сушатся, рвотной травы, заварить и выпить. Её, травы, там много, никто и не заметит. А чтоб совсем уж верно, чтобы господин запах её не учуял — как пронесёт по первому разу, так побольше того душистого отвара нахлебаться, который мы тут пьём каждый день. Он ведь пахучий, всё лишнее отобьёт.

В общем, уговорил я ребят. Не сразу — думали они пару дней, совещались. Но я же правильно в них разглядел жадность. Это как огонёк малый, тлеет-тлеет — а после ка-ак полыхнёт! Да, почтенные братья, понимаю, что дело сотворил нечестивое, дело под стать врагу рода человеческого. Но ведь сами знаете, для чего. Сами знаете: нужда превыше чести.

И вот на третий день оно и случилось. Гайян рвотного отвара напился, из отхожего места не вылезает, стонет, бледный весь. Тангиль пошёл господину Алаглани доложить. Тот не побрезговал, явился в людскую — а дело как раз после завтрака было, присел возле Гайяна, пощупал ему пульс, осмотрел язык, заглянул под веки, кольцо золотое на ниточку подвесил и покачал возле левого его локтя. Отравление, сказал. Бывает, сказал. Ничего страшного, сказал. Велел ему дать капель зверь-травы и каждые два часа поить отваром ежелистника.

Так и сделали, а Амихи к Тангилю — отравление отравлением, а на рынок за припасами идти надо. Помощник нужен. Тангиль меня и отпустил. А что ему не пускать? Поведения я вроде благонравного и смирного, в доме уже полтора месяца, и никаких фортелей от меня ждать не приходится.

Так мы с Амихи и оказались за воротами. А там посовещались и решили, что порознь пойдём. Он — в лавку обычную, чтоб лавочник потом не удивлялся, куда постоянные покупатели делись, а я — на базар в Нижний. Условились, кто что и сколько покупает, поделили деньги господские. Договорились, когда и где встречаемся, чтобы к воротам уже вместе подойти. Ну и разбежались в разные стороны.

Вы, конечно, уже поняли, куда я первым делом направился. Да, осмотрелся тщательно, и при входе, и при выходе. Взял что оставлено, записку краткую написал, поскольку там и бумагу предусмотрели, и грифель. А уже оттуда — на базар в Нижний Город. Времени не шибко много было, потому я долго там не торговался, купил не сильно дешевле, чем у лавочника вышло бы. Но это теперь уж ничего не значило.

Встретились мы где положено с Амихи, показал я ему припас купленный — хороший припас, не гниль какая. Нарочно ведь лучшее брал. И сдачу отдал, и два медяка. Сказал, что кабы всё там покупали, то было бы их, медяков, четыре. А пока два. Но я свою долю пока не требую — она пойдёт, только когда четыре медяка получится выгадывать. Пока мне бы только пряничка…

В общем, как по маслу всё пошло. Гайян как медяки увидел, сразу на поправку пошёл. А Амихи Тангилю про меня в лучшем виде всё расписал — как хорошо помог. И что вообще неплохо бы меня всегда с ним или с Гайяном за покупками отправлять, а второй бы в то время на кухне прибирался. Тогда бы и с обедами задержек не случалось…

Так вот и добился я, что в город можно законно попадать. Не шибко часто, но уж раз в неделю точно выходило. Появилась, значит, у нас связь. Ну, что в той записке я написал, все вы знаете. Что жив, здоров, работаю и всегда готов, и что мне для дела потребно, а как появится что твёрдо установленное — тотчас дам знать.

Лист 7

Теперь, подкрепившись и отдохнув, продолжаю свой отчёт. Мне кажется, незачем подробно расписывать всё то, что летом было, потому что ничего, по сути, и не было. События только с осени пошли, а всё лето потратил я на то, чтобы спокойно к аптекарскому дому присмотреться, к обитателям его, и самого себя тут поставить так, чтобы доверяли мне. Так что сейчас поведаю я новое — для вас, конечно, новое — не о господине Алаглани и его делах, а о слугах, которых так наскоро я описал. Не всё, разумеется, удалось мне разнюхать за лето — кое-что важное узнал я уже осенью и зимой, а кое-что и совсем недавно.

Начну со старшого нашего, Тангиля. Это, как, наверное, уже говорил я, здоровенный парень, чуть ли не на локоть меня выше, и в плечах крут. Волосы чёрные, лицо загорелое, руки все в тугих узлах мышц. У меня такие если и будут, то очень не скоро — о чём я как-то при нём вслух продумался. Тангиль вообще, как выяснилось, на лесть падок. Не скажу, чтобы особенно был он умён, но и не так прост, как Хайтару. Как вы, должно быть, помните, он в доме господина Алаглани лошадьми ведает. Вот на лошадях-то мы и сошлись. Я ведь тоже кое-что по сей части понимаю — и в трактире малость поднатаскался, и тем более потом уж. Не скажу, будто совсем уж за конюха могу, но с умом разговор поддержать — это запросто.

Зашёл я как-то на конюшню за час перед ужином — доложиться Тангилю, что мы с Хайтару бочки уже наполнили, и не надо ли ещё чем пособить. А он как раз Прыткому гриву вычёсывал. Ну, слово за слово, похвалил я и стать лошадиную, и умение Тангилево с ними, с конями то есть, обходиться, и порядок тутошний конюшенный. Сравнил с соседом нашим в Тмаа-Урлагайе, который пятерых коней держал, да только такой срач на конюшне развёл, что издали подойдёшь — и то в нос шибает.

В общем, весь этот оставшийся час мы с Тангилем проговорили. То есть, конечно, он говорил, а я только поддакивал малость и в нужных местах восхищался да простецкие вопросы задавал. И вот что удалось мне разнюхать.

Тангиль — из крепостных людей графа Югарайли-тмаа. Это юг Державы, в Лаугайе, у побережья. Жил граф не в городе, а в загородном своём поместье, а Тангиль на дворе был, на побегушках. Тому уж более семи лет случилось, как раз через год после низложения короля и установления Нового Порядка. Правда, столичные новости не очень-то до провинции докатывались, да и ничего, по сути, там не изменилось. Граф был в опале королевской, так что Высокого Собрания ему опасаться не стоило, и присягнул он Новому Порядку одним из первых. Потому земли у него не отобрали, а значит, и люди все при нём остались.

Другая беда в тот год графа беспокоила. Жена его, молодая Ксиукайли, тяжко занемогла. Сам-то граф стар уже был, пятый десяток пошёл, а красавице Ксиукайли и двадцати не стукнуло. Но начала она чахнуть и сохнуть, мучили её боли в животе, и сколько ни привозил граф лекарей городских да знахарей сельских — никто помочь не мог. Граф и без того был человеком крутого нрава, а тут и вовсе обезумел, и немало его людей тогда пострадало, под горячую руку попав.

Но вот как-то осенним вечером, когда уже чуть ли не вся листва облетела, приехал новый лекарь, которого рекомендовал графу один из прежних, не справившихся. Приехал он чуть ли не на простой мужицкой телеге, и был при нём только мальчишка-слуга. Вы уж, верно, догадались, что речь о нём, о господине нашем Алаглани. Так вот, он-то как раз молодую графиню и поднял на ноги. Как уж целил её, про то никому из дворовых неведомо было, но болезнь отступила.

Неделю он над ней бился и к концу той недели хворь изгнал. Только вот вышла незадача — когда уже пришло время лекарю уезжать, выяснилось, что пропал его мальчишка. Куда-то делся — то ли сбежал, то ли по дурости в лес погулять ушёл. А это же Юг, там леса не то что вокруг столицы — там и змей ядовитых полно, и тигры водятся, и чёрные росомахи. Порвут как нечего делать, даже костей не останется. Конечно, граф отрядил людей искать пропавшего пацана, да без толку — тот как сквозь землю провалился.

Ну, граф, недолго думая, решил лекарю-спасителю потерю возместить. Кроме щедрой платы, само собой. Так и вышло, что подарил он ему Тангиля, и даже, на старый манер, хартию про то составил. Хотя по новым-то законам нельзя продавать человека без земли, а можно продавать только землю с людьми, да только кто ж их, новые законы, вдали от столицы соблюдает? Да и там-то не очень.

В общем, привёз господин Алаглани десятилетнего Тангиля в столицу. Тогда у него этого дома ещё не было, квартировал он у одной старенькой вдовы. Но как приехали — купил господин Алаглани этот дом и многое после к нему пристроил. Тангиль сказал, будто куплен дом на деньги, полученные от старого графа, но что-то мне плохо в такое верится. Сколь бы ни был щедр граф, а всё же явно господину лекарю пришлось ещё деньги докладывать. Может, у ростовщика занял, а может, скоплено было — про то Тангиль, ясное дело, ни сном ни духом.

Ну, поначалу Тангилю трудно тут пришлось — огромный дом, огромный огород, а он один, и хоть крепкий был и жилистый, но десять лет — это всего лишь десять лет. Я, конечно, покивал понимающе, трактир свой вспоминая.

Что же до господина Алаглани, то был он с Тангилем не то чтобы особо суров, но строг и сух. Наказывал редко и только за большую вину, однако же работой нагружал и требовал во всём тщания. Первый год вообще не платил, а потом начал, сперва грош в месяц, а потом, как подрастал Тангиль, всё более. Впрочем, Тангиль недолго надрывался один — вскоре, как вселился господин Алаглани в свой новый дом, так начал набирать слуг. За семь лет их тут немало переменилось, но никогда не было больше десятка. Пытался было господин Тангиля лекарским премудростям учить, но не пошло у него это дело — в отличие от Халти. Зато к лошадям сердце Тангилево всегда трепетало, и лет с двенадцати он тут единолично за конями смотрит.

Ещё рассказал Тангиль про кота. Господин Алаглани завёл его вскоре после того, как в столицу они вернулись, ещё даже до покупки дома. Тогда кот уже взрослым был и не сильно отличался от себя нынешнего. И вот что интересно — нет у этого кота имени. Очень господин кота любит, чуть ли не всегда с собой таскает. И сам, между прочим, кормит его и даже убирает за ним. Представляете? Нагадила рыжая скотина — и господин лекарь самолично за тряпку хватается. А кот ведёт себя так, будто он здесь самый главный. И ведь верно! Никому из слуг не дозволяется кота не то что обидеть, — но даже и погладить! Были тут разные, рассказал Тангиль. Кто камнем кинет, кто за хвост дёрнет. А кот — шлёп лапой когтистой, и пожалуйте, царапины. Красные метки их тут называют. И не было ни одного случая, чтобы помиловал господин. Причём ладно бы высек — нет, пальцем не трогал, но когда на следующий день, а когда и в тот же приезжала на двор телега. Сажали туда отмеченного — и увозили в неизвестность.

— Ты, — предупредил меня Тангиль, — смотри! Не вздумай кота шугануть или ещё что. Сразу красную метку получишь — и жди тогда телеги!

А кот, между прочим, всюду по дому и по двору шастает. Пользы от него ни малейшей — ни мышей, ни крыс не ловит. Зато неприятностей — сколько угодно. Работая, надо смотреть, не крутится ли рядом его величество кот, не пришибёшь ли его случайно, вёдра таская или полы надраивая.

Очень много полезного узнал я из разговора с Тангилем. Перво-наперво — семь лет назад господин наш лекарь-аптекарь неожиданно разбогател. Сами судите — комнатку у вдовы снимал, на мужицкой телеге к графу приехал, одного лишь слугу имел. И вдруг, почти мгновенно — и огромный дом с огромным садом, и оделся роскошно, и драгоценности у него завелись. Взять хотя бы тот изумруд на цепочке — по словам Тангиля, господин его вскоре после покупки дома приобрёл. Хоть режьте меня, а не поверю, что на всё про всё графской платы хватило. Кстати, вы же знаете, я, как появилась у нас связь, навёл справки. Не столь уж и богат был семь лет назад старый граф. Не стал бы платить за спасение жены деньги, равные стоимости чуть ли не половины его имения.

Второе — как часто меняются тут слуги. Выходило, что в среднем не шибко долго они тут держатся. За семь лет всего через дом прошло их пятнадцать, считая и меня, и только Тангиль тут с самого начала. А некоторых, бывало, и через неделю сплавляли. Причём, что интересно, никто не уходил своей волей. Либо после восемнадцати, с почётом, с деньгами да письмами рекомендательными, либо с позором — на телеге. Можете считать очередной, не помню уж какой по счёту, странностью.

Третье — оказывается, многие молодые лекари просились в ученики к господину Алаглани, но тот всем отказывает. Если кого и учит, то только из слуг, как вот Халти, а до Халти ещё двое было, Гайтар и Бусинай. Спрашивается, почему? То ли неохота возиться, то ли и впрямь есть что скрывать.

Вот если всё услышанное от Тангиля сложить с услышанным от других, то очень, очень интересный узор может сложиться.

Это я про Тангиля рассказал, а теперь поведаю про Алая. Только там история ещё извилистее оказалась.

Уж я вам говорил, что с Алаем подружился, но, конечно, не сразу это получилось, пришлось постараться. Но постараться не как с угрюмыми братцами-поварами. Там-то я сперва тайну разнюхал, а уж потом дружбу наладил, а тут наоборот вышло. Вообще, подружиться с человеком приветливым да весёлым может быть не в пример сложнее, чем с мрачным и нелюдимым. Почему, спрашиваете? Да потому что весёлый и приветливый будет вам улыбаться, с ним легко беседу завязать, он не станет вас дичиться… да только всему этому какова цена? Действительно ли он по расположению сердечному к вам открыт, или просто по свойствам природы своей? Нужны ли ему именно вы — или просто он сей момент в собеседнике нуждается, уж какой есть… С угрюмцем хотя бы видно, как он к тебе относится, а с весёлым — поди разбери.

А именно приветливым да весёлым Алай и был. Внимательно я к нему приглядывался да прислушивался, свой интерес никак не выказывая. Месяца полтора по меньшей мере. И вот что понял: умнее Алай, чем поначалу может показаться. И не такой уж он весельчак, если вдуматься. А если речь его послушать, да не один раз, а помногу, словечки его припомнить да обороты всякие, то ясно станет — не из простых этот парень. Не трактир у него за плечами и не скобяная лавка. Но и не Доброе Братство… Тут книжной премудростью пахнет, но мирской премудростью. И повадки… что с детства впечаталось, то, как ни старайся, не скроешь. Ладно я, что трактир, что лавка — особой разницы нет, лист горицвета не так уж от лисинянки отличается, можно спутать, если не приглядываться. А вот шиповный цвет ни с чем не спутаешь.

Понемногу начал я вокруг него виться. То помогу чем, то сам пособить попрошу. Смешные байки ему рассказываю из купецкой жизни. Ну, само собой, сперва их придумываю. Советуюсь с ним по всякой мелочи — мол, ценю.

И всё ждал я случая, чтобы дружбу его заслужить. А когда долго ждёшь, то Милостивый Творец просимое посылает. Хотя и не всегда так, как ты думал получить.

Алай, как уже говорил я вам, аптекарским огородом занимался. Огородов-то было два — обычный, с овощами всякими, небольшой, а подальше — тянутся грядки целебных трав. И с прошлого лета Алай именно этими грядками занимается. До него этим Халти ведал, но как решил господин ему лекарскую науку преподать, травы поручили Алаю. Конечно, по необходимости помогают ему, то есть Тангиль назначает помощника. А с Тангилем договориться несложно — скажешь ему, мол, тяжело Алаю сейчас, а я полы уж вымыл, не пособить ли ему? Ну, пособи, скажет. Потому я на вполне законных основаниях частенько возле Алая крутился.

А в тот день сидели мы с ним после обеда в сарае, где травы сушатся, перебирали прошлогодние запасы. Нужно было у желчь-травы семенные коробочки от стебля отделить осторожно и сами семена вынуть, затем стебли выкинуть, листья отдельно сложить — из них отвар от желудочых колик. А семена смешать с семенами драконьего корня, на два семечка желчи — одно драконье. И в отдельную склянку эту смесь полагалось ссыпать. Потом из неё господин Алаглани будет какое-то сильное снадобье готовить, от многих тяжких хворей избавляющее. Работа нудная, скучная и большого тщания требующая. Потому что ошибёшься, недосыпешь тех или других семян — и смесь уже неправильной выйдет.

А ошибиться легко, потому что в сарае темновато. Там над потолком маленькие окошки, причём так хитро устроенные, чтобы прямые солнечные лучи туда не попадали. Алай мне объяснил, что травам солнце вредно, во тьме они сушиться должны. А ещё, сказал, есть такие травы, которые сушить можно только на двойном лунном свету и никак иначе. Они силу обеих лун впитывают. Ну, понятное дело, речь про Хоар-луну и Гибар-луну. Не при свете же Зелёного Старца Мидаржи… такое лишь тёмные чародеи творят. А здесь — как опять же объяснил мне Алай — никакого чародейства, а обычное травознатство.

Так вот, в сарае темно слишком было, а выносить травы на солнечный свет не следовало. И для облегчения жизни запалили мы свечку. Ну, точнее уж, я запалил свечку, на кухне недавно заныканную. Там их много — Амихи с Гайяном до рассвета ещё готовку начинают, особенно зимой.

А надо сказать, что зажигать огонь в травяном сарае строжайше запрещалось. Пожара господин боялся. И кстати, правильно боялся — деревянные стены, множество сухих трав… если полыхнёт, то мало не покажется. Но полыхнёт у дурака, а если по-умному жечь и следить — ничего не случится.

Так вот, болтали мы, желчь-траву перебирая, страшные истории друг другу рассказывали, про ведьм и упырей, про неспокойные тени и про звериную волшбу… и так увлёкся Алай, что совсем забыл счёт семенам. Кидал в склянку, как Творец на душу положит. А склянка огромная, заполнить такую — часа на четыре работы, и то вдвоём. И вот сообразил он, что напутал. Причём даже нельзя понять, когда напутал — только что или давно.

И что теперь делать, спрашивается? Вытряхнуть всё из склянки и заново перебрать? Так на то времени уже нет, господину Алаглани семена срочно понадобились, после ужина он собирался то целебное зелье варить. Дать ему эту склянку, как есть? Так ведь соотношение семян может оказаться нарушенным, и не выйдет снадобья, а то и вместо снадобья яд получится. И кто в случае чего виноват? Тот, кто за травы в ответе. А рассказать ему как есть — немногим лучше, тоже вина немалая. Ведь передал же Тангиль его приказ: срочно смесь семенную набрать. Потому и меня охотно в помощь Алаю отрядил.

Выходило, что и так, и так Алай виноват и быть ему наказанным. И тут понял я, что вот он, мой счастливый случай. Соображаю я вслух, что же нам делать, как быть — а сам тихонечко так свечку, на полу стоящую, толкаю. Так толкаю, чтобы фитиль горящий как раз в груду сухих листьев желчь-травы попал. Он и попал. Полыхнуло знатно! Язык огня взвился чуть ли не в мой рост. Я тут же рубаху скинул, тушить бросился, а Алаю кричу: беги за водой, живее, и ребят на подмогу зови!

Ну, сами знаете, когда человек в ужасе, ему если чёткий приказ дать, да голосом железным — выполнит не раздумывая. Ну, не всегда так, но часто. Брат Аланар мне давно ещё об этом рассказал. И вот сработало! Побежал Алай за подмогой, а я быстренько пламя сбил да затоптал — ну а попутно постарался склянку с семенами опрокинуть да разбить. Поди теперь разбери, правильная ли в ней была смесь.

Ну, прибежали ребята с вёдрами, с баграми да топорами. А всё уже потушено, но и без того ущерб велик — и смеси нет, и ценные семена загублены. А чья в том вина? Того, кто свечку запалил. Моя то есть. Что же до Алая, то если его в чём и винить, то лишь в том, что недостаточно строго запретил мне эту самую свечку. Выходит, мне и ответ держать. Так мне и сказал тогда Тангиль. Мол, после ужина к господину пойдёшь и сам про всё доложишь.

Ужинали молча. Все на меня косились. Нечасто в доме такие напасти случаются. Алай было хотел вместе со мной идти, пополам вину разделить, но я сказал, что не следует ему это делать. Во-первых, свечка — это всё-таки моя задумка, во-вторых, именно я её уронил, а в-третьих, если вдвоём идти, то гнев господина может вдвое больше стать. Почему, спрашиваете? Где, говорите, логика? Её нет, да и не нужна она! Алаю тогда не логика требовалась, а тон мой спокойный да деловитый.

Не стану скрывать — страшновато мне было по лестнице подыматься и в дверь господского кабинета стучать. А ну как телегой кончится?

Ну, вошёл я в кабинет, поклонился до земли и, подбавив в голос слезы, вину свою изложил. Повернулся ко мне господин Алаглани, помрачнел.

— Ты понимаешь, что натворил? Понимаешь, что мог пожар устроить и не только травы — всё бы начисто выгорело?

Тяжёл был его голос, и снова почувствовал я себя гвоздём, по которому молоток стучит.

— Понимаю, господин мой, — прошептал я и всхлипнул. Почти и не пришлось притворяться.

— Это ты сейчас понимаешь и вскоре ещё лучше поймёшь, а тогда, в сарае, не понимал.

Что правда, то правда. Я бы и сам на его месте нерадивого слугу так же распекал.

— А понимаешь ли, что из-за дурости твоей у меня нет сейчас подготовленной смеси, а только сегодня из неё лекарство изготовить можно, потому что у луны Гибар полнолуние! А уже завтра с утра этим средством мне следовало бы мазать язвы одной почтенной благородной дамы! Из-за тебя она без лечения останется! Нет у меня запаса этого снадобья, потому что действует оно только неделю после какого-либо из полнолуний!

И вновь я понуро склонил голову. Ну вот, из-за моей задумки ни в чём, быть может, не повинная женщина пострадает! А ведь хотел как лучше…

— Ну и что теперь с тобой делать? — спросил сухо. А ноздри, приметил я, от гнева раздуваются, еле сдерживает он себя.

Ну, ответ и ёжику понятен.

— Накажите меня строго, господин мой! — сказал я, стараясь, чтобы голос и твёрдо звучал, и виновато.

«Только бы не телега!» — думал я тогда.

— А ведь и придётся наказать, — вздохнул он. — Кто такие дурости творит, тот потому их и творит, что слов не понимает. Так что ступай в овраг за северной калиткой и наломай там прутьев. Понял? Да поживее, не до ночи же с тобой возиться.

Ну, слава Творцу, не телега! Конечно, я радости не выказал, а напротив, всхлипнул и молча повернулся.

Да, насчёт этой самой северной калитки и насчёт оврага. Калитка — в самом дальнем, если от господского дома считать, месте, за аптекарским огородом и за садом. Маленькая такая калиточка в заборе, и ведёт она прямиком в огромный, длиннющий овраг, а овраг тот, изгибаясь, тянется аж до северной городской стены. Глубокий, склоны крутые, внизу небольшой ручеек течёт, в жаркую пору почти пересыхает. Склоны все заросли крапивой, бурьяном да молодым ивняком. Очень, кстати, интересный овраг оказался и, как позже выяснилось, крайне полезный. Как говорится, не было счастья, да несчастье помогло. Дал я себе слово, что как только удобная минутка выдастся — обследую сей овраг внимательно. Может, пригодится, если из дома аптекарского придётся удирать, а может, схрон там устроить…

Да, признаю, почтенный брат Гиалху — мне следовало заранее все окрестности облазить, ещё весной. Понадеялся я на то, что представление о тамошних местах у меня имеется, но вот оказалось — подробностей-то и не знал.

Ну, про дальнейшее особо рассказывать незачем. Вернулся я в господский кабинет и был там за великую вину свою наказан. Одно замечу: далеко господину лекарю до дядюшки моего Химарая. Вот кто был мастер пороть… И хотя досталось мне крепко — пришлось за лицом следить, чтобы вместе с нужными слезами не выползла на него совсем ненужная ухмылка. Добился я всё же своего!

Чего именно? Почтенный брат, ну как же вы не поняли? Алай на меня как раньше смотрел? Да как на одного из остальных. А теперь, когда я от наказания его избавил, на себя муку приняв — стал я для него не «одним из». Друга он во мне увидел. А с другом говорят откровенно, не таят ничего от друга.

Так я и узнал его историю, а когда вы её услышите, то поймёте, почему такое только надёжному другу можно рассказать.

Лист 8

Ну, продолжим про Алая. Поведал он мне о себе дня через два после того дела. Сидели мы с ним в так и не сгоревшем травяном сарае, перебирали огонь-траву. Это, конечно, попроще семенной смеси — просто листья от стебля отделять и по размеру складывать: крупные к крупным, мелкие к мелким.

Итак, история Алая. Как и подозревал я, он оказался из высокородных. И не просто дворянин какой захудалый, а самый настоящий тмаа! Алай Гидарисайи-тмаа его полное имя! Из младшей княжеской линии, не кот чихнул! Правда, род его уже давно изрядно обеднел, и из всех прошлых богатств остались у семейства Гидарасайи только дом в столице да пара деревенек, особого дохода не приносящих.

Отец Алая, высокородный господин Хангиль Гидарисайи-тмаа, как и большинство знати, восемь лет назад присягнул на верность Высокому Собранию. И служил в столичной гвардии, полковником был. Столичная гвардия — не мне вам объяснять — в войнах не участвует, это раньше была королевская охрана, а теперь охраняют они дворец Высокого Собрания. От кого, неясно, но охраняют.

Алай — младший сын, а двое старших, уже взрослые, Хинагилай и Гутаири, тоже служили в гвардии, в звании лейтенантов. Правда, не в отцовском полку, а в другом, коим командовал высокородный граф Хубару-тмаа.

Мать Алая, именем Бусинараи, происходила тоже из благородного рода, но не столь знатного. Обычная женщина — вышивками занималась, составлением букетов и писала семистишия о всяких там цветущих сливах и полночных звёздах, похожих на спелые яблоки.

А сам Алай ходил в Благородное Училище, четыре класса окончить успел, читал книжки и хотел не воином стать, как отец и старшие братья, а путешественником. Чтобы открывать новые земли и описывать тамошних зверей и птиц.

В общем, обычная благородная семья, всё у них было хорошо. И тут — помните, Арахайское дело? Очередной заговор против Высокого Собрания. Случилось это за два года до того, как Алай попал к господину Алаглани. Так вот, тогда многих высокородных взяли — в том числе и отца Алая. Дескать, тоже был с заговорщиками, тоже собирался сбросить справедливую власть и посадить на трон герцога Имхая Хромого, укрывшегося во враждебной Нориланге. И тут же, вслед за отцом, братьев арестовали, а на другой день — и Алая с матерью, и двух слуг их. Прямиком в подземелья Башни Закона отправили. Зима тогда была, и, как помните, лютые холода стояли.

Ну, сами понимаете, сейчас уж невозможно понять, был ли тот заговор на самом деле, а если и был, имел ли полковник Гидарисайи-тмаа к нему отношение. Алай, конечно, уверен, что ни в чём его отец не виноват, но по-всякому может быть, сами знаете.

В общем, отца и братьев, как прямых заговорщиков, на Придворцовой площади посадили на колья — вместе с ещё парой десятков то ли безвинных жертв, то ли светлых героев. А Алая с матерью в цепях туда привели, и видели они казнь от начала и до конца. Потом снова в подвал отвели. Благородная Бусинараи умом тронулась от этого зрелища, а к тому же и простыла в подвале. Там же не топят, сами понимаете. Охапка соломы — и грейся как знаешь. В общем, начала она кашлять, кровотечения горловые пошли, и недели через три после казни померла она. Призвал Творец. Ну вы представьте, каково Алаю было, на двенадцатом-то году — сидеть в камере у трупа матери. Я-то понимаю, но и мне попроще всё же пришлось — всё же и не так сразу у меня это случилось, и не такого я был тонкого да благородного воспитания. К тому же было мне кого ненавидеть тогда… Да, почтенный брат, я прекрасно знаю, какое недостойное чувство ненависть и что по её поводу говорится в Посланиях. Но правда и то, что моя ненависть меня тогда поддержала, в самые чёрные дни. А кого было ненавидеть Алаю? Его-то воспитывали в преданности Новому Порядку. На чьи головы молнию выкликать? На членов Высокого Собрания? На самого гражданина Благоуправителя? Словом, тяжко, очень тяжко ему в подвале пришлось.

А меж тем и его судьба решилась. Отправили его на медные рудники, на юг. На те самые, куда не доехал, как помните, купецкий сын Гилар. Вообще очень похоже вышло. Тоже в цепях вывели из подвала, посадили на телегу, отвезли в острог, там он месяц пылился, пока не набралось достаточно таких же бедолаг, на бессрочную каторгу осуждённых. И повезли их на юг, в горы. Только никакие верёвки княжеский сын, в отличие от купецкого, не перетёр — куда ему! Иначе вышло. Среди стражников оказался один десятник пожилой, который когда-то под началом его отца, высокородного Гидарисайи-тмаа, служил. И сжалился над ним десятник, на одной из стоянок расковал — и его, и ещё пару-тройку парнишек. Велел им набрать хворосту в лесу и тащить, ибо мороз тогда стоял лютый и сказал десятник командиру своему, что пусть уж лучше люди обогреются, чем на рудник мёрзлые трупы везти. А того не сказал, что успел заранее в тот лес сбегать и спрятать под вывороченной елью полушубок, шапку да рукавицы. Ну и мешочек с медяками. И шепнул Алаю, как ту ель найти и как потом из леса на торговый тракт выбрести.