Тайна «Утеса»

Глава XI МИСС ХОЛЛОУЭЙ

Мисс Холлоуэй прислала короткую записку, что ждет нас в пятницу, в шесть часов. Я сразу же договорился по телефону с Милроем, что около трех буду у него в театре со своей пьесой. Он жаждал поскорее ее услышать. И как бы я радовался этому в другое время! Но, увы, моя работа и даже эта пьеса, столь роковым образом отгородившая меня от всех внешних впечатлений, больше меня не занимали. Рецензии и небольшие статейки — вот все, на что я был сейчас способен.

Ночи сделались невыносимыми. В доме, будто в загробном царстве, гулко раздавались вздохи. Мне даже казалось, что это лишь вибрация воздуха, ухом их трудно было уловить, во всяком случае, Лиззи, к счастью, их, по-видимому, не слышала. Памела же утверждала, что стоны — человеческие. От усталости она уже теряла способность воспринимать происходящее разумно. В ночь на воскресенье, а затем в ночь с понедельника на вторник мы с ней почти не ложились присматривались и приглядывались. Мы перестали доверять своим чувствам, сердца наши замирали от любой игры теней, а всплески волн или вой ветра представлялись нам потусторонними рыданиями.

Пес не вернулся. Я позвонил Скотту, и доктор сказал что Бобби наверно, объявится у него. А немного спустя он сообщил, что его приятель обнаружил щенка в какой-то лавке, где Бобби приютили, приняв за бродячую собаку.

— Он в плохом состоянии, — с некоторой укоризной сказал Скотт, — страшно возбужден, нервы ни к черту.

Я ответил, что из-за своих расшатанных нервов Бобби переполошил всех среди ночи, но почему пес так разволновался, не объяснил. Конечно, по отношению к собаке это было несправедливо, но я уж взял грех на душу.

В среду Памела получила письмо от Стеллы и очень расстроилась. Кое-что она прочла мне. На бумаге Стелла была гораздо откровеннее, чем в разговорах с нами.

Памела отложила письмо и сказала дрогнувшим голосом:

— Видно, она уже не в силах владеть собой.

Письмо меня растрогало, но я не собирался сдаваться. Я читал и перечитывал слова грустной песенки, которую Стелла переписала и приложила к письму.

— Мы поможем Стелле только в одном случае, — сказал я, — если избавим дом от наваждения, откуда бы оно ни исходило. Напиши ей, что мы делаем все, что можем.

Памела села за письмо, повторила в нем мои прежние доводы, которые я приводил Стелле, написала о предстоящей встрече с мисс Холлоуэй и обещала, что мы сделаем все, от нас зависящее. Кроме того, она написала, что, как ни грустно нам расставаться с ней, мы оба считаем самым разумным для нее послушаться деда и уехать за границу.

— Трусливое, малодушное письмо, — объявила Памела, запечатывая конверт. — Мы ее предаем!

За последние дни Памела осунулась. Лиззи, подавая нам завтрак, перевела взгляд с нее на меня и покачала головой:

— Боже милостивый! Да вы сами-то, ни дать ни взять, привидения, встретишь в темноте — испугаешься. Послушайтесь меня, возьмитесь за ум да поскорее уносите отсюда ноги, а не то, смотрите, уж и на это сил не останется! Самое-то плохое, что без холодильника я как без рук — не могу состряпать вам ничего вкусного. Но не заводить же холодильник, раз вы все не решите, остаетесь здесь или нет. Хотела вот приготовить вам кофейный крем, да разве без холодильника его сделаешь? Ничего не выйдет.

— Ну тогда уж и впрямь дело — хуже некуда! — пришла к выводу Памела.

А я подумал, что готов простить Лиззи все мало того, что, оставаясь с нами в доме, полном чертовщины, она рискует своей бессмертной душой, так еще дает нам повод посмеяться.

Лиззи обрадовалась, узнав, что ей можно переночевать у Джессепов, а Чарли пообещал зайти за ней и отнести корзинку с Виски.

Нам всем было полезно хоть на одну ночь отлучиться из «Утеса». К тому же я надеялся, что поездка в Бристоль поможет мне снова взяться за пьесу. Если Милрою она понравится, он даст мне полезные советы, хочешь не хочешь, придется браться за переделку, чтобы отправить Адриану Баллэстеру на отзыв. Если пьесу поставят в Бристоле, можно рассчитывать, что на спектакль приедет кое-кто из лондонских критиков. Это очень важно. Нет, надо стряхнуть с себя мертвенную апатию. Только кто же способен жить в двух измерениях сразу? А вдруг «Саломея» снова возродит во мне интерес к театру? А мисс Холлоуэй вручит ключ к отгадке нашей таинственной трагедии? Хватит нам блуждать, точно в лабиринте.

Памела, не имея в виду ничего определенного, тоже питала надежды на поездку в Бристоль. В пятницу, когда мы уезжали, она была в прекрасном настроении, хотя уже целую неделю не спала по ночам.

Клод Милрой, принимая нас у себя в кабинете, просто не знал, как нам угодить. Он крепко сжимал руку Памелы и, весь сияя, смотрел на нее сквозь свои очки без оправы, словно ликующий херувим. Он старался поудобнее усадить меня в кресло, хлопотал со шторами, чтобы мне было светлей, и водрузил рядом со мной графин с водой.

— Подумать только, дорогой Р. Д. Ф., что вы решили дать нам право первой постановки! — приговаривал он, а меня тем временем охватывало мучительное беспокойство.

— Разве это не прописная истина, — сказал я, — что театральные критики не умеют писать пьесы?

— А как же «Пигмалион»? — прозвучал бодрый голос в дверях. — Ведь и Шоу когда-то был критиком!

Волнение мое удесятерилось: положение принимало еще более опасный оборот. В комнату вошел сам Баллэстер — подтянутый, стройный, каждая черта его энергичного лица выражала скепсис. Меня ничуть не устраивало, что Баллэстер будет слушать мой черновой вариант.

Но деваться было некуда. Милрой сиял, как Панч20, оттого, что заручился присутствием великого Адриана. Пришлось мне сделать вид, будто я чрезвычайно польщен.

Запинаясь, я начал читать своим трем слушателям, не испытывая ни к ним, ни к пьесе ничего, кроме отвращения. Когда я срывался на крик, Милрой вскакивал и наливал мне воды. В паузах между актами никто не произносил ни слова, так что Памеле тоже приходилось помалкивать. Наверно, ей было скучно, но она сама решила участвовать в этой встрече — захотела прослушать всю пьесу еще раз. Впрочем, она пережила небольшой триумф — после сцены, против которой она возражала, так как Барбара в ней заболевала проказой, Баллэстер сказал: «Ну, ну, ну!», а Милрой кашлянул. Я остановился, объяснил, что собираюсь это место переделать, и стал читать дальше.

Когда я кончил, слушатели мои продолжали молчать. Милрой открыл было рот, но тут же его закрыл; сверкнув очками, он обратил взор на Баллэстера. Памела побледнела. Молчание бесконечно затягивалось, и я уже в мыслях видел, как отсыревшими спичками разжигаю костер из моих отвергнутых пьес. Костер успел догореть, а никто так и не заговорил.

— Современно, сочно, театрально, — вдруг отчеканил Баллэстер.

— Блеск! — разразился восторгами Милрой. — Блеск! — восклицал он, и его розовое лицо увлажнилось от возбуждения. — Вот это пьеса!

Оба тут же занялись распределением ролей. Из-за Уэнди вышел спор — Милрой не верил, что она годится на роль Барбары, но Баллэстер сказал:

— Пускай попытается.

Я вздохнул с облегчением. Мне не хотелось вмешиваться, но я был слишком обязан Уэнди. Насчет других ролей их мнение совпало с моим. Еще с четверть часа они обсуждали вещи, меня не интересовавшие — рекламу, сроки, декорации, — и когда обо всем вроде бы столковались, Баллэстер повернулся ко мне.

— Поработайте еще над кульминацией и покажите мне, ладно? Третий акт надо бы сделать более ярким, второму немного не хватает живости. Подумайте и над ролью Дженифер. Эта роль очень подойдет Николетт. Хотелось бы больше юмора в последних сценах. Вы, наверно, выдохлись под конец, правда? Напейтесь шампанского и пройдитесь по пьесе еще разок. Если получится так, как я предполагаю, мы покажем ее во второй половине ноября. Когда вы закончите? Дней через десять?

Я настоял на месяце.

— В первых числах октября? Превосходно.

Нас усиленно приглашали остаться, но мне нужно было собраться с мыслями перед свиданием с мисс Холлоуэй, и мы, извинившись, ушли.

Встреча в театре нас воодушевила. Когда мы с Памелой поспешно пили чай у себя в гостинице и, Не дожидаясь осени, подсчитывали наших театральных цыплят, все происходившее в «Утесе» казалось нам сном.

Мисс Холлоуэй жила на вершине холма. Из большой серой виллы, где располагалась ее лечебница «Исцеление через гармонию», открывался вид на поросшие лесом склоны. Незастекленные галереи виллы были уставлены белыми кроватями, по гравиевым дорожкам прохаживались в сандалиях унылые женщины с распущенными жидкими волосами. Минут десять мы прождали мисс Холлоуэй в строгой приемной, украшенной репродукциями Боттичелли и алебастровыми барельефами младенцев в свивальниках. С последним ударом часов, пробивших шесть, в комнату вошла сама директриса.

Мисс Холлоуэй была высокого роста, а накрахмаленный чепец и пышная длинная темно-зеленая юбка придавали ей еще большую внушительность. У нее были глубоко посаженные глаза, лицо желтоватое, с правильными чертами. Глазами она пользовалась весьма умело: время от времени впивалась взглядом в собеседника и почти переставала моргать. Голос у нее был сильный, но интонации ровные и мягкие.

— Как поживает наш дорогой отец Энсон?

Она села. Большие руки неподвижно покоились на круглом полированном столе. Почему-то эта неподвижность меня беспокоила — она не сулила ничего хорошего.

— Спасибо, — ответил я. — Он чувствует себя прекрасно.

Она слегка склонила голову, будто высокопоставленная особа, дающая аудиенцию.

— Я свободна сорок минут. Рада, что мне удалось выкроить это время. У вас осложнения? Чем я могу вам помочь?

Манера держаться была у этой особы отработана отлично, я увлекся наблюдением за ней и предоставил изложить суть нашего дела сестре. Памела рассказывала хорошо и довольно подробно, только, говоря о Стелле, старалась не слишком распространяться.

На лице мисс Холлоуэй появилась улыбка. Меня она насторожила.

— Бедная моя маленькая Стелла! — вздохнула она. — Так рано лишиться матери! И какой матери!

— Вы ведь провели с ней несколько лет, правда? — спросила Памела.

— Десять, — прозвучал мелодичный ответ. — Я пожертвовала десятью годами своей карьеры, чтобы завершить дело, начатое Мери. Это была дань памяти моей мученицы-подруги.

Ее ответ поверг нас в безмолвие.

— И ни разу не пожалела об этом, — добавила мисс Холлоуэй.

Памела опомнилась первая.

— Мы как раз думали, что могли бы узнать у вас, не испытала ли Мери Мередит, живя в «Утесе», какое-нибудь сильное горе? В нашем доме все время слышатся рыдания, — пояснила она.

— Горести были уделом бедной Мери, — ответила мисс Холлоуэй, — но она никогда не давала волю слезам.

Памела обескураженно посмотрела на меня. Наши догадки не подтверждались.

— Можете быть уверены, — проговорила мисс Холлоуэй, — что если чья-то не обретшая покоя душа и обитает в «Утесе», то это никак не душа Мери. Ее душа отлетела в горные выси.

— Но голос женский, — сказала Памела.

— Вот как? — ласково произнесла мисс Холлоуэй.

Расспрашивать ее было крайне трудно. По существу, мы вторглись в святая святых. Ведь речь шла о долгой тесной дружбе, о невосполнимой утрате.

— Может быть, вы могли бы рассказать нам, — начал я осторожно, — о том, как протекала жизнь в «Утесе»? Вы ведь знали Мери Мередит хорошо?

Она склонила голову.

— Я знала Мери, как никто другой.

Ну что тут можно было сказать? Мы молчали. Мисс Холлоуэй спокойно сидела перед нами. Кончики пальцев ее левой руки, лежавшей на правой, были чуть-чуть подняты, словно прислушивались. Она не собиралась идти нам навстречу, видимо, не очень поверив в то, что рассказала Памела, и не совсем уяснив, зачем мы к ней явились. С предельной осторожностью она прикидывала, как вести себя дальше.

Памела начала, стараясь, чтобы ее голос звучал помягче; она понимала, что спрашивает о самом близком, безутешно оплакиваемом друге:

— Мы знаем, что не имеем права бередить ваши раны, не имеем права вмешиваться, но, видите ли, нам кажется, что горе, пережитое Мери, ее страдания как-то повлияли на атмосферу дома. Если мы узнаем, что с ней случилось, неизвестность перестанет нас мучить, и нам станет легче. И мы даже надеемся, что сумеем исправить положение. Мы были бы очень благодарны, если бы вы сочли возможным рассказать нам что-нибудь о жизни Мери в «Утесе».

— Понимаю, — сказала мисс Холлоуэй. — Попробую.

И она начала еще более ровным голосом:

— Впервые я встретилась с Мери в этой самой комнате. Тогда здесь была обычная лечебница, а я служила в ней простой сиделкой. Мери прислали к нам набираться сил после инфлуэнцы, и мы сразу ощутили родство душ. Мечта моей жизни — создать Центр, где недуги будут исцеляться не лекарствами, а более сильными средствами — нашла у нее горячий отклик. «Попробуем сделать это вместе!» — предложила мне Мери. В наследство от матери она получила небольшую сумму и жаждала употребить ее на добрые дела. Увы, затем она уехала в Испанию, там совершился этот несчастный брак, и в незамутненную чистую жизнь Мери вторглось злое начало.

— Кармел? — воскликнула Памела.

— Кармел.

Гладкое и, как я подозревал, не совсем импровизированное повествование полилось дальше.

— Они жили все вместе в «Утесе», когда вдруг к моей начальнице обратились с просьбой разрешить мне поехать к Мери в качестве частной сиделки. Считалось, что у Мери не в порядке печень, но мне сразу стало ясно, что она не может оправиться от горя и потрясения. Я принялась лечить ее, стараясь воздействовать на нее своими методами. Я убедила ее полностью довериться мне. Она доверилась раз и навсегда. Мери выздоровела, но сердце ее не окрепло. «Я чувствую, что оно разбито, — говорила она, — словно стеклянный колокольчик». Больше этот колокольчик никогда не звенел радостно.

Мисс Холлоуэй продолжала рассказывать, но ее рассказ не содержал никаких фактов. Я чувствовал, что она намеренно пытается заговорить нас — кто-то из нас вызывал у нее неприязнь, — то ли мы, то ли отец Энсон. Если дать ей волю, мы уйдем от нее, так ничего и не узнав, такими же беспомощными, как и пришли. Поэтому я решил пожертвовать учтивостью.

— Кармел была любовницей Мередита? — прервал я ее.

Мисс Холлоуэй утвердительно наклонила голову.

— Господи Боже, — вырвалось у меня. — И Мери, зная это — вы сами говорили, что она знала, — разрешила ей остаться у себя в доме!

Ровным и мягким голосом мисс Холлоуэй дала мне понять, как неуместен мой выпад:

— Мери была необыкновенной женщиной. Ее великодушие не знало границ.

Памела молчала. Мне не случалось видеть ее такой озадаченной. А я продолжал возмущаться:

— Кармел оставалась в доме! И Мери даже взяла ее с собой в Париж!

— Плохая услуга слабым духом, если, желая исцелить их от греха, вы лишите их соблазна, — терпеливо возразила мне мисс Холлоуэй. — Надо учить их быть твердыми, чтобы они имели силы противостоять искушению. Не будь эти двое — Кармел и Мередит — глубоко испорченными натурами, доверие Мери, ее нежная, неусыпная опека, ее несравненная доброта сделали бы свое дело.

— Вы хотите сказать, — пробормотал я, — что она намеренно…

Этим словом я себя выдал, стало ясно, что я дерзнул критиковать, выражать неодобрение. Желтое лицо мисс Холлоуэй потемнело от гнева, она стиснула руки, лежавшие на столе, дыхание у нее перехватило.

— Мистер Фицджералд, Мери не могла себе позволить вытолкнуть в мир, полный греха, юную, безрассудную девушку, не умевшую управлять своими страстями.

Так! Мисс Холлоуэй решила дать мне бой, но и я не сложил оружия.

— Мне представляется непостижимым.

— Вам, мистер Фицджералд, — голос мисс Холлоуэй задрожал от презрения, — нечего и пытаться постичь Мери.

Я совершил промах — с самого начала настроил эту величественную особу против нас, — теперь мы ничего не добьемся. Но Памела ловко переключила ее внимание на себя. Она сказала:

— Бедная Мери! Как страшно ее предали! Ведь она даже доверила Кармел свою дочку!

— Предали! — словно эхо отозвалась мисс Холлоуэй. — Да, Мери, ослепленная своим милосердием, сама себя предала. Но это ослепление длилось недолго. Себя она принесла в жертву Кармел, но пожертвовать своим ребенком не могла. Вот тогда-то она и вызвала Меня.

— Чтобы вы спасли девочку от Кармел? — предположила Памела. — Кармел причиняла ребенку вред?

— Когда я приехала в Париж, я испугалась, что меня вызвали слишком поздно. Ребенок был избалован, ослаблен, постоянно плакал. А стоило Стелле заплакать, прибегала Кармел и начинала ее качать, сюсюкать, совала ей в рот соску, осыпала поцелуями — этих деревенских девушек ничему научить нельзя.

Мисс Холлоуэй замолчала, всем своим видом выражая отвращение.

Памела поспешно спросила:

— Кармел, наверно, сердилась, что вы ее заменили?

На это мисс Холлоуэй улыбнулась, не разжимая губ.

— Она была в бешенстве и устраивала безобразные сцены.

— Я так понимаю, что у Кармел был бурный темперамент, — сказал я.

— Кармел была уличная девка.

Учтивая матрона исчезла. Вместо нее перед нами оказалась разъяренная фурия, а это как раз было нам на руку. Заметив, что она старается овладеть собой, я поспешил спросить:

— А где же все это время был Мередит?

Ее ответ был исполнен презрения.

— Ну как вы думаете, где? Развлекался в Париже, пока Мери все улаживала.

— И потом, значит, Кармел устроили к модистке, — вставил я. — А вы все вернулись в Англию?

— Не к модистке, ей нашли место куда лучше, хоть она его вовсе не заслужила. Ее устроили к знаменитому портному.

Памела посмотрела на меня. Судя по ее нахмуренным бровям, мисс Холлоуэй вызывала у нее так же мало симпатии, как и у меня, но она продемонстрировала невероятную способность к дипломатии, которую я за ней не знал.

— Наверно, вернувшись в Англию без Кармел, — проговорила она, — вы наслаждались покоем — вы, Мери и девочка?

— Да.

Наступила пауза. На лице мисс Холлоуэй снова утвердилось спокойное высокомерное выражение; руки, лежавшие на столе, разжались. Когда она опять предалась воспоминаниям, голос ее звучал тише.

— Да, мы наслаждались покоем, наслаждались целых два года. В доме Мери воцарилась атмосфера божественной ясности, мы вместе — она и я — с головой ушли в занятия, изучали детскую психологию и новую систему исцеления. Иногда к нам приезжал отец Мери, правда только тогда, когда мистера Мередита не было дома.

— А он частенько отсутствовал? — спросил я.

— Он ездил за границу.

— В Париж?

— Возможно.

Тогда задала вопрос Памела:

— Мери очень любила дочь?

— Она была преданной матерью.

— А где Стелла спала?

— В первом этаже, рядом с гостиной. Мы устроили в детской окно-фонарь со стеклами, пропускающими ультрафиолетовые лучи. Естественно, в хорошую погоду ребенок постоянно находился на воздухе, в своем манеже.

— А ночью она спала в детской одна?

— Разумеется. Вы же знаете, психологи осуждают родителей, которые разрешают детям спать вместе со взрослыми.

Детская психология меня нисколько не интересовала. Мне казалось, что Памела уводит разговор в сторону. Я хотел узнать, кто пролил столько слез в «Утесе», кто прошел через муки ада в мастерской почему по дому вдруг распространяется то благоухание, то мертвящий холод.

— А потом Кармел вернулась? — спросил я.

— Да, — сурово ответила мисс Холлоуэй. — Несмотря на свои обещания оставаться за границей, она вернулась.

— И как ее встретили? — спросила Памела. — В то время Мередит был дома?

— Да, он сам открыл ей, когда она постучала. До конца своих дней не забуду, как он был поражен Кармел превратилась в оборванную, истощенную бродяжку Мередита передернуло от брезгливости. Он посмотрел на нее, поднялся наверх, вызвал Мери и заперся в мастерской.

— А Мери? Она спустилась вниз, к Кармел? — спросила Памела. — Вы сами все это видели? Вы были там?

— Я видела все. Услышав плач Кармел, я выбежала из своей комнаты. И увидела, как вышла из мастерской Мери — она позировала там мужу, — Мери оперлась на перила и посмотрела вниз. Если бы она велела Кармел немедленно убраться вон, я бы ее не осудила. Но Мери поступила иначе. Она долго смотрела на Кармел, потом повернулась ко мне. Наши взгляды встретились. Она медленно улыбнулась, потом спокойно спустилась с лестницы.

— И впустила Кармел в дом?

— Она привела ее в гостиную, затопила камин — был октябрь, — напустила горячей воды в ванну, приготовила для Кармел свою одежду. Кармел кашляла, плакала и выкрикивала какую-то брань. Она упрекала мистера Мередита. Но поскольку она не потрудилась осилить английский, смысла ее слов, я, к счастью, не улавливала. Мери тихо увещевала ее, как ребенка.

— Значит, Кармел осталась в «Утесе»? — заключила Памела и спросила: — В какой же комнате?

— Наверху в маленькой, напротив комнаты Мери. Я уступила ее Кармел, а сама перебралась к Мери. Но она проспала там только одну ночь, от ее кашля никто в доме не имел покоя. На следующую ночь мы постелили ей в столовой.

— А что же Мередит? — вмешался я, возмущенный этой невероятной историей. — Он-то что предлагал?

— Он предложил нарисовать ее, — ответила мисс Холлоуэй.

— Боже святый!

— Я слышала, как он сказал Мери: «Если ты ее выдержишь, пусть она останется. Мне она нужна. У меня родилась превосходная идея». К тому времени Мередит, видимо, уже кончил портрет Мери — во всяком случае, уговорил себя, что кончил, — и носился с мыслью написать, как он выражался, «сюжетную картину в старом вкусе» Правда сам над собой посмеивался, но тут заявил, что Кармел нужна ему для этой картины.

— А Кармел знала, в чем дело? Она согласилась позировать? В ее-то состоянии?

— Нет, она ничего не знала, хотя, может, и догадывалась. Мередит не пускал ее в мастерскую, наоборот, держал дверь у себя запертой. Он ведь и так хорошо знал ее лицо. Бывало, мы сидим за столом, а он глаз с нее не сводит, кончим есть, а он все разглядывает ее в упор. Доводил этим Кармел до слез. Она же все еще была влюблена в него, как кошка. А потом он, прыгая через две ступеньки, взбегал к себе в мастерскую. Я слышала, как он там насвистывал за работой.

— И долго это продолжалось?

— Недели две. А послушались бы меня, кончилось бы быстрей, — продолжала она на низкой трагической ноте, — и кончилось бы по-другому. Уже через несколько дней я сказала Мери, что Кармел нельзя держать в доме. Она портит ребенка.

— Портит? Вы имеете в виду — балует? — спросила Памела.

— Вот именно, самым возмутительным образом. Она не соблюдала никаких правил, пренебрегала дисциплиной. Я, конечно, запретила ей бывать в детской, но бороться с ней было невозможно, она то и дело прокрадывалась туда, даже по ночам.

Глаза Памелы округлились.

— Значит, это она… Вы запрещали зажигать свет в детской? — спросила моя сестра.

— Разумеется.

— И миссис Мередит соглашалась с этим?

— Мы всегда думали одинаково.

— Понятно.

Мисс Холлоуэй испытующе взглянула на Памелу, словно встревожилась, не слишком ли многое ей понятно. Она ловко старалась обвести нас вокруг пальца, рассказывая только то, что желала нам внушить, — ни больше ни меньше. И время у нее было рассчитано великолепно. Я заметил, как удовлетворенно блеснули ее глаза, когда она взглянула на часы, — скоро у нас не останется ни минуты, и ей удастся избежать дальнейших вопросов, чего она и добивалась. Эта женщина отличалась умом и стальной волей.

— И все-таки, — вступил в разговор я, пытаясь ускорить течение беседы, — Мери не отослала Кармел?

— Мистер Мередит был против. «Мне нужно только три дня, — просил он Мери, — потерпи ее еще три дня, и я даю тебе слово, что больше ты ее никогда не увидишь». Помню, как он при этом улыбался. И ведь добился чего хотел. Из-за его упрямства и погибла Мери.

Что-что, а ненавидеть мисс Холлоуэй умела.

— Пожалуйста, расскажите об ее последнем дне, — без обиняков попросил я.

— Я как раз и собираюсь. — Ровный сдержанный тон мисс Холлоуэй сам по себе являлся упреком. Мне стало не по себе, когда я подумал, каково было маленькой Стелле расти под этим холодным взглядом.

— Именно из-за него Мери погибла, — повторила наша собеседница. — Он довел Кармел до исступления и сделал это нарочно. В тот день у него было отвратительное настроение, с ним такое случалось. С утра над «Утесом» бушевал ветер, а мистер Мередит не выносил непогоды. Он мечтал жить в Испании. Вечером он вышел из мастерской и сказал Мери, что теперь Кармел может уезжать. Он кончит портрет без нее. Потом засмеялся и предложил жене: «Зайди, посмотри на картину». Мери пошла в мастерскую, а я осталась читать в ее комнате. Это был час, предназначенный для наших занятий. Стеллу я только что уложила. Помню, меня одолевали тяжелые предчувствия и я объясняла это тем, что небо покрылось низкими черными тучами. Я отложила книгу, так как не в силах была читать и старалась предаться спокойным размышлениям. Через несколько минут я услышала, что Мери зовет в мастерскую Кармел. Потом раздался страшный вопль, Кармел выбежала из мастерской и, рыдая, как безумная, бросилась вниз по лестнице. Мери вернулась ко мне. Она была бледна. Я-то привыкла к истерикам Кармел, а у Мери сердце было чересчур чувствительное.

Мисс Холлоуэй замолчала, глаза ее наполнились слезами, но дальше этого дело не пошло. По дому разнесся мелодичный звон — нечто вроде гонга. Наша собеседница выразительно посмотрела на часы, они показывали без двадцати семь — отведенное нам время истекло. Звон раздался снова, повторился еще, и наконец нежные звуки замерли.

Мисс Холлоуэй тихим голосом неспешно закончила свой рассказ:

— Я полагала, что Кармел убежала в столовую, но Мери сообразила, что она кинулась в детскую. И Мери, — голос рассказчицы исполнился трагизма, — спустилась туда. Я услышала крики Кармел и тоже поспешила в детскую. Кармел стояла у кроватки Стеллы. Она наступала на Мери, как разъяренная тигрица. На Мери, которая всегда была ее ангелом-хранителем! Они говорили по-испански. Могу только догадываться, какие дикие упреки выкрикивала Кармел. Мери была похожа на карающего ангела, высокая, светлая, и глаза у нее пылали голубым огнем. Она не позволяла себе поднять голос, но слова ее разили, как кинжал. Кармел закрыла лицо руками и с воплем бросилась к окну, распахнув его, она устремилась к обрыву — и Мери побежала за ней.

Стелла испугалась и цеплялась за меня, но я высвободилась и тоже выбежала из комнаты. Мне кажется, Кармел нас разыгрывала. Я увидела, как на самом краю скалы она схватилась за дерево и остановилась. Она была в черном, и дерево казалось черным — так и вижу, как они качаются вместе над самым обрывом. А потом я увидела Мери — она кинулась к Кармел, вскрикнула, потянулась к ветке… и…

Мисс Холлоуэй замолчала, с сомнением посмотрела в глаза Памеле, потом мне и медленно произнесла, всем своим видом показывая, что говорит против воли:

— Поскольку меня просит отец Энсон, я скажу вам то, чего не говорила никому, кроме него: когда Мери была на краю скалы, я увидела, как черная рука размахнулась и ударила ее по голове. Не успев вскрикнуть, Мери полетела вниз.

Мисс Холлоуэй закрыла глаза, с минуту сидела молча, борясь с обуревавшими ее чувствами, потом взглянула на нас и поднялась.

Встали и мы.

— А Кармел? — спросил я.

— Кармел умерла через несколько дней у меня на руках. Я выхаживала ее день и ночь, но когда ее принесли ко мне, она уже была полуживая. Конец наступил внезапно, правда я никаких надежд и не питала. Ну а теперь мне пора. По вечерам мои пациентки слушают музыку. Это основа нашей системы исцеления. Я постаралась сделать все, о чем просил отец Энсон, скажите ему об этом, пожалуйста. Полагаю, — добавила она внушительно, — мне удалось разъяснить вам, что, если в «Утесе» и бродит какой-то неприкаянный дух, это не Мери. А теперь я должна проститься с вами.

Мы поблагодарили мисс Холлоуэй, она нажала кнопку звонка и вышла из комнаты. Появилась горничная, которая проводила нас до дверей.

— Занавес! — сказал я, заводя двигатель. Так и чувствовалось, что пора разразиться аплодисментам. — Ну, что ты почерпнула из этого спектакля?

— То, для чего он и был разыгран, — устало ответила Памела. — В доме рыдает Кармел.