Тайна «Силверхилла»

Глава IX

В то самое мгновение, когда я переступила порог галереи, Уэйн вошел туда через дверь, ведущую из другой половины дома, так что мы чуть не столкнулись. Он рассмеялся при виде моего сердитого лица, схватил меня за руку, крутанул и звонко чмокнул в щеку, после чего направился к двери, из которой я только что вышла.

– Уэйн! – окликнула я. – Пожалуйста, подождите, мне надо с вами поговорить.

Он помахал мне рукой.

– Я вижу, ваша бабушка опять вас расстроила, но об этом мы поговорим вечером. Я и так опаздываю на вызовы, а ваша бабушка может еще больше меня задержать, раз она в таком настроении.

Прежде чем я успела произнести хоть слово, он скрылся в дверях. Гнев сразу же оставил меня. Как я могу продолжать сердиться на бабушку Джулию, когда она так мало для меня значит, а Уэйн значит так колоссально много, что полностью застит весь горизонт?! Он опять удивил меня своим неожиданным поступком, и, погрузившись в смутные мечты, я прошла на другую половину дома, мысленно вновь переживая дикое смятение чувств и ощущая на своей коже веселую нежность его поцелуя. Вот бы никогда не подумала, что Малли Райс может быть такой глупо-сентиментальной. Но такой она мне даже нравилась. Больше не было потребности постоянно быть настороже.

Однако сейчас мне надо подняться наверх и уложить вещи, чтобы быть готовой к отъезду, как только мне удастся найти кого-нибудь, кто согласился бы отвезти меня в Шелби. Попрощаюсь с тетей Фрици, а потом разработаю какой-нибудь план побега. Только мысли о Фрици заставляли меня сожалеть об отъезде из Силверхилла. В каком-то смысле я оставляла тетю Фрици на милость тех, кто хотел отделаться от нее, как если бы она значила не больше, чем какое-нибудь из ее растений. Если бы не Уэйн, мне было бы труднее ее оставить. Но Уэйн Мартин был тем единственным человеком, который сможет противостоять бабушке Джулии. Я всем сердцем верила: он никогда не допустит, чтобы с Арвиллой Горэм обошлись подобным образом.

Так я подбадривала сама себя, идя вдоль нижнего холла на той половине дома, где жила Фрици. Сначала я миновала кухню, потом примыкавшую к ней маленькую столовую. Комната, когда-то служившая гостиной, была превращена в спальню. Я остановилась в дверях, поглядев сначала на женщину, лежавшую на кровати, а потом на Кейт Салуэй, склонившуюся над ней. Ни та, ни другая меня не заметили, и у меня была возможность оглядеть комнату. Она несколько удивила меня, ибо обстановка, которой тетя Фрици себя окружила, открыла мне какие-то новые стороны ее личности.

Это была светлая веселая комната, окна которой, выходившие на лужайку, были распахнуты так широко, что с этой стороны лесные деревья не могли подступиться к дому. Возле окна рос только старый дуб, и хотя сероватые березы, обрамлявшие лес, были отсюда видны, они находились на достаточно большом расстоянии от дома. Заоконная зелень как бы повторялась на обоях, покрытых растительным узором, изображавшим виноградную лозу. Этот узор, в свою очередь, словно бы подражал пышно разросшемуся вьющемуся растению на подоконнике. Мягкий ковер бы тоже зеленым, но более светлого оттенка, а занавеси, хорошо гармонировавшие с внутренним убранством, были желтые. Здесь не было никакого потемневшего от времени антиквариата, никаких фамильных ценностей. Веселая мебель была изготовлена из дешевого кленового дерева, а постель, на которой лежала тетя Фрици, представляла собой современную кровать, ножки которой украшали машинной работы ананасы. Только камин с золотисто-каштановой полкой над ним и плитками вокруг него – типичные образцы старинного нью-хемпширского интерьера – принадлежали прошлому.

Кейт приложила палец к губам и подошла ко мне.

– Не тревожьте ее, бедняжку. Ей было ужасно плохо.

– Давайте я немного побуду около нее, – предложила я. – Я знаю, что у вас есть дела.

У нее самой был довольно скверный вид, хотя она, судя по всему, успела промыть глаза холодной водой и накрасить губы.

– Можете долго не задерживаться, – прошептала Кейт. – Она уже почти спит. Вы сказали бабушке о своем желании уехать?

– Сказала. Она заявила: нет, я повторила свое: да! Вот так-то обстоят дела. Я уеду при первой же возможности.

Кейт кивнула, но мне показалось, я ее не убедила. В отличие от меня она привыкла подчиняться воле Джулии Горэм.

Когда она ушла, я приблизилась к постели и остановилась, глядя на тетю Фрици. Она сняла с себя свои рюши образца 1920 года и надела утренний туалет – просторное платье-рубашку из материи, на которой беспорядочно были смешаны ярко-зеленый и желтый цвета. Платье сидело на ней неуклюже и явно было выбрано потому, что подходило по цвету к обоям с его узором из переплетающихся листьев.

"Интересно, – подумала я, – вышила ли она на каком-нибудь потайном шве голубую розочку?"

Я заметила, что ресницы ее слегка подрагивают, и обратила внимание на трогательный признак женской суетности: кое-где они были подведены тушью. Как ни странно, этот факт отозвался болью в моем сердце, ибо он означал, что, несмотря ни на что, тетя Фрици никогда полностью не теряла надежды. В ее стареющем теле жило словно бы попавшееся в силки молодое существо, быть может слегка сбитое с толку тем, как быстро мелькают годы, приносящие с собой внешние перемены, в то время как юная женщина остается по-прежнему в заключении.

Когда она открыла глаза и посмотрела на меня, я подтащила к постели стул и села около нее.

– Тетя Фрици, это я – Малли. Если хотите, я посижу с вами, пока вы не заснете.

В ее глазах, по-прежнему поразительно синих, не было и тени сонливости.

– Хорошо, – сказала она и села. – Правда, вам придется долго ждать, пока я засну. Мне хотелось улучить момент, чтобы поговорить с вами, когда поблизости не будет остальных представителей клана.

Она говорила абсолютно разумно, так же как и вчера вечером. По-видимому, седативное лекарство еще не начало действовать. Она как будто прочла мои мысли, потому что, разжав руку, протянула ее ко мне. На ладони лежали две белые таблетки.

– Я так устала их глотать! – сказала Фрици. – Хорошо, что Уэйн и Кейт были так поглощены обсуждением моего состояния, а то бы они заметили, что я глотаю только воду.

Она потянулась к стакану на тумбочке возле кровати и бросила туда таблетки. Потом взбила подушку и села, прислонившись к изголовью кровати. Лицо у нее было грустное. Я с удивлением поймала себя на мысли, что в ее поступках не было никакой ребяческой проказливости – скорее, это была хитрая уловка женщины, которой приходилось бороться хоть за какую-то степень свободы для себя.

– Почему вы не сказали им, что не совершали никаких жестоких фокусов с канарейкой? – спросила я.

Она посмотрела на меня своими ясными глазами.

– Спасибо тебе, Малли, дорогая, – с достоинством произнесла она. – Я знала, что ты мне поверишь. Но что касается остальных, мои отрицания не привели бы ни к чему хорошему. Ты думаешь, я не знаю, что они ничего от меня не хотят, кроме одного, чтобы я оставалась глупой, беспомощной и ничего не помнящей?

Было настолько очевидно, что она полностью владеет всеми своими чувствами и сознанием, что меня охватил настоящий ужас. Ужас, смешанный с отчаянием. Если якобы безумное состояние Фрици было навязано ей извне, если она оставалась пленницей чужих иллюзий, то тут творилась еще большая несправедливость, чем я думала.

И опять она оказалась достаточно проницательной, чтобы догадаться о направлении моих мыслей.

– У тебя такой потрясенный вид, Малли, дорогая – не надо! Не реагируй так. Ты понимаешь, они не так уж сильно заблуждаются. Иногда у меня бывают настоящие приступы злобы, и в таких случаях я действительно потом не помню, что я творила во время приступа. Я прекрасно понимаю, что время от времени шарики у меня в мозгу работают не так, как надо. Но когда я пытаюсь быть по-настоящему разумной и рассудительной, они отмахиваются от меня, что бы я ни сказала. Никто не желает меня по-настоящему выслушать. Кроме Криса и доктора Уэйна. Доктор Уэйн – мой друг. Но я знаю, что и на него я не могу рассчитывать – из-за мамы. Дело в том, что он в первую очередь ее друг. Из-за своего отца и из-за всего того, что она для него сделала, а также из-за того, что она сделала для самого Уэйна. Но все это относится к тому времени, которое мне лучше не пытаться вспомнить. Это было время, когда я шила белое платье с вышитыми на нем голубыми розочками.

Ее худые руки, бывшие когда-то хорошенькими пухлыми ручками Фрици Вернон, начали сжиматься и разжиматься. Я наклонилась, чтобы поцеловать ее в щеку, и почувствовала мягкую сморщенную кожу под своими губами.

– Рада, что нашла вас, – сказала я.

Она улыбнулась мне какой-то трепетной улыбкой.

– Конечно, я знаю об опасности, которая всегда меня подстерегает. Когда я пытаюсь говорить правду – ну вот как вчера, когда я говорила про ожерелье и булавку, – они объясняют мои слова тем, что у меня, мол, "не все дома". Вот и смерть бедного крошки Дилла приписывают тому же. Иной раз они даже бывают правы. Я знаю, что вышла из себя и пыталась причинить тебе боль, когда ты была еще ребенком, а я не понимала, что именно ты сделала. Так что как я сама могу себе доверять? И все-таки я знаю, что к птичке я сегодня не прикасалась. Она болела, и Крис ее лечил. Я никогда бы не положила ее тебе на подушку, чтобы напугать. Ты веришь мне, дорогая, веришь?

– Конечно, верю! – Я поразилась тому чувству отчаяния, которое начинало все сильнее овладевать мной.

– И все-таки я понимаю, что мне лучше притвориться перед ними – сделать вид, что я сама не понимаю что делаю. Иначе они снова начали бы ко мне приставать. Если у меня случается очередной «срыв», они кидаются ко мне со всех ног, приводят доктора Уэйна, всячески со мной носятся, успокаивают. И они мной довольны потому, что я принимаю на себя вину за то, что сделал кто-то из них. Но… Тут кроется другая опасность.

– Какая опасность? – спросила я, хотя начала прекрасно понимать, что она имеет в виду.

– Уже много лет поговаривают о том, что меня надо поместить в какое-нибудь специальное заведение, Малли. Они хотят упрятать меня подальше, вместе с другими сумасшедшими старухами, не умеющими себя как следует вести в окружающем мире, который мне представляется совершенно безумным. Они делают вид, что считают меня опасной, и они поднимают шум, говорят, говорят и всячески давят на мать, чтобы заставить ее услать меня в специальную больницу. Доктор Уэйн не позволяет этого сделать, а у матери есть хотя бы совесть. Так что ничего у них не выходит. Но иногда я ужасно боюсь, Малли, – мне нравится здесь. Это – единственный дом, который у меня есть. Они позволили мне устроить в этой комнате все так, как я хотела, поэтому она такая светлая, веселая и зеленая. И мама не разрешает Элдену снести оранжерею и выкинуть моих птиц и мои растения. Иногда мне кажется, что он сам немножко сумасшедший. Но я способна понять его и даже посочувствовать. Ведь все это из-за его сестры Кейт и Джеральда. Его иногда вся эта ситуация доводит до полубезумного состояния. Но я-то по крайней мере о нем думаю, он же не думает обо мне. Для него я не человек.

Я крепко держала ее за руку и сидела рядом, не двигаясь. Я чувствовала, что к глазам подступают слезы, и не хотела расплакаться. Мне хотелось оставаться свободной, – свободной распорядиться собой, уехать и начать строить собственную жизнь, которая вдруг обрела для меня большое значение. И, конечно, я все еще могла это сделать. Благодаря Уэйну, ибо Уэйн никогда не капитулирует перед моей бабушкой.

Через некоторое время тетя Фрици шевельнула руку, которую я сжимала в своих ладонях, и с почти извиняющимся видом высвободила ее.

– Ты мне делаешь больно, дорогая. У тебя очень встревоженный вид. Не волнуйся: я, право же, сумела сама о себе позаботиться, и я вовсе не была все время несчастлива. Я знаю, что прожила свою жизнь в мире притворства, тогда как когда-то мне хотелось, чтобы мир, меня окружающий, – одним словом, все было бы настоящим, реальным. Ведь и страдание вещь реальная, но они и это у меня отняли. Малли, мне жаль, что я не успела увидеть мою сестру Бланч, прежде чем она умерла. Я знаю, что она хотела что-то мне рассказать, когда приезжала сюда в тот, последний раз. Но нам не давали достаточно долго остаться наедине, а она не отличалась твоей предприимчивостью. Она никогда не бунтовала против них, если не считать одного-единственного раза в молодости, когда она удивила всех, сбежав из дому и выйдя замуж за твоего отца. Но сейчас мне хочется знать: что именно она хотела мне сказать?

– Я могу вам передать, – сказала я. – Я приехала сюда именно потому, что она никогда не переставала надеяться, что вы узнаете правду. Речь идет о том случае на чердачной лестнице, когда дедушка Диа упал и разбился насмерть. Впоследствии все винили в случившемся вас, потому что до этого между вами произошла какая-то ссора. Но вы не были виноваты. Мама все видела своими глазами. Дедушка тоже отличался норовом, он тряс вас за плечи, пытался что-то у вас отнять. Вы просто ухватились за него, чтобы спастись, и он потерял равновесие и упал. Никто, кроме него самого, не был в этом виноват, и моя мама была возмущена тем, как вас заставили расплачиваться за его гибель.

Тетя Фрици закрыла глаза и прислонилась к изголовью кровати. Лицо ее было искажено болью. Через некоторое время она снова посмотрела на меня своими голубыми искренними глазами, напоминающими глаза молодой девушки.

– Спасибо тебе, дорогая, что ты рассказала мне об этом. Но боюсь, что теперь слишком поздно, чтобы это могло что-то изменить в моей жизни. Я даже не уверена, что это вообще имеет какое-либо значение. Может быть, Бланч пыталась успокоить свою собственную совесть. Ударила ли я его там на лестнице или, может, даже толкнула и тем самым вызвала его падение – дело совсем не в этом. Все равно я виновата, хотя почему именно – не помню. Малли, я не думаю, что мне хотелось бы это вспомнить. Теперь я уже слишком стара для страданий, которые терзают молодых. Я едва помню Ланни Эрла, как и то, что именно меня в нем так восхищало. Вчера вечером с твоей помощью я пыталась что-то восстановить в памяти, но для меня все потеряно навсегда и уже не имеет значения. Давай не будем тревожить старые могилы, Малли. Что для меня сейчас важно… это моя повседневная жизнь. Я в самом деле занята и чувствую себя счастливой, несмотря на случающиеся время от времени неприятности. Единственное, что я прошу, – не отнимать этого у меня, пока я жива. Теперь, с твоим приездом, я чувствую себя немного увереннее. Ты молода, мужественна и знаешь нас достаточно хорошо, чтобы бояться.

"Но я как раз начинаю бояться", – подумала я. Да, я начинала бояться, и еще как!

– А что вы скажете про вчерашний вечер? – спросила я. – Ведь вам было страшно на лестнице.

Ее улыбка была по-прежнему молодой.

– Все это было притворство! Я развлекалась: просто ты так похожа на меня, какой я была когда-то. Я ничего не имею против того, чтобы вот эдак погружаться в прошлое. Я часто развлекаюсь, разглядывая старые театральные фотографии и афиши и читая рецензии о себе самой. Когда мне их дают. Вообще-то мне ходить на чердак запрещено, и до твоего приезда я несколько лет там не была.

– А дедушка Диа? – продолжала я настаивать. – На лестнице…

Она улыбалась прежней улыбкой.

– Мне нравится держать их в напряжении. По-моему, они наполовину верят в то, что он приходит на чердак. Это позволяет им не трогать тамошнюю пыль – и сокровища! Одна только Кейт приходит туда, чтобы прятаться в своей маленькой комнатушке в самом дальнем углу. Мы с ней держим это в секрете. Малли, дорогая, не беспокойся насчет лестницы. В Силверхилле есть только одно место, которое посещают призраки. Снаружи, по ту сторону здания, где березы растут очень близко от дома. Именно там прячется и плачет ребенок. Как только луна появляется на небе в определенном месте, ребенок оказывается там, среди берез! Я множество раз видела мелькание белого платья и слышала плач.

На этот раз я нашла в себе силы улыбнуться в ответ.

– Опять разыгрываете роль, тетя Фрици, ну признайтесь! Я все знаю про этого ребенка. Это я убежала туда и пыталась спрятаться от вас, когда была маленькой: в руках у меня была мертвая канарейка.

Ее глаза смотрели на меня словно бы откуда-то издалека, и это сильно меня огорчило. Исчезла недавняя ясность взора, он стал каким-то замутненным. Впечатление было такое, как будто она вдруг отдалилась от меня.

– Я думаю, что и остальные тоже не раз видели этого ребенка и слышали его плач, – продолжала она. – Как только я упоминаю о том, что видела, они всякий раз огорчаются и переводят разговор ад другую тему. Все, кроме Джеральда, который вообще никогда по-настоящему в это не верил.

– Ну, вы меня разочаровываете, – сказала я. – А я-то не без удовольствия воображала, что призрак, посещающий эту рощу, – не кто иной, как я сама, только маленькая.

– Очень сожалею, – спокойно сказала она.

– Не хочу тебя разочаровывать, но прячущийся там ребенок – не ты. Как-нибудь вечером я раздобуду это белое платье, а когда это случится, у меня будут ответы на все вопросы. Я буду знать все, о чем они хотели бы заставить меня навсегда позабыть.

Она так легко и быстро перешла от состояния полнейшей ясности мысли, за которую я готова была поручиться перед кем угодно, к состоянию какой-то странной неуравновешенности, что я перестала легко себя чувствовать в ее обществе. И в самом деле, невозможно было сказать, каково ее истинное душевное состояние. Вполне возможно, что те, кто знал ее лучше, чем я, были знакомы с этими сменами настроения и сознавали, какие опасности могли за ними скрываться. Возможно даже, она иной раз действительно совершала поступки, в которых позднее не отдавала себе отчета, а то и вовсе забывала. Она сама в этом призналась.

С другой стороны, специальное забвение с безликими людьми в белых халатах, ко всему привыкшими сестрами, врачами, объясняющимися на своем сугубо профессиональном жаргоне, которые слишком заняты – может быть, даже не по своей вине, чтобы попытаться по-настоящему взяться за ее лечение, если оно вообще возможно… Нет, я не могла смириться с тем, чтобы тетю Фрици обрекли провести остаток жизни в подобном месте. Я пришла сюда, чтобы сказать ей "до свидания", но теперь чувствовалось, что не могу так вот с ней расстаться. Нет, еще рано. Сначала мне необходимо переговорить с Уэйном и убедиться в том, что он решительно воспротивится намерению Джулии Горэм.

Я встала и начала ходить по комнате, пытаясь доставить ей удовольствие тем, что расхваливала обои и расцветку ковра и восхищалась пышным вьющимся растением на подоконнике, который явно прекрасно рос под любовным надзором тети Фрици. Внезапно мой взгляд приковала к себе каминная полка, на которой я видела какую-то необыкновенную скульптуру.

Это была терракотовая голова женщины, выполненная с большим искусством и таившая в себе какой-то коварный смысл. Я сразу же поняла, кого она изображает, и повернула ее к свету. Кто-то создал что-то вроде карикатурного портрета бабушки Джулии. Строение головы было ее, но глубоко сидящие глаза прямо-таки тонули в глазницах, словно зияющие глазницы черепа. Нос был повторением гордого носа бабушки, но ноздри его были слишком гордо раздуты. Улыбка очень походила на улыбку портрета, но губы были слишком тонкими, слишком жестокими, а уголки их утопали в старческих морщинах. Голова напоминала отчасти портрет, отчасти самое бабушку, какою она была сейчас, но было в ней и еще что-то – следы каких-то страшных мучений.

Тетя Фрици испугала меня, неожиданно очутившись где-то возле моего локтя. Она скатилась с постели и встала рядом со мной. Зеленое с желтым платье делало ее похожей на одно из ее буйно цветущих растений.

– Хорошая вещь, не правда ли? – спросила она.

– Я кивнула.

– Просто поразительная и очень странная. Я бы сказала: кто создал этот портрет, не слишком-то любит бабушку Джулию.

– И она утверждает то же самое!

– Тетя Фрици рассмеялась с чуть злорадным удовольствием. Когда она увидела эту голову, то приказала ее разбить. Ей неизвестно, что я принесла ее сюда, потому что она почти никогда не заходит в эту комнату. А мне эта штука нравится. Она вселяет в меня мужество всякий раз, когда я начинаю думать, что никогда не была похожа на такую сильную женщину, какой была моя мать.

– Но кто вылепил эту голову? – спросила я. – Тот, кто это сделал, обладает громадным талантом.

Она энергично кивнула.

– Да, он действительно очень талантлив. Конечно, это – работа Джеральда.

– Джеральда? Это с его-то одной рукой!

– Я нагнулась, чтобы лучше рассмотреть тонкие очертания лепки, тщательную законченность деталей.

– Конечно, это сделал Джеральд. Он со своей одной рукой может делать замечательные вещи. Но он почему-то стыдится того, каким образом ему приходится работать, и никому не показывает свои скульптуры.

Я потрогала шрам на своей щеке с чувством, похожим на стыд. Любой физический недостаток имеет ровно столько значения, сколько человек сам ему придает. Если приезд в Силверхилл не обогатил меня никаким иным знанием, то по крайней мере я узнала эту истину.

– Я скажу ему, как хорошо он, по-моему, работает, – заявила я. – Если у него есть другие произведения, мне хотелось бы их увидеть. Будь у меня какой-нибудь талант, как бы я им гордилась…

Тетя Фрици скользнула за моей спиной и повернула терракотовую голову лицом к стене, так что ее глазницы уже не смотрели на нас.

– Не надо, Малли, дорогая. Мне понятна потребность человека в том, чтобы никто его не трогал, потому что у меня самой есть такая потребность. Ему уже слишком поздно прислушиваться к похвалам. У него внутри все сместилось куда-то на сторону. Вот в чем его главная беда, а не в изувеченной руке. Если бы он женился на Кейт, она могла бы его спасти. Но она, бедняжка, не хочет становиться его женой на его условиях.

– Знаю, – сказала я. – Мне нравится Кейт. Мы с ней говорили сегодня днем.

К моему удивлению, тетя Фрици наклонилась ко мне и ответила поцелуем на мой недавний поцелуй.

– Ты милый ребенок. И добрый. Спасибо, дорогая, что пришла меня навестить. Когда ты в доме, я чувствую себя гораздо лучше. Надеюсь, что ты еще долго здесь пробудешь. Тебе небезразличны другие люди – я это прекрасно вижу.

Ее слова усилили нараставшее во мне чувство вины. Я была смущена и пристыжена. А в прошлом проявляла ли я достаточно внимания к окружающим? Или шрам на щеке заставил меня настолько сосредоточиться на себе самой, что в моем сердце не оставалось места для настоящих чувств к другим людям? Чем я была лучше Джеральда, если только мне не удавалось вовремя обуздать себя?

Фрици подошла к комоду, выдвинула один из ящиков и достала оттуда маленький медный ключик. Она вставила его в плоскую коробочку красного дерева, стоявшую на верхней крышке комода. Открыв шкатулку, она вытащила из нее несколько фотографий и протянула их мне.

– Я хочу, чтобы у тебя была одна из этих карточек. Выбирай любую.

Фотографии изображали Фрици Вернон в трех разных позах, и их вполне можно было принять за мои собственные портреты, если не учитывать той подробности, что она была настоящей красавицей. На одном из фото она была изображена в том самом туалете с кружевным воротником и пышным шлейфом, в который я так неуклюже облачилась вчера вечером. На ее прическе «помпадур» красовалась увитая кружевами шляпа с плоской тульей. Она стояла, опершись на ручку сложенного зонтика. На другой фотографии на ней был другой костюм, в котором она появлялась в той же пьесе, – вечернее платье, оставлявшее обнаженными ее прекрасные молодые плечи, а ожерелье из лунного камня и аметистов добавляло еще один штрих к ее элегантному наряду. Костюм был скроен так, чтобы подчеркнуть стройность ее талии и округлость бедер; юбка, состоявшая из многочисленных кружевных и шелковых складок, касалась пола.

На третьей фотографии у нее был более озорной вид. Она была не в театральном костюме, а в отличном наряде 20-х годов. Прямая юбка в складку едва прикрывала колени, белокурые волосы были коротко подстрижены, в челку вплетена лента. Одна рука перебирала длинную нитку четок, а большие, широко расставленные глаза явно флиртовали с фотографом.

Тетя Фрици внимательно наблюдала за мной.

– Ланни я нравилась в костюме. После того как с ним встретилась, я снова отрастила волосы. Какая карточка тебе нравится больше всего?

– Вот эта, – сказала я, тронутая и довольная тем, что она собирается подарить мне одну из своих драгоценных фотографий. Я выбрала ту, где она была в туалете, который я примеряла на себя вчера вечером.

– Вы надпишете мне эту карточку?

Моя просьба привела ее восторг. Она нашла перо и нацарапала в уголке: "Малли с любовью от Фрици Вернон".

– Я всегда буду очень дорожить вашим подарком, – заверила я ее.

Она улыбнулась в ответ.

– Сейчас я чувствую себя гораздо лучше. Пожалуй, я и в самом деле лягу и попробую подремать. Но без всяких пилюль! Вчера я была так возбуждена, что всю ночь почти не сомкнула глаз, а то, что случилось с бедняжкой Дилли, совсем меня вымотало. Конечно, он все равно бы через день-два умер. Но ему не обязательно было умирать такой смертью. Наверное, он ужасно перепугался. Его бедное маленькое сердечко… но нет, я не должна об этом думать.

Она побежала в одних чулках к постели и легла. Сидеть около нее, пока она заснет, не было никакой необходимости.

Пройдя назад через холл, а затем вернувшись в галерею, я убедилась, что в доме никого нет. Я оставила фотографию Фрици на минутку в галерее и открыла дверь в сад. Там я могла побродить по тропинке, по которой в таком отчаянии уже однажды шла сегодня рано утром. На этот раз я прошла через калитку в белом заборе и вышла на подъездную дорогу в тот самый момент, когда Уэйн задним ходом отъезжал в своей машине от дома.

Я окликнула его, подбежала к автомобилю с той стороны, где находилось сиденье водителя, и положила руки на опущенное стекло.

– Бабушка вам сказала? – крикнула я. – Она сказала вам, что собирается упрятать тетю Фрици в какое-то заведение для душевнобольных?

Он повернул голову и посмотрел мне прямо в глаза. Я увидела его помертвевшее лицо.

– Я не могу сейчас говорить с вами, – сказал он. Я никогда не испытывала такого страха.

– Но она вам сказала? – умоляющим голосом еще раз повторила я свой вопрос.

– Она много чего мне сказала, – отозвался он. – Пожалуйста, Малли, не задерживайте меня. Мне надо все-таки подумать и о своих пациентах.

– Но как же тетя Фрици?! – воскликнула я рыдающим голосом. – Что вы собираетесь делать, чтобы помешать бабушке Джулии?

– Я не стану пытаться ей помешать, – мрачно ответил он. – Быть может, специальное заведение или частная лечебница – самое лучшее место для Арвиллы. Вещи такого рода, понимаете ли, не могут продолжаться без конца. Птица и все прочее…

Я заколотила по окну обоими кулаками.

– Не может быть, что вы так жестоки! Вы не можете быть таким же, как они все! Кто угодно, но только не вы!

– Не надо быть слишком твердо уверенной в том, что жестоко, а что нет, – сказал он. – Не будьте ни в чем слишком уверенной!

После вчерашней встречи на кладбище я ни разу не сталкивалась с непреклонной твердостью, которая порой на него находила. Молчаливый мрамор… Холодный мрамор – и ни намека на милосердие под этой жесткой поверхностью! Я убрала руки и отступила перед тем, как он круто повернул руль машины и двинулся по подъездной аллее, сделав возле пруда поворот.

Я не могла поверить в то, что произошло. Я пробежала вдоль одной из стен дома, затем через часть лужайки, пока путь мне не преградила купа деревьев. Я стояла между ними и следила за тем, как его машина еще раз сделала поворот у края пруда, а потом выехала на дорогу, петляющую между норвежскими соснами, которые посадил еще мой прадед. Даже когда машина окончательно скрылась из виду, я не двинулась с места, а продолжала стоять, прислушиваясь к стихающим звукам, которые производила эта дребезжащая неухоженная машина доктора Мартина, с ворчанием прокладывавшая себе путь к видневшемуся вдали шоссе.

Когда звуки совсем стихли, я огляделась, оглушенная, плохо соображающая, что со мной происходит. Впервые я заметила, что предвещающий грозу желтый утренний туман рассеялся и что сине-зеленая гора Абенаки четко виднеется на фоне неба, которое приобрело нормальный голубой цвет. Однако сейчас гора никак не могла повлиять на мое настроение. Случилось нечто ужасное, сокрушившее всю мою жизнь, что-то такое, что я не в состоянии была понять. Уэйн Мартин намеревался позволить, чтобы тетю Фрици оторвали от всего, ради чего она жила, и, кроме того, он полностью отверг меня.

Деревья, окружавшие меня, оказались белыми березами, хотя я только сейчас это заметила. Они тихонько перешептывались над моей головой, и у меня было странное ощущение, словно бы я не решалась расслышать то, что они могут мне сказать: что было реальным, а что – всего лишь воображаемым? Когда-то ребенок, плакавший здесь, стоя на коленях, был вполне реальным существом. Но сейчас этот ребенок с его кровоточащей щекой существовал только в воспоминании, так же как и Фрици Вернон – та давняя Фрици. Вот так же и я, молодая женщина, находящаяся в этом терзающем и страшном настоящем, скоро стану не более чем воспоминанием.

Но теперь я не могла убежать. Если я убегу, то у нынешней Фрици не останется ни одного защитника – ни одного человека, который выступил бы против моей бабушки.

Я медленно вышла из-под навеса деревьев на солнечный свет и двинулась через лужайку к началу узкой лесной тропинки, по которой мы шли с Уэйном сегодня утром. Когда я приблизилась к пруду, то увидела на воде лодку, в которой терпеливо сидел одинокий рыбак, закинувший за борт свою удочку. Рыбаком был Крис Мартин.

Я решительно направилась через лес в сторону лодочной станции. Через некоторое время я пустилась бегом по коричневому, пружинящему под ногами ковру сосновых палок. Пройдя мимо группы мертвых деревьев, чьи корявые высохшие ветви плотно переплелись, я пошла дальше через живой лес. Там и сям в тенистых местах встречались густые заросли папоротника, а один раз, когда я на минутку остановилась, чтобы проверить, не сбилась ли с пути, крошечная древесная жаба, сидевшая на соседней ветке, поглядела прямо на меня. Какое-то мгновение мы, казалось, удивленно глядели друг другу в глаза, а потом она исчезла, а я продолжала свой путь. Я не получала удовольствия от бега, всего лишь пыталась как можно скорее от чего-то уйти.

Лодочная станция была единственным прибежищем, где я могла укрыться. Впереди я опять увидела воду, серое каменное строение на берегу и ускорила шаг. Только подойдя к открытой части строения и заглянув внутрь, я поняла, что кто-то успел туда проникнуть раньше меня. Никого не было видно, но в дальнем конце помещения была открыта огромная дверь, ведущая в подпол, со ступеньками, уходящими в нижнее укрытие для лодок. Там были два человека, и они разговаривали. Сначала я уловила голос Элдена, потом – Нины Горэм.