Тайна генерала Каппеля

Глава первая

26 января 1920 года

Нижнеудинск,

командующий 3-й армией

генерал-лейтенант Сахаров

В предрассветных сумерках еле виднелись дымки из печных труб многочисленных вагонов доброй дюжины эшелонов, стоявших на заснеженной станции. Первыми в них были прицеплены пассажирские вагоны – в голове несколько классных зеленого цвета, третьеразрядных – все синие и желтые интервенты еще год назад отобрали у русских для своего высшего руководства, послов и дипломатов, привыкших к комфорту. А дальше шел длинный хвост из десятков обычных теплушек с надписями на бортах «8 лошадей, 40 человек» и открытых платформ, содержимое которых было заботливо укрыто от непогоды и порчи брезентом.

Половина дощатых вагонов выпускала приветливые дымки, но другие казались нелюдимыми, если не считать солдат, которые протянулись реденькой цепочкой охранения вдоль эшелонов. Рядом с поездами дымил на рельсах паровоз с надписью «PRAHA» на кустарно бронированном котле. Таким же листовым толстым железом были покрыты два вагона впереди и сзади паровоза. Бронепоезд, как еж иголками, ощетинился стволами бортовых пулеметов. И хищно выставил вперед из наружных торцов бронированных платформ накрытые массивными бочкообразными щитами длинные орудийные стволы трехдюймовок.

У этой грозной крепости на колесах медленно расхаживали многочисленные группы солдат, одетых в меховые шапки и шинели, в шерстяных рукавицах они сжимали винтовки или кургузые, с толстой трубой ствола английские «льюисы» – ручные пулеметы. Все военные носили на рукавах добротных серых шинелей с поддевками полоску из двух цветов – белого и красного. Вроде стояли союзники, чехи и словаки, но только взгляды, которые они настороженно кидали на проходящие мимо станции многочисленные повозки с разномастно одетыми солдатами, мало походили на дружеские. Они скорее напоминали волчьи, когда оценивают врага перед последним броском, чтобы сцепить клыки на его горле.

Настороженности добавляли редкие винтовочные выстрелы, доносившиеся из города и свидетельствовавшие о появлении третьей силы – красных партизан. Их выбили из Нижнеудинска 22 января вступившие в него колчаковцы под командованием генерала Каппеля, но теперь, с уходом белых, они снова решили вернуться в город. Впрочем, мятежным крестьянам, которые мутной волною накатили на город, долгонько будет не до чехов на станции, находящихся под прикрытием брони и пушек, не до белых. Последние уже торопливо уходили по тракту и переселенческому проселку на восток, имея в хвосте обозных колонн сильные арьергарды из двух-трех эскадронов кавалерии с пулеметами на санях.

Повстанцы снова начнут с увлечением заниматься привычным делом – грабить и убивать нижнеудинских обывателей, забирая имущество и жизни по древнейшему праву более сильного хищника. А это не могло не нервировать солдат и офицеров, уходящих от станции в тайгу и оставляющих Нижнеудинск на произвол судьбы. Город вздохнул с облегчением, когда в него вступили отступающие от Красноярска белые отряды, от которых партизаны шустро удрали, получив хорошую трепку на станции Ук. Открылись лавки и парикмахерские, люди стали потихоньку выходить на улицы. Повеяло спокойствием и порядком, словно вернулось прежнее довоенное время, но, как оказалось для них, мимолетно, словно счастливый сон в короткую летнюю ночь. И город сейчас напряженно застыл в кошмарном ожидании, словно заяц при виде оскаленной волчьей пасти…

– Мы уходим, простите… Верю, что вернемся! А с вами, «уважаемые союзники», еще сведем счеты! Раз и навсегда!

Генерал-лейтенант Сахаров, бывший главком, три дня назад назначенный командующим 3-й армией, вернее, ее остатками, где боеспособных солдат и офицеров было меньше, чем в довоенном пехотном полку, покидал город с конвоем последним. Константин Вячеславович торопился – нужно было не только догнать ушедших вчера в авангарде ижевцев, но и опередить санитарную колонну с тифозными больными. Идти предстояло по обходным проселкам южнее линии железной дороги и Сибирского тракта, по которому уходили главные силы под командованием генерала Войцеховского. Путь был дольше, извилистым, по плохим переселенческим трактам, но шел через селения, еще не разоренные войной, в них легче было получить необходимый фураж для многочисленных лошадей и продовольствие.

Повернувшись в седле, генерал угрюмо поглядел на «братушек». И поневоле вспомнил, как повели они себя в последние месяцы, роковые для русской армии. Ненависть, стойкая и жгучая, заполонила его душу при виде картинок из прошлого и видения настоящего. Ведь чехи наглели с каждым часом, превратившись из союзников в оккупантов, заполонив железную дорогу бесконечными лентами своих эшелонов – из русских вагонов и с русским же добром внутри их ненасытных утроб. И сорвали тем самым всю эвакуацию из Омска и других сибирских городов. Они не пропустили вперед ни одного русского поезда – женщины, дети, старики, раненые тысячами умирали в вагонах или разбредались в поисках милости от красных или свирепых сибирских партизан.

Вот только жалость была очень редка в опаленных гражданской войной сердцах!

А из окон своих вагонов, сытые и в тепле, на творящиеся ужасы спокойно взирали вчерашние пленные, ставшие владыками этой части Сибири. Если бы только взирали! Они захватили все железнодорожные станции со складами, полностью изгнав из них хозяев, отбирали силой паровозы у эшелонов с русскими беженцами, обрекая их тем самым на заклание. И так было повсеместно…

Владивосток,

командир роты Военной

учебно-инструкторской школы

подполковник Хартлинг

– Все у нас через одно место делается…

Подполковник Хартлинг ругался сквозь зубы тихо, почти беззвучно, понимая, что может дать очень плохой пример своим юнкерам в присутствии двух заслуженных офицеров, старше его и по возрасту, и по чину.

Ситуация складывалась привычная, но загадочная – вчера Егерский батальон, личная охрана и конвой начальника края генерала Розанова, восстал, отказался повиноваться властям, выбрал революционный комитет и занял здание Коммерческого училища. Там егеря и засели, выставив в окна пулеметы, но не проявляя при том никакой активности. Странный бунт, непонятный, совершенно непохожий на недавний ноябрьский мятеж, который возглавил знаменитый генерал Гайда, чешский авантюрист, перешедший на службу в русскую армию и вышвырнутый, как шкодливый щенок, из нее адмиралом Колчаком. Подавили то восстание с превеликим трудом – с Русского острова была срочно доставлена вся школа в полном составе – свыше тысячи двухсот юнкеров, все три батальона, на улицах бухали пушки и стрекотали пулеметы, с моря по домам и зданию вокзала, занятым мятежниками, стрелял миноносец «Лейтенант Малеев».

Гайда со многими повстанцами вскоре укрылся в чешских эшелонах и в особняке американской миссии, и тогда всем стало ясно, откуда ветер дует. Но в плен удалось захватить сотни повстанцев, адмирал Колчак приказал их судить без жалости и расстрелять, заранее дав конфирмацию приговора. Но командующий округом генерал Розанов проявил очень странное, если не сказать больше, милосердие – повстанцев просто отпустили на все четыре стороны, не отправив в расход даже отъявленных вожаков.

И вот теперь восстали егеря, набранные из темных и послушных татар, для которых такая выходка – нонсенс, невозможный по определению. Видно, снова тайные политические дельцы решили нажить капитал, страдать придется другим. Наверное, потому командование приказало мятеж подавить, но к жестокости не прибегать, не проливать напрасно кровь и проявлять гуманность. Ибо это не столько бунтовщики, сколько послушное орудие в руках неизвестных пока провокаторов.

На подавление восстания бросили всех, кто оказался под рукою, – неполный батальон «инструкторов» (в роте Хартлинга было всего 32 юнкера при двух офицерах), гардемаринов с морской учебной ротою да эскадрон пластунов. Ожидалось прибытие эскадрона конных егерей полковника Враштеля да содействие юнкеров только что прибывшего во Владивосток 2-го артиллерийско-технического училища. Решено было также задействовать две пушки из Амурского артиллерийского дивизиона, недавно переброшенного из Хабаровска, но тут оказалось, что атаман Калмыков, уже совершенно не доверяя этой части, приказал отобрать орудийные замки.

Начальство судило и рядило первую половину ночи, и вскоре не выспавшийся Хартлинг получил приказ – выступить со своей ротой в ненадежный дивизион, взять там одну орудийную запряжку, получить снаряды с военных складов и двинуться к юнкерам, у которых имелась одна-единственная исправная пушка. Прикрывая ее расчет, расположиться на Суйфунской горе над площадью и оттуда обстрелять мятежников для острастки. Подполковник метался всю ночь, и у самых ворот училища его остановили японцы, отказавшись пропустить дальше. Задание срывалось по воле всемогущих во Владивостоке интервентов, и офицер чуть было не впал в отчаяние.

Не зная ни слова по-японски, Хартлинг с помощью рук пытался объяснить двум японским офицерам при мечах, что он командует ротой, верной правительству Колчака. Те объяснений не понимали и что-то лопотали в ответ, постоянно кланяясь, но русских не пропуская. Ситуация сложилась прямо-таки безысходная, пока наконец один из японцев не ткнул подполковника в грудь и спросил: «Семенов? Калмыков?»

Хартлинг возликовал и чуть ли не на всю спящую мирным сном улицу закричал от переполнявшего душу счастья: «Да, да, Семенов, Калмыков». Японцы сразу же заулыбались, дружески похлопали его по плечу и пропустили с ротой следовать дальше.

В училище оказался старичок-полковник, юнкера которого, как записные лентяи или неумехи, суетились, бегали, резали постромки, снова их связывали, но все никак не могли запрячь свою пушку. Время бежало, уходило быстро, как вода в песок, и Хартлинг пригрозил, что уйдет без пушки. Юнкера заторопились и, наконец, кое-как справились. Вскоре маленькая колонна отправилась по еще темным улицам.

Старый полковник, подавленный событиями, пришел в себя на Комаровской улице, которая оказалась слишком крутой для въезда орудийной запряжки. Пушку пришлось распрячь и катить дальше вверх руками юнкеров. И тут начальник училища недоуменно вопросил про стрелковую роту, которая обещана ему в прикрытие. Хартлинг ухмыльнулся, показав рукою на своих юнкеров.

Старый служака чуть ли не взвился: «Послушайте, ведь это безумие, у вас и взвода не наберется, а вы называете это ротою?! Разве вы можете предохранить от всяких случайностей!»

Ухмыльнувшийся подполковник на столь горячую филиппику ответил лаконично – его юнкера равняются двум сотням повстанцев, что они сплоченная часть и показали это в дни Гайдовского путча, когда рота в полторы сотни юнкеров взяла штурмом вокзал, где укрепились две тысячи мятежников, разогнав и пленив этот сброд.

Разговор прервал появившийся командир 1-го батальона школы полковник Рубец, с ходу крикнувший: «Где пушка? Кто тут старший из артиллеристов? Почему до сего времени артиллерия не на позиции?»

Старичок-полковник выдвинулся вперед, и Рубец тут же набросился на него, кипя праведным гневом: «Ведь вам приказано было к шести тридцати, а сейчас без десяти семь. А где ваша пушка?»

На этот вопрос начальник училища показал на улицу, по которой юнкера, обливаясь потом и задорно подбадривая себя громкими криками, с трудом тащили вверх пушку. Вот тут-то Хартлинг и пробормотал слова, через какое место в России все делается. Рубец ожег его взглядом и, четко выговаривая каждое слово, произнес звенящим и резким голосом:

– Через четверть часа пушка должна быть готова к выстрелу! Если это мое требование не будет выполнено, я прикажу вас, полковник, расстрелять за неисполнение моего боевого приказания! Поняли?

Сказав это, командир батальона быстрым шагом спустился на улицу к занявшим позиции для атаки юнкерам школы. А бедный старик, совсем растерявшийся, на полусогнутых ногах подошел к Хартлингу и прерывающимся от волнения голосом вопросил:

– Скажите, голубчик, неужели он может выполнить свою угрозу?

– Полковник Рубец всеми нами уважаем как бесстрашный начальник и всегда требует от всех беспрекословного повиновения. – Хартлинг сделал короткую паузу, ему хотелось хоть как-то загладить неловкую сцену, и он с жалостью посмотрел на старика. Но закончил твердо: – Для проведения своих требований он не остановится ни перед чем! Недаром я с 5 часов утра тороплю вас, господин полковник!

Старичок заметался, бросился к своим юнкерам, и не прошло десяти минут, как пушка была изготовлена к стрельбе. Из ящика вытащили первый снаряд, втолкнули его в казенник и с лязгом закрыли затвор. Старик подошел к Хартлингу и с упреком произнес:

– Пушка наша русская, а снаряды французские! Боюсь, как бы при выстреле не разорвало орудие!

Подполковник помрачнел – это была уже его оплошность, нужно было осведомиться заранее, какого типа имеется в училище пушка. Но делать было нечего, приходилось рисковать.

– Командуйте, господин полковник, наводите по зданию, как только подадут сигнал, – и, тяжело вздохнув, добавил: – При стрельбе я буду стоять рядом с вами у орудия…

Глазково, предместье Иркутска,

командующий Чехословацким корпусом

генерал-майор Сыровы

Призывно гудели паровозы, испуская клубы белого дыма, длинными лентами запрудили большую станцию сотни тяжелогруженных разным имуществом теплушек и платформ. Над обшарпанными, но все еще разноцветными пассажирскими вагонами поднимались в небо многочисленные дымки растопленных печек и титанов. Несмотря на раннее утро, жизнь бурлила, била ключом – между эшелонами и красивым зданием вокзала, хотя и посеревшим от военного лихолетья, бегали люди, главным образом военные, в длинных серо-зеленых шинелях, хотя попадались и гражданские. На входном семафоре хищно ощетинился орудийными башнями бронепоезд, окрашенный в белый маскировочный цвет.

Восходящее солнце отблескивало брызгами на ледяном покрывале замерзшей красавицы Ангары, играло на граненых штыках суровых часовых, которые редкой цепочкой были вытянуты вдоль эшелонов из синих первоклассных вагонов. На их дверях колыхалось на ветру разноцветье флагов – чешских, французских, английских, северо-американских и японских. Вот только самого главнокомандующего союзными войсками в Сибири дивизионного генерала Жанена в Иркутске уже не было, он спешно отъехал в Забайкалье. Сейчас всеми делами заправлял сам командующий Чехословацким корпусом генерал-майор Ян Сыровы.

Поездов иностранных миссий тоже не стояло – послы спешно выехали из Иркутска. Именно дипломаты этих держав определяли всю политику своих государств при непризнанном де-юре правительстве адмирала Колчака и две недели тому назад сдали Верховного правителя России эсеровскому Политцентру. Понятное дело, что после такого предательства находиться здесь было нежелательно, и они поторопились отбыть в далекое Приморье, чтобы и там вершить судьбу остатков белой государственности – требование «великой, единой и неделимой России» западные демократии не устраивало по определению.

Также на станции можно было разглядеть висящие на немногих вагонах итальянские, румынские, сербские и польские флаги. Но то лишь экзотика на бескрайних сибирских просторах, и реальной силы за последними флагами уже не имелось. Особенно за последними двумя – польская дивизия и сербский полк, оставленные на прикрытие отходящих чехов, уже исполнили роль обреченной на заклание жертвы. Теперь на очереди были румыны и итальянцы. А эти несколько вагонов, неподвижно стоящие на станции, суть немногие счастливцы, как-то успевшие проскочить заблаговременно, но тут и застрявшие. И стоять им здесь до морковкиного заговения, как говорят русские. Пока рак на горе не свистнет или не пройдет мимо них последний чешский эшелон. А флаги пусть висят – тут одни голые амбиции, без реальной силы – мы, мол, тоже есть и такие же великие державы…

В одном из многочисленных вагонов, под флагом недавно появившегося (едва один год прошел) чехословацкого государства, было очень тепло от натопленного титана, а раздвинутые цветные занавески на оттаявших окнах давали возможность потушить изрядно коптившие на крючьях керосиновые лампы и пользоваться естественным светом.

Это был вагон-салон командующего Чехословацким корпусом в Сибири, бывшего поручика австро-венгерской армии, волею судьбы вознесенного в генералы, Яна Сыровы. Роскошный «пульман» наскоро переоборудовали в штабной, имелось все необходимое – спальное купе, кабинет, купе для адъютантов и вестовых, маленькая кухня, туалеты и большой салон – в нем сейчас собрались пятеро: трое в военной форме и двое в штатском.

Именно эти люди сейчас вершили жизнь корпуса, а заодно влияли на дальнейшую судьбу обезумевших в междоусобице сибиряков. Здесь, в Иркутске, они значили больше, чем пыжившиеся от собственной значимости большевики из ВРК, считавшие себя победителями. Но только последние хорошо знали реальное положение дел, а потому дрожали от одной мысли, что чехи выступят супротив них и разгонят к чертовой матери. А командующий союзными войсками французский генерал Жанен давным-давно ничего не решал, полностью озвучивая, как говорящий попугай, рекомендации своих славянских подчиненных. Потому что за ними в Прибайкалье стояла реальная сила – 20 тысяч штыков двух чехословацких дивизий.

Приказ президента Масарика был краток, понятен и жесток – вывезти все эшелоны с награбленным русским добром, ибо в нем отчаянно нуждалась молодая Чехословацкая республика. В экспедиционном корпусе на сорок тысяч человек, включая детей и жен легионеров, приходилось двадцать тысяч вагонов, по одному на двоих.

И как, скажите на милость, пропихнуть длинную ленту составов, которая и так еле ползла на восток и напоминала питона, обожравшегося дармовыми кроликами?

А так – чехи блокировали железную дорогу своими эшелонами, не пропуская вперед не только ни одного русского поезда с беженцами, но даже санитарные вагоны своих союзников, которые слезно о том упрашивали, обещая держаться в арьергарде изо всех сил, отбивая атаки красных. И не только не пропускали, но под угрозой оружия отбирали паровозы, обрекая едущих на мучительную смерть от холода или нахлынувших со всех сторон партизан. Единственное исключение было сделано для литерных поездов Верховного правителя. И то потому, что там везли вожделенное золото, очень много золота, слишком лакомую добычу, чтобы не урвать ее для своей страны. Ну и для себя, конечно, положить дольку малую тяжеловесных русских империалов, ведь не зря же почти два года в Сибири сражались.

Командование корпусом сделало все, чтобы обрушить белую государственность, инспирировав перевороты в Красноярске и Иркутске, решительно ставя на эсеров, либералов и земцев, тех, кого называли «демократической общественностью». Но эти болтуны оказались калифами на час, реальной силой не обладали, бездарно потеряв время в бесконечных разговорах о спасении России и в попытках договориться с большевиками о коалиционном правительстве и «буферном» государстве.

А вот последние предстали людьми дела, твердо знающими, чего хотят. Окрепнув за спиною Политцентра и дождавшись скорого прихода партизан, они живо показали, на кого куры записаны. Уже 23 января большевики взяли власть в свои руки, отодвинув в сторону эсеровских говорунов из Политцентра, что считали себя победителями, совершившими переворот, отправивший в небытие обанкротившееся белое правительство.

И тем горше было потрясение от позиции большевиков по отношению к их главному союзнику. Те просто и без затей, позабавившись три недели игрой в «демократию», создали Военно-революционный комитет. И крепко взяли интервентов за глотку – угроза прекратить снабжать черемховским углем многочисленные эшелоны корпуса или взорвать мосты на перегонах оказалась действенной, пусть у красных в Иркутске пока не имелось силы, способной противостоять легионерам в открытом бою.

Чехи пошли на мировую, согласившись передать вагоны с золотым запасом рухнувшей Российской империи в дополнение к выданному еще ранее Политцентру бывшему Верховному правителю адмиралу Колчаку. «Золотой эшелон» отогнали на запасные пути и взяли под усиленную охрану, но уже смешанную – из большевиков и легионеров. ВРК ведь тоже нужны были гарантии от обмана, ведь золото имеет притягательную власть над нестойкими к соблазну человеческими душами!

И поэтому разговор в вагоне был напряженный…

Владивосток,

командир роты Военной

учебно-инструкторской школы

подполковник Хартлинг

Пушка оглушительно рявкнула, и Хартлинг облегченно вздохнул – разрыва ствола не произошло, нет его вины, а значит, можно стрелять сколько нужно. Он посмотрел на здание коммерческого училища, где засели мятежные егеря, – на одной из стен вспух клубок взрыва, во все стороны полетели камни и стекла. Их «угостили» шрапнелью, трубка которой была поставлена на удар. Не хватало еще фугасными снарядами разворотить большое здание, столь нужное для перенаселенного города.

– Сэр, я есть американский гражданин, живу этот дом!

Подполковник от неожиданности обернулся – перед ним стоял мужчина, одетый в добротную шубу, из-под полы которой виднелись пижамные штаны. Видно было, что житель заокеанской страны только что соскочил с постели, что немудрено в столь хмурое утро.

– Я желай знать, не угрожай мой и мой семья опасность, если я и они будут быть дома?

Спрашивавший на скверном русском языке американец был явно ошарашен столь невероятным способом утренней побудки. Еще бы – одно дело тихий перезвон будильника и совсем другое – громоподобное рявканье трехдюймовки. Хартлинг улыбнулся, представив бурный эмоциональный всплеск у любого человека после подобного пробуждения, подыскивая достойный сего прискорбного случая ответ.

– Я не могу ручаться, мистер, за безопасность вашей жизни в дни боевых действий в этом городе.

Слова русского офицера американца несказанно удивили, тот, с чуть отвисшей челюстью, изумленными выкатившимися глазами буквально впился в Хартлинга, долго над чем-то размышлял, потирая нос пальцем, и заговорил снова, мучительно подыскивая слова:

– Я есть гражданин американских штатов! Я хочу знать, куда и кто мне обратиться, что мой хауз, дом, не стреляли?

Подполковник жестом подозвал ближайшего к себе юнкера и выразительно посмотрел на розовощекого парня. Тот понял своего ротного командира без всяких слов, спрятав неуместную ухмылку, подхватил незадачливого заморского гостя под локоть и бережно повел к дому, что-то по пути втолковывая американцу.

Тут пушка оглушительно рявкнула еще раз – очередной снаряд попал в фасад, во все стороны брызнула каменная крошка. Со здания не стреляли, хотя у егерей имелись пулеметы. А это было странно…

– Как, опять «переворачиваетесь»?!

Подполковник обернулся – теперь перед ним были две старушки, ничуть не удивленные поднявшимся переполохом. Он хотел сказать, что нельзя быть такими беспечными, но вторая бабушка подхватила подругу под локоть и произнесла равнодушным голосом:

– Ну-ну, «переворачивайтесь»! Пойдем, Матрена!

Хартлинг усмехнулся – подобное безразлично-беспечное отношение к регулярным переворотам со стороны жителей Владивостока объяснялось присутствием интервентов, что старались не допускать большого кровопролития. А потому местные обыватели привыкли к тому, что время от времени нужно было «переворачиваться». Вот и сейчас, вместо того чтобы спрятаться по домам, любопытствующие жители выбежали из теплых квартир. И что самое скверное, так то, что на соседней улице дом тестя, и жильцы, увидев знакомого офицера, тут же устремились к Хартлингу.

Подполковник в это время наблюдал за зданием – из него с немыслимой резвостью выскочили несколько человек в солдатских шинелях и стали проворно забираться по склону горки, что стояла за Коммерческим училищем, стараясь укрыться за деревьями.

– А ведь это их военно-революционный комитет удирает, – пробормотал Хартлинг, пристально наблюдая за беглецами, – хорошо бы по ним дать несколько залпов…

– Скажите, Карл Николаевич, а где мой сын?

Подполковник повернулся – перед ним стоял банковский служащий Королев, чей сын являлся юнкером 4-й роты.

– Его рота внизу, атакует здание, где засели мятежные егеря.

– А Вася Меркулов тоже там?

– Они оба там, и Вася, и ваш сын. Бог даст, вернутся невредимыми.

Встревоженный отец отошел в сторону, стал истово молиться и креститься. Жители окружили мужчину и стали говорить ему что-то утешительное. Хартлинг их не слушал, а внимательно смотрел вниз – юнкера атаковали цепью, по ним не стреляли, и скоро штурмующие ворвались в здание. И не прошло пяти минут, как из него стали выходить обезоруженные егеря, покорно строившиеся в колонну.

Очередной переворот завершился пшиком, но это и настораживало, уж больно он был странный…

Юнкера шли по льду на Русский остров в полном порядке. На нескольких повозках везли трофеи – оружие, пулеметы с винтовками и патроны. Неожиданно за спиной раздался веселый шум и гам. Хартлинг обернулся и увидел кавалькаду из офицеров, что скакали на верховых и обозных лошадях мятежного егерского батальона. Увиденное производило весьма неприятное впечатление, и подполковник тихо произнес:

– Наша школа стала терять дисциплину.

Глазково, предместье Иркутска,

командующий Чехословацким корпусом

генерал-майор Сыровы

– Жаль, что нам не удалось взять весь золотой запас! Там еще почти на миллиард золотых франков. На целый миллиард, господа, который так нужен нашей республике. Но без угля мы не пройдем дальше, а большевики его пока исправно отгружают. Да и диверсии на путях нам совсем ни к чему, – генерал, отсутствующий правый глаз которого был закрыт повязкой с черным кругляшом, говорил резко, барабаня пальцами по столу. – Может быть, стоит в последний момент разоружить охрану…

– Извините, пан генерал, но это неразумно и может вызвать острое недовольство большевиков, которые и так относятся к нам враждебно. За Байкалом полыхает восстание, – только один человек, председатель Чехословацкого комитета в Сибири Богдан Павлу мог вот так, хоть и тактично, но перебить генерала.

– Я согласен с вами, пан советник, будем довольствоваться малым. Тем более, авангард 5-й красной армии уже у Бирюсы – наши румынские друзья их вряд ли надолго задержат, а нарушение соглашения с иркутским «товарищами» нам не простят, – генерал остановился, и внезапно его глаз чуть сверкнул, а уголок рта скривился в подобие улыбки.

Все присутствующие молчали, ожидая, когда командующий продолжит свою мысль.

– Нужно договориться с их командованием, слишком уж давят на концевые эшелоны. Соглашения с местным ВРК мало, – невозмутимо произнес Сыровы, – необходимо получить надежные гарантии, а заодно немного притормозить красных, они сильно увлеклись и, того гляди, ворвутся в Нижнеудинск. А там склады еще не успели погрузить в вагоны.

– Пан генерал, – доктор Гирс не мог удержаться от вопроса, – а пойдут ли они на такое соглашение, большевики непредсказуемы? Тем более, сила сейчас на их стороне, белые войска бегут.

– Не настолько «товарищи» безумны, доктор Гирс, – генерал скривился улыбкой, – в Нижнеудинске наши бронепоезда и два батальона пехоты, и это не считая румынского полка и батальона итальянцев. Вояки с них плохие, но за свое добро и жизни они будут драться всерьез. Если красные нападут, то мы их отобьем. А переговоры возможны, стоит нам намекнуть, что поможем сохранить их власть в Иркутске – ведь туда идут колчаковцы.

Все собравшиеся за столом моментально переглянулись – предложение генерала обоснованно, такой вариант развития событий весьма вероятен. Белые наверняка попытаются отбить золотой запас империи и своего обанкротившегося Верховного правителя.

– Все же мне нужно знать, что могут предпринять русские, тот же генерал Каппель. Ведь именно в Нижнеудинске позавчера они приняли какое-то решение, сути которого мы пока не знаем, – Богдан Павлу задумчиво потер переносицу.

– Разрешите, пан генерал?

– Конечно, пан полковник.

Начальник военного контроля чехословацкого корпуса полковник Зайчек, отвечавший за деятельность разведки и контрразведки, медленно достал из нагрудного кармана френча листок бумаги.

– Я только получил шифрованную телеграмму от нашей службы сообщений – генерал Каппель серьезно болен, ему ампутировали пальцы на ноге. Наши солдаты даже предложили место в своем вагоне-лазарете, но он отказался, однако передал командование генерал-майору Войцеховскому. Их войска двумя колоннами, севернее и южнее железнодорожной линии, сегодня выступили на Иркутск.

– Попытаются взять город штурмом? – доктор Павлу высказал общий интерес всех собравшихся за столом чехов.

– Это их цель, так что следует ожидать через две недели сражения, которое неизбежно затронет станции с вокзалом, – спокойно произнес полковник Зайчек, и словно мощная электрическая искра поразила его четверых собеседников. Все они разом вздрогнули и встревоженно переглянулись. И потому он сразу продолжил: – Но у них очень мало патронов, тиф свирепствует, так что угроза – блеф. Но, думаю, не стоит пускать их к Иркутску, зачем подвергать ненужному риску наши эшелоны. Я говорил с представителями ВРК – они требуют предоставить им вагоны, хотят встретить колчаковцев у Зимы в превосходящих силах на оборудованных позициях. И разгромить их там…

– Ух ты!

Вздох облегчения дружно вырвался у всех – перспектива боев в городской черте пугала. Мало ли случайностей, а на Батарейной склады снарядами забиты, из прежних поставок союзников, что эсеры придержали прошлым летом, не отправив боеприпасы в Омск. Взрывы могут надолго парализовать перевозки через эту станцию.

– И каково ваше мнение, полковник Зайчек?

– Я думаю, стоит им это разрешить – они вполне в силах, на мой взгляд, если не разгромить, то серьезно потрепать белых. А там дело партизан и мороза. Наша помощь в перевозке их отряда станет серьезным аргументом в переговорах с красным командованием, – высказал свои соображения Зайчек и услышал, как полковник Крейчий, командир 2-й дивизии, штаб которой находился в Глазковском предместье, тихо пробормотал под нос: «А с нас взятки гладки». А потом уже громко обратился к генералу:

– Разрешите, пан генерал? Я сегодня же проинформирую самого председателя ВРК Ширямова, что мы сумеем освободить один путь до Зимы для перевозки их войск. Там на станции полк из дивизии Прхалы, думаю, если что, смогут вмешаться…

Полковник Крейчий сознательно не уточнил, на чьей стороне будут чехи, да и зачем, если все и так прекрасно понимают. Вот только говорить об этом нельзя, очередного предательства белые могут не простить. И потому продолжил:

– Даже если красный заслон опрокинут, то потери у враждующих между собой русских будут значительные, и для штурма города сил уже не хватит. Да и иркутские «товарищи» станут более сговорчивыми. Что касается генерала Войцеховского, то он сам нами командовал всего год назад и сейчас рассчитывает на нашу помощь для переезда в Чехию и получения гражданства. Потому прекрасно понимает, чем для него лично может обернуться хоть толика враждебности и неуважения к интересам корпуса…

Поселок Прорва,

северо-восточное побережье

Каспийского моря,

генерал-майор Мартынов

Вразнобой затрещали винтовочные выстрелы, послышались тягостные крики и стоны умирающих людей. Старый генерал разлепил веки, капельки льда на ресницах отразились искорками света. Впервые за эти долгие дни он не чувствовал пронзительного, пробирающего до костей холода, хотя и был раздет до исподнего.

На льду Каспия деловито копошилась дюжина красноармейцев в длиннополых кавалерийских шинелях, напоминая зловещих черных воронов, что издревле служат верной приметой смерти. Некоторые деловито стаскивали взятыми в рыбацком поселке баграми окровавленные тела расстрелянных казаков к проруби и старательно их там топили, сталкивая под лед, другие гранеными штыками кололи недобитые пулями жертвы, иногда даже доносились хлопки револьверных выстрелов.

Удивительная гуманность, раньше просто бы утопили живьем! Да еще пытали бы в свое удовольствие, лампасы на ногах резали, сдирая со смехом окровавленные лоскуты кожи.

Здесь, в крохотном рыбацком поселке, в трехстах верстах от Гурьева, низового городка уральского казачества, скопилось несколько сотен жителей разоренных войной станиц, тронувшихся в поход на Бухарскую сторону седого Яика. С превеликими трудами через продуваемую всеми ветрами замороженную пустыню они дошли в числе прочих двадцати тысяч несчастных, изгнанных из родительских домов людей, до заветного поселка, оставив на пути сотни тел погибших в тяжелом походе. И остались…

Сил идти больше не было – женщины с малыми детьми, старики, больные да просто изможденные и потерявшие веру люди лишь печально смотрели вслед многотысячной массе беженцев, что по солончаковой пустыне на усталых конях и купленных у киргизов верблюдах побрела на далекий полуостров Мангышлак. Остались на верную смерть, ибо милости от красных никто не ждал, а в дальнейшем пути, после долгих страданий, их ждала неминуемая гибель.

Так лучше остаться и ждать палачей здесь, хоть не мучиться в дороге. Может, кого и помилуют, тех же баб и детишек, которых и так погибло много. И со слезами на глазах смотрели вслед более сильным духом людям, что решились продолжать исход. Тем предстояло еще семь сотен верст пути до форта Александровск, откуда уральские казаки все же надеялись уплыть на белых кораблях в Персию или на Терек, к еще сражающимся войскам генерала Деникина.

Два года почти в полном одиночестве сражались с красными уральские станичники, ожесточенно, до последнего патрона, истребив тысячи красных, убив в Лбищенске главного палача Чапаева, что вместе со штабом своей дивизии полег под казачьими шашками. Хотя, как говорили очевидцы, знаменитый начдив 25-й дивизии утонул в реке, которую попытался переплыть, бросив своих погибающих товарищей. Так это или не так, никто не мог сказать точно, одно слово – концы в воду. И не найдешь истины!

– Вставай, ваше превосходительство, помыть тебя надобно, – глумливый голос за спиной тут же сопроводил толчок прикладом в затылок. – Вставай, неча сиднем сидеть, а то мы уже замаялись!

Старый генерал тяжело поднялся, сумев опереться на стянутые веревками руки. Бросил взгляд в сторону – полковник Донсков, изможденный от болезни, качался рядом на подгибающихся ногах. За ним серели лица других войсковых офицеров, оставшихся на заклание. Хорошо, что остались здесь, не пошли со всеми!

Красные слово сдержали, пусть сейчас свою злобу сорвут на тех, кто с оружием в руках супротив них сражался, зато женщин и детей обратно отправили, вместе с киргизами, должны до кочевий дойти, а там и до станичных пепелищ добраться.

Может, и выживут…

Разъезд Утай, к западу от Тулуна,

адъютант главнокомандующего

армиями Восточного фронта

полковник Вырыпаев

– Удивительно крепкий организм, – доктор Данец покачал головою. – Вы знаете, Василий Осипович, я ведь осмотрел ноги генерала – признаков гангрены уже нет, а ступни даже заживать стали. Если бы не крупозное воспаление легких, то выжил бы, обязательно выздоровел!

Полковник тяжело вздохнул, пристально глядя на строгое, словно уснувшее лицо друга и начальника. Генерала уже положили в гроб, скрестив на груди руки. Не желая принимать смерть, Василий Осипович долго прикладывал к губам Каппеля зеркальце – следов дыхания на нем не было. Биения пульса под своими пальцами он тоже не чувствовал, хотя крепко сжимал холодное запястье, а прижав ухо к груди, не услышал стука сердца. Все было кончено – Владимир Оскарович ушел в другой мир, лучший, положив живот свой за други своя, исполнив данную когда-то присягу царю и Отечеству до конца, до последнего дня жизни.

Гроб с телом перенесли в отдельный вагон, в котором стояли три таких же ящика с умершими солдатами – двумя чехами и румыном. Их собирались похоронить завтра в Тулуне, заплатив местным жителям за рытье могилы самой ходовой валютой в этих местах – хорошим отрезом материи, иголками и катушками ниток. Могли и чем другим отдариться, ведь много всякого добра скрывалось в вагонах интервентов, что ехали с немыслимыми удобствами. На переоборудованную под жилье теплушку приходилось всего трое-четверо солдат, причем спали они не на нарах, а на кроватях, ножки которых крепились к полу, посередине стояла буржуйка для отопления и приготовления пищи. Тут же и помойное ведро под туалет, и наколотые дрова для отопления, а на крыше продукты – мясо, рыба, круги замороженного молока и прочая снедь, о которой русские солдаты могли только мечтать.

– Что же теперь будет? Красные настойчивы! – печальным голосом вопросил доктор, размешивая сахар в кружке горячего чая и позвякивая ложкой по стальной стенке. Они сели ужинать, предстояло коротать долгую ночь на разъезде. Данец ошибся, к Тулуну его эшелон не пошел, пропустив вперед чешский поезд.

Вырыпаев решил подождать до утра, забрать гроб с телом Владимира Оскаровича и присоединиться к штабной или санитарной колонне, что продвигались под прикрытием арьергарда генерал-майора Бангерского с Уфимской группой войск, в одном переходе от авангарда генерала Вержбицкого. И хотя до Тулуна оставалась всего ничего – каких-то 17 верст, четыре часа хода даже пешком, – но идти по темноте было невероятно рискованно, человеческая жизнь в этих местах не стоила и ломаного гроша, особенно русского офицера с золотыми погонами на плечах.

Ночью даже чехи старались не передвигаться по железной дороге, хотя и заключили тайное соглашение с Иркутским военно-революционным комитетом о беспрепятственном пропуске их эшелонов на восток. Они отсыпались днем, а каждую ночь выставляли сильные караулы с тайными секретами. Дело в том, что многочисленные партизанские отряды, расплодившиеся за последние месяцы, когда белая власть фактически исчезла, могли вульгарно наплевать на данные иркутскими большевиками гарантии, которым анархиствующая вольница подчинялась неохотно, наводя ужас своими грабежами на мирных обывателей городов.

В чешских эшелонах добычи гораздо больше, ночь – удобное время для устройства катастроф на неохраняемых перегонах. А главный лозунг большевиков «грабь награбленное» никто не отменял. У местных повстанцев был богатый опыт по части проведения диверсий в прошлом, 1919 году, которые практически полностью парализовали живительную пуповину рельсовой нитки Транссиба, и так еле питавшую отчаянно сражавшиеся на восточном фронте белые армии.

– Чехи уходят вперед, мы стоим, – Данец вздохнул. – Мои соотечественники взорвали мосты – может, это задержит красных на несколько дней? Вы как думаете, господин полковник?

– Может быть, – уклончиво ответил Василий Осипович, не желая расстраивать доброго доктора.

Весь замысел чехов, когда они начали эвакуацию, прояснился лишь сейчас. «Братушки» рассчитывали, что русские будут прикрывать их отход до последнего солдата, медленно пятясь под натиском красных. Ну а если и не выдержат в самом конце, то отступление чехословацкого корпуса прикроют польская дивизия и другие союзные части, которые с этой целью и поставили в арьергарде. Вот только за Красноярском, через который прорвались каппелевцы, а основные силы белых армий капитулировали перед большевиками, все пошло совсем не так.

Первой под Канском попала под раздачу польская дивизия, окруженная красными и без боя поднявшая белый флаг. Гордых ляхов выгнали из теплых вагонов на лютый мороз и пешком отправили обратно к Красноярску, но уже на своих двоих. Расстреливать никого не стали – большевики сейчас связываться с интервентами не желали, понимая, что и так забрались слишком далеко и плодить дерущихся до последнего патрона врагов крайне неразумно. А вот награбленного имущества поляков начисто лишили, вытрясли все, до последнего клочка.

Затем капитулировали сербы – лишь немногие из «братушек» спаслись, пересев на сани и пристроившись к стремительно отступавшим белым частям. Счастливцы вовремя сообразили, что чужое барахло менее ценно, чем собственная жизнь, и вовремя бросились в бега.

Теперь сражаются румыны, последний заслон перед чешскими эшелонами, который те оставят без поддержки, лишь бы самим спастись. Соотечественники доктора пока отбивались, вчера при отходе взорвав мост через Бирюсу. Хотя зачем это было проделано, не только доктор, но и сам полковник не понимал. Движение на восток по Транссибу давно полностью парализовано, и потребуется три-четыре месяца, никак не меньше, чтобы растащить занесенные снегом вагоны и паровозы с замерзшими котлами.

Красные наступают на санях, беря лошадей в крестьянских селениях, хотя их скорость продвижения вперед несколько меньше, чем у отступающих белых, – те реквизируют свежих коней, еще не заморенных долгими переходами по длинным таежным трактам. Румыны, как ни крути, не просто плохие вояки, а трусоваты сверх меры. Вырыпаев видел их в мировой войне, и они оставили о себе дурное впечатление, ухитрившись два раза переметнуться и сменить противоборствующие лагеря, один раз капитулировать. И при этом попасть в лагерь победителей в самый последний момент.

Так что теперь чехам предстоит драться самим, за спинами других они не отсидятся – русские ушли далеко вперед, союзники преданы и разбиты, так что через неделю, а это самое позднее, под Нижнеудинском арьергарду 3-й дивизии придется сразиться с красными в одиночку. И Василий Осипович нисколько не сомневался, что чехи получат жестокий урок…

Глава вторая

27 января 1920 года

Разъезд Утай, к западу от Тулуна,

заместитель главнокомандующего

армиями Восточного фронта

генерал-майор Войцеховский

– Ваше превосходительство, на разъезде с румынским эшелоном наш офицер, что был с генералом Каппелем в авангарде!

– Зови сюда! Стой, в сторону съезжай!

Генерал Войцеховский приподнялся на слежавшемся сене, накрытом ободранным тулупом, – возничий по его приказу прижал к сугробу сани, давая проезд другим розвальням, бредущим следом. Здесь у разъезда, на котором стоял чешский эшелон, было достаточно места, чтобы разъехаться двум повозкам, но дальше тракт снова сужался, стиснутый снеговыми наметами. При таком движении связи между вытянувшимися на переход колоннами просто не было, за исключением случаев, когда кто-нибудь из впереди идущих оставался на дороге «маячком», как и случилось сейчас.

Такое походное передвижение, как и строгое разделение на колонны, идущих по тракту в дневном переходе друг за другом было обусловлено местными условиями. Ночевки у костров сильно изматывают людей, росло число заболевших. Потому немногочисленные деревеньки переселенцев и многолюдные села старожилов следовало более рационально распределять для постоя войск. Этим занимался штаб, выдавая каждому командиру части свой маршрут, которого те должны были строго придерживаться.

Хуже было другое – снующие везде красные агитаторы заполонили все деревни по тракту слухами один нелепее другого. Про отходящие белые войска говорили, что наступают насильники и грабители, уничтожающие все на своем кровавом пути. Свою лепту внесли и чехи, поддержавшие вначале Политцентр, а затем заключившие тайное соглашение с ВРК и также распространяющие подобные бредни. Крестьяне уходили в глухую тайгу целыми селениями, в трущобах и на заимках прятали скот и имущество, массово присоединялись к партизанам и постоянно устраивали засады и нападения на идущие к Иркутску белые войска и обозы.

Колчаковцы уже не отходили, как раньше, а наступали, проламываясь через партизанские заслоны, как разъяренный медведь через сухие кусты, когда только треск кругом стоит. Немногочисленная кавалерия шла на флангах по переселенческим дорогам, а то и тропам, но это было самое серьезное боевое охранение – сбиваемые с главного пути красные заставы, пытающиеся спастись бегством, попадали под отточенные казачьи шашки.

Однако партизаны, как знаменитая лернейская гидра, у которой вместо отрубленной головы завсегда появлялась новая, вставали на пути снова и снова, в тщетных попытках остановить отчаянно прорывающиеся к Байкалу белые войска. Но не найдется сейчас силы, что способна остановить этот натиск измученных, ослабевших, больных, смертельно уставших, но все еще сильных духом отчаявшихся людей…

– Василий Осипович, – Войцеховский сразу же узнал адъютанта главкома – полковник три месяца назад переболел тифом, но даже сейчас выглядел, как говорят, краше в гроб кладут. И только эта поговорка пришла на ум Сергею Николаевичу, словно электрическим разрядом его разум поразила догадка. – Что с Владимиром Оскаровичем?

– Мы вчера положили нашего генерала в лазарет к румынам рано утром, как двинулись в колонне, – их врач попросил не везти его, дать умереть спокойно. Всего через несколько часов, как раз в полдень, Владимир Оскарович скончался, не приходя в сознание.

– Жар от гангрены? – Войцеховский был свидетелем ампутации пальцев у Каппеля, это было первое, что пришло ему на ум.

– Крупозное воспаление легких, – Вырыпаев сглотнул, видно было, что адъютант тяжело переживает потерю любимого начальника. – А ноги, наоборот, заживать стали…

– Как жаль, потеря генерала Каппеля – невосполнимая утрата, – Войцеховский чуть сгорбился, словно тяжелая ноша ответственности за армию стала невыносимой для его плеч. И только сейчас Сергей Николаевич увидел накрытый крышкой ящик у насыпи ниже вагонов, у которых стояли несколько румынских солдат.

– Немедленно погрузить гроб с телом Владимира Оскаровича на сани – ночевка в Тулуне, там генерала отпоют в церкви, – распорядился генерал и добавил жестким, скрипучим голосом: – Хоронить не будем, генерал Каппель пойдет с нами в поход до Забайкалья!

Сергей Николаевич скривил губы, он хорошо понимал символичность этого шага и оставлять главкома на поругание красным не хотел. Все знали, как те поступили два года назад с могилой и телом погибшего при штурме Екатеринодара генерала Корнилова, и такой участи любимому полководцу никто не пожелал бы. И повернулся к поднявшемуся из саней начальнику штаба генерал-майору Шепихину.

– Оповестите войска о смерти генерала Каппеля! И подготовьте приказ номер один – я принимаю командование над армиями!

Чита,

главнокомандующий войсками

Российской Восточной окраины

генерал-лейтенант Семенов

– Все кончено! Катастрофа…

Последнее слово упало с губ, словно кровавый плевок, сгустком несбывшихся планов и мечтаний. Рвущуюся из души боль нельзя было удержать, и невысокий крепыш, еще не достигший тридцатилетнего рубежа, обреченно взмахнул рукою, что всегда цепко держала поводья коня и рукоять шашки. В предрассветных сумерках блеснули расшитые золотой канителью погоны с «холмиком» из трех маленьких звездочек.

– В одиночку не удержаться!

Сейчас Григорию Михайловичу незачем было лгать – самого себя обманывать дорого выйдет. Вот уже полтора года он был «забайкальским властелином», как писали либеральные приморские и омские газеты, «демократам» атаман с замашками диктатора стоял поперек души. Вот только как бы его ни полоскали в своих статейках продажные писаки, сделать ничего не могли – за спиной у него сверкали острой сталью японские штыки. Даже омский правитель вынужден был признать несомненную власть Семенова, конфликт дорого обошелся Колчаку, когда «владыка Даурии» перекрыл железнодорожные пути.

И вот сейчас все стремительно рухнуло в бездонную пропасть – еще в октябре белые сражались на Тоболе, а потом стремительно стали откатываться на восток. Хуже того – по статьям иностранной прессы, что приводила победные реляции красных и перепечатки из сообщений московского радио, выходило, что восточного фронта уже нет.

В оставленном без боя Омске 5-я красная армия захватила колоссальные запасы военного снаряжения и боеприпасов, а под Красноярском капитулировали обескровленные и истерзанные тифом колчаковские армии. И чем дольше атаман думал, тем больше склонялся к тому, что большевики на этот раз не очень сильно лгут. Возможно, преувеличивают, и намного, но уже не лгут, как всегда.

– Это катастрофа, – тихо пробормотал Григорий Михайлович и задумчиво потер кончик мясистого носа. Белое движение потерпело полный крах – войска Деникина откатились к Ростову, Юденич отошел в Эстонию, генерал Миллер еще держится в Архангельске, но насчет его участи можно было не обольщаться. Верховный правитель адмирал Колчак в иркутской тюрьме, и большевистский суд вынесет ему смертный приговор, тут к бабке не ходи. И что делать прикажете в нынешней ситуации?! Ни на кого нельзя положиться, продадут и предадут!

Атаман глухо выругался, заворчал, как медведь в берлоге, испытывая жгучее желание выпить стакан водки. Ситуация аховая – в Забайкалье он пока еще держится, но это ненадолго. Силы ограничены, снаряжения и боеприпасов практически нет, люди дезертируют пачками, несмотря на принятые драконовские меры. Партизаны плодятся, как черви в навозной куче, как злая мошкара после дождя, кусачие. Он с трудом удерживает железную дорогу от Верхнеудинска до Читы и Сретенска да ветку до Манчжурии. А если красные полчища повалят из-за Байкала?

– Без японцев не удержаться, никак не удержаться, – вслух произнес Семенов и вздрогнул от неожиданно пришедшей в голову мысли, ослепительной, как вспышка, и оттого кошмарной. Ледяные мурашки пробежали по всему телу, душу сковало холодом.

– Ведь что получается – чехи с красными вась-вась, договорились уже, а как иначе – просто так, что ли, адмирала выдали и золотишко отдали? Су-ки, сво-лочи, – протянул сквозь зубы атаман и шумно выдохнул. – Американцы уже объявили о выводе своих солдат, союзники, мать их! А если косоглазые тоже того… Из игры, может, решили выйти, кто их разберет, у них семь пятниц на неделе бывает!

Помыслить о дальнейшем было страшно, и Григорий Михайлович тяжело поднялся со стула, подошел к покрытому изморозью окну, за которым серел рассвет, и уткнулся широким лбом в стекло. Холод остудил разгоряченную голову, но в душе, а он это хорошо чувствовал, мутной волной разливалась тягучая, раздирающая душу тоска…

Иркутск,

заместитель командующего

Восточно-сибирской советской армией

Нестеров

– Чехи приняли ультиматум и завтра открывают один путь до Зимы. На Иннокентьевской сегодня будут подготовлены несколько эшелонов для перевозки наших частей.

Бывший штабс-капитан колчаковской армии, а ныне замком ВССА, согласно принятому при большевистской власти официальному сокращению наименований должностей, остановился и почтительно посмотрел на сидящих напротив него за столом руководителей Иркутского ВРК Ширямова, Сноскарева и Левинсона.

Рядом с ними развалился на стуле комиссар ВССА Колос, да угрюмо сопел командующий Зверев, из бывших партизан и прекрасно знающий, как обходиться с этой анархиствующей вольницей, но в военном деле плохо разбирающийся. Но он был для большевиков своим человеком, в отличие от прежнего командующего Народно-революционной армией Политцентра, завзятого эсера по партийности и тоже бывшего штабс-капитана Калашникова. Последнего перевели на должность командира спешно формируемой Забайкальской группы войск, армию наскоро переименовали – во избежание, так сказать, эсеровского наследия.

Бывших «политцентровцев» большевики трогать не только не стали, и тут дело не в гарантиях чехов, наоборот, привлекли для работы, дабы придать будущему «буферу» вполне легитимный характер. Суть в том, что в Томске прошли переговоры между членом РВС 5-й армии Смирновым и делегацией Политцентра.

Создание, по настоянию самого Ленина, «буферного» государства, правительство которого вроде бы составлено из «демократических» элементов, с границей по Оке, притоку Ангары, должно было оградить еще слабую власть большевиков в Сибири от вмешательства интервентов. Но теперь, когда стало ясно, что чехи торопятся сами уйти в далекое Приморье, надобность в Политцентре отпала, и в Иркутске установили самую настоящую Советскую власть. Все усилия было решено немедленно перенести в Забайкалье. И в первом же освобожденном от семеновцев крупном городе, а таким мог стать только Верхнеудинск, провозгласить очередной «буфер», уже под иным наименованием. Ведь там уже щетинились штыками японцы, открытая схватка с которыми была для советского Иркутска чревата самыми нехорошими последствиями.

Вот почему эсеров и других революционных либералов и «общественников» не убрали на свалку истории, а подготовили к новому использованию, как известное изделие английского мастера Кондома.

Телеграфная линия по Транссибу работала исправно благодаря чешской охране, хоть и с перебоями – а потому члены ВРК были в курсе происходивших событий и московских директив и готовили бросок готовой к воскрешению НРА на восток, благо прежний командующий под рукою находился. Но прежде требовалось уничтожить дошедших до Нижнеудинска колчаковцев – усиливать Семенова такими отъявленными головорезами никому из присутствующих не хотелось. Лучше уж добить их в Приангарье, а не выковыривать потом вместе с приспешниками атамана.

За три последние недели сделано было много, и это позволило создать настоящую армию, мобилизовав в нее семь тысяч бывших солдат и шесть сотен офицеров. Развернуто семь стрелковых полков, все на базе бывших колчаковских, в каждый из которых включили здоровое пролетарское ядро из рабочих. Из приангарских партизан кое-как сколотили целых три дивизии, пусть и малочисленных, по три-четыре тысячи бойцов в каждой – 1-ю Балаганскую Дворянова, 2-ю Братскую Бурлова и 3-ю Ленскую Молчанова. Народ в них собрался надежный и умелый, суровые таежники, что белку в глаз бьют. Теперь уже можно дать последний и решительный бой уцелевшим белогвардейцам!

– Я считаю, что нам следует воспользоваться предложением чехов и перебросить к Зиме сильный отряд с артиллерией и аэропланами. Полковник Крейчий сообщил, что белых, которыми командует генерал Каппель, отступает немного – всего шесть тысяч активных бойцов, половина которых при обозах, где еще десять тысяч небоеспособных, главным образом, тифозных больных и беженцев. Да еще из Красноярска сообщили, что по Ангаре пошел отряд генерала Сукина, тысячи две-три человек, не больше, половина из которых больные, – договорить Нестеров не успел, как вмешался Зверев, громкий голос которого был подкреплен ударом кулака по столу.

– Этого сукиного сына растреплют лихие орлы Бурлова и Молчанова да в проруби спустят! Тут беспокоиться не нужно, через партизан беляки не пройдут. А этих самых «каппелей» нужно встретить у Зимы, я те места хорошо знаю – в снега уроем, в сугробы по ноздри вобьем. Сам поведу на них наших славных бойцов…

– Ты нужен в Иркутске, товарищ Зверев!

Тихий, но веский голос председателя ВРК ушатом колодезной воды остудил воинственный пыл командующего, и Нестеров мысленно возликовал, заметив, как Ширямов страдальчески поморщился, видимо, объективно оценивая полководческие дарования партизанского вожака.

– А части возглавит твой заместитель, пусть на деле докажет преданность Советской власти, свои знания в военном деле проявит как бывший офицер. Ведь так, товарищ Нестеров?

В голосе руководителя ревкома лязгнули стальные нотки, и слово «товарищ» он произнес медленно и таким тоном, словно пытался сказать – «гусь свинье не товарищ». И бывший штабс-капитан проворно вскочил со стула, будто сопливый юнкер перед заслуженным генералом.

– Так точно, товарищ Ширямов! Сделаю все возможное…

– Ты невозможное тоже сделай, но Каппеля разбей! И тогда Советская власть не только простит прошлое, но и наградит достойно. А комиссаром с тобой будет товарищ Колос, он и поможет, и приглядит, если что, – Ширямов ободрительно улыбнулся, но глаза оставались холодными. Он как бы добавил то, что не произнес, – «и пристрелит тебя как собаку, если изменить вздумаешь». Но в то же время улыбка не лгала – много бывших генералов и офицеров служило в Красной армии, достигли высоких чинов. Тот же Тухачевский, даром что поручик и годом моложе, а фронтом командовал.

– Так точно, товарищ Ширямов! Разобьем!

Голос Нестерова прозвучал твердо, он на самом деле поверил, что нанесет поражение, нет, полностью уничтожит бредущих на восток изможденных и тифозных каппелевцев, – тут сомнений не оставалось. А там Советская власть по достоинству оценит его заслуги, и за спасение Иркутска наверняка не только простят былые согрешения, но и наградят орденом Красного Знамени – вполне достойная награда, редкая и почетная. От адмирала Колчака ему вообще ничего не перепало, хотя на фронте он целых две недели был, пока не уехал в тыл по болезни.

С «красным орденоносцем» совсем другой разговор будет, он может со временем и больших постов достигнуть, будут же у Советской власти свои маршалы, не может не быть!

Чита,

главнокомандующий войсками

«Российской Восточной окраины»

генерал-лейтенант Семенов

Ситуация ухудшалась не просто с каждым днем, а с каждым часом. А сделать было ничего нельзя – не только восточное Забайкалье, но и западная его часть были охвачены крестьянскими мятежами. Всего за какой-то месяц на Селенге развернулось мощное партизанское движение, красные создали свой штаб, заняли город Ново-Селенгинск, а в селе Бичура намечают уже проведение повстанческого съезда.

– Власть к себе подгребают, легитимность нужна, – скривив губы, пробормотал атаман Семенов, разглядывая карту, где восточнее синей линии, означающей реку Селенга, краснела целая россыпь красных пятен – штабной офицер, сразу видно, сильно давил карандашом.

Наскоро спланированная операция по подавлению мятежа началась в начале января, и успешно – полковник Иеропес с отрядом в 1200 солдат и офицеров, выступив из Петровского завода, с северо-востока, отбросил повстанцев далеко на юг и занял почти все партизанские центры, наведя в селах порядок. Из Верхнеудинска, с севера, наступала самая серьезная сила – «Дикая дивизия» генерал-майора Левицкого, набранная из монголов-чахар, усиленная двумя ротами 30-го Нерчинского полка при двух орудиях. А с юга, из Троицкосавска, выступил очень сильный казачий дивизион имени генерала Крымова в пять сотен шашек – лишь немногие полки его армии в Забайкалье могли похвастаться такой мощью.

И все закончилось не просто плачевно, это можно было бы пережить, а полным крахом!

Казаки разбиты партизанами у деревни Окино-Ключи и поспешно отошли в Монголию, бросив родные станицы по Джиде. «Нерчинцы» сразу дезертировали и удрали к партизанам. Семь сотен чахар взбунтовались, отказались выполнять приказы. Вероломно напав, эти азиаты изрубили две сотни русских сослуживцев у Гусиного озера. Несчастного генерала и два десятка офицеров чахары живыми вморозили в озерный лед и тоже ушли в Монголию. Позабавились, азиаты чертовы, запугать, вероятно, решили – тут Семенов прекрасно осознал, почему барон Унгерн держит своих баргутов в ежовых рукавицах, и в его дивизии случаи, подобные произошедшему с несчастным Левицким, просто невозможны.

Спастись удалось лишь отряду полковника Иеропеса – он, окруженный со всех сторон воодушевленными повстанцами, число которых умножилось чрезвычайно, сумел отбиться и поспешно отступил назад к Петровскому заводу, понеся большие потери.

Теперь все восточное Прибайкалье и долина Селенги у красных, гарнизоны Верхнеудинска и станции Мысовой на берегу озера еще держатся, и то только с помощью японцев, но уже ясно, что скоро придется убирать оттуда войска. Послать помощь невозможно, но даже если и были бы резервы, то они нужны в противоположном направлении. В восточной части области партизаны усилились неимоверно – большинство казаков третьего и четвертого отделов массово «краснеют», повстанцы повсеместно занимают села и станицы, скоро нужно ожидать штурма города Сретенска.

– У победителей завсегда силы прибывают, – Семенов хрипло засмеялся – его войска таяли, как весенний лед, и никакие репрессии или уговоры подействовать не могли. Адмирал Колчак, 4 января 1920 года последним указом назначив его своим преемником, присвоив чин генерал-лейтенанта, оставил ему дурное наследство – белая государственность обрушилась карточным домиком.

Григорий Михайлович тяжело вздохнул – декабрьское выступление эсеров в Красноярске погубило армии главкома Каппеля, вряд ли удалось прорваться многим, но последний удар нанес Политцентр в Иркутске. Нет, он сделал все, что мог, бросил все резервы, что наскреб в те суматошные дни, – бронепоезда и «манчжурцев», отправил своего заместителя генерал-майора Скипетрова, но словно злой рок преследует его этот месяц, сведя на нет все титанические усилия.

Наступление на Глазково провалилось, хотя сотне солдат удалось прорваться в город. А дальше вмешались интервенты, заставив семеновские части отступить. В порту Байкал чехи вероломно напали на бронепоезда, пленив генерала Богомольца, и надежда шантажировать их угрозой подрыва тоннелей на Кругобайкальской железной дороге развеялась как дым. Теперь эшелоны чехословацкого корпуса беспрепятственно пойдут в Забайкалье, а он их пропустит, куда деваться. А вслед за интервентами появятся красные, которые сокрушили восточный фронт колчаковских армий.

– Как все профукано омскими бездарностями, – от огорчения атаман облегчил душу руганью – сдать в плен десятки тысяч солдат и груды оружия со снаряжением было преступлением. – Не могли, что ли, сюда все это отправить?! Ведь просил же не раз! И как мне теперь прикажете держаться, когда здесь горстка, а там был ворох!

В душе теплилась надежда на отступавшие от Красноярска войска генерала Каппеля. Ведь должен же кто-то из них прорваться, дойти с боями, а ему сейчас каждый боец дорог. Придут, обязательно придут, не все же подняли руки перед большевиками.

А потому…

Атаман задумался серьезно и надолго, хмуря густые брови, и принял решение – оборонять Мысовую и Верхнеудинск от партизан до последней возможности. Упросить японцев хоть здесь помочь ему войсками, и, главное, – пусть выяснят у чехов, контролирующих телеграф, судьбу прорвавшихся из Красноярска войск. А дальше остается только ждать прихода генерала Каппеля, без его частей удержать Забайкалье невозможно.

– Они прорвутся, обязательно прорвутся, иначе конец. А посему, – Семенов мотнул головою, – нынче отдам приказ готовить все пустые вагоны и гнать их к Байкалу, к Мысовой. А японцы пусть сопровождают, у них чехи паровозы не отнимут.

Атаман хрипло засмеялся, представив, как «братушки» начнут разоружать японцев. Такое стало бы для него наилучшим выходом – потомки Аматерасу живо бы наводнили своими узкоглазыми солдатиками все Забайкалье и мигом не только чехам, но и красным укорот сделали. Вот только все это мечты, а Жанен с Сыровы кто угодно, но не идиоты!

Так что надеяться на межсоюзническую свару бесполезно, нужно рассчитывать только на собственные силы…

Владивосток,

командир роты Военной

учебно-инструкторской школы

подполковник Хартлинг

На душе царила маята – вот уже полчаса подполковник Хартлинг бесцельно ходил по комнате, выписывая шагами мудреные кренделя. И думал о наболевшем – вот уже два года шла кровавая борьба красных с белыми, но большая часть населения просто не понимала сущности этого противостояния, так как не уяснила, чего же окончательно добивается каждая из враждующих сторон.

Мысли были тягостными – большевики обещают неимущим и сельскому населению положительно «все», но на дороге этой стоят здравомыслящие и благородные элементы, к которым примазалось, конечно, немало вредных субъектов, прикрывающихся для вида своею преданностью законности. Все эти люди по терминологии большевиков «белые» – сторонники павшего режима. Малоимущие и полутемные массы легко пошли на удочку «товарищей», отдавая свои симпатии красным. Имущие знают, что коммунисты национализируют имущество, а потому скорее симпатизируют колчаковцам. К сожалению, те же правительственные служащие Владивостока получали жалованье сибирскими деньгами, ценность которых, после неудач на фронте, катастрофически падала, поэтому жить с каждым днем становилось все более и более тяжело, дороговизна росла стремительно.

Часто приходилось слышать фразы типа «а чтоб сдох ваш Колчак» в устах тех, кто отнюдь не симпатизировал большевикам. А от этого становилось тревожно на душе, ибо подполковник чувствовал, что люди уже просто ждут, чем все закончится.

– Ничем хорошим, и очень скоро, – пробормотал Хартлинг. Верховный правитель в плену у большевиков, восточный фронт рухнул. Назначенный Колчаком правитель новоявленной Российской Восточной окраины атаман Семенов, удерживающийся в Забайкалье только с помощью японских штыков, никакими симпатиями у населения Владивостока не пользовался. Наоборот, стали циркулировать слухи, что пора-де установить народную власть, истинно «демократическую», с земцами, «общественностью» и эсерами во главе. И даже с большевиками в коалиционном правительстве.

– Это и станет окончательным развалом белого движения, его крахом! Часы бьют двенадцать, – прошептал подполковник, искоса бросил взгляд на большие настенные часы – стрелки показывали без четверти двенадцать ночи. И невольно вздрогнул – слишком символично оказалось время, как раз в лад его мыслям.

Хуже того, те генералы и офицеры, начиная от командующего Розанова, что считали Семенова выскочкой и фактически отказались выполнять последний приказ адмирала Колчака, играют на руку красным в конечном итоге. Ведь любая розовая власть, пришедшая на смену белой, рано или поздно сменит свою окраску на красную, как это случилось с иркутским Политцентром.

Нужно бороться, даже пойти против командования, но любой ценой удержать Владивосток, этот ключ ко всему Приамурью, в прежнем цвете – атаман плох, он не лидер, но символ, без сохранения преемственности будет крушение, неужели этого не понимают!

Южнее Тулуна,

командующий 3-й армией

генерал-лейтенант Сахаров

На ночлег командующему отвели дом священника, который вместе с матушкой встретил его хлопотливо и радушно – огромный медный самовар блестел начищенными боками, на ужин простая, но обильная еда – тушенная с мясом картошка, огурцы, соленые грузди, квашеная капуста и обязательные в каждом старожильческом доме шаньги.

Батюшка даже водрузил на стол неизвестно каким чудом сохранившуюся в революционном лихолетье бутылку вина со старой, еще царскою этикеткой. Под рюмочку красного и разговорились на близкие и больные, как всюду и везде, темы – о разрухе, о кровавой междоусобной брани, о русском горе-несчастье.

– Скажите, батюшка, а как настроение ваших местных селян? Чего они хотят?

Священник надолго задумался, поглаживая мозолистой ладонью окладистую, с обильной сединою бороду, Сахаров молча ждал, помешивая ложечкой мед в стакане душистого травяного чая.

– По правде скажу, что наши крестьяне так устали, что хотят только одного – спокойствия, да чтобы крепкая власть была, а то много уж больно сброда всякого развелось за последние годы, – старый священник замолчал, продолжая задумчиво поглаживать бороду. Потом, словно решившись, заговорил звучным, отнюдь не стариковским голосом, веским и убедительным, будто на проповеди.

– Вот перед вашим приходом комиссары были здесь, все убежали теперь. Так они запугивали наших мужиков: белые, говорят, придут, все грабят, насилуют, а чуть что не по ним – убьют! Мы все, прямо скажу, страшно боялись вас. А на деле увидели после первой же вашей партии вчера, что наши это, оказывается, настоящие русские офицеры и солдаты.

Константин Вячеславович помрачнел – на местах полная неосведомленность, до того, что даже священник не имел никакого представления, какие цели преследовал адмирал Колчак, что представляет собой белая армия, чего она добивается. А потому и слушали все это время эсеров и земцев, что любого черного кота добела отмыть могут. И грязью доброе начинание замазать – вот ведь беда какая…

– Крестьяне, ваше превосходительство, совсем сбиты с толку. Боятся они, боятся всего и больше молчат теперь, про себя думы хранят. Ну а только все они, кроме царя, ничего не желают и никому не верят. Смело могу сказать, что девять из десяти моих прихожан – монархисты самой чистой воды. А до остального равнодушны: что белые, что красные – они не понимают и не хотят ничего!

Генерал был ошарашен таким откровенным признанием, а память тут же услужливо вернула его в старожильческие села, через которые он отступал последние месяцы. Во многих домах на стенах продолжают висеть портреты убитого большевиками государя-императора Николая и его брата Михаила. На столах клеенки с императорской символикой и рисунками, с членами царской семьи.

В Красноярске в руки попала листовка, которой большевики поднимали крестьян на восстание против адмирала Колчака, – лозунг несовместимый, но страшный по своей силе, раз овладел умами тысяч крестьян – «За царя и Советскую власть!».

Да еще упорные слухи ходили, что сам великий князь Николай Николаевич, что первые годы мировой войны главнокомандующим был, Ленина в Москве своим наместником поставил и против белых выступить крестьян в Сибири повсеместно призвал.

Это какая каша в мозгах темного народа творится? И кто, скажите на милость, ее так крепко заварил?!

Уже ложась спать, видя перед собою кровать, Сахаров заметил, как его адъютант, недолго пошептавшись со священником на кухне, направился к нему. И тихо сказал:

– Ваше превосходительство, вы сюда не ложитесь, вчера здесь спал наш офицер, больной тифом!

– Какая разница?

Константин Вячеславович отмахнулся с небрежностью рукою, усмехнулся и лег на мягкую постель, вытянув с наслаждением гудевшие ноги, – он сильно вымотался в дневном переходе да на морозе. И действительно, не все ли равно было – спать на этой кровати или на полу рядом. Ведь на каждом ночлеге здоровые и больные были перемешаны, спали вместе вповалку, битком набившись в дома.

От судьбы не уйдешь!

Владивосток,

командир роты Военной

учебно-инструкторской школы

подполковник Хартлинг

В пустынном ночном коридоре штаба послышались уверенные шаги, и встрепенувшийся было подполковник Хартлинг унял колыхнувшуюся в душе тревогу. Так могут ходить только те, кто имеет на это право, а значит, собственное начальство.

Дверь снаружи отворили, и в комнату вошел полковник Рубец, хмурый, как всегда, с того самого дня, когда молодая супруга покинула его со своим новым избранником, устав от тягот и волнений военной службы мужа, на которой тот пропадал днями и ночами.

– Не спится, Карл Николаевич?

– Сомнения меня одолевают, Борис Иванович, – честно признался Хартлинг.

– Не случилось бы в ближайшие дни более серьезной вещи, чем тот злосчастный егерский мятеж, более похожий, как в дурном спектакле провинциального театра, на инсценировку.

– Меня тоже, – хмуро отозвался полковник, уселся на стул и взглядом попросил Хартлинга сделать то же самое. Подождав, пока его ротный командир пододвинет массивный стул к столу и усядется, полковник тихо заговорил, медленно роняя слова, словно пудовые камни:

– Начальник школы полковник Плешков уехал с утра в город и увез свою семью. Сегодня у меня были полковники Боровиков и Охлопков – они встревожены положением в городе и школе, указали на смятение умов и, наконец, на возможность скорого переворота. Уже настоящего, а не той оперетты, что случилась вчера.

Хартлинг насторожился – если два этих штаб-офицера пришли к его командиру, с которым у них отношения чисто официальные, даже натянутые, то, значит, сложившееся положение действительно, как говорят в русском народе, хуже губернаторского.

– Мы вместе поехали в город к начальнику школы – Михаил Михайлович уже собрался уезжать на КВЖД, в Харбин для доклада генералу Хорвату. Пустое, отговорка – это бегство, прикрытое красивыми словами! В штабе генерала Розанова смятение полное, уже начата погрузка на японский пароход. Идут разговоры о скором перевороте и подготовке к эвакуации. Мы заехали в Морское училище, там говорили с капитаном первого ранга Китицыным – его гардемарины уже грузят имущество на вспомогательный крейсер «Орел», готов к выходу в море и военный транспорт «Иртыш». Знаете, что интересно, – и в штабе Розанова, и моряки преднамеренно вводили нас в заблуждение, говорили, что в городе все в порядке, а все приготовления к эвакуации нам только кажутся, – полковник Рубец надолго задумался и тут, о чем-то вспомнив, заговорил, четко рубя слова:

– Да вот еще – полковник Плешков подписал приказ о моем назначении помощником, временно возложив на меня обязанности начальника школы на период его отсутствия. Вы назначены на мою должность – командиром 1-го батальона школы. Так что принимайте под свое начальство наших с вами юнкеров. Таких перестановок сейчас идет по гарнизону очень много – у наших деятелей военного ведомства отчего-то у всех сразу возникли самые срочные дела в Китае и Японии или срочно понадобились отпуска по семейным обстоятельствам.

В комнате воцарилась мертвая тишина, в голове Хартлинга крутилась одна мысль: «Крысы бегут с корабля». Он посмотрел прямо в глаза своего командира, в который раз поразился созвучию их мыслей и четко произнес, выделяя каждое слово:

– Нужно что-то делать, не мешкая ни минуты, Борис Иванович! Иначе нас здесь ждет скорый развал и, как следствие, переворот! А уж там скорый приход большевиков!

– Я рад, Карл Николаевич, что вы разделяете наши опасения и готовы действовать, – Рубец протянул ладонь, и офицеры обменялись крепким рукопожатием. Затем Борис Иванович заговорил прежним твердым и решительным голосом: – Мы поехали к коменданту гарнизона генерал-майору Вериго, недавно назначенному атаманом Семеновым. Я презираю этого выскочку, но помню о присяге и долге перед Отечеством. Говорю вам сразу – мы предложили ему произвести аресты всех тех чинов из штаба генерала Розанова, кто может нанести ущерб белой государственности своим бездействием, халатностью, трусостью или даже преступным умыслом. Включая самого командующего округом и краем!

– Я готов выполнить ваши приказания, господин полковник!

Хартлинг не колебался ни секунды. Если полковник Рубец, пропитанный воинской дисциплиной за многолетнюю службу в офицерских чинах, отмеченный множеством боевых орденов за четыре войны – начиная с китайского похода и маньчжурской кампании против Японии, имеющий на рукаве пять нашивок за ранения, предложил ему такое дело, то, значит, другого выхода действительно нет.

И тут часы начали звонко пробивать положенные двенадцать ударов, заканчивая очередной день. И очень символично прозвучали последние слова полковника Рубца.

– Завтра я со старшими офицерами отбываю в город, в штаб генерала Вериго – займемся подготовкой. Вы принимайте дела, с офицерами и юнкерами старайтесь не говорить по существу. Мы их ночью поднимем по тревоге, это дело привычное, и произведем переворот!

Глава третья

28 января 1920 года

Тулун,

адъютант главнокомандующего

армиями Восточного фронта

полковник Вырыпаев

– Хороший генерал, но не главком, нет, не главком, – полковник Вырыпаев сжал ладонями виски, в которых пульсировала боль. Душа стенала – ему было жаль до слез, что любимый им начальник и друг столь рано ушел из жизни. И думал он сейчас не столько о скончавшемся Каппеле, а о сменившем его Войцеховском.

Нет слов, Сергей Николаевич опытный военачальник, но, в отличие от Владимира Оскаровича, безусловным авторитетом у генералитета не пользовался. Можно было навскидку назвать не менее пяти известных имен, чье слово звучало в умах белых офицеров и солдат гораздо весомее. Он фигура, скорее, политическая, назначен Каппелем из-за его былых связей с руководством чехословацкого корпуса, в котором раньше командовал бригадой и заслуженно пользовался уважением легионеров.

От чехов сейчас зависело многое – они могли и помочь, и напакостить. Как и произошло в том же Нижнеудинске, где были оставлены большие армейские склады, уже занятые усиленными караулами интервентов, взявшими их под «свою охрану» ввиду присутствия в городе партизан. На просьбу дать белым войскам необходимое чехи ответили категорическим отказом, положившись на силу. Вот только они не учли одного – отчаявшиеся солдаты не желали быть просителями, вымаливающими подаяние, а смерть и так дышала им в лицо. Общее мнение выразил один офицер, подойдя к чехам вплотную. Он говорил громко, и Вырыпаев запомнил его речь почти дословно.

«Вы помните меня еще с лета восемнадцатого года, когда мы вместе разгоняли красных на Кругобайкальской железной дороге. Теперь вы с удобствами едете в поездах и всем хорошо снабжены; мы идем по дорогам, мерзнем и голодаем. Вы откроете нам наши склады, или мы разрушим все мосты по железной дороге, и вам придется идти также пешком».

Эти слова произвели на «союзников» неизгладимое впечатление – они неожиданно осознали, что на их силу русские могут ответить силой. Склады были немедленно открыты, и белые части получили обмундирование, полушубки, продукты и многое другое, даже кусковой сахар. Причем у всех сложилось впечатление, что «отдарились» чехи лишь малой частью, да и на перегруженных и так санях увезти можно было немного. Зато все остальное, а в этом никто не сомневался, исчезнет вскоре в бездонных утробах многочисленных вагонов чешских эшелонов.

Войска в Забайкалье Войцеховский выведет, здесь Василий Осипович не сомневался, а вот будущее рисовалось ему черными мазками. Атамана Семенова, несмотря на последний приказ Колчака о его назначении, в армии недолюбливали, и это еще мягко сказано. А значит, генералы обязательно устроят свару, ибо никто из них не обладает непререкаемым авторитетом столь рано умершего Каппеля. И белое движение, и так уже гибнущее, получит окончательный смертельный удар.

Вырыпаев застонал от отчаяния, он буквально задыхался. В жарко натопленной комнате стояла непередаваемая вонь, которую словами описать невозможно. Тут и пропахшая дымом костров одежда. И резкий, бьющий в ноздри запах грязного, пропитанного едким потом белья и одежды. Ему вчера не следовало ночевать в румынском вагоне в чистой постели, да еще сменив исподнее и надев новый комплект английского обмундирования, любезно подаренный добрым доктором. В вагоне ночью была тишина, а тут стоял храп смертельно уставших людей, да еще с такими громкими хриплыми стонами больных, что спать невозможно.

Василий Осипович тихо поднялся с полушубка, расстеленного на полу вместо матраса, надел теплые сапоги, что лежали в качестве подушки в изголовье, нахлобучил папаху. И осторожно, чтобы не наступить в темноте на чью-нибудь откинутую в сторону руку или ногу, вышел в холодные сени, тихо затворив за собою тяжелую дверь.

Холодный воздух сразу же обжег горло, но полковник сумел сдержать кашель. В лунном сиянии хорошо виднелись струящиеся в небо дымки из печных труб многочисленных домов богатого сибирского села. Лениво брехали собаки, да повсеместно красными отблесками отражалось пламя разведенных на улицах костров, у которых грелись выставленные часовые. Местные партизаны любили ночные налеты, которые, правда, делались все реже и реже. Слишком уж ревностно несло службу выставляемое на каждую ночь боевое охранение, да всегда спали вполглаза сменные караульные. Вот и отучили красных нападать – кровавые уроки, преподанные им белыми, усваивались быстро и надолго.

Вырыпаев подошел к бревенчатой церкви, у которой тоже горел костер, у пламени которого двое караульных грели озябшие руки поочередно. Увидев идущего к ним человека, оба насторожились, взяли винтовки на изготовку. Но когда Вырыпаев подошел к ним вплотную, то его сразу узнали и расступились, дав дорогу в церковь, где сейчас находился гроб с телом генерала Каппеля. Донеслись тихие слова, сказанные ему в спину, когда полковник прошел мимо солдат, тех самых волжан, с которыми Каппель делил и славу, и кровь, и победы, и поражения.

– Мы теперь сироты без отца…

Иркутск,

бывший Верховный правитель России

адмирал Колчак

Стены ночью промерзли, в углах маленькой камеры в дрожащем красном язычке керосиновой лампы была видна белая изморозь. Адмирал запахнул полы черной шинели, единственной вещи, что напоминала ему о далеких временах, давно ушедших в нервотрепке последних месяцев, – о флоте, о море. Действительно, в его положении сейчас можно только вспоминать и перебирать картины далекого прошлого, той жизни, которая сейчас безвозвратно ушла.

Колчак чуть дрожащими пальцами вытащил из лежащего на железном столике портсигара длинную папиросу, смял мундштук и чиркнул спичкой. С наслаждением закурил, выпустив густой клубок дыма, разошедшегося мутной пеленою по маленькой камере.

Следователи обеспечивали его папиросами и спичками, он никак не ожидал от большевиков такой предупредительности к поверженному врагу. Но в своей участи адмирал не заблуждался ни на йоту – его казнь неизбежна и будет произведена после пафосного суда, на котором осудят не только его, но и заклеймят все белое движение в Сибири, которое уже сейчас с издевкой называют «колчаковщиной».

И сейчас, в эти часы, вернувшись после допроса, который, надо отдать должное, проводился вполне корректно, переходя иной раз в нечто похожее на беседу, адмирал мучительно размышлял над тем, в чем его личные ошибки. Те самые, которые зависели не от хода событий на фронте, а лишь от непродуманности и поспешности принятия решений, сделанных им самим в горячке дней.

Все чаще на ум приходили слова генерал-лейтенанта Дитерихса, который в сентябре прошлого года, будучи главнокомандующим армиями восточного фронта, в разгар отчаянного наступления на Тоболе предложил начать заблаговременно отвод войск за Обь, а то и к Енисею, эвакуировать учреждения и армейские запасы. Он сам и другие чины штаба посчитали предложение главкома паническим и немедленно отстранили от должности, заменив боевитым и моложавым генералом Сахаровым.

«Если наши войска покатятся назад, то они не остановятся даже перед Омском, Александр Васильевич. Армия развалится быстрее, и организовать новый фронт перед большевиками даже на Енисее будет невозможно. Свершится катастрофа, последствия которой станут губительными для будущего России», – сухой, надтреснутый голос уставшего генерала снова зазвучал в его мозгу, и бывший Верховный правитель России поморщился, крепко зажмурив веки.

Картины недавних дней пронеслись перед глазами – забитые эшелонами станции, десятки тысяч беженцев, не знающих, куда деваться, больницы, переполненные ранеными и тифозными, которых оставили на милость победителей, раздетые и разутые солдаты, отчаявшиеся и еле бредущие по заснеженным дорогам, – хотя на складах было достаточно обмундирования. Интенданты придержали выдачу и оставили все большевикам. Всюду хаос, трусость и предательство!

И здесь его вина полная, он, как проигравшийся игрок, поставил все на последнюю ставку, и она оказалась бита! Да еще союзники, ставшие в одночасье погубителями русской государственности. В Нижнеудинске он получил клятвенные заверения Совета послов о доставке его в мятежный Иркутск и далее в Забайкалье в сохранности. Получив такие надежные гарантии, как ему тогда показалось, он передал под охрану чехов 4 января «золотой эшелон», над которым немедленно вывесили флаги союзных держав.

И что же?

Все это было замаскированным предательством – через неделю его выдали Политцентру для суда и казни, а золото попало в руки большевиков как плата за беспрепятственный проход чешских эшелонов. Теперь адмирал не сомневался, что последние специально не пропустили на восток русские поезда и обдуманно сорвали суматошно начатую эвакуацию из Западной Сибири – белую государственность списали со счетов. Чехи, спасая свою шкуру, фактически перешли на сторону красных, открыто оказав помощь мятежникам из Политцентра.

Да, он совершил ошибки, страшные и непоправимые, и должен был искупить их кровью. Нужно было оставить «золотой эшелон», раздать проклятый металл по колоннам или утопить ящики в Енисее – лишь бы они не стали добычей красных или предателей-интервентов. И, взяв в руки винтовку, идти с уставшими солдатами генерала Каппеля – для него, русского офицера, даже смерть в бою была бы гораздо лучше того позорного судилища и казни, что ожидают впереди…

Владивосток,

командир роты Военной

учебно-инструкторской школы

подполковник Хартлинг

День начался суматошно, совсем не так, как планировалось, – прокомандовав батальоном всего несколько часов, подполковник Хартлинг начал передавать дела вновь назначенному командиру, своему давнему товарищу полковнику Унтербергеру, который выглядел несколько смущенным от столь внезапного и скоропалительного назначения, сделанного начальником школы полковником Плешковым.

До полудня Карл Николаевич, будучи единственным посвященным в планы заговорщиков, держал свою роту юнкеров наготове – немедленно идти в город и арестовать генерала Розанова. Но от имени полковника Рубца на Русский остров передали телефонограмму – всем офицерам штаба и 1-го батальона собраться к пяти чесам вечера в офицерском собрании да еще отобрать по два портупей-юнкера от каждой роты.

Карл Николаевич воспринял это как призыв к действию, и с новым командиром батальона они явились ровно в пять в собрание, причем Хартлинг вооружился, положив на всякий случай в карман гранату. Однако там они прождали больше часа – но ни полковник Рубец, ни два других командира батальонов из города не возвращались.

Все собравшиеся офицеры встревожились – такое было совершенно непохоже на исполнительного помощника начальника школы. Ну ладно бы один только Рубец, мало ли что с человеком может случиться, но ведь и два других командира тоже должны были явиться вовремя. В зале сгустилось напряжение, и неожиданно тишина взорвалась вбежавшим в собрание поручиком Масленниковым.

– Господа! Казармы первого батальона окружают 2-й и 3-й батальоны, они вышли с оружием. Сюда тоже идут!

В зале закипели страсти – одни офицеры требовали немедленно взяться за оружие, другие настаивали на проверке сообщения. Среди общего шума возник вопрос: кто же старший из присутствующих, кто возьмет командование на себя ввиду отсутствия начальства?

– Полковник Лифанов!

Заведующий учебной частью тут же отказался, заявив, что давно не служил в строю, а занимался преподаванием дисциплин. И указал на полковника Карпова, начальника хозяйственной части. Тот моментально увильнул от предложения, заявив, что по закону не имеет права вступать в командование частью. И, в свою очередь, указал на начальника связи подполковника Аристова и на полковника Унтербергера. Оба штаб-офицера дружно посмотрели на Хартлинга, причем полковник тут же громко сказал:

– Я ведь человек новый, только вчера сюда приехал! Бери, брат, бразды правления!

Хартлинг лихорадочно обдумывал ситуацию, не обращая внимания на призывы к нему младших офицеров немедленно принять командование. У него сложилось мнение, что все происходящее – какая-то чудовищная мистификация. Но реализации будущего плана переворота это пока не мешало, и подполковник решился прибегнуть к силе незамедлительно. Тем более в 1-м батальоне, в котором проходили учебу будущие офицеры, собраны юнкера в большинстве своем правых убеждений, в отличие от двух других, которые занимались подготовкой унтер-офицеров и технических специалистов.

– Господа офицеры, пожалуйте ко мне!

Выкрикнув приказ, Хартлинг перекрыл своим громовым голосом поднявшийся в офицерском собрании шум и гам. И начал быстро распоряжаться, отдавая команды четко и грозно:

– Капитану Воловичу со 2-й ротой разобрать оружие и патроны и немедленно выставить сторожевые заставы на дороге, что идет к нам от мятежных батальонов!

– Есть!

– Всем строевым офицерам незамедлительно разойтись по ротам! Роты иметь в готовности к немедленному вступлению в бой! Связь со мной держать по телефону!

– Есть!

– Выполнять!

Собрание стало стремительно пустеть – получив четкий приказ, офицеры школы, не на словах знакомые с милым владивостокским обычаем «переворачиваться», быстро расходились по ротам – никто не взял под сомнение право подполковника отдавать приказы. И Хартлинг повернулся к начальнику связи, застывшему в готовности, и приказал:

– Немедленно позвоните начальнику пулеметной команды капитану Шендринскому – прибыть с пулеметами к собранию!

– Есть сообщить!

Подполковник Аристов быстрым шагом вышел из собрания, а Хартлинг отдал последнее распоряжение:

– Всем офицерам штаба и преподавательскому составу школы оставаться в собрании!

Не успел Хартлинг отдать последний приказ, как к нему подбежал преподаватель истории поручик Степанов с бледным как полотно лицом, истерически крича:

– Господин полковник, вы желаете кровопролития! Надо как-нибудь прекратить кровопролитие! Может, это недоразумение? А если правда, разрешите мне взять автомобиль и поехать к ним? Может, мне удастся предотвратить безумие второго и третьего батальонов?

Хартлинг пристально посмотрел на бледного как мел поручика – что с них, «штафирок», возьмешь, в строю не служили, пороха не нюхали. И ответил веско, со строгостью в голосе:

– Все мои распоряжения должны быть выполнены, насилие должно быть подавлено силою! Но если вы, поручик, желаете образумить батальоны, остановить поход против нас, то можете поехать туда немедленно!

Поручик Степанов с непокрытой головою стремглав бросился к двери, а Хартлинг тихо пробормотал:

– Я им покажу, как перевороты устраивать…

Тулун,

адъютант главнокомандующего

армиями Восточного фронта

полковник Вырыпаев

В церкви было ощутимо теплее, чем на улице, хотя изо рта валил пар. Уже с порога полковник услышал монотонный голос старого священника, что вызвался всю ночь читать заупокойную службу и сейчас стоял у гроба в полном одиночестве. Нет, еще были бы люди, но приказ есть приказ, а перед рассветом, еще затемно, колонны саней должны были отправиться на Куйтун, следующую за Тулуном станцию.

– Прости ему всякое прегрешение, вольное и невольное…

Вырыпаев встал рядом, левее и чуть сзади, и, держа в шуйце снятую с головы папаху, истово перекрестился и поклонился до пола. Выпрямился и посмотрел в белеющее в темноте лицо Владимира Оскаровича, спокойное, будто генерал уснул, а не умер сорок часов тому назад. В скрещенных на груди руках стояла тоненькая свечка, крохотный огонек которой сверкал на латунных пуговицах поношенного кителя да отражался блеском на золотых генеральских погонах.

И неожиданно вспомнил, что происходило в вечерних сумерках, когда штабная и санитарная колонны прибыли в Тулун. Слух о смерти генерала дошел сюда еще днем, обогнав идущую достаточно быстро колонну, хотя такое было практически невозможным делом. На просторной площади богатого старожильческого села перед церковью в мертвой тишине стояли сотни разномастно одетых солдат и офицеров, даже больные пришли проститься с любимым генералом. Когда с простого дощатого гроба сняли крышку и увидели лежащего там Владимира Оскаровича, словно волна прошла по собравшейся толпе – все сняли головные уборы, перекрестились и поклонились телу умершего полководца.

А в церкви после панихиды офицеры и солдаты подходили к гробу, целовали холодные руки генерала – прощание заняло добрых два часа. Были и местные жители, но мало, видно, они боялись, что их заподозрят в сочувствии к белым. И обязательно найдутся подлые душою доброхоты, что потом донесут красным, как только каппелевцы покинут село. Именно каппелевцы – так в одночасье стали себя называть офицеры и солдаты, что пошли за генералом в ледяной поход, оставляя тела погибших и умерших товарищей на этом скорбном пути.

– И даруй ему Царствие небесное!

Усталый голос священника ворвался в сознание на секунду – полковник машинально перекрестился, но оторваться в мыслях от земных дел не смог, вспомнив, как пять дней тому назад, когда зашел разговор о преемнике, прозвучал ответ Каппеля. Тогда больной, жестоко простуженный и хрипящий в кашле, Владимир Оскарович произнес: «Я бы доверил армию генералу Молчанову, в нем есть искра Божья!»

Вырыпаев тогда сильно удивился – начальник Ижевской дивизии, одной из самых лучших в белой армии, укомплектованной восставшими против большевиков рабочими оружейного завода, в отличие от того же Войцеховского, являлся малозаметной фигурой в армии. И все же Каппель посчитал, что это была бы самая лучшая ему замена.

Почему?

Задав себе этот вопрос, на который он пока не находил ответа, Вырыпаев неожиданно осознал, что не слышит голоса священника. Он посмотрел направо и изумился.

Бледный как мел старик отошел за его плечо, смотря вперед выпученными глазами, борода была всклокочена, а челюсть отвисла, он был не в силах сказать даже слова. И неожиданно ничком рухнул на пол, раскинув в стороны безвольные руки.

– Вася, что с армией? Мне холодно…

От знакомого голоса Вырыпаев окаменел и с невероятным трудом поднял глаза, чувствуя, как застывает тело, превращаясь в заледеневшую глыбу. В гробу сидел генерал Каппель, держась за края домовины. Свечка из его рук выпала и сейчас дымилась фитилем на ногах.

Перед глазами поплыло – стены, обледенелые окна, вставший из гроба генерал – все расплывалось в неизвестно откуда взявшемся пламени. У Василия Осиповича внезапно подкосились колени, тело стало уже ватным и бессильным, он, теряя сознание, успел подумать:

«Это же тиф опять у меня, от него и видения!»

И рухнул навзничь рядом со старым священником…

Владивосток,

командир роты Военной

учебно-инструкторской школы

подполковник Хартлинг

– Да что же это происходит?

Подполковник Хартлинг в недоумении положил телефонную трубку на рычаг – он только что переговорил с командиром 9-й роты капитаном Зайченко. Тот сообщил, что в расположении 2-го и 3-го батальонов все спокойно и никаких волнений не намечается. Собравшиеся в зале офицеры с интересом прислушивались к разговору по проводной линии, по окончании которого дружно вздохнули. С нескрываемым облегчением на лицах. И вскоре телефон зазвенел снова – теперь на связи был штабс-капитан Скороходов, временно командовавший его 1-й ротой.

– Господин полковник, не отдавали ли вы приказания всем ротам 1-го батальона собраться в помещении вашей роты? А то 2-я рота уже ушла, а моя 3-я рота построена и готова идти!

– Прикажите от моего имени 2-ю роту вернуть, 3-ю роту распустить, но всем быть готовыми по моему требованию идти к офицерскому собранию, – с нескрываемым недоумением подполковник Хартлинг снова положил трубку на рычаг, не понимая, что происходит в школе. И тут удивился еще больше – в зал вошел якобы сбежавший вчерашним вечером начальник школы Плешков, а за ним полковники Рубец и Карпов.

– Это какое-то недоразумение, Карл Николаевич, я только что оттуда, там все тихо и спокойно, – Плешков заговорил недовольным голосом. – Это что вы тут затеяли, выражаю вам свое неудовольствие. Зачем вы разослали офицеров из собрания по ротам? Капитан Холин, немедленно вызовите господ офицеров обратно в собрание!

Пока адъютант школы перезванивался по телефону, Хартлинг пребывал в расстроенных чувствах – он не понимал, что произошло, и был выведен из раздумий громким голосом Холина:

– Карл Николаевич, мне из вашей роты передали, что там собрались все четыре роты 1-го батальона!

От слов адъютанта Хартлинга чуть ли не затрясло в бешенстве от накатившегося возмущения – его четкие приказы были проигнорированы собственными офицерами. Но не успел он высказать все, что думает о таком положении вещей, как заговорил начальник школы, на губах которого появилась радостная улыбка.

– Ну вот и прекрасно! Передайте, капитан Холин, в 1-ю роту, что через десять-пятнадцать минут я буду там. По крайней мере, сразу увижу все роты батальона, – полковник Плешков повернулся к вновь собравшимся всем офицерам вверенной ему школы, застывшим в ожидании начальственного решения. – Господа, завтра в 8 часов утра вся школа, в полном составе, выступит в го…

Договорить полковник не успел – дверь в собрание открылась, и в ней показался фельдфебель 1-й роты Витчик. Громким голосом он произнес ошеломившие всех слова:

– Господа офицеры, вы арестованы!

Дверь с грохотом закрылась, звучно щелкнул замок в мертвящей тишине – все собравшиеся в зале от неожиданности и оттого кошмарности прозвучавшего словно окаменели…

Тулун,

адъютант главнокомандующего

армиями Восточного фронта

полковник Вырыпаев

Щеку вначале обожгла боль, затем водопадом обрушилась вода, залив глаза и нос, попав в горло. Именно холодная влага и привела впавшего в беспамятство Василия Осиповича в чувство, полковник оглушительно чихнул и полностью очнулся.

С чуть освещенного лампадами киота на него укоризненно взирали иконописные лики святых, и Вырыпаев осознал, вспомнив, где он находится, – в той самой церкви, где отпевали генерала Каппеля. И подумал, что от всего пережитого в ледяном походе да перенесенного совсем недавно тифа ослабел, ведь тот коварная и зловредная болезнь, вот и сомлел от слабости, словно гимназистка в «интересном положении», а не боевой офицер российской императорской армии.

Но когда полковник перевел взгляд и увидел, что стоящий перед ним гроб действительно пуст, его сразу пробил самый настоящий, как пишут в книгах классики, цыганский пот, потек крупными каплями по лбу, моментально стало невыносимо жарко, он принялся широко разевать рот, как вытянутая из воды рыба.

– Да что с тобой, Вася? Вы чего меня в сей ящик уложили? Неужели решили, что в меня бес вселился?

Рядом раздался до боли знакомый голос, и он узрел присевшего рядом с ним на корточки генерала, обхватившего плечи руками. И чуть жалобно прозвучал его уставший тихий голос:

– Холодно мне, Вася… Ощущение такое, что внутри все в лед превратилось. И руки шевелятся, вроде выросли… Зябко мне…

Вырыпаева слова Каппеля вывели из ступора – обрывая крючки, он сорвал с плеч полушубок и накинул на генерала, одним движением нахлобучил на его голову свою папаху. И, прикоснувшись ладонью к щеке генерала, чуть не отдернул руку – щека была холодной, но не ледяной, как у мертвеца, что почти сорок часов пролежал на морозе, а просто сильно озябшего человека. Из носа шло теплое, действительно теплое дыхание.

– Да что тут происходит, ты скажешь, наконец?!

Резкий командный голос подействовал на рефлексы, вбитые годами военной службы. Полковник стал отвечать четко и по существу, однако до сих пор трясясь от пережитого потрясения.

– Умер ты позавчера, Владимир Оскарович, – Вырыпаев даже наедине редко обращался к старшему по возрасту другу и начальнику на «ты», только вот в такие минуты волнения. – В румынском эшелоне умер, от крупозного воспаления легких – доктор определил, да и я ни дыхания, ни сердцебиения не слышал. Кашлял ты сильно, кровь ртом шла. С мертвецами всю ночь в холодной теплушке лежал в гробу, потом весь день на санях везли, за Войцеховским. Здесь в Тулуне и простилась с вами армия. Вот в церкви батюшка тебя всю ночь отпевал, думали везти вас дальше в гробу до самого Забайкалья – солдаты себя в вашу память каппелевцами уже называют.

– Ну и дела, – протянул воскресший генерал, задумчиво потерев пальцем переносицу. – Значит, то был не сон, я действительно помер… Никогда бы не поверил в такое, но когда сам…

– Прости мя, грешного!

Рядом раздался то ли тихий стон, то ли всхлип, и друзья повернули головы – очнувшийся священник уже присел на холодном полу, очумело глядя на восставшего из гроба недавнего усопшего. И неожиданно сорвал с груди крест, протянув его Каппелю. Тот приложился губами к распятию. Снял потом папаху и перекрестился истово, широко, чисто по православному, медленно коснувшись тремя сложенными пальцами лба, живота и попеременно груди – правой и левой стороны.

Священник чуть порозовел обветренным лицом, до того белым, как простыня, и, продолжая удивленно моргать глазами, перевел взгляд на стоящую на полу чашу. Поднявшись, он прикоснулся пальцами к мокрому лицу генерала, а затем полковника, прояснел лицом. Вырыпаев моментально сообразил, что Владимир Оскарович случайно облился сам, а потом облил и его, приводя в чувство, святою водой.