Тайна брига «Меркурий». Неизвестная история Черноморского флота

Глава первая. О ЧЕМ МОЛЧАТ ИСТОРИКИ

Несмотря на многочисленные публикации о героическом командире брига «Меркурий», несмотря на то, что его недолгая жизнь, в общем-то, неплохо исследована, о последних днях пребывания Казарского в Николаеве историки и писатели хранят упорное молчание. Все единодушно отмечают одно: смерть героя настолько внезапна и скоропостижна, что была громом среди ясного неба для всех его многочисленных друзей и знакомых… А ведь стоило задуматься и поискать на страницах русской прессы следы того печального события, и многое бы перестало казаться таким ясным и простым.

В 1886 году популярный отечественный журнал «Русская старина» за июнь — сентябрь опубликовал воспоминания Елизаветы Фаренниковой, близкой знакомой всей семьи Казарских и лично Александра Ивановича. «Русская старина» являлась одним из самых серьезных исторических журналов России и публиковала только те материалы, в достоверности которых сотрудники редакции были уверены. Но, несмотря на всю сенсационность статьи о причинах смерти Казарского, публикация прошла незамеченной. Почему? Может, потому, что была уже иная эпоха. Может, еще почему-то…

Достоверность публикации Елизаветы Фаренниковой полностью подтверждается всей ситуацией, сложившейся на Черноморском флоте к 1833 году. А то, что статья появилась на страницах журнала только спустя пятьдесят три года после трагических событий, может, вероятно, служить лишним доказательством того, что автор до поры до времени не могла опубликовать свой материал. Возможно, по каким-то личным соображениям, возможно, боясь чьей-то мести…

Для того, чтобы понять, что же произошло с капитаном 1-го ранга Казарским летом 1833 года, и хотя бы приблизительно проследить цепь событий, происходивших в 20–30-е годы XIX века на Черноморском флоте, надо хотя бы в общих чертах представлять, что в то время происходило в экономической жизни России.

Начиная этот непростой разговор, оговоримся сразу, что многие из происходивших в это время событий в жизни Черноморского флота во многом подвели страну к будущей катастрофе в Крымской войне. Какова была общая экономическая ситуация в России в 20–30-е годы XIX века? А она была далеко не проста. К 20-м годам XIX века Россия только-только начала приходить в себя от последствий Наполеоновских войн. При этом государственный долг продолжал расти, а мировые цены на главный предмет российского экспорта — хлеб (который вывозился, прежде всего, через черноморские и азовские порты) — падали. Еще вчера союзная Англия приняла драконовские «хлебные законы», закрывавшие русскому хлебу доступ на внутренний английский рынок. Это разорило сотни и сотни российских купцов. Падали и такие доходные прежде статьи русского сырьевого экспорта, как лен, пенька, лес и чугун. На смену нашему льну Англия стала ввозить, а потом и экспортировать индийский хлопок. Рост индустриализации в Европе уменьшил и экспорт нашего чугуна При этом вместо российского древесного угля Европа переходит на английский кокс Высокими остаются лишь закупки нашего леса, но одного этого мало для развития российской экономики. Историки считают, что понижение цен на сырье к середине 20-х годов XIX века сократило стоимость нашего экспорта по сравнению с донаполеоновским периодом почти в 12 раз. Это была настоящая экономическая катастрофа. При этом ни о каком объективном экономическом кризисе речи не шло. Это были последствия яростной финансовой войны, которую вела Европа против России, убирая с пути опасного конкурента. Несмотря на столь отчаянное экономическое положение, николаевская Россия была еще столь могуча, что смогла в это время блестяще выиграть подряд четыре тяжелые войны: Русско-персидскую 1826–1828 гг., Русско-турецкую 1827–1829 гг., польский мятеж 1830–1831 гг. и сепаратистское движение Кази-Мухаммеда на Кавказе. Не лишне вспомнить и попытку военного государственного переворота в декабре 1825 года гвардейцами-масонами. Несмотря на все это, именно в этот период стараниями российского императора была восстановлена система европейской и ближневосточной коллективной безопасности (Мюнхенгрецкий, Берлинский и Ункяр-Ескелесийский договора 1833 года). Так что императору Николаю I приходилось крутиться, как на раскаленной сковородке!

Но вернемся к вопросам экономическим. Зная нелегкое положение России, Европа начала переходить от экономических санкций к политическому шантажу.

Известно, что многие негативные оценки личности императора Николая и его царствования исходили от небезызвестного А.И. Герцена. Эмигрировав в Париж, Герцен начал активно заниматься антироссийской деятельностью. При этом он жил за счет труда своих крепостных. Когда же разгневанный император Николай объявил имущество эмигранта-революционера конфискованным, за того неожиданно вступились сильные мира сего. Неожиданно за незаконного сына русского помещика вступился сам Джеймс Ротшильд. Он написал российскому императору гневное письмо, требуя вернуть Герцену его крепостных, в противном случае грозя отказом в международном кредите. И Николаю пришлось смирить свою гордыню.

О том, как Ротшильд отстаивал его интересы, Герцен писал так: «Письмо (Ротшильда. — В.Ш.) было превосходно, резко, настойчиво, как следует — когда власть говорит с властью. Он писал Гассеру (английский посол в Петербурге. — В.Ш.), чтоб тот немедленно требовал аудиенции у Нессельроде (министр иностранных дел России. — В.Ш.) и у министра финансов, чтоб он им сказал, что Ротшильд знать не хочет, кому принадлежали билеты, что он их купил и требует уплаты или ясного законного изложения — почему уплата остановлена, что, в случае отказа, он подвергнет дело обсуждению юрисконсультов и советует очень подумать о последствиях отказа, особенно странного в то время, когда русское правительство хлопочет заключить через него новый заем. Ротшильд заключал тем, что, в случае дальнейших проволочек, он должен будет дать гласность этому делу — через журналы для предупреждения других капиталистов. Письмо это он рекомендовал Гассеру показать Нессельроде….Через месяц или полтора тугой на уплату петербургский 1-й гильдии купец Николай Романов, устрашенный конкурсом и опубликованием в “Ведомостях”, уплатил, по высочайшему повелению Ротшильда, незаконно задержанные деньги с процентами и процентами на проценты, оправдываясь неведением законов, которых он действительно не мог знать по своему общественному положению…. С тех пор мы были с Ротшильдом в наилучших отношениях; он любил во мне поле сражения, на котором он побил Николая, я был для него нечто вроде Маренго или Аустерлица, и он несколько раз рассказывал при мне подробности дела, слегка улыбаясь, но великодушно щадя побитого противника».

В другом месте «Былого и дум» Герцен пишет о своем разговоре с Ротшильдом с нескрываемой гордостью: «Царь иудейский сидел спокойно за своим столом, смотрел бумаги, писал что-то на них, верно, все миллионы или, по крайней мере, сотни тысяч.

— Ну, что, — сказал он, обращаясь ко мне, — довольны?

— Совершенно, — отвечал я».

Любопытно, что «царь иудейский» — это, как известно, слова из обвинения Христа иудеями перед Пилатом. Таким образом, Герцен сообщает читателю свою нравственную позицию, гласящую, что Христос и Ротшильд для него понятия равнозначные. Так оно и было на самом деле. Отныне до конца своих дней Герцен усердно отрабатывал свои деньги перед кланом Ротшильдов.

Думается, вполне уместным будет привести здесь и мнение А.И. Герцена вообще о современной ему цивилизации из работы «С того берега», во многом характеризующее истинные цели его «революционной» деятельности: «Наша цивилизация — цивилизация меньшинства, она только возможна при большинстве чернорабочих. Я не моралист и не сентиментальный человек, мне кажется, если меньшинству было действительно хорошо и привольно, если большинство молчало, то эта форма жизни в прошедшем оправдана. Я не жалею о двадцати поколениях немцев, потраченных на то, чтобы сделать возможным Гете, и радуюсь, что псковский оброк дал возможность воспитать Пушкина Природа безжалостна …она мать и мачеха вместе; она ничего не имеет против того, что две трети ее произведений идут на питание одной трети, лишь бы они развивались. Когда не могут все хорошо жить, пусть живут несколько, пусть живет один — за счет других, лишь бы кому-нибудь было хорошо и широко».

А мы, наивные, полагали, что декабристы разбудили демократа Герцена, когда на самом деле они разбудили одного из самых яростных ненавистников России, а в придачу человека, уже тогда мечтавшего о «золотом миллиарде», который будет царствовать над остальным человеческим быдлом!

Случайно ли отношения с простым помещиком Герценом оказались для Ротшильда важнее, чем отношения с российским императором? Герцен пишет, что все дело в прихоти знаменитого ростовщика. Так ли это на самом деле? Странное дело, но вскоре именно на Герцена возложена миссия главного борца с русским царизмом. Именно он становится главным агентом влияния Запада, начав своими журналами идеологическую обработку российской интеллигенции и студенчества, пытаясь именно в преддверии общеевропейского «крестового похода» против России (известного нам как Крымская война) сплотить и сорганизовать всех недовольных властью внутри России. Не напоминает ли это нам во многом день сегодняшний? Вся разница лишь в масштабах, тогда как принципы остались неизменными.

Что касается Николая I, то он прекрасно понимал, кому принадлежит финансовая власть в мире. Впрочем, выбора у императора особого не было. Для экономического развития России необходимы были кредиты, а потому приходилось прибегать к помощи международных ростовщиков, включая Ротшильда. Во главе российской финансовой системы стоял в ту пору сын литовского раввина граф Канкрин. Финансистом Канкрин был опытным. Он обуздал инфляцию, сделал российский бюджет бездефицитным, серьезно укрепил рубль. Но при этом Канкрин не забывал и о своих единоверцах, всячески помогая им внедряться в российскую финансовую и хозяйственную систему. Особую протекцию Канкрин оказывал барону Штиглицу. Именно в 20–30-х годах XIX века банкирский дом немецкого иудея барона Штиглица становится крупнейшим в России. Заметим, что Штиглица связывали самые тесные партнерские отношения с адмиралом Грейга и всем его окружением. Не без поддержки министра финансов Канкрина и капиталов грейговского клана Штиглицу удалось «свалить» тогдашнего придворного банкира немца Ралля (прадеда известного советского адмирала) и захватить первенство на Петербургской бирже. Впоследствии кланы Штиглицев и Грейгов вообще породнятся, объединив свои капиталы и свое влияние. В свое время мы еще поговорим об этом стратегическом слиянии кланов подробнее.

На фоне общегосударственной отсталости и застоя всюду процветали взяточничество и воровство, подкупы и подлоги (впрочем, а когда этого не было?). Не был исключением из общего правила в 20–30-х годах XIX века и Черноморский флот, в особенности же его береговые конторы. Однако помимо вопиющего воровства, процветавшего в то время на Черноморском флоте, там происходили события, о которых историки предпочитают почему-то стыдливо умалчивать.

С первых дней своего царствования до самых последних дней своей жизни Николай I активно занимался флотом. Он сразу же учредил Комитет образования флота, который разработал программу судостроения и усовершенствования устройства Морского министерства. Отныне Россия должна была иметь третий флот в мире, уступая лишь Франции и Англии. Глядя правде в глаза, следует отметить, что организации по переустройству флота учреждали при восшествии на престол практически все наши императоры и императрицы (так сказать, обязательный политес в сторону моряков). Однако что касается Николая I, то он, в отличие от некоторых других, засучил рукава по-настоящему. Были и другие отличия его царствования от предшественников.

Известный российский военно-морской историк начала XX века Е.А. Арене так характеризовал отношение Николая I к флоту: «Екатерине большей частью помогали иностранцы, Николаю I — русские… Николай как мужчина имел больше возможности лично входить во все отрасли морского дела, что и не замедлило благотворно отразиться на состоянии последнего, особенно в начале царствования… Требования службы ставились в то время, безусловно, на первом плане… личное доверие государя к некоторым лицам (например, к Лазареву) не исключало самого строгого и беспристрастного к ним отношения…»

В конце царствования Александра I и в начале царствования Николая I и без того всегда процветавшая коррупция начала приобретать всероссийские масштабы. Не говоря о мелких сошках, даже многие министры вполне искренне обижались, когда им указывали на законы. Говоря современным языком, все пытались править не по законам, а по понятиям. Но Черноморский флот выделялся размерами коррупции на фоне всей остальной России.

В начале 20-х годов XIX века на Черном море началась ожесточенная финансово-экономическая война. Боевые действия шли по всем правилам военной стратегии — атаки и осады, контратаки и глухая оборона, в ход тоже шли все средства, от убийств до подкупов и засылки лазутчиков во вражеский стан. При этом для большинства историков эта многолетняя ожесточенная схватка осталась как бы незамеченной, хотя ее отголоски еще долго икались всей России. То была смертельная схватка старой греческой торговой мафии с молодой еврейской. Оговоримся сразу, что национальный состав обоих смертельно враждующих группировок был весьма интернационален, однако основу группировок составляли именно представители вышеозначенных национальностей. И если в Николаеве, Одессе, Таганроге и других портах эта война протекала в основном в береговых конторах, то в Севастополе она докатилась и до боевых кораблей. По существу, две влиятельнейшие финансово-этнические группировки начали между собой настоящую войну за передел сфер влияния в Черноморском регионе.

Николаевский историк Ю.С. Крючков пишет: «Иностранная колонизация земель нынешней Николаевщины началась при Екатерине, желавшей поскорей заселить эти богатые, но пустующие земли — Дикое Поле, по которому кочевали ногайские татары. По просьбе балтского кагана новороссийский генерал-губернатор Муромцев указом от 1775 года разрешил переселяться сюда польским евреям, повелев, чтобы каждый иудей привел с собой пять христиан. Так сложилась структура населения южной Новороссии, где и сейчас еврейское население в городах (например, в Николаеве, Херсоне и Одессе) составляет 20–25%. Из Польши, после ее раздела, хлынули сюда католики-поляки и окатоличенные украинцы. К ним присоединились греки, немцы, французы, англичане и итальянцы. Греки, как правило, служили еще со времен Потемкина на флоте, а их родственники занимались торговлей. Немцы занимались, в основном, ремесленничеством; итальянцы, французы и англичане служили по договорам на флоте, а некоторые занимались и торговлей».

Относительно влияния греческой диаспоры на Черноморском флоте служивший в то время на Черноморском флоте И.А. Шестаков писал много лет спустя: «Балаклавская колония (т.е. греческая. — В.Ш.), имея под рукой целый флот, вползла в него со всей ловкостью и хитростью, свойственными племени, заняла все места и до того сохранила свою особенность, что еще в 1836 г. случалось слышать комментарии русских командных слов на греческом языке, и я сам был свидетелем, как лейтенант Левшин обратился к адмиралу с просьбой перевести его с корабля “Анапа” на другой, так как он не слыхал в кают-компании русского наречия».

Да и местные греки, традиционно занимавшиеся торговлей, жили в целом гораздо богаче местного русского населения. Врач Н. Закревский в своих «Записках врача морской службы» вспоминал: «… Большая часть греков и весьма немного русских старожилов имели у Севастополя собственные участки земли (хутора)…»

К этому можно добавить, что изначально у правительства была мечта переселить в южные степи из переполненных местечек евреев и дать им возможность заниматься сельским хозяйством. Подробно об этой идее и ее крахе писал в свое время А. Солженицын. Что касается евреев, то в Северное Причерноморье они переселились, но занялись в основном торговлей, то есть тем, что было им ближе по менталитету. Впрочем, и торговать тоже кому-то надо.

Увы, к моменту появления в причерноморских городах евреев вся торговля была в руках не менее предприимчивых греков. Отдавать конкурентам свой бизнес они, разумеется, не желали. Да и с какой стати? Бороться с греками евреям на первых порах было очень сложно. Греческая диаспора в Причерноморье к тому времени была уже хорошо сложившейся структурой с большими связями на верхах местного общества. Элиту ее составляли греки — представители черноморского адмиралитета и офицерства, добывшие себе чины и ордена вполне заслуженными подвигами в прошлых турецких войнах.

Из воспоминаний черноморца А. Зайчковского: «Черноморский флот, основанный императрицей Екатериной II, с течением времени приобрел несколько своеобразный колорит. Обилие греческих колоний на северном берегу Черного моря повело к тому, что в составе офицеров этого флота преобладал греческий элемент; воспитанники морского кадетского корпуса, в особенности, принадлежащие к русским дворянским семьям, с неохотой выходили на службу в Черное море. Такой состав офицеров должен был отразиться и на деятельности нашего Черноморского флота. Он как бы окунулся в спячку, погруженный всецело в мелкие береговые интересы, мало заботясь о том, чтобы находиться на высоте возложенной на него задачи — быть стражем России на юге и постоянной угрозой Константинополю».

Перечень адмиралов и офицеров-греков достаточно внушителен. Вот лишь некоторые из них: братья Аркасы, братья Кумани, Рафтопуло, Гунаропуло, Папахристо, Папаиоану, Папандопуло, Критский, братья Манганари и другие. А потому, когда позднее адмирал Лазарев говорил о греческом засилье среди офицерства и затирании ими российских офицеров, это, по-видимому, соответствовало истине. При этом я сразу же хочу оговориться: не надо делать из адмиралов-греков врагов. Они поступали точно так же, как во все времена поступали в чужой стране представители всех иных диаспор — изо всех сил и всеми возможными способами продвигая вперед представителей своей национальности. Это была единственно возможная стратегия выживания и упрочения в другой стране. То же самое делают и сегодня в России и представители практически всех диаспор бывшего СССР, чему мы все с вами свидетели. Именно в это время ведущие инженерные должности в Черноморском регионе занимают выходцы из Западной Европы: Гаюи, Вунш, Фан-дер-Флис, Вектон, Акройд, Уптон, Опацкий и прочие. В Одессе и Николаеве появляются торговые дома Стомати, Бакстера, Алиауди и т.д.

Именно в это время особенно заметным становится в Причерноморье и засилье еврейского торгового капитала. В 20-х годах XIX века ежегодный финансовый оборот Черноморского флота составлял 8–10 миллионов рублей. Флоту требовался корабельный лес и металл, порох и пенька, пища и парусина, питье и одежда, то есть все, что необходимо для повседневного существования и ведения боевых действий. На эти миллионы, как мухи на мед, слетелись отовсюду евреи-купцы и поставщики. Они приезжали из далеких и близких мест. Это были купцы первой и второй гильдии из Одессы, Херсона, Умани, Киева, Кременчуга, Елисаветграда, Могилева, Таганрога, Брянска, Гайсина и прочих мест.

В журнале «Морской Сборник» № 2 за 1863 год была опубликована статья морского врача Закревского, который в свое время входил в близкий круг адмирала Грейга и его супруги. В своей статье отставной врач попытался показать экономическое значение евреев в процветании Николаева и вскрыть истинную причину их выселения. Рассуждения Закревского таковы: «Когда в Николаеве была основана главная верфь для создания Черноморского флота, евреи оказались весьма полезными для правительства; но позже обнаружились хищения в адмиралтействе, и тогда, несмотря на то, что виновниками чаше всего являлись чиновники, было решено удалить евреев, так как будто бы при их отсутствии некому будет продавать краденые вещи; правда, немногие евреи, причастные к подрядам, все же остались на жительстве в Николаеве, но бедняки были выселены с помощью суровых полицейских мер; а вскоре вместо прежних жалких еврейских домишек выросли богатые чиновничьи дома…» Жалостно, слезливо, но, увы, неубедительно.

Пришла пора подробнее познакомиться с биографией тогдашнего главного командира Черноморского флота и портов адмирала Алексея Самуиловича Грейга. Как считает ряд исследователей, адмирал Алексей Самуилович Грейг происходил по отцу из рода шотландских евреев. По матери, Сарре Грейг (двоюродной сестре мореплавателя Джеймса Кука), он, вполне вероятно, тоже имел семитское происхождение. Само собой это, разумеется, еще ни о чем не говорит, если бы впоследствии данный фактор не стал стимулом антигосударственной деятельности.

Остановимся несколько подробнее на личности адмирала Алексея Самуиловича Грейга, который в нашем повествовании является далеко не последним лицом. Родился будущий адмирал в 1775 году в семье известного екатерининского флотоводца, героя Чесмы и Гогланда Самуила Грейга. В уважение заслуг отца императрица Екатерина II присвоила новорожденному чин мичмана. С десяти лет Алексей служил адъютантом при своем отце, дважды стажировался в Англии. Адмирал Самуил Грейг, командуя Балтийским флотом, одновременно являлся и руководителем масонской ложи «Нептун», состоявшей из морских офицеров и подчиненной командующему шведским флотом герцогу Карлу Зюдерманландскому. Однако в 1788 году началась Прусско-шведская война, и Грейг разбил Карла Зюдерманландского в сражении при Гогланде. Это вызвало в его адрес шквал обвинений со стороны масонов. Случайно или нет, но спустя буквально пару месяцев Грейг скоропостилсно умирает прямо на своем флагманском корабле. Тайна смерти адмирала Грейга оставляет массу вопросов и поныне. Масонское прошлое отца и его трагический конец, думается, наложили печать на все последующие отношения Грейга-младшего с закулисными силами — лучше не рисковать и жить в согласии. В 1798 году, командуя кораблем «Ретвизан», Алексей Грейг отличился при высадке десанта в Голландии у крепости Гельдер, потом заведовал экспедицией по исправлению Кронштадтского порта, затем в качестве младшего флагмана участвовал в Средиземноморской экспедиции вице-адмирала Сенявина, храбро сражался при Тенедосе и Афоне. Во время войны с Наполеоном в 1812–1814 годах Грейг исполнял отдельные поручения при армии. В 1816 году Грейг был назначен на должность главного командира Черноморского флота и портов. В 1828–1829 годах руководил флотом в Русско-турецкой войне. Участвовал во взятии Анапы, Варны, Мессемрии, Ахиолло, Инады и Мидии, крейсировал с флотом у Константинополя. С 1828 года — полный адмирал. По окончании войны получил императорский вензель на эполеты. Историки неоднозначно оценивают Грейга как флотоводца, отмечая его излишнюю осторожность и боязнь генерального сражения с турецким флотом и полное отсутствие инициативы. При этом весьма положительно оценивается первый период руководства адмиралом Черноморским флотом. В ту пору Грейг много занимался совершенствованием конструкций кораблей, гидрографией, развитием береговой инфраструктуры. Разительный контраст представляют последние годы его пребывания на Черном море. Адмирал практически самоустранился от руководства флотом, фактически передав все в руки своей супруги и ближайшего окружения. Историки характеризуют Грейга как хорошего моряка-практика, при этом лично достаточно либерального и бескорыстного, но внушаемого и легко попадающего под влияние более сильных личностей, при этом человека весьма злопамятного и упрямого. В первый период своего командования Грейг не имел прямого отношения к финансовым кругам. Это был обычный адмирал с хорошим морским и боевым опытом, склонный к изобретательству и не чуждый наукам. Однако затем в жизни Грейга произошли большие изменения, коренным образом повлиявшие на ситуацию на Черноморском флоте.

Дело в том, что адмирал никогда не был женат. Мало того, он просто сторонился женщин. Современники отмечают природную застенчивость Алексея Грейга при общении с дамами, а потому сердце известного адмирала на протяжении долгих лет было свободным. Один из современников так и пишет: «Грейг был ужасно застенчив в любовных делах. Многие думали, что Грейг так и останется вечным холостяком, но в одночасье все переменилось. Будучи уже в весьма зрелых годах, командующий флотом неожиданно для всех сходится с молодой еврейкой Лией из Могилева». Появление Лии в доме адмирала Грейга имеет для всего нашего дальнейшего рассказа определяющее значение, а потому познакомимся поближе с личностью сожительницы адмирала.

Лия Моисеевна Витман (Сталинская) происходила из семьи трактирщика, начинала жизнь простой служанкой в корчме.

По другой версии, она служила в трактире отца. Затем занялась коммерцией, а позже вышла замуж за капитана Кульчинского, перейдя в католицизм. Однако вскоре развелась. Причина развода нам неизвестна. В 1820 году Лия приехала в Николаев с поставками корабельного леса. Уже в начале биографии Лии Витман-Сталинской появляется первая загадка. Если при вступлении в свой первый брак с Кульчицким она приняла католическую веру, то как же она развелась, когда католиков в те времена мог развести только лично папа римский, да и тот разрешал это только в особых случаях. Так вступала ли Лия в католицизм и была ли она официально замужем за Кульчинским? Считается, что Лия тайно обвенчалась (по какому, интересно, обряду?) с Грейгом в 1827 году, после рождения первого сына Однако при наличии жены и сына адмирал Грейг в 1831 году в «формулярном списке о службе и достоинстве» преспокойно пишет: «Английской нации и закона, холост». А ведь к этому времени у него было уже двое сыновей и дочь. Забегая вперед, скажем, что официально Лия Моисеевна была признана женой адмирала Грейга лишь в 1873 году, спустя почти тридцать лет после его смерти, при открытии памятника адмиралу в Николаеве. Впрочем, это уже была дань прошлому, ничего не меняло и ни на что не влияло.

Почему Лия подалась из Могилева именно в Николаев? Скорее всего, она приехала к своей сестре Бэле, которая жила с офицером греком Лизаром именно в Николаеве. Именно сестра сообщила ей, что в Николаеве можно получить очень богатый подряд на поставку корабельного леса и быстро разбогатеть. Но предприимчивую мадам ждало разочарование. В Черноморском адмиралтейском департаменте ей дали от ворот поворот. Там хватало и своих давно прикормленных подрядчиков. Но Лия решила идти до конца. Через мужа сестры она в конце концов пробивается на прием к самому Грейгу. В кабинет адмирала она заходила в надежде лишь на выгодный подряд, но все пошло по иному сценарию. Красивая и сексуальная, она влюбила в себя сорокапятилетнего холостяка, и вскоре Грейг был у ее ног.

Молодая, красивая и очень энергичная женщина быстро не только стала хозяйкой в доме стареющего адмирала, но и вскоре полностью подчинила его себе. При этом, так как Грейг был лютеранином, а Юлия Михайловна иудейкой, ни о каком официальном браке речи не шло. Имело место лишь сожительство, что не мешало неофициальной жене адмирала вести себя на правах законной.

Став сожительницей адмирала А.Г. Грейга, Лия сохранила связи со своей многочисленной еврейской родней. Несмотря на декларированный переход в христианство (что до сих пор, впрочем, не доказано), она так осталась ревностной почитательницей Ружинского цадика, регулярно отсылая взносы на его содержание и переписываясь с ним. Тот, в свою очередь, в благодарность за щедрые пожертвования не замечал «позорного» в глазах правоверных евреев поведения своей подопечной. Благодаря своему протекционизму братьям по вере Лия прославилась по всей «черте оседлости» под прозвищем «ди муме Леа» (матерь Лия).

Энциклопедический словарь «“Николаевцы” 1789–1999 гг.» дает следующую информацию о гражданской жене Грейга: «Грейг (Сталинская) Юлия Михайловна (1800, г. Могилев, — 1882, г. Санкт-Петербург), жена А.С. Грейга. Еврейка. Из семьи трактирщика М. Сталинского. В молодости служила в трактире отца. Вышла замрк за офицера польских войск капитана Кульчинского. Вскоре развелась и в 1820 году приехала в г. Николаев с поставками корабельного леса (!), выдавая себя за польку. Добилась аудиенции у А.С. Грейга, став со временем его гражданской женой. Будучи хорошо воспитана, зная языки и обладая тонким вкусом и обаянием, постепенно сумела создать в адмиральском доме салон, в который входили в основном молодые офицеры и чиновники Черноморского флота и Адмиралтейства (братья Дали, К.Х. Кнорре, братья Рогули, П.И. Вавилов, супруги Зонтаг и др.). Со временем Юлии Михайловне удалось привлечь к себе николаевское благородное общество, став законодательницей мод и введя в свой круг влиятельных лиц (НД Критский, В. Метакса, Ш. Рафалович и др.). Около 1827 года тайно обвенчалась с А.С. Грейгом, что вызвало резкие нападки на адмирала и Ю.М. со стороны некоторых шовинистов и антисемитов (Ф. Вигель, Яцын, М.П. Лазарев и пр.). Обладая сильным характером, ЮМ оказывала некоторое (!) влияние на Д.С. Грейга в житейских делах. В Николаеве у Грейгов родилось три сына — Самуил, Иван и Василий и дочь Юлия. После перевода А.С. Грейга в Петербург Ю.М. посвятила свою жизнь устройству карьер и судеб детей, стремясь направить их по финансовой линии. Официально признана женой А.С. Грейга была только в 1873 г. при открытии памятника адмиралу в Николаеве. В г. Николаеве, в Диком Саду, на месте, где Александр I любовался видом водных просторов, по распоряжению адмирала была сооружена каменная беседка (проект Р. Кузьмина) под названием “Храм Весты”, которую Грейг посвятил Ю.М. в честь рождения первого сына — Самуила».

А вот перевод главы из книги Иосифа Ицхака Каминецкого о хасидских реббе Николаева Книга издана в Израиле на иврите и английском. Кстати перевод ее отрывка был сделан для николаевского историка Ю. Крючкова. Вот что пишет Каминецкий: «Тетушка Лия. Первые годы поселения евреев в Николаеве связаны с одним из самых таинственных и захватывающих эпизодов в истории евреев в России — историей “тетушки Лии”. Тетушку Лию прозвали “царицей Эсфирь Николаевской”. Она родилась в семье хасидов и была благопристойной и честной молодой женщиной. По некоторым непостижимым причинам ее взял в жены главный адмирал Российского военно-морского флота адмирал Грейг, который, по утверждению некоторых, был еврейского происхождения. Адмирал Грейг был личным другом царя Николая, и имеющий скверную репутацию царь был даже гостем на их свадьбе. Адмирал Грейг заложил основы Российского военно-морского флота в Николаеве. Тетушка Лия, несмотря на то, что была замужем, продолжала жить как религиозная иудейка во всех отношениях. Она была предана знаменитому хасидскому раввину — ребе Израилю Розгину, которому посылала “пидионоты” (просьбы о благословении. — Ю.К.). Много грешных указов, касающихся еврейского населения России и которые царь Николай хотел издать, были отменены тетушкой Лией. Тетушка Лия была сестрой матери братьев Рафаловичей из Николаева. Она пригласила семью Рафаловичей в Николаев и гарантировала им права на строительство кораблей для русской армии».

При всех огрехах в понятиях «главный адмирал», надуманной «задушевной дружбе императора Николая с Грейгом», Каминецкий поведал много интересного. Разумеется, не могла Лия и отменять царские указы. Но вера во всесильность тетушки Лии у ее единоверцев была такова, что они и распространяли такие слухи.

Об отношении к вере Лии даже ее поклонник историк Ю. Крючков должен был признать: «Юлия Михайловна стала уже законной “хранительницей домашнего очага” в доме адмирала: около 1827 года, когда Грейги ожидали рождения первого ребенка, они тайно обвенчались. В какой церкви и по какому обряду — история умалчивает. То ли Юлия снова сменила веру и стала протестанткой (лютеранкой), как Грейг, то ли осталась католичкой? Видимо, религия не представляла для нее нравственной проблемы: она подходила к ней практически, оказывая услуги всем культам. Как известно, все ее дети были лютеранами, да и она сама похоронена на лютеранском кладбище. Вместе с тем известно также, что она охотно поддерживала еврейских купцов — поставщиков флота; как утверждает Каминецкий, она была правоверной хасидкой и “жила как религиозная иудейка во всех отношениях”, поддерживая связи с раввинами, в особенности с Израилем Розгиным. И тут же узнаем из благодарственного письма ксендза, что Юлия Михайловна оказывала большие услуги и католической церкви».

Называя вещи своими именами, Лия была женщиной, готовой молиться ради выгоды любым богам. Отметим тот факт, что она оказывала свое расположение и католикам, и лютеранам, и хасидам. Но совершенно игнорировала православие, факт весьма показательный. После смерти в 1882 году Лею похоронили на Смоленском кладбище Петербурга по лютеранскому обряду. Но в душе она, если верить И. Каминецкому, так и осталась хасидкой.

Ближайшее окружение Лии составляли: братья Рогули, астроном Кнорре, адъютант Грейга Павел Вавилов, супруги Анна и Егор Зонтаги, обер-интендант Черноморского флота Критский, управляющий хозяйственной экспедицией действительный статский советник Богданович, купцы-миллионщики Метакса, Серебряный, Рафалович, муж сестры Лизар.

Историк Анатолий Нойман пишет: «По мере вхождения еврейских купцов в русское общество воспитание девушек в семьях становилось более светским, европейским. Дочь Беньямина Шпеера, выйдя замуж за князя Долгорукова, превратилась не просто в княгиню, но в звезду света Лия Рафалович-Сталинская, дочка трактирщика, выйдя за адмирала Грейга, сделалась чрезвычайно влиятельной фигурой на Черноморском флоте России. Оставаясь, несмотря на крещение и появление буквы “Ю” перед именем (Ю-лия), преданной почитательницей Ружинского цадика, она уже в качестве “тетки Лии” оказывала заступничество притесняемым евреям. Тут образ “прекрасной еврейки”, и без того тяготеющий к библейским образцам, неизбежно пересекался с историями Эсфири и Юдифи. Заметим, что по причине ли почитания Девы Марии, или по еще каким, антисемитизм куда реже распространяется на женщин, нежели на мужчин».

Известный отечественный мемуарист XIX века Ф.Ф. Вигель так описал свои встречи с сожительницей адмирала: «В Новороссийском краю все знали, что у Грейга есть любовница-жидовка и что мало-помалу, одна за другой, все жены служащих в Черноморском флоте начали к ней ездить как бы к законной супруге адмирала. Проезжим она не показывалась, особенно пряталась от Воронцова и людей, его окружающих, только не по доброй воле, а по требованию Грейга. Любопытство насчет этой таинственной женщины было возбуждено до крайности, и оттого узнали в подробности все происшествия ее прежней жизни. Так же, как Потоцкая, была она сначала служанкой в жидовской корчме под именем Лии или под простым названием Лейки. Она была красива, ловка и умением нравиться наживала деньги. Когда прелести стали удаляться и доставляемые ими доходы уменьшаться, имела она уже порядочный капитал, с которым и нашла себе жениха, прежних польских войск капитана Кульчинского. Надобно было переменить веру, с принятием св. крещения к прежнему имени Лия прибавила она только литеру “ю” и сделалась Юлией Михайловной. Через несколько времени, следуя польскому обычаю, она развелась с ним и под предлогом продажи какого-то строевого корабельного леса приехала в Николаев. Ни с кем, кроме главного начальника, не хотела она иметь дела, добилась до свидания с ним, потом до другого и до третьего. Как все люди с чрезмерным самолюбием, которые страшатся неудач, в любовных делах Грейг был ужасно застенчив; она на две трети сократила ему путь к успеху. Ей отменно хотелось выказать свое торжество; из угождения же гордому адмиралу, который стыдился своей слабости, жила она сначала уединенно и ради скуки принимала у себя мелких чиновниц; но скоро весь город или, лучше сказать, весь флот пожелал с нею познакомиться. Она мастерски вела свое дело, не давала чувствовать оков, ею наложенных, и осторожно шла к цели своей, законному браку. Говорили даже, что он совершился и что у нее есть двое детей; тогда не понимаю, зачем было так долго скрывать его.

Оправдываясь и неумышленной нескромности, я слагал вину на слугу, а Юлия Михайловна сказала, что не бранить его, а благодарить должна. Сам же Алексей Самойлович, видя мое учтивое, приветливое, хотя свободное с нею обхождение, начал улыбаться и заставил у себя обедать, В ее наружности ничего не было еврейского; кокетством и смелостию она скорее походила на мелкопоместных польских паней, так же, как они, не знала иностранных языков, а с польским выговором хорошо и умно выражалась по-русски. За столом сидел я между нею и адмиралом. Неожиданно с сим последним зашел у нас разговор довольно сериозный. Речь коснулась до завоевательницы и создательницы Новороссийского края (Екатерины II).

На другой день, 27-го, помаленьку я начал сбираться в дорогу, когда явился ко мне курьер с приглашением Алексея Самоиловича и Юлии Михайловны пожаловать к ним на вечер, бал и маскарад 28-го числа. Мне следовало бы отказаться, во-первых, потому, что это был день кончины отца моего, во-вторых, что я два лишних дня должен был потерять в пути; но мне не хотелось невниманием платить за учтивость, да и любопытство увидеть николаевское общество во всем его блеске взяло верх над долгом. Дней за десять перед тем видел я одесское, но не мог судить о великой разнице между ними, не будучи ни с кем знаком. Мужчины несколько пожилые и степенные, равно как и барыни их, сидели чинно в молчании; барышни же и офицерики плясали без памяти. Масок не было, а только две или три костюмированные кадрили. Женщины были все одеты очень хорошо и прилично по моде, и госпожа Юлия уверяла меня, что она всех выучила одеваться, а что до нее они казались уродами. Сама она, нарядившись будто магдебургской мещанкой, выступила сначала под покрывалом; ее вел под руку адъютант адмирала Вавилов, также одетый немецким ремесленником, который очень забавно передразнивал их и коверкал русский язык. На лице Грейга не было видно ни удовольствия, ни скуки, и он прехладнокровно расхаживал, мало с кем вступая в разговоры. Сильно возбудил во мне удивление своим присутствием один человек в капуцинском платье; он был не наряженный, а настоящий капуцин с бородой, отец Мартин, католический капеллан черноморского флота, который, как мне сказывали после, тайно венчал Грейга с Юлией. Оттого при всех случаях старалась она выставлять его живым доказательством ее христианства и законности ее брака; только странно было видеть монаха на бале…»

Здесь следует сделать некоторое уточнение. Так как капелланов на Черноморском православном флоте отродясь не существовало, то, скорее всего, венчание протестанта Грейга с недавно обращенной в православие Леей происходило по протестантскому обряду в Николаевской протестантской церкви, не имеющей никакого отношения к флоту. Информации Вигеля относительно вероисповедания жены Грейга противоречит ряд других исследователей, которые считают, что Лия-Юлия не желала принимать ни православия, ни становиться протестанткой, оставаясь в иудействе, а поэтому венчание адмирала с девицей было невозможно, а потому она на всем протяжении их совместного проживания оставалась лишь гражданской женой Грейга О том, что Лия-Юлия была именно гражданской женой Грейга, пишет в своих письмах и адмирал Лазарев.

В 1820 году происходит нечто весьма интересное. Ни с того ни с сего Меншикову император Александр I вдруг предлагает возглавить Черноморский флот. С чего бы это вдруг? Меншиков и корабли-то видел только с берега. Рассуждаем логически: если возникла потребность в срочной смене командующего флотом, да еще на непрофессионала в морском деле, значит, этот командующий совершенно не удовлетворял предъявляемым ему требованиям. Другого ответа я здесь не вижу. Ну а кто же был в это время у нас во главе Черноморского флота? Искать долго не надо. С 1816 года главным командиром Черноморского флота и портов, а также одновременно военным губернатором Николаева и Севастополя являлся не кто иной, как вице-адмирал Грейг. С чего бы снимать Грейга? Он всего четыре года в столь высокой должности (по тем временам весьма немного), и даже еще не стал полным адмиралом (этот чин Грейг получит лишь восемь лет спустя). По отзывам современников, в этот период Грейг, еще не пресытившийся и уставший от должности, был достаточно энергичен и занимался флотом. Ни на повышение, ни на равнозначную должность в 1820 году вице-адмирала Грейга назначить не могли. На более высокой должности морского министра уверенно пребывал в ту пору маркиз де Траверсе, главным командиром Балтийского флота был вице-адмирал Кроун, а начальником Главного штаба (который тогда имел не слишком высокий ранг) являлся контр-адмирал Моллер-2-й. Отсюда вывод — в 1820 году Грейга намеревались снимать с должности за какие-то прегрешения. Но за какие? Что же произошло на Черноморском флоте в том году? Никаких боевых действий в тот год не было, корабли занимались боевой подготовкой. Серьезных кораблекрушений с гибелью кораблей и людей тоже не было. Так что же произошло? А произошло в 1820 году следующее — в Николаеве появилась Лия Сталинская и не только появилась, но и стала открыто жить с адмиралом.

Но в 1820 году роман Грейга с Леей еще только начался. К тому же появление любовницы низкого происхождения у вельможи аристократа не было чем-то из ряда выходящим. Думаю, что на первых порах в Петербурге просто посудачили над пикантной новостью — старый и убежденный холостяк Алексей Грейг наконец-то завел себе любовницу, она, говорят, еврейка, но, однако, очень хорошенькая. К этому времени с «княгиней» Лович уже открыто жил младший брат императора великий князь Константин, так чего уж пенять на Грейга!

Так в чем же тогда было дело? А дело было в том, что Лия время даром не теряла, и едва она переехала в дом главного командира, как в Николаев кинулись и толпы ее алчных соплеменников, которым новая полуцарица Причерноморья с легкостью раздавала наиболее выгодные подряды на максимально выгодных условиях. Это и вызвало легкую оторопь в Петербурге и желание императора Александра срочно сменить Грейга на Меншикова. То, что последний не был моряком, Александра I не смущало, главное, что он был лично честен и неподкупен, а это в России встречалось тогда (да и сейчас) не так уж и часто. Но замена тогда все же не состоялась. Почему? Возможно, узнав от своих людей в столице о возникшей угрозе, Грейг сразу же сбавил обороты дележа флотского бюджета Возможно, императора отвлекли какие-то другие дела, и он решил не торопить события. Александр I вообще был в последний период своего царствования весьма сомневающимся человеком. Зная о готовящемся мятеже в гвардии, он ровным счетом ничего не сделал, чтобы арестовать заговорщиков. Оставил на своем месте и Грейга. Однако для нас интересно, что «первый звонок» Грейгу был еще за 13 лет до его фактического снятия с должности!

Сегодня, смотря из далей XXI века на сословно-национальные ограничения века XIX, мы прекрасно понимаем, что на самом деле Грейг в отношении любимой им женщины поступил так, как считал нужным. То, что он не побоялся молвы ради любви, может вызвать лишь уважение. И если бы избранница адмирала стала, как и положено любящей женщине, хранительницей домашнего очага и воспитательницей детей, то, думаю, что и современники, и историки отнеслись бы к избраннице Грейга куда более снисходительно. Но Лия Сталинская была не из тех дам, для кого муж и семья являются пределом мечтаний. Пределом ее мечтаний были богатство и власть.

Вообще, любопытно само появление Лии в Николаеве. Как пишут ее биографы, дама приехала в этот город, чтобы заняться продажей корабельного леса. Сегодня бизнесвумен — это само собой разумеющееся, но для того времени об этом и речи не было. Женщина-купец — о таком в России и не слышали. Чего она хотела от адмирала? Конечно же, заключения выгодного подряда на поставку леса, это как минимум. Ну а там как получится. И ведь все получилось. Красота, ум, опыт обольщения мужчин молодой вдовы поразил не искушенного в амурных делах, застенчивого и неуверенного в себе Грейга, и он почти сразу капитулировал. Что и говорить, торговка из Могилева сорвала джекпот!

С большой долей вероятности можно предположить, что встреча Грейга с Леей произошла вообще не случайно, а была тщательно организована и срежессированна еврейскими купцами. Увы, но когда речь идет об очень больших деньгах, вопросы нравственности во внимание не принимаются. Зная стеснительность и робость адмирала, а также тип женщин, который ему нравится, купцы-миллионщики вполне могли подобрать соответствующую даму, без комплексов, соответствующе проинструктировали ее и отправили прямиком в кабинет, а потом сразу и в постель закомплексованного Грейга. Впервые в жизни попав в объятия красивой, сексуальной, страстной и умной женщины, Грейг испытал чувство полного счастья, и с этой минуты все остальное было для него уже вторично. Если все обстояло именно так, то после «вхождения» в дом Грейга Лия должна была оправдывать оказанное ей доверие, и она его по полной программе оправдывала Признаюсь, но Юлия Грейг очень напоминает мне другую Юлию земли украинской, с той лишь разницей, что их разделяют два столетия. Объединяет же двух Юлей многое: и одинаковое происхождение, и стремительное возвышение, и поистине мужской характер и, наконец, невероятная хитрость и напористость в достижении поставленной цели. Порой я даже думаю, а вдруг душа мадам Грейг просто переселилась в тело мадам Тимошенко! Так ли это невероятно?

Высшая аристократия, разумеется, далеко не сразу приняла в свое общество Лею-Юлию, но та, судя по всему, не слишком переживала из-за этого, так как власти «матери-командирши» Черноморского флота ей вполне хватало. Что касается Грейга, то он, как это часто бывает в случаях, когда пожилые мужчины сходятся с молодыми девицами, полностью попал под ее влияние. Теперь всеми хозяйственными делами Черноморского флота (да и не только хозяйственными!), по существу, заправляла сожительница командующего и ее ближайшее окружение. Вначале сожительница Грейга прибрала к своим рукам все поставки флоту корабельного леса, а затем наложила свою длань и на другие направления хозяйственной деятельности флота Грейг, к большому сожалению, сам, быть может, до конца того не понимая, быстро стал лишь ширмой в умелых, жадных и цепких руках. Впрочем, и в отношении Грейга имеется достаточно «странный» факт: командующий Черноморским флотом и портов, как оказывается, являлся одновременно… председателем Николаевского ссудного банка. Главный командир Черноморского флота и портов, генерал-губернатор Николаева и Севастополя — это не просто командующий флотом! Это человек, которому помимо военного флота подчинен и весь торговый флот Черного и Азовского морей, а помимо этого все порты, портовые склады и таможня. При этом, в отличие от Балтийского флота, флот Черноморский традиционно сохранял известную самостоятельность от Морского министерства в финансово-хозяйственных делах. И ко всему этому адмирал Грейг внезапно для всех оказался еще и преуспевающим банкиром. Надо ли говорить, как можно было направлять (и куда теперь направлялись!) финансовые потоки. На должность председателя Николаевского ссудного банка адмирала, скорее всего, определила именно не в меру предприимчивая сожительница. Лучшего прикрытия для финансовых махинаций, чем командующий Черноморским флотом и портами, придумать было просто невозможно!

Дело в том, что в период командования Черноморским флотом Грейгом там сложилась небывало напряженная и взрывоопасная обстановка, связанная с формированием особого этнического «грейговского клана», не только полностью взявшего в руки все финансовые и хозяйственные флотские дела, но и, говоря современным языком, «приватизировавшего» хозяйственную деятельность всех черноморских и азовских портов России. Любой новый начальник всегда приводил и приводит с собой свою команду, но то, что происходило на Черноморском флоте в период правления адмирала Грейга, вышло очень далеко за общепринятые рамки.

Черноморский флот был лакомым куском; ежегодно через него проходило от 8 до 12 миллионов рублей золотом, поэтому еврейские купцы охотно занимались поставками флоту. Подсчитано, что из 52 подрядчиков Черноморского флота с 1813 по 1830 год 30 были евреями. При этом речь идет не об отдельных подрядчиках, а о фамильных кланах, во главе которых стояли купцы: Фавель Исаков, Абрам Перетц, Самуил Бертензон, Маркус Варшавский, Михель Серебряный, Файбиш Бланк, Шлема Рафалович, Моисей Дубенскии, Нусин Пуретц, Лейб Зельцер, Шавель Рабинович, Натанзон Аусландер, Берко Барановский, Лейба Айзеншток; Пейсих Бегун, Штулькарц, Нахман Берков, Ицка Финкельштейн и т.д. При этом одесские и николаевские купцы, разумеется, жили не в вакууме. Так, один из авторитетнейших николаевских купцов Рафалович, к примеру, поддерживал самые тесные отношения с уже известным нам домом Ротшильдов. Кстати, появление и самой Лии Сталинской в Николаеве было связано вовсе не с познавательным путешествием романтичной барышни, а с деловой поездкой. Предприимчивая дама прибыла в Николаев договариваться с командованием Черноморского флота о поставках корабельного леса. Но дела пошли столь успешно, что вскоре она навсегда перебралась в дом главного командира Черноморского флота и портов.

С подачи Грейга и его сожительницы еврейская торговая община вскоре оказалась в гораздо более выгодных условиях, чем русская и греческая. Прошло совсем немного времени, и русские купцы вообще почти исчезли с горизонта, а греки были потеснены на второстепенные и третьестепенные роли. Все подряды теперь делила среди своих соплеменников Лия Грейг. Адмирал Грейг оказывал еврейским купцам открытое покровительство (сегодня бы сказали: «лоббировал их интересы»). При этом порой это носило вызывающий характер. Так, в 1819 году Грейг был почетным гостем при закладке Главной синагоги в Николаеве. Авторитета среди офицеров флота и местной аристократии это ему не прибавило, однако на сей счет он, видимо, и не слишком переживал.

Казалось бы, если еврейские купцы в срок и качественно исполняют взятые подряды, то о чем речь? Какая, в конце концов, разница, кто делает работу, если делает ее в срок, качественно и выгодно для заказчика. Относительно сроков исполнения обязательств и их качественности надо рассматривать каждый случай отдельно, а вот относительно выгодности для заказчика вопрос открытый. Что касается самих друзей Лии, то они внакладе не оставались никогда, наоборот прибыль их превышала все мыслимые проценты.

Таков был фон, на котором разворачивались все последующие события.

Глава вторая. ЗАСТЕНКИ МИЧМАНА ДАЛЯ

Власть управительницы Черноморским флотом Лии Грейг была поистине безгранична. Месть могла настигнуть кого угодно. Попал в опалу к сожительнице командующего и знаменитый в будущем собиратель русского языка Владимир Даль. История отношений Владимира Даля с Леей Грейг и самим адмиралом Грейгом весьма показательна в понимании всей ситуации тогдашнего времени на Черноморском флоте.

Мичман Владимир Даль служил в 28-м флотском экипаже, плавал на фрегате «Флора» и бриге «Менгрелия».

Поводом к расправе с молодым мичманом стала некая эпиграмма, сочиненная Далем, в которой он весьма нелицеприятно и остроумно прошелся по нравственным качествам Юлии Михайловны, не была забыта там и ее национальность. Упоминался в эпиграмме и «глупый рогоносец» Грейг.

Биограф Владимира Даля Майя Бессараб в своей монографии «Владимир Даль» (Московский рабочий, 1968) так, в несколько завуалированной форме, передала суть происшедшего: «Единственный друг, с которым в это время Владимир мог отвести душу, был Карл Кнорре, астроном Николаевской обсерватории. Володе очень нравилась эта профессия, он жаждал знаний, душа требовала постоянных, полезных занятий — а между тем он носил ее с собою в караул, на знаменитую гауптвахту в молдаванском доме, иногда на перекличку в казармы у вольного дока, и сам видел, что этой пищи для него было недостаточно».

Друзья засиживались допоздна в обсерватории, а потом долго гуляли по городу. Они любили ходить по бульвару вдоль Ингула или по главной улице. Теплыми летними вечерами здесь собиралось все местное общество. Знакомые и незнакомые барышни заглядывались на красавца мичмана

— Вашему брату, моряку, и старость нипочем, — сказал однажды Карл. — Грейг — ходячие мощи, а туда же, завел красотку.

— Так это правда? — удивился Володя. — Наш Алексей Самуилович?

— Он самый. Командующий Черноморским флотом, николаевский севастопольский военный губернатор Алексей Самуилович Грейг.

— Оно, конечно, это его личное дело, да зачем же тогда разыгрывать из себя такого святошу? — возмутился Даль.

— Да Домик ей купил на главной улице.

В этот вечер они больше не говорили об адмирале, а наутро Владимир принес Карлу сатирическое послание Грейгу. Карл расхохотался.

— Здорово, брат! Дай-ка я перепишу.

Через три дня стихотворение повторял весь город. Встречаясь на улице, люди спрашивали друг друга: «Слыхали?»

Дошли стихи и до Грейга Адмирал рассвирепел, его чуть не хватил удар. Он приказал немедленно выяснить имя автора.

Кому же писать стихи, как не «сочинителю»? К Далю пришли с обыском, но ничего не нашли. Мать, провожая полицмейстера, который перерыл у нее весь дом, чтобы унизить его, ткнула ногой в ящик комода, где лежала старая обувь, и сказала:

— Тут еще не искали.

— Что ж, поищем, — ответил полицмейстер.

И можно себе представить ужас бедной женщины, когда он вытащил из ящика случайно завалившийся туда черновик злополучной эпиграммы, написанный рукой ее сына.

В сентябре 1823 года по приказанию Грейга Даля арестовали. Адмирал Грейг предал Даля военному суду. Год тянулось дело Владимира Ивановича. Его замучили бесконечными допросами, а затем разжаловали в матросы «за сочинение пасквилей».

В судебном деле на мичмана Даля № 26 имеется 53 документа на 85 листах. Вот что там значится: «В ночь с 19-го на 20-е апреля 1823 года в разных частях города кто-то расклеил анонимные стихи, которые взбудоражили николаевских жителей, но на следующий же день они были сняты полицией.

Стихотворение Даля было не в бровь, а в глаз, потому что ярость Грейга была неописуемой. Куда подевалась маска европейского либерала! Наверное, если бы Даля можно было повесить, то Грейг это проделал бы с преогромным удовольствием. Но Даль был дворянином, и его надо было судить. Грейг и здесь требовал от судей немыслимого — лишить Даля чина и записать в матросы! Морской аудиторский комитет не утвердил приговор Грейга, признав достаточным пребывание Даля под арестом и судом в течение восьми (!) месяцев. Мичмана тут же перевели с Черного моря на Балтику. Однако было очевидно, что мстительный Грейг и его «подрядчица» доберутся до Даля и там. Для молодого офицера выход был один — подавать в отставку, и как можно быстрее.

Современный грейгофил Ю.С. Крючков в своей книге «На грани веков» пишет: «Стишки эти не выдерживали никакой критики с точки зрения стиля, формы, рифмы, грамматики и прочих тонкостей поэзии, да и не в этом дело. Главное — их нравственная (вернее, безнравственная) сторона. Они оскорбили не только Мараки и всех моряков, но бросили неприличную тень на жену Грейга Юлию Михайловну. Намек был слишком прозрачным: год появления в Николаеве, национальность (Юлия после первого замужества, как мы помним, выдавала себя за польку), покровительство трактирщице, подрядчица, сила Юлии и власть и т.д. Прижатый уликами Даль, однако, не растерялся и заявил, что он этот пасквиль не писал, а раз стишки написаны от имени Мараки, то он, очевидно, их и написал. Следуя букве и духу закона, полиция вызвала на дознание учителя (профессора) итальянского языка в Николаевской штурманской роте (училище) — губернского секретаря Александра Данжело Мараки. Учитель дал расписку, что он не сочинял (сам на себя) пасквиль, случайное — они куплены в одной и той же лавке и т.д. На предъявленный в качестве обвинения его собственный пасквиль Даль возразил совсем уж оригинально: первый пасквиль он не писал и, возмущенный его содержанием, якобы выступил в защиту оскорбленного Мараки, написав “Антикритику”. Трудно сказать, чего тут больше, наивного нахальства или самоуверенной наглости. Как видим, Даль лицемерил и в приведенной выше автобиографии, заявив, что он не писал пасквиль, что не было названо ни одного имени, что в стишках он касался только “городских властей”, что без всяких доказательств он был привлечен к суду. Однако, почему все же в конце автобиографии он признает свой “проступок”, достойный наказания? Одно из двух: или виноват, тогда наказан за дело, а если не виноват, тогда как же понимать признание за собой “проступка”, за который Даль, по его же словам, “пострадал довольно”? Видимо, Даль, запутывая в своей автобиографии дело, все же не мог отречься совсем от того, что было на самом деле. А была далеко не “шалость”».

В конце концов, Даль сознался лишь в том, что его авторству принадлежит стих, написанный в защиту преподавателя итальянского языка в штурманской роте Мараки. Вот этот стих:

Стихотворение отчаянно смелое, ставящее все точки над «и». Что же могло подвигнуть молодого мичмана к такому отчаянному шагу, как открытое и прямое обвинение грейговской клике. По-мальчишески нелепо? Возможно, да! Но что еще мог сделать мичман? Он вышел на бой с кликой с открытым забралом и уже только за это достоин нашей памяти.

В течение нескольких месяцев суд под председательством вице-адмирала Языкова добивался признания мичманом Далем своей вины за стихи. Языковым были составлен лист вопросов к арестованному мичману. Этот лист сохранился. Вот перечень изложенных на нем вопросов:

«1-й. Где и у кого видал он сочиненный пасквиль, противу которого сделал он возражение, соображаясь во всех словах оного, в своей им так называемой “Антикритике”, ибо Комиссии суда известно, что все листы, приклеенные по разным частям города, были на другой же день Николаевскою градскою полициею со всех мест оторваны, следовательно, ни у кого оного пасквиля не долженствовало оставаться.

2-й. На кого он относит слово: “та полька не полька, а Лейка жидовка”; и почему он мог знать мысль сочинителя, на кого он именно разумел называть полькой, какая именно ее сестра и мать “такие торговки, подрядами ставят, что Бог подарил”.

3-й. В каком местечке, кто и при ком именно его “уверяли, что Лейку прогнали и высекли там” и почему он может ссылаться на г. полицмейстера насчет написанного им в его “Антикритике”: “Та полька не полька, а Лейка жидовка”, тогда как Комиссия спрашивала его о сем, а ни кого другого, зная, что он верно известен о сей женщине, потому что пасквиль был написан прежде, чем он у него взят».

Несмотря на почти ежедневные допросы и моральное давление, Даль категорически отказался дать показания. Почти через месяц мичман официально заявил: «О женщине Лейке произносил слова в присутственном месте г. полицмейстер Федоров, который показал, что ему известно, о какой именно женщине в приклеенном пасквиле речь идет…»

Прошло еще несколько месяцев, и Даля все же заставили написать ответы на составленные вице-адмиралом Языковым вопросы. Вот что написал мичман Даль:

«1. Ежели сам сочинитель не известил о числе им прибитых пасквилей, то никак нельзя полиции ручаться в том, чтобы она успела захватить оные все до одного; кому случилось выйти на улицу раньше служителей полиции, тот мог увидеть и снять один или несколько из прибитых по углам листов. Доказательством сего служит то, что он видел упомянутую пасквиль на другой день публикования оного в руках у двух канцелярских служителей, читавших оную на улице против квартиры капитана I ранга Гаитани, имена коих он не знает. Догадка его в рассуждении мыслей сочинителя пасквиля основывается единственно на слухах.

2. Кто же такая “Лейка жидовка” г. полицмейстер подполковник Федоров может подать подробнейшие всем известия, ибо когда он допрашивал, для чего он в листах с найденными у него стихами взял партикулярное письмо, писанное к нему из Польши; не думал ли он найти в оном что-либо касательно сей “польки или жидовки”, то он отвечал: происхождение и дурное поведение сей женщины столько известно, что было бы излишним чинить подобные разыскания. Следовательно, он знал, о какой именно особе речь идет в прибитой пасквиле.

3. Выражение “в каком-то” он… не помнит. Под словом “наш” разумел он “наш Николаев”. Он, не смеючись говорит, не верит, чтобы здесь находилась жидовка Лейка, которая была бы высечена и выгнана из другого местечка, не верит, чтобы наш Николаев дал бы пристанище такой распутной женщине”.

Что ж, Владимир Даль держится весьма достойно. Он не только храбро защищается, но еще и сам переходит в атаку на самого полицмейстера.

Из показания полицмейстера Николаева Федорова: «Николаевский полицмейстер Федоров отозвался, что он не находит надобности объясняться вместо подсудимого, тем более, что г. мичман Даль (как может припомнить), бывши в присутствии на другой день по взятии в доме пасквильных листов, не открыл ему, до кого относились ругательства, в “Антикритике” его написанные».

Решением Комиссии военного суда мичман Даль был разжалован в матросы на шесть месяцев. Адмирал Грейг, разумеется, с большой радостью утвердил приговор. Впрочем Даль сдаваться не собирался и написал письмо императору Николаю I. Теперь дело о всесильной подрядчице вышло на всероссийский уровень. Приговор Черноморского суда был рассмотрен главным Аудиторским департаментом, и столичные юристы пришли к выводу, что мичман понес слишком суровое наказание за свою мальчишескую шалость. Решением Аудиторского департамента годовое заключение на гауптвахте было зачтено за отбытие наказания. Таким образом, можно считать, что Петербург фактически отменил репрессивные меры к мичману со стороны Грейга и в определенной мере оправдал. Однако нам неизвестно, было ли это сделано из приверженности к букве закона и справедливости или в отместку грейговскому клану, которым в столице были давно недовольны.

Летом 1824 года мичман Даль перевелся в Кронштадт. И хотя дело он свое знал и служил неплохо, вскоре вынужден был с морской службой расстаться. У Грейга и в Кронштадте было немало влиятельных друзей, которые сделали пребывание Даля на флоте невыносимым. Из указа об увольнении В. Даля: «…уволить, согласно прошению, за болезнью, в отставку, с мундирным полукафтаном».

Позднее историки выдумают историю о том, что Даль уволился с флота по собственной инициативе ввиду того, что «плохо переносил качку на море». Даже спустя столетия история расправы черноморской мафии над молодым мичманом была нежелательна для публикации. Почему? Может потому, что в эпиграмме Даля присутствовало юдофобское начало? Может, наоборот, потому, что именно после расправы он и стал ярым юдофобом? Историк флота Ф.Ф. Веселаго в «Общем морском списке» относительно эпиграммы писал так: «Это было собственно юношеское, шутливое, хотя и резкое стихотворение, но имевшее важное местное значение, по положению лиц, к которым оно относилось». Известно, что само стихотворение называлась «С дозволения начальства» и велось от имени некоего преподавателя итальянского языка.

Как бы то ни было, но после изгнания с флота бывшему офицеру Далю пришлось начинать полуголодную учебу в Дерпте на врача. К слову сказать, Грейг до конца своей жизни не забыл о Дале и, уже став сенатором, сделал все, чтобы помешать его карьере. В течение тридцати лет за Далем следовала мрачная тень Грейга и его любовницы. Лишь в 1859 году, когда старик Даль собирался выходить в полную отставку, указом императора Александра II было велено «не считать дальнейшим препятствием к получению наград и преимуществ беспорочного служащим предоставленных дело о “сочинительстве пасквилей мичманом Далем”». Впрочем, как мы в дальнейшем увидим, с Далем поступили все же достаточно мягко. С флота он был изгнан, но по крайней мере остался в живых. А ведь могло быть и многим хуже…

В 1841 году, поступая на службу в Министерство внутренних дел, Владимир Даль написал автобиографию, в которой описал и свое видение давнего «николаевского дела»: «Воспитан, будучи в Морском кадетском корпусе, я с 1819 года служил во флоте, в продолжение семи лет. В Николаеве написал я не пасквиль, а шесть или восемь стишков, относившихся до тамошних городских властей; но тут не было ни одного имени, никто не был назван, и стихи ни в коем смысле не касались правительства. Около того же времени явился пасквиль на некоторые лица в городе, пасквиль, который я по сию пору не читал. Главный местный начальник (адмирал Грейг. — В.Ш.) предал меня военному суду, требуя моего сознания в сочинении и распространении этого пасквиля, тогда как я увидал его в первый раз на столе военного суда. Дело тянулось с лишком год, не было никакой возможности изобличить меня в деле, вовсе для меня чуждом, и несмотря ни на что, я был. Этот второй пасквиль написан был на жившую в доме адмирала Алексея Самуиловича Грейга, близкую к нему личность, наконец я был обвинен, без всяких доказательств, и приговорен к лишению чинов. Прибегая к единственному пути спасения, предоставленному в таком случае законом, я подал на высочайшее государя императора имя просьбу с объяснением всех обстоятельств дела. Вследствие просьбы этой, несмотря на силу главного морского начальника и мое пред ним ничтожество, генерал-аудиториат меня защитил мне возвращен был чин лейтенанта, со старшинством противу товарищей, и сам я переведен на Балтийский флот.

Не хочу оправдываться в проступке своем, но смею думать, что я пострадал за него довольно, и что это для молодого человека, едва только оставившего корпус, есть достойная наказания и забвения шалость».

Современный защитник Грейга и ее сожительницы Лии николаевский инженер Ю.С. Крючков издал немало книг и написал немало статей в защиту своих любимых героев, попутно обвиняя во всех грехах всех, кто воевал с черноморской мафией (Лазарева и его сотоварищей, Даля и иных). Любопытно, что в «деле Даля» Крючков пытается самым бессовестным образом извратить причину, по которой молодой мичман мог решиться на столь отчаянный поступок, как сатиру на адмирала и его любовницу. Истинная причина весьма прозрачна — фантастическое воровство и беспредел грейговской банды, вдохновляемой и направляемой его любовницей Уж не знаю, кривит душой Ю.С. Крючков или на самом вере верит в собственную блажь, но в своей книжке «На грани веков» (Николаев: Издательство Ирины Гудым. 2007) он пишет следующее: «Вся эта история как-то выпадает из рассуждений здравого смысла. В самом деле, два брата, Владимир и Карл Дали, оба моряки самого низшего чина, оба служат в Николаеве. С младшим Карлом в дружеских и творческих отношениях находится главный командир Черноморского флота и военный губернатор города вице-адмирал Грейг, их самый старший начальник. Карл вхож в дом адмирала, вместе с ним и с главным астрономом Кнорре они по ночам проводят астрономические наблюдения в домашней обсерватории Грейга, вместе делают открытия и публикуют их. Владимир Даль также дружен с Кнорре. Не может быть, чтобы он также не был в числе желанных персон в доме адмирала, тем более, что Дали дружат также с Анной Зонтаг, женой Егора Зонтага, американца на русской службе, флаг-капитана Грейга, командира его яхты. Зайцевский, друг Даля и Пушкина, братья Рогули — все эти молодые моряки окружают Грейга; их объединяет общий интерес к литературе и поэзии, который, по-видимому, разделяет и Грейг — человек высокой культуры, знакомый с Пушкиным и встречавшийся с ним в Одессе у Воронцова. Все они прекрасно служат и при поддержке Грейга продвигаются по службе, сделав впоследствии заслуженную карьеру (кроме Карла Даля, который рано умер). И вдруг один из них пишет мерзкие стишки на жену своего главного начальника, с которой он и хорошо знаком, и которого она принимает в доме адмирала (неспроста полиция добивалась у Даля ответа, знает ли он “ту женщину”). В чем же причина? Нет, не желание “изобличить” порядки на флоте, безобразия и прочее. Их ведь в стишках нет, этих изобличений. Почему-то и мимо Порудоминского (биограф Даля, автор книги о нем в серии «ЖЗЛ». — В.Ш.) прошло незамеченным, что Мараки понадобился в обоих пасквилях только в качестве зацепки, что стишки направлены против одного лишь человека — Юлии Михайловны. Несмотря на их низкий профессиональный уровень, они крепко сбиты одной идеей и всем строем выводят к Юлии. Писал их не “графоман-самородок”, а умный человек, причем с аналитическим умом. И по стилю оба стишка совпадают. И писались они, по-видимому, одновременно и по одной программе. Писал их не столько поэт, сколько ученый, который все “мерзопакостное” содержание пасквилей умело разложил по полочкам. Таким умом обладал В.И. Даль — будущий составитель словаря, аналитик и синтезатор. Так что же его заставило это сделать? Я сейчас выскажу естественную мысль, которая до сих пор никем еще не излагалась. Даль и Юлия были почти одногодки (разница около полугода). В год появления пасквилей им было по 22. Она еще не Юлия Михайловна Грейг, жена адмирала, а “полька — не полька”, “Юлька — не Юлька”, Лейка, тайная сожительница с намеками на темное прошлое, обворожительно красивая, но окруженная ореолом сплетен и догадок. Даль — молодой самоуверенный мичман с некоторыми литературными задатками и острым критическим взглядом на окружавшее его николаевское общество. У него уже небольшое реноме поэта, писателя-сатирика, чьи пьески ставит молодежь Николаева. В его возрасте мечтают о любви, добиваются расположения женщин, хвастают своими победами в узком кругу друзей (вспомним Пушкина в эти годы). Возможно, Владимир Даль был влюблен в Юлию, как это часто бывало, когда молодые адъютанты влюблялись в жен и дочерей своих генералов и адмиралов, Юлия не отвечает ему взаимностью, храня верность адмиралу. А возможно, что Даль мог и просто решить, что добьется близкого расположения Юлии, наслышавшись о ее якобы легковесном прошлом Можно лишь предположить, что в обоих случаях Юлия дала отпор самовлюбленному мичману, а в последнем варианте — и очень резкий. Нездоровое честолюбие Даля было задето. Молодости свойственен максимализм. Он решил отомстить, и сделал это продуманно, жестоко и мерзко. Это только версия. Но она имеет право на жизнь больше, чем другие. Чтобы оскорбить молодую, красивую женщину, близкую к адмиралу, самому высокому своему начальнику, не задумываясь над последствиями для нее и для себя, нужны были мотивы, и очень серьезные. Иначе просто так, ни за что оскорбить женщину мог только троглодит, ущербный ублюдок (каков стиль! — В.Ш.), но Даль им не был. Следовательно, должна быть причина, которая заставила его мстить, невзирая ни на что. А это — только неудача на любовной почве, это чувство унижения, связанное с отказом в притязаниях».

Итак, в версии Ю.С. Крючкова, Владимир Иванович Даль — будущий знаменитый лингвист, почетный академик, «Казак Луганский», автор великого «Толкового словаря живого великорусского языка», человек, имя которого навечно будет произноситься с благоговением каждым русским человеком, представляется всего-навсего злобным параноиком, который стремится ни за что ни про что оклеветать и оскорбить идеальную женщину Лею, только за то, что она отвергла его грязные домогательства За такие необоснованные и мерзкие обвинения в былые времена били канделябром… Увы, теперь можно вполне безопасно, сидя в незалежном Николаеве, поливать грязью и великих русских флотоводцев лазаревской школы, и великого собирателя русского слова только за то, что они встали в свое время на защиту государственных интересов России.

Кстати, история с Далем была далеко не единственной. Время от времени молодые офицеры пытались что-то предпринять, хотя практически всегда их благие намерения выходили им боком. Весьма характерной выглядит история с мичманом Александром Спицыным Молодой офицер отличался принципиальностью. В 1830 году он служил на брандвахтенной бригантине в Сухумском порту. В один из дней командир послал его проверить документы и фактический груз пришедшего в порт турецкого судна. Спицын не ограничился формальным отношением к заданию, а «вывернул турок наизнанку». В результате в трюмах судна были обнаружены три черкесских эмиссара, пробиравшихся к Шамилю, и контрабандный груз для имама; сталь, сера, оружие. За проявленную бдительность и ревность к службе Спицын был поощрен и переведен на брандвахту в Николаса. И тут-то разразился скандал. Когда в порт пришло очередное иностранное судно, Спицын отправился его досматривать и обнаружил груды контрабанды. На судно немедленно примчался таможенный аудитор, некто Михайлов, который вначале пытался уговорить Спицына закрыть глаза на контрабанду, а затем стал угрожать расправой Спицын в долгу не остался и, отлупив аудитора, выбросил его за борт. После этого Грейг с подачи своей супруги немедленно арестовал не в меру ретивого мичмана. Следствие длилось полтора года, и в конце концов Спицын был осужден на два месяца содержания в крепости. Спицыну просто повезло, так как именно в это время на Черноморском флоте произошла смена руководства, и адмирал Лазарев буквально вытащил мичмана из тюрьмы.

В данной истории любопытна личность самого Спицына Впоследствии этот блестящий офицер будет блестяще командовать фрегатом «Кагул» в Синопском сражении, а во время обороны Севастополя станет командиром самого страшного 4-го бастиона, на котором получит четыре ранения, но не покинет поля боя. Впоследствии А.П. Спицын в течение двадцати лет будет исполнять должность керченского градоначальника и дослужится до чина полного адмирала. При этом на всех должностях современники отмечали его большую личную храбрость, честность и обостренное чувство справедливости.

Интересна и еще одна деталь. Фамилия пытавшегося спасти контрабанду николаевского аудитора была Михайлов. Хорошенько запомним эту фамилию! С этим человеком нам еще придется встретиться.

Что же касается Владимира Даля, то время все расставило на свои места Кто ныне помнит адмирала Грейга и его сожительницу Лею? Почти никто! Память же о великом патриоте России и собирателе русского языка Владимире Ивановиче Дале будет жива, пока будет жива Россия.

Глава третья. АДМИРАЛЫ-КУПЦЫ И КУПЦЫ-АДМИРАЛЫ

На фамильном гербе Грейгов значился девиз: «Ударяй метко». И Грейг ударял! К сожалению, метко «ударял» не только он один, но и все его окружение. Короля, как известно, делает его свита. В случае же с адмиралом Грейгом именно окружавшая его камарилья и творила основную массу преступлений: воровала, брала взятки, лоббировала «своих», интриговала против неугодных и обогащалась всеми возможными способами.

Говоря о коррупции того времени на Черноморском флоте, мы должны понимать, что речь в данном случае шла не только и не столько о воровстве непосредственно на самом Черноморском флоте, как таковом. Разумеется, что и на самом флоте воровали, но это была лишь часть (и далеко не самая главная) деятельности тогдашней черноморской «мафии». Сама «мафия» подразделялась (если так можно выразиться) на две ветви. Первую составляли представители Черноморского флота, обладающие административными правами, бюджетными деньгами и возможностью лоббирования. Первым лицом здесь, разумеется, являлся сам адмирал Грейг. Вторым лицом (а фактически, может, даже и первым) была его гражданская жена Лия. Что касается третьего места в данной иерархии, то оно безоговорочно и однозначно принадлежало обер-интенданту Черноморского флота контр-адмиралу Критскому. Следом за Критским выстраивалась целая пирамида флотских чиновников и офицеров разного ранга, занимавших в своем подавляющем большинстве береговые и тыловые должности. Вторая «партикулярная» ветвь черноморской «мафии» возглавлялась богатейшими одесскими и николаевскими купцами Серебряным и Рафаловичем, а также наиболее влиятельными «хлебными королями» российского юга Гильковичем и Гальперсоном. О купцах и «королях» мы еще более подробно будем говорить ниже, пока остановимся на личности контр-адмирала Критского.

Критский — личность в нашем расследовании далеко не последняя, а в какой-то мере даже знаковая, а потому стоит познакомиться с ним поближе. Николай Иванович Критский был родом из греков. Его отец Николаи Димитрос был вывезен в Россию с Крита (отсюда и фамилия) после окончания Чесменской кампании 1770–1775 годов. В 1789 году Николай Критский поступил в корпус чужестранных единоверцев кадетом, в 1794 году был произведен в гардемарины. В 1796 году Критский был произведен в мичманы с назначением на Черное море. С 1799 года он командовал разными судами и неоднократно был назначен для производства гидрографических работ по съемке берегов Черного и Азовского морей. В 1804–1807 годах находился на службе на канонерских судах. В 1807 году, командуя отрядом канонерских лодок, Критский участвовал во взятии крепости Анконы, а затем в Трапезундской экспедиции, окончившейся, как известно, неудачей. Возглавив Черноморский флот, Грейг вскоре обратил внимание на энергичного и услужливого офицера, который добросовестно исполнял не только служебные, но и личные поручения. Грейг приближает Критского к себе. С появлением Лии, с которой Критский быстро нашел общий язык (по некоторым сведениям, они состояли в любовной связи), положение Критского еще более упрочивается. В 1827 году он состоит при главном командире Черноморского флота вице-адмирале Грейге офицером для особых поручений и вне очереди получает чин капитаном 1-го ранга Любопытная деталь — Критский был одноглаз. Официально он потерял глаз в одном из сражений, по неофициальной версии — его выбило пробкой от шампанского во время одного из многочисленных застолий.

С началом Русско-турецкой войны 1828–1829 годов Грейг делает все возможное, чтобы создать своему протеже боевой авторитет и выгодно представить его в глазах императора. С прибытием на Черноморский флот для руководства боевыми действиями императора Николая I, Грейг немедленно назначает Критского командиром новейшего линейного корабля «Париж», на котором Николай поднимает свой флаг. Главной обязанностью Критского было обеспечение пребывания императора и его многочисленной свиты на борту вверенного ему корабля. С этим поручением Критский справился блестяще, оставив о себе приятное впечатление, как о расторопном и услужливом хозяйственнике.

На корабле «Париж» Критский участвовал при взятии Анапы и при осаде Варны и хотя на первых ролях там не был, но отмечен был и Грейгом, и Николаем I. После убытия императора с флота Грейг сразу же организует для своего любимца целую операцию, чтобы иметь возможность представить Критского перед Николаем и дать ему адмиральские эполеты. Именно так был организован набег на небольшое приморское селение Инаду, впоследствии в рапортах раздутое до масштабов штурма не существующей в реальности крепости. Согласно официальной версии, Критский, начальствуя отрядом судов, был послан для овладения местечком Инада, где произвел высадку десанта, овладел укреплением, истребил запасы, взорвал пороховой погреб и взял несколько пушек. За это дело бравый капитан 1-го ранга был награжден золотой саблей «за храбрость». На самом деле турки никакого сопротивления не оказали из-за недостатка сил, а по приближении наших судов попросту бежали в горы.

Из воспоминаний адмирала И. Шестакова о Критском: «Румелийский берег, на котором подвизались в 1828 и 1829 году наши предшественники, наводил на более живые и близкие воспоминания, нежели анатолийский. Инада, занятая капитаном Критским с шумной реляцией, если не с громовым боем, привлекла наше любопытство не в гидрографическом только отношении. Нам хотелось отыскать хотя бы следы форта и цитадели, так грозно расписанных в донесении Критского, но мы набрели лишь на едва заметные признаки временных насыпей. В двадцать лет прочные стены не могли совершенно изгладиться, и зорок был единственный глаз Критского. Вообще этот глаз служил ему во многих случаях. Впоследствии, когда он был уже интендантом флота, на все сетования командиров, жаловавшихся, что им не отпускают из Адмиралтейства ничего полагаемого по штату, хитрый интендант постоянно возражал: “По штату! По штату! По штату полагается два глаза, обхожусь же я одним”».

Вскоре после окончания войны по протекции Грейга Критский определен исправлять должность обер-интенданта Черноморского флота, а в 1832 году был произведен и в контр-адмиралы. На все протяжении их совместной службы на Черноморском флоте Критский оставался главным любимцем Грейга и наиболее близким ему человеком, решавшим вопросы самого личного характера. Помимо всего прочего, Критский являлся главным связующим звеном между старыми греческими торговыми кланами и новыми еврейскими, то есть был одной из центральных фигур во всей черноморской «пищевой цепочке», фактическим серым кардиналом всего грейговского клана.

В чем же фактически проявлялась деятельность черноморской «мафии», на чем конкретно зарабатывались ею огромные деньги? Дело в том, что командующий Черноморским флотом в то время одновременно являлся и главным командиром Черноморских портов. Главный командир Черноморских портов сосредоточивал в своих руках огромнейшую власть. Ему подчинялись все порты (в том числе и торговые) Черного и Азовского морей, со всеми своими службами: портовым хозяйством, причалами, складами, таможней, карантином, торговыми судами и так далее. К тому же, как мы уже говорили, в руках Грейга был сосредоточен и местный банковский капитал. Учитывая, что именно через порты Черного и Азовского морей шел в то время основной внешнеторговый грузооборот почти всей внешней российской торговли и, прежде всего, ее главной составляющей — пшеницы, трудно даже представить, какие деньги крутились вокруг всего этого и какие капиталы наживались теми, кто имел хоть какое-то отношение к бездонной черноморской кормушке.

Черноморская торговля и черноморские порты по сравнению со всей остальной тогдашней Россией процветали. Во всех черноморских и азовских портах появились открытые евреями банкирские дома и торгово-посреднические конторы: Бродского, Когана, Рабиновича и Гартенштейна, Рафаловича, Эфрусси… Гоф-маклером одесской биржи состоял Симон Бернштейн, его тезка Симон Гурович представлял здесь Лондонскую и Ливерпульскую страховые компании, а братья Перельман были известными «комиссионерами по хлебной торговле»… Торговый дом Рафаловича к началу 30-х годов XIX века уже поддерживал самые тесные отношение с домом Ротшильдов. Предприимчивый судостроитель и «хлебный король» основал еще и банк европейского уровня — «Рафалович и К°».

Любопытно, что именно в это время в Одессе начали свою активную деятельность два предпринимателя — некто Гельфанд и Бронштейн. Оба нажили немалые капиталы на спекуляциях с хлебом. Это были дедушки небезызвестных революционеров-интернационалистов Израиля Гельфанда (Александра Парвуса) и Лейбы Бронштейна (Льва Троцкого), принесших впоследствии немало горя народам России. Аналогия здесь напрашивается сама. Если дедушки входили в состав «черноморской мафии», (пусть и не на первых ролях) и, как могли, грабили Россию, то их внуки сделали все возможное для уничтожения уже самой России…

Из воспоминаний личного врача и биографа М.С. Воронцова К.З. Андриевского: «Перевалка пшеницы через хлебные магазины в порт привлекала своими высокими заработками в Южную Пальмиру (т.е. в Одессу. — В.Ш.) не только выходцев из-за границы, промышлявших хлеботорговлей, но и множество люда из соседних и даже северных губерний. Всяк находил в Одессе, при неизменном в страдную пору спросе на рабочие руки, если не постоянный кров, то верный себе заработок. Так, порт и хлебные магазины — эти устои морской торговли города, кроме одесских обывателей, сытно кормили, работы хватало на всех! — тьму народа из пришлых. На юге их нередко называли еще “бурлаками”. Эти странствующие в поисках приличного заработка украинские крестьяне, в отличие от “беглых” в Новороссию крепостных, располагали “письменными видами” от своих помещиков.

Тысячи русских поденщиков проходили сотни верст в южные порты, куда их гнала из отчих краев скудость земельных угодий, желание заработать на семью и “сколотить копейку” на подушную подать помещику. При работе “у хлеба” недурственно жилось в Одессе и крестьянскому народу из коренных губерний России! Попадая сюда, в Южную Пальмиру, на вольную жизнь и обильные хлеба из крепостных обнищавших краев, многие из них всяческими правдами-неправдами добывали себе подложные паспорта. Природные россияне заметно выделялись в порту своею численностью среди прочих работников. До одиннадцати тысяч душ этого временного в городе сезонного люда подвизалось в пору хлебного бума в наймах на поденных работах, испытав в урожайный год воистину благодать Господню. Причем даже мужик без лошади и телеги мог в артели портовых грузчиков или при хлебном магазине заработать в горячие дни на погрузке пшеницы от рубля и выше на душу. Осмотревшись на месте и скопив деньжат, многие из холостяков обзаводились в Одессе семьями и оседали навсегда.

Да, в разгар хлебного бума работы в порту и в городе хватало на всех, и на одесских улицах не сыскать было тогда привычных для прочих городов империи толп нищих да убогих, что мыкались с протянутой рукою от церковной паперти до богадельни. Одесские жители нередко видывали в страдную пору даже фурщаков и грузчиков, которые “для форсу” с шиком прикуривали папироски от рублевых ассигнаций. Высокому достатку всех своих обывателей Южная Пальмира была обязана тем, что еще не знала, к счастью, со дня своего рожденья стихийных бунтов погрязшей в нищете и пьянстве городской черни. При этом в Одессе деньги зазря никому не платили. Карантинная и Практическая гавани в Воронцовские времена были еще по своему оснащению весьма далеки от совершенства. Практически все операции с экспортным хлебом проводились тогда вручную, поэтому так ценился труд поденщиков в порту. Поэтому не только в Одессе, но и по всем портовым городам Черного моря всегда были дороги крепкие рабочие руки. Заморский купец, которому нужно было, к примеру, погрузить свои два или три судна, — все “вдруг”, когда “горел” срочный фрахт, естественно, за ценою не стоял. В таких случаях в порядке вещей предлагалось за работу вдвое, а то и втрое сверх обычно принятого. Понятно, что платили сполна не только грузчикам в порту, но и за работу, особенно сверхурочную, при хлебных магазинах. Плата работнику выходила тогда до 3 и более рублей в день. Вот и случалось, что в “пик” навигации, в незабываемые будни хлебного бума, даже избалованная домашняя прислуга все бросала на произвол судьбы и, только ухмыляясь в ответ на самые щедрые посулы своих хозяев, бежала к городским житницам и в порт.

Вот живые картинки городского быта Южной Пальмиры Воронцовской поры. Хлебный бум беспристрастно обнажал мирские страсти, охватившие всех обывателей Воронцовской Одессы — от предприимчивости и трудолюбия, до меркантильности и стяжательства. В ажиотаже осенней торговли он властно накладывал повсюду свой отпечаток на образ жизни, род занятий, нравы и даже привычки горожан.

Обратимся к тем дням в воспоминаниях прежних одесситов: “Бесстыдство нашей прислуги перешло пределы дозволенного! Не только лакей или кучер, но кухарка, не дождавшись, чтобы обед был изготовлен и подан, кормилица, несмотря на крик бедного малютки и слезы матери, — сетовали одесские дамы, — бросает самые почтенные и щедрые для них семейства, бегут в хлебные магазины для того, чтобы увязывать мешки, сидеть на улицах и подбирать падающий хлеб…”

Но можно ль упрекать ближнего своего за стремление к достойному лучшему вознаграждению его же собственного, честного труда? Зная, что страда “у хлеба” дает им “натурально заработать” целый капитал, охочих прозябать в услужении у господ за… 2 целковых в месяц тогда действительно набиралось в Одессе не много…

Легкость получения работы в Одессе и высокие заработки людей рабочего сословия в страдную пору имели, увы, и оборотную сторону медали — злое, повальное пьянство. Например, пришлые поденщики, оседая в городе в округе порта, уже тогда вместе с аборигенами первой Матросской слободки положили на Канаве начало “люмпен-пролетариату” Южной Пальмиры.

Надо знать, что люди, занимающиеся перевозом пшеницы в гавани в Одессе, замечательная ракалия… Они тяготеют к торговле. Ломовые извозчики нанимают их только во время грузки и поденно. Поденная плата доходит иногда до 3 и даже более рублей одному работнику. Разбойники балуются, если грузка идет сильно, до того случалось, рвут рублевые бумажки для папирос Грузка кончилась, они ничего уже делать не хотят; пропивают все…»

Вообще, по данным за 1808 год лишь один одесский порт принял около 400 купеческих кораблей, а доходы городского бюджета составили 130 тысяч рублей. Чтобы понять масштаб этих денег, достаточно сказать, что фунт (т.е. 400 грамм) ржаного хлеба стоил в ту пору 1 копейку, говядины — 4 копейки, поросенок обходился покупателю в 60 копеек, а гусь — в 30 копеек. Всего за один целковый, т.е. за рубль, на базаре можно было накупить две огромные корзины всякой снеди.

C 1803 по 1810 год в Одессе не было ни одного случая банкротства, в то время как капиталы некоторых местных купцов измерялись уже сотнями тысяч рублей. О размахе торговой деятельности говорит уже то, что в 1808 году в Одессе был учрежден Коммерческий суд, призванный разрешать многочисленные споры и тяжбы между участниками торгового процесса.

В 1817 году Одессе был дарован режим свободной торговли («порто-франко»). Статус «порто-франко» способствовал сказочно быстрому превращению Одессы в третий по величине и по значимости город Российской империи. Достаточно сказать, что в 1836 году чистый доход одесского бюджета превышал валовую выручку ВСЕХ российских городов, за исключением Петербурга и Москвы.

По данным одесского историка Ростислава Александрова, экспорт хлеба из одного лишь одесского порта был больше, чем из всех портов Соединенных Штатов Америки! Не многим меньшим был экспорт сахара и других российских товаров. На гребне «хлебного бума» только в одной Одессе появилось 11 новых «миллионщиков», т.е. купцов-предпринимателей, чей торговый оборот превысил миллион серебряных рублей. А обороты торговых домов Константина Папудова, Ивана Ралли, Павла Ираклиди превысили 2 миллиона рублей. Лидировал же в этом «соревновании» торговый дом купца 1-й гильдии Федора Родоконаки — 4 миллиона рублей оборота Вообще же список богатейших одесских купцов включал 121 фамилию — Рафалович, Вагнер, Масс, Мавро и др.

Казалось бы, богатеют купцы — богатеет держава, что же здесь плохого? Однако все дело было в том, что размеры коррупции и воровства в черноморских портах тоже были поистине фантастические.

Необходимость наведения строжайшего порядка в сфере экспорта хлеба диктовалось непростой международной ситуацией и катастрофическим падением экспорта хлеба в целом, о чем мы уже более подробно говорили выше. Тогда мы говорили о состоянии экономики и внешней торговли России вообще, теперь же нас интересует, прежде всего, вывоз пшеницы.

Историк В. Брюханов пишет. «Еще политика Наполеона, пытавшегося установить “континентальную блокаду”, сильно ударила по международной торговле. Поскольку она проводилась не один год, то всюду в Европе создались национальные и региональные рынки, защищенные от иностранной конкуренции. С падением Наполеона пали и все установленные им запреты. Запасы, не находившие сбыта внутри стран-производителей, были выброшены на международный рынок. Соответственно покатились вниз цены: на зерно, в частности, на Берлинской бирже — в три раза за несколько лет. И, о, ужас — волна банкротств, охватившая всю Европу, мгновенно доказала, что без таможенной защиты долее существовать невозможно. Дружной ответной волной все государства, защищая каждое свою собственную экономику, воздвигали таможенные барьеры — покруче наполеоновских. Это также сказалось на вывозе сельхозпродуктов из России, занявших преобладающую роль в российском экспорте — взамен чугуна в донаполеоновскую эпоху.

Падение вывоза имело прямо-таки роковые результаты. В 1817 году экспорт зерна из России составил 143,2 млн. пудов, в 1820 году — только 38,2, а в 1824 упал до 11,9 млн. пудов… В 1817–1825 годах сокращение экспорта было прямым ударом по и без того небогатым помещичьим карманам. Кризис сбыта зерна и падение покупательной способности потребителей ударили и по российской промышленности. Резко ухудшалось финансовое положение государства: только с 1820 года по 1822 государственный доход сократился с 475,5 млн. руб. (ассигнациями) до 399,0 млн. Соответственно дефицит бюджета вырос тогда же с 24,3 млн. до 57,6 млн. Осенью 1825 года министр финансов Канкрин писал к Аракчееву. “Внутреннее положение промышленности от низости цен на хлеб постепенно делается хуже, я, наконец, начинаю терять и дух. Денег нет”».

Сложившаяся ситуация заставила императора Николая I сразу после восшествия на престол обратить на механизм экспорта пшеницы самое пристальное внимание. Одно дело воровать, когда экспорт составлял 143,2 миллиона пудов и совсем другое дело, когда всего 11,9 миллиона пудов. Ежегодно казна недосчитывалась миллионов рублей, которые потоком растекались по карманам местных воротил-купцов, продажных чиновников и не менее продажных флотских начальников. Масштаба расхищения 30-х годов XIX века на Черном море, возможно, удалось достичь в России, наверное, лишь в эпоху Ельцина. Известно высказывание императора Николая I наследнику Александру: «В России не воруем только мы с тобой, Саша!»

Вспомним теперь загадочную запись Пушкина: «Держава в державе!» — которую великий поэт записал сразу за упоминанием имени Казарского в своем дневнике. Не рассказом ли Казарского о разгуле «черноморской мафии» была навеяна эта странная на первый взгляд фраза? Более точного определения тогдашней ситуации на Черноморском флоте дать просто невозможно. Как мы увидим дальше именно для такой трактовки пушкинской записи, имелись большие основания.

Генерал-губернатор Новороссийского края граф М.С. Воронцов, чтобы хотя бы немного ослабить влияние грейговской мафии на экспорт хлеба решает всеми силами развивать достаточно удаленный от грейговцев Таганрог, расставив там своих людей. Разумеется, Грейг пытается наложить свою длань и на Таганрог, а потому между ним и Воронцовым начинается настоящая битва за этот порт, продолжавшаяся до самой отставки Грейга. Биограф М. Воронцова О. Захарова в своей книге «Генерал-фельдмаршал светлейший князь М.С. Воронцов» пишет «Отвечая за состояние огромного пограничного района империи, М.С. Воронцов был вынужден оправдываться лично и защищать городские власти Таганрога после строительства там набережной и конной дороги. Таким образом, ни генерал-губернатор, ни городские власти не могли самостоятельно распоряжаться доходами, получаемыми, к примеру, от таможенных сборов в городе». Еще бы, ведь вся черноморско-азовская таможня давным-давно была «приватизирована» Грейгом, и чужаков он там не терпел!

Второй по значению статьей дохода черноморской «мафии» после махинаций с отправкой пшеницы из черноморских и азовских портов было кораблестроение.

Украинский историк Дмитрий Корнейчук пишет: «Являясь членом правительственного Комитета образования флота, созданного в 1825 году указом императора Николая I, Грейг лоббировал интересы Черноморского флота. Согласно утвержденным планам, флот в скором будущем должен был представлять внушительную силу — пятнадцать 120-пушечных линкоров, десять 84-пушечных, десять 60-пушечных Прекрасно понимая, что мощностей Николаевского адмиралтейства недостаточно для столь широкомасштабной программы строительства, Грейг настаивал на привлечении к строительству частных подрядчиков. У наиболее состоятельных из них — еврейских купцов Серебряного, Варшавского, Рафаловича — были оборудованы собственные верфи в Николаеве, что позволило им построить часть утвержденных программой Морского министерства кораблей. Блестящую карьеру адмирала разрушили “еврейский вопрос” и родственники.

У многих высокопоставленных чинов Черноморского флота нарастало недовольство монопольным положением еврейских бизнесменов в качестве основных поставщиков необходимых материалов и продовольствия для Николаевского адмиралтейства (ежегодные закупки на десятки миллионов рублей). Так, древесина для верфи покупалась только у купца Федора Рафаловича (основатель известной в будущем одесской зернотрейдерской и банкирской династии), близкого родственника Юлии Грейг — жены адмирала. Обвиняли командующего флота и в получении “откатов” за предоставление подрядов в ручном режиме, без объявления тендеров».

Из воспоминаний адмирала И.А. Шестакова, служившего в начале 30-х годов XIX века на Черноморском флоте: «(Нельзя) отвергать у правительства права пробудиться, стать чутким к истинным своим интересам и желать положить конец ненормальному антинациональному порядку вещей, оскорбляющему народное самолюбие в настоящем и чреватому бедами в будущем. Военная сила должна быть народная по преимуществу. В случаях, для которых она содержится с огромным бременем для страны, требуются не только познания, но напряжение всех нравственных сил; недостаточно мочь разить врага отечества, нужно сильно желать того. Подобное независимое душевное состояние требуется от защитника чести и целости государства во всякой войне, безразлично от племени, с которым она ведется. Каким же образом допускать, чтоб столь дорогие интересы находились в грозные исторические моменты в руках людей, отделяющих подданство от племенного происхождения? На каком политическом расчете можно дозволять неминуемо раздваивающемуся в известных условиях лицу, пользоваться выгодами военного учреждения в мирное время, при вероятности, что в военное, для которого учреждение исключительно существует, совесть или крик души помешают исполнению служебного долга?

Была и другая, чисто нравственная причина, требовавшая изменения приросших к службе невыгодных для нее условий… Соблазнительная близость арсенала и адмиралтейства, доставлявших огромные средства, вместе с властью распоряжаться рабочей государственной силой смешали понятия о частной собственности с казенной».

Разумеется, что коррупция, взяточничество и воровство в огромных масштабах были присущи не только Черноморскому флоту, возглавляемому Грейгом. Рядом с Черноморским флотом дислоцировалась знаменитая Южная (2-я) армия. Черноморцев с армейцами связывало многое — и соседство, и общие задачи. Главной задачей и Черноморского флота, и Южной армии было ведение боевых действий против Турции, что они делали во время войн с турками в 1806–1812 годах, 1828–1829 годах и в дальнейшем в 1853–1856 годах и в 1877–1879 годах. В этой связи контакты и связи между генералитетами этих двух наиболее мощных военных объединений юга России были постоянными и весьма тесными. Исходя из этого, закономерен вопрос а как обстояло дело с воровством в Южной армии?

В Южной армии воровали ничуть не хуже, чем на Черноморском флоте. При этом там были свои особенности. Во-первых, масштаб расхищения государственных средств был все же значительно меньшим. Армия не контролировала черноморские порты — главный источник обогащения черноморской мафии, не имела она и таких возможностей, как манипуляции с дорогостоящими подрядами на строительство кораблей, как черноморские мафиози. Главным источником воровства у армейских мафиози были махинации с продовольствием и другими видами снабжения собственной армии.

Помимо различий существовало, впрочем, и много общего. Во-первых, во многих случаях армейские генералы-воры контактировали с теми же еврейскими купцами, что их флотские коллеги (Рафалович, Гилькович, Гальперсон и другие). Во-вторых, схема воровства продовольствия в обоих случаях была примерно одинаковой. В-третьих, «излишки» армейского хлеба зачастую реализовывались именно в черноморских портах, где за экспортный хлеб давали куда больше денег, чем на внутреннем рынке.

Историк декабристского движения на юге России Оксана Киянская пишет: «Особой проблемой была борьба с коррупцией в среде армейского командования. Собственно, эта проблема для российского войска была не новой. Но в ходе 1812 года, заграничных походов и последующей послевоенной неразберихи она сильно обострилась. Набить потуже собственный карман стремились все — от нищего армейского офицера до генерала Особенно коррумпированной оказалась служба снабжения армии — интендантство. Возглавлялась эта служба генерал-интендантом.

Должность генерал-интенданта была в армии одной из ключевых. Согласно принятому в 1812 году “Учреждению для управления большой действующей армией” “должность” генерал-интенданта состояла также в “исправном и достаточном продовольствии армии во всех ее положениях съестными припасами, жалованьем, одеждою, амунициею, аптечными веществами, лошадьми и подводами”. Генерал-интендант напрямую подчинялся главнокомандующему армией, занимал второе — после главнокомандующего — место в армейской иерархии. Это второе место он делил с начальником армейского штаба. Для осуществления своих обязанностей генерал-интенданту был положен большой штат сотрудников. Начальник службы армейского снабжения имел доступ к большим деньгам: именно он составлял армейский бюджет.

В 20-х годах XIX века снабжение армии хлебом и фуражом осуществлялось централизованно, на бюджетные деньги. Армия имела постоянные армейские магазины-склады, из которых близлежащие воинские части получали продовольствие. Генерал-интендант отвечал за своевременное заготовление хлеба и фуража, за заполнение армейских магазинов. Заполнялись же магазины, прежде всего, с помощью открытых торгов, к которым приглашались все желающие. Правильная организация торгов, заключение контрактов (“кондиций”) с поставщиками по выгодным для казны ценам, контроль за исправностью поставок — все это входило в зону ответственности генерал-интенданта.

Генерал-интендант лично отвечал и за устройство дорог, по которым могла двигаться армия, был обязан устраивать вдоль этих дорог продовольственные пункты. Его значение во много раз возрастало в случае начала военного похода. Согласно тому же “Учреждению…” при объявлении военного положения генерал-интендант автоматически становился генерал-губернатором всех губерний, в которых были расквартированы армейские части.

2-й армии с генерал-интендантами явно не везло. Проворовавшиеся чиновники смещались один за другим, но к искоренению злоупотреблений это не приводило. Более того, армейская коррупция расцветала все сильнее, постепенно опутывая армейское начальство.

В январе 1817 года, за два с половиной года до назначения Витгенштейна главнокомандующим, был снят со своего поста “исправляющий должность” армейского генерал-интенданта чиновник 5-го класса Порогский — “за разные злоупотребления”. Собственно, Порогский пострадал из-за своего подчиненного, “комиссионера 12-го класса” Лукьянова Лукьянов был разжалован в рядовые “за ложное донесение своему начальству о состоянии в наличности провианта, порученного ему к заготовлению, о ценах производимой им покупки оного, растрату казенной суммы, фальшивое записывание оной по книгам в расход и прочие в делах изъясненные поступки”. Лукьянов оказался “несостоятельным” в финансовом отношении — и поэтому растраченные им казенные деньги, 6922 рубля 20 и ¹/₂ копейки, было признано необходимым взыскать с Порогового.

Тем же указом генерал-интендантом был назначен статский советник Степан Жуковский. Как “способнейший чиновник”, на эту должность он был выбран лично императором. Жуковский попытался наладить интендантскую часть во 2-й армии. Но столкнулся с практически непреодолимыми преградами — в лице главнокомандующего армией генерала от кавалерии Леонтия Беннигсена и его начальника штаба генерал-лейтенанта Александра Рудзевича. В мае 1817 года Жуковский писал начальнику Главного штаба князю Петру Волконскому: “Я пагубен здесь и вреден для службы; вреден потому, что образ отношений ко мне начальства имеет влияние на моих подчиненных и на весь ход дел интендантских”.

“Когда управление армии в болезненном состоянии подобно телу, можно ли исцелить, не истребив болезни? Главнокомандующий слабый может ли иметь повиновение, душу порядка? Начальник штаба, имеющий связь родства с подрядчиком, может ли быть равнодушен к делам подрядческим? Генерал-интендант малочиновен и беден, может ли иметь приличное званию его уважение и содержание? Корпусные командиры и проч., под слабым начальством, могут ли быть в границах порядка? Интендантство без шефа и верховного правительства может ли быть верным блюстителем правительственного интереса?” Жуковский утверждал, что главный коррупционер во 2-й армии — генерал Рудзевич, действительно состоявший в родстве с одним из армейских поставщиков.

Для того чтобы искоренить коррупцию в армии, Жуковский потребовал особых полномочий и независимости от главнокомандующего, но не получил их. Беннигсен, узнав о письме Жуковского к Волконскому, просил императора прислать в армию независимого ревизора — для расследования состояния армейского интендантства. В армию был прислан полковник Павел Киселев, “друг” Александра I, имевший “особую доверенность” со стороны государя. Через несколько лет именно Киселев сменит Рудзевича в должности начальника армейского штаба.

Киселев, проводя ревизию, обнаружил, что Жуковский в своих обвинениях во многом прав. Однако и сам генерал-интендант оказался не без греха. Жуковский погорел на махинациях с поставками армейского продовольствия.

Как правило, основными поставщиками провианта для армии были местные богатые евреи — купцы 1-й гильдии. Они жестко конкурировали между собою за право поставки и внимательно следили за тем, чтобы конкуренция была честной, чтобы армейское начальство не отдавало предпочтение тому или иному поставщику по “личным мотивам”. Поскольку речь шла о больших деньгах, каждый из них в случае малейшей “обиды” был готов подать донос на генерал-интенданта.

В начале 1818 года один из армейских поставщиков, “заславский купец 1-й гильдии” Гилькович, написал донос на Жуковского. Гилькович обвинил его в том, что он, вступив в сговор с “купцом 1-й гильдии Гальперсоном”, предоставил ему исключительное право на поставку продовольствия для воинских частей. И от этого казна потерпела значительные убытки. Обвинения Гильковича подтвердились: согласно заключению Аудиториатского департамента, Жуковский “лучше предпочел поставщика Гальперсона и выгоду его, нежели пользу казны, и в сем обоюдном желании поставку провианта на весь 1818 год, простирающуюся до 4 миллионов рублей, отдал Гальперсону по высоким ценам, без заключения контракта и соблюдения тех правил, какие на сей предмет законом установлены”. От действий Гальперсона и Жуковского казна потеряла 120 тысяч рублей.

В ходе расследования выяснилось также, что в истории с Жуковским замешан главнокомандующий Беннигсен. Именно он утвердил заключенные с Гальперсоном “кондиции”, получив за это от купца взятку в 17 тысяч рублей. Беннигсен был вынужден уйти в отставку “по состоянию здоровья”, и его место занял Витгенштейн. Справедливо опасаясь наказания, смещенный главнокомандующий уехал в свой родной Ганновер, так и не сдав дела своему преемнику. Витгенштейн сразу же сместил Жуковского с должности генерал-интенданта и начал расследование его деятельности.

Но вскоре оказалось, что простым смещением интенданта дело поправить сложно. Преемник Жуковского, генерал-майор Карл Стааль, принял интендантство в ноябре 1818 года; в декабре же следующего, 1819 года он тоже был смещен. Причем смещение это сопровождалось очередным большим скандалом.

Отставка Стааля была тесно связана с “делом Жуковского”. Расследуя по поручению нового главнокомандующего деятельность Жуковского и только еще готовясь сменить его в должности, Стааль подал Витгенштейну рапорт, в котором утверждал: “Кондиции с Гальперсоном заключены вопреки всем законным постановлениям”. На этом основании Стааль предлагал “решительно уничтожить” эти “кондиции”. Стааль утверждал: обличая Жуковского, он “исполняет долг не только предназначенному ему новому званию, но и по долгу присяги государю своему и самой чести”. Однако спустя несколько месяцев, уже утвердившись в новой должности, он повторил ошибку своего предшественника. В феврале 1819 года Стааль тоже написал “партикулярное” письмо к князю Волконскому, в котором утверждал, что его предшественник ни в чем не виноват — он просто пал жертвой клеветы и интриг. Повторяя обвинения Жуковского, он — в качестве главного коррупционера и взяточника в штабе — называл Рудзевича.

Документы свидетельствуют: генерал Александр Рудзевич действительно был одним из самых опытных армейских интриганов. Занимавший при Беннигсене пост начальника армейского штаба, он сохранил свой пост и в первые месяцы командования Витгенштейна. Более того, когда Витгенштейн принял армию, Рудзевич сумел стать близким ему человеком, всячески помогал войти в курс армейских проблем. Правда, о своей роли в армейской коррупции при Беннигсене начальник штаба предпочитал не распространяться.

В письме Петру Волконскому Стааль сообщал, что рапорт с обвинениями Жуковского он составил “по наговорам начальника главного штаба армии”, который не дал ему “случая видеться и объясниться с Жуковским”. Более того, Стааль утверждал, что, “познакомившись лично с бывшим генерал-интендантом Жуковским”, понял, что тот — “рачительный и деятельный чиновник”. Рудзевича же он характеризовал в письме как человека “властострастного”, имевшего к тому же “беспокойный нрав”.

Содержались в письме нападки и на самого Витгенштейна, якобы попавшего, как и прежний главнокомандующий, в зависимость от Рудзевича. “Пришлите сюда генерал-интендантом человека ничтожного и прикажите следовать слепо приказаниям начальника, и мир восстановите, и его будут хвалить”, — утверждал Стааль. Он просил у Волконского особенной доверенности — для того чтобы до конца изобличить всех мздоимцев в армейском штабе.

Волконский переслал письмо Стааля императору Александру Первому; император же, в полном соответствии с крылатой фразой “разделяй и властвуй”, отправил это письмо обратно во 2-ю армию, к Витгенштейну. Витгенштейн получил “именное повеление” Александра — разобраться во всем случившемся.

Естественно, что реакция Витгенштейна была весьма бурной и однозначно негативной по отношению к Стаалю. Витгенштейн доверял Рудзевичу и утверждал в рапорте к императору, что “сей генерал во всех отношениях отличный и Вашему величеству с той стороны известен”. Жуковского же главнокомандующий твердо считал казнокрадом Витгенштейн негодовал на Стааля за его “партикулярное и секретное письмо, посланное мимо начальства”.

После письма Стааля и переписки главнокомандующего с императором стало ясно, что в армии снова грядут большие перемены. И они не заставили себя ждать. В феврале 1819 года генерал Рудзевич потерял свою должность. Правда, его не отправили в отставку и даже повысили: назначили командиром 7-го пехотного корпуса во 2-й армии. Его прямое участие в растратах доказать не удалось, но все равно он навсегда потерял доверие императора. На его место был назначен нелюбимый Витгенштейном Киселев — бывший ревизор, произведенный в генерал-майоры. Киселев имел в армии репутацию человека неподкупного, и с этой точки зрения выбор императора был вполне объясним. Правда, своего места лишился и Стааль.

Витгенштейну, которому пришлось разбираться во всей этой штабной грязи, были необходимы лично преданные сотрудники. Сотрудники, не навязанные, подобно Киселеву, “сверху”, а выбранные им самим. Конечно же, сотрудники эти не должны были быть связаны и со старой администрацией Беннигсена. Отсюда — резко возросшее влияние на штабные дела ротмистра Павла Пестеля. Причем влияние Пестеля на Витгенштейна было столь велико, что могло сравниться лишь с влиянием на него нового армейского генерал-интенданта Алексея Юшневского, сына близкого приятеля главнокомандующего. В декабре 1819 года Юшневский сменил на этой должности Карла Стааля».

Итак, как мы видим, в Южной армии воровали ничуть не с меньшим усердием, чем на Черноморском флоте. Что самое печальное, в обоих случаях во главе коррупционной пирамиды стояли высшие руководители. На Черноморском флоте — адмирал Грейг, в Южной армии — ее главнокомандующий генерал Бенигсен, снятый со своего поста именно за воровство и бежавший от расследования за границу. Кроме этого, в Южной армии, как мы видим, воровали и начальник ее штаба, и все бесконечно сменяемые генерал-интенданты. В такой обстановке не многое могло изменить и назначение главнокомандующим лично честного Витгенштейна, который в хозяйственных делах не слишком разбирался, да и лезть туда особого желания никогда не имел.

Однако в 1825 году в Южной армии произошли весьма серьезные события, которые полностью перевернули там всю ситуацию. Хорошо известно, что генералитет и офицерский корпус Южной армии оказался самым непосредственным образом замешан в заговоре декабристов. Чудом избежал наказания новый начальник штаба армии генерал Киселев, были арестованы генералы Волконский и генерал-интендант Юшневский, любимец Витгенштейна полковник Пестель и многие другие. Разумеется, что после разгрома заговора декабристов Южная армия подверглась серьезной кадровой перетряске. При этом помимо арестованных заговорщиков лишились своих должностей не только сочувствовавшие им, но и многие мздоимцы. Разумеется, свято место пусто не бывает, и спустя некоторое время место старых воров заняли новые, но до прежних масштабов им было уже далеко. Южная армия была теперь наводнена жандармами, инспекторами, легальными и нелегальными агентами, которые наряду с изысканием крамолы изыскивали и вскрывали незаконные финансово-торговые операции.

В отличие от Южной армии Черноморский флот оказался совершенно непричастным к делам заговорщиков-масонов. Офицеры-черноморцы доказали свою полную лояльность и династии, и лично императору. Что касается адмирала Грейга, то он был, как пишут его биографы, всегда политически аморфен и никогда не лез ни в какие политические дела Возможно потому, что хорошо помнил печальный конец своего отца — адмирала Самуила Грейга, руководителя кронштадтской масонской ложи «Нептун», который вынужден был воевать против своего масонского начальника шведского герцога Зюдерманландского, и, как уже писалось выше, за отказ подчиниться его масонским указаниям был попросту убит.

В связи с декабристским мятежом внимание к событиям на Черноморском флоте со стороны столичных властей на длительное время было ослаблено. Да и потом в ходе расследований деятельности адмирала Грейга и его не в меру энергичной супруги Николай I всегда помнил, о том, что в 1825 году Грейг, в отличие от Витгенштейна, не дал императору никаких поводов сомневаться в преданности его подчиненных. Возможно, что именно этим и объясняется весьма мягкое и тактичное отстранение проворовавшегося адмирала и его окружения от руля Черноморского флота и постепенная замена их людьми из команды адмирала Лазарева.

Мало кто знает, но тогдашняя «мафия» распространила свое влияние не только на наш флот. Получили свое и турки. Об этой стороне деятельности международной банды известно мало. В то время, как в Николаеве и Одессе «трудились» не покладая рук Грейг с супругой Юлией, по другою сторону Черного моря не менее усердно работал глава Адмиралтейства Турции, дальний отпрыск крымско-татарских ханов Менли-Гирей. По некоторой информации, матерью его была некая еврейская куртизанка конца XVIII века Клара Гасуль. Впрочем, происхождение отпрыска татарских ханов — не самое важное. Важно другое: Менли-Гирей был тесно связан с банком венских Ротшильдов, которые его, собственно говоря, и субсидировали. Активную роль в разграблении турецкой казны играли банкиры и предприниматели из греков-фанариотов.

Заметим, что именно в это время в Одессе процветает весьма близкий к кругам Грейга и Юлии банкир Герш Мовшович. Он субсидирует проекты Грейга, дает кредиты Серебряному и всей остальной компании, одновременно являясь представителем… дома Ротшильдов в Одессе и во всей Новороссии.

А потому, думается, совсем не случайно, турецкая схема «приватизации» судостроения и морской торговли мало чем отличалась от российской. Она включала схожие пункты: уничтожение казенного судостроения, сосредоточение всего судостроения в руках узкого круга лиц предпринимателей определенной национальности, взвинчивание цен на постройку судов, захват торговых рынков, прежде всего, хлебной морской линии Египет — Турция, а также угольной линии Трапезонд — Константинополь.

В связи с этим, думается, было бы неправильно говорить о некоем заговоре именно против России. Вовсе нет! Никто такой задачи в тот момент не ставил, хотя фундамент будущих политических игр против России закладывался именно тогда. В тот момент шло обыкновенное наглое и циничное обворовывание тех государств, где только удавалось присосаться к кормушке. Шло первичное накопление капитала будущими банковскими воротилами мира. А потому и Турция грабилась ими с тем же усердием, что и ее соседка Россия. Несколько позднее начинается уже и расстановка на ключевые финансовые должности в этих странах своих ставленников (в России — это отпрыски Грейга и Юлии, чуть позднее Юлий Витте и т.д.). С этого момента игра начинает переходить уже в плоскость большой политики. Но это отдельная большая тема разговора.

Возьмем, к примеру, барона Горация Евзелевича Гинзбурга (Гинцбурга). Имя этого удачливого еврейского коммерсанта и лидера еврейской общины России до сих пор вызывает проклятия русских патриотов. Сволочь был тот Гинзбург еще та! В самом конце XIX века этот еврейский барон стал поставщиком угля для русского Тихоокеанского флота. Тогда, если вы помните, наша империя заняла Маньчжурию, устроила базу в китайском Порт-Артуре на Ляодунском полуострове, построила порт Дальний. Накануне войны с Японией 1904–1905 годов еврейский барон завел выгодный бизнес: стал поставщиком угля для русского флота Драл он с казны как за поставки первосортного кардиффского уголька, а сам покупал низкокачественный японский. Тот, который нещадно дымил, демаскируя русские корабли, давал кучу золы и не обеспечивал высокой скорости хода Гинзбурга материли наши моряки — а он продолжал как ни в чем не бывало. Разницу между стоимостью угля хитрый еврей клал в карман. Только ли свой? Нет, конечно! Царским наместником на Дальнем Востоке сидел адмирал Алексеев с кучей сановников. Говорят, именно с ними и делился оборотистый барон. Россия потерпела поражение в войне с Японией, ее флот погиб — но чиновные русские мерзавцы на всем этом только нажились на пару с Гинзбургом.

Однако вернемся к черноморским делам начала 30-х годов XIX века. Было бы наивностью полгать, что император Николай I ничего не знал о происходящих на Черном море безобразиях и не желал изменить ситуацию к лучшему. И знал, и желал. Сегодня нам вбили в голову, что император Николай «Палкин» был настолько «абсолютным монархом», что по своему капризу мог карать и миловать целые губернии. Увы, на самом деле все было далеко не Taie Императору постоянно приходилось самому лавировать между теснящихся вокруг трона политических и экономических группировок, кого-то усиливать, чтобы ослабить других, внимательно следить за сферами влияния, чтобы не пропустить момента чьего-нибудь чрезмерного возвышения, и как следствие этого — возможности давления на него самого. Для этого постоянно приходилось идти как на политические, так и на экономические компромиссы. В ситуации с Черноморским флотом, думается, все обстояло именно так. Во время мятежа масонов-декабристов Черноморский флот во главе с адмиралом Грейгом продемонстрировал свою если не преданность, то по крайней мере лояльность трону. Это Николай оценил. Пока не закончились разборки с декабристами и наведение порядка в армии, пока не закончились сразу две войны — Персидская и Турецкая, у императора просто не было возможности вплотную заняться наведением порядка в Николаеве. Но это время все же настанет.

Глава четвертая. ТАЙНЫ ЧЕРНОМОРСКОГО КОРАБЛЕСТРОЕНИЯ

Для того, чтобы глубже понять ситуацию на Черноморском флоте, необходимо ближе познакомиться с характером кораблестроения на Черном море. Дело в том, что с Балтикой здесь не было ничего общего. Если на Балтике практические все военные корабли строились на казенных верфях и обходились государству сравнительно недорого, то на Черном море все было наоборот: всем заправляли евреи подрядчики, строившие корабли на своих личных верфях и бравшие за это втридорога. За те деньги, которые казна платила за постройку одного линкора на Черном море, на Балтике и в Архангельске можно было бы построить целых три! Все попытки навести порядок с кораблестроением на Черном море ни к чему хорошему не привели, так как частные верфи курировал сам адмирал Грейг и в обиду своих друзей купцов не давал.

Журнал «Русский архив» № 2 за 1881 год писал о временах адмирала Грейга: «В то время во главе Черноморского флота стоял адмирал Грейг, немало послуживший делу, но уже состарившийся и утративший необходимую энергию. Кораблестроение заставляло многого желать благодаря пронырству евреев, сумевших завладеть с подрядов этою важною отраслью. Личный состав флота переполнился греками, стремившимися удержать значение не столько доблестью и любовью к делу, сколько подмеченной в них еще древним летописцем лестью. Заметно было отсутствие живой подбадривающей силы, способной пробудить дремавший дух и направить всех и каждого к благородной цели совершенствования.

Уже с 1818 года начинает работать частная верфь, построенная одесским (впоследствии николаевским) купцом 1-й гильдии Михелем Серебряным на левом берегу реки Ингул около Адмиралтейства. На этой верфи было построено несколько мелких судов. В конце 20-х годов Михель Серебряный получил заказ на строительство четырех судов более крупных. Для его выполнения на противоположном берегу был построен эллинг, в котором в период с 1828 года до 18 31 года и были построены 108-пушечные линейные корабли «Адрианополь» и «Память Евстафия», большие фрегаты «Эревань» и «Энею» 60-пушечного ранга. Всего купцом Серебряным на своей верфи с подряда было построено более 60 различных судов, включая транспорты, баркасы и другие плавсредства.

Вторую частную верфь основал херсонский купец 1-й гильдии, подрядчик-поставщик Черноморского флота Маркус Варшавский, еще выше реки Ингул. Она получила название «Маркусов эллинг». Маркус Варшавский, польский еврей, строил на собственной верфи в Херсоне с подряда суда для Черноморского флота (в частности канонерские лодки и транспорты), поставлял корабельный лес, дрова, провиант. На его эллинге с подряда были построены транспорты: «Ингулец» (1826 г.), «Верблюд» (1825 г.), «Редут-Кале» (1827 г.), и первый товарно-пассажирский пароход «Одесса» (1827 г.) — для Новороссийской экспедиции.

Нельзя не отметить деятельность еще одного подрядчика-судостроителя — Абрама Перетца. С 1809 года он жил в Николаеве, занимался поставками флоту разных материалов, строил на собственной верфи в Херсоне мелкие суда для Черноморского флота, построил в Адмиралтействе с подряда эллинг, пристани, магазины, корабль «Кульм» и ряд транспортов.

Больше того, со временем дошло до того, что лучшие казенные верфи отдавались в частные руки, причем отдавались за чисто символические деньги (своеобразная приватизация начала XIX века). Так, к примеру, произошло со Спасским Адмиралтейством, которое передали на подрядных началах (а практически «подарили») могилевскому купцу 2-й гильдии Шлеме Рафаловичу, который с женой (кишиневской купчихой) Ревеккой и сыном Александром в 20-х годах по приглашению жены адмирала А.С. Грейга переехал в Николаев, где сначала занимался поставками разных материалов и интендантских припасов для Черноморского флота. С выселением евреев из Николаева и Севастополя Рафаловичи вынуждены были уехать в Кишинев, а затем переехать в Одессу. Однако с разрешения царя Николая I во время строительства судов им разрешалось жить определенное время в Николаеве.

Будем объективны: в первый период своего руководства Черноморским флотом Грейг весьма деятельно и результативно занимался вопросами кораблестроения. Имея прекрасную не только практическую, но и теоретическую подготовку в области кораблестроения (в свое время Грейг несколько лет стажировался не только в английском флоте, но и на английских верфях), он знал все недостатки отечественного судостроения. И главное — имел готовые тактические и стратегические планы инноваций. По примеру английского кораблестроения, подводная часть строящихся на черноморских верфях кораблей и судов стала в обязательном порядке обшиваться медными листами. Это было дорого, но зато защищало древесину от гниения, а корпус от обрастания, и, следовательно, продлевало службу самих кораблей и судов. Воплотил адмирал Грейг в жизнь и ряд иных технических изменений, сделавших корабли более маневренными и подвижными. Грейг провел тщательный аудит казенных закупок. Разорвал контракт на поставку вооружения (пушек различного калибра) с Луганским заводом, славившимся бракованными изделиями. В Севастополе была построена специальная мануфактурная фабрика, поставляющая флоту достаточно качественную парусину. Однако затем, когда адмирала взяла в оборот Лия и ее окружение, все пошло совершенно иначе.

Помимо всего прочего, являясь на основании высочайшего указа 1825 года членом правительственного Комитета образования флота, Грейг в открытую лоббировал интересы Черноморского флота уже во всероссийском масштабе. На первый взгляд в этом не было ничего особенного: каждый командующий лоббирует интересы своих подчиненных. Однако все дело было в том, что Грейг начал навязчиво продвигать на Балтийские верфи своих одесских и николаевских подрядчиков. Много в этом деле ему достичь не удалось, петербургские и архангельские купцы были и сами с усами. Атака черноморской «мафии» была отбита, но, как говорят, осадок остался.

Согласно утвержденным в 1826 году императором Николаем планам, Черноморский флот в скором будущем должен был представлять внушительную силу — пятнадцать 120-пушечных линкоров, десять 84-пушечных, десять 60-пушечных. Такой амбициозной кораблестроительной программы на Черном море у России еще не было. Деньги на строительство нового флота государство выделяло в полном объеме, но не одномоментно, а частями в течение нескольких лет, что было и остается обычной практикой. В свою очередь Грейг объявил, что для выполнения столь большой программы строительства флота мощности казенного Николаевского Адмиралтейства явно недостаточно. Поэтому Грейг настаивал на привлечении к строительству частных подрядчиков, утверждая, что только в этом случае он гарантирует выполнение столь грандиозной корабельной программы. От себя он гарантировал надзор за соблюдением финансовой дисциплины, пресечение малейших попыток воровства и проверку качества новостроенных кораблей и судов. В качестве доводов Грейг приводил то, что у наиболее состоятельных из них — еврейских купцов Серебряного, Варшавского, Рафаловича — не только к этому времени уже были оборудованы собственные верфи в Николаеве, а кроме этого, у них имеются свободные капиталы и они готовы начинать немедленное строительство под небольшой процент, не дожидаясь поступления бюджетных денег. Общий вывод Грейга был таков: его план — это единственно реальный путь выполнения программы Морского министерства.

Помогая Грейгу продавливать его план, в Петербург примчались и сами одесские и николаевские подрядчики, подкреплявшие клятвенные обещания в честном партнерстве дорогими подарками чиновникам. Как бы то ни было, но план Грейга был принят, ему был дан карт-бланш выполнения кораблестроительной программы и он же был определен ответственным за ее исполнение. Забегая вперед, скажем, что эта кораблестроительная программа, на которую были в полном объеме выделены огромные государственные деньги, так никогда и не будет выполнена. Деньги растворятся в небытие (а черт их знает, куда делись!), а Грейг и его подельники обложатся грудами бумаг для своего оправдания. Попробуй их возьми за рубль с полтиной!

Однако корабли и суда, пусть не в намеченном объеме, но все же строились. Всего в 20-х годах XIX века в Николаеве на частных верфях было построено свыше 95 различных судов. Причем, заметим, что один М. Серебряный построил более 60 судов, а вместе с М. Варшавским они построили около 70% всех новых судов. Шесть человек (Серебряный, Варшавский, Перетц и семья Рафаловичей — папа, мама и сын) построили 25% Черноморского парусного флота, взяв за это деньги, за которые можно было построить несколько флотов. При этом казенное Адмиралтейство не построило и 30%, так как были и другие, более мелкие, частные верфи, которые тоже имели свой кусок с общего стола.

Купец Серебряный в октябре 1828 года начал строить для казны на правом берегу Ингула второй эллинг за 437 000 руб. В мае 1829 года строитель Суравцев заложил на этом эллинге 94-пушечный линкор «Память Евстафия», а на первом, левобережном, эллинге в июле 1829 года Серебряный заложил такой же линкор «Адрианополь». На подрядных Спасских верфях Николаева в начале 1829 года достраивались заложенные в 1828 года линкор «Анапа» и 60-пушечный фрегат «Эривань». На казенных же верфях в это время строился только один фрегат — «Архипелаг», несмотря на то, что там стоимость постройки была почти вдвое меньше, чем у Серебряного. В Николаеве на казенной верфи удалось добиться разрешения на постройку только пары люгеров-катеров и пары небольших транспортов. Севастопольское казенное Адмиралтейство, вообще, занималось лишь починкой старых кораблей. Частное судостроение буквально обдирало государство. Огромные суммы уходили в Николаев и навсегда исчезали там. Ни количество кораблей, ни качество их постройки ни в коей мере не соответствовали отпускаемым на это деньгам.

В личном архиве Николая I сохранилась любопытная бумага Это доклад адмирала Грейга о финансовых средствах, необходимых для оплаты владельцам частных верфей Николаева и Херсона На бумаге резолюция — яростный росчерк императора: «Еврейский щет! Но платить надобно!» Рядом с резолюцией раздражений Николай изобразил самого себя в фуражке набекрень и с раскрытым в гневном крике ртом и с припиской, отражающей душевное состояние императора: «Раз-з-зявы!!!» Увы, тут Николай I был не совсем точен. Раззявой был именно он, но никак не Грейг…

Как вспоминал современник: «Кораблестроение заставляло многого желать, благодаря пронырству евреев, сумевших завладеть с подрядов этой важной отраслью. Личный состав флота переполнился греками, стремившимися удержать значение не столько доблестью и любовью к делу, сколько подмеченной в них еще древним летописцем лестью».

В мае 1829 года Николай I утвердил представленную Грейгом программу черноморского судостроения на 1830 года. А в конце 1829 года предприниматель Шапошников построил на подрядной Спасской верфи второй эллинг, в проектировании которого участвовал приглашенный из Англии по особому дозволению Николая инженер И.И. Уптон. 18 декабря 1829 года на новом эллинге заложили 84-пушечный линкор «Императрица Мария». В тот же день Николай I утвердил состав Черноморского флота, определив его в 15 линкоров и 10 фрегатов. Однако недостаток денег сорвал выполнение программы 1830 года. Все выделенные на кораблестроение деньги были уже растрачены Грейгом и поделены между его сотоварищами, подрядчиками Рафаловичем и Серебряным. Это привело к тому, что вместо намеченных шести линейных кораблей в 1830 году в Николаеве заложили только 24-пушечный корвет «Пендераклия», а также с опозданием на год спустили 2 шхуны, 2 яхты и пароход «Громоносец». Между тем Грейг, как и прежде, распределял заказы на строительство кораблей только частным верфям, минуя казенные. Так, после спуска в 1830 году кораблей «Память Евстафия», «Адрианополь» и «Варна» на верфях Рафаловича и Серебряного были заложены по контракту 60-пушечные фрегаты «Бургас» и «Эноо, обошедшиеся казне почти в полтора раза выше стоимости 80-пушечных линкоров.

Отставание черноморского судостроения на этот раз серьезно встревожило Морское министерство, которое потребовало срочно наладить постройку кораблей на казенных верфях и не рассчитывать более на подрядное строительство. Это требование Грейг, однако, проигнорировал. Возможно, что ситуация к этому времени на Черноморском флоте сложилась так, что он уже и не мог ничего изменить, даже если бы очень захотел, так как зависимость адмирала от черноморской мафии к этому времени была уже полной.

Черноморский флот в 1831 году состоял из одного 100-пушечного, пяти 84-, двух 80- и двух 74-пушечных линкоров, четырех 60- и трех 44-пушечных фрегатов, двух корветов, семи бригов и катеров. Гребные черноморские суда Николай I в марте 1831 года объединил в Дунайскую флотилию. Для поддержания боеспособности флота требовалось ежегодно строить по одному новому линкору и фрегату. Казенных мастеровых для такого строительства не было, так как их всех переманили на частные верфи. Недоставало на казенных верфях и квалифицированных рабочих, так как им там практически ничего не платили. Дело в том, что все казенные верфи Черного моря, как и порты, самым непосредственным образом подчинялись Грейгу. Надо ли говорить, что в его воле было сделать так, чтобы они влачили самое жалкое существование рядом с соседствующими процветающими частными верфями Рафаловича и Серебряного.

В своих письмах императору Грейг постоянно писал одно и то же: надеяться можно исключительно на подрядное строительство. В январе 1832 года Грейг доложил императору и Главному морскому штабу о необходимости построить подрядным способом четыре линкора. Это был уже вызов. Терпение Николая I лопнуло, и он строжайше запретил подряд, а от адмирала потребовал предпринять «всевозможные старания к содержанию флота казенными средствами».

В ответ Грейг сослался на то, что на казенных верфях он ничего строить не может, а если императору хочется увеличить штат Черноморского флота, то он может лишь увеличить сроки службы судов. Продлить жизнь кораблей могла только полная чистка их корпусов в доке. Николай I дал на это согласие, но выразил желание иметь для регулярного ремонта кораблей два сухих дока в Севастополе. Первый проект этих доков для Севастополя подготовил адмиралтейский инженер фон дер Флисс. Морское министерство обратилось в Главное управление путей сообщения с ходатайством о разработке подробного проекта Проект составил инженер-полковник Потье. Фон дер Флисс счел проект Потье неудачным и предложил свой для трех кораблей: двух линкоров и фрегата. Царь разрешил постройку доков в Севастополе, но в связи с тем, что все документы существовали только в одном экземпляре, бумаги по мере их прохождения по разным ведомствам какого странно «затерялись», и про царский указ исполнители вроде как забыли. Разумеется, на самом деле ничего не затерялось, а попросту было преднамеренно уничтожено. Грешу и его окружению постройка доков в Севастополе была ни к чему. Контролировать финансово-судостроительную ситуацию в Севастополе всегда было труднее, так как там частных верфей не существовало, а в развитии казенных, как мы уже говорили, черноморская мафия была не заинтересована. Таким образом, местные воротилы вынуждали властителя России отказаться от всех своих задумок. Николая буквально заставляли вернуться к единственно приемлемому для мафии варианту — постройке кораблей на ее собственных верфях и по ею же установленным завышенным денежным суммам.

Но времена уже менялись. С каждым месяцем Николай I все сильнее и сильнее брал в руки вожжи государственного руководства. Не забыл император и о доках. Спустя некоторое время император снова запрашивает Грейга о начале строительства казенных доков в Севастополе. В ответ, как мы уже знаем, был инспирирован знаменитый Севастопольский чумной бунт, который, как и предполагали его организаторы, задержал развитие казенного кораблестроения в Севастополе, но, как оказалось, ненадолго. О самом бунте мы поговорим еще ниже.

Император Николай I оказался человеком последовательным и упрямым. Уже в начале 1831 года он снова требует от Грейга доложить ему о начале работ по строительству севастопольских сухих доков. В конце февраля 1831 года Грейг и директор департамента Главного управления путей сообщения инженер-генерал Опперман сообща представили Николаю I доклад о постройке доков и положение о строительном комитете севастопольских доков. Председателем комитета Грейг предложил назначить генерал-майора Берха, главным строителем — упомянутого выше английского инженера Уптона. Пока кандидатуры утверждались царем, Грейг попросил Берха подобрать в соответствии с положением штаты и немедленно начать работу.

Тем временем понемногу начали активизироваться и те немногие антигрейговские силы, которые еще сохранились к тому времени на Черноморском флоте. Возглавил их начальник штаба флота капитан 1-го ранга Мелихов. Дело в том, что согласно существовавшей тогда вертикали подчиненности начальник штаба флота не являлся заместителем командующего, а занимался исключительно канцелярскими вопросами, а кроме этого, являлся подчиненным не только командующего флотом, а начальника Главного морского штаба. Последним обстоятельством Мелихов при передаче своего письма и воспользовался. Начальником Главного морского штаба в то время был любимец императора известный князь Меншиков. К его помощи и решил прибегнуть Мелихов.

Пока решался вопрос о доках, капитан 1-го ранга Мелихов весной 1829 года, минуя Грейга, представил в Морское министерство свой проект сосредоточения черноморского судостроения и руководства флотом в Севастополе. Мелихов указывал, что хотя Николаев удобно расположен для дешевой доставки туда из внутренних губерний необходимых материалов, но зато, во-первых, Ингул и Южный Буг замерзают на 4 месяца; во-вторых, малые глубины Буга и Днепро-Бугского лимана не позволяют проводить готовые линкоры с полной загрузкой из Николаева к Очакову, из-за чего теряются два месяца работы и возникают дополнительные трудовые затраты; в-третьих, по той же причине паровая землечерпалка в устье Ингула должна непрерывно работать 6 месяцев; в-четвертых, из Таганрога в Николаев ежегодно доставляется 20 тыс. пудов железных изделий, а путь от Таганрога до Севастополя вдвое короче; в-пятых, лес везут из Херсона в Николаев на транспортах или буксируют плотами, в то время как эти транспорты могут идти прямо в Севастополь. Кроме того, цена доставки леса из Подольской губернии в Николаев и Севастополь почти одинакова, и если устроить порт в Очакове, то можно будет сразу направлять лес туда без перевалки в Херсоне, а из Очакова везти в Севастополь, используя вместо транспортов старые линкоры и фрегаты. Перевод морских учреждений из Николаева в Севастополь и их слияние с соответствующими севастопольскими учреждениями позволяли вдвое сократить руководящий персонал. Сосредоточение всей главной администрации в Севастополе повышало оперативность в управлении флотом и боевую подготовку кораблей. Главным же был вывод начальника штаба флота: частное кораблестроение для военного флота на Черном море идет во вред флоту и государству и надо как можно скорее от него избавляться. Рассмотрев проект Мелихова, Меншиков полностью согласился с доводами автора и подготовил решение, по которому Николаев становился тыловой базой флота, т.е. все финансовые потоки пойдут теперь не туда, а в Севастополь. Свой проект Меншиков передал на отзыв Черноморскому ведомству. 9 июня 1833 года его дополнил проект указа императора прекратить расширение Николаевской базы и перевести часть подразделений флота из Николаева в Севастополь так, «чтобы сей порт находился к Николаеву в том отношении, как Кронштадт к Санкт-Петербургу».

Ответ последовал незамедлительно! Адмиралом Грейгом немедленно была организованна собственная кораблестроительная экспедиция, в которую, разумеется, вошли лично преданные Грейгу люди — известные черноморские мафиози контр-адмирал Критский и купец-судостроитель Серебряный. Комиссия в самых резких тонах выступила против предложения Меншикова, ссылаясь на дороговизну доставки в Севастополь леса и большие затраты на сооружение там Адмиралтейства и пр. Грейг, разумеется, выводы экспедиции полностью поддержал и 23 сентября 1833 года в представлении в Морское министерство пополнил эти доводы еще одним соображением, указав на «угрозу одновременного уничтожения флота и судостроения на Черном море».

Последнее запугивание несколько поколебало уверенность Николая I в правильности позиции Меншикова, и вопрос был отложен. Что касается капитана 1-го ранга Мелихова, то он серьезно поплатился за свои правдоискания. Почти сразу же после того как стало известно о его письме, Грейг отстранил его от должности. Опального офицера забрал к себе в Петербург князь Меншиков, но карьера блестящего офицера была сломана.

Любопытный факт: если Балтийский флот всегда испрашивал на свое ассигнование разумные суммы, которые и бывали ему выделяемы, то Грейг всегда завышал количество просимых денег, как минимум в полтора раза. При этом он практически никогда не предоставлял по их расходу отчетности! Из-за этого постоянно вспыхивали скандалы между ним и Морским министерством, где казенные деньги все же считать умели. Так, в 1821 году Грейг обратился к морскому министру с требованием о немедленном выделении ему дополнительных денег в счет ассигнований будущего года. После долгой переписки и препирательств со стороны министра финансов он все же сумел вырвать миллион рублей. Отметим, что в следующем году Грейг добился не только того, что ему «скостили» прошлогодний долг, но попытался вырвать и новые сверхлимитные деньги. Повторюсь, что такое радение за обеспечение финансами вверенного ему флота было бы весьма похвально, если бы адмирал отчитывался о том, куда эти огромные суммы пошли. Но ничего подобного Грейг не делал. Миллионы исчезали один за другим без всякого следа.

Вторым после демарша капитана 1-го ранга Мелихова было письмо на имя императора бухгалтера Черноморского флота Яцына, который, будучи не в состоянии видеть происходящее вокруг разграбление, известил Николая I о творимых Грейгом и Критским безобразиях.

Бухгалтер Черноморского флота чиновник 6-го класса Яцын (что соответствовало согласно табелю о рангах чину полковника) в силу своего положения знал очень много о финансовых махинациях на Черноморском флоте, в октябре 1825 года написал морскому министру письмо о творимых Грейгом и его окружениях расхищениях «О разных его ко вреду казны действиях». Главным обвинением в письме была преднамеренная переплата Грейгом купцу Михелю Серебряному за постройку с подряда двух кораблей и двух фрегатов.

Историк пишет: «Грейг, действительно, допустил неправильные по форме действия: вместо того, чтобы поручить расчет смет на постройку кораблей и эллингов Исполнительной экспедиции, т.е. Яцыну, он дал задание инспектору кораблестроения Черноморского флота М.И. Суровцову определить среднюю стоимость одной тонны подлежащих постройке судов на основе реальных цен». Однако в октябре 1825 года всем было уже не до разбирательств с Грейгом. В Таганроге умирал император Александр, в Петербурге и Тульчине готовились к захвату власти масоны-декабристы, и будущее России было не слишком ясным. Некоторое время спустя наскоро созданная комиссия во главе с генералом Сабанеевым не признала за Грейгом никакой вины, сделав вывод, что Яцын из-за личной неприязни к Грейгу оклеветал его. Взойдя на престол, Николай I поначалу подмахнул приказ об отдаче бухгалтера Яцына под суд за клевету и даже выслал Грейгу бумагу о полной его невиновности, но когда получше разобрался с обстоятельствами дела, усмотрел в обстоятельствах переплаты денег Серебряному «стачку» чиновников с подрядчиками. Яцын, по-видимому, был освобожден.

Начиная с 1815 года, на стапелях Херсонской казенной адмиралтейской верфи в постройке одновременно находилось не более одного корабля, а в иные годы все эллинги вообще стояли пустыми. В это же время на частных николаевских верфях жизнь кипела! Туда шли миллионы рублей, там они отмывались и перераспределялись по карманам местных мафиози.

Отметим, что на верфях Серебряного и других членов своего клана Грейг вовсю использовал более двух тысяч арестантов. Дело в том, что в ту пору арестантов можно было использовать лишь на валовых работах: что-то куда-то таскать. Грейг же начал назначать их на ответственные кораблестроительные работы, экономя на дармовых арестантах большие деньги, которые, разумеется, шли не в карман государства. При этом весьма страдало качество работ, так как арестанты в конечном результате своего труда были нисколько не заинтересованы, а порой занимались откровенным саботажем и вредительством.

В фундаментальном пятитомном труде «История отечественного судостроения» под редакцией академика И.Д. Спасского пишется: «Информация Лазарева о неблагополучном состоянии Черноморского флота, которая, кстати, была не совсем объективной и, видимо, имела целью представить в невыгодном свете предшественника, была доведена до сведения царя. Следствием этого явилось распоряжение Николая I, которым Главное черноморское управление обязывалось строить за счет штатных сумм, назначаемых по статье “кораблестроение”, ежегодно по одному линейному кораблю и в два года по одному фрегату. Кроме того, предполагалось выделить управлению дополнительные ассигнования, сумма которых должна была позволить строить ежегодно на протяжении четырех лет по одному линейному кораблю. За счет этих и других средств предписывалось построить также столько фрегатов, сколько будет возможно, исходя из общей численности людей в 15 черноморских экипажах. При этом управлению предлагалось разработать по своему усмотрению проект штата судового состава флота, основываясь на числе флотских экипажей. Такой подход обеспечивал более полный учет всех возможностей и особенностей Черноморского ведомства, как в организации постройки судов, так и в комплектовании их личным составом. В то же время это не могло не привести к необходимости увеличения назначаемых по росписи бюджетных ассигнований. Проработка штаба Черноморского флота и служб обер-интенданта позволили к октябрю 1834 года составить три варианта штатного расписания, отличавшихся числом судов различных рангов».

Историки — авторы научного труда заступаются за Грейга и обвиняют в интриганстве возглавившего флот после него Лазарева! Насколько это соответствует исторической правде и насколько это этично? При этом авторы труда «История отечественного судостроения» здесь же указывают то запустение, которое оставил на черноморских верфях Грейг, и подробно описывают те срочные меры, которые предпринимает критикуемый ими Лазарев для выправления положения дел. Так кто же допустил это запустение, и кто наводил впоследствии порядок? Ответ, думаю, ясен.

К концу своего руководства Черноморским флотом Грейг довел его до самого бедственного состояния, флот практически не выходил в море, новые корабли сгнивали в порту, не сделав порой ни одной полноценной кампании. При этом адмирал требовал все новых и новых денег на постройку обреченных на сгнивание кораблей.

Вот весьма любопытное письмо контр-адмирала М.П. Лазарева к А.А. Шестакову, написанное в сентябре 1832 года, т.е. практически сразу после вступления в должность начальника штаба флота. Лазарев пишет следующее: «…По приглашению адмирала Грейга сопутствовал ему на яхте “Резвая” (по имени, но не по качествам) к абхазским берегам — и я очень рад, что мне случилось сии места видеть. Был в Поти, Редут-Кале, Сухум-Кале, Бомборы, Пицунде, Гагре, Геленджике и Суджук-Кале… Гарнизоны наши в местах сих сожаления достойны, где люди, так сказать, гниют, ибо кругом болоты и нет казарм. Строевого лесу по всему берегу очень много… должен быть свойства самого крепкого, но, кажется, никто не обращает на сие внимания… что за порт Севастополь! Чудный! Кажется, что благодатная природа излила на него все свои щедроты и даровала все. Что нужно для лучшего порта в мире, но зато рука человеческая не очень заботилась, чтобы дарами сими воспользоваться… Не имея дока и до сего времени для разломки кораблей, ломали оные только до воды, а днища, одно за другим, тонули и засаривали тем лучшее место гавани!!!»

Глава пятая. СЕВАСТОПОЛЬСКИЙ БУНТ

Одновременно с началом войны с Турцией в 1828 году на юге России начались события, которые повлекли за собой большие потрясения в этом крае. В 1828 году на юге России началась эпидемия чумы. Эпидемия захватила обширные районы и действующую армию. Не остался в стороне от этой беды и Черноморский флот.

Военный историк А. Керсновский пишет: «В 1831 году Россию и всю Европу посетила доселе неизвестная повальная болезнь, характеризовавшаяся молниеносным распространением, сильными мучениями больных и очень высокой смертностью. Врачам она была знакома и раньше понаслышке под именем “азиатской холеры”, но причины ее появления и способы лечения были им неизвестны. Старые, испытанные против чумы и различных “гнилых горячек” средства — устройство карантинов, оцепление зараженных местностей рогатками, окуривание проезжающих на больших дорогах — оказывались совершенно недейственными. Народ заволновался, обвиняя, как водится, в отравлении “дохтуров” и начальство. Беспорядки произошли по всей России — в Петербурге холерный бунт был сразу усмирен лично Государем. Стоя в коляске во весь свой богатырский рост, Император Николай Павлович скомандовал бунтовавшей на Сенной площади толпе: “На колени, мерзавцы! Шапки долой!” Эффект этих громовых слов был поразительный. Большое количество смутьянов Северо-западного края и столичной черни было выслано в рабочие батальоны и направлено в военные поселения Новгородской губернии».

Чтобы не пустить страшную болезнь в Николаев и Севастополь, в мае 1828 года вокруг городов установили карантинное оцепление. В оцеплении имелись заставы, пропускавшие скот на ближние пастбища и подводы с продовольствием в город.

При этом, если в Николаеве вопрос удалось решить более-менее спокойно, то в Севастополе из-за безответственности местных властей все произошло иначе. В июне 1829 года, несмотря на отсутствие чумы в самом городе, городские власти предельно ужесточили предохранительные меры: всякий желавший оставить Севастополь или въехать в него содержался в особом карантине от 14 до 19 дней. В результате окрестные крестьяне отказались везти в Севастополь дрова и продукты. Цены на все резко подскочили, на карантинных заставах расцвела коррупция. Чумы в городе по-прежнему не было, но всех подозрительных больных собирали в пещеры Инкермана, на старые суда-блокшивы, в неприспособленные здания. Многие умирали там от бесчеловечного обращения и дурных условий. Из-за плохого продовольственного снабжения среди матросов Севастополя распространились желудочно-кишечные заболевания. Адмирал Грейг, занятый ведением боевых действий, оставил Севастополь без всякой помощи. Хлебные магнаты (Рафалович и другие) отказались везти в Севастополь хлеб по фиксированным ценам. Они требовали отпустить цены и открыто желали обогатиться на бедственном положении севастопольцев. При этом командование Черноморским флотом во главе с Грейгом фактически бросило город на произвол судьбы. Положение настолько обострилось, что император Николай I срочно направил в Севастополь собственную комиссию во главе с флигель-адъютантом Римским-Корсаковым На месте к руководству комиссией присоединился и присланный с Балтики контр-адмирал Фаддей Беллинсгаузен (знаменитый мореплаватель и первооткрыватель Антарктиды). Черноморским адмиралам Николай в сложившейся ситуации уже не доверял!

Столичная комиссия работала до ноября 1829 года. В итоговом документе Римский-Корсаков отметил, что «по Севастопольскому порту допущены весьма важные злоупотребления», что «приказы главного командира насчет приема провианта и провизии вовсе не исполняются». Поразительно, но даже по окончании работы комиссии Грейг не принял никаких надлежащих мер. К этому времени война с Турцией уже два месяца назад как завершилась, и командующий вполне мог уделить хоть какое-то внимание бытовой стороне жизни собственного флота. «Непринятие мер» очень странным образом совпало с назначением обер-интендантом флота любимца Греига капитана 1-го ранга Критского. Санитарные кордоны, не пропускающие продовольствие, отказ греко-еврейского хлебного сообщества от обеспечения Севастополя хлебом по старым ценам (т.е. самая настоящая ультимативная спекуляция!), весьма странное поведение флотского интенданта Критского и его покровителя Грейга, все это полностью исключает случайность совпадений. Перед нами самый настоящий спекулятивный заговор, возглавляемый, как это ни прискорбно, самим командующим. Голод должен был стать обоснованием для закупки хлеба по значительно более высоким ценам, а кордоны вокруг Севастополя исключали всякий альтернативный подвоз хлеба. Судя по всему, предполагалось, оголодив город до последней возможности, потом произвести оптовую закупку хлеба у Рафаловича и его компаньонов по тем ценам, которые были выгодны купцам.

В этом деле потрясает не только жуткий цинизм ситуации, но и полная уверенность организаторов севастопольского голода в своей безнаказанности. Причем эта уверенность была вовсе не безосновательна. Едва комиссия закончила свою работу, как из Петербурга пришло указание немедленно прекратить всякие расследования деятельности черноморских интендантов, а само дело закрыть. Поразительно, но некие силы смогли перечеркнуть деятельность императорского флигель-адъютанта Римского-Корсакова и не последнего по своему влиянию на императора контр-адмирала Беллинсгаузена. Было очевидно, что центральная власть столкнулась с некой чрезвычайно могущественной тайной силой, не боящейся ни законов империи, ни самого императора Ряд историков считает, что именно данный запрет во многом способствовал возникновению в Севастополе печально знаменитого «чумного бунта». Но зачем мафии надо было нагнетать обстановку в Севастополе — ведь понятно, что разница цен на хлеб не могла серьезно обогатить миллионеров Одессы и Николаева? В чем же причина этой провокации, да и была ли она вообще?

Оказывается, что причина была, и весьма серьезная. Дело в том, что черноморской мафии (да и Грейгу тоже) было весьма выгодно вызвать социальный взрыв в Севастополе, после которого там последовали бы неминуемые репрессии. В результате бунта и его последующего подавления можно было лишить город квалифицированной рабочей силы, объявить Севастополь неблагонадежным и надолго закрыть вопрос о развитии там казенного судостроения, на котором очень настаивал император Николай. Подробно о событиях, связанных с тяжелейшей борьбой Николая I с черноморскими мафиози в вопросах кораблестроения, мы еще поговорим в свое время.

Пока же отметим, что в 1929 году император Николай I еще не был столь авторитетным и непререкаемым повелителем империи, как в конце своего царствования. Всего четыре года минуло с момента мятежа декабристов-масонов, только что завершена тяжелейшая война с Турцией, вот-вот мог вспыхнуть мятеж в непокорной Польше. Еще не были расставлены на главенствующие посты честные и преданные государственные деятели, еще не была создана эффективная система спеплужб. Если в столице к этому времени Николай I в целом уже полностью контролировал обстановку, то на границах огромнейшей империи до полного контроля было еще далеко.

Отметим здесь и методу императора — в случае непонятной и сложной обстановки на местах для выяснения ситуации посылать туда лично преданного и честного флигель-адъютанта Что касается Римского-Корсакова, то в свете произошедших далее событий можно считать, что ему просто повезло — он остался жив. Возможно, николаевско-одесские воротилы просто не успели сориентироваться в обстановке, может, были уверены, что и так сумеют нейтрализовать императорского адъютанта, а может, посчитали, что произведенное им расследование не столь глубоко, что позволит им откупиться, что, собственно говоря, видимо, и произошло.

Однако черноморские мафиози в данном случае перегнули палку в расчете на долготерпение русского мужика. 10 марта 1830 года карантин в Севастополе стал еще строже: ввели сплошное оцепление, жителям запретили покидать дома и дворы. От плохого питания среди горожан тоже начали распространяться болезни, резко увеличилась смертность. Карантин держали до 27 мая. А для Корабельной слободки его продлили дополнительно еще на 7 дней.

В то время Корабельная слободка Севастополя начиналась у берега Корабельной бухты и доходила до Малахова кургана. В слободке насчитывалось 352 дома и 1120 жителей. Кроме Корабельной слободки беднейшее население Севастополя ютилось в Артиллерийской слободке по берегам балки и скатам холма за Артиллерийской бухтой, а также в Каторжной слободке вдоль глубокой балки в конце Южной бухты и в первом из севастопольских поселков такого типа — Хребте Беззакония (ныне центральный городской холм). Но карантин коснулся больше всего именно Корабельной слободки. Когда прошел и семидневный запрет, начальство приказало вывести жителей слободки за город и продлило карантин еще на две недели. Это распоряжение окончательно возмутило тамошних жителей и матросов.

В слободке проживало более трехсот матросов, у многих там были родные и знакомые. Губернатор Севастополя Столыпин направил в слободку контр-адмирала И.С. Скаловского и других высших командиров, но их уговоры оказались бесполезны. Тогда 31 мая Скаловский усилил оцепление слободки двумя батальонами пехоты при двух орудиях под командованием полковника Воробьева. По просьбе губернатора для увещевания непокорных явился протопоп Софроний Гаврилов. На его просьбы о смирении люди ответили, что больше не могут терпеть, у них нет ни заработка, ни пищи, ни дров, ни даже воды. Жаловались, что в самые холода их в гигиенических целях насильно купали не в бане, а в море, что карантинные чиновники (подчиняющиеся непосредственно Грейгу) продают им по баснословным ценам муку, которую нельзя есть. Доведенные до отчаяния жители начали готовиться к вооруженному отпору опостылевшему «начальству». Под руководством квартирмейстера 37-го флотского экипажа Тимофея Иванова, отставного квартирмейстера яличника Кондратия Шкуропелова и боцмана 34-го флотского экипажа Федора Пискарева были сформированы три вооруженные группы. Военное обучение гражданского населения и организацию караульной службы поручили шкиперскому помощнику Кульмину. На приказ губернатора Столыпина выдать зачинщиков мятежные жители ответили: «Мы не бунтовщики, и зачинщиков между нами никаких нет, нам все равно, умереть ли с голоду или от чего другого». Квартальному надзирателю Юрьеву непокорные матросы заявили: «Скоро ли откроют огонь, мы только того и ожидаем, мы готовы».

Вечером 3 июня губернатор расставил в городе войска, полсотни солдат охраняли губернаторский дом. Караулы в городе вызвали негодование севастопольцев, особенно жителей слободок. Люди ударили на соборной колокольне в набат, толпа с криками «Ура!» двинулась к дому губернатора, Адмиралтейству и собору. Наибольшую активность проявляло население Корабельной и Артиллерийской слободок. К мятежникам примкнули матросы флотских экипажей, 17-й и 18-й рабочие экипажи и рабочие военного ведомства. Все они требовали отменить карантин и убрать ненавистных чиновников и начать доставку в город дешевого хлеба.

Восставших возглавила так называемая «Добрая партия» — совет, в который вошли Т. Иванов, Ф. Пискарев, К. Шкуропелов, а также фельдфебель Петр Щукин, слесарь Матвей Соловьев и мещанин Яков Попков.

У дома губернатора толпу встретил и пытался остановить генерал Примо. Но с него сорвали эполеты, мятежники ворвались в дом и убили губернатора. К бунту присоединились 29-й, 38-й и 39-й флотские и 16-й ластовый экипажи. С криками «Бей и коли офицеров!» толпа разделилась на две части. Одна направилась снимать блокаду с Корабельной слободки. Охранявшие слободку солдаты сочувствовали народу, и дело едва не кончилось мирно, как вдруг с тыла на солдат бросились в штыки матросы, за ними мастеровые с кольями и ломами, а жители слободки, видя это, напали на солдат с фронта. Тогда солдаты восстали, убили полковника Воробьева и присоединились к мятежникам,

Вторая часть бунтовщиков пошла к Хребту Беззакония, где схватила адмирала Скаловского, сорвала с него эполеты и потребовала выдать расписку об отсутствии в городе чумы. Такие же расписки были получены от городского головы Носова, протопопа С. Гаврилова и коменданта Севастополя.

К 22 часам мятежники захватили весь город. Они разгромили дома и квартиры 42 чиновников и офицеров, убили одного из «чумных» комиссаров чиновника Степанова, инспектора военного карантина Стулли, избили плац-адъютанта военного губернатора Родионова. Вся полиция бежала из Севастополя. Войска гарнизона (860 человек при трех пушках) отказались подавлять бунт. Комиссар Батищев, капитан Матусевич, штабс-капитан Перекрестов, лейтенант Энгельгардт, прапорщики Дмитриев, Кулаков и многие другие офицеры сочувствовали восставшим. Этот факт весьма примечателен. Рядовые офицеры оказались в фактически осажденном Севастополе в таком же положении, как и матросские семьи. Они понимали суть происходившего, но одновременно были связаны присягой.

4 июня комендант Турчанинов издал по требованию народа следующий приказ: «Объявляю всем жителям города Севастополя, что внутренняя карантинная линия в городе снята, жители имеют беспрепятственное сообщение между собой, в церквах богослужение дозволяется производить, и цепь вокруг города от нынешнего учреждения перенесена далее на две версты». Свою победу над произволом администрации жители Севастополя отметили молебном и крестным ходом.

А тем временем губернские власти перебросили к Севастополю из Феодосии 12-ю дивизию генерала Тимофеева, 7 июня она вошла в город. Из Николаева наконец-то прибыл главный командир Черноморского флота Грейг. Адмирал обещал наказать карантинных чиновников, призывал горожан сознаться в участии в бунте и обещал помилование всем, кроме зачинщиков и убийц. Однако вел себя Грейг по меньшей мере странно. В городе он так и не появился, предпочитая отсиживаться на стоящем на рейде линейном корабле. Напомним, что полностью должность Грейга значилась так — главный командир Черноморского флота и портов, военный губернатор Николаева и Севастополя. Так что наведение порядка в Севастополе было его прямой обязанностью, тем более, что жители матросских слободок были его прямыми подчиненными. Действуя решительно и грамотно, Грейг вполне мог, не доводя бунт до его высшей точки, решить все вопросы миром. Но он абсолютно ничего не сделал, оставаясь, по существу, сторонним наблюдателем всех происходящих событий. Невольно напрашивается сравнение поведения адмирала Грейга в 1830 году и командующего Черноморским флотом вице-адмирала Чухнина в 1905 году. Если первый самоустранился от происходящих событий, то второй, наоборот, сделал все от него возможное для наведения порядка на флоте и в Севастополе, за что, впрочем, впоследствии и поплатился своей жизнью…

Приехал в Севастополь и генерал-губернатор Новороссии и Бессарабии граф М.С. Воронцов. При этом Грейг демонстративно не выполнил ни одного из данных им горожанам обещаний. Особой заботой адмирала стало лишь «выведение из-под удара» карантинных чиновников и интендантов. На этой почве между Воронцовым и Грейгом произошел острый конфликт. Воронцов прямо в лицо обвинил Грейга в преступной бездеятельности и попустительстве бунтовщикам и в непринятии мер для снятия социальной напряженности в городе. Отныне их отношения были навсегда разорваны. Дело в том, что генерал-губернатор (даже будучи наделенным огромными полномочиями!) не имел никакого права вмешиваться в дела флота и черноморских портов с их таможнями и карантинами. Это был единоличная вотчина Грейга. Но другого выхода не было, и, ввиду демонстративного поведения Грейга, Воронцову пришлось самому заниматься наведением порядка и наказанием виновных, от чего «либеральный» адмирал тоже самоустранился. Севастополь и севастопольцы адмирала нисколько не интересовали. Если кто его волновал, то это чиновничья братия.

В отчаянной попытке спасти от расследования своих подручных, а значит и себя самого, адмирал Грейг пишет Николаю I кляузу на вице-адмирала Беллинсгаузена и флигель-адъютанта Римского-Корсакова, которые слишком далеко залезли в его дела. Письмо Грейга достойно того, чтобы его процитировать. Итак, перед нами истинный шедевр бюрократической казуистики: «Имея в виду, что ожидание общей ревизии в государственном контроле может отдалить окончательное решение вышеизложенного дела на долгое время, к крайнему угнетению множества чиновников около двух лет невинно, может быть, страждущих (выделено Грейгом. — В.Ш.), я, как главный начальник сих несчастливцев, легко могущих впасть в уныние и даже самоотчаяние, дерзаю всеподданнейше повергнуть участь их милосердному вниманию Вашего Императорского Величества, священным долгом почитая испрашивать Высочайшего Вашего, Всемилостивейший Государь, повеления о начатии ныне же в государственном контроле ревизии сказанных отчетов и окончании оной в возможной скорости, дабы предав виновных справедливому наказанию, избавить невинно страждущих от горестного для них подозрения, могущего лишить службу Вашего императорского Величества многих способных и достойных доверенности правительства чиновников».

Ах, это страждущее и горестно-неубиваемое чиновничье племя! Уж давным-давно от праха императора Николая и Грейга не осталось и следа, а оно по-прежнему горестно страждет по всей России, наплевав на все революции и перевороты.

Одновременно Грейг шлет аналогичное письмо Меншикову, в котором также доносит на Беллинсгаузена с Римским-Корсаковым и пытается представить их лжецами и негодяями: «…Из всего вышеизложенного открывается, что тот, кто сие донес Государю Императору, что болезни, на флоте существующие, есть последствия чрезвычайно худой провизии для довльствия нижних чинов употребляемой, осмелился сделать Его Императорскому Величеству донос, обличенный ложным (выделено Грейгом. — В.Ш.) — командирами, офицерами и нижними чинами на флоте находящимися».

Не удовлетворяясь этим, буквально через несколько дней Грейг шлет Николаю I еще одно письмо: «Возможно ли думать, чтобы я дерзнул в чем-либо обмануть Всемилостивейшего Моего Государя, когда вся моя жизнь (выделено Грейгом. — В.Ш.), могу смело сказать, и все мои действия доказывают неусыпное старание к отвращению зла и строгому соблюдению казенных выгод. Совесть моя ни посему, ни по какому другому делу службы меня не упрекает и душа моя покойна. После же получения мною столь лестного для меня Всемилостивейшего рескрипта Вашего Величества, никакое судебное место в империи не вправе входить в какое-либо суждение насчет моих действий по этому предмету. Сей рескрипт служит мне и будет служить моему потомству неоспоримым доказательством моей невинности».

Честно говоря, читать эти письма Грейга неприятно. Адмирал производит жалкое впечатление. Умный человек, он прекрасно понимает, что на Черноморском флоте для него все подходит к логическому концу. Одновременно повязанный по рукам и ногам им же взлелеянной «мафией», он несуразно талдычит Николаю о множестве обиженных и страждущих (чего?) чиновников, призывая императора (о, наивность!) отказаться от наведения порядка на флоте во имя благоденствия своего окружения. Неужели Грейг всерьез полагал, что известный всему миру император-рыцарь пойдет на такое? Если полагал, то, значит, был не столь уж и умен, знал, что ничего не получится, но писал, так как уже не мог свернуть с определенного ему Леей пути, значит, не имел воли. Что из двух зол хуже, я не знаю.

Если первое письмо адмирала — это неуклюжая попытка вызвать жалость к ворам и коррупционерам, то второе — это уже мольба о собственном спасении, отчаянная попытка вызвать, вопреки фактам, жалость к себе. Признаюсь, что, обнаружив и прочитав оба эти письма, я окончательно поверил в то, что Грейг мог совершить то, что случилось несколько позднее в Николаеве. Если кто еще верит в благородство и высокую порядочность Алексея Самуиловича Грейга, то еще раз с толком и расстановкой прочитайте эти два его письма, и вам все станет ясно. Человек чести никогда бы подобное не написал.

Биограф М. Воронцова О. Захарова в своей книге «Генерал-фельдмаршал светлейший князь М.С. Воронцов» пишет: «Для ограничения распространения чумы М.С. Воронцов предписал адмиралу Грейгу, чтобы ни одно из судов флота вплоть до его приказа не покидало севастопольского рейда. Боясь в свою очередь заразы, адмирал Грейг поднял весь парус и ушел в море. Это страшно взволновало графа Михаила Семеновича, и он написал письмо Государю, прося чуть ли не о предании суду Грейга».

Свое письмо императору граф Воронцов приказал отправить чиновника особых поручений А. Фабра. Но и здесь генерал-губернатор оказался окруженным представителями «черноморской мафии». Из воспоминаний современника, напечатанных в журнале «Русский архив» № 6 за 1897 год: «Фабр стал читать и, окончив, изорвал его (письмо Воронцова. — В.Ш.) в мелкие куски. Граф, пораженный подобной дерзостью и дрожа от гнева, спросил Фабра, как он смел решиться на подобный поступок? “Эта жалоба недостойна великой души вашей противу человека, которого ваше сиятельство так уважает”, — спокойно ответил Фабр. Несколько минут граф оставался безмолвным, затем протянул руку Фабру, сказал: “Благодарю Вас, я погорячился”. Итак, вместо того, чтобы не то чтобы хоть как-то помочь генерал-губернатору в наведении порядка в Севастополе, а хотя бы сидеть на корабле и не мешать, Грейг демонстративно уводит флот в море, делая, таким образом, возможным перенос эпидемии в другие порты Черного моря, через встречных рыбаков и т.п. Это ли не предательство государственных интересов? Реакция Воронцова совершенно прогнозируема и понятна, но его чиновник для особых поручений? Согласитесь, случай сам по себе потрясающий, ведь уничтожая письмо начальника на его же глазах, Фабри рисковал всем, и ради кого, ради весьма, казалось бы, далекого от него Грейга! При этом на подобный шаг можно решиться лишь раз в жизни, когда вопрос стоит о собственной жизни и смерти, или жизни и смерти весьма близкого и дорогого человека! То, что граф Воронцов нашел в весьма непростой для себя ситуации достойный выход, разумеется, делает ему честь. Однако что-то не очень верится, то обычный чиновник порвал письмо всесильного генерал-губернатора, исключительно заботясь о его «благородной репутации». Куда более логичным будет предположить, что на столь дерзкий шаг Фабр решился в отчаянном желании спасти того, с чьих рук он кормился и чьим агентом «при Воронцове» он, скорее всего, давно состоял. Помимо этого, демонстративно разрывая письмо Воронцова, Фабр дал ему понять, что Воронцов, прося ареста и суда над Грейгом, зарвался и адмирал в долгу не останется, а потому лучше решить дело миром. На это Воронцов, после нелегких раздумий, по существу, и согласился, не решившись идти на лобовое столкновение с черноморской мафией.

Однако по косвенным данным известно, что чуть позднее (вероятно, уже не прибегая к помощи грейговца Фабра) Воронцов все же пишет письмо императору и тот велит Грейгу поступить в полное распоряжение Воронцова. Воле Николая I адмирал вынужден был в данном случае подчиниться, но и здесь он возвращается в Севастополь только после того, как там все уже успокоилось. Известно и то, что во время севастопольских событий в своем кругу Грейг именовал Воронцова не иначе как «палачом», настраивая против деятельного графа и офицеров Черноморского флота Разумеется, что вскоре об этом графу доложили. В одном из писем тех дней Воронцов с большой горечью пишет. «Все это вам показывает, до какой степени моя позиция была деликатной, сложной и неприятной». Помимо всего прочего, пока Воронцов в Севастополе вкалывал вместо Грейга, у него умерла заболевшая маленькая дочь, которую он так и не успел застать в живых.

Под руководством Воронцова начали действовать три военно-судные комиссии. Они рассмотрели дела шести тысяч человек. Семь главных зачинщиков приговорили к смертной казни: Т. Иванова, Ф. Пискарева, К. Шкуропелова, П. Щукина, М. Соловьева, Я. Попкова, а также унтер-офицера Крайненко. Приговор исполнили на территории слободок 11 августа 1830 года Различным наказаниям подвергли 497 гражданских лиц (из них 423 женщины!), 470 мастеровых рабочих экипажей, 27 матросов ластовых экипажей, 380 матросов флотских экипажей, 128 солдат, 46 офицеров. Наказания им определили от битья линьками до 3 тысяч ударов шпицрутенами (6 раз сквозь строй из 500 человек) с последующей каторгой. Офицеров наказали дисциплинарно. 4200 штатских жителей этапом переселили в другие города, самым дальним из которых назначили Архангельск.

Севастопольский «чумной бунт» был не единственным в России. В условиях холерно-чумной эпидемии 1830–1831 годов мятежи из-за непродуманных действий чиновников произошли в разных местах, особенно крупные — в Тамбове и Петербурге. Однако нигде они не сопровождались еще и «хлебной проблемой», как в Севастополе.

Историк Найда в своем труде «Революционное движение в российском флоте» пишет следующее: «В 1828 г. на юге России началась эпидемия чумы, совпавшая по времени с началом русско-турецкой войны 1828–1829 гг. Чтобы не пустить чуму в Севастополь, в мае 1828 г. вокруг города установили карантинное оцепление из 500 солдат. В оцеплении имелись заставы, пропускавшие скот на ближние пастбища и подводы с продовольствием в город. В июне 1829 г., несмотря на отсутствие чумы в самом городе, предохранительные меры ужесточили: всякий желавший оставить Севастополь или въехать в него содержался в особом карантине от 14 до 19 дней. В результате окрестные крестьяне отказались везти в Севастополь дрова и продукты. Цены на все резко подскочили, на карантинных заставах расцвела коррупция. Чумы в городе по-прежнему не было, но всех подозрительных больных собирали в пещеры Инкермана, на старые суда-блокшивы, в неприспособленные здания. Многие умирали там от бесчеловечного обращения и дурных условий. Из-за плохого продовольственного снабжения среди матросов Севастополя распространились желудочно-кишечные заболевания. Положение настолько обострилось, что правительство направило в Севастополь комиссию флигель-адъютанта Римского-Корсакова. На месте к руководству комиссией присоединился контр-адмирал Фаддей Фаддеевич Беллинсгаузен (1778–1852 гг.), известный открыватель Антарктиды… Комиссия работала до ноября 1829 г. В итоговом документе Римский-Корсаков отметил, что “по Севастопольскому порту допущены весьма важные злоупотребления”, что “приказы Главного командира насчет приема провианта и провизии вовсе не исполняются”. Главком вице-адмирал А.С. Грейг, столь много сделавший для Черноморского флота, почему-то не принял в данном случае надлежащих мер, хотя война завершилась два месяца назад, и он мог уделять больше внимания бытовой стороне жизни флота. А впрочем, его действия были заранее обречены на неудачу: вскоре из Петербурга пришел приказ прекратить всякие расследования деятельности черноморских интендантов. Этот запрет немало способствовал возникновению в Севастополе “чумного бунта”».

Из вышесказанного следуют можно сделать любопытные выводы. Во-первых, в Севастополе на самом деле творилось беззаконие. Во-вторых, не доверяя черноморским начальникам, Николай I шлет туда своего личного флигель-адъютанта и балтийского контр-адмирала Беллинсгаузена. В-третьих, комиссия вскрыла и нарушения и злоупотребления, причем и то и другое в огромных масштабах. В-четвертых, главным виновником всего этого Найда называет именно адмирала Грейга. И наконец (самое поразительное!), неожиданный окрик из Петербурга о прекращении расследования против черноморских интендантов. Если первые четыре позиции предельно понятны, то последняя достаточно загадочна. Ведь если уж император посылает специальную комиссию, то почему вдруг она получает указание срочно свернуть свою деятельность? Насчет этого имеется несколько предположений. Прежде всего, это могли организовать люди Грейга и его команды в Петербурге. Ставки игры были очень высоки, и размеры взяток за лоббирование такого указания могли быть фантастическими. Лоббистами вполне мог быть министр финансов Канкрин (?), другие лица из ближайшего окружения императора. Помимо этого, думается, ни флигель-адъютант Римский-Корсаков, ни контр-адмирал Беллинсгаузен не испытывали особого удовольствия от своей деятельности в карантинной зоне Севастополя в окружении не слишком доброжелательных черноморских чиновников. Констатировав то, что они успели выяснить, балтийские моряки с огромной радостью покинули не слишком гостеприимный для них Черноморский флот и поспешили отбыть в родные балтийские пенаты.

Что же касается Грейга и его команды, то севастопольские события им показали, власть пока еще уклоняется от прямого столкновения с «николаевской партией», предпочитая решать дело миром. Это вселило в души черноморских «мафиози» новые, куда более масштабные планы. И зря, ибо в Петербурге уже появились люди, которые были настроены идти до конца и навести порядок на Черном море.

В 1829 году в Петербурге образовалась весьма сильная и авторитетная «антигрейговская партия». Кто же в нее входил? Скажем прямо, силы Грейгу в столице противостояли немалые.

Во главе «антигрейговской партии» стояли сразу три человека, каждый из которых являлся не только незаурядной личностью, но и навсегда остался в анналах отечественной истории. Дело в том, что, вступив на престол и разобравшись с мятежниками масонами, Николай I занялся и наведением порядка в министерствах империи. В Морском министерстве он сменил сразу три главные фигуры — министра и генерал-интенданта, а кроме этого, ввел еще и новую должность начальника Главного Морского штаба, на которую тоже нужен был достойный кандидат. Главными критериями для выдвиженцев был не только высокий профессионализм, но и личная порядочность и честность. Таких людей император нашел. Забегая вперед, скажем, что ни один из новых выдвиженцев Николая I никогда не был, да и впоследствии не будет замешан ни в каких финансовых аферах.

Во главе созданной императором новой команды стоял адмирал Г.А. Сарычев, возглавивший Морское министерство. Имя Сарычева известно потомкам, не только как грамотного моряка и хорошего администратора, но и как всемирно известного полярного исследователя, выдающегося гидрографа, исследователя Тихого океана и Охотского моря, Берингова пролива и Алеутских островов. Кроме этого, Сарычев является основателем полярной археологии и первым отечественным писателем-маринистом.

Генерал-интендантом несколько ранее был назначен адмирал В.И. Головнин. За плечами у Головнина были два кругосветных плавания, потрясающий побег из английского плена в Столбовой бухте на мысе Доброй Надежды, долгие годы еще одного плена, на этот раз японского. Помимо всего прочего, как и Сарычев, Головнин был прекрасным литератором, оставившим после себя несколько томов сочинений, которые и сегодня читаются на одном дыхании. Ко всему прочему, Головнин был патологически честен и за всю свою жизнь не присвоил себе и медной полушки.

Особое место в обновленном руководстве министерства занял новый начальник Главного Морского штаба князь Александр Сергеевич Меншиков, армейский генерал и дипломат. Историки немало поизгалялись над Меншиковым, что тот исполнял обязанности начальника Главного Морского штаба, не будучи моряком по профессии. Им было невдомек, что этого Меншикову совсем не требовалось! Скажу даже больше, именно потому, что Меншиков не был моряком, он и был поставлен во главе всей канцелярской машины Морского министерства! В задачи Меншикова не входило командование кораблями и планирование морских операций. Он должен был заниматься повседневными рутинными делами, в том числе пресекать воровство.

Не наставая стопроцентно, я все же хочу обратить внимание читателей на одно весьма странное совпадение. Первая атака новой команды Морского министерства на грейговскую камарилью, как известно, началась в начале 1830 года, когда противостояние Петербурга и Николаева достигло наивысшего накала. Инициаторами этой атаки были трое: Сарычев, Меншиков и Головнин. Узнав о начале открытого противоборства, в Николаеве, конечно же, призадумались: уж больно сильны были петербургские адмиралы и по опыту, и по своему служебному положению. Противник был слишком опасен, и надо было срочно что-то предпринимать. Но что?

А дальше происходит нечто весьма неожиданное. 30 июля 1830 года неожиданно для всех скоропостижно умирает глава Морского министерства адмирал Сарычев, а 8 августа (т.е. всего через неделю!) столь же стремительно уходит из жизни генерал-интендант Морского министерства адмирал Головнин. Так как в это время в окрестностях Петербурга была обнаружена холера, смерть Сарычева и Головнина была определена как смерть от холеры. При этом никто, разумеется, никакого расследования обстоятельств смерти адмиралов, вскрытия и составления каких-либо документов не проводил. Мортусы закинули «холерных» адмиралов крючьями на телегу, а затем сбросили в углу Митрофаньевского кладбища в засыпанную гашеной известью братскую могилу. О последующей эксгумации тоже речи не могло быть никакой — кто же станет вскрывать братскую холерную могилу и искать там, среди сотен трупов, те, которые нужны!

Конечно, все могло быть так, что оба главных врага Грейга на самом деле одновременно умерли от холеры. Эпидемия в 1830 году в Петербурге была достаточно сильная, однако больше из числа адмиралитета и высшего флотского офицерства, кроме Сарычева и Головнина, почему-то никто больше не умер. Совпадение, что одновременно и внезапно ушли из жизни два главных противника Грейга, могло быть просто огромной удачей для него, ведь эти смерти отсрочили неизбежное на несколько лет. Но все же эта двойная смерть кажется мне весьма странной. И вот почему.

У грейговцев для устранения самых опасных врагов имелись немалые средства, на которые вполне можно было найти отравителей. В случае с Сарычевым и Головниным никто ничем особым не рисковал. Если николаевская команда действительно сыграла на опережение, то все выглядело вполне естественно. Что касается Меншикова, то он в это время в столице отсутствовал и, может быть, именно поэтому остался жив. Мы, наверное, никогда не узнаем, что думал о внезапной смерти двух своих соратников и единомышленников князь Меншиков. Однако то, каким непримиримым и последовательным врагом адмирала Грейга он стал, дает возможность предположить, что Меншиков все же кое о чем догадывался.

Почитатель Грейга Ю. Крючков так объясняет неприязненные отношения князя Меншикова и адмирала Грейга: «Грейг… был в состоянии подавленности. После триумфального окончания русско-турецкой войны флот и его, как командующего, потрясли неприятные события объективного и субъективного характера: распространение холеры по всему Причерноморью (исключая Николаев) сковало всю деятельность и завершилось холерным бунтом в Севастополе, что навлекло гнев и немилость Меншикова, Николая I и Воронцова; поголовное выселение евреев из Николаева и Севастополя разрушило сложившиеся деловые и торговые связи флота, державшиеся на еврейских подрядчиках, а карантин, в связи с холерой, ограничил их еще более — прекратились поставки практически всех материалов флоту; суда, истрепанные сражениями и почти двухлетними непрерывными боевыми кампаниями, а также осенне-зимними штормами, не могли выходить в море, а ремонтировать их было нечем; требовались экстраординарные меры и суммы, но ссора Грейга с Меншиковым после русско-турецкой войны обратила Черноморский флот в полное забвение со стороны Морского министерства; разработанные под руководством Грейга планы береговых оборонительных сооружений в Севастополе и прекрасный проект севастопольских сухих доков не осуществлялись — денег не давали. Грейг оказался в умышленно созданной сверху изоляции, ему создавались такие условия, чтобы ничего невозможно было сделать; к этому надо добавить несправедливые обвинения его соратников, ревизии портов и всей хозяйственной деятельности, лихорадившие моряков и угнетавшие их утомительными судебными разбирательствами».

Сегодня мы не можем доказать, была ли смерть адмиралов Сарычева и Головнина результатом покушения или же они стали жертвой холеры, однако одновременный уход из жизни двух главных противников значительно облегчил жизнь Грейга. Впрочем, оставался еще князь Меншиков, который продолжил бой.

Так кто же такой этот человек, возглавивший в 1831 году антигрейговскую партию? А.С. Меншиков являлся правнуком знаменитого сподвижника Петра Великого А.Д. Меншикова.

Воспитание и образование правнук Данилыча получил за границей. Свободно владел несколькими иностранными языками. В 1805 году, вернувшись в Россию, поступил на службу в Коллегию иностранных дел. Четыре года спустя Александр Сергеевич начинает свою военную карьеру с подпоручика гвардейского артиллерийского батальона. Еще через год становится адъютантом главнокомандующего Молдавской армией. При взятии турецкой крепости Туртукай был ранен в ногу. За храбрость в боях при форсировании Дуная удостоился Владимира 4-й степени. В 1811 году был пожалован во флигель-адъютанты. Ему довелось участвовать почти во всех крупных сражениях войны с Наполеоном. За отвагу и боевое отличие его наградили орденом Анны 2-й степени и золотой шпагой. В 1816 году Меншикову присвоили звание генерал-майора с зачислением в свиту его императора и назначением директором канцелярии Главного штаба. В октябре 1817 года он становится генерал-адъютантом и генерал-квартирмейстером канцелярии Главного штаба, а также входит в состав нескольких комитетов, в том числе и военно-научного. В 1821 году Меншиков представил императору Александру проект освобождения крестьян от крепостного права. Император, до этого благоволивший к деятельному Меншикову, усмотрел в «вольнодумном проекте» крамолу и предложил ему стать посланником в Дрездене. Меншиков посчитал это за оскорбление и в ноябре 1824 года вышел в отставку, уехав в свое имение.

После восшествия на престол императора Николая I, Меншиков снова был призван. Вначале его направили в Персию с чрезвычайной дипломатической миссией, которая оказалась столь опасной и трудной, что Меншиков некоторое время даже сидел в тюрьме у персов, но в итоге с поставленной задачей справился. За успешное выполнение миссии в Персии Николай восстанавливает его в звании генерал-адъютанта и награждает алмазными знаками ордена Анны 1-й степени. Ну а затем настало время проявить себя на новом поприще — наводить порядок на флоте.

Вначале А.С. Меншиков помогал морскому министру А.В. фон Моллеру, а затем был назначен начальником Главного морского штаба. Впрочем, этому предшествовал целый ряд примечательных как для флота, так и для самого Меншикова событий. Во-первых, был создан комитет по образованию флота, в котором светлейший князь генерал-адъютант А.С. Меншиков состоял пока в роли наблюдателя от лица императора. Новый орган выработал несколько законоположений по улучшению всех частей морского управления. В мае того же года состоялось утверждение «Положения о предварительном образовании морского министерства», которое заменяло Адмиралтейств-коллегию. В 1828 году был образован Морской штаб, переименованный в 1831 году в Главный морской штаб. Начальником его был назначен генерал-адъютант князь А.С. Меншиков. В состав Главного морского штаба вошли управления: генерала-гидрографа, дежурного генерала со всем подчиненным составом и ученый комитет. Адмиралтейств-совет, управления генерал-интенданта и генерал-штаб-доктора, а также вся хозяйственная часть были по-прежнему оставлены в ведении морского министра, должность которого после смерти адмирала Сарычева была поручена адмиралу А.В. Моллеру. На начальника Главного морского штаба было возложено доводить до императора сведения обо всех предметах, относящихся к военно-морским силам, и объявлять его повеления. Должность была чрезвычайно высока, так как именно начальник Главного морского штаба докладывал обо всех делах на военном флоте непосредственно императору, а также отдавал приказания в соответствии с распоряжениями царя. Таким образом, А.С. Меншиков фактически стал первым лицом в военно-морском флоте.

Морскому министру была сохранена власть, присущая общим учреждениям министерств, с присутствием, по-прежнему, в Государственном Совете, комитете министров и правительствующем сенате, с предоставлением права окончательного утверждения контрактов и условий на подряды и контракты, не превышающие 50 000 рублей ассигнациями. Сделано это было исключительно для того, чтобы обуздать аппетиты черноморской «мафии», которая отныне могла рассчитывать лишь на подряды в таких суммах. Отметим, что, как только Грейг был удален с Черноморского флота, ограничения на эту сумму были сняты.

В светских кругах столицы князь Меншиков слыл самостоятельным и независимым человеком, обладающим большим чувством юмора, и автором многих метких острот, которые до сих пор печатают в исторических изданиях. Кроме того, Меншиков обладал лучшей в России библиотекой, чему завидовали самые известные библиофилы.

Князь Меншиков был храбрым воином и достаточно талантливым военачальником. Так, в апреле 1828 года в связи с начавшейся войной с Турцией Меншиков, уже будучи начальником Морского штаба, отправился во главе десантного отряда в Причерноморье для осады крепости Анапа. За взятие вражеской цитадели ему присвоили звание вице-адмирала и наградили орденом Георгия 3-го класса. В июне того же года он возглавил отряд, действовавший при осаде Варны. Даже получив тяжелое ранение обеих ног, не покинул поле сражения, пока крепость не сдалась. За это ему был пожалован орден Александра Невского, а также подарена одна из трофейных турецких пушек.

Впоследствии в годы Крымской войны 1853–1856 годов Меншиков будет командовать Крымской армией и проведет несколько сражений с англо-французскими войсками. Современники и потомки были слишком предвзяты к нему. Да, Меншикову не удалось разгромить союзников при Альме, но и они не смогли разгромить русскую армию, а фланговый маневр после Альмы военные авторитеты сравнивают по гениальности с Тарутинским маневром Кутузова. До самого конца обороны Севастополя англичане и французы даже не помышляли атаковать нашу армию, чтобы отрезать город от остальной России. Крымская армия надежно прикрывала фланги, все время угрожая противнику. И если под Инкерманом наша армия не смогла нанести достойный удар союзникам, то в знаменитом Балаклавском сражении победа была все же одержана.

Но все это будет еще не скоро, а пока Меншиков вступил в поединок с Грейгом и его командой. Но одному драться тяжело, и Меншиков ищет и находит себе помощников — двух честных и храбрых офицеров — контр-адмирала Лазарева и флигель-адъютанта Казарского.

Глава шестая. ЧАША ТЕРПЕНИЯ УЖЕ ПЕРЕПОЛНЕНА

В начале 30-х годов в Николаеве решили, что теперь могут творить, что хотят. Терпение и сдержанность Николая I там расценивали как слабость, а кто считается со слабыми! Потеряв остатки бдительности, Грейг и его окружение стали совершать одну ошибку за другой и каждая из этих ошибок все ближе и ближе подводила их к краху.

В августе 1830 года Николай I учреждает комитет об улучшении Черноморского флота Председателем комитета был определен Грейг, но зато среди других членов комитета не было ни одного черноморца. В комитет вошли: вице-адмирал Крузенштерн, контр-адмирал Лазарев, генерал-интендант контр-адмирал Авинов, инспектор корпуса корабельных инженеров генерал-лейтенант Брюн-Сен-Котерин и начальник Адмиралтейских ижорских заводов генерал-лейтенант Вильсон. Было очевидно, что, несмотря на номинальное начальство Грейга, фактическая власть в комитете принадлежит балтийцам Крузенштерну и Лазареву. Николай I уже начал операцию по изгнанию Грейга с флота, однако пока делал это исподволь, соблюдая внешнее уважение к главному командиру Черноморского флота.

Когда Грейг обратился в правительство о выделении денег на строительство четырех кораблей и четырех фрегатов с подряда. Николай велел выделить 7 миллионов рублей. В торгах приняли участие купец 1-й гильдии М. Серебряный и действительный статский советник А.А. Перовский и другие. Получив их прошение, Николай обратил внимание, что почти все купцы — евреи. Николай велел заключить договор с Перовским, который просил меньше всех. Но тут встрял Грейг, доказывая, что необходимо заключать договоры с евреями. Николай уступил и велел все же распределить заказы в равных долях между Серебряным и Перовским. После этого сразу началось выдавливание Перовского из проекта, и там вскоре остался один Серебряный. При этом все решалось в обход счетной и исполнительной экспедиций Черноморского флота. Современный защитник Грейга Крючков, не понимая, что выдает сам себя, пишет «Грейг умышленно не пустил контракты обычным путем, зная, сколь прижимисто будут считать рубли и копейки в этих экспедициях, занижая до предела стоимость постройки, в результате чего накануне грядущей войны флот не получит пополнения. Поэтому адмирал поручил выполнить расчеты стоимости постройки по вольным ценам начальнику кораблестроения инженер-генерал-майору Суровцову…» Логика здесь железная — тот, кто бережет казенную копейку и не допускает воровства — тот плох, а тот, кто раздает те же казенные миллионы налево-направо своим подельникам, тот молодец!

Помимо этого, строительством домов в Николаеве занимался некий личный друг мадам Грейг Мордух Бланк Постоянно огромные суммы уходили в Англию, якобы на морские инструменты. Да, инструменты действительно закупались, но, по расчетам Яцына, значительно меньше, чем выделялось для этого денег.

Так, помимо двух обсерваторий Грейг начал строительство третьей за 200 тысяч рублей. Конечно, астрономическая обсерватория это хорошо, но для Николаева три обсерватории — это, согласитесь, многовато. Лия заказала и новую новомодную оранжерею. «А между тем, — писал Яцын, — не достраиваются казармы, гошпиталь и другие необходимо нужные флоту сооружения». Деньги же транжирились Грегом и его женой ради собственной прихоти.

С делом Яцына разбирался генерал Сабанеев, старше Грейга по чину, но его личный друг. Генерал от инфантерии Иван Васильевич Сабанеев личность примечательная. Старый ветеран был участником почти всех войн, начиная с Итальянского и Альпийского походов Суворова. Один из современников запомнил Сабанеева таким: «Ловкий, умный, пламенный в ощущениях»… Среди друзей имел кличку Лимон за свой въедливый и желчный характер. Был любителем выпить, частенько бывал крут и мог приложиться кулаком. С Грейгом Сабанеев находился в приятельских отношениях, жены же их вообще дрркили. Причина для дружбы Лии Сталинской и Пульхерии Шиповскои была весьма существенная.

Биограф генерала пишет. «Сабанеев женится, “отбив” будущую супругу у “лекаря корпусного гошпиталя” Шиповского и переведя ее мужа в другой корпус Трудно судить генерала: в его поступке есть и деспотизм, и страсть, и беззаконие, и своеобразная демократическая смелость. Судя по всему, брак был очень счастливым… Генерал во всем этом деле рисковал, кажется, не меньше, чем под Муттеном или Фридландом: если бы лекарь пожаловался по всей форме, то Сабанеева затаскали бы по судам, потребовали церковного покаяния. Впрочем, не меньшую храбрость проявила и сама госпожа Шиповская, на глазах у всех перейдя к Сабанееву с детьми. При этом генерал по всем правилам чести требовал полного уважения к невенчанной супруге, в чем обгонял свой век».

Основой дружбой Лии Грейг и Пульхерии Шиповской было то, что обе они являлись незаконными женами, и обеих не принимали в аристократических салонах. Поэтому обе дамы были вынуждены учредить свой собственный «полусветский» салон, в котором могли бы блистать. Говорят, когда между собой дружат мужчины — это и дружат мужчины, когда же дружат женщины — это уже дружат семьи. Поэтому вполне естественно, что, начав 11 ноября 1826 года следствие по делу о хищениях семейства Грейгов, Сабанеев сразу принял их сторону и постарался все повернуть в их пользу. Однако храбрый Яцын сдаваться не собирался.

Из протокола следственной комиссии: «После же окончания генералом Сабанеевым следствия Яцын в поданных прошениях и объяснениях суду поместил дерзкие на счет адмирала Грейга и генерала Сабанеева выражения, между прочим, касательно первого, что он выписывал из Англии вещи от одного явного к русским художникам презрения, что построения в Николаеве домов и обсерватории учинены от одной прихоти, а дом для музыкантов построен для удовлетворения собственной высокомерной прихотливости, чтобы дать вблизи себя помещение тем людям, которые обязаны ежедневно игрою услаждать чувства адмирала Грейга и его из евреев сожительницы, что действия его не обращением на казармы и гошпиталь, и на другие построения, суммы показывают в нем совершенный недостаток патриотического усердия…»

2 июня 1827 года суд приступил к рассмотрению дела о хищениях адмирала Грейга, которое закончилось только… через девять лет! Почему так долго? Да потому, что Грейг затягивал суд как мог, а потом еще пытался давить и из Петербурга. Помимо этого Грейг на все время суда посадил Яцына, как какого-то убийцу, в Новомиргородскую гауптвахту, где тот безвинно просидел три года. Вспомним, что именно так, по приказу Грега, до суда сидел в тюрьме и мичман Даль.

В конце концов генерал-аудитор принял следующее решение: «По сим обстоятельствам генерал-аудитор заключает, что… хотя же Яцын и изъясняет, что он сделал донос из одного только желания быть полезным Отечеству; но напротив того оказалось, что он сделал донос из неудовольствия к адмиралу Грейгу за взыскания с него Яцына по службе; сие доказывается как дерзкими в прошениях и объяснениях Яцына на счет адмирала Грейга выражениями, так и тем, что он, по некоторым вопросам, сделал донос не своевременно (?!), а более всего в дерзких на счет адмирала Грейга, генерала от инфантерии Сабанеева, также и на счет следователей выражениях, то за сие и подверг себя Яцын и лишения чинов и написания в рядовые; но обращая внимание на то, что сделанным Яцыным доносом касательно построения с подряда, по прошению купца Серебряного, кораблей, обнаружились неправильные действия, с ущербом казны сопряженные, то посему и в уважение содержания Яцына с 1833 года и до сего времени под арестом, генерал-аудиториат полагает: вменить Яцыну в наказание долговременное содержание под арестом и удалить его от службы».

Николай I подписал решение генерал-аудитора Однако на стороне Яцына выступил прекрасно знающий всю подноготную этого дела бывший начальник штаба Черноморского флота контр-адмирал Мелихов, ставший в это время товарищем (заместителем) генерал-аудитора. Яцын подал прошение о пересмотре его дела, причем снова обвиняя Грейга и его жену в хищении больших сумм денег и лоббировании приближенных купцов при получении подрядов на строительство флота Грейг, живший уже к этому времени в столице, не на шутку испугался возможных последствий — ведь могло начаться новое расследование! Встревоженный Грейг торопится уверить Николая в своей преданности: «Сия мысль (о воровстве. — В.Ш.) для меня столь крайне обидна и отвратительна, что мне стыдно и унизительно на нее отвечать. Возможно ли думать, чтобы я дерзнул в чем-либо обмануть всемилостивейшего моего государя, когда вся моя жизнь, могу смело сказать, и все мои действия доказывают неусыпное старание к отвращению зла и строгому соблюдению казенных выгод? Совесть моя ни по сему, ни по какому другому делу службы меня не упрекает, и душа моя покойна». Не письмо по существу дела, а поэма!

Причем Грейг не только клянется в своей любви к императору и своем «отвращении зла», но далее требует ужесточения наказания для Яцына, а заодно и расправы над еще одним своим недругом — контр-адмиралом Мелиховым. Николай I, которому уже поднадоели слезницы Грейга, распорядился никакого нового дела не начинать, а старое за давностью времени прекратить. Тогда же Мелихов добился и возвращения Яцына полковником на военную службу, причем с зачислением ему всех проведенных за решеткой лет в служебный стаж, т.е. фактической реабилитации и компенсаций за нанесенные обиды. Пусть с большим опозданием, но правда в данном случае все же восторжествовала.

Грейга заносило все больше и больше. Так он пытался командовать инженер-капитаном Бурачковым, подчиненным лично князю Меншикову. А когда тот установил факт очередного воровства, Грейг пытался его арестовать, но адъютант Меншикова успел покинуть Николаев раньше, чем за ним пришли. За Бурачкова Грейг получил нагоняй от царя.

Еще большим получился скандал с главным кораблестроителем Черноморского флота полковником Александром Кирилловичем Каверзневым, одним из талантливейших кораблестроителей своей эпохи. Поначалу отношения Грейга и Каверзнева складывались неплохо, но едва кораблестроитель уличил обер-интенданта Критского в воровстве ценнейшего подольского корабельного леса и попытке заменить его дешевым и некачественным маломерным, Грейг сразу же взял строну своего любимца. Каверзнева же огульно обвинили в «нецелевом» использовании леса и арестовали, сделав на него начет на 118 тысяч рублей, которые тот не мог бы выплатить и за пять жизней. Каверзнев потребовал объективного разбирательства. Инспекторский департамент Морского министерства очень быстро установил, что дело против Каверзнева сфальсифицировано. Испугавшись последствий, Грейг пошел на попятную, но Каверзнев заявил, что более служить с ворами не желает, и подал в отставку. Так как терять специалиста такого уровня Россия себе позволить не могла, Каверзнева высочайшим указом перевели подальше от Грейга — на Балтику, где его талант раскрылся в полной мере.

Еще более резонансным был конфликт Грейга с начальником штаба Черноморского флота В.И. Мелиховым. Василий Иванович Мелихов был не среднестатистическим офицером, а настоящим интеллигентом и интеллектуалом. Он много плавал, а помимо этого был сведущ в делах административных. В 1922 году Мелихов был уже начальником распорядительной части в канцелярии Черноморского департамента. Должность немалая, но и ответственная. Именно Мелихов предложил Грейгу создать Морскую библиотеку в Севастополе для занятия досуга офицеров. В 1826 году Мелихов предложил Грейгу создать первый на Черном море штаб флота.

Во время Русско-турецкой войны 1828–1829 годов Мелихов, как начальник штаба и «правая рука» Грейга, участвовал в осаде Анапы и Варны, возглавил отряд «охотников», который ночью на шлюпках отправился к крепости и неожиданно атаковал и захватил стоявшие под берегом турецкие суда. За захват этих 14 судов Мелихов получил от императора чин капитана 1-го ранга.

После окончания войны отношения между Грейгом и Мелиховым испортились. Официально из-за разногласия в распределении «призовых денег». На самом же деле — после появления в Николаеве Лии Сталинской, которая всеми силами старалась ему пакостить.

Конфликт между командующим и начальником штаба стал еще большим, когда Мелихов попытался доказать. Грешу, что его пассия чересчур сует свой нос в дела управления флотом. После этого Мелихов был фактически отстранен от всех дел и вынужден был искать защиты у князя Меншикова. В Петербурге Мелихов получил назначение на пост вице-директора инспекторского департамента Известно, что Мелихов долго и последовательно боролся против засилья Грегйа и его жены на Черном море. В частности, именно он спас от тюрьмы главного бухгалтера Черноморского флота Яцына и добился признания его невиновности. Вместе с Яцыным пытались снова вернуться к вопросу воровства Грейга, но Николай I их не поддержал.

В 18 31 году Грейг решается на совсем уж рискованный шаг. Он посчитал, что настала пора воплотить в жизнь его давнюю мечту — превратить Черноморский флот полностью в свою личную вотчину. Честно говоря, я не нахожу логичного объяснения этой выходке Грейга, ведь он был умный человек и просто не мог не понимать, что всему есть свой предел и этот предел он уже перешел. Но он все же делает этот шаг! Думаю, что просто к тому времени сам Грейг был уже чисто фиктивной фигурой, которая ничего не решала, и от него самого в черноморских делах ничего не зависело. Решение на фактическую самостоятельность от Петербурга приняла зарвавшаяся в своей безнаказанности «большая четверка» — Лия, Критский, Серебряный и Рафалович. Уверовав в свою безнаказанность, они потеряли чувство реальности, и это стало их роковой ошибкой.

Без всякого согласования с императором и Морским министерством, Грейг и его окружение реорганизовали флотские управленческие структуры по собственному проекту. Изумленный Николай I был поставлен Грейгом уже перед свершившимся фактом. Взамен нескольких независимых друг от друга и поэтому контролирующих друг друга тыловых структур он создал Главное черноморское управление, замкнув эту структуру, разумеется, на лично преданного ему обер-интенданта Критского. При этом Грейг значительно расширил полномочия Критского, дав ему права директора департамента и замкнув его на себя. Отныне Критскому было подчинено все, что имело хоть какое-то отношение к финансам: кораблестроительная, комиссариатская и артиллерийская экспедиции, учетный кораблестроительный комитет, организация всех закупок и всех выплат. Отныне именно Критский самолично решал, где и за сколько нанимать плотников и мастеровых, кому выдавать наряды на работы по адмиралтействам, заводам и фабрикам, где, у кого и по какой цене закупать корабельный лес, пеньку, парусину, смолу, краски, свинец и т.д. Если ранее в каждом случае следовало проводить тендеры и выгодность любого контракта определяли комиссии, куда помимо чиновников входили и корабельные офицеры, то теперь все это было отменено. Отныне все единолично решал только Критский, и его решение было законом для выполнения всеми. Отчитывался же оберинтендант лишь перед самим Грейгом, а если быть точнее, то перед его гражданской женой. Самое же главное заключалось в том, что именно только Критский отныне принимал решение, кому давать подряд на постройку кораблей и судов. Такие понятия, как коллективное обсуждение на совете флагманов выгод и невыгод того или иного предложения о постройке, сразу ушли в прошлое, вместе с этим ушли в прошлое и конкурсы (тендеры) подрядчиков, организуя которые, можно было значительно снижать стоимость постройки кораблей и судов.

Отныне друзья Лии и Критского получили монопольное право на сделки с Черноморским флотом, причем на условиях, которые устраивали именно их. Объемы же сделок были фантастическими, достигавшими ежегодно десятков миллионов рублей (по тем временам это гигантские суммы!). К примеру, отныне корабельная древесина для верфей покупалась исключительно у купца Рафаловича (основателя знаменитой в будущем одесской зернотрейдерской и банкирской династии) и близкого родственника Лии Грейг. Задуманная Грейгом и его супругой схема полного выкачивания государственных денег в свой карман стала реальностью.

Одновременно вместе с женой Юлией-Лией Грейг делал все от него зависящее, чтобы превратить Николаев в собственную столицу, в противовес Одессе графа Воронцова и Севастополю, где он должен был считаться с мнением флагманов. С этой целью Грейг принял решение на уничтожение кораблестроения и промышленности в Херсоне и перевод верфей и фабрик в свой стольный град Николаев. Уничтожение казенных верфей обставлялось как забота о благе государства и флота. Чтобы избежать полного разорения Херсона, граф Воронцов был вынужден начать борьбу за херсонскую адмиралтейскую верфь, чтобы сохранить ее для постройки купеческих каботажных судов и вывести ее из-под контроля «грейговской мафии». Несмотря на его многочисленные прошения в Петербург, генерал-губернатору Новороссии удалось решить вопрос только частично. Верфь граф сохранил, но мафия тут же наложила на нее свою тяжелую руку.

Впрочем, Херсонская верфь — это капля в море. Дело было совсем в ином: адмирал Грейг и его окружение фактически начали борьбу с центральной властью за полную самостоятельность от него. Это было уже вызовом, на который Петербург должен был обязательно ответить.

Казенное кораблестроение стало развиваться только после изгнания Грейга и его камарильи. При этом, даже после ухода Грейга с Черноморского флота, сразу полностью перейти на казенное кораблестроение не было возможности еще на протяжении ряда лет. Поэтому некоторое время Лазареву приходилось пользоваться услугами некоторых частных предпринимателей, в частности семьи Рафалович, с каждым годом, однако, сокращая объемы их судостроения и, соответственно, их денежную прибыль.

У остальных обогатившихся на флотские средства купцов верфи были добровольно-принудительно выкуплены. Так, у Серебряного была выкуплена его «Вольная верфь» и включена в состав Адмиралтейства. Кстати, этот район у жителей Николаева до наших дней носит название «Серебряный док». Сам же Михель Серебряный после выселения евреев из Николаева перебрался в Одессу. В Одессу впоследствии перебрался и не менее предприимчивый Маркус Варшавский. Ему тоже пришлось продать свой дом и эллинг в собственность Адмиралтейства, т.е. в «в казну».

К началу 30-х годов XIX века стараниями адмирала Грейга и его окружения в Севастополе сложилась крайне негативная ситуация. Суть случившегося была в следующем. Дело в том, что морские офицеры, и в первую очередь офицерская молодежь, привыкли жить, не считая денег. Для этого в городе исстари существовала хорошо отлаженная система греков-ростовщиков, дававших офицерам деньги под небольшой процент. Однако с попустительства Грейга в Севастополе начался передел сфер влияния, и вскоре подавляющее большинство греков были отлучены от своего ростовщического бизнеса, а их место заняли евреи. Мгновенно резко подскочил процент за кредиты, неискушенные в финансовых делах мичманы и лейтенанты, привыкшие жить в долг, разумеется, продолжали пользоваться услугами кредиторов, но уже не греков, а евреев, с каждым заемом все больше и больше влезая в долги. А потому спустя некоторое время практически весь офицерский состав Черноморского флота был не только не в состоянии вернуть местным евреям долги, но даже расплачиваться за проценты. Флот фактически оказывался в руках еврейских ростовщиков. Кто-то, отчаявшись выбраться из долговой ямы, кончал жизнь самоубийством, кто-то опускал руки и переставал интересоваться делами службы, думая только о том, как бы вернуть хоть кое-что. О явно ненормальной ситуации, сложившейся на Черноморском флоте, было доложено Николаю I. Император-рыцарь быстро разобрался в ситуации. Так как никакой возможности восстановить старое положение дел уже не было, необходимы были экстраординарные меры, и они были применены. Судя по сему, последней каплей, переполнившей чашу терпения императора, был чумной бунт в Севастополе, спровоцированный «черноморской мафией».

Прежде всего, в Севастополе было введено чрезвычайное положение. В 1829 году царский указ объявил «неудобным и вредным пребывание неслужащих евреев в городах Севастополе и Николаеве», как военно-морских центрах, и предписал выселить оттуда еврейских жителей: имеющих недвижимость — в течение двух лет, не имеющих — в течение одного года. В отношении Севастополя императорский указ был выполнен, несмотря на все противодействия Грейга и его окружения. В течение 24 часов все севастопольские евреи были выселены из города, с запрещением не только когда-либо возвращаться в Севастополь на жительство, но далее приезжать туда по любым делам. За ослушание грозила каторга. При этом во время отправки евреев из города жандармскими офицерами были уничтожены все имевшиеся у них долговые бумаги. Можно представить восторг и радость черноморских офицеров решением императора! Отныне имя Николая I стало для черноморцев почти священно. Отныне в отличие от балтийцев, которые «любили» императора в соответствии с его должностью, черноморцы обожали Николая I искренне. Зная об этом, последний отвечал им тем же, разрешая, в отличие от всего остального флота и армии, только черноморцам всевозможные послабления в форме одежды и несении службы. Эта взаимная любовь продлилась до самой Крымской войны, и может, именно поэтому кровавая севастопольская оборона и гибель тысяч и тысяч черноморских моряков, которых Николай I не без основания считал своими любимцами, значительно ускорили кончину императора?

Отметим, что если указ о выселении евреев из Севастополя был выполнен, то в отношении же Николаева все вышло несколько иначе. Черноморские власти во главе с адмиралом Грейгом, разумеется, категорически воспротивились этому указу, утверждая, что изгнание евреев повредит развитию Николаева, в особенности ремеслам и кораблестроению. Приложив поистине титанические усилия, Грейг добился, что высылка евреев была отложена до 1832 года, а затем снова перенесена уже до 1834 года. Фактически выполнить указ императора о выселении евреев из Николаева удалось лишь после отстранения от власти самого Грейга. В 1830 году в Николаеве проживало 715 еврейских семей. 24 из них принадлежали к купеческой элите, т.е. являлись миллионерами. Еще 691 семья являли собой банкиров, ростовщиков, перекупщиков средней руки, у которых в долгах находился весь остальной город.

Современный биограф Лазарева А.А. Черноусов пишет «…20 ноября 1829 года на имя Николаевского и Севастопольского военного губернатора А.С. Грейга был дан высочайший указ “О мерах по переселению евреев из Севастополя и Николаева”, представленный затем в Сенат и Комитет министров. Согласно указу императора евреям запрещалось жить в этих городах, имевших статус военных портов. Они были обязаны продать недвижимую собственность и переселиться в любые другие приморские города. Фактически, началась массовая высылка евреев, продолжавшаяся в течение нескольких лет. Как в Севастополь, так и в Николаев евреи могли приезжать только временно, на срок, произвольно устанавливаемый для них военным губернатором. Затем последовал рескрипт императора о воспрещении “допускать евреев к подрядам по Черноморскому ведомству”. В 1831 году министр финансов Е.Ф. Канкрин сообщил в Главное управление Черноморского флота о том, что император запретил отдавать и постройку военных пароходов с подряда купцам-евреям».

Распоряжение о выселении евреев изменило экономическую ситуацию. Цены на дома упали, домостроительство остановилось. У христиан, купцов и ремесленников прибыли выросли, поскольку они фактически стати монополистами, и это привело к росту цен. Грейгу пришлось ходатайствовать перед императором о переносе сроков выселения евреев, на что последовало Высочайшее соизволение с указанием «производить это дело без потрясений». Если Грейг всеми возможными способами старался не выполнять этот указ, то Лазарев использовал все меры по выселению евреев из Николаева и Севастополя. Кроме того, он предпринимал попытки выселения из этих городов греков. И хотя полностью выселить их не смог, но численность их резко снизилась.

Современный николаевский историк и известный почитатель адмирала Грейга и его супруги Ю.С. Крючков пишет: «С середины двадцатых годов Алексей Грейг, несмотря на свои заслуги и прочное положение главного командира Черноморского флота, стал подвергаться доносам и травле со стороны некоторых шовинистически настроенных офицеров и чиновников, особенно служащих по хозяйственной части. К этому добавлялись и антисемитские выпады, больно ранившие его и семью. Надо сказать, что сам Грейг невольно давал повод для таких выступлений. Он ценил людей и своих подчиненных не по их национальности, а по моральным и деловым качествам. В эти годы в Черноморском флоте среди торгового люда, чиновников и ремесленников было много иностранцев, поэтому Грейг, будучи по происхождению шотландцем и сам самоотверженно служа своей второй родине — России, не считал необходимым ущемлять способных иностранцев и поощрять некоторых недобросовестных русских. Это, естественно, порождало зависть, недовольство и, как следствие, жалобы и доносы».

Что сказать по поводу этой цитаты? Для защитника Грейга все российские патриоты — это отъявленные шовинисты, а иностранные авантюристы — близкие по духу люди. Разумеется, что были и порядочные иностранцы и непорядочные великороссы, но, увы, история наглядно демонстрирует, что любителей легкой поживы среди иноверцев было куда больше, чем тех, кто, приехав в Россию, вдруг осознал себя россиянином и стал не за страх, а за совесть трудиться на благо нового Отечества. Сомневающихся я попрошу привести мне фамилии современных иностранцев, всей душой и сердцем преданных современной России. Много ли вы таковых найдете? А вот жуликов, рвавших нашу страну на части как в 90-е годы, так и сегодня, можно перечислять десятками. Неужели вы думаете, что раньше все было как-то иначе?

Порой Грейга заносило даже в мелочах Но каждая из таких мелочей вызывала раздражение в Петербурге. Ряды врагов Грейга множились. Мне кажется, что какое-то время он и его ближайшее окружение просто не понимали, что времена начали меняться.

Вот один из характерных примеров той эпохи. В 1828 году умирает один из ближайших соратников Лии — бухгалтер Херсонского Адмиралтейства некто Швенднер (почти булгаковский Швондер!). У умершего Швенднера остались два сына. И тут начинаются чудеса. Грейг начинает истово ходатайствовать перед императором Николаем о зачислении сыновей Швенднера… в Морской кадетский корпус, куда, согласно его статусу, принимали исключительно сыновей потомственных российских дворян.

И с чего детям еврейского менялы карабкаться в Морской корпус? С папиными связями всегда им можно было подыскать теплое место в одной из купеческих одесских и николаевских контор. Допустим, мальчики хотели стать моряками. Тогда, не привлекая к себе особого внимания, их можно было отдать в николаевскую штурманскую роту, потом переаттестовать в гардемарины, дать взятку в губернское управление герольдии и выправить документ, что папаша был дворянином 14-го класса. После этого мальчиков можно было смело переводить в гардемарины, а потом со временем дать и мичманские чины. Дело, конечно, не быстрое, но при толковости мальчиков и терпении их покровителей достаточно верное. Именно таким путем стал позднее мичманом знаменитый в будущем вице-адмирал С.О. Макаров, отец которого служил тюремным надзирателем, и официально его сыновья не имели права быть флотскими офицерами. Но, видимо, настала пора, когда, разбогатев, причерноморские менялы возмечтали о дворянстве, о том, что за деньги можно купить все, о том, что пора их детям становится настоящими аристократами.

Казалось бы, если Грейг, прекрасно понимая ситуацию, с легкостью взялся за это дело, значит, для него оно было заранее выигрышным, иначе чего же зря позориться перед людьми? Однако на практике все оказалось совсем не так. В своем ходатайстве на имя Николая I Грейг обосновывал свою просьбу «в уважение усердной службы отца и не достаточного состояния матери их». Относительно национальности рекомендуемых детей Грейг, разумеется, умолчал, и Николай I решил, что речь идет о немцах, после чего отправил прошение Грейга в Морское министерство, оттуда прошение было спущено директору Морского кадетского корпуса адмиралу Ф.Ф. Крузенштерну, давнему приятелю Грейга. Не теряя времени, в марте 1829 года Грейг отправляет мальчиков Швенднеров в столицу, одновременно «побуждая» Крузенштерна в «принятии оных в особенное свое покровительство». Однако когда братья приехали, выяснилось, что они «не соответствуют правилам поступления», т.е. вскрылось их настоящее происхождение. Казалось бы, ну тут-то надо бы прекратить всю затеянную авантюру. Крузенштерн, попав в затруднительную ситуацию, начинает лавировать. Он пишет Грейгу о том, что «весьма часто получаемы мною на рассмотрение свидетельства о происхождении… недорослей, подобные вышеупомянутым», но при этом заверил друга во «всевозможном внимании» к этому делу. Окончание истории с мальчиками Швенднерами нам неизвестно. Во всяком случае в «Общем морском списке» офицеров российского флота в царствование императора Николая I мичманы Швендеры отсутствуют.

Оговорюсь, что как человек, живущий в XXI веке, автор прекрасно понимает все несовершенство и ущербность существовавшего в XIX веке сословного ограничения в приеме в привилегированные учебные заведения империи. Но таков был закон, о котором знали все, знал, разумеется, и адмирал Грейг. Однако, зная об этом, он все же пошел на столь явный демарш. Почему? Чтобы обратить внимание общественности на имеющуюся проблему? В этом я сомневаюсь. Общественность в ту пору была дворянская, причем на тот момент весьма запуганная недавним мятежом масонов-декабристов. Реакция этой общественности на новаторство Грейга могло быть исключительно отрицательным, так как посягало именно на их привилегии. Так почему же Грейг пошел на столь опрометчивый шаг? Скорее всего, он все же всерьез рассчитывал добиться приема братьев Швенднеров в Морской корпус, уже полностью уверовав в свое могущество, а потому и предпринял явно демонстративную попытку показать свою всесильность в Петербурге.

Однако все это сущие мелочи в сравнении с тем, на что в конце концов посмела поднять руку черноморская «мафия». Это может показаться невероятным, но факт остается фактом: к началу 30-х годов XIX века главной проблемой, связанной с Черноморским флотом, стал вопрос о сепаратных настроениях его руководства Разбогатев и пресытившись заурядным воровством, черноморские «мафиози» совершенно потеряли чувство реальности, а потеряв его, уверовали в собственное всемогущество. Теперь им было уже мало власти на местах, теперь хотелось властвовать, теперь желалось независимости от центральной власти. Как здесь не вспомнить знаменитую сказку Пушкина о золотой рыбке! Вспомним, что написана она была как раз в это время! Да и Пушкин не мог не знать о николаевских делах, так как сам сравнительно недавно вернулся из Одессы, как и многие его знакомые (к примеру, тот же Вигель). Не с сожительницы ли Лии списал он образ сварливой бабки? Уж больно все сходится! И дом на берегу Синего моря, и характеры зловредной жадной до богатства Лии-бабки и безвольного старика-адмирала Грейга. Да и аппетиты у Лии с бабкой очень уж схожи! Вначале бабка и Лия желают просто сытной жизни, получив которую, добиваются столбового дворянства (голубая мечта Лии Грейг!), затем уже обеим хочется стать местными царицами, и, наконец, апофеоз — Лия и бабка из пушкинской сказки желают быть владычицами морскими! Применительно к Лее — это ее хрустальная мечта — стать супругой Грейга, т.е. адмиральшей, и властвовать над всем Черным морем.

Пушкинисты давно поняли, что великий поэт был гениально афористичен и многие тайные дела своей эпохи шифровал в своих произведениях. Как знать, может, и сказка о золотой рыбке — это рассказ именно о зарвавшейся грейговской «подрядчице». Уж больно все совпадает в сказке с реалиями событий на Черноморском флоте того времени до мельчайших деталей. А может, гений Пушкина просто поведал нам о типичном бесчестном возвышении, которое обязательно должно завершиться бесславным крахом?

Если ранее Петербург волновали вопросы экономической вакханалии на Черном море, то теперь проблема стала переходить в политическую плоскость. А это значило, что «грейговскии нарыв» надо вскрывать, и как можно быстрее.

Дело в том, что, как это ни покажется странным несведущему читателю, черноморский сепаратизм имел весьма глубокие корни и собственную историю, с которой нам нелишне будет, хотя бы в общих чертах, познакомиться.

Глава седьмая. К ИСТОРИИ ЧЕРНОМОРСКОГО СЕПАРАТИЗМА

В пятитомном научном труде «Истории отечественного судостроения» под редакцией академика И.Д. Спасского приводится следующая причина снятия Грейга с должности: «Основной причиной освобождения Грейга от должности главного командира явился, следует думать, давний и постоянно тлеющий конфликт с Морским министерством в целом и с министром А.В. фон Моллером в частности. Чиновники не могли забыть и простить Грейгу докладную записку, поданную им на высочайшее имя в 1826 году, где адмирал почти напрямую обвинил их в некомпетентности. Он настоятельно требовал вывести Черноморский флот из подчинения Морскому министерству. Будучи едва ли не самым влиятельным членом Комитета образования флота, А.С. Грейг во многом способствовал реорганизации высшего морского руководства Он смог добиться вывода Черноморского ведомства из непосредственного подчинения морских властей в Петербурге.

Но министерство дождалось своего часа и сумело рассчитаться с Грейгом, правда, не без его же помощи. Предлогом послужили нарушения в отчетности Главного черноморского управления. В годовых отчетах о деятельности Черноморского ведомства за 1830 и 1831 годы Адмиралтейский совет, занимавшийся их проверкой в соответствии с действующими положениями, обнаружил массу неточностей, противоречий, ошибок, путаницы. Одни и те же отчетные финансовые статьи, проходившие по документам разных экспедиций, разнились на десятки и сотни тысяч рублей. Морское министерство, обратившееся к главному командиру с предложением выправить отчеты, получило отказ, в связи с чем фон Моллер сделал соответствующее представление царю. Николай I вынужден был сам чуть ли не уговаривать строптивого адмирала, напомнив ему, что он, как главный командир, отвечает полностью за Черноморское ведомство, в том числе и за его финансовую деятельность и отчетность. Грейг не подчинился приказу царя, отписав ему, что “…к проверке таковых сведений по обширности и многосложности их главный командир не имел и не имеет никаких средств…” Странная, если не сказать, нелепая позиция, занятая Грейгом в этом конфликте, стоила ему должности главного командира».

Попробуем разобраться, исходя из данной цитаты, за что же фактически сняли адмирала со столь любимой им должности. Итак, для начала «постоянно тлеющий конфликт» с Петербургом, суть которого в том, что Грейг требовал «самостийности» для своего флота. Как это можно себе вообще представить, что некий флот или армия будут проявлять неподчинение высшей власти? Именно такой была мечта Грейга и его предприимчивой супруги: полная безнаказанность в финансовых делах, полное всевластие над черноморскими портами, верфями, над сотнями тысяч людей. Впрочем, то, к чему стремился Грейг, вполне закономерно, что, накопив богатства, «черноморская мафия» сделала следующий шаг — возжелала фактической независимости от центральной власти. Фактически Грейг, ни много ни мало, но стремился к созданию не подчиненной Петербургу военизированной автономии на юге России. Мог ли пойти на это император Николай вскоре после масонского мятежа декабристов? Да никогда! Но в данном случае совершенно непонятно, чем руководствовался Грейг, выдвигая требования отделения от императорской власти. Неужели он к этому времени потерял чувство реальности и не понимал, что творил? Думается, что, наоборот, он все понимал и прекрасно знал, что творит. Совершенно не случайно свои требования по отделению от центральной власти он выдвигает именно в 1826 году. Это напоминает ультиматум еще молодому неопытному и напуганному декабристским мятежом императору. Грейг напоминает Николаю I, что подчиненный ему флот в мятеже, в отличие от Южной армии и гвардии, никакого участия не принимал. За свою лояльность он и требовал компенсации. Вне сомнений, что к данной интриге приложила руку и вся окружавшая его «черноморская мафия» во главе с его предприимчивой супругой Юлией-Лией. Но император проявил завидную выдержку и требования «черноморской мафии» проигнорировал. Впрочем, как пишут в выше процитированном труде наши историки, демарш Грейга в Морском министерстве не простили, а отложили свой ответный ход до лучших времен. При этом и Грейг, как мы видим, тоже не сложил оружия. Он по-прежнему, используя свои связи, старается реорганизовать Черноморский флот под себя и не мытьем, так катаньем постепенно вывести его из подчинения центру. Сразу возникает вопрос, как можно характеризовать в данном случае деятельность главного командира Черноморского флота и портов?

Что касается истории о нежелании исправлять подтасованные финансовые отчеты, ставшей последней каплей, которая переполнила чашу терпения Морского министерства и императора, то здесь все предельно ясно. Финансовые отчеты Черноморского флота, подписанные Грейгом, были запутаны совсем не случайно, а преднамеренно с целью скрыть постоянные огромные хищения. Обратим внимание, что если раньше государственные деньги воровались «черноморской мафией» хотя бы опосредованно, через повышение тарифов на постройку кораблей, закупку парусины, таможенные сборы на вывозимый хлеб и ввозимые товары и т.д., то теперь грейговская клика перешла уже к открытому грабежу казны, не стесняя себя ни в чем. Если годовой бюджет всего Черноморского флота состоял из двух с лишним миллионов рублей, то бесследное исчезновение нескольких сотен тысяч, о которых говорится в приведенной цитате, это десятки процентов! Историки говорят о «странной» и «нелепой» позиции, занятой Грейгом в этом конфликте. Думается, что ни о какой странности, а тем более нелепости речи здесь идти не может. У Грейга просто не было иного выхода, как идти на обострение и попытаться «горлом» отбить наскоки министерских ревизоров. Разумеется, если бы все в финансовых делах флота было в порядке и имела место просто ошибка бухгалтера, то Грейг был бы рад исправить отчетные документы. Увы, в тот момент он просто уже не мог этого сделать. Поразителен и тот факт, что Грейг вовсе не боится того, что растратил сотни тысяч рублей! Наоборот, он возмущен тем, что кто-то имеет право его проверять и обвинять, его, того, кто считал себя уже чуть ли не полновластным царьком Северного Причерноморья! Ему не указ не то что морской министр, но и сам император! Это был уже явный перебор, так как Николай I образца 1832 года совсем не был похож на Николая I образца 1826 года, который только взял власть в руки и был благодарен. Грешу за лояльность его флота в декабристских делах. Теперь все было иначе. Такого демарша Николай простить уже не мог. Понимал ли это сам Грейг? Возможно, что к этому моменту зарвавшийся адмирал просто потерял чувство реальности. Вполне возможно и то, что к этому времени сам Грейг уже вообще ничего не контролировал и ни на что не имел возможности влиять, так как был полностью оттеснен от рычагов финансовых дел супругой и ее любовником Критским.

Заметим, что тогда же, в 1832 году, проверка выявила несоответствие запасов леса, материалов и других припасов для постройки заявленных Грейгом 6-пушечного фрегата и корвета. Все деньги, выделяемые на эти суда, куда-то бесследно исчезли, а сами суда еще не были даже заложены!

Грандиозный скандал с подтасованными финансовыми отчетами весьма странным образом совпадает по времени и логике с ревизией Александра Ивановича Казарского в Одессе и Николаеве (которая явилась логическим ответом на отказ Грейга подчиниться требованиям Николая I) и его последующим убийством. Несмотря на то, что прямых доказательств о сопричастности этих двух событий у автора нет, все же, на мой взгляд, весьма большая вероятность того, что это были звенья одной и той же цепи. И цинично-демонстративное убийство императорского флигель-адъютанта, и столь же демонстративная подтасовка финансовых бумаг с последующим столь же демонстративным отказом разбираться с пропажей сотен тысяч рублей наводит на мысль о том, что именно ревизия Казарского и его смерть стала прологом решительной и последней схватки центральной власти с «черноморской мафией». В тот момент Грейг и его окружение перешли границу дозволенного как в морально-человеческом, так и в политическом отношении и тем самым поставили себя фактически вне закона. Стоит лишь удивляться лояльности Николая I, который отказался от арестов и судов, а ограничился организацией операции по разгону грейговской камарильи!

Справедливости ради отметим, что черноморский сепаратизм начался, конечно же, не при Грейге. При нем была предпринята лишь последняя дерзкая попытка отстоять былую самостоятельность если не де-юре, то хотя бы де-факто, что, кстати, и было почти достигнуто.

История же этого достаточно необычного явления для России кроется в самой истории создания Черноморского флота. Дело в том, что когда при императрице Екатерине в начале 80-х годов XVIII века началось спешное создание морских сил на Черном море, то руководство страны сразу же столкнулось с массой трудностей, главными из которых было почти полное отсутствие профессиональных кадров для комплектации большого количества строящихся кораблей и судов и отсутствие береговой инфраструктуры. Берега Северного Причерноморья были почти пусты, и искать людские ресурсы приходилось в центральных губерниях, а потом с большими трудностями и потерями этапировать их на юг. Но это рядовой состав, а как быть с офицерами? Разумеется, Балтийских флот выделил некоторую часть своих офицеров, но это не решало вопроса. Тогда решено было обратиться к найму офицерского состава за рубежом. Именно так попали на Черноморский флот контр-адмиралы принц Нассау-Зиген и американский корсар Поль Джонс, англичанин Тиздель, мальтийцы Дама и Ламбард, целая плеяда греческих корсаров во главе с легендарным Ламбро Качиони. Спору нет, большинство из них были профессионалами, но чтобы управлять этой разношерстной компанией, надо было иметь и авторитет, и реальные рычаги власти. При этом власть должна была и находиться рядом, так как из Санкт-Петербурга разобраться во всех хитросплетениях черноморских дел, да еще в быстро меняющейся политической и военной обстановке, было просто невозможно. Нужна была авторитарная и авторитетная фигура на месте, которая могла бы самостоятельно решать все возникающие вопросы и принимать ответственные решения. Такой фигурой оказался фаворит императрицы Екатерины (а по некоторым сведениям, и ее законный супруг) светлейший князь Потемкин-Таврический, который сосредоточил в своих руках сразу три функции: гражданского правителя края, командующего армией и командующего флотом. Это позволяло эффективно осваивать и заселять причерноморские земли, надежно и эффективно их защищать.

Во многом именно благодаря этому и была победно выиграна нелегкая война с Турцией 1787–1791 годов. Что касается столичной Адмиралтейств-коллегий, то она лишь по возможности обеспечивала Черноморский флот подготовленными кадрами.

После смерти Потемкина и победного завершения войны его пост был передан новому фавориту Екатерины II графу Платону Зубову, и самостоятельность Черноморского флота лишь усугубилась.

Когда же на престол взошел Павел I, то первым делом он отправил бывшего фаворита матери в отставку. Новым командующим Черноморским флотом был определен адмирал Мордвинов, как некогда «невинно» пострадавший от того же Потемкина. Тогда же Павел решил отменить и ставшую ненужной и вредной автономность Черноморского флота и замкнуть его непосредственно на Адмиралтейств-коллегию. Для решения этого вопроса и был определен на Черное море адмирал Мордвинов. Однако, прибыв в Николаев, новый главный командир Черноморского флота и портов сразу же оценил все выгоды своей автономности, почувствовал вкус самостоятельности и идти под длань петербургских адмиралов сразу расхотел. Еще бы, когда ты никому не подотчетен в вопросах финансов, таможни, организации судоходства и морской торговли и властвуешь так, как бог на душу положит, можно чувствовать себя уже не просто морским начальником, а местным властителем!

Личность адмирала Николая Семеновича Мордвинова была и сама по себе весьма примечательна. В войну с турками 1787–1791 годов он показал себя как совершенно бездарный флотоводец и именно поэтому был отрешен от командования кораблями. На берегу Мордвинов чувствовал себя куда уверенней. Он любил заниматься хозяйственными делами, считался просвещенным экономистом, слыл либералом и значился масоном. Много лет спустя масоны-декабристы будут именно его прочить в будущее масонское правительство России.

Через некоторое время у взошедшего на престол императора наконец-то дошли руки и до черноморцев. Своим указом Павел I официально вернул самостийников в лоно Адмиралтейств-коллегий. Однако одно дело — написать указ и совсем другое — воплотить его в жизнь. Известие о подчинении Адмиралтейств-коллегий мгновенно разделило черноморцев на две партии. Первая из них, состоявшая из чиновников флотских управлений, сидевших в Николаеве, во главе с главным командиром Черноморского флота и портов адмиралом Мордвиновым, была недовольна указом — ведь отныне они не могли единолично распоряжаться огромными деньгами и властвовать как хотела их левая нога. Другая часть черноморского офицерства — корабельные офицеры и в первую голову командиры судов, находящиеся в Севастополе, наоборот, были рады концу чиновничьего произвола и почти узаконенного воровства. Эту партию возглавил командующий Севастопольской корабельной эскадрой вице-адмирал Ушаков. А потому начавшийся в 1797 году на Черноморском флоте частный (на первый взгляд!) конфликт между русофилом адмиралом Ушаковым и масоном-англоманом Мордвиновым на самом деле имел весьма большую подоплеку.

Противостояние двух группировок сразу же стало очень острым. Формальным поводом для конфронтации стала постройка двух новых линейных кораблей — «Святой Петр» и «Захарий и Елизавет». Дело в том, что херсонский корабельный мастер Катасонов впервые в российском кораблестроении применил в них новую конструкцию: бак и шканцы были соединены сплошной палубой. Это давало ряд преимуществ, прежде всего, повышалась жесткость корабельной конструкции. Строительство линейных кораблей происходило по инициативе Мордвинова, и именно это сразу вызвало неприятие нововведения в Севастополе.

Против «новоустроенных» кораблей решительно выступил вице-адмирал Ушаков. Севастопольский флагман и его окружение объявили новые корабли неудобными в работе с парусами, в излишней задымленности при ведении огня и большой парусности корпуса, которая затрудняет маневрирование. В обострении вопроса с новыми линейными кораблями севастопольская группировка видела возможность привлечь внимание императора к Черноморскому флоту, прежде всего, для решения главного для всех корабельных офицеров вопроса — скорейшего и полного перехода флота под юрисдикцию Адмиралтейств-коллегий. Но и Мордвинов не сидел сложа руки. Когда в Николаеве поняли, что севастопольская оппозиция собирается использовать для решения вопроса новые корабли, там сразу же приняли ответные меры. Немедленно командиром «Святого Петра» был назначен капитан 1-го ранга Сенявин, сторонник Мордвинова и давний личный недруг Ушакова. Когда-то Сенявин, еще будучи молодым генерал-адъютантом светлейшего князя Потемкина, ослушался и сдерзил Ушакову, но был быстро поставлен на место самим князем. Теперь же Сенявин нашел поддержку у Мордвинова и, пользуясь этим, снова частенько выходил за рамки субординации.

Однако полностью решить проблему николаевцам не удалось, так как командиром «Захария и Елизавет» уже был определен один из ближайших соратников командующего эскадрой капитан 1-го ранга Ознобишин, и снять его с этой должности без веской причины Ушаков бы просто не дал. Разумеется, что едва два новых корабля вышли в море в испытательное плавание, оба командира сразу же дали диаметрально противоположные оценки мореходным и боевым качествам своих кораблей. Если Сенявин хвалил новую конструкцию, то Ознобишин, наоборот, считал ее очень неудачной. Для Мордвинова негативное отношение Ушакова к его нововведению было очень болезненным, так как в случае проигрыша спора он оказывался в дураках перед императором Павлом и сразу возникал вопрос о его компетенции как моряка вообще. Так как Адмиралтейств-коллегия негативно относилась к сепаратизму Мордвинова и к нему самому, то ее члены немедленно дружно поддержали Ушакова. В затянувшийся на целых два года скандал постепенно втягивался все более широкий круг людей, вплоть до самого Павла I. При этом в ход шло все: подтасовка фактов, давление на подчиненных и доносительство друг на друга Николаевская партия, как более могущественная, владеющая административными и финансовыми рычагами, наступала, севастопольцы отчаянно оборонялись, при каждом удобном случае не упуская возможности и самим нанести удар по противнику.

Поддерживая Ушакова, Адмиралтейств-коллегия провела финансовую инспекцию в Одесском порту, где выявила вопиющее воровство. Над Мордвиновым и его окружением стали сгущаться тучи. Теряя выдержку, он опустился до прямых оскорблений командующего эскадрой

Тот, не оставаясь в долгу, писал жалобы на высочайшее имя, жалуясь «на неприятство и политическое притеснение», которое публично выказывает ему Мордвинов.

Затем последовал откровенный скандал. Началось с того, что на совещании флотских флагманов Ушаков пожаловался Мордвинову на недостойное поведение его любимца Сенявина

— Вы, Федор Федорович, просто не умеете обходиться со своими подчиненными и поступаете с ними жестоко! — публично одернул Ушакова старший черноморский флагман.

Тот не смог не ответить:

— Таковой сделанный мне штраф делает меня уже недостойным и неспособным выполнять высочайшую волю и повеления!

— А вы и есть точно недостойный! — оскорбил при всех заслуженного флотоводца Мордвинов.

Именно тогда вице-адмирал и написал на высочайшее имя письмо, которое и сегодня нельзя читать без волнения: «Ревность и усердие о сохранении интереса Вашего Императорского Величества с некоторого времени подвергли меня гневу и негодованию моего начальства… Смерть предпочитаю я легчайшую несоответственному поведению и бесчестному служению. Всеподданейше испрашиваю Высочайшего позволения, после окончания кампании, быть мне на малое время в Санкт-Петербурге, пасть к стопам Вашим и объяснить лично вернейшим и обстоятельнейшим донесением о состоянии тех двух кораблей».

Было очевидно, что далее держать двух флагманов на одном флоте нельзя. Но Мордвинов в столицу командующего эскадрой не отпустил. Главный командир Черноморского флота поспешил в столицу сам, формально для того, чтобы предоставить отчет об административной деятельности флота до момента его передачи под начало Адмиралтейств-коллегий, на самом же деле для того, чтобы уладить вопрос о вскрытых злоупотреблениях в Одесском порту и нанести удар по ушаковской партии.

Вместо себя на флоте он вынужден был оставить первого после себя по старшинству. Таковым же являлся Ушаков. Однако вместо того, чтобы ехать в Николаев и править флотом, тот сказался больным и демонстративно большую часть времени провел в Севастополе.

Впрочем, Мордвинова не зря считали одним из лучших экономистов и администраторов России — от всех обвинений он отбился и вернулся победителем.

Тем временем всю кампанию 1797 года Ушаков собирал данные о плохом качестве новопостроенных кораблей и по окончании кампании отправил в Адмиралтейств-коллегию обобщенные данные. Коллегия, в свою очередь, запросила мнение петербургских корабельных мастеров. Те единодушно высказались за нововведения своего херсонского коллеги Катасонова. Но Ушакова дружно поддержали члены Адмиралтейств-коллегий, а вслед за ними и балтийские флагманы. В этой ситуации Павел I долго сомневался, чью сторону ему принять. Наконец, он велел пока от нововведений отказаться и строить корабли по-старому. Как показало время, такое решение было ошибочным, и Россия отстала от ведущих европейских держав на полтора десятка лет.

Но Мордвинов сдаваться не собирался. В пику Ушакову в следующем, 1798 году он велел произвести новые испытания «Святого Петра» и «Захария и Елизавет». Состав комиссии на этот раз адмирал утвердил сам, включив в нее своих людей. Исключение составил лишь Ушаков, которого Мордвинов просто не мог не включить, в силу занимаемой тем должности. Разумеется, что мордвиновская комиссия сделала выводы, совершенно противоположные прошлогодней ушаковской. Единственным членом комиссии, который отказался подписать положительное заключение, был, конечно же, Ушаков. Трудно сказать, сколько бы еще продолжался скандал вокруг двух линкоров, если бы 4 августа 1798 года в Севастополь не прискакал императорский фельдъегерь с бумагой, которая сразу ставила точку на всех местных дрязгах. В связи с начавшейся войной с Францией предстояло как можно скорее вести черноморскую эскадру в Средиземное море. Сделать это мог только Ушаков. Ему и была поручена эта ответственная миссия. Отвлекаясь от нашей темы, отметим, что с поставленной задачей великий русский адмирал справился блестяще, освободив от французов Ионические острова, Неаполь и Рим и обессмертив свое имя беспримерным штурмом неприступного острова Корфу.

Пока Ушаков воевал в Средиземном море, Павел I нашел повод выгнать в отставку изрядно надоевшего ему своими интригами Мордвинова. Поводом для отставки стал взрыв бомбового арсенала под Херсоном.

Однако и Ушаков на освободившуюся должность назначен также не был. Павел I решил произвести рокировку адмиралами. С Балтики наместо Мордвинова был назначен бесталанный, но трусоватый и управляемый адмирал Фондезин, а Ушаков после триумфального возвращения в Севастополь был отправлен на достаточно почетную, но полностью подконтрольную должность командующего Балтийским гребным флотом.

Итак, император и президент Адмиралтейств-коллегий решали вопрос, как быть дальше с изрядно уже всем надоевшей историей с двумя линейными кораблями и как лучше развести в стороны двух строптивых черноморских адмиралов.

— Мордвинов хорош как администратор, но совершенно негоден как флотоводец! — внушал императору президент Адмиралтейств-коллегий Кулешов. — Что касаемо Ушакова, то он прекрасный воин и в преддверии последних событий в Европе будет скоро весьма востребован!

Тогда Павлу I с помощью адмирала Ушакова удалось обуздать черноморских сепаратистов во главе с Мордвиновым. Теперь же, по прошествии четверти века, уже новое поколение черноморских сепаратистов во главе со своим предводителем адмиралом Грейгом снова объявило о своем нежелании делиться доходами с Петербургом и отчитываться перед ним.

В своей книге «Лжегерои русского флота» я уже много и подробно писал о более поздней попытке в 1905 году одесской этнической мафии создать некую Южно-Русскую республику, включавшую Новороссию и Крым, этакий прообраз нынешнего Израиля. Именно тогда произошел мятеж люмпен-пролетариев в Одессе, мятежи броненосца «Потемкин» и крейсера «Очаков» во главе с небезызвестным «красным лейтенантом» Петром Шмидтом (назначенным, кстати, военным протектором будущей республики). Возможно, я ошибаюсь, но выстраивание в хронологическом порядке всех известных мне в данном вопросе фактов говорит о том, что тенденция отделения юга России все время витала в умах этнических торговых диаспор Новороссии, и всегда особое место в этом уделялось именно Черноморскому флоту.

Любопытный нюанс. Историки и краеведы Николаева традиционно восхваляют адмирала Грейга за его многочисленные деяния во благо Николаева: тут и строительство пристаней и улиц, новые дома, фонтаны, сады для гуляний и декоративные беседки. Все это, разумеется, было. Но причина столь большой заботы Грейга о Николаеве — вовсе не в его бескорыстии и любви к горожанам. Все обстояло несколько иначе. Уверовав в свое всемогущество, «полудержавный властелин» Причерноморья создавал собственную столицу, которая бы поражала блеском и богатством. При этом Николаев преобразовывался не просто как столица «державы» Грейга, а как Юлийополь, посвященный его сожительнице Лие. А потому несколько странно читать панегирики современных авторов в честь знаменитого храма богини Весты, который выстроил Грейг в честь Лии на берегах Ингула, о наставленных всюду статуях других античных богинь с ликом его дамы сердца. Как это ни прискорбно, но желание Грейга сделать Николаев не хуже Петербурга имеет под собой всю ту же сепаратистскую базу, что и вообще вся деятельность Грейга в последний период его «царствования».

Огромные деньги, связи с зарубежными торговыми кругами и российским купечеством и непомерные амбиции, в том числе и политические, делали обе финансово-этнические партии Черноморского флота крайне опасным противником даже для самого российского императора. Думается, все это Николай прекрасно понимал. Перед началом этой борьбы он несколько раз посещает черноморские порты, чтобы, по-видимому, еще раз убедиться в том, насколько далеко зашла коррупция, которую во имя безопасности и благосостояния России необходимо было выкорчевывать как можно скорее. Наверное, «черноморская мафия» была второй после декабристов по значимости опасностью для России. Их надо было как можно быстрее разгромить, но сделать это без крови и излишнего шума, не привлекая внимания Европы.

Надо отдать должное императору Николаю I. Когда он увидел, что Грейг и его окружение от решения своих экономических вопросов начинают переходить к решению вопросов политических, он уже медлить не стал. В Николаеве еще пребывали в полном неведении, что время решительных перемен уже наступило.