Алексей Коробицин ТАЙНА МУЗЕЯ ВОСКОВЫХ ФИГУР
Предисловие автора
В этой повести я почти дословно передаю то, что рассказал мне мой друг, известный американский журналист. Имени его я не называю по причинам, которые станут ясными, когда читатель прочтет эту повесть. Мы познакомились с ним в 1960 году в одной из стран Европы, где он, тяжелобольной, обрел свою вторую родину. Мой американский друг взял с меня слово, что если я захочу опубликовать то, что он мне рассказал, то сделаю это лишь после его смерти и приму все меры, чтобы оградить некоторых лиц от возможных неприятностей.
Не так давно мой друг умер. Эту повесть я посвящаю ему.
Выполняя данное мною обещание исключить всякую возможность использования изложенного здесь материала против кого бы то ни было, прибегаю к следующему официальному заявлению:
Сюжет книги «Тайна Музея восковых фигур» — вымысел автора. Всякое сходство фамилий, характеров и жизненных ситуаций является абсолютной случайностью и не может иметь никакой юридической силы.
Глава первая Немного уголовной хроники
Рассыльный Джимми, нагловатый веснушчатый мальчишка, который разносил почту по отделам в редакции нашей газеты, выполнял свои обязанности весьма оригинально: распахивал ногой дверь, становился посреди комнаты и швырял на столы сотрудников конверты, папки и объемистые пакеты. Он делал это виртуозно: не было случая, чтобы хоть один конверт упал на пол или сшиб чернильницу. Когда же очередь доходила до моего стола, Джимми превосходил самого себя (дело в том, что в то время я был литсотрудником воскресного приложения к газете «Дейли Глоб» и через мои руки ежедневно проходило огромное количество корреспонденции): толстые конверты и пакеты с рассказами и романами летели через всю комнату и шлепались на мой письменный стол с таким грохотом, будто под самым носом рвались рождественские хлопушки.
В то утро Джимми небрежно пнул ногой дверь. И, когда я покорно откинулся в кресле и прищурился в ожидании очередного обстрела, он швырнул мне на стол одну-единственную и довольно тощую папку. Словно подчеркивая свое презрение к такой скудной почте, негодный мальчишка бросил ее каким-то особым залихватским приемом: папка бешено закружилась в воздухе и, попав ко мне на стол, спутала все мои бумаги,
Я был озадачен. Потрепанная папка из тех, которые употребляются в редакции для оттисков…
Тупым концом карандаша я подвинул ее к себе поближе. Адресована мне. Раскрыл. Внутри вырезки из уголовной хроники последних номеров нашей газеты.
Я должен привести их полностью. Дело в том, что впоследствии, перечитывая их десятки раз, я в конце концов обнаружил в тексте нечто очень важное, сыгравшее огромную роль в жизни многих людей. И в моей собственной.
Вот они, эти заметки.
Вечерний выпуск. Воскресенье, 9 августа.
УБИЙСТВО В МУЗЕЕ ВОСКОВЫХ ФИГУР НА ОСТРОВЕ ВЕСЕЛЬЯ КОНИ-АЙЛЕНД!
ЗВЕРСКИ УБИТ ШВЕЙЦАР МУЗЕЯ. УБИЙЦА ОКРУЖЕН ПОЛИЦИЕЙ И ОТЧАЯННО ОБОРОНЯЕТСЯ. «РАДИ БОГА НЕ ПОВРЕДИТЕ МОИХ ВОСКОВЫХ КУКОЛ! — УМОЛЯЕТ ХОЗЯИН МУЗЕЯ МИСТЕР О. ГУБИНЕР. — ИМ НЕТ РАВНЫХ ВО ВСЕМ МИРЕ!»
ТАИНСТВЕННОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ УБИЙЦЫ!
«Сегодня в три часа дня, после обеденного перерыва, мисс Анжела Паризини, кассир Музея восковых фигур, одного из старейших аттракционов Кони-Айленда, обратила внимание на то, что двери музея заперты изнутри. В помещении на втором этаже, как обычно, должен был находиться сторож-швейцар музея, некто Рамон Монтеро, по национальности мексиканец, сорока восьми лет. На стук в дверь никто не отзывался. Тогда вызванный к месту происшествия постовой полисмен О’Хара, убедившись, что двери музея заперты изнутри и сторож на стук не отзывается, приставил к стене лестницу и заглянул через окно. Видавший виды О’Хара чуть не лишился чувств от зрелища, которое открылось перед его глазами: мраморная лестница была залита кровью; обезображенный, без головы, труп лежал на ступеньках, и возле него кто-то возился, вероятно, убийца. Как только О’Хара сообщил об этом, огромная толпа любопытных тотчас окружила здание музея. Бандит очутился в мышеловке. На место происшествия прибыли несколько моторизованных полицейских патрулей и хозяин музея мистер Оскар Губинер, который сделал вашему корреспонденту следующее заявление: «Экспонаты моего знаменитого музея, — сказал он, — оцениваются в четверть миллиона долларов. Мои восковые фигуры известны во всем мире. Если они пострадают, это будет непоправимой потерей для человечества… Врагов у меня нет, но конкурентов много: театры, кино и даже издательства приключенческой литературы. Ведь в моем музее можно увидеть такие зрелища, что люди со слабыми нервами падают в обморок…» Решено ломать входные двери. Дело лишь за подкреплением, так как наличными силами полиция едва справляется с огромной толпой любопытных, которых не мог разогнать даже сильнейший ливень.
Читайте новые подробности в нашем утреннем выпуске!»
Заметка сопровождалась двумя фотографиями. Пожилой полисмен вытирал платком мокрое лицо.
«Черт меня подери!
— гласила подпись. —
Я никогда не видел ничего подобного!» Рассказывает полисмен Генри О’Хара, сорока двух лет, пять футов и одиннадцать дюймов роста».
А под фотографией худой растрепанной женщины, что-то горячо рассказывающей группе людей, слова:
«…Его звали Рамон Ортегас Монтеро. Он работал в нашем музее чуть ли не двадцать лет…» — объясняет нам кассирша музея мисс Паризини, уроженка солнечной Италии.
Утренний выпуск. Понедельник, 10 августа.
НОВЫЕ ПОДРОБНОСТИ ЗВЕРСКОГО УБИЙСТВА В МУЗЕЕ ВОСКОВЫХ ФИГУР!
ТАИНСТВЕННОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ УБИЙЦЫ!
ВСЯ ПОЛИЦИЯ НЬЮ-ЙОРКА ПОДНЯТА НА НОГИ! БАНДИТ ДЕЙСТВУЕТ В ПЕРЧАТКАХ. ПАРК АТТРАКЦИОНОВ НА ОСТРОВЕ ВЕСЕЛЬЯ КОНИ-АЙЛЕНД СТАНОВИТСЯ АРЕНОЙ ТРАГИЧЕСКОГО ПРОИСШЕСТВИЯ.
«Как известно нашим читателям, вчера в три часа дня старинный аттракцион Кони-Айленда — Музей восковых фигур — стал ареной кровавой драмы. Ударом в голову зверски убит на своем посту швейцар музея, уроженец штата Калифорния, Рамон Ортегас Монтеро, гражданин Соединенных Штатов Америки, мексиканского происхождения, женатый, сорока восьми лет, пять футов и девять дюймов роста. Таким образом, к многочисленным жутким картинам убийств и грабежей, изображенных более чем семьюстами мастерски сделанными восковыми куклами, прибавилось еще одно убийство, вполне достойное быть увековеченным в… Музее восковых фигур!
Покойный Монтеро не был простым швейцаром. Он являлся одновременно участником аттракциона, с которым знаком каждый, кто посетил этот музей хоть раз в последние четырнадцать лет. Швейцар стоял на площадке второго этажа вместе со своим двойником, восковой куклой. Одетые в одинаковые национальные мексиканские костюмы, они были похожи друг на друга, как две новенькие долларовые бумажки. Посетители музея часто ошибались и протягивали входные билеты кукле. Это была поистине веселая шутка!
Бандит, по-видимому, проник в музей перед обеденным перерывом. Дождавшись ухода хозяина аттракциона мистера Оскара Губинера и надев перчатки, чтобы не оставлять отпечатков пальцев, преступник поднялся по мраморной лестнице до площадки, где стоял Монтеро. Очевидно, швейцар оказал бандиту сопротивление, но был сброшен с лестницы и затем убит ударом в висок, нанесенным тупым орудием, возможно, кастетом или короткой гангстерской дубинкой. Несчастный скатился по ступеням, обливая кровью белый мрамор лестницы. Согласно заключению медицинской экспертизы, произведенной на месте полицейским врачом И. В. Уилки, смерть Монтеро наступила почти мгновенно. Убийца закрыл изнутри входную дверь и, поднявшись снова на лестничную площадку, вдруг увидел… свою жертву! Швейцар стоял в спокойной позе, словно ничего не случилось. В слепой ярости, хотя, возможно, понимая, что перед ним лишь кукла, бандит ударил ее кулаком в лицо и разбил. С отломанной головой и ногами кукла лежала в луже человеческой крови возле своего когда-то живого двойника…
Ужасная картина не остановила убийцу. Он хладнокровно обыскал труп швейцара, вынул из его кармана связку ключей и, оставляя за собой кровавые следы, вошел в помещение музея. То, что он там увидел, несомненно привело его в состояние безумного ужаса. Он увидел… Впрочем, мы не станем лишать нашего читателя возможности самому оценить обстановку, ибо то, что увидел убийца, можно обозреть, как только откроется музей по окончании следствия. А теперь вернемся к преступнику. Итак, он проник в помещение музея, но ему не удалось ничем поживиться. Взятым у своей жертвы ключом он открыл дверь кабинета хозяина музея мистера Оскара Губинера, но не смог справиться с прекрасным сейфом фирмы «Кэртис и сын». (В этом году были уже десятки случаев, когда взломщики оказывались бессильными перед стальной крепостью «Кэртис».)
Как только были вскрыты двери музея, полиция вместе с прибывшим на место происшествия хозяином музея мистером Оскаром Губинером тщательно обыскала все помещения. Но напрасно! Убийца успел удрать…
Следы, оставленные преступником у одного из окон, и брошенные на пол окровавленные перчатки совершенно ясно показывают, каким путем он убежал. К сожалению, вчерашний ливень не дал возможности проследить за дальнейшими действиями убийцы в парке. Однако у полиции уже имеется о нем достаточно данных и в скором времени следует ожидать его ареста».
Рассказ полисмена О'Хара
«Вчера в три часа дня я стоял, как обычно, на посту возле бара «Вайкики», когда ко мне обратилась итальянка из Музея восковых фигур и попросила, чтобы я пошел с ней, так как там у них что-то стряслось. Музей оказался закрытым. Я подергал дверь — она была заперта изнутри. На мой стук никто не отвечал. Смотровые залы музея расположены на втором этаже старого двухэтажного кирпичного здания с узкими окнами. Я вызвал наряд полиции, так как, несмотря на дождь, вокруг музея стала собираться толпа, а сам добыл лестницу и приставил ее к окну, выходящему в лестничный пролет. Окно было открыто, и, заглянув в него, я увидел тело человека, распростертое на ступенях лестницы около закрытых входных дверей. Тело было без головы. Голова лежала отдельно. Мне показалось, что около трупа кто-то возился. Жуткое было зрелище…
Скоро, когда прибыла полиция и вызванный на место происшествия хозяин музея, мне приказали ломать двери. На нижних ступенях мраморной лестницы лежал человек лет сорока пяти, одетый в какой-то странный костюм, и рядом с ним обломки восковой куклы. Разбитая голова куклы валялась отдельно. Вместе с другими полицейскими я участвовал в обыске помещения. Нас сопровождал хозяин музея, потому что иначе среди всех кукол сам черт запутался бы! Мы осмотрели каждый уголок, но никого не нашли. Пока мы обыскивали помещение, инспектор Бастур обнаружил окровавленные перчатки и следы, показывающие, что преступник скрылся через окно. Еще я могу добавить, что за двадцать лет работы в полиции Нью-Йорка, из которых добрую половину служу в полицейском участке Кони-Айленда, я никогда не видел ничего подобного этому делу».
Вечерний выпуск. Понедельник, 20 августа.
УБИЙЦА НИЧЕГО НЕ УКРАЛ, НО РАЗРУШИЛ ОДНУ ИЗ САМЫХ ДОРОГИХ КУКОЛ. РАССКАЗЫВАЕТ ХОЗЯИН МУЗЕЯ ВОСКОВЫХ ФИГУР М. Р. ГУБИНЕР.
«Мой Музей восковых фигур — самый крупный из аттракционов подобного рода в Америке. Он был выстроен для этой цели в 1907 году и достался мне от моего отца Карла Губинера, одного из совладельцев всемирно известного лондонского Музея восковых фигур мадам Тюссо. В настоящее время мой музей насчитывает свыше шестисот восковых кукол работы лучших итальянских восковаятелей. Бесценны и совершенно бесподобны по своему исполнению фигуры Черчилля, чемпиона мира по боксу Джо Луиса, президента Соединенных Штатов Америки Гувера, гангстера Аль Капоне и многих других. Однако не только мастерское исполнение восковых кукол является гордостью музея. Дело в том, что отдельные группы кукол изображают различные события, которые действительно имели место как в отдаленном прошлом, так и в наши дни. Например, группа из семнадцати кукол изображает со всеми подробностями знаменитое ограбление Уолл-стрит Сити банка в 1937 году. Совершенно бесподобна сцена сожжения Джордано Бруно на костре. Во всех деталях воспроизводятся казни на электрическом стуле, в газовой камере, через повешение и путем отсечения головы. В музее имеется настоящая гильотина, приобретенная моим отцом у французского правительства перед началом первой мировой войны. Сейчас музей обновляется. Новые потрясающие сцены предстанут перед взором зрителей. Все куклы будут переодеты в новые платья и костюмы фирмы Бартон, имеющей филиалы в Чикаго, Филадельфии и Сан-Франциско.
Одной из моих самых ценных кукол являлась та, которую так безжалостно разрушил вчера бандит. Она была точной копией убитого — мексиканца Монтеро, или, как мы его называли, Монти. Эту куклу создал много лет назад знаменитый восковаятель Фраскини. Она была так похожа на беднягу Монти, что я сам их часто путал.
За работой музея слежу я и мой помощник Чарлз Паркер. Вчера мы с ним сидели в моем кабинете и обсуждали ряд новых аттракционов, которые я намерен ввести в ближайшее время. Мы вышли из музея перед началом обеденного перерыва. Монти в тот день поменялся местами со своим двойником. За четырнадцать лет работы он в совершенстве научился часами застывать в неподвижной позе и даже скрадывать дыхание: ему доставляло особое удовольствие подшутить таким образом надо мной… Я предупредил его, что еду обедать и, как обычно, передал ему ключ от моего кабинета. Потом сказал ему, чтобы он прибрал на лестнице, где в связи с обновлением музея был произведен некоторый ремонт. Монти ответил, что, как только закроет, все приберет, и попрощался со мной. Бедный Монти! Кто мог знать, что я больше не увижу его в живых…
Не успел я приехать домой, как раздался телефонный звонок и меня вызвали в музей. Остальное вы знаете.
Могу добавить только, что Рамон Монтеро был всегда примерного поведения. Он не курил, не пил и был хорошим семьянином; у него трое или четверо детей.
Слава богу, что мой отец в свое время приобрел сейф фирмы «Кэртис». Бандит не сумел его вскрыть».
Утренний выпуск. Вторник, 11 августа.
ТРАГЕДИЯ НА КОНИ-АЙЛЕНДЕ.
ПРОДОЛЖАЕТСЯ СЛЕДСТВИЕ ПО ДЕЛУ УБИЙСТВА ШВЕЙЦАРА МУЗЕЯ ВОСКОВЫХ ФИГУР.
ПОЛИЦЕЙСКИЙ ИНСПЕКТОР КАРРИГАН РУЧАЕТСЯ, ЧТО ПРЕСТУПНИК СКОРО ПРЕДСТАНЕТ ПЕРЕД СУДОМ!
«Как известно нашим читателям, 9 августа, в три часа, во время обеденного перерыва, в Музей восковых фигур на Кони-Айленде проник неизвестный, который убил швейцара музея Рамона Монтеро, мексиканца, сорока восьми лет, женатого, отца троих детей, проживающего в районе Манхэттена, 69, Западная улица, дом 91, квартира 349. Предварительным следствием установлено, что злоумышленник преследовал цель ограбления, ибо, предусмотрительно надев перчатки, чтобы не оставить следов, он взял у убитого связку ключей, проник в кабинет хозяина музея мистера Оскара Губинера и безуспешно пытался вскрыть сейф, где хранились деньги, патенты на новые аттракционы и ценные бумаги на круглую сумму. В бессильной злобе убийца разломал одну из самых дорогих кукол и, закрыв изнутри входную дверь, выскочил в окно.
Ниже мы помещаем интервью корреспондента нашей газеты Джозефа Кэсиди с полицейским инспектором Алленом Карриганом, которому поручено расследование этого дела.
Кэсиди. Каким оружием совершено убийство?
Карриган. Убийство совершено камнем. Одним из тех кусков мрамора, которыми ремонтировали лестницу. Ударом в правый висок. Смерть была почти мгновенна.
Кэсиди. Скажите, инспектор, напоминает ли вам «почерк» преступника известных полиции бандитов?
Карриган. Нет, не напоминает. Я думаю, что убийство совершено не профессиональным преступником, а озлобленным и жестоким человеком.
Кэсиди. Например, сумасшедшим?
Карриган. Не думаю.
Кэсиди. Каковы мотивы преступления?
Карриган. По-видимому, ограбление…
Кэсиди. А не могло ли явиться это убийство актом личной мести против Монтеро? Ведь мексиканцы — народ горячий…
Карриган. Все может быть, конечно, но, судя по полученным сведениям, Монтеро был тихого нрава и хорошего поведения. Об этом свидетельствуют его соседи да и сам хозяин музея, с которым он проработал четырнадцать лет. Но повторяю: все может быть.
Кэсиди. Спасибо, мистер Карриган. Примите от имени наших читателей самые лучшие пожелания.
Итак, машина в действии, все лучшие силы полиции брошены на поиски убийцы. Кто он? Об этом мы скоро узнаем! Читайте сообщения газеты «Дейли Глоб»!..»
Вечерний выпуск. Вторник, 11 августа.
ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ СВЕДЕНИЯ О СТРАШНОМ ПРОИСШЕСТВИИ В МУЗЕЕ ВОСКОВЫХ ФИГУР НА ОСТРОВЕ ВЕСЕЛЬЯ.
НОВЫЙ СВИДЕТЕЛЬ.
«Вчера вечером нашу редакцию посетил доктор Уильям Хауреги, врач-протезист, практикующий в районе Бруклина, Мэйн-стрит, № 467, первый этаж, и заявил следующее:
«В воскресенье, 6 августа, я поехал гулять в парк Кони-Айленд и приблизительно в половине первого посетил Музей восковых фигур. Предъявив свой билет швейцару, которого без труда отличил от куклы, я прошел в залы музея. Там почти никого не было. Однако очень скоро я почувствовал, что за мной следят. В одной из комнат я заметил куклу, изображающую худого брюнета. Меня поразило лицо: оно было искажено гримасой нечеловеческой злобы. Поверьте мне, я разбираюсь в выражениях лица: ведь я протезист и знаю, какое значение для внешности имеет прикус. Через несколько залов я снова увидел ту же куклу. Я ее называю куклой лишь потому, что она находилась среди других восковых фигур и была совершенно неподвижна. Я долго смотрел на нее, но не заметил, чтобы она моргала или дышала. Тем не менее я готов поклясться, что это был живой человек. Он был одет в темно-синий костюм, на вид ему было лет пятьдесят. Смуглая кожа, черные волосы и тонкие усики выдавали в нем жителя Юга. Вечером того же дня, когда я прочитал в вашей газете о трагическом происшествии, которое случилось в музее после того, как я там побывал, мне сразу стало ясно, что я видел убийцу. Я немедленно сообщил об этом в полицию и готов рассказать все, что знаю, каждому, кто заинтересован в раскрытии этого преступления. Принимаю ежедневно в своем кабинете с 9 до 12 дня и с 2 до 6 вечера по вышеуказанному адресу».
Редакция связалась по телефону с мистером О. Губинером, хозяином Музея восковых фигур, и выяснила, что кукол, подобных той, о которой говорит доктор Хауреги, в музее не имеется. Вполне возможно, что свидетельство доктора явится ценным вкладом в материалы следствия и облегчит поимку убийцы».
ЧИТАЙТЕ НОВЫЕ ПОДРОБНОСТИ О КРОВАВЫХ СОБЫТИЯХ В МУЗЕЕ ВОСКОВЫХ ФИГУР.
ВО ВСЕХ ВЫПУСКАХ НАШЕЙ ГАЗЕТЫ! ПОКУПАЙТЕ ГАЗЕТУ «ДЕЙЛИ ГЛОБ»!
Глава вторая Новый курс РГМ
Надо признать, что когда я впервые прочитал эти заметки, они не вызвали у меня ничего, кроме недоумения. Я никак не мог понять, какая может быть связь между этой уголовной историей и моей работой. Но за последнее время в нашей газете творилось такое, что озадачивало не только одного меня.
Я аккуратно вложил газетные вырезки в папку и затем снова с еще большим любопытством, чем в первый раз, принялся разглядывать закорючки, небрежно нарисованные на обложке:
«ГМА-Лич.! Ср. худ. 2 п. ил. — Бэнтли. Согл. — Кэсиди.
О нет! Меня вовсе не затрудняла расшифровка этих закорючек. Их смысл был предельно ясен: они означали, что мне, Генри Мак Алистеру, сотруднику литературного отдела газеты «Дейли Глоб», на основе только что прочитанного мною материала срочно надлежит «сделать» нечто среднее между рассказом и сенсационным репортажем «с продолжением», общим размером до двух полос. Рисунки сделает художник Бэнтли, а всякие дополнительные сведения я могу получить у своего друга Джо Кэсиди, репортера отдела уголовной хроники.
И еще там говорилось, что такова воля «РГМ», то есть мистера Рэндольфа Грейтса-младшего, издателя, владельца и главного редактора газеты «Дейли Глоб» и еще около сорока газет и журналов в Соединенных Штатах Америки.
Все это мне было понятно. Не понимал я лишь одного: почему именно мне поручалась такая работа? Ведь моя должность в газете не обязывала меня выполнять подобные задания. Да и в своей жизни я не написал ни одного репортажа и очень сомневаюсь, что мне хотелось бы его написать… Черт возьми, а вдруг все это не более как предлог, чтобы выгнать меня из газеты?
Уж куда лучше было бы получить, как и многие наши сотрудники, конверт с лаконичным уведомлением: «Сэр, редакция газеты «Дейли Глоб» весьма сожалеет, что в связи с реорганизацией своей деятельности вынуждена отказаться от Ваших услуг». Но, по-видимому, мистер Рэндольф Грейтс-младший решил, что по отношению ко мне, его бывшему университетскому и фронтовому товарищу, следовало применить какую-то дипломатию. Ох, уж этот Рэнд! Он никогда не отличался тактом… Хотя, в общем, был неглупым человеком.
В ту пору я курил трубку. Вернее, я не выпускал ее изо рта. Кто-то мне сказал, что это придает моему лицу решительное выражение. Поэтому, когда мне нужно было «показать характер» (или просто справиться с нервами), я всегда разговаривал с трубкой в зубах, выдвигая вперед нижнюю челюсть. Решение объясниться с боссом пришло мгновенно. Я туго набил трубку, надел висевший на спинке стула пиджак, поправил галстук и решительно направился к двери.
Кабинет босса находился на самом верхнем этаже огромного здания редакции. Ничто там не напоминало обстановку развязной суетливости, которая обычно царит в редакциях больших ежедневных газет. Просторная, со вкусом обставленная приемная. Мягкие ковры. Глубокие кожаные кресла. Огромный, освещенный скрытым светом аквариум с причудливыми, экзотическими рыбками. Свежесть искусственного климата и тишина…
Вкрадчивый голос секретаря — пожилой красавицы с великолепно уложенными седыми волосами и очаровательной улыбкой:
— Как поживаете, мистер Мак Алистер? Проходите, пожалуйста. Мистер Грейтс ждет вас…
«Ждет, — подумал я. — Значит, всю эту комедию он подстроил нарочно…» И, до боли в зубах прикусив мундштук трубки, решительно шагнул в кабинет босса.
Мистер Рэндольф Грейтс-младший, высокий лысеющий брюнет с мужественным загорелым лицом и красивыми, холеными руками, был моим ровесником. В самый разгар войны мы с ним окончили Гарвардский университет и вскоре оказались вместе в одной из передовых частей во время вторжения армии союзников в Европу. Рэнд показал себя хорошим солдатом и товарищем. Впрочем, там, перед лицом смерти, мы все были равны и постоянно готовы пожертвовать собой друг для друга. Да и враг у нас был один — фашизм. Мы были одной семьей, благородной и дружной…
А потом война кончилась. Вчерашние окопные братья приехали домой и неловко, почти не глядя друг другу в глаза, распрощались. Началась мирная жизнь с ее неумолимыми волчьими законами. Теперь каждый был только сам за себя…
Вскоре после окончания войны я опубликовал свои первые рассказы. Критика отнеслась ко мне благосклонно и предсказала успех. Сам «король прессы» — мистер Рэндольф Грейтс-старший предложил мне работать в «Глобе». Я согласился, еще бы! Моя новая должность называлась «сотрудник литературного отдела газеты «Дейли Глоб». Черт возьми, это звучало солидно! «Вот теперь, — думал я, — серьезно возьмусь за работу…»
Увы! Очень скоро я убедился, что глубоко заблуждаюсь. О какой работе могла идти речь, когда на моей обязанности лежал просмотр огромного количества литературных опусов наших читателей, которые непрерывным потоком шли в газету со всех сторон страны… Я целыми днями только и делал, что отвечал незадачливым авторам: «Сэр! Редакция очень сожалеет…» — и так далее.
Я превратился в обыкновенного клерка. У меня не оставалось времени ни для какой литературной работы. Не стал я и профессиональным журналистом. Впрочем, я к этому никогда не стремился…
К моему удивлению, Рэнд, единственный наследник «короля» и очень способный малый, демобилизовавшись, пошел работать рядовым репортером в одну из провинциальных газет отца. Только через два года он появился в редакции «Дейли Глоб».
Здесь он проработал еще три года, не пропустив ни одной должности: от корректора до заместителя главного редактора. И только после этого «король» Рэндольф Грейтс-старший передал сыну скипетр и уступил трон.
И вот теперь «его величество» РГМ сидит в кресле своего отца так привычно и уверенно, как только может сидеть человек, который знает силу своей власти. Перед мистером Грейтсом-младшим лежали какие-то бумаги, на которых он делал пометки, сильно нажимая красным карандашом.
Не отвлекаясь, он рассеянно пробормотал:
— Это ты, Мак?.. Садись, старина. Я сейчас с этим покончу. Одну минуточку.
Он сделал ударение на словах «с этим» и «покончу». Я вспомнил закорючки на папке, которую мне принесли утром, и представил себе, что «босс» бормотал то же самое, когда ставил на ней свою подпись.
— Ну, вот и все! — воскликнул Грейте и поднял голову. На его приятном лице с чуть оттопыренной нижней губой сияла улыбка искреннего радушия. — Садись, Мак. Что же ты стоишь?..
Привычка называть друг друга по имени — это, пожалуй, все, что осталось от нашей дружбы.
— Хэлло, Рэнд! — сказал я и как-то нелепо пошевелил в воздухе пальцами, словно Грейте находился по ту сторону наглухо закрытого окна и не мог меня услышать. — У меня к тебе дело. Личное… — сказал я.
— Говори, говори!
Я стал сосредоточенно сосать трубку. Это всегда помогает, когда во время разговора почему-то не хочется смотреть на собеседника. Отрывисто, между затяжками, я заговорил:
— Видишь ли, Рэнд, дело в том, что… Мне надо… Я хочу поработать над книгой. Да. Над книгой о войне. Ты знаешь, я ведь всегда хотел. И вот мне необходимо… То есть я хочу сказать, что мне придется уйти из редакции. Надеюсь, ты поймешь меня, Рэнд?
Когда я поднял глаза, Грейте все еще улыбался, но улыбка из приветливой превратилась в лукавую. Он откинулся в кресле и весело смотрел на меня.
— Одним словом, ты уже успел прочитать, — сказал он весело. — Я не ожидал, что ты так быстро это сделаешь. Ну, что же, давай поговорим начистоту. Я уже давно хочу с тобой поговорить.
Я в замешательстве вынул трубку изо рта и, наверное, сразу утратил свой решительный вид.
— Итак, — продолжал в том же веселом тоне Грейте, — ты только что прочитал материалы из нашего отдела уголовной хроники об убийстве какого-то типа в Музее восковых фигур. И тебя возмутило, что я распорядился, чтобы ты, Генри Мак Алистер, способный малый, которому в университете предсказывали блестящее будущее… Да, да, чего там скромничать!.. Так вот, чтобы ты принялся за обработку обыкновенной уголовной хроники, да еще и согласовал эту работу с второстепенным репортером, который славится тем, что не умеет написать заявление о выдаче аванса… Постой, постой, я еще не кончил! И ты решил, что этот каналья Рэнд, то есть я, гнусный капиталист и эксплуататор, мог бы найти более прямой и честный путь…
— Послушай, Рэнд, — пытался перебить я его. — Зачем все это? Не надо…
— Нет, надо! — сказал властно Рэндольф Грейтс-младший. Он уже не улыбался. На лице его появилось выражение упрямства. — Надо! — повторил он. — Неужели ты не понимаешь, что наша печать превратилась в какое-то стоячее болото? Неужели ты не видишь, что изо дня в день мы печатаем почти одно и то же и даже в одном и том же утомительном порядке! Мы до черта надоели читателю своим однообразием, ложным пафосом, противоречивыми сведениями и безвкусными рекламами..
Должно быть, мое лицо выражало безграничное удивление, потому что Рэнд прервал свою речь, досадливо махнул рукой и сказал нетерпеливо:
— Да нет же, нет! Ты меня совсем не так понял. Мои политические убеждения тут совершенно ни при чем! То, о чем я тебе говорю, это не политика, а бизнес, чисто деловой вопрос… Вот послушай меня, Мак! — Рэнд порывисто встал с кресла, обошел свой письменный стол и присел на его край поближе ко мне. — Думал ли ты когда-нибудь о том, что сегодня мы продолжаем издавать наши газеты приблизительно так же, как это делалось во времена дилижансов и парусного флота? Тот же резкий, самоуверенный тон, те же старые, избитые приемы… И все это сегодня, когда поездка в Европу или Африку занимает всего несколько часов и когда, сидя у себя дома, любой американец может посмотреть по телевизору футбольный матч в Риме…
Рэнд сделал несколько шагов по кабинету. Он задумался и, казалось, забыл о моем присутствии. Мысли нового короля прессы мне показались интересными, и я с нетерпением ждал дальнейших откровений.
— Современная газета должна отражать факты, — сказал он неожиданно, остановился и посмотрел мне прямо в глаза. — Только факты! — повторил он. — И делать это надо убедительно, решительно отказываясь от всяких попыток влиять на читателя. Такую газету будут читать все!
Так вот оно что! Рэнд, кажется, затевает издание объективной информационной газеты — это интересно.
— И ты хочешь… — начал было я.
— Да, я создам такую газету! — сказал Рэнд уверенно.
Он снова сел за стол и откинулся в кресле.
— Она будет нужна республиканцам так же, как и демократам, социалистам, фашистам, белым и черномазым! Она будет выходить под девизом: «Только факты», начиная информацией и кончая рассказами и даже комиксами. Конечно, обработка такого материала потребует людей с настоящими литературными способностями. Теперь ты понимаешь, почему я тебе прислал все то, что мы писали об убийстве в Музее восковых фигур?
— Ну, знаешь ли, Рэнд, — не выдержал я, — то, что ты мне прислал, это не столько факты, сколько реклама! Реклама какого-то давно забытого Музея восковых фигур, фирмы готового платья, марки несгораемых шкафов и даже зубного врача!
Рэндольф Грейтс-младший поморщился.
— Ну, видишь ли, без реклам, к сожалению, ни одна газета не протянет и месяца… Но ты, черт возьми, прав! — Он стукнул ладонью по столу. — Эта реклама — грубая работа! Очень грубая работа! Но если об этом напишешь ты, я уверен, что все будет выглядеть правдиво и тем самым убедительно. Да, да! И реклама в том числе — что из этого? А разве, кроме нее, ты ничего не заметил? Разве там нет достоверных интересных фактов, которые только нужно суметь хорошо преподнести? В общем, Мак, ты мне нужен. Я очень хочу поскорее привести «Глоб» к новому курсу.
Я возражал сбивчиво, говорил, что не справлюсь с этой работой, что у меня нет ни журналистского опыта, ни способностей. Мне даже в голову не приходило, что нужно было говорить совсем другие слова, сказать Рэнду, что никакая газета не может существовать вне политики и что вся его затея «честно торговать фактами» наивна и обречена на провал. Но, увы, все это я сообразил значительно позже…
А в то время Рэндольф Грейте без труда разбивал все мои слабые доводы. Глядя на меня своими умными, честными глазами, он говорил проникновенным, глуховатым голосом, который так убедительно звучал на предвыборных собраниях студенческого клуба «Альфа-Бета-Гамма», где четыре года Рэнд был бессменным председателем. Этим же голосом он всегда убеждал ротного писаря поставить печать на подделанных нами увольнительных..
— Твое место здесь, Мак, в газете. И не только для того, чтобы помочь мне. Я знаю — у нас с тобой могут быть разные взгляды и убеждения, но разве то, что я тебе предлагаю, противоречит принципам любого честного человека? А если уж ты действительно решил стать профессиональным литератором, тогда тем более тебе не следует отказываться…
— Но как я могу сейчас начать работать над этим материалом? Ведь никому не известно, чем вообще кончится это дело…
— Какая разница? Чем бы оно ни кончилось, оно кончится! Твое дело — следить за фактами и излагать их художественно, правдиво…
Я замолчал. Трубка у меня погасла. Теперь я жадно слушал Рэнда. Он сумел меня увлечь.
— … Постепенно я заменю всех неспособных людей. К новому курсу мы приведем наш «Глоб» довольно быстро. Тебе предстоит начать. Ты напишешь об этом убийстве в Музее восковых фигур повесть для наших воскресных приложений. Повесть документальную. Без вымысла. Ну, как?
И я согласился.
Впрочем, я не жалею об этом.
Было бы неточно, если бы я сказал, что Джо Кэсиди вошел в мой кабинет. Дело в том, что мой друг Джо никогда никуда не входил. Он врывался, вбегал, вламывался — одним словом, всегда появлялся неожиданно и с поразительной быстротой, особенно тогда, когда этого требовали интересы газеты.
Это был высокий подвижной человек лет тридцати пяти, с маленькой головой, вздернутым носом и очень светлыми волосами. На лице его постоянно было выражение доброжелательности и детского интереса ко всему окружающему. Это сразу необыкновенно к нему располагало.
Про изумительные репортерские способности Кэсиди ходили анекдоты. Он был знаком почти со всеми полисменами и сыщиками уголовной полиции Нью-Йорка; как никто, знал преступный мир своего родного города и, обладая феноменальной памятью, мог назвать сотни имен, имевших отношение к знаменитым уголовным делам последней четверти века. Это был идеальный тип репортера, если бы не один «маленький» недостаток — Джо Кэсиди совершенно не умел излагать свои мысли на бумаге! За всю свою многолетнюю репортерскую деятельность он не написал ни одной строчки. Звонил по телефону, интервьюировал сыщиков и преступников, мчался на автомобиле и самолете к месту происшествия и затем все, что видел и узнавал, выкладывал в редакции устно. Но стилисты и литобработчики не жаловались. В рассказах Джо Кэсиди всегда была уйма интереснейших подробностей, не замеченных репортерами других газет.
Джо всегда было некогда. И, если ему приходилось где-нибудь задерживаться, он вскакивал, пересаживался с места на место, ходил по комнате, нетерпеливо заглядывал в окна. Никто не знал, где жил этот человек и есть ли у него семья. Правда, ходили какие-то неясные слухи о том, что он содержит детей известного преступника, казненного на электрическом стуле несколько лет назад. Однако он упорно отрицал это и очень не любил, когда его расспрашивали.
Он начал говорить, как только вошел, и за это время ни одной минуты не сидел спокойно: ходил по комнате, внимательно разглядывал книги на этажерке, играл с пресс-папье и даже зачем-то заглянул в чернильницу. Тем не менее он ни разу не отвлекся от разговора.
— … Ну, вот и все, — заключил он свой рассказ о том, что произошло в Музее восковых фигур несколько более подробно, чем это было изложено в газете. — Это, так сказать, официальная версия. В газетных сообщениях ты, конечно, заметил уйму противоречий. Это бывает. Но тебе следует ознакомиться с данными, которыми располагает полиция. Я уже договорился с Карриганом… Пошли!
— Куда идти? С кем это встречаться? И, главное, зачем? — запротестовал я. — Так не пойдет, Джо. Ты мне должен все объяснить, или я вообще пошлю ко всем чертям эту сумасшедшую затею!
— Ну хорошо, хорошо! — Джо внимательно прислушивался к доносившемуся откуда-то снизу церковному перезвону. — Никак, свадьба! — воскликнул он и лег животом на подоконник, но тут же вскочил и, распахнув пиджак, уперся руками в бока, словно битый час толковал мне одно и то же. — Я же тебе говорю: Карриган, полицейский инспектор, который ведет это дело. С неба звезд не хватает, но, в общем, не хуже других. Вот с ним-то мы и должны встретиться. В музее. Он уже, наверное, там. Теперь тебе понятно?
— Да, но захочет ли он нам что-нибудь сказать… — пробормотал я с тайным желанием отложить эту встречу.
Откровенно говоря, я испытывал такое чувство, словно мне предстоит окунуться в какую-то липкую грязь. Мне чудились чьи-то шаги в тюремных коридорах, бледные лица за решеткой и перекрестный допрос матерого убийцы… Ведь следствие еще не закончено!
— Об этом не беспокойся. Ты еще не знаешь силу РГМ! Да и любой полицейский Соединенных Штатов из кожи будет лезть, чтобы прославиться в газете. А тут — детективная повесть, да еще и автор — сам Мак Алистер..
Джо говорил серьезно. Тем не менее я сунул в рот погасшую трубку и свирепо взглянул на него.
— Кроме того, это же великолепный материал! — продолжал Джо и сел на край моего письменного стола. — Пойми, старик, классический детектив! Здесь есть все условия, которые предъявляет к такой литературе твой знаменитый коллега Герберт Прайс… — Джо стал загибать пальцы. — Убийство произошло в закрытом помещении — раз. Убийца скрылся, оставив за собой следы, — два. Читатель должен подозревать нескольких лиц — три…
— Все ясно! — перебил я. — В роли Шерлока Холмса будет этот самый Каррингтон…
— Карриган, — поправил меня Джо, не замечая иронии.
— А за неимением доктора Ватсона придется мне самому взяться за эту роль и все время задавать идиотские вопросы, чтобы подчеркивать блестящий ум сыщика Картинга…
— Карригана, — терпеливо поправил меня Джо. — А в общем, что же — эта схема действует безотказно! Можешь быть уверен, что читатель на тебя не будет в обиде. Ты делаешь успехи, Мак. Поздравляю! Что касается названия, то оно само напрашивается: «Убийство среди кукол». Это будет лучшим детективом года. Увидишь!
Мне показалось, что в глазах Джо блеснула насмешка. И я встал, чтобы серьезно с ним поговорить, но он бросился к вешалке, накинул на меня пиджак, нахлобучил на мою голову шляпу и буквально стал выталкивать из кабинета.
— Пошли, пошли, старина! Некогда сейчас заниматься разговорами. В Нью-Йорке ежедневно происходят десятки убийств, и все они чем-то похожи друг на друга. Так же, как и детективные романы…
Глава третья Место преступления
В то солнечное утро, когда мы с Джо шли по асфальтовым дорожкам парка аттракционов Кони-Айленда, на пути нам попадались лишь женщины с детскими колясками да одинокие небритые мужчины в помятой одежде и с блуждающим взглядом. Было еще слишком рано. Закрытые балаганы и аттракционы, освещенные ярким дневным солнцем, выглядели удивительно убого. Через открытые двери ресторанов и баров виднелись сдвинутые мраморные столики с нагроможденными на них стульями; остро пахло мылом и прокисшим пивом; гулко, как в церкви, звучали голоса.
Неподвижно застыли облепленные рекламами гигантские колеса, а нелепые морды лакированных лошадей на заснувших каруселях казались усталыми и злыми.
— Знаменитые сыщики бывают только в романах и в кино, — говорил мне Джо, уверенно сворачивая с одной дорожки на другую. — В действительности же есть только ремесленники. И все они — кто лучше, а кто хуже — усвоили нехитрые законы криминалистики. Карриган не исключение — он исполнительный служака из рядовых полисменов, человек ограниченный, но дело свое знает. Впрочем, ты сам скоро убедишься, что дело это не такое уж сложное… Но вот мы и пришли.
Джо кивнул на почерневший от времени двухэтажный кирпичный дом, который стоял в стороне от балаганов. Над входом, между двумя железными фонарями времен газового освещения, поблекшая вывеска гласила: «Музей восковых фигур». На крыльце, возвышаясь над небольшой группой зевак, стоял полисмен. Двери за его спиной были закрыты. На одной из них белела заплата из свежевыстроганных досок.
Бесцеремонность, с которой Джо растолкал толпу, безусловно вызвала к нему почтительное отношение.
— Смотри, сыщик! — сказал кто-то громко. — Вон тот, с трубкой.
Проклятая трубка! Можно подумать, что я нарочно корчу из себя сыщика…
— Как дела, Крис? — приветствовал Джо полисмена и кивнул на меня. — Это свой. Шеф еще там?
— Угу! — промычал полисмен, отвечая небрежным взмахом руки.
Он явно позировал. Какой-то юнец наводил на него дешевенький фотоаппарат и, напряженно оскалившись, беспрерывно щелкал затвором.
Джо толкнул дверь и быстро стал подниматься по мраморной лестнице со стертыми, грязными ступенями.
Здесь, на этой лестнице, произошло убийство, и, может быть, эти пятна… Было прохладно и не очень светло — свет скупо проникал через два узких окна, расположенных высоко над лестничной площадкой. Я невольно стал оглядываться. Мне казалось, что я сейчас увижу нечто необыкновенное, но ничего не заметил, кроме нескольких плит мрамора, сложенных на нижних ступенях лестницы. Тихо и спокойно, ничто не напоминает о трагедии. А ведь мне придется писать о том, как по этим ступеням крался бандит, как он жестоко расправился со своей жертвой… Боже мой! Я ведь никогда не был репортером и просто не сумею этого сделать, не сумею…
Пока я размышлял и осматривался, Джо исчез. Вероятно, он уже был в залах музея. Мне вдруг стало как-то одиноко и неприятно. Я быстро взбежал наверх, открыл дверь… И в ужасе отшатнулся — человек с поднятым воротником и глубоко надвинутой на глаза шляпе направлял на меня револьвер!
— Сюда, Мак! — услышал я откуда-то спокойный голос Джо.
И только тогда понял, что передо мной всего-навсего восковая кукла. Я обошел ее и стал искать глазами Джо, но найти его оказалось не так-то просто — в большом зале было полно народу. Однако я быстро сообразил, что это были не люди, а восковые куклы. Они стояли группами и в одиночку, отгороженные от прохода толстыми бархатными шнурками. Пахло клеем и пылью, как за кулисами театра. Откуда-то из дальних комнат слышались гулкие шаги и спокойные голоса. Стараясь не разглядывать кукол, чтобы не отвлекаться, я шел на эти звуки, переходя из помещения в помещение, пока не увидел рослого полицейского, стоящего ко мне спиной.
— Послушайте… — начал было я и вежливо тронул его рукой, но… обнаружил, что его локоть тверд как камень.
— Эй, Джо, где ты?! — крикнул я, окончательно теряя самообладание.
— Здесь я, здесь… — Голос Джо прозвучал совсем близко, и мне стало стыдно за себя.
Чтобы успокоиться, прежде чем войти в ту комнату, откуда раздался голос Джо, я принялся разглядывать группу кукол, у подножия которой была табличка со словами:
УБИЙСТВО ЗНАМЕНИТОГО ГАНГСТЕРА ДИЛИНДЖЕРА
АГЕНТАМИ ФЕДЕРАЛЬНОЙ СЫСКНОЙ ПОЛИЦИИ
28 ИЮЛЯ 1934 ГОДА В ЧИКАГО.
Каждый американец старшего поколения прекрасно помнит, как это произошло. В моей стране имена знаменитых гангстеров нередко олицетворяют целую эпоху. В Чикаго даже воздвигнут памятник бандиту Аль Капоне. И если в разговоре вы скажете: «Это произошло во времена Дилинджера…» — вас прекрасно поймут.
Действие происходило в кафе. Дилинджер, стройный, хорошо одетый брюнет с лицом, перекошенным злобой и страданием, истекал кровью, отстреливаясь от агентов полиции. Знаменитый гангстер был не один. Два его сообщника лежали в луже крови. Женщина с мертвенно-бледным лицом откинулась в обмороке на спинку стула. Я знал — это его сообщница, которая выдала его полиции. Довольно банальная среди бандитов история: необыкновенная любовь, потом ревность и в конце концов — предательство. Восковые куклы были отлично сделаны: естественность поз и даже блеск глаз… Взять хотя бы этого краснощекого толстяка в роговых очках, который сидит за столиком и удивленно смотрит, как бы спрашивая…
— Простите, вы, вероятно, писатель Мак Алистер? — произнесла кукла и встала.
Я плохо помню, как я реагировал на это. Может быть, вскрикнул. Может быть, побледнел и ничего не мог ответить, но одно я знаю наверное: я удержался на ногах, не упал.
Куклой оказался Карриган. Полицейский инспектор Карриган. Тучный человек небольшого роста, лет пятидесяти, в роговых очках с очень толстыми стеклами и пухлыми, в подушечках, руками. Он был смущен не менее меня и растерянно извинялся: пусть я, ради бога, не подумаю, что он сделал это нарочно… Он лишь присел на этот стул, пока в кабинете хозяина музея кончают снимать отпечатки пальцев…
А Джо хохотал как сумасшедший.
— Ну, вы теперь пропали! — говорил он Карригану. — Мак никогда не простит вам этого. Он изобразит вас коварным, злым стариком, и таким вы останетесь на веки вечные в мировой детективной литературе…
Странно, казалось, что смущаться и краснеть следовало бы мне. Ведь это я чуть не упал в обморок со страху! Но по-настоящему был расстроен только Карриган. За толстыми стеклами очков его глаза смотрели жалобно и грустно. Я, конечно, и не думал на него сердиться. Но заискивающий тон и растерянный вид инспектора полиции очень быстро стали меня раздражать. «И этого человека, — подумал я, — мне придется изобразить сильным, находчивым и бесстрашным!»
— Ладно, Джо, хватит зубоскалить!.. — сказал я и посмотрел на Карригана. — Давайте лучше поговорим о деле.
Мы прошли через несколько комнат и остановились возле двери, над которой висела табличка: «Служебное помещение». Карриган открыл дверь. Несколько полисменов, одетых по-летнему — в темно-синих рубахах с засученными рукавами, — упаковывали в маленькие чемоданы какие-то аппараты и бутылки с жидкостью. В комнате пахло эфиром.
— Все в порядке, шеф! — сказал один из полисменов. — Следов много, но ничего нового…
— Сейф он трогал? — В разговоре с подчиненным голос Карригана звучал жестко, отрывисто.
— Да, шеф. Но как-то странно — сверху. Перчатки не снимал.
— Ладно, идите. Как только обработаете, сообщите мне по телефону. Я буду здесь.
Кабинет оказался небольшой и тесно обставленный старомодной, почерневшей от времени мебелью. Даже настольный телефон был такой, каких теперь не сыщешь, — черная прямоугольная коробка с высоким рычагом посередине, на котором лежала прямая слуховая трубка. Окно такое же, как и повсюду в музее, узкое и высокое. Когда полисмены вышли, мы с Джо разместились на потертом кожаном диване, уступив Карригану место за письменным столом.
— Давайте, старина, — сказал Джо нетерпеливо, — познакомьте Мак Алистера с тайнами следствия. Это ведь самое главное во всяком детективном произведении.
Приготавливаясь рассказывать, Карриган вынул платок и стал протирать им стекла очков. У него оказались маленькие воспаленные глаза без всяких признаков добродушия. Я подумал, что, вероятно, он об этом хорошо знает и при допросах снимает очки…
— Хорошо, — начал Карриган. — Только помните наш уговор, Джо, не печатать ничего такого, что могло бы спугнуть преступника. — Он посмотрел на меня. И я понял, для кого предназначались эти слова. — Итак, согласно данным предварительного следствия, — приступил он к рассказу, — установлено, что убийца выскочил в окно. В такое же, как это. Следы, оставленные убийцей, позволяют утверждать, что он пяти футов восьми дюймов роста, худой брюнет, в возрасте около тридцати пяти лет. Вероятнее всего, нервный, вспыльчивый человек. В момент совершения преступления был одет в темно-синий костюм и черные поношенные ботинки. Убийца работал или продолжает работать здесь, в парке аттракционов…
— Значит, его кто-то видел или знает? — перебил я.
— Нет, к сожалению. Вы сами понимаете, что свидетельство этого зубного врача…
Джо вскочил с дивана и принялся перелистывать настольный календарь.
— Черт бы его побрал! — воскликнул он. — И как только напечатали его дурацкое заявление!.. Но знаете, Карриган, самое интересное, что этот идиот действительно был в музее за несколько минут до убийства. Я проверил это.
— Я тоже, — спокойно продолжал полицейский инспектор. — Но его рассказ совершенно не подтверждается теми данными, которыми мы располагаем.
— Позвольте, — настаивал я, — если преступника никто не видел, откуда может быть известно, что он брюнет, такого-то роста, да еще и одет в темно-серый костюм?
— В темно-синий, — поправил меня Карриган и, надев очки, учтиво пояснил: — О, это было совсем нетрудно установить! Как вам известно из газет, преступник удрал через окно. Об этом говорят многочисленные следы, оставленные им на подоконнике, стекле и раме. Ни вам, ни мне этого сделать не удалось бы — комплекция бы не позволила. А вот Джо, пожалуй, сумел бы протиснуться, но он неизбежно оставил бы многочисленные следы. При помощи специальных микроскопов или даже через простые увеличительные стекла мы бы увидели на раме мельчайшие ворсинки одежды, волосы, следы обуви и даже сапожного крема… Все это дает нам возможность определить цвет и качество костюма, оттенок волос, рост и многое другое…
— Допустим. Но откуда вы можете знать, что преступнику около тридцати лет и что он нервный, вспыльчивый человек?
— Это просто. По структуре волос можно довольно точно определить возраст. Конечно, это делается в лабораторных условиях. Ну, а что касается характера, то всегда существует некоторая зависимость между способом убийства и личностью самого убийцы… В данном случае способ убийства показывает, что решение пришло внезапно и овладело преступником целиком. Спокойный человек вряд ли так поступил бы…
Я был обескуражен простотой объяснений, но все же задал еще один вопрос:
— А почему вы считаете, что он работает или работал в парке?
— У нас имеются два доказательства этого. Первое — характер грунта, прилипшего к подошвам преступника. Тщательный анализ оставленных им следов позволяет сделать этот вывод. Второе — возле окна, через которое выскочил преступник, найдено вот это… — Карриган достал из кармана прозрачный целлофановый пакетик и показал эмалевую брошку с буквами «К. А.». Такие значки носят служащие Кони-Айленда.
— А больше вы ничего не нашли? — спросил Джо.
Карриган недовольно поморщился.
— К сожалению, нашли. Ведь там, под окнами музея, толкалось человек пятьсот. Когда их удалось прогнать, мы обнаружили тринадцать разных пуговиц, с десяток шпилек для волос, два носовых платка, одну серьгу, серебряное кольцо и еще один такой же значок…
— Как же вы определили, что именно этот принадлежит убийце? — спросил я.
— На его обратной стороне мы обнаружили такие же ворсинки одежды, что и на подоконнике. К сожалению, значки не нумерованы, иначе убийца был бы уже в наших руках.
— Но вы же знаете о нем много, — вставил Джо. — Это один из служащих Кони-Айленда, худой брюнет лет тридцати. Этих примет вполне достаточно, чтобы отобрать несколько человек, среди которых наверняка окажется преступник. Спорю, что таких типов не наберется и десятка!
— Тринадцать, — сказал Карриган. — В парке Кони-Айленд работает тринадцать худых брюнетов, в возрасте около тридцати лет. Из них восемь человек в день убийства были в светлых костюмах; трое находились на работе, и свидетели могут это доказать. Один — безногий инвалид и один… Вот его-то мы и взяли под наблюдение.
— А кто он такой? Где работает? — спросил Джо нетерпеливо.
— Да есть тут такой тип… — Карриган не был расположен к откровенности. — Пока ничего определенного не известно.
— Ну да, рассказывайте! — ухмыльнулся Джо. — Так я вам и поверил. Только вы зря все это… Я же вам объяснил: нам нужно знать все об этом деле не для обычной газетной стряпни. Речь идет о настоящей литературе, понимаете? Вот он… — Джо беззастенчиво ткнул в мою сторону пальцем. — Это же настоящий писатель — Генри Мак Алистер…
— Перестань! — сказал я сердито.
— Видите? — улыбнулся Джо. — Он стесняется! Теперь вам ясно, что перед вами не репортер уголовной хроники? Вы имеете дело с интеллигентным человеком, Карриган! Я здесь только посредник и прямого отношения к делу не имею, так что выкладывайте все как есть, раскрывайте ваши карты! Даю слово: пока следствие не закончится — в газету не попадет ни строки… Ты знаешь, Мак, когда в криминалистике кажется, что все ясно, что все очень просто, вдруг неожиданно всплывает какая-нибудь загадочная деталь и загоняет все следствие в тупик… Бьюсь об заклад, Карриган, что вы нам это можете доказать!
Карриган улыбнулся и покачал головой:
— Ну хорошо, Джо. У меня от вас секретов не будет. Сдаюсь. Вот, смотрите, но помните уговор — ни слова в газету!
Он вытащил еще один прозрачный целлофановый конверт и протянул его нам. В нем лежал маленький бумажный билет, похожий на трамвайный, на котором было написано: «Музей восковых фигур — Кони-Айленд. 50 центов». Билет был пронумерован пятизначной цифрой.
— Этот билет продан за несколько минут до убийства. Он предпоследний.
— Предпоследний? — спросил я. — А где же последний?
Карриган пожал плечами.
— Кто его знает… Его не оказалось в урне. Но он продан.
— И, вероятнее всего, убийце, не так ли? — спросил Джо и, не ожидая ответа, задал еще вопрос: — Скажите, Карриган, а наша прекрасная итальянка не помнит, случайно, кому она его продавала?
Ответ Карригана был совершенно неожиданным.
— Помнит, — сказал он тихо и вздохнул, — женщине…
Джо хмыкнул:
— Вот так история! Выходит, что преступление могло быть совершено женщиной.
— Чепуха! — махнул рукой Карриган и насупился. — Она не могла нанести такого удара…
— Конечно, — поддержал я его. — И потом, данные экспертизы: следы и так далее…
— Да нет… — Карриган поморщился. — В том-то и дело, что экспертиза не утверждает, что убийца был мужчиной. Нечетки следы обуви, не удалось установить точно размер шага.
— Как же так? А мужские перчатки?.. И потом, сила удара…
Карриган лишь пожал плечами. И я понял, что оспаривать заключение судебной экспертизы не было никаких оснований.
— Кассирша хорошо видела ее руки, — продолжал полицейский инспектор. — Окошко в кассе маленькое и расположено низко. Она говорит, что предупредила посетительницу о том, что в музее скоро будет перерыв, и хорошо запомнила дешевый модный браслет «змейка» на руке с небрежно накрашенными ногтями.
— Скажите, Карриган, как вы представляете себе это дело? — спросил Джо, внимательно разглядывая старый телефонный аппарат.
Карриган ответил с готовностью:
— Я изложу вам самую простую и, по-моему, самую вероятную версию. Безусловно, преступник знал, что каждый понедельник хозяин музея относит в банк выручку за неделю. Мало того, он знал, что швейцару часто доверяют ключи от кабинета. Есть все основания предполагать, что убийца и жертва знакомы — мексиканец работал в музее около пятнадцати лет и, конечно, знал чуть ли не всех служащих Кони-Айленда, да и его все знали. Возможно также, что преступник заранее рассчитывал на помощь своего знакомого швейцара. Об этом мог бы свидетельствовать тот факт, что он пришел в музей без оружия… Итак, в день убийства преступник находился где-то недалеко от музея — вероятно, на работе. Незадолго до перерыва в музей вошла женщина, его сообщница. Наверно, швейцар ее предупредил, что музей скоро закрывается на обед. Очень возможно, что она ответила, что побудет до закрытия, а затем вернется после перерыва. Поэтому у нее не надорвали билет. Она обошла музей и, убедившись, что посетителей там не осталось, вышла и подала знак сообщнику. Предварительно надев перчатки, преступник вошел в музей, спокойно закрыл за собой дверь и поднялся к знакомому швейцару, которому предложил участвовать в «деле». Но они что-то не поделили, и между ними произошла схватка, в результате которой швейцар свалился с лестницы, — это подтверждает судебно-медицинская экспертиза. Бандиту стало ясно — швейцар выдаст его. За попытку к ограблению его ждет суровая кара. Тогда он решает «убрать» мексиканца и самостоятельно довести до конца задуманное ограбление музея. Он хватает валявшийся тут же кусок мрамора и бьет им швейцара по голове. Лабораторное исследование подтверждает, что убийца оставил следы перчаток — мелкие ворсинки — на том куске мрамора, которым был убит сторож. Затем преступник берет из кармана своей жертвы ключи. На них он тоже оставил следы своих перчаток… Возбужденный, он поднимается по лестнице и вдруг снова видит свою жертву! Она стоит как ни в чем не бывало. Нельзя забывать, что убийца находился в состоянии крайнего нервного напряжения. Мы знаем случаи, когда люди, совершив убийство, продолжают бесцельно убивать, разрушать вещи, ломать мебель. Такое состояние психиатры называют патологическим аффектом и даже на этом основании требуют признать преступника невменяемым. Одним словом, ничего нет удивительного в том, что убийца в слепой ярости ударил куклу и разрушил ее. Экспертиза подтверждает и эту версию — кукла была сброшена с лестницы ударом кулака, защищенного перчаткой.
Дальше, бандит ищет кабинет хозяина музея, где, как он знает, находятся деньги, и оставляет за собой многочисленные следы. Он нервничает, повсюду натыкается на кукол, которых путает с живыми людьми и, конечно, — Карриган бросил на меня быстрый взгляд, — конечно, теряет самообладание. Это естественно… Наконец он находит вот эту самую дверь и открывает ее взятым у сторожа ключом. Но сейф он даже не пытается открыть — внизу раздаются удары в дверь. Преступник собирается выпрыгнуть в окно кабинета, но внизу слишком много народу. Удары в дверь становятся все настойчивее. Тогда он решает бежать и мечется от окна к окну, пока не находит такое место, где внизу никого не видно. Здесь он сбрасывает окровавленные перчатки, с трудом протискивается наружу и прыгает со второго этажа. Затем преступник бежит по аллеям парка, исчезая в густой пелене дождя. Бегущий под ливнем человек не привлекает ничьего внимания. По пути он выбрасывает связку ключей, взятую у швейцара, — единственное, как он думает, свидетельство преступления.
Карриган откинулся в кресле.
— В этой версии каждое движение убийцы подтверждается предварительными данными судебно-медицинской экспертизы и лабораторным исследованием вещественных доказательств. Кстати — вы должны помнить, Джо! — приблизительно то же самое я рассказывал вчера репортерам газет.
— А не кажется ли вам слишком… ну… рискованным, что ли, или легкомысленным это преступление? Ведь бандит действовал очень грубо! — заметил я.
— Да, но, как я говорил, сначала бандит не собирался кого-нибудь убивать. Он рассчитывал на помощь швейцара. А в остальном его действия типичны для непрофессионального преступника, — вздохнул Карриган, — и потому труднее вести расследование.
Вероятно, у меня было очень удивленное лицо, потому что Джо вмешался:
— А вы объясните ему, почему. Объясните, старина!
— Да, конечно! — спохватился Карриган. — Видите ли, дело в том, что профессиональные преступники, помимо своей воли, со временем вырабатывают определенный стиль преступления. Если бы сейф, например, был вскрыт при помощи особого инструмента, известного под названием «балерина», то скорее всего это сделали бы…
— …парни из банды Тома Сильвера, конечно! — прервал его Джо.
— Совершенно верно, Джо. Но они работают в кожаных перчатках и, уж во всяком случае, не стали бы пускать в ход камень в качестве оружия. Или еще: любой профессионал немедленно покидает место преступления и почти всегда скрывается в сторону, противоположную своему дому. Но среди тех чудовищных нелепостей, которые совершают непрофессиональные преступники, одна из самых распространенных — не менять ни работу, ни местожительство.
— Но убийца Монтеро все же действовал в перчатках..
— А! — презрительно сморщился Карриган. — Белые нитяные перчатки из тех, что носят на парадах солдаты, в ресторанах — официанты и в торжественных случаях — полицейские. Это самые дешевые перчатки, какие только имеются в продаже. Как раз этот факт подтверждает мое мнение, что преступник не профессионал. В наше время любой школьник знает, что бандиты обычно действуют в перчатках. Но слепое подражание всегда показывает на отсутствие ума или опыта… или того и другого! Впрочем, я думаю, что очень скоро мы сможем убедиться в правильности моей версии.
Итак, оставалось ждать ареста обложенного со всех сторон убийцы. Дело складывалось совсем неинтересно — обычное убийство ради грабежа, грубое и пошлое, без каких-либо тонких психологических мотивов. Это же обыкновенный уголовный репортаж, который к тому же я и написать-то не сумею как следует. Вряд ли разговор с убийцей даст что-нибудь интересное. Да. Кажется, я влип в историю…
Я посмотрел на Джо.
Он как-то вяло продолжал разговор с Карриганом:
— Вы, конечно, уже допросили свидетелей?
— Да. Ничего интересного. Вдова — типичная жительница Латинского квартала. За всю жизнь так и не научилась как следует говорить по-английски. Уверяет, что накануне убийства видела из окна своего мужа с какой-то женщиной маленького роста, которая разговаривала, размахивая руками, как итальянка…
— Мисс Паризини? Кассирша? — Джо широко раскрыл глаза.
Карриган усмехнулся, отрицательно покачал головой.
— Я и сам так подумал. Ведь мисс Паризини тоже размахивает руками, когда разговаривает. Но вдова говорит, что ясно видела рядом с мужем какую-то коротышку. А женщины, как известно, редко ошибаются в определении роста и одежды своих сестер. Она его, конечно, спросила, кто это был, но он только махнул рукой.
— Кто же это был? — настаивал Джо.
— Не знаю, Джо. Пока не знаю. И не думаю, что сейчас нас это должно занимать. Нельзя разбрасываться. Вы же знаете, что всякое расследование ведется по спирали, то есть начиная с места преступления и постепенно расширяя поле деятельности. Иначе мы будем гоняться за призраками и упустим дичь из-под носа. Да и мало ли с кем мог говорить Монтеро? Его ведь на своей улице знал каждый мальчишка…
Конечно, Карриган говорил для меня. И говорил, очевидно, прописные истины элементарных законов криминологии. Но я прислушивался с интересом.
— Что касается личности самого убитого, — продолжал он, — то все его характеризуют одинаково: замкнутый, угрюмый человек, друзей и врагов не имел. Не пил, вел правильный образ жизни. Жена его рассказывает, что дома, бывало, за весь день из него слова не вытянешь. Особенно нелюдимым и молчаливым он стал в последние три-четыре года… Кассирша — дура. Трещит без умолку и требует, чтобы ее портрет обязательно поместили в газету. Ну и, наконец, Губинер — хозяин музея. Человек неглупый, но себе на уме — старается превратить все в рекламу. — Карриган достал из кармана толстые часы с брелком в виде маленьких наручников. — Кстати, он должен быть скоро здесь.
— Мистер Карриган, а что известно о том парне, который работает здесь? Я имею в виду того, за которым следят.
— Пока ничего интересного о нем сказать нельзя. Его зовут Лой Коллинз, и работает он зазывалой на одном из аттракционов. — Карриган пожал плечами и добавил коротко: — Следим.
— Он, конечно, не знает об этом? — заметил я простодушно, не подозревая, что этим вопросом поставлю полицейского инспектора в тупик.
Он как-то смутился и пробубнил в ответ что-то неопределенное.
— Неужели открытая слежка? — удивился Джо.
— Бросьте, Джо! Какое это имеет значение?
— Ах, не имеет? А если он не виноват?
Я смотрел поочередно то на Карригана, то на Джо, не понимая, о чем идет речь.
— Ну и что же! — вспылил Карриган. — А если я его арестую без достаточных оснований, разве не вы первый ославите меня в своей газете?
— Позвольте, — наконец не выдержал я, — может быть, вы все-таки объясните мне, в чем дело?
— Лучше я объясню, — поспешил высказаться Джо, как только Карриган с готовностью повернулся ко мне лицом. — Видишь ли, Мак, открытая, или, как ее еще называют, демонстративная, слежка — это когда за человеком следят, не таясь. Агенты полиции круглые сутки следят за ним, не отставая ни на шаг, торчат у дверей его квартиры, на его работе и даже заходят вместе с ним в телефонную будку, в лифт, в уборную, подсаживаются за его стол в кафе и ресторане и все время громко, чтобы он слышал, говорят о нем, требуют, чтобы он признался в преступлении, ругают последними словами, а в безлюдных местах даже бьют…
Я был ошеломлен.
— А если он обратится в полицию?
— То за ним следом пришли бы агенты и… Одним словом, ему не поздоровилось бы. Ты представляешь себе, Мак?.. Люди, которые испытали на себе такую слежку, говорят, что это хуже всякой пытки. Нередко они теряют разум, и их помещают в больницу для душевнобольных, но и там, среди персонала, они видят знакомые до тошноты лица полицейских агентов. Хорошо, если речь идет о настоящем преступнике, а если это невиновный человек, ты представляешь себе?
— Оставьте, Джо! — Карриган устало махнул рукой, он явно не хотел спорить. — Ведь вы же знаете, что одно лишь признание обвиняемого еще не является доказательством его виновности… — И, обращаясь ко мне, пояснил, надеясь направить разговор в другое русло: — Вы понимаете, Мак Алистер, в противном случае, голословное отрицание своей вины служило бы юридическим доказательством невиновности преступника… Нет! В том и в другом случае мы обязаны иметь в руках дополнительные объективные данные.
— Так-то оно так, — вмешался Джо, — но найти эти данные куда легче, когда обвиняемый сидит у вас в тюрьме и может быть подвергнут перекрестному допросу, очным ставкам и даже… Ну ладно, не будем об этом говорить!
— Вы слишком сгущаете краски, Джо! — недовольно заметил Карриган. — Мистер Мак Алистер может подумать черт знает что! А ведь, в сущности, открытая слежка гуманна. Она вынуждает преступника самому сдаться в руки правосудия и чистосердечно признать свою вину. Это всегда учитывается судом и смягчает наказание..
— Или доводит до сумасшествия, как беднягу Клайдена… — вставил Джо и тут же замахал руками. — Хорошо, хорошо, молчу! Скажите лучше, где он работает, ваш подопечный?
Карриган колебался. Ему явно пришлись не по душе комментарии Джо. И мне стало ясно, что я должен проявить свой характер.
— Рэнд Грейте обещал мне, что с начальником полиции Нью-Йорка он договорится, — сказал я небрежно.
Как и следовало ожидать, такое фамильярное упоминание всесильного РГМ возымело действие.
Карриган пожал плечами и, сделав жест, который мог бы означать: «Не я же придумал эту проклятую слежку», — пробурчал:
— Пожалуйста. В любое время вы можете его увидеть у входа в аттракцион «Казнь на электрическом стуле». Он там зазывалой.
Глава четвертая Главный свидетель
Шагов мистера Губинера не было слышно. Он появился тихо и как-то сразу заполнил собой весь проем двери. Его узкие плечи и грушеобразная голова с маленьким лысеющим черепом и большим, по-детски розовым лицом казались чужими на этом огромном, тучном теле. Этому человеку можно было дать и тридцать пять, и сорок, и пятьдесят лет — он принадлежал к типу людей, которые до глубокой старости сохраняют отличный цвет лица.
Преувеличенно скорбным полушепотом, словно в присутствии покойника, он заговорил:
— Я искренне рад вас видеть, мистер Карриган. Но, простите, может быть, я вам помешал?
Не успел я моргнуть, как Губинер уже очутился в кабинете и энергично тряс руку Карригану, при этом внимательно на меня поглядывая. Несмотря на свою тучность, этот человек оказался необычайно подвижным.
— Хэлло, Губинер. Вы пришли как раз вовремя. Знакомьтесь. Это Генри Мак Алистер, писатель. С Джо Кэсиди вы, кажется, уже знакомы.
— Да-да. Как же, знаю — «Дейли Глоб». Прекрасная газета!.. А с вами, Мак Алистер, я давно уже знаком. Да. И люблю…
Губинер уже стоял передо мной и цепко ухватился за мою руку мягкими ладонями. Он низко нагнулся и, обдавая меня запахом крепких духов, продолжал, настойчиво заглядывая мне в глаза:
— …И слежу за вами, за вашими успехами. Конечно, очень жаль, что нас с вами свел такой трагический случай, а не беседа за столом Пен-клуба… Вы удивлены? Да, да, я там иногда бываю. О нет, конечно, я не писатель, а просто так! Окололитературный человек — нечто среднее между дилетантом и неудавшимся писателем, ха-ха!..
Пока он говорил, глаза его жили своей жизнью. Они были серьезны и внимательны, стараясь уловить в моем лице малейшие признаки удовольствия или раздражения. Видимо, все-таки они что-то заметили, возможно, я был несколько сух, потому что Губинер внезапно умолк и сел на край стула. Теперь он смотрел на Карригана вопросительно и немного грустно.
— Вы знаете, Губинер, Мак Алистер будет писать об этом деле. Очень может быть, что по ходу нашей беседы у него возникнут различные вопросы, так уж вы…
— О, я весь в вашем распоряжении, Мак Алистер! Очень рад…
— Тогда приступим. — Карриган достал из кармана черный клеенчатый блокнот — из тех, в которых полицейские записывают номера автомашин, нарушивших уличное движение, и задумчиво принялся листать его исписанные мелким почерком страницы. — Вот что, Губинер, — изрек он наконец, — расскажите по возможности точно, какие ценности вы хранили в сейфе?
— Недельную выручку и заявку на патент нового аттракциона, который я оцениваю в сто… Да что я говорю, в двести тысяч долларов!
Джо внезапно вскочил и, буркнув в дверях: «Я скоро приду», — исчез.
— Вы можете сказать точно — сколько в сейфе было наличных денег?
Губинер прикусил нижнюю губу и задумался.
— Н-нет, Карриган, я бы не хотел этого делать. Понимаете, мои личные конкуренты могли бы воспользоваться этими сведениями, да и налоговый инспектор… Нет, Карриган, не могу! Скажу вам только, что там была кругленькая сумма. Не ведь это не главное. Главное — патент на новый аттракцион, ему нет цены! Преступник легко мог бы осуществить мою идею в любой части земного шара… Вы понимаете, — обратился он ко мне, — я не могу пока открыть секрет нового аттракциона. Это будет настоящей сенсацией! Ни один музей восковых фигур во всем мире не делал ничего подобного..
— А кто, кроме вас, знал об этом новом аттракционе? — спросил Карриган, однако, как мне показалось, без всякого интереса.
— Мой помощник, управляющий Паркер. Чарлз Паркер. Но ведь вы же знаете — он брат моей жены и имеет доступ к сейфу, так же как и я. Нет, он тут совершенно ни при чем!
— Ну хорошо. Оставим содержимое сейфа в покое. Скажите, вы когда-нибудь доверяли ключи от сейфа покойному Монтеро?
— Да. И очень часто. Всегда, когда я работал в музее только утром, а после обеда меня заменял Чарли… То есть я имею в виду мистера Паркера. Обычно я передавал ему ключи через Монтеро.
— Об этом кто-нибудь знал?
Губинер пожал плечами.
— Мы не делали из этого секрета. Бедняге Монти мы очень доверяли. Но вы понимаете, Карриган, — он многозначительно посмотрел на меня, — мне кажется, что вся загвоздка в охоте за заявкой на патент нового аттракциона. Это потрясет весь Нью-Йорк, всю Америку! Да что говорить — вы сами скоро увидите и поймете, что здесь пахнет миллионами…
— Возможно, возможно. Скажите, Губинер, а почему вы никогда не доверяли ключ от сейфа вашей кассирше, мисс… как ее там?
— Мисс Паризини? — Губинер задумался. — Не знаю, Карриган… Не люблю я ее почему-то. Я взял ее на работу по настоянию жены. Эта итальянка не то родственница, не то подруга ее портнихи.
Карриган вел допрос как-то вяло. Он ничего не записывал, не расспрашивал подробности, а лишь рассеянно листал свой блокнот, без всякой системы перескакивая с одной темы на другую.
— Скажите, Губинер, давно ли работал у вас этот мексиканец?
Хозяин музея вздохнул.
— Через два месяца исполнилось бы ровно пятнадцать лет. О, это была великолепная пара! Работа знаменитого Джузеппе Фраскини…
Он полез во внутренний карман своего огромного пиджака и, не переставая разговаривать, достал плотный пакет, перевязанный золотистой тесьмой.
— Вчера я копался в старых бумагах и случайно нашел вот это. Взгляните, вам несомненно будет интересно! — И с видом человека, делающего щедрый подарок, он пододвинул пакет мне.
Я кивнул на Карригана, но тот не проявлял к бумагам ни малейшего интереса. Он снял очки и стал сосредоточенно протирать стекла, показывая этим, что не собирается нам мешать. Губинер развязал пакет. Там были фотоснимки, путеводитель по музею и несколько исписанных на машинке листов бумаги.
— Путеводитель содержит полное описание всех экспонатов музея. Это безусловно должно вам пригодиться, Мак Алистер, — доверительно заговорил Губинер. — Здесь вы найдете снимки некоторых знаменитых на весь мир восковых фигур и отдельных тематических групп. Имейте в виду: я никогда до сих пор не давал этот материал в газету…
Перебирая фотографии, я обратил внимание на потрепанный снимок, где был изображен вход в музей с улицы. По обеим сторонам раскрытых дверей стояли два человека, одетые в совершенно одинаковые костюмы мексиканских наездников: узкие, в обтяжку брюки, расшитые замысловатым рисунком короткие куртки и огромные широкополые шляпы. Один из них был, очевидно, Монтеро.
— Который? — спросил я.
— Не знаю! — весело воскликнул Губинер. — Хоть убейте! Этот снимок ведь сделан тринадцать лет назад. В ту пору я их просто не мог отличить друг от друга. Дивная работа! Посетители даже заключали между собой пари… Но и сам Монти, надо отдать ему справедливость, имел душу настоящего артиста. Вы знаете, в жаркие дни беднягу прошибал пот. Тогда… Нет, вы себе не представляете, что он придумал, этот парень! Стал опрыскивать лицо куклы из пульверизатора! Понимаете? Стоят два совершенно одинаковых человека, оба потеют… О, ему доставляло настоящее удовольствие, когда его путали с куклой. А как он ухаживал за ней! Ну, буквально, как за человеком. Причесывал ее, сшил ей специальный чехол, сдувал с нее каждую пылинку. Помню, однажды нацепил ей такую же траурную повязку, как и сам носил…
— Разве он стоял снаружи? — перебил Карриган.
Оказывается, он все время заглядывал через мое плечо.
— Да, по вечерам, когда не было солнца Лет пять назад он перебрался наверх. Там… прохладнее.
— А какой у него был характер, у вашего мексиканца? — вяло спросил полицейский инспектор, поглядывая на часы.
— О, это был скрытный человек и, пожалуй, мрачный и раздражительный. Казалось, будто над ним постоянно тяготеет какая-то тайна. Но он был мне предан. Это вне всякого сомнения. И я его тоже очень ценил.
Карриган обратился ко мне:
— Может быть, вы хотите что-нибудь спросить, Мак Алистер?
Я, кажется, смутился.
— Да… — произнес я неуверенно и, прочистив горло, продолжал: — Я хотел спросить… То есть, мне кажется, что было бы очень интересно хотя бы приблизительно знать, что представляет собой ваш… э… новый аттракцион и кто ваши конкуренты… Вы не думаете, мистер Карриган, что это могло бы пролить некоторый свет на преступление?
— Возможно, — ответил Карриган с большой готовностью. — Но, боюсь, мистер Губинер не захочет нам в этом помочь… Не так ли, Губинер?
— Видите ли, Карриган, — Губинер говорил тем искренним, чуть снисходительным тоном, которым разговаривают опытные бизнесмены, когда во что бы то ни стало хотят заключить сделку, — я вам могу назвать масштабы нового аттракциона. Могу, разумеется, по секрету, назвать моих возможных конкурентов. Но, извините меня, вы требуете от меня невозможного. Да, да! Спросите, если хотите, писателя Мак Алистера, имеет ли право литератор скрывать сюжет своей книги накануне ее издания?
— Да, — сказал я, — безусловно…
Карриган больше не проявлял к Губинеру никакого интереса, а когда явился полисмен и позвал его, мне даже показалось, что инспектор был этому рад.
Мы с Губинером остались с глазу на глаз. Наступило неловкое молчание. Наконец он заговорил. Тихо, горестно, будто продолжал давно начатый невеселый рассказ:
— Я понимаю: вам, конечно, не о чем со мной говорить. Да и о чем можно говорить с торгашом, человеком чистого бизнеса, готовым на все ради процветания своего жалкого балагана… Да, да, не спорьте! Я же вижу, я все вижу и все прекрасно понимаю. Может быть, именно в этом моя трагедия. Но, прежде чем вы уйдете отсюда, я хочу, чтобы вы знали: я такой же художник, как и вы! Да, сэр, вы не ослышались! Я, Оскар Губинер, такой же художник, как и Генри Мак Алистер, как Чарли Чаплин, как Эдгар По! Я знаю, вы сочтете меня сумасшедшим или наглецом… А знаете ли вы, что между вашей и моей системой творчества почти нет никакой разницы? Знаете ли вы, как создаются мои куклы, как создаются сцены, в которых они принимают участие? Понимаете ли вы, что каждая кукла и каждая складка на ее одежде — это плод подлинных творческих мук художника, перед которым стоит труднейшая задача: изобразить в статике, в застывших позах и выражениях образы людей, и жизнь, и смерть, и движение. Вы скажете: дешевые сюжеты, уголовщина, воздействие на людей с малоразвитым вкусом? Да! Иначе я погибну. Как и вы, как многие другие. Мне приходится идти на это, приходится! О, если бы я имел возможность изображать в своем музее то, что я хочу, то, что чувствую… Вы себе не представляете, как много могут рассказать куклы! Они ведь умеют говорить, как живые, как герои ваших книг, как актеры театра и кино. Но для этого нужны деньги, много денег… Помогите мне, Мак Алистер! Ведь вам это ничего не стоит. Несколько страниц за вашей подписью о моем музее, о таинственном преступлении, о куклах, способных убить человека, — что хотите! Но мне нужна сенсация, крупная сенсация, вы понимаете? Тогда у меня будут кредиты, новые куклы, тогда я не только сохраню свой музей, но и создам нечто удивительное, невиданное…
Он говорил шепотом, а глаза его блестели от слез или от одержимости. Его речь поразила меня и очень взволновала. Я был уже готов заверить его, что исполню его просьбу, но тут возвратился Карриган и прервал нашу беседу.
— Простите, Губинер, — сказал он, — у нас еще уйма работы. А в нашем деле важно не упустить время.
— Да, да, Карриган, да, да! — засуетился хозяин, легко вскочив на ноги. — До свидания…
Он пожал мою руку и, не говоря ни слова, посмотрел мне прямо в глаза, как человеку, которому доверил важную тайну. Мне было неприятно, и я, кажется, слишком быстро повернулся к полицейскому инспектору и слишком поспешно — еще до того, как в дверях исчезла крутая спина мистера Губинера, — спросил:
— Что-нибудь новое?
Карриган плотно прикрыл за Губинером дверь кабинета. Он лукаво улыбался.
— Ничего особенного. Просто я хотел поделиться с вами некоторыми выводами, которые я сделал на основании нашей беседы с Губинером.
— Мне кажется, что он напрасно отнял у нас время.
— Нет, почему же? — Карриган вытащил свой блокнот и стал искать нужные ему страницы. — Это был необходимый разговор. Многое стало яснее… Вот! Например, теперь нам известно, что за последнее время дела музея шли из рук вон плохо. Губинер отказался назвать сумму недельной выручки, потому что она ничтожна. По корешкам проданных билетов, обнаруженных в урне в день убийства, известно, что денег едва хватало, чтобы сводить концы с концами. Что касается баснословной ценности какого-то патента на новый аттракцион — все это выдумки… Про безделушку еще можно сказать, что она стоит «два-три доллара», но когда человек оценивает свое добро в «сто — двести тысяч долларов» и, забываясь, тут же начинает говорить о миллионных прибылях, то будьте уверены — он лжет!
— Но для чего же? — спросил я, пораженный выводами Карригана.
— Очень просто — чтобы запутать следствие… — Карриган уронил свой блокнот и некоторое время пыхтел, пытаясь достать его из-под стола. — Ведь Губинер извлек немалую пользу из этого убийства.
— Как? Вы полагаете, что он замешан…
— В убийстве? Ну нет! — улыбнулся Карриган. — Мало ли кто наживется на этой шумихе: фирма по изготовлению сейфов, торговец готовым платьем, зубной врач, газеты… — Он смущенно замолчал, осекся. — Простите, я, конечно, не имел в виду… Я говорю о Губинере. Дела его идут неважно, и он очень заинтересован, чтобы следствие затянулось. Вы понимаете: чем больше будут шуметь газеты о таинственном убийстве в Музее восковых фигур, тем лучше для Губинера. Это же великолепная реклама! Вот почему следует относиться весьма осторожно к его показаниям. А о том, что Губинер не прочь соврать ради своего бизнеса, говорят даже те бумаги, которые он вам оставил. Смотрите…
Карриган взял лист машинописного текста и, сильно нажимая, провел пальцем по бумаге. Строки смазались. На пальце остался след от черной краски.
— Видите? Отпечатано не позже вчерашнего дня. Вероятно, бедняга всю ночь просидел за пишущей машинкой. А ведь говорил, что нашел этот материал случайно, копаясь в старых бумагах… Итак, подведем итоги. — Полицейский инспектор стал делать какие-то отметки в своей книжке. — Как обычно, мы здесь встречаемся с двумя группами людей. Первая — это люди, заинтересованные в быстрейшем раскрытии преступления. Сюда мы внесем вдову Монтеро и… и, пожалуй, больше никого! Кроме нас, полиции, конечно. Ко второй группе отнесем всех тех, кто заинтересован в том, чтобы затянуть процесс. Сюда войдут: Губинер, фирмы Бартон и Кэртис, зубной врач и подозреваемые — зазывала из аттракциона «Электрический стул» и неизвестная женщина, купившая последний билет, вероятно, его сообщница. — Карриган поднял голову. — Как видите, мистер Мак Алистер, полиция всегда встречается с двумя противоположными силами. Одна старается нам помочь, но сама по себе малочисленна и очень слаба. Другая, самая значительная, всегда действует против нас, мешая нам работать. Но это неизбежно и даже естественно: бизнес есть бизнес, и каждый стремится использовать любую шумиху для рекламы своего товара.
Слова Карригана потрясли меня. Полицейский инспектор был прав: бизнес есть бизнес… Все продается, и все покупается. И даже убийство человека можно превратить в звонкую монету! Кому он был нужен, этот мексиканец, кроме жены и детей? За свою жизнь он вряд ли заработал столько, сколько принесет его смерть Губинеру. Да и не только Губинеру, а и какому-то владельцу магазина готового платья. Фабриканту сейфов. Мистеру Рэндольфу Грейтс-младшему. Мне… Да, и мне, черт возьми! Разве не я должен был превратить правду об этом убийстве в ходовой товар для газеты «Дейли Глоб»? И мы, все мы будем обязаны своим успехом какому-то гнусному убийце. Значит, мы его сообщники. И Карриган прав — нам верить нельзя!
Впервые я полностью осознал всю чудовищность затеи Рэнда с пресловутым новым курсом газеты «Дейли Глоб», всю чудовищность этой затеи и… всю ее нелепость!
«Ну хорошо, Рэнд!.. — сказал я про себя. — Так тебе нужна правда? Чистая правда? Ладно! Ты получишь ее. Это будет первосортный товар…»
Меня смущало лишь одно: неужели придется очернить личность убитого подозрениями о том, что он был связан с преступным миром?
— Скажите, Карриган, — спросил я инспектора, — какая могла быть уверенность у преступника, что Монтеро согласится участвовать в ограблении музея? Кто мог толкнуть на это человека, которого все характеризуют как честного?
— Очень просто — кукла.
— Нет, вы это… серьезно?
— Конечно. Я имею в виду его воскового двойника. Видите ли, в первые годы работы эта кукла гарантировала ему постоянный заработок. Но шло время — Монтеро старел, а кукла нет. И каждый день она ему напоминала, что его счастье кончается. Он не мог спокойно относиться к своему будущему. А в таком состоянии, сами понимаете, все возможно…
Я не скоро обрел дар слова.
— Постойте, Карриган. Ведь то, о чем вы говорите, ужасно! Это же страшная человеческая трагедия!
— Да, конечно. Карригану не передалось мое волнение. — Только вряд ли эта трагедия имеет прямое отношение к убийству. То есть я не спорю — какое-то отношение имеет. Но мы, полицейские, относим такого рода факты к так называемым эмоциональным. Суд их во внимание не принимает, если они не подкреплены основательными доказательствами: письмом, показанием свидетелей — одним словом, чем-нибудь реальным.
Я долго считал, что этот день был для меня началом какого-то «прозрения». Теперь я знаю — это не так. Наши взгляды формируются постоянно. Это непрерывный процесс, который мы не замечаем до тех пор, пока не приходится принимать важные решения. В тот день я понял, что мне необходимо немедленно, сейчас же повидаться с вдовой мексиканца Монтеро и узнать все о ее муже. Я был уверен, что это сейчас самое важное. В общем-то, я не ошибся…
Глава пятая Дом, который я искал
Дом, который я искал, находился на одной из многочисленных улочек, пересекающих с востока на запад широкие магистрали Манхэттена. Я был в самом центре Латинского квартала Нью-Йорка. Здесь вывески магазинов пестрели испанскими, португальскими и итальянскими фамилиями владельцев, навстречу часто попадались смуглолицые прохожие с прямыми иссиня-черными волосами и слышалась чужая речь, в которой звучали бесчисленные «с» и твердые, раскатистые «р».
Летом, когда нью-йоркские вечера особенно влажны и жарки, здешние улицы выглядят празднично и оживленно — все окна огромных доходных домов распахнуты настежь. Приходя с работы, их обитатели набрасывают на подоконники подушки и одеяла и лежат полуодетые, высунув голову на улицу. Сотни окон украшаются ярким нарядом разноцветных подушек, рубашек и одеял. Над улицей стоит гул людских голосов, льются звуки песен и музыки из радиоприемников. А внизу, на еще не остывшем и пропахшем бензином асфальте, играют дети. Их так много, что в эти часы полиция вынуждена закрывать здесь проезд транспорта.
Где-то совсем близко живет семья мексиканца Монтеро…
Я шел по грязному тротуару, то и дело наталкиваясь на прохожих и стараясь не задеть тех, кто сидел возле своих дверей на вынесенных из дому стульях. Это были главным образом пожилые люди. Полуодетые, в шлепанцах на босу ногу, в безрукавках и небрежно запахнутых халатах, они громко разговаривали, темпераментно размахивая руками, и, видимо, чувствовали себя совсем свободно. Но всякий раз, когда я останавливался возле них, чтобы рассмотреть номер дома, они умолкали и оглядывали меня недружелюбно и насмешливо. А когда я нашел наконец нужный дом и уже собирался войти в темный, как туннель, подъезд, со всех сторон раздались тревожные, грубые окрики:
— Вам кого надо?
— Что вы здесь потеряли?
— Вам какую квартиру?
— Я… Мне к миссис Монтеро. В двести семьдесят четвертую. Это ведь на восьмом этаже, не так ли миссис? — обратился я к толстой женщине в папильотках.
Вместо ответа она сказала соседям, презрительно кивнув головой в мою сторону.
— Ну, что я вам говорила? К ней и есть! Теперь уж начнут шляться! Помню, когда повесился кривой Фернандо, целый месяц к его старухе шлялись точно такие же…
Я понял, что меня приняли за агента, собирающего взносы за вещи, проданные в рассрочку. Пытаться рассеять это мнение было глупо, а повернуться спиной и сразу же войти в дом — невежливо. И мне пришлось услышать в мой адрес еще несколько нелестных замечаний:
— Уж эти-то свое дело знают!
— Шкуру сдерут и с живого и с мертвого!
— Я бы на ее месте все продал! В тот же день взял бы да и продал. И пусть шляются сколько хотят. С голого рубашку не стащишь…
Еще в грязном, заплеванном лифте я стал испытывать мучительный стыд и растерянность перед свиданием с вдовой Монтеро.
Я не имел ни малейшего понятия о том, как представлюсь и начну разговор, хотя, в сущности, мой визит был самым обычным делом для рядового газетного репортера. Вот где пригодился бы Джо! Но я сам отказался от его помощи…
«Здравствуйте! — скажу я. — Я из газеты. По поводу убийства вашего мужа». А потом буду задавать вопросы, расспрашивать о человеке, которого она вчера, да, только вчера похоронила.
Лифт остановился, а я все не выходил. Мне безумно хотелось нажать кнопку, спуститься на первый этаж и уйти. Уйти из этого дома, из Латинского квартала, из проклятой газеты мистера Рэндольфа Грейтса-младшего!
Теперь я часто думаю: интересно, как бы сложилась моя жизнь, если бы я тогда так поступил?
Квартиру Монтеро я сразу узнал по траурному банту на облезлой двери. Я подошел к ней вплотную, отыскивая глазами кнопку звонка, снял шляпу и… изумленно застыл с поднятой рукой, прислушиваясь к веселым детским голосам, которые раздавались с той стороны.
Как только прозвучал мой звонок, шум приблизился. Смех, хныканье и веселая возня послышались совсем рядом, затем дверь задергалась, приоткрылась, и на мгновение показалось смуглое личико девочки лет пяти. Она смотрела на меня огромными смеющимися глазами и энергично кого-то от себя отталкивала. Борьба продолжалась недолго. Дверь внезапно распахнулась, сильно качнулся и упал черный бант, и передо мной предстал клубок из детских тел. Невозможно было понять, сколько там детей и кто из них плачет, кто визжит, а кто хохочет. На меня уже никто не обращал внимания. Я попытался успокоить ребят и даже стал их растаскивать. Один из них отчаянно, взахлеб ревел. Мне удалось поднять и взять на руки совсем маленького мальчугана с очень черными волосами и огромными ресницами. Ему было не больше трех лет. Он так обильно поливал круглые, крепкие щеки слезами, что казалось — окунул свое личико в воду. На лбу у него набухала шишка.
— Ну ничего, ничего… — успокаивал я ребенка, вытирая платком его щеки. — Сейчас все пройдет!
Из глубины темного коридора выбежала испуганная худая женщина и, вырвав малыша из моих рук, зашептала с отчаянием:
— Святая дева Мария! Мистер, мистер, ради бога, что с ним? Что с тобой, Карлитос, где болит? Покажи маме…
Она гладила задыхавшегося от крика мальчугана в отчаянии, мешая английские слова с непонятной мне певучей испанской речью.
— Это Пэпе, мама, Пэпе!.. — говорила девочка, дергая мать за юбку. — Я только пошла открывать, а он ка-ак толкнет…
Пэпе, красивый мальчуган с такими же озорными глазами, как у сестры, наморщил курносый носик и заревел во весь голос.
— Да замолчите вы! Нет от вас покоя ни днем, ни ночью… Вот уж наказание господне! Карлитос, что с тобой, мой мальчик?.. Проходите, сеньор, проходите. А вы марш отсюда!
Она подняла с пола затоптанный, пыльный траурный бант, с раздражением хлопнула им несколько раз о колено, повесила на место и закрыла дверь.
Я следовал за ней по коридору и как можно громче, чтобы заглушить детский плач, объяснял:
— У малыша на лбу шишка. Ничего серьезного, миссис Монтеро, уверяю вас! Вот мы сейчас ему приложим монету, и все пройдет…
Вместе со всей семьей я вошел в комнату, порылся в карманах, нашел монету в двадцать пять центов и приложил ее ко лбу ребенка.
То ли при виде блестящей монеты, то ли оттого, что холодный металл действительно успокоил боль, мальчуган сразу перестал плакать. Мы переглянулись с вдовой и улыбнулись. Тогда проказник Пэпе заревел еще громче.
— И я хочу мо… монету! — захлебывался он.
Девочка тоже начала канючить.
— Ах вы, бесстыдники! — возмутилась мать.
Я засмеялся, нашел у себя еще две монеты и дал им. Они сразу же замолчали и лукаво переглянулись, собираясь выбежать из комнаты.
Но мать крикнула:
— А что надо сказать?
Ребята повернулись и заученно протянули в один голос:
— Спасибо, сэр!..
Женщина посмотрела им вслед, покачала головой и сказала с улыбкой:
— Беда с этими близнецами! Ужасные озорники… Простите, вы не из полиции? Я даже не предложила вам сесть.
— Спасибо, — сказал я. — Нет, нет, я из газеты… Славные у вас ребята! Сколько малышу?
— Да ему всего два годика. Он только очень крупный. А близнецам по пяти лет. И вот так с утра до ночи. Целый день…
— А старше их есть?
— Был. Рамонсито. Ему бы сейчас уже исполнилось восемнадцать, — сказала она с гордостью и добавила просто: — Умер он. Пятнадцать лет, как помер. Да будут с ним милости божьи!
Вдруг она резко повернулась к двери, прислушиваясь к яростному шипению сковородки.
— Ох, простите! Там у меня, кажется, горит ужин! — и, прижимая к себе ребенка, выбежала из комнаты.
Оставшись один, я стал осматриваться.
Комната была маленькая. Почти треть ее занимала высокая кровать, покрытая дешевым чистым покрывалом. Посередине комнаты стоял старомодный круглый стол, и на нем большое блюдо, накрытое салфеткой. Кресло, в котором я сидел, находилось между комодом и ножной швейной машиной. На ней лежало черное траурное платье, сметанное крупными стежками белых ниток. Под стеклянным колпаком на комоде стояла раскрашенная статуэтка божьей матери.
Вошла миссис Монтеро. Она держала на руках маленького Карлитоса. Ребенок засыпа́л.
Мать осторожно положила его на кровать и, наклонившись ко мне, шепнула:
— Я сейчас накормлю близнецов и уложу их. Только вы, пожалуйста, не уходите. Я быстро…
Впервые я рассмотрел ее лицо. У нее были очень красивые глаза и смуглый цвет лица. Пожалуй, ее можно было бы принять за мулатку, если бы не волосы — прямые, блестящие, закрученные на затылке толстой косой. Скоро из кухни донесся приглушенный звон посуды, беспечный ребячий говор и отрывистый, притворно строгий голос матери. Потом зажурчала вода. По фырканью, хныканью и взрывам смеха я понял, что детей умывают. Очень скоро в соседней комнате послышался скрип кроватных пружин. После короткого затишья голоса зазвучали громко и дружно. Я не понимал слов, но сразу догадался, что дети молятся. Раздались звуки поцелуев, щелкнул выключатель…
Она вошла в комнату и устало присела на краешек стула.
— Как хорошо, что вы пришли, — сказала она просто. — Днем все время были соседи. Спасибо им: не оставляют меня одну. Да и дети — то накормить их надо, то переодеть… Не знаю, что я бы делала без них! — Ее взгляд остановился на блюде, покрытом салфеткой, и после короткой паузы она добавила без всякой связи, словно продолжала давно начатый разговор: — Накануне того дня он мне наладил мясорубку и говорит: «Приготовь-ка завтра тамалес». Уж очень он их любил. Ну, я и наготовила! — Она кивнула на стол. — Целое блюдо. А теперь пропадут. Дети-то их не едят — перченные очень…
Мне стало ясно: я был ей нужен. Женщина боялась остаться наедине со своим горем. Ей необходимо было говорить, все время говорить о нем, рассказывать всю свою жизнь, вспоминать подробности. Все равно, кому об этом рассказывать. Когда она говорила, ее муж, ее Рамон, снова был с ней. Как живой! Совсем как живой…
— А вчера во время похорон попали под ливень. Промокли все до нитки! И дети тоже. Боюсь, не захворали бы…
— Пожалуйста, расскажите мне о себе, о нем, о детях, — попросил я. — Рассказывайте с самого начала: где вы с ним познакомились, откуда он, как попал на работу в музей, какие у него были друзья, как проводил время?
Женщина закивала головой:
— Да, да! Я расскажу вам, все расскажу!
— Вы ведь родились в Мексике, миссис Монтеро, не правда ли? — попытался я ей помочь.
— Нет, сеньор. Мы с ним отсюда. С этой стороны.
«С этой стороны»! Я знал, конечно, что так говорят мексиканцы, родившиеся у нас, в Соединенных Штатах. Но впервые я уловил, сколько горечи, сколько тоски по «той стороне» звучало в этих словах.
— А поженились мы в Контрерас, — продолжала она. — Это такой городишко в штате Нью-Мексико. Рамон тогда работал на марганцевом руднике. Потом рудник закрыли, и мы всей семьей перебрались на Север. У нас тогда уже был Рамонсито — мой старший.
Потом она рассказала мне, как они жили, когда пятнадцать лет назад приехали в Нью-Йорк.
— Вы знаете, сеньор, — улыбнулась она своим воспоминаниям, — в ту пору мы никак не могли найти дешевую квартиру. И вот однажды Рамон мне говорит:
«В Гарлеме сдается совсем дешевая маленькая квартира. Пойдем посмотрим!»
«Но, Рамон, — говорю я ему, — господь с тобой, там же негры!»
«А что, мы хуже их, что ли? — отвечает он мне. — Идем, идем».
Ну, пошли. А управляющий тем домом, толстый такой негр, смотрит на нас и говорит:
«Нечего вам здесь делать. Вы не негры, проваливайте! Из-за вас наживешь еще неприятностей».
А Рамон ему по-испански:
«Пуэрто-Рико… мулато… — и тычет себя пальцем в грудь, а потом на меня и повторяет: — Мулата, мулата, Пуэрто-Рико…»
Но управляющий видит мои длинные косы, показывает на них и говорит:
«Мексикан, мексикан… Проваливайте отсюда!»
Тут, на наше счастье, появился один из жильцов, молодой кубинский негр. Он посмотрел на Рамона и говорит ему по-испански:
«Ты, друг, такой же мулат, как я — президент Соединенных Штатов! — А управляющему по-английски: — Одурел ты, что ли? Разве не видишь, что это полукровки из Санто-Доминго? Там у всех волосы прямые, как проволока. Эх, ты… Дожил до старости, а не знаешь таких простых вещей. А еще негр!»
Она вдруг рассмеялась звонко и весело и сразу помолодела.
— Ох, сэр, вы бы видели, какое виноватое лицо скорчил толстяк-управляющий! Рамон давился от смеха и едва не испортил все дело. И что же вы думаете? Сняли ведь мы квартиру! Так и прожили в Гарлеме целых пять лет. Да, пять лет. Это были совсем не плохие годы…
Миссис Монтеро умолкла, потом встала и подошла к окну. Я тоже.
На улице уже стемнело, стало малолюдно. На углу возле ярко освещенной витрины стоял на посту низкорослый плотный полисмен и от скуки играл своей дубинкой.
— Я тут рассказывала полицейскому инспектору, — вдруг заговорила вдова совсем о другом, — что накануне того дня видела на улице Рамона с какой-то женщиной. Зачем только я это сказала? Теперь он подумает бог знает что. И без того многие считали Рамона черствым и бездушным. Но это же неправда, сеньор! Мне ли не знать… Он просто отвык разговаривать и смеяться, но меня и детей очень любил и заботился о нас. Теперь в газетах напишут… Мало ли с кем он мог стоять. Ведь нас здесь все знают. А на других женщин он никогда не обращал внимания. Пожалуйста, не пишите об этом… Ах, господи, я опять не то говорю! Какое это имеет теперь значение?
Она медленно вернулась на свое место, прижимая пальцы к вискам, словно силясь что-то вспомнить.
— Что же я хотела вам рассказать?.. Да! Я хотела вам рассказать, что в ту пору нам жилось очень трудно, но мы были молоды и не тужили. Потом Рамон нашел работу. Там же, в парке. Работа была постоянной. И тогда мы переехали сюда, в эту квартиру…
Она говорила долго, и голос ее звучал то глухо и грустно, то звонко и даже весело, но иногда вдруг умолкала на полуслове и обводила комнату удивленным взглядом, словно поражаясь, что все здесь выглядит так буднично и обычно, как всегда: из-под кровати высовываются ночные туфли мужа, висит на старом месте его плащ, лежит на комоде его бритвенный прибор… Ничего не изменилось. Ничего! Только сильно болит голова и в висках стучит кровь. Нет, это не кровь — как только наступает тишина, можно разобрать странное, нелепое слово. Оно повторяется мерно и настойчиво, как качание маятника: «Умер, умер… Умер, умер…»
«Нет, нет! Нужно говорить, нужно все время говорить, чтобы не дать проникнуть этому проклятому, холодному слову в сознание, в сердце! Иначе жить станет слишком страшно, невозможно…»
Когда я ушел от миссис Монтеро, уже занималась заря, но на улице по-прежнему было душно. Летом в Нью-Йорке светает рано, за короткую ночь каменные громады домов и асфальт мостовых не успевают остыть. Безлюдные грязные улицы с погашенными огнями реклам и слепыми окнами домов на рассвете казались старыми и жалкими.
— Хелло, сэр! — окликнул меня верзила полисмен. — Вы не скажете, который час? — Он бесцеремонно постучал своей дубинкой по стеклу наручных часов. — Боюсь, что мои небьюшиеся отстают.
Я ответил ему. Он удивленно выпятил нижнюю губу и, покачав головой, принялся играть своей дубинкой.
— Вы что, сержант, недавно заступили? — Я не мог оторвать глаз от замысловатых и каких-то уже мне знакомых движений полосатой палки полисмена.
— Кой черт недавно? Пять часов уже торчу без смены.
Вдруг мне представилась картина: я смотрю из окна квартиры Монтеро вниз и вижу на этом самом месте маленького, коренастого полисмена, который играет своей дубинкой. Маленького, коренастого полисмена…
— Неужели это вы стояли здесь часов в одиннадцать вечера?!
— Да, сэр! Можете смело заключить пари на что угодно, что это был я. А разве кто-нибудь утверждает обратное, сэр?
— Нет, — улыбнулся я. — Дело в том, что с высоты восьмого этажа вы мне показались совсем маленького роста… Спокойной ночи, сержант!
— Спокойной ночи, сэр! Ровно шесть футов и один дюйм! — крикнул он мне вдогонку.
«Ну конечно же, — подумал я. — Когда смотришь на людей с большой высоты, они всегда кажутся ниже ростом…»
И вдруг я остановился. Моя память воспроизводила сказанные по этому поводу слова Карригана:
«Если бы она была высокого роста, я бы и сам подумал, что это мисс Паризини. Та ведь тоже размахивает руками, когда разговаривает, но миссис Монтеро говорит, что ясно видела, как ее муж стоял с какой-то коротышкой».
Неужели Карриган… ошибся!
В ту ночь я не оценил по достоинству важность сделанного мною открытия. Я был под огромным впечатлением рассказов вдовы Монтеро.
Сопоставляя все, что знал об убитом, с собственными размышлениями и догадками, я старался представить себе образ этого человека, его нелегкую жизнь и судьбу.
Я думаю, что это мне удалось. Но о швейцаре Музея восковых фигур Рамоне Монтеро я расскажу лишь то, что имело непосредственное отношение к убийству и в дальнейшем подтвердилось целым рядом событий.
Глава шестая Живая кукла
Это было почти пятнадцать лет назад…
Рамону Монтеро тогда казалось: ну, что это за работа — стоять у входа в музей и не шевелиться? Ведь ничего не надо делать, только стоять! Даже разговаривать и то не нужно: к тебе обращаются, а ты молчишь. Стоишь себе, будто тебя ничего не касается. Господи! Да разве Рамон Монтеро мог когда-нибудь надеяться, что найдет такую работу? То есть не просто работу, а постоянную работу. Службу. Нет, что там ни говори, а ему повезло. Чертовски повезло!
Правда, работа оказалась не такой легкой, как он думал сначала. В этом Рамон убедился еще в те дни, когда с него стали лепить восковую куклу. Скульптор, старый итальянец, бесконечно мял и приглаживал податливый воск, ни на минуту не переставая ворчать:
— Не дергайся, черт тебя подери! Стой спокойно и забудь совсем обо мне. Думай о чем-нибудь своем!
Но стоило Рамону напрячь всю свою волю и застыть неподвижно, как старик снова принимался ворчать:
— Что ты надулся, как индюк! — Он больно хлопал его ребром ладони по напряженным мускулам: — Не напрягайся! Расслабь, расслабь мышцы! Ведь в такой позе ты не выдержишь и пяти минут.
Правда. И как он только угадывал, этот чертов старик? Действительно, поясница сразу же деревенела и начинала болеть.
Нелегко было угодить старому скульптору. Иногда, бывало, он швырнет свой инструмент на пол и кричит:
— Если ты, чертов сын, все время будешь менять выражение лица, то лучше убирайся к дьяволу! Не могу же я каждый день переделывать свою работу! Тысячу раз говорю тебе: не напрягай тело!
Рамон позировал в полуподвале музея, там, где помещался склад старых кукол. Когда он работал, старик не пускал туда никого. Никто не должен был видеть куклу, пока она не готова. Даже сам Рамон.
— Потом, потом… — говорил скульптор, ревниво накрывая после каждого сеанса куклу простыней. — Еще насмотришься, успеешь!
По всем признакам много лет назад здесь, в полуподвале, шла горячая работа: повсюду валялись ржавые проволочные каркасы кукол со смешной деревянной болванкой вместо головы. Вдоль одной из стен, на самой верхней полке, отдельно лежали старые восковые маски — некоторые с отломанными носами и трещинами на лице; на остальных полках валялись руки, ноги, парики, маски и старая выцветшая одежда, от которой сильно пахло нафталином. Все это было покрыто толстым слоем пыли и выглядело мертвым и давно забытым. Лишь посередине помещения поблескивала никелированными боками новенькая электрическая ванна.
В ней каждое утро грелась вода, в которой скульптор выплавлял воск из старых, негодных кукол. Он долго и придирчиво выбирал их среди рухляди и иногда, прежде чем бросить обломок в чан, долго всматривался в него и объяснял Рамону:
— Это знаменитый «Одиссей» русского мастера Федора Захарова. Эта кукла, парень, была когда-то очень известна! Ее показывали во всем мире, и не было газеты, которая бы о ней не писала. А теперь… — И он с грустной усмешкой бросал старый осколок куклы в чан. — Такая уж судьба, парень, не только у людей, но и у кукол. Время не щадит никого, даже каменные монументы. Уж на что египетские пирамиды кажутся вечными, но и они когда-нибудь превратятся в пыль…
Воск таял и всплывал на поверхность. В обязанность Рамона входило вылавливать его ложкой до тех пор, пока в чане не оставался лишь каркас, деревянная болванка да раскисшие куски картона. Рамон не любил эту работу: очень неприятно было смотреть как, расплавляясь в горячей воде, исчезают черты лица. Казалось, что кукла оживает, гримасничает и плачет…
Когда работа стала подходить к концу, старик уже не ворчал на Рамона. Теперь он разговаривал спокойно, хотя и не всегда понятно:
— Ты не думай, парень, что если кукла будет на тебя похожа, то это уж и все. Как бы хорошо я ее ни смастерил, она куклой и останется: никогда не постареет, не изменит выражения лица и не сгорбится с годами. Другое дело — человек. Он с каждым днем меняется. Сегодня у него на душе радость, завтра горе, или скука, или гнев, или усталость. От всего этого со временем у него появляются морщины, седые волосы… Глядишь — и в старика превратился! Конечно, от старости, как и от смерти, никуда не уйдешь, но выглядеть молодо можно очень долго. Нелегко это, но можно! Надо только беречь свое лицо. Кремы, массаж, румяна — это само собой. Но главное — не наживать новых морщин. А для этого нужно отучить себя корчить гримасы, морщить лоб, плакать и даже смеяться. Да, да, парень, ничто так не уродует лицо, как смех и слезы…
Рамон не совсем хорошо понимал старого итальянца. Что же еще нужно делать? Видит бог, он уже научился стоять неподвижно по часу и больше. А что устает, так это потому, что без привычки. Но это пройдет.
— И еще хорошенько запомни: эта кукла обойдется хозяину недешево. Чуть ли не тысячу долларов. Но без тебя она не стоит и воска, из которого сделана. Главное в ней — это ее сходство с тобой, понимаешь? Сходство!
Это Рамон понимал хорошо. Ведь это и было самое замечательное в его новой работе — уверенность в завтрашнем дне, в том, что эта работа постоянная. Если уволить Рамона, куда же тогда девать куклу? Выбросить?
О нет, не такой человек мистер Губинер, чтобы выбрасывать на ветер тысячу долларов!
— Ну, ну, ты не очень о себе воображай! — охлаждал его пыл старик. — Ты ведь сам по себе стоишь еще меньше, чем кукла. Тебя-то ведь тоже держат из-за нее. Да ты не обижайся! Я это к тому говорю, что тебе куклу надо беречь, как собственный глаз, как себя самого! Ты должен следить за ее одеждой, прической, сдувать с ее лица каждый день пылинки. И не дай бог, разобьется она или, того хуже, расплавится на солнце! Новую куклу хозяин с тебя не закажет, хотя бы уж для того, чтобы тебя наказать за нерадивость. Да и за те же деньги он лучше обновит аттракцион, покажет другое лицо!
Ну об этом можно бы и не говорить! Что же, Рамон глуп, что ли? Разве не понимает и сам, что куклу надо беречь? Подумаешь, какая задача!
Когда кукла была почти готова, ее и Рамона нарядили в совершенно одинаковую одежду. Это были живописные национальные костюмы мексиканских наездников «чаррос»: черные, плотно прилегающие к ногам брюки затягивались посеребренным шнурком в сборку, от бедра до самых щиколоток; короткие замшевые куртки и поля огромных мексиканских сомбреро украшала замысловатая вышивка; большие бутафорские шпоры отличались от настоящих лишь тем, что не звенели.
Старый итальянец придирчиво относился к костюмам. Целый день он заставлял Рамона надевать то один, то другой предмет одежды и совсем замучил портного. Потом он принялся колдовать над проволочным каркасом куклы, стараясь придать ей осанку ее живого двойника. Каждая складка на ее одежде должна была лежать точно так же, как на костюме Рамона. Целый день ушел на подбор кукле усов, тонких и резко очерченных, словно вырезанных из черного блестящего бархата. Стеклянные глаза, темные и большие, а также густые черные брови и длинные ресницы были вставлены давно — в первые дни работы. Наконец настал день, когда старик остался доволен куклой. Тогда он принялся за Рамона: усадил его перед зеркалом и стал учить пользоваться румянами и чуть-чуть подкрашивать губы.
— Никогда не забывай, парень, что ты актер, а не просто швейцар. Ведь это ты должен изображать куклу, а не она тебя. А теперь иди и познакомься поближе со своим двойником. Теперь уже можно.
Рамон несмело подошел к кукле. Откровенно говоря, работа старого мастера его разочаровала. «И это я? — с удивлением думал Рамон. — Эти сонные глаза и какое-то чужое лицо?..»
Он достал из кармана маленькое зеркальце и долго в него смотрел. Ну конечно же, он совсем не такой!
— Ну как? — спросил старик лукаво. — Похож?
— Мм… да, сеньор, похож. Вам, конечно, виднее…
— Не ври, не ври! Похож… Разве ты не думаешь сейчас, что кукла на тебя вовсе не похожа?
— Да, сеньор. Немножко не похожа.
— «Немножко, немножко»! — Против ожидания старик не только не обиделся — в его глазах горели веселые огоньки. — Откуда ты можешь знать, как ты выглядишь со стороны? Смотрел на себя в зеркало? Знаешь ли ты, что когда человек смотрит на себя в зеркало, он всегда имеет одно и го же выражение лица? Ведь он каждый раз смотрит на свое изображение вни-ма-тель-но! То есть его лицо всегда имеет одно и то же выражение: выражение внимания. Эх, парень, человек никогда не видит себя со стороны! Никогда! А если случается, что перед ним неожиданно оказывается зеркало, то он не сразу себя узнает… Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Да, сеньор.
Но Рамон не понимал и был очень расстроен. Он боялся, что хозяину кукла тоже не понравится. Что же тогда будет?
Но, когда мистер Губинер, его помощник, кассир и какие-то еще незнакомые люди пришли смотреть на новую куклу, все, как один, принялись поздравлять старого мастера, жали ему руку и говорили, что кукла — точная копия Рамона. Чудеса!
«Ну что ж, — подумал Рамон, — лишь бы хозяину понравилась!»
По утрам, до открытия музея, в обязанности Рамона входила уборка смотровых залов. Он подметал пол и вытирал пыль с кукол. И, хотя почти все восковые фигуры музея представляли жуткие сцены убийств, пыток и казней, Рамону нисколько не было страшно. Ведь здесь, наверху, каждая кукла играла свою роль, кого-то изображала и, в сущности, «работала» так же, как восковой двойник Рамона и даже как сам Рамон.
С первых же дней у Рамона появились среди кукол свои любимцы. Особенно ему нравилась кукла, изображающая сожжение Джордано Бруно на костре. Каждое утро Рамон включал вентилятор, зажигал несколько красных ламп, скрытых в гуще обугленных веток, и тогда костер «загорался». Струи воздуха трепали длинные языки «пламени», сделанного из кусков желтобагрового шелка. И на глазах Рамона происходило чудо — бледное, невыразительное лицо восковой куклы оживало. Освещенное снизу красным мерцающим светом, оно становилось красивым и одухотворенным. Глаза Джордано Бруно блестели, и казалось, что в них бьется сама жизнь.
К своему восковому двойнику Рамон привык не сразу. Кукла стояла по одну сторону двери у входа в музей, Рамон — по другую. Застыв неподвижно, он часами изучал лицо куклы, все еще удивляясь, что люди считают их похожими друг на друга. Если это так, почему же тогда они никогда не ошибаются, протягивая свой билет? Даже тогда, когда он напрягает всю свою волю, чтобы застыть и не шевельнуть ни одним мускулом…
Однажды Рамон о чем-то задумался и не заметил, как по лестнице поднималась женщина. Он обратил на нее внимание лишь тогда, когда она раздраженно заговорила, протягивая свой билет… кукле! Рамон вздрогнул от неожиданности, но тут же радостно улыбнулся.
— Мы похожи, да? Правда, миссис? Скажите, мы очень похожи?
Женщина не ответила. Она переводила свой взгляд от куклы к Рамону и снова к кукле, и постепенно широкая улыбка стерла выражение безграничного удивления, которое появилось на ее лице при звуке голоса Рамона. Потом женщина коротко засмеялась и несмело толкнула дверь. Судя по первому впечатлению, осмотр музея обещал много интересных сюрпризов.
Рамон испытывал огромную радость. Только сейчас к нему впервые пришла уверенность в своей судьбе, в прочности своей работы и гордость за себя.
Так вот оно что! Выходит, что, чем меньше обращаешь внимания на посетителей, тем лучше… Значит, надо себя заставить никого не замечать. Вот и все. Думать о чем-нибудь, мечтать, вообще чувствовать себя свободно…
Увы! Это оказалось не так просто. Стоило появиться на пороге посетителю, как Рамон уже не был в состоянии ни о чем думать. Он застывал неподвижно, напрягал свое тело до боли в затылке, и, чем больше старался, тем меньше ему подчинялись мысли.
Наступил воскресный день. Посетители шли один за другим, и несчастному Рамону не удавалось отдохнуть ни секунды. Вскоре у него так одеревенела спина, что он был близок к обмороку. Вот тут-то он и вспомнил, как старый ваятель больно хлопал его ребром ладони, приговаривая: «Расслабляй, расслабляй тело, а то и десяти минут не выдержишь…»
Таким образом, Рамон узнал, что, когда ему удавалось побороть напряжение мышц, тогда не только было легче стоять, но и мысли приобретали какую-то особую легкость. Они текли спокойно. Сознание Рамона как бы раздваивалось: он мог невозмутимо созерцать словно со стороны и публику и себя, но вместе с тем не переставал ощущать свое «я» и реагировать на окружающее. Именно в такие минуты его сходство с восковой куклой становилось просто поразительным.
Сначала Рамону удавалось приводить себя в такое состояние огромным усилием воли. Потом все легче и легче, и наконец это происходило само собой, как только он занимал свое место у дверей музея.
Бывало, какой-нибудь пьяный посетитель или озорной мальчишка принимался махать рукой перед глазами Рамона, дуть ему в лицо или дразнить. Напрасно! Рамона это даже забавляло — он оставался таким же неподвижным, как восковая кукла, которая стояла по другую сторону двери.
Глава седьмая Наедине с другом
Все чаще и настойчивее раздавался звонок в маленькой гарлемской квартире Рамона Монтеро. Один за другим наведывались молодые и пожилые люди, мужчины и женщины, черные и белые и даже соотечественники-мексиканцы. Все почтительны, приветливы, со вкусом одеты. Все обворожительно улыбались и остроумно шутили. Гости справлялись о здоровье мистера и миссис Монтеро, о маленьком Рамоне, рассказывали веселые истории, угощали конфетами и сигарами, показывали фокусы и заразительно смеялись…
И лишь тогда, когда твердо убеждались в полном расположении к ним хозяев дома, в задушевной беседе, подкрепляя свои доводы цифрами, аккуратно выведенными на листках блокнотов страховых обществ и торговых фирм, доказывали мистеру и миссис Монтеро, что если они приобретут в рассрочку на пять лет недорогую обстановку для новой квартиры, холодильник, радиоприемник, кухонную и столовую посуду и будут не очень расточительны в еде и одежде, то им еще останется несколько долларов для того, чтобы застраховать свою жизнь, здоровье, и даже на кино и комиксы.
— Вы подумайте, — говорил им торговый агент, — через какие-нибудь пять лет все эти вещи будут вашими, вашей собственностью! Вы сможете их продать, подарить, сломать… Ну как, согласны?
Доводы были неотразимы, но супруги Монтеро в смятении смотрели друг на друга и не могли ни на что решиться. Им никогда в жизни не приходилось покупать сразу столько вещей. Просто страшно было тратить так много денег. Но агенты были настойчивы. Они знали: рано или поздно Рамон Монтеро подпишет контракт. Их беспокоило другое — с кем он подпишет контракт?
В конце концов победу одержал агент с благообразным лицом, похожий на протестантского пастора.
— Вот что, — сказал он, — вы, конечно, понимаете: я работаю на процентах. Пять процентов я получаю от фирмы. Пять! — Он растопырил веером пальцы левой руки, и супруги Монтеро уставились на эти пальцы с напряженным вниманием, — Теперь обратите внимание… — Правой рукой он загнул два пальца, не переставая смотреть в упор на Рамона. — Из этих пяти процентов два… я отдаю вам!
Он хлопнул ладонью по столу и затараторил:
— Два процента — это шестьдесят долларов! Вы получаете мебель, холодильник, радиоприемник, посуду, сервиз и еще бумажник, в котором находятся шестьдесят новеньких долларов! И не взаймы, нет! В подарок. Безвозмездно. На всю жизнь. Я даже от вас расписки не возьму. Вы мне просто нравитесь, и я вам делаю подарок — шестьдесят долларов! Ну, что скажете?
Рамон согласился. Господи, да разве можно было не согласиться? Это же просто замечательно! И не страшно. Тем более теперь, когда он обеспечен работой надолго. Да и деньги — эти шестьдесят долларов — все равно как с неба свалились.
— Только я вас очень прошу… — Агент как-то сразу превратился в озабоченного, усталого старика, глаза его погасли, и лицо потемнело, как алый детский шарик, из которого выпустили изрядную порцию воздуха. — Я вас очень попрошу… Никому не говорите о том, что я поделился с вами комиссионными. У нас, агентов, это не принято. Что поделаешь… Три процента меньше пяти, но лучше, чем ничего…
Заперев за ним дверь, Долорес закружилась в веселом танце.
— А щеки-то он румянит, сегодня я разглядела, — засмеялась она. — Ну, наконец-то мы выберемся из Гарлема. Наконец, наконец, наконец!
— Опять ты за свое… — Но теперь уже Рамон не сердился, как прежде, когда жена об этом заговаривала.
— Ты же знаешь, я не из-за себя. — Долорес прильнула к Рамону, — Из-за Рамонсито. Я уже больше не знаю, как отвечать на его вопросы: «Мама, а мы негры?». А негры плохие?» Скоро ему идти в школу, а в какую? В негритянскую? В белую?
Новая квартира была ничуть не лучше прежней. Зато это был уже «белый» район…
Совершенно неожиданно оказалось, что у Рамона стало одним членом семьи больше. Это была восковая кукла, которая его изображала. Она требовала к себе постоянного внимания и заботы. Нужно было следить за каждой складкой ее одежды, осторожно сметать с нее пыль, причесывать. Но главное — кукла требовала к себе более бережливого и даже нежного отношения, чем любой из остальных членов семьи. Она была весьма хрупким созданием и могла рассыпаться на куски от неосторожного с ней обращения. Ее восковое лицо было причиной постоянных забот и волнений: то к нему прилипала пыль, то выветривались и тускнели краски, то чрезмерная нью-йоркская жара грозила растопить воск…
Но, нужно отдать справедливость, кукла честно заслуживала не только заботу, но и искреннюю любовь Рамона. Разве не она вызывала восхищение публики своим поразительным сходством с ним? Разве не ей был обязан Рамон лучезарным чувством уверенности в завтрашнем дне, всем, что у него было, — квартирой, обстановкой, всем, всем?..
Да и разве не с ней, с куклой, сливался Рамон в единое целое, когда, застыв неподвижно у дверей музея, долгими часами думал о Долорес, о себе и о далекой родине, которую никогда не знал, но куда они обязательно уедут, как только накопят денег. И еще он думал о том, как маленький Рамонсито будет там учиться, На адвоката. Или на инженера… Адвокатом быть, конечно, лучше, но уж очень много нужно иметь денег, чтобы завести свою контору. Но, в конце концов, стать инженером — тоже неплохо. Жалованье хорошее; а потом инженер всегда может что-нибудь изобрести и стать компаньоном своего хозяина. Почему бы нет? Рамонсито ведь очень смышленый парень.
А Долорес?.. Она просто ревновала Рамона и долго не могла поверить, что ее соперница — всего-навсего кукла. Рамон, ее Рамон, всегда веселый, ласковый и общительный, вдруг превратился в замкнутого, неразговорчивого человека. Даже с сыном, которого безумно любил, он почти перестал играть. Зато уж очень внимательно следил за своей внешностью: подолгу смотрелся в зеркало, тщательно брился, массировал лицо…
Со дня на день она откладывала разговор с мужем. Первый в жизни серьезный разговор.
Но объяснение между супругами так и не состоялось. На маленькую семью Монтеро неожиданно обрушилась беда. Настоящая, непоправимая… У Рамонсито заболело горло. Через два дня он посинел и стал задыхаться. Срочно вызвали врача. Тот осмотрел мальчика и отозвал Рамона в сторону.
— Плохо, очень плохо, — сказал он, постукивая очками по ладони. — Надо было меня раньше вызвать. А теперь… Теперь вам придется подготовить жену.
— Неужели его надо отправить в больницу? — не понял Рамон.
Доктор уставился в пустой угол комнаты, потом решительно покачал головой и сказал твердо:
— Я думаю, что это уже не поможет.
…Все было, как прежде. Как всегда, кружились карусели, гремели поезда на крутых склонах «русских гор», монотонно кричали продавцы кукурузных хлопьев, и хрипло надрывались зазывалы балаганов. Как всегда, в тот день Рамон раньше всех пришел на работу, достал из кармана большую связку ключей и открыл двери музея. И, как всегда, на него дохнуло волной пахнувшего клеем прохладного воздуха.
Закрыв за собой дверь, он поднялся по широкой мраморной лестнице и прошел мимо своего воскового двойника. Кукла была аккуратно накрыта прозрачным целлофановым чехлом.
Уборка музея, как обычно, заняла ровно сорок минут. Рамон не забыл зажечь огонь в костре Джордано Бруно, включил поток «крови», стекающий из отрубленной головы, которую держал за волосы палач, и поворотом выключателя «оживил» клубок змей на голове Медузы Горгоны. Потом вернулся на лестничную площадку, достал из стенного шкафчика одежду и, как всегда, будто в тот день ничего не случилось, переоделся в живописный костюм мексиканского наездника. С привычной осторожностью снял чехол с куклы и вытащил из ее кармана гребешок, зеркальце и мягкую щетку. Сначала он осторожно почистил ей лицо и затем, глядя на себя в зеркальце, причесался сам и привел в порядок мертвые волосы восковой куклы. Потом достал из кармана две черные муаровые ленты. Одну из них он прикрепил к своему рукаву, другую — к рукаву куклы. Несколько мгновений он стоял неподвижно перед куклой и неожиданно произнес хрипло, срывающимся голосом:
— Нет больше нашего мальчика! Нет нашего Рамонсито…
А лицо его оставалось, как всегда, спокойным, безучастным…
Начинался рабочий день. Двери музея были распахнуты настежь. По обеим сторонам входа неподвижно застыли две одинаковые человеческие фигуры в широкополых мексиканских шляпах. Посетители смеялись и шутили. Было действительно невозможно отличить куклу от человека.
— Ловко придумали, черти! — Добродушный толстяк, от которого отчаянно воняло чесноком, поддел корявым пальцем черную ленту на рукаве Рамона. — Даже траур на обоих нацепили — пойди разберись…
В тот день сам хозяин музея мистер Губинер по ошибке обратился к кукле.
Глава восьмая Наедине с врагом
Вероятно, сам Рамон не мог бы сказать точно, когда все это началось. Во всяком случае, это было связано с рождением близнецов. Да, несомненно так. Дело в том, что приблизительно с того времени Рамон перестал пользоваться успехом у публики. Посетители безошибочно угадывали, кто кукла, а кто человек, и равнодушно скользили взглядом по обоим. Вначале Рамона это не беспокоило. Он был уверен, что знает причину: ведь подумать только — сразу сын и дочка! Можно одуреть от радости… Уж Рамону ли не знать — утаить от людей свое счастье куда труднее, чем скрывать свое горе. Вот и получилось, что он выдавал себя с головой… «Ничего, — говорил он себе, — это пройдет».
Однако дни шли за днями, а публика все так же равнодушно проходила мимо Рамона. Редкий посетитель теперь ошибался и протягивал свой билет кукле. Рамона это уже стало серьезно беспокоить. Он проверял себя — стоял с совершенно расслабленными мышцами, спокойно и неподвижно. В эти минуты он наблюдал себя со стороны и твердо знал, что не выдает себя ни одним движением. Даже не моргает, а уж дышит так, что грудь совсем не колеблется. Но почему-то на посетителей музея это не производило ни малейшего впечатления.
«А может быть, с куклой что-нибудь случилось?» — подумал однажды Рамон и стал пристально вглядываться в ее лицо. Никогда раньше он этого не делал — взгляд обоих был устремлен ка лестницу, к входу в музей. «Может быть, жара или холод изменили ее черты?..»
Рамон смотрел на куклу пристально. Он смотрел и почему-то не мог оторвать от нее взгляда. Смотрел до головокружения, до ряби в глазах. И вдруг он увидел… Ему показалось, что он сходит с ума, но взял себя в руки и заставил смотреть в лицо кукле еще и еще. Нет, сомнений не было. Кукла… усмехалась! Да, да, усмехалась. И как-то недобро, с издевкой…
День тянулся невероятно долго. Вечером, едва придя домой, Рамон бросился к зеркалу. Он смотрел на себя внимательно и долго, то и дело проводил по лицу ладонью, словно хотел что-то смахнуть. Нет, он все такой же. Как всегда. Совсем не изменился… Рамон вздохнул с облегчением и уже собирался рассказать жене о том, что ему почудилось сегодня на работе, когда его взгляд остановился на старой фотографии. Она так много лет висела над комодом, что ее уже никто не замечал. Это была фотография Долорес в подвенечном платье. Рамон снял ее со стены и внимательно вглядывался. На него смотрела красивая молодая женщина с большими глазами. Казалось, она вот-вот зальется звонким смехом и скажет: «И ничего-то вы не понимаете. Чудаки!»
«Да, — подумал Рамон, — такой она и была: хохотушка и насмешница».
И все-таки в портрете было что-то чужое.
— Долорес! — позвал он.
— Иду! — Она пришла не сразу и устало присела на краешек стула.
Обвисшие щеки резко выделяли мягкий, округлый подбородок. Под ним до самого выреза платья темнела испещренная едва заметными морщинками кожа. Глаза смотрели вопросительно и спокойно.
Рамон молча глядел на нее и тщетно пытался уловить в ее лице хотя бы следы былого задора…
— Ну, что тебе? — спросила Долорес. — Зачем ты снял со стены портрет? Дай-ка я сотру с него пыль…
Не отрывая от нее взгляда, Рамон молча протянул ей портрет. Странно, но он только сейчас обратил внимание на то, что Долорес очень изменилась, что она стала совсем другой. Что она… постарела?
«Так вот оно что! — подумал он. — И я, вероятно, изменился. Тоже старею. И буду стареть все больше и больше…»
— Я очень изменился, да? — спросил он жену.
— С чего ты взял? — искренне удивилась Долорес. — Такой же, как всегда… Вот только рубашку, пожалуй, тебе нужно сменить.
Нет, нет, старость нужно остановить! Остановить во что бы то ни стало! Он помнит: старый скульптор говорил, что, если хорошо следить за собой, за своим лицом, можно очень долго выглядеть молодым. Ему это всегда прекрасно удавалось. А уж теперь, когда родились близнецы, он ни перед чем не остановится. Ни перед чем! Боже! Ведь страшно подумать, что будет, если он теперь лишится работы. Страшно подумать…
С этого дня Рамон стал ухаживать за своим лицом тщательнее, чем обычно: массажи чередовались со сложными питательными масками, горячими компрессами и всевозможными кремами. Волосы он покрасил — оказывается, на висках уже появились первые серебряные нити. В музее он глубже нахлобучил на глаза кукле широкополое сомбреро и сам надевал его так же. Тяжелые поля огромной шляпы перевешивали и тянули голову книзу так, что к концу дня страшно болел затылок. Зато теперь уж не так-то просто было отличить человека от куклы!
И снова потянулись для Рамона долгие дни наедине со своим восковым двойником. Только теперь кукла уже не была другом Рамона — она превратилась в его злейшего врага. Это был сильный и жестокий враг, который не упускал случая унизить Рамона, довести его до отчаяния, до бешенства.
Каждое утро, освобождая куклу от чехла, Рамон невольно встречался с насмешливым взглядом ее стеклянных глаз, с чуть заметной улыбкой гладкого и сияющего молодой свежестью воскового лица.
«Ну, разве ты на меня похож? — казалось, говорила кукла. — Посмотри же на себя в зеркало. Посмотри, посмотри!»
И Рамон покорялся. Он делал это против воли — какая-то необъяснимая сила заставляла его взглянуть на себя в зеркало… И неизменно он видел все более и более тревожное лицо стареющего человека…
Это приводило Рамона в бешенство, и нередко, сжимая проволочные плечи куклы, он шептал сквозь стиснутые зубы:
— Проклятое чучело, вот раздавлю я тебя сейчас, сотру в порошок!..
В этих случаях своей хрупкостью и неподвижностью, безмятежностью и спокойствием своего раскрашенного лица кукла словно отвечала:
«Попробуй только! Завтра же окажешься на улице. Или ты забыл, что находишься здесь по моей милости? Отпусти, болван!»
Испуганно вздрагивая, Рамон приходил в себя и бережно ощупывал куклу: не сломалось ли что, не смялся ли каркас? И потом целый день испытывал чувство беспомощности и мучительного стыда.
А по ночам ему снился пыльный склад музея и чан для выплавки воска. Будто мистер Губинер, перепутав Рамона с куклой, тащит его к чану. Охваченный ужасом, Рамон не может ни пошевелиться, ни сказать, что хозяин ошибся, что он не кукла! Но голоса почему-то нет, а тело и лицо, скованные привычной неподвижностью, не подчиняются! Вот уже совсем близко клокочет кипяток, и клубы удушливого пара то и дело скрывают равнодушное лицо мистера Губинера. Рамона бросают в чан с кипящей водой! Он не чувствует боли от ожогов, но от жары лицо снова обретает подвижность. Он принимается отчаянно гримасничать и подмигивать, чтобы обратить на себя внимание хозяина.
«Боже мой, — с отчаянием думает Рамон, — если он меня сейчас же не вытащит из чана, на моем лице оплывет воск и останется лишь одна голая деревянная болванка! Тогда все пропало, все…»
— Рамон, Рамон, проснись! — будила его Долорес. — Тебе снится что-то нехорошее. Ты стонешь и так страшно гримасничаешь! Что с тобой, Рамон?
Рамон просыпался весь в поту и дико озирался, ощупывая лицо дрожащими пальцами. А потом, узнав Долорес, облегченно вздыхал:
— Нет, ничего, ничего. Спи.
Иногда он видел во сне, как отчаянно дерется с куклой. Сильной неживой рукой она прижимала его к своему проволочному каркасу так, что у него останавливалось дыхание. Рамон отчаянно сопротивлялся, пытаясь оттолкнуть от себя куклу, бил ее по лицу и в то же время испытывал ужас оттого, что она вот-вот рассыплется на куски…
Нет, так не могло продолжаться! Нужно на что-то решиться, что-то предпринять.
О, если бы Рамону в те дни предложили продать душу самому дьяволу, он бы это сделал не колеблясь!
Так я себе представлял жизнь и душевное состояние Рамона Монтеро. И как раз в это время, накануне случившегося с ним несчастья, у него состоялась встреча с мисс Паризини — кассиршей Музея восковых фигур.
Очевидно, разговор не терпел отлагательств, иначе долговязая итальянка не стала бы пересекать весь город, чтобы встретиться с Рамоном, а подождала бы до следующего дня. Но она что-то знала. Что-то такое, что нужно было срочно сообщить Рамону. Может быть, о том, что готовится ограбление музея. Возможно, даже пыталась склонить Рамона принять в нем участие?
Как бы то ни было, но именно на следующий день Рамон был убит.
Странно. Очень странно…
Глава девятая Миллионеры
Я кричал и дул в телефонную трубку. Черт бы побрал эти автоматы! То тебя соединят с другим номером, то кто-то вмешивается в твой разговор…
— Алло, алло! Повторите, пожалуйста, адрес… Не валяйте дурака, пожалуйста! Кто у телефона?.. Значит, это действительно вы? Простите, мисс Престон. Я подумал, что кто-то решил подшутить. Значит, я не ослышался? Адрес Анжелы Паризини — тридцать четыре, Риверсайд Драйв… Повторяю — Риверсайд Драйв? Хорошо, спасибо. Но имейте в виду, мисс Престон, речь идет о серьезном деле, и я не расположен шутить… Алло! Алло!..
Так. Повесила трубку. Кажется, рассердилась. Значит, это не шутка: мисс Анжела Паризини, кассирша Музея восковых фигур, получающая за свою работу гроши, живет среди нью-йоркских миллионеров!
Риверсайд Драйв… Я представил себе набережную Гудзона в том месте, где начинались красивые бульвары с аккуратно подстриженным кустарником и нежным светло-зеленым ворсом газона. Но, странное дело, стоит подумать о Риверсайде, как немедленно в памяти возникает фигура дородного полисмена. Несколько снисходительно и небрежно он направляет и останавливает потоки машин. Их шины липнут к политому гудроном асфальту и шипят, как лопающиеся пузырьки морской пены. Невысокие особняки миллионеров — тихие и таинственные, как чужеземные посольства, — удобно расположились вдоль набережной. От свинцово-грязных вод Гудзона их надежно прикрывают широкие, стерильно чистые бульвары без дорожек для пешеходов. Так тише и спокойнее. Надо сказать, что жители особняков Риверсайда больше всего на свете ценят тишину и спокойствие. Здесь, в самом сердце крикливого и шумного Нью-Йорка, совершенно немыслимы громкие звуки. Здесь не слышно даже смеха и криков детей. И уж никому не придет в голову назначить на этой улице встречу с приятелем.
Массивная дубовая дверь обита сверкающей бронзой. Головы оскаленных львов навевают сонливую скуку. Двери долго не открывают, хотя с той стороны слышны спокойные шаги и приглушенный голос. Наконец появляется швейцар. Это гигантского роста негр в великолепной униформе, сверкающей золотом ярче, чем мундир чилийского адмирала. В огромной руке до смешного маленьким кажется поднос, который он протягивает с таким видом, словно оказывает мне великую честь.
Я извлек из кармана свою визитную карточку.
— Мисс Паризини дома?
Негр медленно поднял лицо, спрятал руку с подносом за спину и посмотрел на меня с любопытством.
— Рядом дверь. — Он кивнул на выход и двинулся на меня всей своей громадой. — Через черный ход, сэр, прошу вас, через черный ход…
Вот оно что! Значит, мисс Паризини живет в одной из комнат на чердаке этого дома. Обычно такие помещения занимает прислуга…
На чердак вела крутая, довольно узкая лестница. На самом верху было жарко и душно. Вероятно, от близости железной крыши. Длинный темный коридор упирался в единственную дверь. Звонка не видно. Я постучал.
Мне открыла сама мисс Паризини. Я ее сразу узнал, хотя только однажды видел ее фотографию в газете. Несколько выше меня, худая горбоносая женщина, лет сорока, высунулась в дверь, как это обычно делают, когда не хотят, чтобы пришелец вошел в квартиру. Потное лицо и подвязанный фартук говорили о том, что я оторвал ее от уборки.
Она мне сразу не понравилась, эта женщина. Может быть, поэтому я не почувствовал перед ней никакой неловкости.
— Хэлло, мисс Паризини, — сказал я довольно развязно. — Мне кое-что нужно уточнить по делу убийства в Музее восковых фигур. Видите ли, я представитель…
— Все, что мне известно, — перебила меня кассирша, — я рассказала вчера тому толстому полицейскому инспектору, который занимается этим делом.
— Вот как! — удивился я прозорливости Карригана. — Значит, он уже знает про ваш разговор с Рамоном Монтеро…
— Про какой разговор? — Она вдруг опустила плечи и как-то вся сжалась. — Что вы говорите?..
— Накануне убийства. Возле его дома, вечером… Что с вами? Вам нехорошо?
Мисс Паризини стояла передо мной мгновенно побледневшая. Голова ее медленно клонилась на грудь.
— Анжела, кто там? — раздался за дверью раздраженный мужской голос.
Женщина вздрогнула и зашептала, глядя на меня умоляющими глазами:
— Ради бога, потом, потом! Приходите через полчаса. Он скоро уйдет…
— Я тебя спрашиваю, кто там! Ты слышишь меня или нет? — повторил голос с нарастающей угрозой.
Чувствуя себя причиной назревающего семейного скандала и сообразив, что еще не представился, я громко сказал:
— Я сотрудник газеты…
Женщина почему-то заговорщически кивнула мне головой и, открывая настежь дверь, крикнула внутрь помещения:
— Да, да, Чарли, это из газеты, слышишь — из газеты! — И, обращаясь ко мне с жалкой улыбкой на все еще бледном лице, она слишком громко и слишком любезно пригласила меня войти, но, когда я проходил мимо нее, прошептала: — Умоляю вас, господин инспектор, ни слова при нем! Ни слова! Он скоро уйдет, и тогда я вам все расскажу…
Хм! Все чаще и чаще меня принимают за полицейского инспектора. Я к этому уже начинаю привыкать. Вот и сейчас. Но почему эта женщина так боится полиции? Впрочем, терпение. Ведь она обещала все рассказать, когда «он» уйдет…
Подгоняемый любопытством, я решительно вошел в комнату вслед за мисс Паризини.
«Он» оказался тщедушным, лысеющим человечком в лакированных ботинках. Встретил он меня молчаливым поклоном, показывая раскрытой ладонью на стул. Лицо стертое, неприметное. Прежде всего обращала на себя внимание его одежда. На нем был безукоризненно выутюженный смокинг. Крахмальный воротничок ослепительной белизны подпирал дряблую кожу выбритого до синевы подбородка. Этому человеку могло быть лет тридцать пять, сорок. Его подчеркнуто щеголеватый вид совсем не гармонировал с обстановкой комнаты, заставленной самой разнообразной мебелью, какими-то тюками и ящиками. Когда я сел, он посмотрел на меня спокойно и как-то вопросительно своими большими, словно с другого лица, внимательными глазами. Черные блестящие усики резко оттеняли серые, бескровные губы. Мне сразу показалось, что я уже где-то видел этого человека.
— Познакомьтесь, — запинаясь, произнесла мисс Паризини. — Это мистер Ларроти. Чарлз Ларроти…
— Очень рад, — сказал я и представился.
— Простите, вы из какой газеты? — Он наклонил вопросительно голову.
Я ответил. Потом он спросил меня, прибыл ли со мной фотограф, и после каждого моего ответа понимающе и одобрительно кивал головой и взмахивал ресницами.
Вскоре я поймал себя на том, что внимательно изучаю его телосложение: смог бы он пролезть через узкие окна музея? Да, смог бы! Рост — приблизительно пять с половиной футов. Тоже подходит. И цвет волос… Но почему он мне так знаком? Где я его мог видеть? И этот его странный наряд… Черт возьми, очевидно, надо действовать, как это сделал бы на моем месте самый заурядный репортер.
— Простите, вы родственник мисс Паризини? — перешел я в наступление.
— Да… В некотором роде.
— Это мой жених! — И, словно для того чтобы доказать это, мисс Паризини подбежала к человеку и взяла его под руку.
Он весьма нелюбезно отстранил ее и тщательно отряхнул рукав смокинга.
— Осторожно, — сказал он ледяным тоном. — Ступай принеси мистеру Мак Алистеру свою фотографию. Возможно, она ему понадобится. Только не ту, где ты в шляпе… И не болтай глупостей. Отвечай только на вопросы и думай, о чем говоришь.
Я был удивлен презрительным тоном, которым этот «жених» разговаривал со своей «невестой». Она явно боялась его и, качая головой, раболепно твердила:
— Да, Чарли. Да. Не беспокойся, Чарли…
— Я сожалею, сэр, что не смогу присутствовать при вашей беседе. Дела! Но я вас очень прошу: напишите о нас в газету что-нибудь эдакое… Ну, вы сами понимаете, сэр: кто в наши дни не мечтает стать известным? Известность — это не только слава, но и бизнес. Конечно, если повести дело как следует…
— Видите ли, — остановил я его, — моя миссия…
— Чарли, — перебила меня женщина, — ты опаздываешь.
Он остановил ее властным жестом и, слегка наклонившись, как-то знакомо произнес:
— Что прикажете, сэр?
Мисс Паризини за его спиной делала мне отчаянные знаки и умоляюще закатывала глаза. Бедняга думала, наверное, что я «разоблачусь» перед ее женихом как полицейский.
— Я хочу сказать, — продолжал я, — что моя миссия иногда позволяет мне быть полезным тем, о ком я пишу.
— Очень хорошо, сэр, — сказал с новым поклоном жених.
И я вдруг догадался: ну конечно же, это официант!
Передо мной самый обыкновенный, вышколенный официант. Он и стоит так, будто принимает заказ…
— Чарли… — Невеста робко показала глазами на часы.
— Извините меня, сэр, я очень спешу. — Он изящно поклонился, но руку подал мне как-то неуверенно, несмело. Свою невесту он поцеловал в щеку холодным, равнодушным поцелуем.
Как только за ним закрылась дверь, мисс Паризини сложила руки под подбородком и бросилась ко мне в отчаянии:
— Ради бога, сэр! Я вам все, все расскажу… Я расскажу вам то, что никогда никому не говорила. Только умоляю об одном: пусть мистер Губинер ничего не узнает. Иначе я погибла, погибла! Я не хотела никому делать зла, сэр! Обещайте мне, ради бога, обещайте, что ничего не скажете мистеру Губинеру. Вы ведь тоже человек, господин инспектор, и тоже дорожите своим местом!
Я был совершенно ошеломлен. Мало того, я просто испугался: вот сейчас все выяснится. Сию минуту я услышу из уст мисс Паризини правду о том, кто и почему убил Рамона Монтеро. А может быть… Черт возьми, а может быть, убийца она сама, мисс Паризини? Или ее жених?.. Что же тогда делать? Предать их в руки полиции? Но как это сделать? Как это вообще делается?.. Фу ты черт! Зачем я только сюда пришел?
«Вот теперь и выпутывайся! — злорадно твердил мне внутренний голос, тот самый голос, которого я последние дни почти перестал слушаться. — Уйди отсюда или останови эту женщину, пока не поздно. И не строй из себя сыщика — это плохо кончится!»
Но было уже поздно. Мисс Паризини не заметила моего смятения, а молчание приняла за готовность слушать ее исповедь.
Сначала сбивчиво и отрывисто, но потом все более и более складно она принялась рассказывать:
— Я… Я знаю, что нехорошо про покойников говорить плохое, но, видит бог, это все из-за него. Я всегда терпеть не могла этого человека. Он был злым, бесчувственным каким-то. И никого, кроме себя, не любил. Даже собственных детей… Вы понимаете: сына, родного сына хоронили, а он стоит в церкви с таким видом, будто не отпевание идет, а свадьба. Я сама видела. Нарочно пошла на него посмотреть. Жену на руках вынесли, а он… О! У этого человека в груди был камень вместо сердца. И я решила его проучить… — Ее глаза сузились и бескровные губы вытянулись в тонкую, прямую линию.
Я поймал себя на том, что не только наблюдаю за ее лицом, но внимательно изучаю ее рост, ее фигуру и цвет волос. Она была худая и ростом со среднего мужчину. А что, если она сама… Могла ли она справиться? Руки большие, жилистые. Перчатки! Я вспомнил слова Карригана: «Такие перчатки носят полисмены, солдаты на парадах и официанты». Официанты?! Боже мой, неужели она сейчас расскажет, как все это произошло!
— И вот, когда я услышала тот разговор… На моем месте каждый сделал бы то же самое — уверяю вас! В конце концов каждый сам себе хозяин… Что вы на меня так смотрите? Ошибиться может всякий! Я всю жизнь была честной, порядочной женщиной. Всю жизнь, всю жизнь!.. Вот взгляните. — Она повернулась ко мне спиной и обвела рукой комнату. — Все… все это мы с Чарли честно накапливаем вот уже семнадцать лет. С тех пор, как мы обручены. Семнадцать лет за каждую из этих вещей мы аккуратно выплачиваем каждую неделю деньги да еще ухитряемся откладывать для покупки участка земли за городом. Семнадцать лет я живу на этом чердаке. Чтобы не тратиться на квартиру, по ночам мою лестницы во всем доме — сто четыре ступени! Сто четыре проклятых, мраморных ступени! Семнадцать лет мы отказывали себе во всем, чтобы после свадьбы зажить спокойно и безбедно, как порядочные люди. Вот смотрите: этот холодильник я купила десять лет назад и уже давно оплатила его стоимость. Он еще совсем новенький: мы им не пользуемся — бережем! Платяной шкаф через три месяца будет моим. И постельное белье. И ковер, он в этом ящике, в нафталине. А Чарли на днях уже сделал последний взнос за телевизор. Он уже наш! И этот столовый гарнитур тоже наш. И вот уже совсем скоро, через каких-нибудь девятнадцать месяцев, мы выплатим последний взнос за участок земли. Я могу вам все квитанции показать. Хотите? Чарли говорит, что как только мы расплатимся за участок, сразу же его заложим и на вырученные деньги внесем первый взнос за постройку дома. Нашего собственного дома! И тогда наконец мы сможем обвенчаться и жить так, как мечтали всю жизнь. Мы и автомобиль купим. Новый. И хорошей марки. Чарли говорит, что нужно жить на широкую ногу…
Она бросила на меня злобный и вместе с тем какой-то затравленный взгляд.
— И теперь все это в ваших руках. Если вы только дадите ход этому делу… Тот, другой инспектор полиции, такой добрый, в очках, больше всего интересовался тем, сколько билетов я продавала в день. А вы… Хорошо, я вам все расскажу. Но обещайте мне, что ничего не скажете мистеру Губинеру. О, вы не знаете его! Он бы мне этого никогда не простил. Никогда!
Она вцепилась в мой рукав, заглядывая мне в глаза.
— Вы ему не скажете, правда? Поклянитесь…
Я что-то смущенно пробормотал.
— Нет, вы поклянитесь именем вашей матери!
Я посмотрел в ее широко раскрытые от страха глаза и неожиданно для себя вдруг сказал твердым голосом:
— Клянусь памятью моей матери никому не говорить ничего, что могло бы вам повредить.
Странно, но от этих слов я сам почувствовал какое-то облегчение. Куда-то исчезли скованность, неуверенность в себе и страх перед той ролью, которую так незаконно я стал играть в этом доме.
— Тогда слушайте. — Мисс Паризини подняла лицо и произнесла так, словно читала молитву. — Да. Я совершила преступление: перед богом, перед Чарли, перед моей совестью…
Хорошо помню, что в наступившей после этих слов тишине я услышал громкое тикание часов. «Слишком быстро, — подумал я, — слишком быстро они идут. Так не бывает…»
— Это произошло на прошлой неделе. — Мисс Паризини села на краешек стула в напряженной позе. Ее жидкие брови выгнулись дугой. Серые холодные глаза застыли неподвижно. — В тот день я окончила работу, сдала выручку мистеру Губинеру и вернулась в кассу, чтобы помыть там пол и убрать. Окошко, конечно, оставалось закрытым, так что меня никто не мог видеть, хотя я и не думала прятаться. Где-то поблизости раздался голос мистера Губинера. Он говорил со своим родственником Паркером и жаловался ему, что дела музея идут все хуже и хуже, а тут еще надо обновить куклу, которая стоит у входа, потому что Рамон уже состарился, и что надо срочно что-то придумать — убрать одного или другого или выкинуть к черту обоих. Но вместе их уже держать нельзя, потому что это только старит весь музей.
Тогда Паркер сказал, что если уж тратиться на новую куклу, то надо придумать какой-нибудь свежий трюк, а не повторять старый и тут же предложил поставить у входа в музей девушку в купальном костюме со своим восковым двойником. Губинеру это страшно понравилось. Он засмеялся и сказал: «Вот уж не думал, что ты способен соображать!» И Паркер тоже был доволен. «Далеко искать не надо, босс, — сказал он. — Завтра же я пришлю вам подходящую девчонку». И потом я еще услыхала, как Губинер говорил: «Только смотри никому ни слова».
Мисс Паризини судорожно проглотила слюну, поперхнулась и продолжала хриплым голосом:
— А я… Я решила сообщить об этом Монтеро. Мне захотелось увидеть, как отнесется к такой новости этот черствый, равнодушный ко всему человек. Я знала, где он живет. В тот день я уехала с работы раньше и встретилась с ним недалеко от его дома. Там, на улице, я рассказала ему все, весь разговор…
Она сцепила руки и стала раскачиваться из стороны в сторону.
— О! Я знаю, что поступила очень нехорошо, что совершила преступление, но постарайтесь понять меня, господин инспектор…
— И это все?! — Я был вне себя от удивления.
— Все, клянусь вам, все! Больше я об этом никому не сказала! Я понимаю, что совершила преступление против моего хозяина, мистера Губинера. Я предала его, выдала его секрет. И пусть бы ничего не случилось, но он все равно мне этого никогда бы не простил, если бы только узнал… И Чарли мне бы не простил… Ведь семнадцать лет, сэр, семнадцать лет мы боремся за свое счастье. А если я потеряю работу, все пропадет. Все! Заберут и платяной шкаф — за него выплачивать еще три месяца, — и столовый гарнитур, и диван, и я останусь одна, совсем одна на всю жизнь…
Мисс Паризини разрыдалась.
— Успокойтесь. — Мне впервые стало ее жалко. — Губинер от меня ничего не узнает. Я дал вам слово. Расскажите лучше, как отнесся к вашему сообщению Монтеро.
— Он… Он долго не мог понять. — По губам кассирши пробежала злорадная улыбка. — А потом так смешно шевелил руками и говорил что-то непонятное на своем языке. Но все-таки я не сумела пронять его как следует. Он остался таким, как всегда, — бесчувственной деревяшкой, куклой.
— Неужели вам его совсем не жаль?
— Я добрая католичка, господин инспектор, и никогда не радуюсь чужому несчастью. Но бог ведь сам его прибрал, не так ли? Значит, это был нехороший человек.
Кажется, я узнал все, что хотел. И даже более того — я познакомился с мисс Паризини. Как это могло случиться, что я, коренной житель Нью-Йорка, никогда раньше не встречал таких людей?.. Чепуха! Конечно, встречал. Они были везде: и в редакции, и на улице, и среди моих знакомых. Просто мне не приходило в голову думать о том, как они живут, чем живут, какие у них цели в жизни.
— Ну, а… та девушка, о которой говорил управляющий, она была у мистера Губинера? — спросил я скорее всего для того, чтобы заполнить затянувшуюся паузу.
— Не знаю, сэр, Мне ведь из окошка кассы видны только руки. Они протягивают мне деньги, а я им билеты. О последней посетительнице я рассказала все, что помнила, тому доброму инспектору в очках… — и, решив, что я хочу услышать то же самое из ее уст, добавила: — У нее на правом запястье позолоченный браслет «змейка». Руки молодые. На ногтях остатки лака темно-красного цвета. Протянула мне две монеты по двадцать пять центов. Я ей говорю: «Скоро перерыв, через десять минут мы закрываем». — «Ничего, говорит, дайте билет». Я и дала. А что мне было делать?
— Наверное, прислуга или няня, — сказал я, готовясь распрощаться с хозяйкой. Мне захотелось на воздух.
— Что вы! С такими яркими ногтями…
Я вздохнул.
— Извините за беспокойство, мисс Паризини. Я пойду. Можете быть уверены, что о нашем разговоре никто ничего не узнает.
Она принялась энергично вытирать фартуком ладони, но, протянув мне руку, вдруг застыла, глядя на меня широко раскрытыми глазами.
— Боже мой! — Она удивленно смотрела то на меня, то на свои руки. — Я вспомнила! Честное слово, я вспомнила… У этой женщины были испачканы ладони. Будто она где-то падала…
Я заметил, что это могло произойти на любом из многочисленных аттракционов, где люди падают. Например, на чертовом колесе, во вращающейся трубе, в «пьяном» коридоре… Ничего особенного — девушка повеселилась, а потом решила пойти в Музей восковых фигур…
Но мисс Паризини покачала головой:
— Нет. Редкая женщина истратит полдоллара, чтобы за десять минут осмотреть музей…
— Постойте! — вдруг перебил я ее. — А мистер Губинер был в это время в музее?
Мисс Паризини медленно поднесла руку ко рту. Глаза ее расширились.
— Да… Святая Мария, это была она! Та самая девушка, которую обещал послать управляющий мистеру Губинеру…
Я сел. Конечно, это могла быть только она!
Глава десятая Хотите — верьте, хотите — нет
— Черт возьми! Ты меня слушаешь или читаешь книгу?
Мой друг Джо Кэсиди на миг перестал листать страницы словаря Уэбстера и посмотрел на меня удивленно:
— Старик, я не только тебя слушаю — я ловлю каждое твое слово и не перестаю удивляться. Воображаю, что скажет Карриган…
— Карриган ничего не скажет, потому что он от меня ничего не узнает. Я дал слово. И от тебя он тоже ничего не узнает. Слышишь?
— Хорошо, хорошо. На меня ты можешь положиться. Но ты не думай, что этот толстячок хоть сколько-нибудь наивен. Он всегда знает больше, чем говорит, и никогда не теряет зря времени. Но, во всяком случае, Мак, ты узнал уйму сногсшибательных вещей. Я думаю, что девчонку найдем где-нибудь в парке аттракционов. Она наверняка там работает. Ведь кассирша слышала, как управляющий сказал, что далеко ходить не надо. Кроме того, наша девица торопилась — значит, у нее было мало времени, возможно даже, она выбежала в обеденный перерыв… Вот что, Мак, надо будет узнать, какие аттракционы закрываются на обед чуть раньше музея, и среди них искать девушку с браслетом «змейка». Очень просто! Поехали?
— Послушай, Джо, а почему бы не спросить прямо об этом Губинера или его родственника Паркера?
— Так они тебе и скажут! Особенно если ты напал на правильный след. Ты разве не видел, как он все время крутит…
— Хм! Да… Пожалуй, ты прав, Джо. — Я посмотрел на часы. — Поехали в парк. Мы еще застанем аттракционы открытыми.
Аттракционы парка Кони-Айленд закрываются на обед в самое различное время дня, но нас интересовали только те, где перерыв начинался несколькими минутами раньше, чем в Музее восковых фигур.
— Девушка купила билет за десять минут до закрытия музея, — рассуждал Джо по пути на Кони-Айленд. Почему она так поступила, мы еще не знаем, но мы можем предположить, что она очень торопилась: предстоял разговор с Губинером и обратный путь к себе на работу. Музей закрылся в три часа дня, а аттракцион, где работает наша девица, вероятно, закрывается на несколько минут раньше. Скажем, в два сорок пять. Таким образом, у нее было достаточно времени, чтобы прийти в музей, поговорить с Губинером и возвратиться на работу.
— А в котором часу произошло убийство? — спросил я.
— В том-то и дело, что убийство произошло в то время, когда у девушки был обеденный перерыв. Судебная экспертиза называет довольно точное время: между тремя и тремя тридцатью дня.
— Уж не думаешь ли ты?..
— Нет, думать я предоставляю тебе! Я просто собираюсь узнать, какие аттракционы Кони-Айленда закрываются на обед с двух тридцати до трех пятнадцати. А потом поискать там девицу с браслетом.
— Но ведь она могла отпроситься раньше или позднее своего перерыва.
— Вряд ли. В тот день было много народу. Это можно допустить как исключительный случай.
Джо удивительно быстро раздобыл у администратора парка список тех аттракционов, которые нам предстояло посетить. К счастью, их оказалось не так уж много: большинство зрелищ закрывалось на обед гораздо раньше или не закрывалось вовсе.
В нашем списке значились аттракционы: «Путешествие в ад», «Мертвая петля», «Городок лилипутов», «Царица змей», «Переворачивающаяся кровать» и знаменитая выставка курьезов «Хотите — верьте, хотите — нет»…
Джо свистнул от удивления.
— Смотри-ка, сюда входит «Казнь на электрическом стуле». Это аттракцион, где работает тот парень, за которым Карриган установил свою проклятую слежку! Хорошо, оставим напоследок. — Он достал карандаш и принялся жирно подчеркивать некоторые строки. — Так. А теперь посмотрим, куда мы пойдем в первую очередь… «Городок лилипутов» вычеркнем совсем. Их профсоюз строго следит за тем, чтобы там не работал ни один человек нормального роста. В аттракционе «Мертвая петля» женщины не участвуют. Это я хорошо знаю. Тоже вычеркнем. Нас пока интересует девица. Только она! Давай начнем с выставки курьезов. Там работает много народу.
Это приземистое деревянное здание находилось совсем недалеко от входа в парк и было, пожалуй, одним из самых больших на Острове Веселья. Гигантские светящиеся буквы, укрепленные на высоченных столбах, можно было свободно прочитать далеко за пределами Кони-Айленда:
РОБЕРТ РИПЛЕЙ
ХОТИТЕ — ВЕРЬТЕ, ХОТИТЕ — НЕТ:
ВЫСТАВКА ЖИВЫХ КУРЬЕЗОВ.
У входа царил невообразимый шум. Мощные громкоговорители так усиливали речь зазывалы, что едва можно было разобрать слова.
Хриплые, клокочущие звуки обрушивались на голову, словно крупный град. Невозможно было ни говорить, ни даже думать. И мы с облегчением вздохнули, когда оказались по ту сторону тяжелой бархатной портьеры, которой был задрапирован вход. Крашеная блондинка с похожей на гримасу стандартной улыбкой на густо нарумяненном лице отобрала наши билеты. Я впился в нее глазами. Она?
Но Джо сморщился и, взяв меня за локоть, настойчиво повел за собой.
— Она должна быть гораздо моложе, — сказал он, — лет двадцати, не больше. Так говорила кассирша, да и Губинер не стал бы лепить куклу с женщины, которая вынуждена так густо мазать лицо. Разве ты не заметил морщины на ее шее? Этой красавице лет пятьдесят, не меньше…
Мы оказались среди толпы в полсотню человек на посыпанной опилками подковообразной площадке, немного напоминающей арену цирка. Вдоль всей окружности располагались два десятка небольших «сцен», и публика толпилась возле той, где раскрывался занавес. Когда мы с Джо подошли, на очередном подмостке показывали «самую толстую женщину в мире». Это оплывшее жиром несчастное существо уже не могло носить собственный вес. Словно выброшенное на берег морское чудовище, невероятных размеров женщина беспомощно лежала на огромном диване, жадно хватая воздух полуоткрытым ртом. Маленькие, заплывшие жиром глазки безучастно разглядывали публику. Конферансье, стройный молодой человек с красивым, мужественным лицом и великолепно поставленным голосом, предлагал желающим взойти на сцену, потрогать «экспонат» и убедиться в том, что здесь нет никакого обмана. Публика дружно аплодировала. Занавес закрылся.
— Говорят, она накопила уже больше миллиона, — сказал кто-то.
— А на что ей деньги?
— Это вы бросьте — деньги, они всегда деньги!..
— А вы бы с ней поменялись?
— За миллион? Да я бы и душу свою отдал в придачу!
Открылся занавес следующей сцены, и нам показали очень красивую девушку, лишенную рук по самые плечи. Она очаровательно улыбалась и за несколько центов надписывала свою фотокарточку карандашом, который держала в зубах. Ей долго аплодировали…
Потом был человек, который выпивал из небольшого аквариума всю воду вместе с рыбками, спокойно курил сигару, после чего возвращал аквариуму его содержимое. На следующей сцене показали женщину, с ног до головы расписанную чудовищной татуировкой. Это не могла быть «она» — татуировка была настоящей и покрывала руки женщины до самых ногтей. Мы видели девушку с невероятной памятью, которая выучила наизусть телефонную книгу Манхэттена. Человека с семью пальцами на каждой руке, и уже не помню, какие там еще живые курьезы. Но подходящей для нас девушки среди них не оказалось. Я говорю «подходящей», потому что к тому времени мы с Джо уже знали, как должна выглядеть та, которую мы ищем: она стройная, молодая и красивая. Как та, безрукая…
Мы слишком долго задержались на выставке живых курьезов и теперь почти бежали к аттракциону «Царица змей». Это оказался жалкий балаган за невысоким деревянным забором, лишенный даже крыши. Единственный служитель аттракциона, худой, долговязый негр с отвисшей нижней губой, был кассиром, и зазывалой, и конферансье. Посередине площадки стоял большой ящик, покрытый металлической сеткой. Мы заглянули в него. Там среди отвратительных ужей, ящериц и зеленых калифорнийских жаб лежала «Царица змей» — пожилая негритянка в странном шутовском наряде с жестяной позолоченной короной на голове. Ее тупой, безучастный взгляд, полураскрытый рот, собранный в складки лоб и неподвижно застывшая поза говорили о том, что женщина была психически больной. Мы поспешили уйти — зрелище вызывало тяжелое, брезгливое чувство. Вокруг ящика стояли зрители. Некоторые из них — с детьми…
Аттракцион «Переворачивающаяся кровать» оказался похожим на тир балаганом, перед которым стояла густая толпа. Глухие, неровные удары и монотонный голос зазывалы время от времени прерывались дружным хохотом толпы. Только когда я, изрядно поработав локтями, протиснулся вплотную к барьеру, мне стало ясно, в чем заключается аттракцион.
На подмостках стояла обыкновенная металлическая кровать. На ней под одеялом угадывалось накрытое с головой человеческое тело.
— Три мяча — пятьдесят центов! Три мяча — пятьдесят центов! — нудно, на одной ноте тянул зазывала. — Разбудите ленивую девчонку, вывалите ее на пол! Три мяча — пятьдесят центов! Разбудите ленивую девчонку!
Это был своеобразный тир. Мишенью служил белый кружок величиной с 25-центовую монету, выступающий из перегородки в глубине балагана. Попасть в него было нелегко, и мне пришлось постоять несколько минут, прежде чем какому-то счастливцу удалось поразить цель. Что-то щелкнуло, и кровать шумно перевернулась, вывалив на пол полуодетую молодую женщину. Еще раньше, чем я успел заглянуть ей в лицо, я увидел ее руки — она упиралась ладонями о грязный ковер. Правое запястье украшал дешевый браслет «змейка».
— Джо, — крикнул я, оглядываясь, — смотри! — Я резко повернулся и вдруг увидел… Карригана!
Прижатый к барьеру, полицейский инспектор смотрел на упавшую девушку, держась за дужку очков, как это обычно делают близорукие, когда хотят что-то хорошенько разглядеть.
Я отвернулся. Мне не хотелось, чтобы Карриган меня заметил, — пошли бы расспросы и разговоры, от которых было бы трудно увильнуть.
Тем временем Джо протиснулся ко мне и смотрел во все глаза на сцену. Я легонько толкнул его и стал выбираться из толпы.
— Вижу, вижу… — отмахнулся он.
— Там, направо, в конце барьера, торчит Карриган, — прошептал я, увлекая его с собой. — Идем. Мне не хочется с ним сегодня встречаться. Тем более здесь.
Скоро мы очутились на людной аллее. Быстро, по-летнему спускались сумерки. Один за другим появлялись разноцветные, мигающие, взлетающие к небу и плыву-щис огни. Казалось, что весь Кони-Айленд превращается в гигантскую карусель, которая крутится все быстрее и быстрее. Усталые люди с потными, напряженными лицами и широко раскрытыми бессмысленными глазами жадно бросались от аттракциона к аттракциону будто именно в этом был смысл их жизни.
Чтобы быть услышанным в невероятном шуме, который царил вокруг нас, Джо почти кричал:
— Я говорил тебе старик Карриган не дурак. Он, конечно, не сидел сложа руки, пока ты беседовал с вдовой и с кассиршей.
— Но откуда он узнал про эту девушку? — недоумевал я. — Неужели мисс Паризини…
— Э, брат! Про нее, кроме кассирши, знали по меньшей мере еще четыре человека. Смотри, — он стал загибать пальцы, — сам Губинер, его управляющий, их жены…
Но мне не хотелось слышать ни о Карригане, ни о Губинере, ни о его управляющем, ни тем более об их женах. Я думал о девушке, которую только что видел. В самый последний момент я разглядел ее лицо: молодое, красивое и вместе с тем какое-то жалкое, затравленное.
А Джо все не умолкал:
— Во всяком случае, мы уже близки к финишу. Дело начинает проясняться: между этой миловидной девушкой и мексиканцем, возможно, произошел спор из-за работы. Но мне не хочется верить, что она имеет какое-нибудь отношение к убийству. Мак, ты видел ее лицо?..
— А что ожидает убийцу? — перебил я своего спутника,
— Убийцу? А ты это сейчас увидишь своими глазами. Мы как раз туда идем.
Прислонившись к деревянной стене освещенного со всех сторон мощными прожекторами балагана, худой человек с длинным обветренным носом держал черный кружок микрофона возле самых губ и устало шевелил челюстями. Трудно было поверить, что это именно его голос заглушает грохот поезда на «русских горах», крики назойливых продавцов кукурузных хлопьев и тяжелые удары огромного деревянного молота по силомеру:
ЕДИНСТВЕННАЯ В АМЕРИКЕ АТТРАКЦИОН! КАЗНЬ НА ЭЛЕКТРИЧЕСКОМ СТУЛЕ! ДЕМОНСТРИРУЕТСЯ СО ВСЕМИ ПОДРОБНОСТЯМИ КАЗНЬ НА НАСТОЯЩЕМ ЭЛЕКТРИЧЕСКОМ СТУЛЕ! ТОЛЬКО ЗА ОДИН ДОЛЛАР, ЕСЛИ У ВАС ВЫДЕРЖАТ НЕРВЫ, ВЫ МОЖЕТЕ БЫТЬ СВИДЕТЕЛЕМ КАЗНИ НА ЭЛЕКТРИЧЕСКОМ СТУЛЕ! ПРЕДСТАВЛЕНИЕ НАЧИНАЕТСЯ ЧЕРЕЗ ПЯТЬ МИНУТ. СПЕШИТЕ ПРИОБРЕСТИ БИЛЕТ, ЛЕДИ И ДЖЕНТЛЬМЕНЫ!..
Разумеется, я и раньше бывал в парке аттракционов Кони-Айленд. В молодости я с увлечением катался на «чертовом колесе», блуждал по темным лабиринтам «заколдованного города», разинув рот смотрел на живую «говорящую голову» и несся с быстротой ветра по крутым склонам «русских гор». Помню треск огромного лотерейного колеса, заманчивые выигрыши в тире и ряды бутылок виски в традиционном аттракционе «Попади в негра». Но такого аттракциона, как тот, перед которым я сейчас стоял, в то время не было.
Высокое серое здание, увенчанное грубой фигурой Фемиды, со всех сторон освещалось мощными прожекторами. Богиня правосудия держала в одной руке весы, а другой показывала на огромную черную вывеску:
КАЗНЬ НА ЭЛЕКТРИЧЕСКОМ СТУЛЕ
АТТРАКЦИОН
Ниже вывески, за толстыми прутьями похожего на клетку зарешеченного балкона, в скорбной позе сидел человек в полосатой одежде арестанта. Над балконом, на небольшой открытой площадке, ощетиненной посеребренными жерлами громкоговорителей, было выставлено черное кресло с высокой спинкой и подлокотниками. Ремни и блестящие металлические контакты не оставляли никакого сомнения — это была модель электрического стула. Словно подчеркивая государственное значение этого мрачного трона смерти, возле него стоял полисмен. Огромный и величественный, блюститель закона разглядывал толпу, гудевшую под ним, с презрительным спокойствием, будто следил за прогулкой арестантов на тюремном дворе.
— И как он только не оглохнет от этих репродукторов! — крикнул я Джо, кивая на человека, изображающего Закон в моей стране.
— Не туда смотришь! Вон он, внизу. Который говорит в микрофон. Зазывала…
Я не сразу понял своего друга.
— Ну, тот, которого подозревают в убийстве, — стараясь говорить не очень громко, объяснил мне Джо. — Лой Коллинз, зазывала аттракциона. А вот и люди Карригана торчат возле него. Видишь? Те двое, в светлых шляпах… Ба! Да я их прекрасно знаю!
Боже мой! Значит, это и был тот самый человек… Только теперь я заметил, что у него усталое, серое лицо и тоскливый, как у загнанного животного, взгляд.
— Удивительно, как это он не сбивается, — покачал головой Джо, — ведь те двое не дают ему ни минуты покоя!
КАЗНЬ НА ЭЛЕКТРИЧЕСКОМ СТУЛЕ! ЕДИНСТВЕННЫЙ
В МИРЕ АТТРАКЦИОН! ТОЛЬКО ЗА ОДИН ДОЛЛАР, ЕСЛИ У ВАС
ВЫДЕРЖАТ НЕРВЫ, ВЫ МОЖЕТЕ БЫТЬ СВИДЕТЕЛЕМ
КАЗНИ. —
ревели громкоговорители.
Голос звучал торжественно и проникновенно.
Со стороны могло бы показаться, что те здоровенные парни, которые стояли рядом с зазывалой, были его приятелями. Они громко разговаривали, хохотали, часто обращались к нему и даже хлопали по плечу.
— Теперь ты понял? А после работы они пойдут за ним по пятам, вместе с ним зайдут в столовую, будут ему мешать обедать и все время, беспрерывно, будут говорить о том, что он подлый убийца и ему никуда не уйти от правосудия и что лучше пусть он сам сдастся в руки полиции, иначе они ему переломают все кости…
Да. Теперь я знал, что это такое: «демонстративная слежка»… И все-таки зазывала не вызывал моей симпатии. Чем больше я на него смотрел, тем больше проникался к нему неприязнью. И рост его, и комплекция, и оттенок волос, и цвет костюма — все совпадало с приметами убийцы швейцара Музея восковых фигур: он был худ и, безусловно, пролез бы сквозь любое окно музея; он был среднего роста, как раз, как предполагаемый убийца мексиканца Монтеро; он был в простом темно-синем пиджаке такого же оттенка, как и ворсинки, которые мне показывал Карриган; из-под его шляпы выбивались черные блестящие волосы…
Неужели миловидная девушка из «Переворачивающейся кровати» его сообщница? А может быть, она просто жертва в его руках?.. На память мне пришли многочисленные примеры, когда бандиты заставляли женщин и детей под страхом смерти участвовать в преступлениях. Я уже легко себе представлял зазывалу в роли убийцы и негодяя.
— Идем, старина, не смотри так пристально. Ведь если эти типы меня заметят, обязательно расскажут Карригану. А старик хитрый, он сразу поймет, что мы здесь кого-то высматриваем. Давай встанем в очередь за билетами.
Нам уже не видно было Лоя Коллинза, но его голос все время гремел где-то рядом, призывая смотреть «со всеми подробностями» казнь на электрическом стуле.
— Странно… — задумчиво покачал головой Джо. — Человек, за которым охотится полиция, призывает смотреть на то, что ему самому должно внушать невероятный ужас.
— Удивительно. Но вряд ли так уж странно, — отозвался я. — Помнишь кинофильм «Преступление и наказание»? Там очень хорошо показано, что притягательная сила наказания для некоторых людей даже важнее, чем цель, достигнутая самим преступлением. Говорят, что нередко преступления совершаются на почве необузданного влечения к сильным ощущениям.
— Глупости! — Лицо Джо сделалось красным от гнева; я еще никогда не видел его таким. — Все эти дурацкие попытки оправдать преступления естественными наклонностями человека, — не что иное, как гнусная выдумка! Человек становится таким, каким его делают обстоятельства и среда, в которой он живет. Да ты оглянись кругом! Вспомни те аттракционы, которые мы только что видели. Ты думаешь, это только способы зарабатывать деньги? Как бы не так! Это прежде всего воспитание равнодушия к своему ближнему, пробуждение в человеке самых низменных инстинктов!
Доброе лицо Джо было неузнаваемо: брови напряженно сдвинуты, ноздри раздуты. Конечно, он был прав, и я не собирался с ним спорить.
Чтобы обратить все в шутку, я тихонько ему шепнул:
— Ого, брат! Да ты, никак, коммунист…
— Это я-то! — Он засмеялся. — Я только могу тебя заверить, что, если когда-нибудь меня вызовут в комиссию по расследованию антиамериканской деятельности, я там поклянусь на библии, что ты был первым, кто подал мне мысль вступить в члены Коммунистической партии Соединенных Штатов!
Я подумал: «А ведь правда: как только человек начинает проявлять интерес к своему народу, мыслит честно и поступает так, как ему велит совесть, его почему-то сразу же зачисляют в коммунисты».
К сожалению, нам не удалось продолжить разговор. Подошла наша очередь, и мы вошли.
«Зал» оказался таким же, как и на выставке «Живых курьезов»: посыпанный опилками пол, без скамеек и стульев. Публика толпилась возле задернутой занавеси довольно большой сцены. Зрители — их было около сотни — беспокойно двигались, переходили с места на место, чтобы лучше увидеть необыкновенное представление. То тут, то там раздавались громкие замечания, нервный смех и жидкие нестройные аплодисменты. Дети бесцеремонно толкались, пробираясь в первые ряды. Постепенно все успокоилось, и ненадолго наступила напряженная тишина. Потом кто-то пронзительно свистнул, снова раздались нетерпеливые хлопки, и так до тех пор, пока в зале не погасили свет. Наконец на одной половине сцены рывками раздвинулся занавес.
Декорация изображала похожую на клетку тюремную камеру. Прильнув к решеткам, застыл одетый в полосатый костюм заключенный. Густой грим придавал его лицу выражение тоски и отчаяния. Вот из глубины сцены медленно приближаются к камере два дюжих полисмена и священник. Один из полисменов долго гремит ключами и открывает дверь камеры. Узник мечется, жмется к стене. Священник простирает к нему руку с крестом. В это время полисмены хватают приговоренного к смерти и уводят с собой. Священник замыкает шествие, бормоча молитвы…
Конечно, все эти люди не профессиональные артисты. Они лишь добросовестно, с привычным однообразием выполняют все движения и жесты, которым их научили. И все же, когда занавес закрывается, публика награждает их дружными аплодисментами.
Теперь раздвигается занавес на второй половине сцены. Сбоку, на деревянном пьедестале, черное кресло. К высокой спинке прикреплен блестящий металлический колпак; к подлокотникам и передним ножкам — медные манжеты и ремни. За креслом мраморная доска с множеством электрических приборов: большим циферблатом, реостатами, рубильником. От доски к креслу ведут толстые электрические провода. Появляется один из полисменов, который проверяет приборы. Он вращает рукоятку реостата — и стрелка на циферблате электроприбора медленно отклоняется. Одновременно все ярче загорается красная лампа. Обращаясь к зрителям, полицейский говорит:
— Пять тысяч вольт! — и уходит.
В зале тишина. Все как зачарованные смотрят на чуть вздрагивающую стрелку циферблата. Нервы зрителей напряжены.
В глубине сцены появляется шествие. Приговоренный к смерти видит стул и в ужасе бьется в сильных руках полисменов. Священник бормочет молитву. Узника силой усаживают на электрический стул, надевают на голову металлический колпак, застегивают ремни на руках и ногах. Он дергается, но потом сидит, расслабив тело, словно потерял сознание. Священник все громче читает молитву. Один из полисменов надевает толстую резиновую перчатку и хватается за рубильник. Второй полисмен кричит:
— Внимание… Ток!
Раздается сильный треск. По металлическим частям электрического стула бегают искры. На миг свет на сцене ослабевает, приговоренный к смерти бьется в конвульсиях…
Закрывается занавес, и в зале зажигается свет. Представление окончено!
Зрители расходились, неестественно громко разговаривая и перебрасываясь шутками, чтобы лучше скрыть волнение.
Глава одиннадцатая Признание
Я приступил к работе над повестью и не замечал, как быстро бежало время. За десяток дней не произошло ничего нового. Полиция настойчиво продолжала следить за Лоем Коллинзом в полной уверенности, что со дня на день он признается в убийстве Рамона Монтеро.
Однажды после целого дня работы я лег спать поздно. Сильно болела голова, и всю ночь меня мучили странные сновидения. То я видел мисс Паризини с искаженным от злости лицом, то «Царицу змей», которая тащила меня в ящик с отвратительными гадюками, то убитого мексиканца Рамона Монтеро лежащим в ванне с расплавленным воском… В сновидения стали упрямо вплетаться настойчивые, резкие звонки. Откуда-то из мрака выплыл образ длинноносого зазывалы из аттракциона «Электрический стул». Он ехидно улыбался и тряс колокольчиком, который держал перед лицом вместо микрофона. Потом он исчез, и я увидел перед собой электрический стул, на котором сидел жених мисс Паризини. По металлическим частям стула бежали искры, и раздавался сильный треск… Нет, звонок!
Я хотел спрятаться от этих проклятых звонков и, резко повернувшись на другой бок, проснулся.
Кто-то упрямо звонил и даже стучал в дверь.
Мне показалось, что прошла целая вечность, пока я нащупал кнопку ночной лампы. Часы показывали пять утра. Через закрытые жалюзи окна угадывалось пасмурное утро. Натыкаясь спросонья на мебель и теряя на ходу шлепанцы, я добрался до двери.
— Хэлло, Мак! Открой! Это я, Джо, — послышалось в тот же миг с той стороны двери.
Он ввалился в блестящем от дождя черном плаще и, по своему обыкновению, сразу же начал говорить, словно мы и не расставались.
— Понимаешь, Лой Коллинз признался. Можно считать, что дело закончено. Я сейчас с ним разговаривал битых сорок минут. Он мне рассказал все.
— Никак, идет дождь… — сказал я, отчаянно зевая. — О ком ты говоришь?
— О Лое Коллинзе! Зазывале из аттракциона «Электрический стул»… Ну, о том парне, которого мы видели. Так вот: является этот самый парень сегодня ночью в пятый полицейский участок Даун Тауна и заявляет: «Арестуйте меня, это я убил мексиканца Монтеро из Музея восковых фигур на Кони-Айленде. Признаюсь…» А начальник пятого участка — мой приятель. Он сразу мне и позвонил: «Даю тебе для разговоров один час, говорит, только с условием, чтобы моя фамилия была напечатана крупными буквами. Договорились?» Я ему это обещал. Имей в виду! Да… Ну и разговор у меня был с этим самым Коллинзом! Только я с ним говорил меньше часу, потому что черт принес Карригана. Ну, я, конечно, ускользнул… Где у тебя тут кофе?
Пока Джо говорил, мы уже оказались на кухне. Он был так же хорошо знаком с моей маленькой меблированной квартирой, как и с нравами моей холостяцкой жизни.
— Ну что ж, поздравляю с победой! — Я старался говорить как можно спокойнее. — Дело закончено. Оказывается только, что никакой тайны в этом проклятом деле нет и никогда не было! Полиция знала все с самого начала… А то, что нам стало известно о жизни Монтеро, о Губинере, о мисс Паризини, о девушке из «Переворачивающейся кровати», — всё это просто так, никому не нужная лирика! Ну и слава богу! Меньше всего мне бы хотелось видеть этих людей в зале суда…
— Терпение, Мак, терпение! Я тебе сейчас все выложу! Только ты не думай, что это так просто. Между прочим, знаешь, та милая девушка из «Переворачивающейся кровати» — родная сестра Коллинза! Но она совершенно ни в чем не замешана, ни в чем! Нет, ты себе не представляешь, какая она замечательная!.. Ну, иди, иди. Накинь на себя халат и тащи бумагу. Пока я вожусь с завтраком, буду тебе рассказывать, а ты записывай. Только поторапливайся, а то я, пожалуй, что-нибудь забуду…
Как всегда, Джо говорил сбивчиво, перескакивал с одной темы на другую и во время разговора не переставал двигаться, заглядывать в холодильник и готовить завтрак, который, как это ни странно, оказался великолепным.
Я даже не пытаюсь передать его рассказ. Это невозможно. Скажу лишь вот что: в тот день я понял, что журналистские достоинства Джо не ограничивались его способностью появляться словно из-под земли там, где этого требовали интересы газеты. Джо оказался на редкость проницательным человеком: в событиях и в людях он умел замечать главное. И еще, я убедился и в том, что Джо был очень человечен.
Одним словом, в то пасмурное воскресное утро я узнал, что…
… Лой Коллинз вовсе не был Лоем Коллинзом. По-настоящему его звали Леоном Колинским, и был он польским иммигрантом, приехавшим с сестрой в Соединенные Штаты одиннадцать лет назад с твердым намерением разбогатеть.
Уже в пятнадцать лет разносчик льда Леон Колинский прекрасно знал, сколько в Америке зарабатывает рассыльный, лифтер или рабочий на заводах Форда. Он был в курсе цен на одежду, на хлеб, мог назвать стоимость небольшой комнаты с пансионом в Нью-Йорке, с молниеносной быстротой переводил в уме злотые на доллары, доллары на злотые и снова на доллары. А главное, Леон твердо знал: в Америке не пропадешь! Там даже безработные получают за день больше, чем Леон за целую неделю, таская тяжелые, мокрые бруски льда… В крайнем случае, первое время можно поработать где-нибудь на ферме в Аризоне или в Техасе. Там, говорят, белых людей мало, все больше дикари — индейцы да негры. Разве можно им доверять? А там, в прериях, говорят, живой баран стоит дешевле, чем его шкура. Выходит: освежевал барана, получай бесплатно мясо да еще и деньги. Чудеса! Если бы он вздумал здесь, в Польше, купить хотя бы один килограмм мяса, то ему пришлось бы работать для этого целых три дня! Да что там говорить, когда даже сам пан доктор рассказывал, что в Америке простая больничная сестра получает больше жалованья, чем он, старый, опытный врач.
Давно бы Леон уехал в Америку, если бы не мать. Отца не было, а сестренка не в счет — ксендз обещал похлопотать, чтобы ее устроили в монастырь, как только ей исполнится тринадцать. А вот мать… С тех пор как Леон ее помнил, она все хворала. Даже надоело. Не то, чтобы Леон плохо к ней относился, — ему просто осточертели все эти бесконечные разговоры о лекарствах и о здоровье. Ведь все впустую, все без толку… От одних расспросов соседей можно было сойти с ума! Каждый день одно и то же: «Как себя чувствует мама?», «Что она ест?», «Чем ее лечат?», «Что говорит врач?»… А сами даже не слушают ответов — просто так спрашивают!
Когда мать умерла, Леон не плакал и даже не грустил. Покойница лежала в гробу нарядная и выглядела гораздо красивее, чем при жизни. Мягкая, чуть застенчивая улыбка скрадывала острые черты лица. И теперь уже Леону не было неприятно, когда кто-нибудь говорил, что он точная копия матери.
В день похорон в комнате царило оживление. Соседки громко болтали между собой и время от времени, подчеркивая свое близкое знакомство с покойницей, по-хозяйски поправляли складку на ее платье или цветок у изголовья гроба.
Единственным человеком, который плакал, была дочь покойной — маленькая Казимира. Она это делала, как всегда, тихо и отвернувшись от всех. Поэтому ее никто не замечал.
У Леона было на душе легко и спокойно. Америка… Скоро он увидит Америку!
Они возвращались с кладбища. И маленькая Казимира взяла брата за руку. Впервые в жизни брат и сестра шли вместе.
А когда Леону понадобилось достать из кармана платок и он попытался освободить руку, девочка еще крепче сжала свои пальчики и испуганно посмотрела на брата. И тогда он понял, что никогда не оставит ее.
Добраться до Америки было не так уж сложно. В это смутное время перед второй мировой войной в портовых кабаках Данцига всегда можно было встретить щеголеватых молодчиков в ярких клетчатых пиджаках. Со скучающим видом они сидели перед неполным стаканом пива в ожидании очередного клиента.
— Пан может не беспокоиться. Я устрою пана кочегаром на первоклассный греческий лайнер. Через каких-нибудь две недели будете в Нью-Йорке. Питание и обхождение — прима! О, греки — это же древняя цивилизация! Пан подпишет бумагу, в которой откажется от всякого жалованья в пользу капитана, и даст мне несколько злотых за комиссию. С паненкой, вашей сестрой, будет немного сложнее: ее работать не заставишь — ребенок еще… Но и это мы устроим. Она может сойти за дочь капитана…
«Греческий лайнер» оказался старым, грязным пароходом, насквозь провонявшим сырой овчиной, которой до отказа были набиты его трюмы. Капитан парохода был приземистый краснолицый англичанин, старший помощник и механик — немцы, а команда состояла из кого угодно, кроме греков.
Рейс был ужасным: он длился сорок пять суток! Старая машина то и дело ломалась, и неуправляемый пароход по нескольку дней болтался в открытом океане. Что касается «обхождения и питания», то об этом лучше не вспоминать… Маленькая Казимира, которая помогала повару, вынесла все тяготы рейса лучше брата.
…Вот он наконец, Нью-Йорк! Вон она, статуя Свободы, сказочные небоскребы и огромные океанские пароходы у причалов. И это не вид на открытке, не кино и не сон… По небу плывут облака, по заливу с криком носятся голодные чайки, и в воздухе пахнет прогорклым запахом дыма и железа. Это запах города! Запах Нью-Йорка! Это Америка!
Очень скоро Леону пришлось поближе познакомиться с этой самой Америкой. На третий день в дешевую портовую гостиницу с громким названием «Варшава», где Леон снял комнату, наведался гость. Это был грузный, неуклюжий человек с помятым, серым лицом и глазами навыкате. Он представился Леону на чистом польском языке:
— Эмиграционная полиция…
Затем, отчаянно зевая, достал из потрепанного портфеля какие-то бумаги, ручку и, бесцеремонно отогнув скатерть стола, приготовился писать.
— Сестра? — спросил он, равнодушно глядя на притихшую Казимиру. — Как зовут? Сколько лет?
Потом вопросы посыпались один за другим. Человек задавал их небрежно, не переспрашивая, словно заранее знал все ответы.
— …Фамилия матери, отца… Вероисповедание? Когда, где и зачем нарушили границу? Зачем, спрашиваю, приехали в Соединенные Штаты? Так. Какими обладаете средствами? Когда намерены оставить страну?..
Леон, бледный, испуганный, отвечал путаясь и все пытался вызвать сочувствие земляка. Напрасно — тот лишь отмахивался от него, как от назойливой мухи.
Так же внезапно, как начал задавать вопросы, он закончил и встал. Протягивая свое перо Леону, повернул к нему бумаги, подавляя зевоту, выпалил скороговоркой:
— Пан Колинский, вы нарушили федеральные законы Соединенных Штатов Америки об иммиграции и подлежите аресту и высылке на родину в административном порядке. Подпишитесь вот здесь… До свидания!
«Арест… На родину в административном порядке..» — все еще звучали страшные слова. Мысли Леона путались… «Бежать… А как же Казимира? Наверное, внизу уже стоит полиция».
На лестнице раздались тяжелые шаги.
Распахнулась дверь. Пани Буртянская, хозяйка гостиницы, никогда не считала нужным стучаться к своим жильцам. Эта толстая, недавно овдовевшая американка сорок лет назад вышла замуж за польского эмигранта и вместе с ним управляла гостиницей «Варшава». Сорок лет она говорила на ужасной тарабарщине — смеси польского с английским — и теперь уже не могла говорить иначе. Постояльцы гостиницы понимали ее куда лучше, чем соотечественники-американцы.
— Вот и все, — сказала она, неизвестно к кому обращаясь, и уставилась на Казимиру, разглядывая ее откровенно оценивающим взглядом. — Сколько лет вашей сестре, пан Колинский?
— Тринадцать… У нас неприятности, пани Буртянская…
— У всех неприятности, — отмахнулась хозяйка и кивнула на Казимиру: — Сирота?
— Да.
— Это хорошо. Значит, не избалованная. Скажи-ка, девочка, ты умеешь мыть пол?
— Да, пани.
— Я же говорю, — обратилась она к Леону, — сирота — это то, что надо. Я сама росла сиротой и никогда не боялась работы…
Было ясно: пани Буртянская хотела взять Казимиру в услужение.
— Вы знаете, пани Буртянская… — решился наконец Леон. — Здесь только что была полиция.
— Я? Знаю? Нет, как вам это нравится?! Конечно, знаю! Это же я ее позвала.
— Вы?!
— Да, я. А что тут страшного? Ах, перестаньте! Вы, уж конечно, вообразили бог знает что… Вы думаете, это так просто — впихнуть вас обратно в Польшу? Как же, нужны вы там очень!.. Тюрьма, вы говорите? А что тюрьма? Ну, посидите год, ну два, а потом что с вами полиция должна делать — опять голову ломать? Не-ет, пан Колинский, теперь вас зарегистрировали в офисе как нелегально проживающего. Можете быть уверены: вас уже никто не станет замечать. Вас нету, ха-ха! Вы — воздух, вы просто не существуете. Скажите спасибо мне! Но не вздумайте совать свой нос в политику, лезть в профсоюзы или бастовать. Это, я вам скажу откровенно, вам не простят. Вы поняли меня?.. Ну, вот и хорошо. Так сколько, вы сказали, лет вашей сестренке — пятнадцать?
— Тринадцать.
— Пустяки! Она выглядит на все пятнадцать.
Стыдно вспомнить. Почти целый год Леон жил на те гроши, которые зарабатывала Казимира у пани Буртянской. На большие предприятия принимали только членов профсоюза, а там, где было всего два-три рабочих, всегда находились конкуренты из «нелегально проживающих» с гораздо большим опытом, чем у Леона. Впрочем, Леон уже не был Леоном. Как только он научился болтать по-английски, стал называть себя Лоем Коллинзом. Так, по крайней мере, было труднее признать в нем эмигранта, да и к тому же поляка..
Потом он стал работать в Кони-Айленде. Временно, конечно. Пока не посчастливится найти настоящую работу.
Так прошло одиннадцать лет.
За это время маленькая Казимира превратилась в прелестную девушку, на которую в последние годы пани Буртянская переложила всю свою любовь и все заботы о гостинице «Варшава». Все шло хорошо, но однажды утром к пани Буртянской не удалось достучаться…
Похороны были по-американски деловиты. Похоронная фирма взяла на себя все заботы: доставила недорогой, но нарядный гроб, оповестила родственников, перевезла покойную к себе, в специально оборудованный зал для отпевания умерших, предоставила на прокат живые цветы в горшках, пригласила из польской церкви ксендза и после панихиды отвезла всех родственников и приглашенных на кладбище в просторных лимузинах, отделанных изнутри черным крепом.
Родственник пани Буртянской, унаследовавший гостиницу «Варшава», тоже был деловит. После похорон он любезно ознакомил Казимиру с завещанием, чтобы девушка убедилась в том, что ей ничего не причитается, и тут же предложил продолжать работу в прежней должности. Но — увы! — для нового владельца гостиницы «Варшава» Казимира была слишком привлекательна и слишком бесправна…
— Уедем обратно в Польшу! — просила она брата. — Там сейчас все иначе. Я сама читала письма оттуда. Там работы сколько угодно.
Но Лой Коллинз был мрачен…
— Нет, сестренка, для нас теперь уже ничего не изменится! Мы были такими же ненужными у себя в Польше, как и здесь, в Америке. В новой Польше будет то же самое! Да и уехать-то мы никуда не можем — нам никто не даст паспорта. Кто мы такие? Люди, нелегально проживающие на белом свете! Помнишь, как сказала когда-то пани Буртянская? «Вас просто нет. Вы — ничто, воздух..»
Они прогуливались по бетонным дорожкам центрального парка Нью-Йорка. Здесь пахло гудроном и автомобилями, а декоративный кустарник и деревья росли на крошечных клочках земли, строго очерченных границами из камня и асфальта. Казимира остановилась и взяла брата за руку,
— Леон, — сказала она, — я не могу так жить. Не хочу…
Лой Коллинз опустил глаза. Рука сестры была маленькой и беспомощной. Такой же, как и тогда, когда они вместе шли с кладбища после похорон матери.
— Ну, ну, сестренка, не вешай носа! Мы вырвемся, увидишь. Мы должны вырваться!.. — Как и все слабые, безвольные люди, Лой Коллинз легко переходил от отчаяния к надежде. — Мы начнем с самого начала: оформим американское гражданство, а потом обратимся в посольство Польской Народной Республики… Как это сделали Вишневские. Помнишь, я тебе о них рассказывал? Ну те, которые когда-то остались здесь с цирком. — Он воодушевлялся все больше и больше. — Вот, смотри, что они мне оставили на память…
Он порылся в старом бумажнике и достал открытку, исписанную жирным шрифтом с обеих сторон.
— На, читай! — сказал ей брат таким голосом, словно этот аккуратный квадратик из картона был залогом их будущего счастья.
Слова были польские. Казимира прочла:
БОЛЕСЛАВ МИХАЛЕК
Адвокат
Вице-директор департамента по делам иммигрантов
Министерства юстиции Соединенных Штатов Америки.
Оформление гражданства. Визы на въезд и выезд иностранцев.
Легализация проживающих в США эмигрантов
любой национальности.
Быстро! Дешево! Полная гарантия!
— Ну что? Это ведь он устроил Вишневским бумаги. Польский американец, но солидный человек! Пользуется огромным авторитетом у властей. За каких-нибудь две недели выхлопотал Вишневским все бумаги. Он же в Министерстве юстиции свой человек…
— Да, я знаю. Такие открытки приходили к нам в «Варшаву» каждый день. Но, говорят, это стоит ужасно дорого!
— Ну и что же? В конце концов, как бы дорого это ни стоило, но заработать эти деньги можно! Заработали же их Вишневские. Да и другие… Главное — иметь впереди ясную цель!
— У меня уже триста долларов накоплено. — Казимире передалось настроение брата. — И ты знаешь,
Леон, я уже подсчитала, если каждую неделю откладывать пять долларов, то за год соберется двести пятьдесят..
— Вот видишь? Ты — двести пятьдесят, да я — двести пятьдесят. Итого полтысячи. Это уже солидные деньги!
Они оба избегали назвать сумму, которую требовалось накопить: пять тысяч долларов. Это означало еще десять лет жизни в Америке. Десять лет!
— Послушай, Леон, ты найдешь мне работу на Кони-Айленде? Ну, пожалуйста, Леон! Я готова хоть завтра…
— Да найти-то можно… — Лой Коллинз озабоченно наморщил лоб. — Ты понимаешь, у нас там есть один аттракцион. И платят неплохо. Но, право, не знаю…
Так Казимира стала работать в аттракционе «Переворачивающаяся кровать». Она превратилась в мисс Кэйзи Уайт и покрасила волосы. Новая работа не требовала ни опыта, ни навыков. Хозяин аттракциона, он же его изобретатель и зазывала, был человеком малоразговорчивым и флегматичным. «Лежите на правом боку и старайтесь не расквасить себе нос, когда вывалитесь на пол», — это все, что он сказал ей по поводу ее обязанностей. Аттракцион имел успех. Даже в будние дни возле него всегда толпились люди. «Разбудите ленивую девчонку, вывалите ее на пол! Разбудите ленивую девчонку!.» — кричал целыми днями зазывала. Казимира лежала под одеялом, напряженно ожидая, что вот-вот предательская кровать перевернется. Она никогда не знала, когда это случится.
Ночью ей снилось, что она все еще лежит на проклятой кровати. Мерещились крики толпы, удары мячей о перегородку. А когда просыпалась, привычно вытягивала руки, чтобы не ушибиться при падении. Казимира потеряла сон и похудела, но не хотела сдаваться: заработок легко позволял ей откладывать каждую неделю шесть, а то и семь долларов.
Лой Коллинз понимал, что на этой работе сестра долго не выдержит. Но, откровенно говоря, надеялся, что ее красота обратит на себя внимание и найдется — почему бы нет! — приличный и обеспеченный человек, который сделает Казимиру счастливой. На Кони-Айленде многие пытались за ней ухаживать. Среди них были неплохие парни, но девушка ни на кого не обращала внимания. Она думала лишь о Польше. Все ее мечты и планы на будущее были связаны с отъездом на родину.
В одном Лой Коллинз не ошибся. Красоту Казимиры очень быстро заметили. И… оценили.
— Леон, — сказала она однажды брату, — мне предложили новую работу. Постоянную. В Музее восковых фигур… — И объяснила ему, в чем состояла работа.
Сестру приглашали на место знакомого Коллинзу швейцара музея — мексиканца Рамона Монтеро. Это, конечно, было лучше, чем работать в «Переворачивающейся кровати», а главное — обеспечивало постоянный заработок. Но мечта о пяти тысячах долларов, которые нужно было накопить, оставалась такой же далекой и туманной, как прежде.
— Иди, конечно! — сказал он сестре. — Музей восковых фигур — богатый аттракцион…
Это ему давно говорил Рамон Монтеро. А уж ему ли не знать: чуть ли не пятнадцать лет он проторчал у дверей музея и пользовался полным доверием хозяина. Богатый аттракцион!
И тут у Лоя Коллинза родилась мысль. Дикая, чудовищная! Но, чем больше он пытался отогнать ее, тем сильнее она им овладевала.
«Деньги. Надо добыть их любым путем. Любым! Ведь они никогда не накопят нужную сумму, даже если Казимира получит постоянную работу в Музее восковых фигур! Остается одно — взять эти деньги. Украсть их. Да, да, украсть! Если умно это сделать, например, действовать в перчатках, чтобы не оставить отпечатки пальцев, полиция не скоро нападет на след. К тому времени они с Казимирой уже будут далеко от Америки — всего две недели требуется адвокату Михалеку, чтобы оформить бумаги на выезд. Она никогда не узнает, как он добыл эти деньги. Он скажет ей, что выиграл на скачках или еще что-нибудь в этом роде… Странно, что ему раньше не приходила в голову эта простая мысль. Ведь деньги были кругом, повсюду! В любом крупном аттракционе за неделю в сейфе наберется несколько тысяч… Надо найти только хорошего партнера, такого, который пошел бы на все…
Иногда отчаяние делает даже слабовольных людей решительными. Свой план Лой Коллинз продумал до мелочей.
Выбор пал на Музей восковых фигур вовсе не случайно. Там работал человек, которого Лой рассчитывал легко склонить на свою сторону. Этим человеком был швейцар музея, мексиканец Рамон Монтеро. Надо было только дождаться, чтобы Казимира окончательно договорилась о работе с мистером Губинером и чтобы об этом узнал Рамон Монтеро. Вот тогда-то будет легко уломать его. Вряд ли он станет отказываться от половинной доли в деле, когда поймет, что навсегда потерял работу..
Лой оказался прав: Рамона Монтеро он застал в отчаянии. Мексиканец сидел на ступенях лестницы, уткнув лицо в ладони. Только что начался обеденный перерыв, и музей был пуст. Время было дорого, и Лой, закрыв за собой дверь, выложил все напрямик:
— …Понимаешь, ты ничем не рискуешь — я крепко свяжу тебя, отниму ключи и возьму деньги. А потом в условленном месте оставлю для тебя половину. Смотри: я все предусмотрел, даже надел перчатки, чтобы не оставлять за собой следов… Нас никогда не видели вместе. И если ты скажешь, что на тебя напал человек с приметами, хотя бы немного отличными от моих, — например, немного толще, или выше, или в сером костюме, то полиция не скоро что-нибудь заподозрит. А к этому времени меня уже не будет в Америке, и ни одна душа не сможет ничего доказать… Ну, решай скорее! Неужели ты предпочитаешь нищету? Вспомни хотя бы о своей семье. Как они-то будут жить? Ведь ты ничего не умеешь делать — только стоять как истукан! Куда ты пойдешь, ну, куда? А это настолько верное дело, что я даже не боюсь, что ты откажешься и заявишь на меня в полицию. Никто тебе не поверит — свидетелей нет…
Все время, пока Лой Коллинз говорил, Монтеро не шевельнулся, не поднял головы. О чем он думал? Оценивал шансы на успех или был просто ошеломлен? Или, может быть, думал о том, что, если спасет деньги хозяина, тот не решится выгнать его на улицу?
Как бы то ни было, когда Лой Коллинз увидел лицо мексиканца, он понял — это провал. Затея не удалась…
То, что произошло потом, было так нелепо и неожиданно, что разум до сих пор отказывается верить, что все это действительно было.
Монтеро вскочил неожиданно, как развернувшаяся пружина, и с криком: «Полиция! Полиция!» — сгреб Лоя в охапку. Лой, который был гораздо слабее своего противника, оступился и упал, увлекая за собой восковую куклу. Все трое покатились по мраморной лестнице. Видимо, мексиканец был оглушен. Он отпустил своего противника, но, когда тот вскочил, собираясь удрать, снова вцепился в него, продолжая кричать.
— Замолчи! Замолчи, дурак!.. — бормотал Коллинз.
Ему показалось, что он чем-то заткнул рот мексиканцу. Тот сразу перестал кричать и ослабил объятия. Только поднявшись на ноги, Лой заметил, что сжимает в руке кусок мрамора. Монтеро хрипел… Лою показалось, что кто-то подходит к двери. И, хотя она была закрыта изнутри, он испугался и бросился бежать вверх по лестнице. Наверху он несколько пришел в себя. «Пусть будет что будет, — решил он, — надо взять у швейцара ключи и вскрыть сейф». Он вернулся, обыскал убитого, взял у него ключи и пытался ими открыть сейф. Но внизу уже стучались в дверь, и через окно было видно, как вокруг здания собирается народ. Он помнит, что пролез через какое-то окно в тот момент, когда начинался ливень, и вскоре оказался у себя на работе…
Через два дня Лой Коллинз понял, что полиция его подозревает. От самого дома вместе с ним шли два человека. Они громко разговаривали между собой о происшествии в Музее восковых фигур, о том, что убийце не уйти от кары, и перечисляли его приметы, которые полностью совпадали с приметами Лоя Коллинза. Напрасно Лой пытался отделаться от них, пересаживаясь с автобуса в метро, стараясь затеряться в толпе или скрыться в магазинах, имеющих несколько выходов, — эти люди неизменно оказывались возле него, ни на миг не прекращая разговора. Его сопровождали в лифте, стояли с ним рядом во время работы, следовали за ним, когда он возвращался домой. Преследователи менялись по нескольку раз в день, но разговоры всегда были одни и те же…
Лой Коллинз чувствовал себя в западне. Он понимал, конечно, что полиция принуждает его «добровольно» сознаться в убийстве потому, что у нее нет прямых доказательств его вины. Он понимал также, что такому же ужасному преследованию может подвергнуться и Казимира — ведь она в день убийства приходила наниматься в музей. Именно это последнее обстоятельство вынудило Лоя Коллинза признаться в убийстве мексиканца Монтеро. Для себя он не ждет никакого снисхождения — в конце концов, что означает тюрьма или даже электрический стул для человека, незаконно проживающего на земном шаре, для человека, которого «просто нет», как говорила пани Буртянская, который «как воздух, как ничто»?
Лишь об одном просит Лой Коллинз — не впутывать в это дело его сестру. Казимира ничего не знала о планах брата и ни в чем не виновата…
Все это я услышал в пасмурное воскресное утро из уст репортера отдела уголовной хроники газеты «Дейли Глоб» — моего друга Джозефа Кэсиди. Итак, моя миссия кончена. Теперь я знал, о чем и как я напишу свой репортаж для моего шефа, мистера Рэндольфа Грейтса-младшего.
Я напишу правду. Только правду…
— Ты знаешь, — сказал мне Джо, — все-таки тебе придется поговорить с Карриганом. Как-никак он вел официальный допрос Лоя Коллинза и, может быть, выудил у него еще что-нибудь интересное. Старик всегда знает больше, чем говорит… Кстати, удивляюсь, что он до сих пор тебе не позвонил. Дело-то ведь фактически закончено!
— Да, закончено! — вздохнул я. — Если не считать вдову Монтеро, Лоя Коллинза, его сестру… Для них оно только начинается!
— Я обещал Лою Коллинзу, что сделаю все, что возможно, для его сестры. — Джо сказал это необыкновенно твердо.
— Ты?..
Мой вопрос явно оторвал его от каких-то мыслей и даже смутил.
— Да, я. А тебе все-таки совершенно необходимо встретиться с Карриганом. Хотя бы для того, чтобы оградить бедную девушку от внимания полиции. Теперь ты знаешь, в чем оно выражается, это внимание! — Джо говорил, набирая телефонный номер. — Алло! Мистера Карригана, пожалуйста… Мистер Карриган? Одну минуту, с вами будет говорить Мак Алистер из «Дейли Глоба»…
Я попытался разъединить телефон. Какого черта! Я не знал, о чем говорить с Карриганом, и не считал возможным ему звонить, раз он сам этого не сделал. Но Джо уже совал мне трубку в лицо и делал отчаянные гримасы.
— Алло! — сказал я как можно любезнее и погрозил Джо кулаком. — Здравствуйте, Карриган…
— Алло, Мак Алистер! — раздался приглушенный голос полицейского инспектора. Он звучал непритворно радушно. — Очень рад слышать вас!.. Что нового, спрашиваете? Да, как сказать, кое-что есть. Хотя, видит бог, англичане правы, когда говорят, что самая хорошая новость — это отсутствие всяких новостей… Знаете что? Приходите ко мне домой. Я сегодня в одиночестве. После обеда все расходятся кто куда: жена на благотворительное собрание, дочь на скачки, да и сын куда-то собирается… Правда, приходите. Я возвращусь из церкви через два часа. Спокойно поговорим, выпьем настоящего шотландского виски…
Откровенно говоря, я отказывался не очень-то решительно. Промямлил что-то о свидании в клубе, но в конце концов согласился: было просто любопытно посмотреть, в какой обстановке живет полицейский инспектор. Современные авторы детективов почему-то никогда не пишут о частной жизни сыщиков, а единственные сведения, которыми я располагал в этой области, относились к далекому и к тому же не очень достоверному прошлому знаменитого Шерлока Холмса.
Глава двенадцатая Воскресный визит
Карриган жил на одной из тех окраин Нью-Йорка, где предприимчивая строительная компания основала городок из маленьких недорогих домиков. Ярко раскрашенные, с крышами из глазированной черепицы, обрамленные зеленой лентой подстриженного газона, они казались какими-то ненастоящими. На нешироких улицах было безлюдно и тихо. Изредка раздавался визг автомобильных шин на крутых поворотах.
Все выглядело почти так же, как в районах, где жили нью-йоркские богачи. И все же даже не очень опытный глаз мог заметить, что дома слишком маленькие, садики вокруг них слишком тесные, тротуары слишком узкие, и даже полисмены слишком строгие к водителям машин. Здесь жили те, у кого большие претензии и не очень большие возможности. Именно о таком домике всю жизнь мечтала мисс Паризини, кассирша Музея восковых фигур…
Одноэтажный дом Карригана казался выше других из-за крутой черепичной крыши. Узкая полоса коротко подстриженного газона отделяла стены от невысокой решетчатой ограды. Звонок был особый — благородного низкого тона. Он раздался где-то далеко, как задумчивый перебор колоколов.
Дверь открыл сам хозяин дома. Как добрый католик, в этот воскресный день он был в строгом черном костюме и таком же галстуке.
В доме пахло мебельным лаком и сигарами. Обстановка была современная. Пожалуй, даже чересчур современная. Как бывает у людей, которые очень боятся, как бы о них не подумали, что они «не на уровне»…
— Добро пожаловать, Мак Алистер! Я рад видеть вас в своем доме. Пройдемте ко мне в кабинет — там будет спокойнее.
Обычно медлительный и несколько флегматичный, полицейский инспектор в тот день показался мне каким-то нервным, даже суетливым. Я объяснил себе это его законной радостью. Еще бы! Дело о Музее восковых фигур закончилось, и закончилось именно так, как он предсказывал. Убийца сидит в тюрьме и полностью признался в преступлении. Увы! Я не разделял радости Карригана. Что из того, что правосудие восторжествовало? Разве изменится что-нибудь в судьбе вдовы Монтеро, или мисс Паризини, или несчастной Казимиры Колинской? Да и сам убийца оказался человеком, достойным сожаления.
Мы прошли через гостиную с низкой полированной мебелью и огромной — в полстены — абстрактной картиной. Кабинет Карригана размещался в небольшой комнате. Очевидно, она была единственной комнатой в доме, где сохранилась кое-какая старомодная мебель: два пухлых кожаных кресла, старинный, резной письменный стол и такой же стул с высокой спинкой и кожаной подушкой на сиденье. Видимо, это было все, что удалось «отстоять» Карригану. Все остальное принадлежало к ультрасовременному стилю: низкий оранжевый столик и возле него два стула с сиденьями, похожими на лепестки розы; книжная полка, в точности такая, как их изображают на рекламах современной мебели, — почти без книг, но с вазами и безделушками…
Как-то само собой получилось, что мы избрали кожаные кресла.
— Это очень хорошо, что вы пришли. Я уже начал беспокоиться…
— Беспокоиться? Разве что-нибудь случилось? — Своим вопросом я хотел помочь Карригану приступить к рассказу о Коллинзе.
— Сигару? — Карриган протянул мне коробку великолепных гаванских «Корон», которые он, видимо, курил по воскресеньям, но тут же спохватился: — Ах, да! Вы же курите трубку, я забыл.
Пока он аккуратно обрезал кончик сигары специальными маленькими щипчиками, я зажег трубку и удобно откинулся в кресле, готовый слушать.
— Вы знаете, сегодня, когда вы меня спросили по телефону, нет ли чего-нибудь нового, я обрадовался. Последние дни вы куда-то исчезли, и я подумал… — Карриган вдруг оборвал себя и спросил взволнованно: — А может быть, вы уже пишете?
— Видите ли, — ответил я уклончиво, — я еще хорошо не знаю, о чем писать.
Мой ответ явно успокоил гостеприимного хозяина дома. Вероятно, сейчас его тревожило больше всего на свете, чтобы газеты достойно отметили выдающуюся роль полицейского инспектора Карригана в раскрытии тайны Музея восковых фигур. И чтобы, ради бога, ничего не говорилось о той слежке, которой с самого начала подвергался убийца.
Карриган сосредоточенно раскурил свою сигару и выпустил густое облако дыма.
— Сегодня ночью, — сказал он отрывисто, — Лой Коллинз сознался в том, что он убил Рамона Монтеро.
— Что вы говорите? — Я старался как мог изобразить на своем лице удивление или хотя бы повышенный интерес к этой «новости». — Это очень важно. Значит, дело окончено?
Но Карриган не обратил внимания на мои слова.
— Возможно, вам это уже известно. — Он был явно расстроен. — Во всяком случае, наш друг Джо Кэсиди узнал эту новость раньше меня.
Я оказался в глупейшем положении, но Карриган, к счастью, не слишком затянул паузу.
— Я… я не стал бы вас беспокоить. Тем более сегодня, но произошло досадное недоразумение, которое… Вы знаете, врачи нередко ошибаются, когда ставят диагноз. И это считается в порядке вещей. Но стоит ошибиться полиции… Короче говоря, Лой Коллинз солгал. Он вовсе никого не убивал!
Слишком глубокое и мягкое кресло не позволило мне вскочить на ноги. Только трубка упала на ковер.
— Как — солгал? — пробормотал я смущенно, затаптывая тлеющие крошки табака. — Какой же ему смысл?..
— Не беспокойтесь, — засуетился Карриган, помогая мне, — это огнеупорный материал. Оставьте… Знаете что? Давайте выпьем по глотку старого шотландского с содовой. А потом я вам все расскажу.
Карриган подошел к столу и откинул крышку. Из его глубин, словно по волшебству, медленно выплыли на поверхность бутылки с яркими этикетками, сифон с газированной водой, рюмки, фужеры. Мы пересели в деревянные кресла-лепестки, которые оказались весьма удобными.
Прежде чем возобновить разговор, нам пришлось потратить некоторое время на определение уровня виски в моем бокале, на глубокомысленное молчание после первого глотка и, наконец, на то, чтобы похвалить напиток. Лишь после этого Карриган вернулся к прерванной беседе.
— Да… — Он огорченно вздохнул, поворачивая в руках свой пустой бокал. — Но, увы! Одно лишь голословное признание в преступлении для суда недостаточно.
— Но как же все это случилось? Вероятно, парень не выдержал вашу демонстративную слежку и наплел на себя?
— Нет. Его признание было хорошо продумано и звучало вполне логично. — Карриган грустно усмехнулся. — Я бы сказал: слишком логично! То, что рассказал Лой Коллинз, не было исповедью преступника.
Это была версия. Версия того, что могло бы произойти.
— Почему вы так в этом уверены?
— Потому, что это моя собственная версия! Разве вы не помните? Ее напечатали почти все газеты. Коллинз ее добросовестно выучил и повторил.
— Не понимаю. А разве в действительности не могло все произойти именно так, как вы предполагали?
— Нет. Так не бывает. Не может быть! Расхождение в некоторых деталях так же обязательно, как и полное совпадение в других. Ведь версия всего лишь остов, макет. Она строится на основании только тех фактов, которые известны полиции. Но ведь есть факты, которыми полиция не располагает, — они известны только преступнику. Поэтому подлинные события неизбежно будут развиваться с некоторым отклонением от версии. G другой стороны, всегда есть такие подробности, которые так же хорошо известны нам, как и должны быть известны самому преступнику. Как раз на этом Лой Коллинз и попался. Я спросил его, какого цвета были его перчатки. Он ответил: «Черные». Потом я спросил его, как он закрыл за собой дверь музея. Он сказал: «На ключ, который торчал изнутри». — Карриган осторожно поставил свой стакан на стол и с сожалением развел руками. — А вы же знаете: перчатки были белыми, дверь музея закрывается изнутри на щеколду, а снаружи на висячий замок. Дальше — больше. Оказалось, что Коллинз не имеет ни малейшего понятия о расположении комнат в музее. Он просто никогда там не был! Наконец, он запутался и признался, что сам на себя наговорил.
— Но зачем же? Зачем он это сделал?
— Это уже более сложный вопрос. Чтобы ответить на него, придется совершить небольшое путешествие в мир человеческих страстей. Вы ведь думали, что полиции это недоступно, не так ли? — Карриган снял очки и принялся тщательно их протирать. У него были очень воспаленные глаза, как у человека, не спавшего всю ночь. Он уже не старался скрывать своего огорчения. — Особенно вам не понравилось, что мы уделяли так мало внимания личности убитого, почти не говорили с его вдовой…
Я налил себе полный бокал содовой воды и залпом его выпил.
— Может быть, капельку виски?
— Нет, нет, спасибо. Продолжайте…
— Хорошо. Я буду откровенен, уж вы меня простите. Так вот, вы считали, что полиция слишком небрежно отнеслась к мисс Паризини и к ее жениху, что мы тупо искали таинственную женщину с браслетом «змейка», купившую последний билет перед убийством, и не знали, что это родная сестра Лоя Коллинза и что она работает в аттракционе «Переворачивающаяся кровать».
— Как? — вырвалось у меня. — Вы всё это знали?
— Не всё. Кое-что я узнал сегодня ночью от Лоя Коллинза. Но вы правы: мы уделяли всему этому не слишком большое внимание.
— Но почему? Ведь все то, о чем вы сейчас говорите, очень важно! И все имеет прямое отношение к убийству!
— Видите? — Карриган горько улыбнулся. — Вы разочаровались в нашей работе. «Полиция работает плохо, — решили вы. — Попытаюсь сам разобраться во всем». И я уверен — вы многое узнали. Может быть, даже могли бы нам помочь, почему бы нет…
Я сделал один из тех неопределенных жестов, к которым прибегают люди, когда не хотят показывать свое отношение к разговору. У Карригана оказалось достаточно такта, чтобы не настаивать.
— Однако не в этом дело. — Карриган осторожно, чтобы не сбить пепел, положил свою сигару в пепельницу, скрестил пухлые пальцы на животе и, вытянув ноги, уставился на носки своих безукоризненно начищенных ботинок. — Мне бы очень не хотелось, чтобы у вас создалось впечатление, что в этом деле полиция действовала ощупью или недооценивала какие-то важные обстоятельства. Позвольте мне рассказать вам о некоторых принципах нашей работы…
— Да, да, конечно! — Мне действительно было интересно послушать Карригана.
— Видите ли, Мак Алистер, при расследовании любого преступления мы собираем данные самой различной ценности. Обычно мы делим их на две категории: существенные и эмоциональные.
Карриган оживился. Он говорил уверенно и с увлечением, даже несколько многословно. Особенно сейчас, после неудачи с обвинением Лоя Коллинза, ему было необходимо высказаться, обнаружить знания опытного криминалиста, которые у него несомненно были. Я слушал его с большим интересом.
— К существенным, продолжал Карриган, — мы относим неоспоримые факты, вещественные доказательства, надежные свидетельства очевидцев — одним словом, все то, что может быть учтено судом присяжных как материал для определения виновности подсудимого. Что касается так называемых эмоциональных данных, то сюда входят некоторые косвенные улики, например слухи, которые нельзя проверить, сложные психологические или социальные выводы, такие субъективные чувства, как симпатия и антипатия, трагическая судьба истца или обвиняемого и так далее. Но все это является всегда лишь подсобным материалом, значение которого не следует переоценивать. Без подкрепления существенными данными он немного стоит и не может служить основанием для принятия практических мер.
— Ну, а если то, что вы называете «эмоциональными данными», позволят делать совершенно самостоятельные и логические выводы?
— Тем более! Так как в этом случае они уводят следствие в сторону от фактов. Да и что может быть убедительнее вещественного доказательства? Кроме того, всегда надо помнить, что… «расследование должно быть строго ограничено исследованием только преступных по своему характеру действий, то есть только таких действий, которые относятся к данному делу»… — Судя по тяжеловесной фразе, Карриган явно пустил в ход цитату из какого-то полицейского устава.
— Но ведь трудно определить, что относится и что не относится к данному делу! — перебил я Карригана. — Какое действие или событие является по своему характеру преступным и какое нет…
— Вот именно! — Чем больше я возражал, тем увереннее и снисходительнее звучал голос Карригана. — Поэтому давайте конкретно разберемся в нашем деле. Убит Монтеро. Обстоятельства известны. Имеется целый ряд вещественных доказательств, обличающих убийцу: ворсинки ткани его костюма, волосы, камень, которым он убил свою жертву, и так далее. Теперь посмотрим, что представлял собой убитый. Человек почти пятнадцать лет изображает куклу. Он одеревенел не только внешне, но и внутренне: разучился смеяться и плакать, отупел, стал нелюдимым. Он умеет только одно — стоять неподвижно. Это трагедия? Бесспорно! Но это его личная трагедия. Она существовала задолго до его убийства и существует во всех музеях восковых фигур, где показывается этот традиционный трюк. И никакой связи с убийством эта трагедия, простите меня, не имеет. Да и с вещественными доказательствами — тоже! Дальше. Кэйзи Уайт, она же Казимира Колинская, — лицо, нелегально проживающее на территории Соединенных Штатов, является сестрой человека, чьи данные совпадают с данными убийцы. Это уже настораживает. Ее судьба тоже нелегкая — без гражданства, тяжелая, унизительная работа на аттракционе «Переворачивающаяся кровать»…
Джо был прав. Судьба сестры Лоя Коллинза оказалась в цепких руках Карригана. Я попытался отвести от нее угрозу.
— Это еще ничего не доказывает! — перебил я полицейского инспектора. — Вы же сами говорите, что без убедительных доказательств нельзя строить обвинение против человека.
— Да, да. В том-то и дело! Но Лой Коллинз сегодня ночью сообщил мне некоторые подробности, о которых он умолчал в разговоре с нашим приятелем Джо. Он рассказал мне…
Карриган пристально посмотрел на меня и сделал выразительную паузу.
— …Он рассказал мне, как в день убийства его сестра пошла в музей, чтобы переговорить с Губинером о своей будущей работе. Но Монтеро, видимо, знал, зачем она идет к хозяину, и не впустил ее. Тогда она купила билет. С билетом он не имел права ее задержать. Но и с билетом Монтеро прогнал ее, грубо оскорбил и грозился спустить с лестницы, если она еще раз покажется ему на глаза. Девушка в отчаянии прибежала на работу к брату, отозвала его в сторону и все ему рассказала. Потом успокоилась и решительно заявила: «Все равно я пройду к хозяину музея! Все равно!» И убежала. Через несколько минут Рамон Монтеро был убит. А экспертиза, как вы знаете, не исключает возможность, что убийцей могла быть женщина…
— Да не может быть! — Я был поражен, я не верил, не хотел верить в виновность девушки. — Негодяй Коллинз наговорил на собственную сестру, чтобы отвести от себя подозрения. Она не могла, просто не могла этого сделать!
— Вы думаете, не могла? — спросил Карриган спокойно. — А почему, собственно говоря, не могла? Напротив, если принять во внимание все предшествующие обстоятельства, она в порыве гнева могла ударить мексиканца одним из тех кусков мрамора, которые валялись на лестнице.
Доводы Карригана были слишком сильными. И все же я несмело спросил:
— А перчатки? А следы, оставленные преступником? Все это… совпадает?
Прежде чем ответить, Карриган наполнил оба наших бокала, протянул один мне и сказал торжественно:
— А теперь, Мак Алистер, выпьем за приобретенные вами знания в области криминалистики. Вы уяснили себе самое главное в нашей работе: основное — это не человек с его страстями, пороками и добродетелью. Это даже не трагедия отдельного человека или целого общества. Это факты. Голые, холодные факты, предметы, вещи: труп, деньги, следы, волосы, кровь, нож, камень..
Мне было не до споров с Карриганом по поводу этой философии. Судьба Кэйзи Уайт — вот что меня интересовало в тот момент! Что же с ней?..
— Вы оказались правы: Кэйзи Уайт никого не убивала. Но к этому же выводу я пришел вовсе не потому, что девушка внушает мне симпатию, или на том основании, что она… «просто не могла этого сделать». Как раз наоборот! Она именно могла убить Рамона Монтеро, защищая свое право работать в музее. И это было настолько правдоподобно, что ее родной брат поверил и… взял вину на себя! Но о том, что не Кэйзи Уайт убила Монтеро, я знал еще тогда, когда повстречался с вами у аттракциона «Переворачивающаяся кровать». Помните?.. В тот день я без особого труда и совершенно точно установил, что данные девушки с браслетом «змейка» не совпадают со следами, оставленными убийцей на месте преступления. Как только я сказал об этом Лою Коллинзу и убедил его в том, что его сестра невиновна, он сразу же раскис и сознался, что наговорил на себя, чтобы спасти сестру. Все, как видите, очень просто!
— Уф!.. — вздохнул я с облегчением и осушил свой бокал. — Здорово вы меня провели! Я уж было подумал, что вы упрятали несчастную девушку в тюрьму!
— Нет. Она уже нас не интересует. Колинскими сейчас займется эмиграционная полиция…
— Как, их все-таки арестуют?
— М-м… Как вам сказать? Не совсем так, конечно. Но, согласитесь сами, когда люди, нелегально проживающие у нас в стране, оказываются замешанными в таком серьезном деле… Одним словом, я думаю, что их куда-нибудь вышлют в административном порядке или отпустят под залог. Ничего страшного! Вы, писатели, любите все усложнять. — Карриган улыбался, видимо довольный впечатлением, которое произвели на меня его рассуждения. Теперь его голос звучал уверенно, даже насмешливо. — А между прочим, в жизни все очень просто и естественно. Конечно, за исключением того, что показывает Риплей в своей выставке «Живых курьезов», хо-хо! Вот там уж действительно: хотите — верьте, хотите — нет…
Веселый тон Карригана меня задел.
— Вы правы! — ответил я раздраженно. — Но вы еще забыли о том, что показывают в аттракционе «Казнь на электрическом стуле»!
Карриган не заметил моего настроения.
— Вы смотрели? — спросил он с интересом. — Но ведь это же все чепуха! Рассчитано на то, чтобы произвести впечатление на непосвященных. Взять хотя бы сам электрический стул. Правда, таким его показывают повсюду: и в кинофильмах, и в рисунках, но, уверяю вас, настоящий, когда он, конечно, без проводов и ремней, — это почти обыкновенное деревянное кресло, на которое никто не обратил бы внимания. Я уже не говорю о самой сцене казни. На самом деле все происходит куда проще.
— И вы… вы знаете, как это происходит?
— Еще бы! Я ведь начал свою службу в тюрьме «Синг-Синг». Двенадцать лет!.. — и добавил с гордостью: — Теперь там служит мой сын.
— Вот как! Ваш сын тоже полицейский?
— Нет. Он священник. В тюремной церкви.
Трудно сказать, куда бы нас увлек дальнейший разговор, если бы в это время не раздался резкий телефонный звонок. Карриган подошел к письменному столу.
— Алло! Да, да, привет… Сейчас! — и протянул мне трубку: — Вас. Это Джо…
«Сейчас он будет извиняться за неверные сведения…» — подумал я, но ошибся. Наш короткий разговор стоит того, чтобы его привести полностью.
— Старик, у тебя есть десять тысяч? — Джо, как всегда, страшно спешил и обходился без лишних слов. — Ты слышишь меня? Мне нужны срочно десять тысяч долларов! В крайнем случае — пять!
— Ты что, с ума сошел? Откуда я их возьму?..
— Ну ладно. Может быть, это даже к лучшему. Тогда вот что: приходи в кафе «Тиволи», что на Шестнадцатой улице, в Гринвиче. Через час. Ну, пока! Только, смотри, обязательно…
Я хотел ему сказать, что теперь уже некуда спешить. Лой Коллинз в убийстве невиновен. И вообще на сегодня с меня хватит его «новостей», но в трубке послышались частые гудки. Ну, да бог с ним! Теперь, по крайней мере, у меня есть предлог, чтобы уехать отсюда.
— Вы знаете, Карриган, к сожалению, через час мне надо быть в Гринвиче.
— Вы приехали на машине?
— Нет.
— Ну, тогда вы успеете. Подземка совсем рядом с нами. До Манхэттена идет экспресс, всего двадцать пять минут. Я тоже думаю сегодня поехать на Кони-Айленд.
— Как, опять?
— Что поделаешь! Поиск преступника всегда начинается с места происшествия. А мы сегодня стоим на том же самом месте, откуда начали свои поиски.
— Но ведь все предположения…
— …оказались неверными, вы хотите сказать? Ну что ж, вы правы. И все-таки остаются те же самые вещественные доказательства. И мы продолжаем искать того же худого брюнета среднего роста, одетого во время убийства в темно-синий костюм…
— У вас есть новая версия?
Мы разговаривали стоя, готовые в любую минуту распрощаться. Но ведь известно: самые интересные разговоры ведутся как раз в такие минуты.
— Знаете… — Карриган задумчиво потер лоб. — Когда проваливается первая версия, все остальные кажутся тоже чем-то несостоятельными. Я много думал о кассирше музея…
— О мисс Паризини?
— Да. Вернее, о ее женихе Чарлзе Ларроти. Его приметы совпадают с приметами убийцы: рост, цвет волос, костюм и даже… перчатки! Дело в том, что он официант. В ресторане, где он работает, все официанты носят точно такие же перчатки, как те, которые мы нашли в музее.
— А можно проверить, где он был в день убийства?
— Я проверил. Он был в Кони-Айленде. — И Карриган добавил, опережая мои вопросы: — Заходил к своей невесте. Один. Его видели несколько человек. В том числе… Вы помните зубного врача, который дал интервью для вашей газеты? Ну, тот, который утверждал, что видел в музее «живую куклу»?
— Да ведь это чистейшей воды реклама!
— Знаю. И все-таки в день убийства этот тип действительно был в музее. И дважды видел там Чарлза Ларроти.
— Но зачем же тогда стала бы мисс Паризини просить, чтобы о ней написали в газете и чтобы обязательно поместили ее портрет? Я думаю, что настоящий преступник вел бы себя иначе…
— Она просила об этом? — перебил меня Карриган. — Интересно! Жаль, что вы мне этого не сказали раньше… Нет, нет! — Он улыбнулся, заметив мое замешательство. — Сам по себе этот факт ни о чем не говорит. Он ведь тоже относится к разряду эмоциональных! Но, может быть, мисс Паризини хотела фигурировать среди тех свидетелей, которых пресса и полиция бесспорно относит к случайным? А как вы думаете?
— А значок служащих Кони-Айленда, что вы нашли возле окна, через которое выпрыгнул убийца?
— Он мог принадлежать мисс Паризини. Кстати, она почему-то его не носит.
Откровенно говоря, я вспомнил то странное чувство неприязни, которое испытал, когда познакомился с женихом мисс Паризини. Еще тогда я решил, что этот человек, для которого деньги и вещи были дороже всего на свете, мог бы решиться на все. Да, да. Я даже приглядывался к его фигуре, росту, цвету волос и подумал: «он» или не «он»?
— Так чем же тогда эта версия вам кажется несостоятельной? — спросил я Карригана.
— Есть одна важная деталь: кассирша лучше других должна была знать, что в кассе не может быть значительной суммы денег.
— Но заявление Губинера о каком-то новом аттракционе, которому нет цены…
— Чепуха! Я уверен, что замена постаревшего Монтеро молодой и красивой Кэйзи Уайт — вот и весь новый аттракцион!
— Вот как! Вы в этом уверены? Ну, тогда поздравляю вас, Карриган! — сказал я и улыбнулся. — Вы, я вижу, тоже бываете сторонником эмоциональных факторов. На этот раз ваше недоверие к Губинеру, которое я, кстати, вполне разделяю, основано на сугубо субъективном чувстве антипатии…
Карриган рассеянно улыбнулся.
— О нет! Вам приходилось когда-нибудь слышать о фирме «Братья Данн и Компания»?
— Первый раз слышу.
— Это фирма, которая дает сведения о кредитоспособности. Она существует на средства банков и обслуживает главным образом их. Но и мы часто пользуемся ее услугами. О Губинере фирма сообщает, что он постоянно нарушает платежные обязательства, что музей заложен и перезаложен, а его хозяин остро нуждается в кредитах, что в банке у него всего-навсего трехзначная сумма. Как видите, дела Губинера плохи. Конечно, вся эта шумиха с убийством поможет ему продержаться еще некоторое время. За последние дни музей делает неплохие сборы. Но все это временно. Очень скоро Губинер опять будет еле сводить концы с концами. Если бы у него действительно были хоть малейшие перспективы, фирма «Братья Данн и Компания» разнюхала бы это немедленно. В таких делах они никогда не ошибаются! Вот так, Мак Алистер… — подытожил наш разговор Карриган. — Неприятности Губинера так же, как и трагическая жизнь Монтеро, нелегкая судьба Лоя Коллинза и его сестры, жалкое существование мисс Паризини, — все это частные стороны жизни людей, которые не имеют никакого отношения к убийству!
Глава тринадцатая Единственный выход
Не успел я переступить порог небольшого ресторана «Тиволи», как навстречу мне бросился Джо. Я не сразу заметил, что он был чем-то взволнован, и не обратил внимания на какие-то непонятные знаки, которые он мне делал.
«Ну, держись, голубчик! — подумал я со злорадством. — Сейчас я тебе расскажу, чего стоят те сногсшибательные новости, которые ты мне сообщил утром…»
Я остановился посреди зала и, взяв за локоть Джо, обратился к нему мрачно:
— Джо Кэсиди, я обвиняю вас в мошенничестве! Сначала вы пытались подсунуть мне ложные сведения о Лое Коллинзе, потом хотели выманить десять тысяч долларов..
— Замолчи, осел! — прошипел мне Джо в самое ухо и тут же, изобразив на красном от смущения лице любезную улыбку, сказал: — Познакомься, Мак. Это мисс Уайт. Мисс Кэйзи Уайт…
Только тогда я заметил, что мы стоим возле столика, за которым сидит прелестная девушка. Я бы ее, конечно, не узнал, если бы Джо не назвал ее имя. Черт возьми! Когда же он успел с ней познакомиться? У нее были большие карие глаза и пушистые, очень нежные брови, от которых было трудно оторвать взгляд. Именно они, эти брови, придавали ее лицу удивительно ласковое, доброе выражение. Она держалась очень естественно, и ее смущение не было ни наигранным, ни неловким.
— Боже мой, да поздоровайся же ты, варвар!
Я опомнился и пожал протянутую руку Кэйзи Уайт. Мне очень захотелось ее обрадовать. Я сел за столик и сразу заговорил:
— Я очень рад нашему знакомству, мисс Уайт. Тем более, что могу вам сообщить приятную новость. Вы знаете, ваш брат…
Но Джо меня бесцеремонно прервал:
— Да, да, Мак! Он невиновен… Мисс Кэйзи уже все знает. Мы утром были у Лоя, и он нам все рассказал.
— Вот как! Значит, вы всё уже знаете? Ну, тогда мне остается только от всей души вас поздравить!
Но Джо решительно отвел мою руку:
— Не спеши, Мак!
Я с удивлением посмотрел на своего друга. Обычно шумный и непоседливый, он вел себя как-то странно: был сдержан, немногословен и чем-то смущен. И еще я заметил, что он избегает смотреть в сторону Кэйзи и то и дело пытается незаметно пригладить ладонью торчащий на макушке клок непокорных волос.
— Видишь ли, Мак, дело в том, что Лоя Коллинза и Кэйзи, то есть мисс Кэйзи, — поспешил поправить себя Джо, — вызывают завтра в управление эмиграционной полиции…
Боже мой, как я мог забыть! Ведь Карриган говорил об этом.
— Так, так. Понимаю. Значит, ты имел в виду залог, когда звонил. Хм! Десять тысяч…
Я задумался. Таких денег ни у меня, ни у Джо никогда не было.
— Может быть, попросить у РГМ? — произнес Джо нерешительно и пояснил Кэйзи: — Это наш босс и фронтовой товарищ Мака. Миллионер.
«Фронтовой товарищ…»
Я на мгновение закрыл глаза и увидел наших ребят, Рэнда и себя во время высадки десанта во Франции. Наша баржа ткнулась во французский берег. Мы ждали сигнала атаки и находились в том знакомом каждому солдату состоянии, когда тело бьет нервная дрожь, одолевает судорожная зевота, когда хочется сказать что-нибудь смешное и безудержно смеяться. Наш ротный писарь, долговязый рыжий парень из Нового Орлеана, был единственный, кто не старался скрыть страха.
— Как же так?.. — растерянно бормотал он, обращаясь то к одному, то к другому из нас. — Ведь я плавать не умею! Воевать я не отказываюсь, но прыгать в воду — это все равно что пустить себе пулю в лоб!
Ему отвечали шутками и громким неестественным смехом:
— А ты держись за якорь — не пропадешь…
— Да ты за нас не беспокойся! В крайнем случае ничего не поделаешь — обойдемся без писаря…
А потом началась атака. Стоял такой орудийный грохот, что никто ничего не слышал. Где-то взвились ракеты, и со всех судов солдаты стали прыгать в воду. Холод сжимал грудь и спирал дыхание. Вода у баржи доходила до пояса. Иногда люди оступались, исчезали с головой и выныривали с безумными глазами, кашляя и захлебываясь. Раненых насильно тащили к вражескому берегу; они кричали и рвались назад, к баржам, к себе… Мертвые тонули сразу, их не было видно. Повсюду плавали перевернутые каски, спасательные пояса, ящики…
Рыжий писарь, Рэнд и я шли вместе с высоко поднятыми автоматами. Берег был уже близко, и вдруг… яма! Когда я огляделся, со мной рядом был только рыжий писарь. Вода ему доходила до горла, но он стоял. Рэнда не было… Писарь что-то мне крикнул, передал свой автомат и, глубоко вздохнув, исчез под водой. Он появился, крепко держа Рэнда за шиворот.
Только потом выяснилось, что Рэнд, прекрасный пловец, споткнувшись, просто упустил свой автомат и нырнул за ним, а вовсе и не думал тонуть.
Писаря звали Гордон Ли. Два года назад он был у нас в «Глобе». Оказалось, что его мирная специальность ничего общего не имела с военной — он был кондуктором автобуса.
— Как же, помню, помню! — сказал ему мистер Рэндольф Грейтс-младший. — Вы еще тогда помешали мне достать автомат — вообразили, что я утонул, ха, ха! Да, славные были времена!.. Но насчет вашей просьбы должен вас огорчить: у меня нет ни одного вакантного места, которое вам подошло бы. Ни одного…
Я открыл глаза.
— Нет, — сказал я Джо. — К РГМ обращаться нет смысла. Нужно искать другой выход.
Они оба были так поглощены друг другом, что совсем перестали меня замечать.
— Выход есть… — сказал Джо тихо и не поднимая глаз. — Мы только что об этом говорили.
— Нет, нет! — Кэйзи спрятала лицо в ладони и энергично покачала головой. — Это — безумие! Я не могу на это согласиться…
— Но почему? — Видимо, Джо сегодня не впервые задавал этот вопрос. Его голос звучал как-то грустно и обреченно.
— Вы же меня совсем не знаете, и потом это… это дико. Нет, это просто невозможно! Я не могу принять от вас такой жертвы!
— Жертвы?! Да я же с радостью… Боже, что я говорю? Простите меня, Кэйзи, но ведь скорее можно подумать, что это я, я пользуюсь вашим безвыходным положением, чтобы… чтобы… Но, честное слово, это же чистая формальность, спросите Мака! Вы убедитесь: он вам скажет то же самое, что и я!
— Ты, старик, кажется забыл, что я только что пришел… — начал было я, но меня никто не слушал.
— Нет, мистер Кэсиди, не нужно. — Девушка положила свою руку на руку Джо и опустила глаза. — Я верю в ваши добрые намерения и очень вам благодарна, но, поверьте мне, так будет лучше…
От взгляда Кэйзи бедняга Джо совсем растерялся. Он покраснел и не мог вымолвить ни слова. Они оба были так поглощены друг другом и непонятным мне разговором, что совсем перестали меня замечать. Рука Кэйзи все еще лежала на руке Джо…
Я почувствовал себя до нелепости лишним. Но, чем дольше длилось бы молчание, тем менее удобно мне было бы нарушить тишину. Я прокашлялся, и первые же звуки моего голоса разрушили чары. У Джо чуть заметно вздрогнули веки, а Кэйзи поспешно убрала свою руку.
— Так какой же ты нашел выход? — спросил я деревянным тоном, будто не было при мне никаких странных разговоров, ни взглядов, ни длинных пауз.
Прежде чем ответить, Джо пристально посмотрел на меня, словно хотел убедиться, что я его правильно пойму.
— Брак! — сказал он. — Я предложил мисс Кэйзи… То есть я объяснил ей, что если она вступит в брак с американцем, то автоматически станет гражданкой Соединенных Штатов. И тогда никакая эмиграционная полиция ей не страшна. Конечно, я не имел в виду настоящий брак. То есть я хотел сказать, что Кэйзи… что мисс Кэйзи вовсе не обязана связывать свою жизнь против своей воли. Это будет фиктивный брак. Развестись в городе Рено не представит никакой трудности, а права гражданства останутся навсегда. Ты ведь понимаешь меня, Мак?
Понимал ли я? Конечно же, я понимал! Теперь мне все было ясно: брак был самым естественным, самым лучшим выходом из положения. Но не только для Кэйзи. Достаточно было взглянуть на Джо, чтобы понять, что он влюблен.
Я заговорил. Боже, как я говорил! Я не помню, чтобы когда-нибудь в жизни я говорил так красноречиво и убедительно. Сначала Джо слушал меня с удивлением, потом перенес взгляд на Кэйзи и с тревогой стал следить за ее лицом. Девушка молчала, потупив взор, а я все говорил и говорил…
— А как же Леон? — перебила она меня несмело.
И мы сразу поняли, что убедили ее. Джо почему-то заспешил и принялся запихивать в свой карман мою зажигалку и табак.
— О нем я поговорю со своим другом, адвокатом. Кроме того, Карриган меня заверил, что, как только будет найден убийца, эмиграционная полиция оставит Лоя Коллинза в покое. Я почему-то думаю, что это случится очень скоро.
— Он что-нибудь раскопал? — спросил Джо.
— Да, кажется, что-то есть… — соврал я и заторопился. — Черт! Я опаздываю к нему на свидание. Ну, бегу! А вы не теряйте время — завтра же на ту сторону Гудзона[1]. В соседнем штате не требуется никаких формальностей. Вас там обвенчают в два счета…
Не знаю почему, но в тот вечер я себя чувствовал особенно тоскливо и одиноко в своей маленькой холостяцкой квартире.
Через некоторое время пришел Джо.
Впрочем, я почему-то был уверен, что он обязательно придет. Я даже знал, о чем он будет говорить.
И я не ошибся. Он говорил о Кэйзи, о своей любви к ней. Он говорил старые и вечные, как мир, слова, которые каждый раз звучат как откровение. Я не стану повторять их. Зачем?
Глава четырнадцатая Попади в негра
Как и следовало ожидать, с новым курсом нашего «Глоба» ничего не получалось. Мешало многое: предвыборная кампания и необходимость превозносить «достоинства» всем известного мракобеса, влиятельного финансового туза, поколениями связанного с концерном Грейтсов; потом пришлось обрушиться на маленькую латино-американскую страну, посмевшую обвинить крупную фруктовую компанию США в том, что она превратила все государство в свое поместье… Короче говоря, хотя наша газета и выходила под девизом «Только факты!», все шло по-старому: одни факты замалчивались, другие выпячивались, третьи придумывались. Пожалуй, единственное, что в те дни напоминало о затее Рэндольфа Грейтса-младшего была моя документальная повесть, начало которой появилось в одном из воскресных приложений «Глоба». Повесть называлась «Убийство среди кукол». В первых главах я знакомил читателя с основными событиями и действующими лицами, среди которых видную роль играл полицейский инспектор Карриган.
К тому времени я уже хорошо понимал, что печатать повесть с продолжением, когда еще ни сам автор, ни издатель не имеют ни малейшего представления о том, как эта повесть будет развиваться и чем она кончится, по меньшей мере неосмотрительно! Однако именно это меня и привлекало: я хотел использовать возможность, так легкомысленно предоставленную мне мистером Рэндольфом Грейтсом-младшим, чтобы рассказать правду о трагической жизни Рамона Монтеро.
Рэнд, казалось, совсем забыл о моем существовании, а редактор воскресного приложения, который, кстати сказать, относился к моей работе весьма отрицательно, не беспокоил меня, зная, что я выполняю личное задание босса. Это меня вполне устраивало: я целиком мог посвятить себя внимательному изучению таинственных обстоятельств преступления и дальнейшему знакомству с людьми, которые так или иначе имели к нему отношение.
Надо сказать, что Карриган удивлял меня своим спокойствием. Неудачи его не огорчали и не разочаровывали. Он упорно продолжал изучать все существенные стороны дела: вещественные доказательства были подвергнуты новым, более сложным лабораторным исследованиям; десятки людей, которые в день убийства находились вблизи музея, тщательно допрашивались.
— В молодости, когда я сталкивался с первыми неудачами в работе, — признался мне полицейский инспектор, — сразу терял голову и метался из стороны в сторону. Только с годами я понял, что если следствие ведется правильно, по законам криминалистики, то каждая неудача и каждая отброшенная версия, по сути дела, увеличивают шансы на успех. Каждый раз мы обогащаемся опытом и познаем те пути, по которым идти не следует.
Такая постановка вопроса меня не воодушевляла. Следить за педантичной деятельностью Карригана мне было просто скучно. И я часто посещал парк аттракционов, где всегда находил какие-нибудь интересные детали для моей документальной повести.
Моего друга Джо я теперь почти не видел. И не только потому, что повседневные репортерские обязанности отнимали у него много времени. Они с Кэйзи были неразлучны и счастливы. Я просто не смел им мешать.
Должен признаться, что без Джо на Кони-Айленде мне приходилось нелегко. Я там по-прежнему с трудом ориентировался и часто, оглушенный шумом и криками толпы, подолгу блуждал среди аттракционов. Но, должно быть, верно говорит пословица: «Случай приходит на помощь лишь тому, кто его упорно ищет». А я его искал. И нашел…
Однажды возле какого-то балагана до моего слуха донесся гнусавый, монотонный голос зазывалы. Человек кричал:
ЛЕДИ И ДЖЕНТЛЬМЕНЫ! УБЕЙТЕ СВОЕГО ВРАГА, УБЕЙТЕ ЕГО, ПРЕЖДЕ ЧЕМ ОН САМ РАСПРАВИТСЯ С ВАМИ! УБЕЙТЕ СВОЕГО ВРАГА, И СЧАСТЬЕ ВСЕГДА ВАМ БУДЕТ СОПУТСТВОВАТЬ! ВЫ НАЙДЕТЕ СВОЕГО ВРАГА ЗДЕСЬ… УБЕЙТЕ ЕГО И ЖИВИТЕ СПОКОЙНО!
Уже не впервые здесь, на Кони-Айленде, я убеждался в могущественной силе слова. Мне так захотелось узнать, о чем кричит зазывала, о каких он говорит врагах, что я энергично принялся пробивать себе путь локтями в ту сторону, откуда неслись крики.
Увы! Это оказался самый обыкновенный тир. На прилавке перед барьером лежало несколько воздушных ружей. В глубине балагана красовались яркие жестяные мишени. Я вгляделся и сразу все понял: это и были те самые «враги», которых зазывала так красноречиво призывал «убить». Их было много: враги на все вкусы! «Безработица» в виде закрытых фабричных ворот, которые распахивались от удачного выстрела. Стоило попасть в цель, и негр, или куклуксклановец, или полицейский, или бандит падали замертво, болтались на виселице, проваливались в ад. Тут были и «высокие цены», и «налоги», и мрачная фигура сборщика взносов за товар, проданный в рассрочку, и «рука Москвы», которая показывалась из-за кремлевской стены, вооруженная бомбой с горящим фитилем, и «неудача» в виде уродливой старухи, и зверское лицо фашизма, и еврей с крючковатым носом, и «несправедливость», которую удачный выстрел мог легко превратить почему-то в денежный дождь…
Нет, зазывала не обманывал: здесь было все, что мог ненавидеть любой посетитель парка. Я стал наблюдать, пытаясь заранее угадывать, какую мишень выберет очередной стрелок. Странно, мне это почти никогда не удавалось. Вот подходит немолодой, вполне прилично одетый человек. «Ну конечно, — думаю я, — этот будет стрелять по «высоким налогам» или по «конкуренту»!» А он упорно посылает заряд за зарядом в изображение окорока, на котором указана очень высокая цена. Это «дороговизна». С каждым удачным выстрелом цена несколько снижается… Но кто же он такой, этот человек? Безработный? Вряд ли. Конечно, не лавочник. Или, может быть, это биржевой маклер? А вот кто-то стреляет по мишени «рука Москвы». Лица стрелка не видно. Он в стоптанных башмаках, в потертом костюме с обвисшими карманами. Фашист? Эмигрант из бывших гитлеровских прихвостней? Ну нет! Этим типам в Штатах живется совсем неплохо. Скорее всего, это один из тех, кому вдолбили в голову, что во всех его бедах виновата Москва..
Просто удивительно, как много раздумий вызывало такое, в сущности, убогое зрелище! Но, ей-богу, тир «Убей своего врага» был выразительнее самой пространной лекции о путанице политических настроений в Соединенных Штатах Америки!
…УБЕЙТЕ СВОЕГО ВРАГА, ПРЕЖДЕ ЧЕМ ОН САМ РАСПРАВИТСЯ с ВАМИ! —
кричал хитрый зазывала.
И к барьеру подходили озабоченные люди…
Стреляли солдаты и молодые девицы, старики и дети, негры и белые, люди мрачные и люди, скрывающие свои чувства под маской неестественного смеха или безразличия. И каждый раз, когда они поражали цель, побеждало самое большое желание каждого из них.
И все эти чудеса творили люди. Обыкновенные люди. Мои соотечественники…
Вот здесь-то и произошла та самая случайность, о которой я говорил в начале этой главы. Впрочем, случайность это или нет, я не совсем уверен. К сожалению, в моей стране такие вещи происходят нередко.
Несколько зевак, и я в том числе, наблюдали за красивым развязным парнем, который, не переставая вяло перекатывать во рту жевательную резинку, безуспешно стрелял по изображению негра. Раздосадованный неудачей, он бросил ружье на прилавок и, круто повернувшись, столкнулся лицом к лицу с негритянской девочкой лет тринадцати. Она уверенно пробиралась в толпе с корзинкой, из которой высовывалось горлышко молочной бутылки. Парень, не сумевший «убить своего врага» в тире, решил отыграться в жизни: он больно, а главное, неожиданно, щелкнул девочку по лбу.
— Попал-таки в черномазого! — хмыкнул он, встретившись со мной глазами.
Я промолчал и уже хотел отвернуться, но в это время девочка бросилась на своего обидчика и сильно ударила его ногой в лодыжку. Парень вскрикнул и запрыгал на одной ноге. Он рассвирепел и поймал девочку за короткую, загнутую кверху тугую косичку. На выручку маленькой негритянке подошли сразу несколько человек: продавец воздушных шаров, сухопарая пожилая дама, я… Да, я тоже подошел. Не так быстро и решительно, как следовало бы, но все же подошел. У пострадавшего красавца тоже объявились свои «сторонники». Они кричали непристойности, улюлюкали и замахивались на девочку. На первый взгляд могло бы показаться, что их очень много, но они не решались давать волю кулакам, потому что понимали: большинство из тех, кто стоит в стороне и молчит, в случае чего, задаст им хорошую трепку.
— Пойдем, — сказал я девочке, — я тебя провожу.
— Что вы! — Она улыбнулась ослепительной белозубой улыбкой. — Да я их ни капельки не боюсь: у меня здесь целый миллион друзей!..
— Вот как! Значит, я познакомился сегодня с маленькой миллионершей?
Девочка смеялась звонко и заразительно. Мы шли рядом, разговаривали и шутили. Было бы гораздо удобнее, если бы я взял ее за руку, так как толпа нас часто разлучала. Но я этого не сделал, не мог заставить себя это сделать. Да!.. Теперь мне стыдно об этом вспоминать, но я не взял девочку за руку, потому что она была черной: а вдруг бы кто-нибудь подумал, что она моя дочь?..
Скоро я уже знал о девочке все. Ее отец работает здесь, и она часто приносит ему завтрак. Он артист. Ее зовут Луиза, Луиза Брайан, но ей больше нравится, когда ее называют просто Лу. Ей тринадцать лет, и пока она учится в школе, а потом обязательно станет учительницей. А я чем занимаюсь?., Пишу книги? А сказки я не умею писать?.. Нет? Почему? Ведь это так просто: надо только, чтобы они были интересными! А у них в доме напротив живут два чемпиона мира: один по бегу с препятствиями, а другой по плаванию. Они такие важные! Как африканские послы. Как?! Неужели я не знаю? Африканские послы живут в белых районах Вашингтона, и сам президент Соединенных Штатов обязан здороваться с ними за руку. Иначе может произойти война между Америкой и Африкой… А она сама заняла в этом году первое место в школе по прыжкам в длину, так что в колледж ее примут наверняка. А если станет чемпионкой страны, то любой университет ее примет бесплатно… А я бывал на Ниагарском водопаде?.. Нет?! Не может быть… Ведь еще в школе мисс Карлсон говорила, что это самое красивое зрелище в мире и что им должен гордиться каждый американец! А может быть, я иностранец? Она, Лу, обязательно поедет посмотреть Ниагарский водопад, как только закончит университет…
— Видите, вон там развевается флаг Соединенных Штатов? — перебила себя Лу на полуслове.
— Да, — сказал я, — вижу.
— Под ним работает мой отец! — гордо сказала девочка.
Теперь, когда мы подошли совсем близко, я разглядел ярко раскрашенный деревянный балаган, на крыше которого в неподвижном знойном воздухе безжизненно свисало полосато-звездное знамя моей родины. Это был популярный аттракцион «Попади в негра!», без которого не обходится даже самая захолустная ярмарка в Америке. По мере нашего приближения к балагану в невероятном шуме, который создавали зазывалы своими криками, все яснее выделялся один из голосов:
ПОПАДИТЕ В НЕГРА! ЛЕДИ И ДЖЕНТЛЬМЕНЫ, ПОПАДИТЕ В ГЛУПОГО НЕГРА И ЗАБИРАЙТЕ БУТЫЛКУ ОТЛИЧНОГО ВИСКИ! АМЕРИКАНСКИЙ АТТРАКЦИОН «ПОПАДИ В НЕГРА!». ТРИ МЯЧА — ПЯТЬДЕСЯТ ЦЕНТОВ! ТОЛЬКО ПЯТЬДЕСЯТ ЦЕНТОВ, И БУТЫЛКА ВИСКИ ВАША! АМЕРИКАНСКИЙ АТТРАКЦИОН…
Мы подошли к балагану вплотную. Сквозь дырку в дощатой перегородке своеобразного тира была просунута голова негра. Лицо его, густо размалеванное белилами, выглядело смешно: толстые белые губы чуть ли не до ушей, глаза, обведенные кругами, и ярко-красные щеки. Негр визжал, закатывал глаза и дергал головой. На полке возле барьера стоял ряд бутылок дешевого виски. Зазывала, небольшой полный человек с потным лицом, протягивал равнодушно проходящей мимо публике три теннисных мяча, не переставая голосить.
— Придется немного обождать, — сказала девочка, что-то заметив. — Давайте встанем в сторонку. Сейчас нельзя мешать. Отсюда лучше будет видно…
Я ничего не видел. Возле барьера было по-прежнему пусто. Проходя мимо балагана, публика лишь замедляла шаги. Такой аттракцион, как этот, никого не мог удивить. К тому же на Кони-Айленде их было несколько. Но тем не менее негр и зазывала вели себя так, словно перед ними собралась огромная толпа. И только какой-то смешно одетый провинциал, пяливший глаза направо и налево, нерешительно остановился и в тупом изумлении раскрыл рот, глядя на соблазнительный ряд бутылок виски.
Маленькая Лу закрыла рот ладонью и прыснула.
— Это Пит, Пит!.. — сказала она мне громким шепотом и показала жестом, чтобы я пригнулся. — Он работает на приманку публики. Ох, и смешной же! Каждый раз придумывает что-нибудь новое…
И тут я понял: передо мной разыгрывалась сцена. «Деревенский парень» был просто-напросто великолепным актером. Он с таким мастерством играл свою роль, что публика невольно обращала на него внимание и останавливалась. Поведение «неотесанного деревенщины» становилось все более уморительным. Подозрительно оглянувшись, он распахнул пиджак, отстегнул большую английскую булавку и полез во внутренний карман. Его бумажник, туго перевязанный ярко-зеленой лентой, был прикреплен к подкладке пиджака довольно толстой цепочкой. Парень делал вид, что старается скрыть свои действия от публики, но на самом деле «отворачивался» так, чтобы всем было видно все, что он делает. Когда наконец он протянул зазывале сложенную в несколько раз долларовую бумажку, у барьера собралось изрядное количество народа.
Как известно, ничто не вызывает такое сильное любопытство, как толпа глазеющих на что-нибудь зевак. Буквально через несколько секунд публика так облепила со всех сторон балаган, что мы с Лу оказались плотно прижатыми к боковому барьеру.
Парень долго и подозрительно пересчитывал сдачу.
Одну из монет, к бурному восторгу публики, он испытал «на зуб», потом показал соседям справа и слева, словно спрашивая, не фальшивая ли она. Все громче звучали шутки и смех. Зазывалы уже не было слышно. Наконец изумительный актер, став обладателем трех мячей, приступил к делу. Он долго целился, жестами просил публику отойти от него и не мешать. Несколько раз парень смешно замахивался, но мяч из руки не выпускал. Лицо его все время оставалось серьезным, и это было так смешно, что я от души хохотал вместе со всеми. Первый мяч он бросил неловко, как-то по-женски, но… попал. Дружный рев толпы подбодрил его. Перед вторым броском повторилась та же процедура. Негр кричал и бешено крутил головой, чтобы в него не попали. Но снова цель была поражена. Публика неистовствовала. Все азартно кричали, давали советы и предлагали «деревенщине» свою помощь. Перед третьим броском наступила напряженная тишина. Зазывала тоже притих и с беспокойством смотрел то на негра, то на «деревенского парня». Лицо негра блестело от пота.
Он вертел головой, корчил рожи и забавно кричал:
— Нет, сэр! На этот раз вам не удастся! Нет, сэр!..
Когда «деревенщина» попал в третий раз и получил бутылку виски, стоял такой невообразимый шум, какой бывает только на бейсбольном поле после удачного броска. Даже я кричал. И тут на моих глазах произошло чудо: к зазывале потянулись руки с деньгами — все хотели бросать мячи. «Деревенский парень» куда-то исчез. Впрочем, никто, наверное, уже и не помнил о нем.
В негра летели мячи. Их бросали дети, почтенные матроны, старики и молодые. Теперь он крутил головой не так сильно, но только одному из бросавших удалось попасть три раза подряд. Толпа постепенно редела. У барьера оставалось не более десятка зевак, среди них немолодой человек в сдвинутой на затылок широкополой соломенной шляпе. Он не отрывал глаз от негра и ни разу не улыбнулся. Взгляд его был пустым и холодным.
— Пожалуй, стоит попробовать… — сказал он не очень громко, но внятно. — Я ведь знаю их повадки. Сколько бы ни крутил головой, у меня не выкрутится!
Он говорил, как южанин: медленно и растягивая слова. И двигался он, как южанин: лениво, вперевалочку.
Не глядя, достал из кармана брюк туго свернутую пачку долларов и небрежно протянул одну кредитку зазывале.
— На все! — сказал он, не переставая смотреть на негра.
— Да, сэр, тридцать мячей, сэр!.. Кто еще, джентльмены? Пятьдесят центов — три мяча! Попадите в глупого негра!.. Три мяча — пятьдесят центов!
С поразительной быстротой публика снова облепила барьер. В центре внимания теперь был южанин. Я вопросительно посмотрел на Лу и понял: нет, этот не из тех, кто работает на приманку публики.
Южанин медленно стянул с себя пиджак и загнул рукава рубахи.
Негр перестал кричать и вертеть головой. Он смотрел на южанина прямо, не мигая.
Южанин взял один мяч в правую руку и два в левую.
— Ну, что ж ты не крутишь головой, а? — пробормотал он. — Крути, крути!..
Он медленно откинулся назад и с силой бросил мяч, но не попал. Негр не шелохнулся. Он все так же строго и прямо смотрел на южанина. Размалеванное лицо почему-то уже не выглядело ни смешным, ни веселым. Оно было спокойно. Совершенно спокойно…
Публика молчала. В тишине нелепо прозвучал единственный выкрик болельщика — верзилы в белой майке с короткими рукавами:
— Эй, мазила! Ты бы лучше за эти деньги выпил, а потом запустил бы в черномазого бутылкой. Наверняка бы попал!
Южанин не ответил. Он с нескрываемым презрением смотрел на негра и вдруг быстро, со злостью стал швырять в него мячами. Зазывала с готовностью и ловко подавал их. Мячи летели как попало, и все мимо.
— На́ тебе, на́!.. — бормотал южанин, бросая мячи. — На́! На́!..
Но мячей больше не было.
— Все, сэр. Еще дюжинку? — Зазывала был отменно вежлив и как будто не замечал состояния своего клиента.
Кто-то из публики пронзительно свистнул. Люди как-то сразу потеряли интерес к поединку и расходились, насмешливо глядя на южанина. Он был бледен и, надевая пиджак, никак не мог попасть в рукава…
— Пойдемте к па, — сказала мне Лу и помахала рукой зазывале: — Алло, Фред!.. Идемте, не стесняйтесь. Сейчас уже начался перерыв.
Голова негра исчезла. Круглая дыра в перегородке была прикрыта с внутренней стороны ярким лоскутом.
Мы с Лу обошли кругом балагана. Помещение, из которого высовывал голову негр, оказалось тесной каморкой с дверью, выходящей на какие-то безлюдные задворки, заставленные ящиками с пустыми бутылками из-под кока-колы. Негр стоял на пороге. Это был крупный человек, атлетического сложения, в белой рубашке с засученными рукавами. Лу поставила корзинку на землю, разбежалась и ловко прыгнула в его объятия. Отец шумно чмокнул ее в щеку и осторожно поставил на землю.
— Здравствуй, па! Угадай, кого я с собой привела. Ни за что не отгадаешь! Ну и смеялись мы с ним над Питом! Я его еще никогда не видела таким, ну и умора! Да что же ты стоишь, не знакомишься? — Девочка не замечала, что после отцовского поцелуя на ее смуглой щеке остались следы белой краски. — А где Пит? Он разве не будет с нами обедать? Боже, какой у тебя беспорядок! Пиджак висит кое-как, галстук валяется на полу, кругом окурки… — И, оставив нас, девочка принялась за уборку.
Негр протянул мне огромную руку.
— Глен Брайан, сэр, — представился он. — Рад знакомству. Но боюсь, что Лу права: вряд ли я сумею отгадать, кто вы такой. Зато бьюсь об заклад, что она вас спросила, были ли вы на Ниагарском водопаде!
Мы рассмеялись. И я рассказал, что случайно познакомился с Лу и вместе с ней прошелся по парку. Я отозвался с искренним восторгом о великолепном актерском мастерстве Пита.
— Вы знаете, сначала я было подумал, что тот человек, который только что бросал мячи, тоже артист, но потом убедился, что это не так… Кстати, Брайан, почему вы были так уверены, что он в вас не попадет? Вы совсем не уклонялись от мячей.
— Ах, этот, в шляпе? Пустяки! Вы знаете, я давно заметил, что таких людей всегда бесит, когда негр смотрит им в глаза… — Он говорил и осторожно, чтобы не размазать грим, ел бутерброды, запивая их молоком. — Нужно только смотреть спокойно, а главное, ни в коем случае не опускать глаза.
— У вас тяжелая работа!.. — промолвил я почему-то в замешательстве, словно был виноват в этом. — Устаете?
— Да, как вам сказать… — Он выпятил губы и развел руками. — Работа как работа. Не хуже и не лучше всякой другой. Я имею в виду, конечно, Кони-Айленд. А уж я здесь знаю каждый аттракцион. Взять, например, работу на каруселях, на чертовом колесе или в Музее восковых фигур…
— Вы знали Рамона Монтеро?
— Еще бы! Мы с ним прожили несколько лет в одном доме. Правда, за последнее время мало встречались, — негр добродушно усмехнулся, — хотя я его и видел каждый день в это время.
— Он вас часто навещал?
— Нет. Ни он меня, ни я его. Я его видел прямо отсюда.
— Разве отсюда музей виден? — удивился я, оглядываясь.
— Нет, отсюда не виден. — Глен Брайан встал и посмотрел на часы. — Он виден оттуда… — и кивнул головой на каморку.
Только теперь я заметил, что отверстие, через которое Глен просовывал голову, расположено довольно высоко над землей. Во время работы ему приходилось стоять на грубо сколоченном помосте высотой около метра. На него теперь вскарабкалась Лу и убирала окурки с толстого бруска, в который, по-видимому, ее отец упирался локтями, когда работал.
Девочка повернулась к отцу и сказала строго:
— Если ты будешь так много курить, я скажу маме. Ты знаешь, сколько я окурков подобрала?
— О, как страшно! — добродушно усмехнулся Глен Брайан. — Чем считать окурки, вы бы лучше, мисс Луиза, посмотрели на себя в зеркало…
Девочка ловко спрыгнула на землю и подошла к перевернутому ящику, на котором рядом с раскрытой коробкой грима стояло небольшое зеркало.
— Ну, папа, опять ты меня перемазал!.. — И она рассмеялась и обратилась ко мне: — Вот каждый раз он так. А я все забываю!
Глен Брайан снова посмотрел на свои карманные часы, встряхнул их и поднес к уху:
— Проклятые часы! То спешат, то отстают. Раньше, бывало, посмотришь оттуда, — он кивнул на отверстие в стене, — если музей закрыт, значит, уже три, нам пора начинать… Рамон был очень аккуратным насчет этого. Теперь они работают без перерыва. Публика так и валит… Сколько сейчас времени, сэр?
Я взглянул на свои часы:
— Без четырех минут три. Значит, в тот день вам удалось увидеть все, о чем писалось в газетах?
— Почти все. Ведь не успела приехать полиция, как весь парк уже знал, что в музее произошло убийство. Народу собралось уйма! Бедняга Рамон! Я, наверное, был последним, кто видел его живым: ровно в три, как всегда, он спустился вниз и прикрыл входные двери. И вот что я вам скажу, мистер, я уверен, что убийца спрятался в музее заранее. А вы как думаете?
— А что, очень может быть… — сказал я и вспомнил, что первоначальная версия Карригана предполагала что-то в этом роде: кто-то купил билет, дождался ухода Губинера и расправился с Рамоном Монтеро. — Послушайте, Брайан, а вы уверены, что, после того как сторож прикрыл двери музея, никто больше туда не входил?
Зазывала включил микрофон, пощелкал по нему пальцем и принялся гнусаво голосить. Глен Брайан, не переставая со мной разговаривать, взял зеркало и стал подправлять грим вокруг рта.
— По-моему, никто. Видите ли, в то воскресенье было много народу, и нам не удалось вовремя сделать перерыв. Я работал без передышки. Конечно, я мог и не заметить — не смотрел же я все время в одну и ту же сторону! Но ведь увидел же я, когда туда вошел полисмен…
В перегородку постучали. Это был зазывала.
А НУ-КА, НЕГР, ПОКАЖИСЬ ПОЧТЕННЕЙШЕЙ ПУБЛИКЕ!
ВЫСУНЬ СВОЮ КУДРЯВУЮ ГОЛОВКУ!.. ПОЛЮБУЙТЕСЬ НА ГЛУПОГО НЕГРА, ЛЕДИ И ДЖЕНТЛЬМЕНЫ! —
кричал он.
Глен Брайан влез на помост, но не торопился просунуть голову в отверстие. Он продолжал говорить:
— Но я тогда еще ничего не знал о том, что случилось. Ну, полисмен и полисмен. Мало ли их шляется по Кони-Айленду. А потом вижу: нет, что-то не то… Начинает собираться толпа. И откуда только народ все узнает! Люди как сумасшедшие побежали к музею. Скоро отсюда ничего не стало видно, кроме толпы. Даже ливень не смог ее разогнать. — Негр взялся за занавеску, отогнул ее и, прежде чем просунуть голову в отверстие, успел мне еще сказать: — Нет, мистер, я все-таки уверен: убийца спрятался в музее заранее. Вот увидите!
Когда голова негра исчезла, я почувствовал себя неловко. Он и оставался здесь, и вместе с тем его не было… Но уйти, не попрощавшись, было бы невежливо. Вероятно, Лу заметила мое замешательство, потому что она тут же принялась занимать меня на правах хозяйки:
— Вы подождите, папа сейчас освободится. В эти часы настоящей работы не бывает. — Девочка пересела с пустого ящика на ступеньку помоста, где стоял ее отец. — Пожалуйста, садитесь! — показала она на ящик. — А про бандитов и сыщиков вам не приходилось писать?.. Не пробовали? Ну ничего, научитесь. Я однажды смотрела в кино, как один писатель все не умел, не умел писать про бандитов, а потом познакомился с одним гангстером, который ему рассказывал про себя. А писатель про все это стал писать книги и сделался миллионером.
Но я эту картину тоже видел. Она кончилась не так уж счастливо…
— Ну, и чем же все это кончилось? — спросил я.
Лу вздохнула и грустно посмотрела на меня.
— Гангстер убил писателя и украл у него все миллионы…
Я расхохотался. Лу тоже. У нее было чувство юмора.
Глен Брайан то и дело поворачивался к нам и принимал участие в разговоре. Он оказался остроумным собеседником, бывшим солдатом и, так же как и я, страстным любителем бейсбола. Не сошлись мы только в командах. Я болел за «Индейцев», он — за «Львов»… Лишь одно обстоятельство мешало нашей беседе: когда Глен Брайан работал и в него летели мячи, было неприятно видеть, как дергается его тело. Особенно смущало, когда среди глухих ударов о перегородку выделялся резкий звук попавшего в цель мяча.
Глава пятнадцатая Белые перчатки
В тот день мне не хотелось видеться ни с Карриганом, ни с Джо. Прямо из Кони-Айленда я позвонил одному и другому, узнал, что новостей нет, сел в такси и отправился домой. Я сидел рядом с шофером и находился в том полудремотном состоянии, которое навевает бесконечный поток плывущих рядом разноцветных автомобилей и утомительное мигание светофоров. Полисмены-регулировщики относились довольно презрительно к ярко-желтым лимузинам-такси. И очень часто небрежный взмах руки в белой перчатке незаслуженно долго задерживал нас на перекрестках. Шофер, говорливый и развязный, как все нью-йоркские таксисты, затейливо ругал каждого встречного полицейского на своем живописном бруклинском жаргоне.
— Ах ты, сын пистолета и дубины!.. Дали тебе белые перчатки, так ты всем их суешь в нос! — ворчал он. — Нет, вы только посмотрите, мистер, на эту морду! Он, наверное, надевает белые перчатки, чтобы не пугать детей своими лапами.
«Белые перчатки… — лениво думал я. — Полицейским, наверное, в них жарко… Интересно, тот полицейский, которого видел Глен Брайан, тоже был в белых перчатках?.. Что?! — Я резко выпрямился. Мысли заработали быстро и ясно. — Как же мог Глен Брайан видеть полисмена, который спокойно вошел в музей? Ведь хорошо известно, что полиция не смогла войти именно потому, что дверь была закрыта изнутри! Ей пришлось сначала взломать дверь, а потом уж входить.
И, главное, в то время музей уже был окружен толпой!»
— Стойте! — сказал я шоферу. — Назад, в Кони-Айленд, быстро!
— Ясно! — Шофер радостно улыбнулся и принялся сворачивать в боковую улочку. — У вас что-нибудь свистнули! Так это же Кони-Айленд, мистер! Что же вы хотите? Где же, по-вашему, воровать, если не в толчее Кони-Айленда? Вы знаете, я однажды вез пассажира, которого обчистили на углу Бродвея и Сорок второй улицы…
Он мне мешал думать, этот болтливый шофер. Я никак не мог поймать нить какой-то важной мысли, которая только что билась в моем сознании.
— Извините, — перебил я его, — я пересяду в заднюю кабину. У меня разболелась голова…
Шофер, по-видимому, обиделся. Он так резко затормозил, что я едва не стукнулся головой о ветровое стекло.
Я пересел, закрыл глаза и принялся сосредоточенно думать:
«Так… На чем же это я остановился?.. Я подумал о том, что Глен Брайан видел полисмена, который вошел в музей до того, как было обнаружено убийство. То есть, до того, как начала собираться толпа. Но что-то я хотел узнать еще? Боже мой, меня же шофер перебил на самом интересном месте!.. Ах, да! Я хотел узнать у Глена Брайана, был ли полисмен, которого он видел, в белых перчатках? Ведь Карриган говорил, что перчатки, которые оставил убийца, — из тех, что носят официанты, солдаты и… полисмены! Да, да, полисмены! Это я хорошо помню!»
Когда я добрался до аттракциона «Попади в негра!», Глен Брайан был в самом разгаре работы. Лу ушла. Я решил, что скорее всего обращу на себя внимание, если встану среди публики у самого барьера, и очутился рядом с миловидным мальчуганом лет пяти. Он стоял с мячом в руке и как завороженный смотрел на веселое, размалеванное лицо негра. Глен Брайан забавно гримасничал и шутил. Отец мальчика, немолодой коренастый человек с большими рабочими руками, с азартом показывал сыну, как нужно бросать мяч. Все мы, стоящие у барьера, улыбались, глядя на мальчугана, и подбадривали его. Он неловко, по-детски замахнулся, но разжал пальцы немного раньше, чем следовало. Мяч взлетел кверху и, конечно, не попал бы, если бы Глен не подставил голову. Взрыв одобрительных возгласов был наградой скорее негру, чем мальчику. Второй мяч тоже попал в цель и тоже благодаря Брайану. Мальчуган был счастлив и горд. Отец его смеялся и добродушно подмигивал нам, стоящим у барьера. Но, увы! Третий мяч мальчик бросил так неудачно, что никакие ухищрения Глена Брайана не помогли. Тогда мы все и даже зазывала закричали дружно: «Не считается, не считается!» Но следующие мячи также пролетали мимо… Тогда мальчик сморщил личико и отчаянно заревел! Напрасно его успокаивали и предлагали новые мячи.
Он обиженно замахнулся ручонкой на Глена Брайана и протянул, захлебываясь слезами:
— Противный негр… Не люблю тебя, не люблю…
Отец поспешно его увел.
Как только у барьера опустело, я помахал Глену Брайану и показал рукой, что обойду кругом и зайду к нему в помещение. Он кивнул и минутой позже встретил меня в каморке, устало обмахиваясь газетой. По его размалеванному лицу катились крупные капли пота.
— Вы извините меня, Брайан, — сказал я, — но уже на пути домой мне пришла в голову одна мысль… Скажите, вы не помните: полисмен, которого вы видели, не был в белых перчатках?
Глен Брайан задумался, но ненадолго.
— Да, да! Это я хорошо помню: он был именно в белых перчатках.
— И он был среднего роста?
— Да, пожалуй… Вроде вас.
— И худой?
— О нет, ничего подобного! Скорее, полный. А почему вы все это спрашиваете? Разве полиция не помнит, кто из полисменов первым вошел в музей?
Я смутился, но все-таки сказал то, что думал.
— Видите ли, Брайан, я не очень уверен… И еще никому не сказал об этом. Но… Дело в том, мне кажется, что вы видели… убийцу!
Глен Брайан вздрогнул. Мне было неприятно смотреть на его лицо. Оно было смешное и забавное, но я понимал, что густой слой грима скрывает выражение удивления и озабоченности.
— Собственно говоря, это мое частное мнение, но, посудите сами, публика стала собираться возле музея еще до того, как полиция взломала дверь…
Я выложил ему все свои соображения. Брайан молчал. За это время его несколько раз вызывали. И каждый раз он поднимался на помост, его голова исчезала в отверстии, а туловище дергалось и вздрагивало.
— Вы знаете… — заговорил он наконец. — Конечно, это ваше дело. Вы журналист, и это ваш хлеб. Но если можно… Я хочу сказать, если это не противозаконно и вы не лишитесь заработка, было бы очень хорошо, чтобы обо мне ничего не упоминалось… Не потому, что я боюсь или там еще что-нибудь, нет! Но вы сами понимаете: когда в делах полиции запутан негр, для него дело дрянь…
И я твердо обещал Глену Брайану, что никогда и никому не обмолвлюсь ни словом о том, что он мне сказал. Странно, в третий раз я давал подобное обещание, пока выполнял задание мистера Рэндольфа Грейтса-младшего.
Как же я тогда смогу написать правду про убийство в Музее восковых фигур?
Я больше никогда не виделся ни с Гленом Брайаном, ни с его милой дочкой Лу. Стала ли она учительницей? Удалось ли ей побывать на Ниагарском водопаде? Ведь Ниагарский водопад, говорила она, гордость американцев… И каждый раз, когда я о них думаю, мне слышится далекий голос, который теперь болью отзывается в моем сердце:
ЛЕДИ и ДЖЕНТЛЬМЕНЫ, ПОПАДИТЕ В ГЛУПОГО НЕГРА!
ТРИ МЯЧА — ПЯТЬДЕСЯТ ЦЕНТОВ! АМЕРИКАНСКИЙ АТТРАКЦИОН — ПОПАДИ В НЕГРА!
Глава шестнадцатая Женская логика
Ах, как мне нужен был Джо! Еще несколько дней назад по вечерам нечего было и пытаться его разыскивать. В эти часы он мотался по больницам, полицейским участкам и моргам Нью-Йорка. Но сейчас стоило мне позвонить Кэйзи Уайт, теперь уже миссис Кэсиди, и через час он уже знал, что я его разыскиваю. И каким только образом она его находила, одному богу известно!
— Кэйзи, — сказал я ей в тот вечер, — мне очень нужно видеть вас обоих. И как можно быстрее…
Скоро мы сидели втроем за столиком в маленьком кафе «Тиволи», который с недавних пор стал излюбленным местом наших встреч.
Кроме нас, в кафе был только еще один посетитель — толстый человечек, сидевший к нам спиной с газетой в руках.
Я подробно рассказал своим друзьям о сегодняшнем открытии. Против обыкновения, Джо не ерзал, не вертел ничего в руках и не пересаживался со стула на стул. Лишь изредка вздрагивал и краем глаза поглядывал на Кэйзи, словно хотел убедиться, что она не исчезла. Кэйзи слушала внимательно. Ее удивительные нежные брови, слегка нахмуренные, казались еще пушистее.
— Конечно, — закончил я свой рассказ, — самое правильное: было бы немедленно посоветоваться с Карриганом. Пусть он разберется в этом деле сам. Но я ведь дал слово Брайану!..
— И правильно сделал! — заметил Джо. — Ты представляешь себе, как отнесется полиция к негру, который наговаривает на нее? Ведь Брайан, по сути дела, свидетельствует против полисмена!
— Ты прав, Джо, это так. Но, с другой стороны, все может оказаться гораздо проще, чем кажется. Мало ли зачем зашел полисмен в музей во время обеденного перерыва? Может быть, он и пробыл-то там всего пять секунд! Зашел, спросил у швейцара который час и тут же вышел…
Джо с сомнением покачал головой.
— Не думаю, — сказал он. — Если полисмен зашел туда случайно, то почему же он не рассказал об этом полицейскому инспектору Карригану, который ведет это дело? Ведь в тот же день не то, что каждый полисмен Кони-Айленда, весь Нью-Йорк знал все подробности убийства швейцара Музея восковых фигур.
— Тише! — сказал я Джо и кивнул на неподвижного посетителя. — Не надо, чтобы тебя слышал каждый встречный…
— А может быть, негр ошибся? — робко спросила Кэйзи Уайт. — Может быть, полисмен вошел в музей до обеденного перерыва?
— Но ведь до обеденного перерыва входные двери музея были раскрыты настежь, не так ли? — скорее спросил ее, чем ответил Джо. (Кэйзи утвердительно кивнула головой.) — А Мак говорит, что негр ясно видел, как рукой в белой перчатке полисмен толкнул дверь. Значит, двери, как обычно во время обеденного перерыва, были прикрыты.
Наступило довольно тягостное молчание. Джо рассеянно чертил что-то на обороте меню. Кэйзи задумчиво помешивала ложечкой давно остывший кофе. Я был подавлен нашей беспомощностью. «А ведь, наверное, — подумал я, — если бы мы обратились к Карригану, он немедленно сделал бы какие-нибудь интересные и важные выводы…»
— А нельзя ли рассказать обо всем Карригану как-нибудь так, чтобы не впутать Глена Брайана… — неуверенно заговорил я.
Джо возразил неожиданно резко:
— Старик не такой наивный, как ты думаешь! Он быстро докопается до источника твоих сведений. Давайте сначала попробуем разобраться сами, без полиции. В конце концов, здесь вопрос логики, не больше. — Джо оживился. — Посмотрим еще раз, как было дело. Итак, полисмен, которого видел негр Брайан, вошел в музей сразу же после начала перерыва, предположим в три часа десять минут… — Он жирно выводил на обороте меню какие-то цифры. — Но, как полисмен вышел из музея, этого никто не видел. Так или не так?
— Так, — сказал я.
Кэйзи тоже утвердительно качнула головой.
— Также известно, что в три часа тридцать минут кассирша обнаружила двери музея закрытыми изнутри, а сторож не отзывался. Так? Дальше… Согласно данным судебно-медицинской экспертизы, убийство было совершено между тремя пятнадцатью и тремя тридцатью минутами. Это тоже факт. Значит…
Но тут я вспомнил один из тезисов Карригана и скептически сморщился.
— Ничего не значит! — перебил я Джо. — Что бы мы ни предполагали и какие бы выводы ни делали… — я не замечал, что слово в слово повторяю то, что слышал от Карригана… — всегда остаются вещественные доказательства, которые должны совпадать с нашими рассуждениями.
Джо посмотрел на меня удивленно.
— Да, да! — упрямо сказал я. — А куда ты денешь следы на подоконнике, ключи от кабинета Губинера, найденные в кустах… Ведь это все бесспорные вещественные доказательства того, что убийца удрал, понимаешь, удрал! Через окно!
— Нет, не понимаю, — пожал плечами Джо. — Говори по-человечески!
— А то, что полисмен, которого видел негр, не мог удрать через окно. Он был слишком толст!
— Толст? — переспросила Кэйзи. — Что-то я не поняла…
— Только очень худой человек может пролезть через окна музея, — объяснил я, — а наш полисмен был хорошо упитан. Это Брайан прекрасно помнит.
— Но зато перчатки, темно-синяя летняя форма, рост — все совпадает… — не сдавался Джо.
— Что значит «зато»? Если хоть одно вещественное доказательство не совпадает, то рушится и вся версия… — Этого уже Карриган мне не говорил. Это я сам придумал и был очень доволен собой.
— Тогда что же, по-твоему, случилось? — спросил растерянно Джо.
Я смутился и опустил глаза.
— Не знаю… — сказал я тихо и украдкой посмотрел на Кэйзи, понимая, что, проявив столь блистательные знания в области криминалистики, в конечном счете я не сказал ничего путного.
И опять наступило тягостное молчание, которое на этот раз прервала Кэйзи:
— Какие же причины могли быть у полиции, чтобы так бесчеловечно покончить с Рамоном Монтеро?
— У полиции? — переспросил я. — Собственно говоря, никто из нас не имел это в виду. До сих пор мы говорили о полисмене… Послушай Джо, а может быть, Кэйзи права?
— Постойте, друзья, постойте! Не надо усложнять. Давайте попытаемся разобраться… — Джо упрямо подчеркивал карандашом написанные им цифры на обороте меню.
Но я прервал его.
— Вот что, Джо! А ты не смог бы узнать у своих знакомых полицейских, работает ли на Кони-Айленде полисмен с приметами, о которых говорил Глен Брайан?
— Нет ничего проще. И я это, конечно, завтра же сделаю. Но что это даст? Предположим, такой человек работает. Как же мы тогда поступим? Будем следить за ним? Допрашивать? А вдруг вообще такого полисмена на Кони-Айленде не существует?.. Нет. Это не выход… Но ты меня перебил. Я начал говорить, что нам нужно снова внимательно взвесить все обстоятельства и определить, что мы знаем и что не знаем.
— Хорошо, давай… — вздохнул я.
— Мы знаем, что полиция разыскивает худощавого брюнета, среднего роста, который в момент преступления был в темно-синем костюме и белых перчатках. — Джо сделал паузу и энергично потер подбородок. — Этот человек находился в Музее восковых фигур между тремя часами и тремя часами тридцатью минутами, после чего скрылся через окно в неизвестном направлении. Это все, что знает полиция о преступнике. Теперь посмотрим, что знаем мы…
Джо попытался снова использовать меню для своих заметок, но оно было сплошь исчерчено карандашом. Тогда он пошарил по столу глазами и, не найдя ничего подходящего, взял из своей чашки ложечку.
— Во-первых, — он поднял ложечку и потряс ею, — мы знаем человека в темно-синем костюме, среднего роста и в белых перчатках. Это полисмен. Мы знаем, что есть свидетель, который видел, как этот человек после трех часов дня вошел в музей. — Тут Джо показал нам, как ложечка следует по скатерти, забирается на край блюдца и оттуда прыгает в чашку. — Итак мы знаем, что в три часа с минутами в музее находился посторонний человек.
Мы с Кэйзи с нескрываемым интересом посмотрели в чашку Джо. Там тускло поблескивала «подозрительная» ложечка.
— Но мы еще знаем, — продолжал Джо, — что в три с половиной часа музей оказался закрытым изнутри! — И Джо прихлопнул ладонью чашку. Ложечка теперь торчала между его пальцами. — Человек совершил преступление. Он должен удрать. Но окна музея узкие. Через них наш человек не мог выскочить — он слишком толст… — Джо подергал ложечку кверху, но ее выпуклая часть не проходила между сжатыми пальцами. — А теперь самое главное! Мы знаем, что дверь… взломали! — Джо быстро убрал руку от чашки. — Но в музее никого не оказалось!
Мы с Кэйзи уставились на чашку. Увы! Никакого чуда не случилось. Ложечка преспокойно оставалась в ней.
Я пожал плечами.
— Куда же могла деваться ложка, то есть я хотел сказать — человек?
— Вот этого-то мы и не знаем, — ответил Джо. — Собственно говоря, это единственное, что мы еще не знаем.
— Ничего себе — пустяк! — сказал я раздраженно. — Не зная этого, мы не знаем ничего!
Кэйзи смотрела на нас с безграничным удивлением.
— О чем это вы? Джо, Мак, неужели вам не ясно?..
Мы с Джо переглянулись. Должно быть, при этом вид у нас был довольно глупый, потому что Кэйзи вдруг улыбнулась.
— Но неужели вы не видите, — она показала пальцем на чашку Джо, — неужели вы не видите, что ложка осталась в чашке? Она никуда не исчезла и не могла исчезнуть…
Нам стало неловко. Кажется, Кэйзи ничего не поняла.
— Моя дорогая, — силясь улыбнуться, заметил Джо, — конечно же, моя ложка никуда не могла исчезнуть. Тем более, что я не фокусник. Ну, а человек? Ведь человек действительно исчез из музея!
— Боже мой, да и человек никуда не мог исчезнуть! — возразила Кэйси. — Если ложка не могла никуда исчезнуть, то и человек не мог! Неужели непонятно? Ну, подумайте…
— Но ведь следы ясно показывают, что человек не просто исчез — он удрал через окно и по дороге даже растерял ряд вещей, которые дают основание… — пытался объяснить ей Джо, но она его перебила.
— Глупости, — сказала она спокойно и убежденно. — Не может этого быть!
— Но факт остается фактом, — осторожно заметил я. — В музее никого не оказалось. Как только полиция взломала двери, все помещения тщательно обыскали…
— Ну и что же? Значит, плохо обыскали!
Женская логика Кэйзи была неотразима.
— Конечно, полиция могла бы ошибиться, — терпеливо разъяснял ей Джо, — но именно для того, чтобы этого не случилось, был вызван сам хозяин музея…
Тут я вскочил на ноги и хлопнул себя по лбу.
— Губинер! — вскричал я так громко, что единственный посетитель кафе вздрогнул и уронил на пол газету. — Постой, постой, Джо, дай мне сообразить… — Я сел и ладонью закрыл глаза. — Сейчас я тебе все расскажу… Знаешь, мне кажется, что Кэйзи права. Да, да, она безусловно права… Губинер, конечно, Губинер! Но, черт возьми, пока этого нельзя доказать!.. Ну ничего, завтра! Я узнаю обо всем завтра же!
До самой смерти не прощу себе то, что я сделал на следующий день! И виноват в этом я один. Только я один!..
Глава семнадцатая Непоправимая ошибка
В кабинете Губинера произошли заметные перемены. На месте продавленного дивана появился симпатичный журнальный столик и два низких кресла с ярко-зеленой обивкой. Огромный старый сейф был заново окрашен, и бронзовая табличка с названием фирмы «Кэртис и сын», очищенная от старой краски, блестела, как золотая.
Губинер тоже изменился. В его манерах появилось больше самоуверенности и спокойной медлительности. При встрече со мной он не вскочил со своего кресла и не заглядывал мне в глаза, как прежде, хотя был исключительно предупредителен и любезен. От него все так же сильно пахло духами.
— Очень рад видеть вас у себя, Мак! — фамильярность, которую он допустил, назвав меня «Маком», вполне компенсировалась безукоризненной вежливостью и неподдельной искренностью тона. — Прошу вас, садитесь… Не хотите ли чего-нибудь выпить?
Я поблагодарил, сел и молча уставился на Губинера.
— Чует мое сердце, — сказал он, — что у вас есть новости.
Я кивнул головой и все смотрел на хозяина Музея восковых фигур, стараясь представить себе истинное лицо этого человека. Он продолжал светски поддерживать разговор, терпеливо ожидая, что я выложу ему причину своего визита.
— Подумайте только, до сих пор полиция не напала на след убийцы! Откровенно говоря, меня это беспокоит. Я боюсь, что вам не о чем будет писать и получится слишком большой разрыв между напечатанными главами и продолжением. Публика может забыть…
— Нет, зачем же, мы ей не дадим забыть, тем более сейчас, когда повесть почти закончена.
— Разве? — Удивление Губинера было таким же, как я и ожидал: искренним и тревожным. — Выходит, что полиция скрывает от меня правду! Только вчера я виделся с Карриганом, и он сказал мне, что ничего нового..
— Мы говорим о разных вещах, Губинер. Я о повести, вы о полиции…
— Но ведь… Я понял так, что вы должны написать повесть, основанную только на фактах, на правдивых данных. Поэтому я считал, что ваша работа зависит от хода следствия.
— Знаете, Губинер, часто случается, что литератор видит правду раньше других и там, где ее многие не ищут.
Губинер вздохнул с облегчением.
— Ага… Понимаю! Так сказать, проникновение в психологию своих героев, дедуктивные умозаключения и всякое такое… Что ж, я за право художника на домысел. В конце концов, как бы писатель ни старался строго отобразить действительность, факты всегда будут выглядеть как бы отдельными столбиками, связанными между собой цепочкой домысла… — Губинер явно повторял чьи-то чужие мысли и с удовольствием прислушивался к звуку собственного голоса. — Однако я должен вас предупредить, Мак: следует быть очень осторожным. Вы, конечно, видели мою группу кукол, изображающую «Убийство на Бэлси Род»? Так вот, дочь казненного в 1924 году гангстера Джека дель Пино подала в суд на моего отца за «клевету». Оказывается, ее папочка, очень набожный католик, никогда не убивал детей доконфирмационного возраста. Это всегда делал его помощник, магометанин Али Хусейн. А у нас, видите ли, показывалось, как с малолетним ребенком расправляется сам дель Пино. Вы не поверите, неприятностей была уйма. Так что мой совет, Мак: хорошенько проверьте все ваши предположения!
— Благодарю вас, Губинер. Я, пожалуй, воспользуюсь вашим советом, тем более что именно для этого я здесь.
— Если вы имеете в виду мою помощь, то располагайте мною как хотите. Мне это будет только лестно. Все, что я знаю… Пожалуйста, спрашивайте, я ваш…
— Нет. Пожалуй, я не стану спрашивать, а лучше сам расскажу вам, как я думаю построить одну из последних глав, самую ответственную, которая, по существу, проливает свет на преступление. Вы ничего не имеете против такой беседы?
— Что вы! Конечно, нет. Я весь внимание…
— Я не стану докучать вам пересказом предыдущих глав. Там говорится о тяжелой жизни Рамона Монтеро, о том, как ему повезло, когда он получил у вас постоянную работу, как он видел в изображающей его восковой кукле гарантию того, что его не выбросят на улицу…
Губинер слушал внимательно и с грустной улыбкой утвердительно кивал головой.
— Я, пожалуй, пропущу и тот период жизни Рамона Монтеро, когда он стал замечать, что кукла, которую он всегда считал своим лучшим другом потому, что она обеспечивала его работой, — эта же самая кукла постепенно стала его злейшим врагом. Ведь проходят годы, Рамон Монтеро стареет, а кукла нет. Все заметнее, все резче разница между ними…
— Великолепно, Мак, великолепно! — перебил меня Губинер с искренним восторгом. — А еще можно так: «Кукла по ночам оживала…» А? Или что-нибудь в этом роде, как вы думаете? Зрителя, то есть я хочу сказать, читателя, нужно сначала разжалобить. Уж тогда ему можно всучить что угодно. Вы очень хорошо придумали все эти психологические штучки с куклой и человеком. Великолепно! Это произведет впечатление. Ну, ну, что же дальше?
— Дальше я посвящаю несколько глав аттракционам Кони-Айленда…
— Полезно. Очень полезно!
— Не знаю. Во всяком случае, правдиво. Затем я рассказываю о людях, с которыми мне пришлось встречаться, и, наконец, перехожу к главе, которая начинается с короткой заметки из уголовной хроники нашей газеты. Она совсем небольшая. И я надеюсь, что не очень обременю вас, если прочитаю ее.
— Ради бога, Мак! Я готов слушать без конца все, что говорят и пишут о моем музее!
Я достал из кармана свой блокнот, открыл его наугад и сделал вид, что читаю:
— «…Как только были взломаны двери музея, полиция сразу же приступила к тщательному осмотру помещения. Однако найти живого человека среди нескольких сот восковых кукол оказалось нелегкой задачей. Полиция обратилась за помощью к мистеру Оскару Губинеру, который знает свой музей и каждую куклу в нем, как свои пять пальцев, но — увы! — осмотр не дал никаких результатов! Впрочем, полиция тут же выяснила, что убийца удрал через окно, оставив после себя многочисленные следы, которые будут подвергнуты тщательному лабораторному анализу. Пока известно лишь, что убийца худощав, так как он сумел выбраться из музея через довольно узкую раму окна». Вот и все. — Я поднял глаза и пристально посмотрел на Губинера. Он был совершенно спокоен. «Боже мой, неужели я ошибаюсь?»
— Хм… Хорошо не помню, но что-то в этом роде было. Да, да, было! Меня удивляет неповоротливость полиции: до сих пор никаких результатов. Но рассказывайте дальше, рассказывайте. Как вы думаете дальше развивать свой сюжет? Очень, очень интересно!
Я закурил трубку и выпустил густое облако дыма. По-видимому, Губинер не переносил запаха табака, потому что еле заметно поморщился. Но это меня не смутило. После короткой паузы я снова заговорил.
— Дальше я думаю изложить все события так, как они должны были бы развиваться. Вот послушайте: следуя за вами по пятам, полиция обыскивает залы музея. Нервы полисменов напряжены до предела. Страшные сцены убийств, знакомые лица знаменитых бандитов. Вооруженные куклы на каждом шагу подстерегают зрителей; застывшие гримасы ужаса на лицах мертвецов; трупы полисменов…
— Да, да! Все именно так и происходило! Совершенно точно. Так и пишите!
Было ясно, что Губинеру понравилось такое описание залов музея. Это же все реклама! Великолепная реклама Музея восковых фигур Кони-Айленда!
Я продолжал:
— Сопровождающие вас полицейские то и дело шарахаются от восковых фигур. Полисмен О’Хара чуть было не выстрелил в одну из них. Полисмены, которые вас окружают, храбрые парни, но почти все они набожные ирландцы и, конечно, верят в привидения и загробную жизнь. Им не терпится скорее выбраться к живым из этого страшного мира восковых людей. Вам тоже не по себе, хотя, конечно, вы не боитесь кукол. Вы знаете каждую из них и каждый уголок музея. Вы опасаетесь живого. Убийцы. Он притаился где-то здесь, среди кукол…
Я сделал паузу и, раскуривая трубку, исподлобья посмотрел на Губинера. Низко опустив голову, он вертел в руках пресс-папье. Мне не удалось разглядеть выражение его лица, но я заметил, что он побледнел. Я нарочно затянул молчание, но Губинер не сделал никаких попыток нарушить его. Теперь я знал, что мои предположения правильны.
— И вдруг вы увидели его! — выпалил я, задыхаясь от волнения. — Именно среди кукол… Он был в форме полицейского, этот плотный, крупный человек, только что убивший Рамона Монтеро!
Я умолк и, подавшись вперед, в упор уставился на Губинера. Он сидел в прежней позе, не поднимая лица. Лишь пухлые пальцы выронили пресс-папье и замерли неподвижно.
— Ну и что же дальше? — Вопрос Губинера прозвучал холодно.
— А дальше я подробно объясню читателю, почему вы сделали вид, что не заметили убийцу и дали ему возможность скрыться…
— Почему же? — бесстрастным голосом произнес Губинер, все еще не поднимая головы.
— Я объясню вам это в нескольких словах, так как подробности вы знаете не хуже меня… — Неподвижная поза и спокойный голос Губинера меня раздражали. Теперь я говорил, не скрывая свою неприязнь к этому человеку. — Вы опытный бизнесмен, Губинер, и сразу поняли: если разоблачите убийцу и его тут же схватят, на этом кончится интерес газет к вашему музею. Скандал погаснет, не успев разгореться. Все сразу же станет на свое место: убийца пойман и во всем признается. И никакой тайны, никаких загадок. А вам нужна была большая реклама… Вам нужна была такая реклама любой ценой! Даже за счет позора и страдания невинных людей — тех, на кого по вашей вине пало подозрение в убийстве. Это из-за вас, из-за вашего преступного молчания один из этих людей выслан, а за двумя другими ведется полицейская слежка. Но вам это на руку! Вам ведь выгодно, чтобы весь Нью-Йорк, вся Америка говорила о вашем устаревшем аттракционе! Вам нужна публика, толпы людей, привлеченных сюда огромными заголовками газет: «Загадочное убийство в Музее восковых фигур!», «Таинственное исчезновение убийцы!»… Ну как, продолжать? Или вам уже все ясно?
Плечи Губинера задергались. Раздались тихие прерывистые стоны. Он еще ниже опустил голову.
«Плачет!» — подумал я растерянно, совершенно не представляя себе, как следует реагировать.
Губинер медленно поднимал голову. Стоны становились все громче и протяжнее. Но что это? Неужели?.. Боже мой! Он… он смеялся! Да, да! Он задыхался от смеха, и на лице его, красном от прилива крови, тряслись дряблые щеки и обвисший подбородок.
— Ха, ха, ха!.. Да ведь Мак Алистер, оказывается, шутник! Неужели вы думаете, что вам кто-нибудь поверит? Просто так, без каких-нибудь доказательств?.. — Губинер смеялся, но глаза его оставались холодными. Этот человек умел владеть собой.
— Дело в том, что есть один свидетель, о котором вы забыли…
— Вот как? — не переставая смеяться, Губинер сверлил меня взглядом. — Кто же он, этот свидетель? Уж не вы ли?
— Нет, не я. Этот свидетель — сам убийца! Когда он предстанет перед судом, то расскажет всю правду.
Губинер резко оборвал смех. Лицо его оставалось красным, но теперь уже выражало самую обыкновенную злобу.
— Что же вы от меня хотите? — спросил он сердито и встал.
Я тоже встал и сказал, стараясь говорить как можно спокойнее:
— Вы обязаны сказать Карригану, что видели спрятавшегося среди кукол полисмена. Полиция должна немедленно оставить в покое тех, кого она подозревает.
— Да? Вы так думаете? — Вопрос прозвучал издевательски. — А если я этого не сделаю?
— Тогда в повести будет опубликована вся правда не только о трагедии в Музее восковых фигур, но и о вас также. И вы пожалеете…
Губинер вышел из-за стола и подошел ко мне вплотную. Он был намного выше меня, и мне пришлось задрать голову, чтобы не опускать перед ним взгляда.
— Вот что я вам скажу, мистер правдоискатель… — Он цедил слова сквозь сложенные в презрительную гримасу толстые губы. — Я нисколько не боюсь ваших угроз. Подавайте на меня в суд, обвиняйте меня в чем хотите. Я ничего не боюсь! Более того, я буду рад этому!
Да, да, рад! Чем громче разрастется скандал вокруг убийства в моем музее, тем лучше для меня. Вы же сами сказали, что я нуждаюсь в большой рекламе, не так ли? Что ради этого я готов на все. И вы угадали. Я действительно готов на все!
— И даже тюрьма вас не пугает?
— Тюрьма?.. — Губинер нагло щелкнул пальцами перед моим носом. — Хотел бы я видеть суд, который отправит меня за решетку только за то, что я не заметил спрятавшегося среди кукол убийцу.
— Но ведь вы его заметили!
— А вы попробуйте это доказать. Даже после того, как здесь, с глазу на глаз, я вам признаюсь: да, я заметил его! Это был полисмен. Грузноватый человек среднего роста. Брюнет. Я даже знаю, кто он… Я видел, как он лежал, скрючившись среди кукол, изображающих налет полиции на банду Аль-Капоне. Но на суде я буду все спокойно отрицать. И этот разговор — тоже. А если вы вздумаете бросить на меня хоть малейшее пятно в своих литературных опусах, я обращусь к суду и сдеру с вас кругленькую сумму за клевету! Разве вы не знаете, что клеветой называется все то, что невозможно доказать? Меня лично устраивает любой из этих двух вариантов. А вас? Впрочем, прежде чем начнете действовать, посоветуйтесь с вашим адвокатом. А теперь прощайте!
Да… Негодяй Губинер был прав! Мне не нужно было советоваться ни с каким адвокатом, чтобы понять это. Он был неуязвим в любом случае. Но все равно! Меня радовало, что наконец я знаю правду: Рамона Монтеро убил полисмен. Тот самый полисмен, которого видел негр Брайан и затем, во время обыска, Губинер. Но что же теперь делать? Конечно, лучше всего рассказать обо всем Карригану, но… Эх, если бы только Брайан не был негром!.. Нет. Нельзя горячиться. Надо посоветоваться с Джо.
Вот о чем я думал после встречи с Губинером. Я даже не подозревал, какие последствия будет иметь для меня этот разговор.
Глава восемнадцатая С глазу на глаз
Черт возьми! Когда на этот раз я назначил встречу с Кэйзи и Джо в «Тиволи», то совершенно упустил из виду, что мы попадем туда в самый разгар обеденного времени. В эти часы в кафе было многолюдно и очень шумно: звенела посуда, громко звучали разговоры, гремели резко отодвинутые стулья. Шаркая подагрическими ногами, суетился между столиками худенький старичок официант. Из кухни то и дело раздавался хриплый бас повара. Он выкрикивал названия готовых заказов так торжественно, будто командовал парадом морской пехоты перед Капитолием.
Нам посчастливилось найти свободный столик. Пахло очень вкусно, и мы решили пообедать. Оказалось, что в «Тиволи» великолепно кормят. Я приступил к рассказу о моем посещении Губинера лишь тогда, когда нам подали кофе и крем-соду для Кэйзи. К этому времени, кафе почти опустело. Осталось два-три посетителя, среди которых я узнал нашего вчерашнего одинокого соседа. Он так же сидел спиной к нам и так же читал газету…
Когда я закончил свой рассказ, Джо задумчиво размешивал свой давно остывший кофе, а Кэйзи, по-детски вытянув губы и смешно скосив глаза, сосредоточенно тянула через соломинку крем-соду.
— А что, если сообщить Карригану о вашем разговоре с Губинером? — отрывисто, между глотками спросила она. — Ведь теперь уже вовсе не обязательно рассказывать о том, что негр Брайан видел, как в музей вошел полисмен!
— Правда, Мак… — Джо поддержал Кэйзи. — Мне тоже кажется, что теперь уже можно довериться Карригану. В конце концов, после признания Губинера показания негра Брайана не так уж важны.
Я ответил не сразу.
— Так-то оно так. Но, прежде чем обратиться к Карригану, мы должны быть совершенно уверены в том, что напали на след убийцы Рамона Монтеро, а не какого-нибудь случайного человека.
— Неужели ты еще сомневаешься? — спросил Джо.
— Видишь ли, мы… И не только мы — сама полиция уже ошиблась, по крайней мере, трижды! Лой Коллинз, потом Кэйзи, потом мисс Паризини с ее женихом… Нет, давайте сначала убедимся сами!
— Пожалуй, вы правы, Мак. — Кэйзи отстранила свой стакан и вздохнула. — Кого только не подозревали! Всех, кроме этого противного Губинера. А почему, собственно говоря? Почему никому и никогда не приходило в голову, что это он виноват во всем? Ведь и вы, Мак и Джо, все время твердите, что Губинер — единственный человек, который извлек пользу из этого убийства. Господи, да он и сам этого не отрицает!
— Доказательства, Кэйзи! Нужны доказательства! — Джо шумно вздохнул. — Дело в том, что нельзя обвинить в убийстве Губинера. У него есть прекрасное алиби… Алиби, — повторил он, — то есть доказательство того, что, когда совершалось преступление, он находился где-то в другом месте…
— Давайте лучше рассуждать так, как мы это делали вчера, — прервал я своих друзей. — В конце концов, мы сегодня знаем гораздо больше. Ну, давайте. Как это ты говорил Джо: «Посмотрим, что мы знаем и что мы не знаем…»
— А ведь Джо тоже узнал важные вещи, — сказала Кэйзи ревниво. — Джо, почему же ты молчишь?
Джо заговорил так, словно его сведения не имели большого значения.
— Да вот… Виделся я с некоторыми приятелями из полицейского участка Кони-Айленда и с ребятами из Центральной лаборатории криминалистики. Выяснилось, что полисмена с такой внешностью, какую описывают Брайан и Губинер, на службе в Кони-Айленде не было и нет. А в лаборатории определили, что ворсинки одежды, которые нашел Карриган на раме окна, — это следы очень дешевого бумажного материала…
Наверное, мое лицо не отражало никакого удивления, потому что Кэйзи не выдержала:
— Ну, Мак, неужели вы не понимаете? Дешевого бумажного материала! А полицейские рубашки делаются… Из чего, ты говорил, они делаются, Джо?
— Из ланита — смеси легкой шерсти с искусственным полотном. Но по цвету ворсинки эти такие же, как и летние полицейские рубашки.
— Постой, значит… значит, человек, который оставил следы, не был полисменом? Тогда уж не двое ли их было, преступников?..
— Ну, уж это-то Карриган определил бы точно! — с убеждением возразил мне Джо. Он был прав, конечно.
— Нет, не так! — Кэйзи энергично покачала головой. — Можно, я расскажу, как я думаю?
— Ну конечно! Еще бы! — воскликнули мы с Джо одновременно.
Мы оба все еще находились под впечатлением неотразимой женской логики Кэйзи, которая недавно так помогла нам.
— Так вот, слушайте… — смущенная нашим вниманием, заговорила она. — Вы со мной, наверное, не будете согласны, но… Я думаю, что убийство совершил Губинер. Да, да, Губинер! Он мог сделать вид, что уезжает домой обедать, а сам сразу же вернулся переодетый полисменом — мало ли у него в музее полицейских форм. Чуть ли не половина кукол одета полисменами!
— Но, Кэйзи! — Джо, по-видимому, возражал ей не впервые. — Ведь во время убийства Губинер находился дома! Есть уйма свидетелей. Кроме того, с ним говорили по телефону, а когда он приехал, музей был закрыт изнутри и там, по всей видимости, находился убийца. Его же видел сам Губинер! Не мог же он видеть самого себя…
— Нет, друзья! — нетерпеливо махнул я рукой. — Так мы просидим с вами до утра и ни о чем не договоримся. Давайте по порядку. Внесем в наши сведения те данные, которые мы сегодня узнали, и посмотрим, что получится. Идет? Давай, Джо, продолжай.
— Ну, слушайте: в день убийства сразу же после трех часов дня в Музей восковых фигур вошел полисмен. Это был человек среднего роста, плотного телосложения, в белых перчатках…
— В белых перчатках, которые ни один полисмен Кони-Айленда не носит… — перебил я рассказчика.
— Правильно! — согласился Джо и повторил. — В белых перчатках, которые полисмены Кони-Айленда не носят… Дальше мы знаем, что спустя пятнадцать — двадцать минут двери музея были взломаны и обнаружен труп Рамона Монтеро. Полиция приступает к обыску и с помощью хозяина музея Губинера осматривает помещения. В одной из комнат Губинер видит убийцу, но молчит и ведет полицейских дальше… Следствие обнаруживает окровавленные белые перчатки, камень, которым убит сторож, и следы одежды на раме одного из окон…
— Следы одежды, которая похожа по цвету на летнюю форму полисмена, но не по качеству… — снова перебил я Джо.
— Совершенно верно. Кроме того, в парке, под окном, где были найдены следы, полиция нашла значок служащих Кони-Айленда с такими же ворсинками одежды, как и те, которые прилипли к раме!
— Вывод! Какой же вывод? — спросил я нетерпеливо.
Джо задумался.
— Если предположить, что перчатки принадлежали полисмену, — принялся я рассуждать вслух, — то нет сомнения, что именно он и есть убийца Рамона Монтеро, потому что на камне, которым убит сторож, остались следы этих перчаток. Теперь так: полисмен не скрылся, потому что был слишком толст. Он пытался это сделать… Он очень хотел пролезть через окно! И оставил следы дешевой бумажной одежды на раме окна, а под окном — значок служащих Кони-Айленда… Но почему именно служащих Кони-Айленда? Что ты скажешь, Джо? Полисмен в ненастоящей одежде со значком служащего Кони-Айленда на груди, а? Ну, вы, Кэйзи, вы же мне сами подали мысль…
— Бог мой, так это, очевидно, был ненастоящий полисмен! — У Джо от удивления отвисла челюсть. — Это был… Это был служащий Кони-Айленда, изображающий полисмена! Как я мог забыть, ведь такие есть во многих аттракционах!
— Послушайте, Мак… — Кэйзи несмело притронулась к моему рукаву. — А почему вы сказали, что это я подала вам мысль?
— Потому, что, когда вы говорили о Губинере, предположили, что он переоделся в полицейскую форму, взятую у себя же в музее. Ну конечно, вряд ли он одевает своих кукол в настоящую, дорогую одежду, которую носят полисмены. Так же, очевидно, поступают и хозяева других аттракционов.
— Ну, старик, ты меня удивляешь! — засмеялся Джо. — Сам Карриган не сработал бы чище!.
Я смутился и, признаться, рассердился.
— При чем тут Карриган? Здесь вопрос логики, не больше.
— Тогда, может быть, ты скажешь так же, каким образом на одной из аллей парка, недалеко от музея, найдены ключи, которые убийца вырвал у своей жертвы? На ключах ведь тоже обнаружены следы белых перчаток.
— Не знаю! — Я пожал плечами. — Да и какое это имеет значение? Может быть, Губинер нашел ключи и выбросил, чтобы запутать следствие. А вот если ты меня спросишь, каким образом преступник скрылся, то я тебе скажу…
— Подумаешь, загадка! — улыбнулся Джо. — Когда закончился обыск музея, туда набилось полисменов, как гостей на свадьбу. Тогда убийце ничего не стоило выйти вместе с ними и спокойно уйти.
— Ну вот видишь — логика! — рассеянно сказал я, не отрывая глаз от неподвижной спины одинокого посетителя кафе. — Послушай-ка, Джо, — перешел я на шепот, — а тебе не кажется, что этот тип подслушивает наши разговоры? Второй день сидит на одном и том же месте и делает вид, что читает газету. Что ни говори, а тут дело не чисто. Он не зря сюда шляется…
Джо и Кэйзи одновременно повернули головы.
— Конечно, не зря! — Джо посмотрел на меня насмешливо. — Человек пьет кофе, читает газету… Э, брат, да ты, я вижу, заболел детективной лихорадкой! Брось это дело, не то, чего доброго, скоро будешь меня подозревать.
Мне ничего не оставалось, кроме как поддержать шутку.
— А почему бы нет? — улыбнулся я. — С твоей комплекцией тебе легко было бы протиснуться через окна музея. Это еще Карриган заметил. А если бы к тому же ты знал, что сторож музея грубо обошелся с Кэйзи…
Тут я осекся, чувствуя, что говорю не то. Кэйзи смутилась. Моя шутка была явно неудачной. Мне стало досадно и как-то не по себе.
Джо насупился и замолчал. Потом выложил на стол деньги, встал и решительно заявил Кэйзи:
— Ты меня прости, дорогая, но мне нужно поговорить с Маком с глазу на глаз. Я ненадолго… — И обратился ко мне: — Идем.
Скажу откровенно: во мне зарождалось чувство досады против Джо. Какого черта он разыгрывал эту мелодраму! Ну хорошо, я неудачно пошутил. Но не драться же из-за этого!
На улице мы с Джо сделали несколько шагов, потом он остановился. Я предвидел очень неприятный разговор, но не хотел искать никаких слов для оправдания. «Ну, говори, говори! — раздраженно подумал я. — Интересно, что ты скажешь».
— Ты прав! — сказал Джо внезапно. Я никогда не видел его таким хмурым. — Ты совершенно прав! — повторил он. — За оскорбление и грубость по отношению к женщине, которую любишь, по-настоящему любишь, можно пойти на все!
— Ты с ума сошел, Джо! Опомнись! — Мне не хотелось терять такого друга, как Джо, из-за какой-то глупой шутки, но, видимо, парень был совершенно ослеплен любовью.
— Не спорь со мной! — раздраженно воскликнул Джо и, словно прийдя в себя от звука собственного голоса, внимательно посмотрел на меня и… улыбнулся. — Боже мой, да ты, кажется, ничего не понимаешь?
— Да объяснись же ты наконец! — крикнул я сердито да так громко, что обратил на себя внимание прохожих.
Джо схватил меня под руку и увлек за собой:
— Идем, идем, старик! Я тебе все сейчас объясню. Успокойся. Но ты сам виноват… Когда ты пошутил на мой счет, мне вдруг пришла в голову мысль: а что, если причина убийства не ограбление? Ведь говорил же Лой Коллинз, что многие местные парни пытались ухаживать за Кэйзи, но она ни на кого не обращала внимания. Помнишь? Неудобно же было говорить об этом при ней. Вот я тебя и вытащил на улицу.
— И ты думаешь, что один из этих парней мстил Рамону Монтеро за оскорбление Кэйзи?
— Не знаю. Но я поставил себя на его место., Вернее, ты меня поставил на его место. И я подумал, что… Почему бы нет?
— Ну хорошо, допустим, что это так и что тот парень где-то изображал полисмена. Каким же образом он в течение нескольких минут узнал, что произошло между Рамоном Монтеро и Кэйзи? Подслушал разговор Кэйзи с братом? Так, что ли?
— Не знаю! — раздраженно дернул плечами Джо. — Спрашиваешь, будто полицейский инспектор на допросе!
— Ну, а на каком аттракционе легче всего найти плотного брюнета среднего роста, который изображает полисмена, об этом, я надеюсь, тебя можно спросить?
— Что ты хочешь сказать? — насторожился Джо.
— А то, что если убийца подслушал разговор Кэйзи с братом, то значит он работал там же, в аттракционе «Казнь на электрическом стуле». Это же совсем просто.
— «Совсем просто»! — повторил Джо. Он остановился и стал оглядываться по сторонам. — Эй, такси! — крикнул он внезапно и потащил меня за рукав к остановившейся машине. — Кони-Айленд! — приказал он шоферу, пропуская меня вперед. — Южные ворота!
Южные ворота, о существовании которых я не подозревал, оказались самой обыкновенной калиткой в решетчатой ограде парка аттракционов. Я еле поспевал за своим другом. Его способность двигаться в толпе была просто поразительна. Мне даже кажется, что в людской гуще он чувствовал себя свободнее и спокойнее. Несколько раз Джо пытался мне что-то объяснить, но я ничего не мог понять: шум и толкотня здесь были больше, чем в любом другом месте парка. Вдруг Джо бесцеремонно схватил меня за рукав и потащил за собой. Мы прошли несколько шагов и оказались перед знакомым уже мне аттракционом «Казнь на электрическом стуле». По-прежнему возле кассы толпился народ, и бодрый голос зазывалы призывал «леди и джентльменов» посмотреть на единственный во всем мире аттракцион.
Я поискал глазами зазывалу на том месте, где еще так недавно стоял Лой Коллинз. Но там никого не было. Жестом Джо показал мне, чтобы я прислушался к словам, льющимся из черных пастей репродукторов.
ЛЕДИ И ДЖЕНТЛЬМЕНЫ! ВЫ СЛЫШИТЕ, КАК БЬЕТСЯ
СЕРДЦЕ ПРИГОВОРЕННОГО К СМЕРТИ ПРЕСТУПНИКА.
На фоне голоса зазывалы я услышал равномерные глухие удары. Это стучало сердце! Человеческое сердце!
…ЭТО СЕРДЦЕ ПЕРЕСТАНЕТ БИТЬСЯ НА ВАШИХ ГЛАЗАХ, ЛЕДИ И ДЖЕНТЛЬМЕНЫ! СПЕШИТЕ ПРИОБРЕСТИ БИЛЕТЫ НА ЕДИНСТВЕННЫЙ В МИРЕ АТТРАКЦИОН «КАЗНЬ НА ЭЛЕКТРИЧЕСКОМ СТУЛЕ».
— Магнитофон! — Голос Джо вывел меня из оцепенения. — Что придумали, а?.. Кого я вижу? Хэлло, Тони! — помахал он рукой солидному немолодому человеку с отекшими глазами, который стоял у входа и отбирал билеты вместо прежней крашеной блондинки.
— Кто он? — спросил я, сразу же воображая себе этого человека, одетого в полицейскую форму.
— Это Тони Валенто. Бывший вор. Нам повезло, старик. Подожди меня, я сейчас у него все узнаю…
Пока я ждал, мне показалось, что прошла целая вечность. Может быть, потому, что быстро сгустились сумерки, на аттракционах зажглись огни, и все стало выглядеть иначе. С утомительным однообразием повторялся призыв механического зазывалы. Громкое биение сердца, непрерывно раздававшееся из репродукторов, вытесняло мысли, мешало думать, сосредоточиться…
— Пошли! — Джо появился так неожиданно, что я вздрогнул.
Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять — он узнал что-то очень важное. Я не стал задавать вопросов и пошел за ним. Вернее, побежал, потому что Джо очень торопился, а когда Джо торопится, шагом за ним поспеть невозможно.
Он заговорил лишь тогда, когда мы вышли из парка. Прислонился к ограде и сказал:
— Я узнал все. Его зовут Эмсли Роуз. По-моему, это он. Изображал полисмена над площадкой с электрическим стулом, у входа в аттракцион. Все совпадает: брюнет, среднего роста, плотный. Тони Валенто говорит: грубый, вспыльчивый малый. Бывший ковбой из Техаса. Сейчас уже здесь не работает.
Странно, теперь, когда мы были у цели и когда так много узнали о человеке, который убил Рамона Монтеро, я вдруг почувствовал какую-то растерянность. Я не знал, что делать, о чем говорить, и, словно это было самое важное на свете, все прислушивался к шуму, который еще доносился из парка аттракционов, пытаясь различить голос механического зазывалы и равномерные удары сердца…
Джо первый прервал молчание. По-видимому, он понимал мое состояние да и сам тоже чувствовал себя довольно скверно.
— Что же, Мак? Теперь, уж кажется, ошибки нет. Мы больше ничего не можем… Дело за полицией. Я понимаю, конечно, это неприятно. Мне никогда не приходилось делать ничего подобного. Но ведь, как ни говори, этот человек — убийца! Вспомни Рамона Монтеро, его вдову, детей. Вспомни тех, кого по ошибке преследовала и продолжает преследовать полиция: Лоя Коллинза, Кэйзи, мисс Паризини. Нам просто нельзя иначе. Ну, хочешь, я сам расскажу все Карригану?
Конечно, Джо прав. Убийство есть убийство! А Рамона Монтеро убили расчетливо и хладнокровно.
— Нет, Джо, к Карригану пойду я, — сказал я твердо. — Чего там, так или иначе, убийца должен быть наказан, это ясно! Ты узнал его адрес?
Джо протянул мне клочок бумаги, который сжимал в руке.
— Вот. Его имя Эмсли Роуз. Он живет недалеко отсюда, на Куин Элизабет-стрит, 17. Ты сначала позвони Карригану на службу, может быть, еще застанешь его там. Знаешь телефон?.. Когда освободишься, приходи к нам. Мы с Кэйзи будем тебя ждать.
Я позвонил Карригану из автомата. Мне ответили, что он только что уехал домой. Ну что ж, на метро я приеду к нему через двадцать минут.
Вход в метро был совсем рядом. Толпы людей стекались к нему со всех сторон, быстро исчезая в мрачной, пахнувшей железом дыре. Время от времени оттуда слышался шум поезда, и тогда на улице содрогалась под ногами почва. Мне очень не хотелось туда, вниз, в духоту, и я решил пройти пешком до следующей станции.
«Ну что ж, — скажу я Карригану, — выходит, что главное — это человек с его психологией, с его переживаниями, его трагедией, а не ваши холодные, мертвые вещественные доказательства».
Карриган, конечно, смутится. Но было бы слишком неблагородно и жестоко с моей стороны ставить его в неловкое положение.
«Убийцу зовут Эмсли Роуз, — скажу я дальше, — и живет он недалеко от парка аттракционов, на Куин Элизабет-стрит, 17. Будьте осторожны — он человек вспыльчивый и грубый…»
А потом я, конечно, с ним встречусь, с убийцей. И постараюсь узнать о нем все: почему он уехал из Техаса, что привело его на Кони-Айленд… Я не стану его выспрашивать. Я уверен, что мы найдем с ним общий язык: я расскажу ему о себе, о Рамоне Монтеро, о Лое Коллинзе…
«Я надеюсь, Карриган, что вы не проговоритесь Эмсли Роузу о том, что я выдал его вам! — обязательно предупрежу я полицейского инспектора. — Вы же понимаете, после этого я бы не смог с ним свободно беседовать..»
Нет, Карриган не проговорится — зачем ему! Об этом, кроме него, будут знать только Кэйзи и Джо. Ну и я, конечно! Я тоже буду знать… Я всегда буду знать, что предал Эмсли Роуза. Но почему «предал»? Я просто расскажу о нем полиции. Я расскажу о том, что он убийца. Что же тут плохого? Проклятый аттракцион сделал меня слишком чувствительным, слишком мягким! Смогу ли я это когда-нибудь позабыть? Когда буду говорить с Эмсли Роузом. Когда буду писать о нем. И потом, когда все будет кончено… Так, рассуждая сам с собой, я шел от фонаря к фонарю, рассеянно разглядывая свою тень. Она то раздваивалась, то вытягивалась и бледнела, то вдруг становилась резкой и короткой. А я все шагал, шагал и думал…
Потом я почувствовал страшную слабость. Ноги едва держали меня.
— Куда ехать, сэр?
В Нью-Йорке водители такси — великолепные психологи: как только увидят человека, нерешительно стоящего на краю тротуара, немедленно останавливаются возле него и уверенно опускают флажок счетчика.
Я сел в машину, с удовольствием откинулся на мягком сиденье, глубоко вздохнул и сказал с облегчением:
— Куин Элизабет-стрит, 17.
Мы ехали недолго, но все время сворачивая то вправо, то влево, и на узких, плохо освещенных улочках от фар нашей машины испуганно шарахались длинные, уродливые тени.
Неожиданно шофер затормозил и, полуобернувшись, недовольно процедил сквозь зубы:
— Приехали, мистер!
Это была короткая, всего в один квартал, улица с совершенно одинаковыми трехэтажными домами из красного кирпича. Такие улицы мне приходилось видеть лишь в немых чаплинских фильмах, заснятых за десяток лет до моего рождения. В подвешенных над подъездами домов больших пятигранных фонарях вместо газовых рожков тускло светились электрические лампочки. Гулко раздавались шаги редких прохожих.
Шофер ворчал, что я его заманил в такую дыру, где скорее найдешь кошелек с деньгами, чем пассажира. Щедрые чаевые он взял как должное и даже не поблагодарил.
Я сразу понял, что стою перед одним из тех домов, о которых объявления в газетах гласят: «Недорого сдаются меблированные комнаты. Оплата за две недели вперед».
Я нажал кнопку звонка. Может быть, его оглушительный звон привел меня в чувство, потому что я впервые подумал: «Боже мой, зачем я все это делаю? Хоть бы его не оказалось дома!»
Грязные двери открыла глуховатая неряшливая старуха. Она никак не могла понять, что мне от нее нужно, и все твердила:
— Жильцам без багажа комнаты не сдаем, идите, идите…
Наконец она сообразила, что я о ком-то спрашиваю.
— Эмсли Роуз? — и забормотала, словно силилась вспомнить: — Эмсли Роуз… Эмсли Роуз… Ах, Эмсли?! Ну как же, все валяется! Проходите.
Я вошел в дом…
Глава девятнадцатая Пилюли от зубной боли
Когда я вышел на улицу, был первый час ночи. Ни в одном из трехэтажных кирпичных домов уже не светились окна. Было безлюдно и тихо, но мне почему-то казалось, что где-то, за опущенными жалюзи и задернутыми занавесками, стоят в темноте люди и внимательно меня разглядывают. Я понимал, что все это нервы, что разговор с Эмсли Роузом взбудоражил меня до предела, и все-таки опасливо шел по самой середине мостовой, словно для того, чтобы избежать неожиданного столкновения с кем-нибудь, кто подстерегает, прижавшись к стене.
Я был так возбужден, что шарахнулся от выросшего передо мной силуэта неподвижного автомобиля. Большой и угловатый, как старинная карета, он стоял у края тротуара, вероятно, потому, что уже давно не заслуживал гаража. Но мне показалось в нем что-то зловещее, многозначительное…
Телефон! Вот что мне нужно найти как можно быстрее — телефон! Я еще не знал, о чем я должен говорить с Джо, как он может помочь. Я лишь знал, что разговор этот совершенно необходим, что он не терпит никаких отлагательств, что от него зависит человеческая жизнь.
Наконец я увидел витрину. Слабый свет падал на три огромные прозрачные вазы, наполненные зеленой, красной и желтой жидкостями. Вместо вывески на большом белом квадрате красный крест. Боже мой, да это же аптека! Там обязательно должен быть телефон! Правда, аптека давно закрыта, но я имею право звонить и барабанить кулаками в дверь, пока мне не откроют, — это же аптека!
И я звонил и стучал кулаками в дверь, пока мне не открыли.
Аптекарь, пожилой, всклокоченный человек в помятой пижаме, двигался, словно в полусне. Он сопел, чмокал пухлыми губами и отворачивался от света. Пропустив меня вперед, он привычно встал за стойку, поднял на меня мутные, сонные глаза и неистово зевнул, да так сильно, что громко лязгнул зубами, от неожиданности встряхнул головой и лишь тогда окончательно проснулся.
— Что, зубы болят? — потянулся он, не подозревая, как помогает мне своим вопросом.
— Да, да! — обрадовался я. — Зуб. Очень болит зуб…
— От горячего, от холодного? — Аптекарь уже разглядывал меня с любопытством. — Недавно поселились на Куин Элизабет, должно быть? У кого?
— От холодного… Очень болит от холодного! — Я отвечал, собираясь с мыслями. Видимо, здесь, в этом крошечном уголке Нью-Йорка, царили самые темные провинциальные нравы и аптека, конечно, была тем центром, где собирались и откуда расходились все сплетни. — Знаете, очень болит от холодного. И от горячего тоже. Странно, не правда ли?
— Почему же странно? Ничего странного — пульпит! Зубы нельзя запускать. Хотите, я вам дам адрес хорошего врача? С моей рекомендацией он сделает вам скидку. Так у кого, вы говорите, поселились?
— М-м… — схватился я за щеку. — Ужасно болит..
— Сейчас перестанет. Я вам дам такие пилюли, не пилюли, а просто чудо! Недавно получил. Но все равно к врачу вы обязательно пойдите. Ах, какой это замечательный врач! Вы ему не успеете сказать, что от меня, как он тут же возьмет с вас на тридцать процентов дешевле. Клянусь богом! Он живет рядом. Вы…
— Простите, — перебил я его, — но мне очень нужен телефон.
— Телефон? Сейчас? Ночью? — В его по-детски широко раскрытых глазах уже не было никаких следов сна, — А что случилось?
— Да нет, ничего… — смутился я.
— Идите, конечно, идите! Вот здесь телефон, здесь. Звоните скорее… За ночной разговор я беру двадцать пять процентов, но, если хотите, запишу их на ваше имя.
— Спасибо, — сказал я и, набрав номер Джо, низко опустил голову, плотно прижимая к себе трубку.
Аптекарь и не подумал оставить меня. Он облокотился на стойку и, положив подбородок на скрещенные пальцы, приготовился слушать.
— Алло, Джо? Это я, Мак…
— Мак?! Где ты пропадал? — Голос Джо прогремел так громко, что я испуганно отдернул голову от трубки.
— Что ты так кричишь? Говори тише.
Аптекарь умиленно покачал головой:
— Ничего, ничего, никто не кричит. Это специальный телефон для глухих, очень хороший телефон! Моя жена почти что совсем глухая, так она по этому телефону слышит лучше меня. Говорите, говорите и не бойтесь…
— Алло, Мак! Ты меня слышишь? Где ты пропадал? Мы с Кэйзи тебя ждали весь вечер…
— Я был занят. Джо, слушай меня внимательно. — Я снизил голос как только мог. — Джо, я был у него…
— У Карригана? Ну и как же он реагировал? Неужели вы так долго с ним болтали?
— Да нет же! Никакого Карригана я не видел! Я был у него. Ну, у того парня, понимаешь? Алло! Алло! Ты слышишь меня, Джо?
— Нет, так нельзя, разве вас можно понять? — нетерпеливо вмешался аптекарь. — Вы ему скажите, как зовут того, другого человека! А то попробуйте разобраться: был у того, не у того…
— Куда ты пропал, Джо! — отмахнулся я от назойливого аптекаря и повернулся к нему спиной. — Я не слышу, что ты говоришь!
— Да здесь я, здесь, — ответил наконец мой друг. — Только никак не могу понять, зачем ты к нему пошел. Мы же совершенно ясно договорились…
— Ну хорошо, хорошо. Я тебе все объясню, как только мы увидимся. Поверь мне — так нужно было. Мне сейчас неудобно говорить — я из автомата. Вот что, Джо, надо срочно что-то предпринять, иначе дело может обернуться совсем плохо… Слушай, у тебя есть деньги?
— Деньги? — громко прокомментировал аптекарь. — Интересно, кто даст ночью деньги? Надо быть сумасшедшим…
— Прошу вас, не мешайте!.. Нет, это я не тебе, не тебе! Ну как? У тебя или у Кэйзи найдутся деньги?
— Прямо сейчас, ночью? Слушай, Мак, что случилось?
— Ага! Что я говорил? — торжествовал аптекарь. — Какие могут быть ночью деньги?!
— Джо, умоляю тебя, ни о чем не спрашивай! Если есть деньги, скажи. А нет, мне придется их искать где-нибудь в другом месте.
— Ну хорошо, хорошо! Что ты нервничаешь? Я сейчас поговорю с Кэйзи, обожди минутку…
Пока длилось молчание, аптекарь побежал куда-то за пилюлями. Он появился тут же, боясь пропустить хоть одно слово из разговора.
— Ты слышишь меня, Мак? — раздалось в трубке. — У нас с Кэйзи найдется дома около шестисот долларов. Тебя это устраивает?
Аптекарь выпрямился, брови его полезли кверху, и рука растерянно потянулась к пухлым мокрым губам.
— Боже мой, что он делает!.. — бормотал он в ужасе. — Шестьсот долларов! Прямо ночью! Нет, он с ума сошел…
Я отодвинулся от прилавка, насколько мне позволил телефонный шнур.
— Устраивает вполне! — воскликнул я. — Теперь слушай меня внимательно, Джо: я буду ждать тебя на аэродроме Ла Гардия возле билетных касс международных линий. Ты понял меня?
— Мак, постой! Ты что, уезжаешь за границу?
— Нет, нет! Я никуда не уезжаю. Всего хорошего! — ответил я скороговоркой и повесил трубку.
Мои последние слова заглушил восторженный поток слов аптекаря.
— Боже мой! Вы бы сразу так и сказали! Он уезжает за границу — тогда все понятно! Заграница — это всем понятно! Там всегда нужны доллары. Собственно говоря, доллары всюду нужны, но за границей они нужны больше, чем всюду. Как вы думаете, правильно я говорю? Возьмите ваши пилюли. Шестьдесят два цента и за разговор двадцать, но сдачи у меня нет…
Я протянул ему доллар и медленно стал продвигаться к выходу.
Это было нелегко — аптекарь перегораживал мне дорогу, ни на миг не умолкая:
— А куда вы едете, если это не секрет? Послушайте, вы не могли бы купить для меня совсем малюсенькие порошки? Подождите, я вас задержу на два слова. Только на два слова…
Но я, слава богу, удрал.
Мне еще немало пришлось скитаться в поисках такси по темным и безлюдным улицам этого мрачного уголка Нью-Йорка. Но, странное дело, теперь я был совершенно спокоен. Вообще, человек всегда чувствует себя спокойнее и увереннее, когда принимает какое-то решение. А я, кажется, его принял… Решение пришло внезапно, когда я разговаривал с Джо по телефону. Я решил, что Эмсли Роуз должен бежать и что я помогу ему в этом. Я решил так потому, что знал: если он предстанет перед судом, произойдет еще одно убийство. Разве я смогу после этого спокойно жить на свете?
Как только я поговорил с ним и узнал всю правду, мне сразу стало ясно: ему нужно немедленно скрыться. Больше ничто его не спасет. Все улики против него… Но надо действовать срочно, сейчас же! Кто знает, какими путями идет Карриган и как близко он находится у цели?.. Нет, в Америке от него не скроешься. Бежать нужно только за границу, И не в Мексику или в Канаду, а куда-нибудь подальше — в Европу, например. Это нетрудно: во многих странах у американцев не требуют паспорта…
Я недолго думал. Мне казалось, что все можно осуществить очень просто. «Деньги я добыл, это главное! — рассуждал я. — Эмсли Роуз должен вылететь за границу завтра же!»
Глава двадцатая Изгнание
Я не говорил Эмсли Роузу, что приеду провожать его. Мы с ним распрощались еще утром у него дома, на Куин Элизабет-стрит, когда я принес ему деньги и билет на самолет.
Но усидеть в городе оказалось выше моих сил: я страшно волновался, ничем не мог заняться и ежеминутно смотрел на часы. В конце концов бросился со всех ног на улицу, схватил такси и отправился на городскую вертолетную станцию. Через четверть часа я уже был на аэродроме.
Четкая, слаженная и деловитая обстановка аэровокзала сразу захватила меня и успокоила. В зале ожидания пассажиры спокойно беседовали, читали газеты. Откуда-то близко тянуло душистым кофе, и тихо звенела посуда; по обширным залам бесшумно проплывали тележки, доверху груженные яркими чемоданами, и спокойный, уверенный голос диктора совершенно просто называл города и страны, о которых с трепетом мечтали мы в детстве, играя в путешественников: «Берег Слоновой Кости… Багдад… Рио-де-Жанейро… Гренада… Цейлон… Венеция… Париж…»
«Все будет хорошо, — успокоился я. — Все должно быть хорошо».
До вылета самолета оставались считанные минуты. Эмсли Роуз, вероятно, уже прошел таможенный и пограничный досмотры. С минуты на минуту диктор должен объявить посадку на самолет. Да вот же! Это он о нем и говорит! Я быстро направился на летное поле и остановился перед невысоким металлическим барьером — провожающих дальше не пускали.
Из раскрытых дверей досмотрового зала вышла большая группа пассажиров. Стройная стюардесса вела их к огромному самолету с иностранными опознавательными знаками на блестящем сигарообразном корпусе.
Эмсли Роуз шел медленной походкой, слегка раскачиваясь и загребая носками, как идут по земле те, кто с детства привык к седлу. Я не видел его лица. Он шел не оглядываясь и старался все время держаться в гуще людей. Но я-то знал, какие невеселые мысли владеют этим человеком и с каким трудом он сделал выбор между своим добровольным изгнанием и казнью на электрическом стуле. В тот момент мне очень хотелось, чтобы Эмсли Роуз не чувствовал себя таким одиноким, чтобы он увидел меня и знал, что ему верят и желают счастья. Я неистово махал своей шляпой и, кажется, что-то кричал. Но он меня не слышал. И ни разу не обернулся…
Самолет улетел. Разошлись провожающие. А я все стоял и вглядывался в пролетающие над аэродромом самолеты, словно надеялся, что Эмсли Роуз все-таки увидит меня.
— Фу, черт! — задыхаясь, произнес кто-то рядом со мной. Человек тяжело дышал и, видимо, был не в силах произнести больше ни слова.
Я не ответил и даже не обернулся. Какое мне дело до какого-то опоздавшего!
Но человек бесцеремонно дотронулся до моей спины и переспросил, поперхнувшись:
— Уле… улетел, значит, да?
Я круто повернул голову и увидел… Карригана! Он стоял рядом со мной, вытирая платком красное лицо. Очки он держал в руке, и его маленькие воспаленные глаза на этот раз казались не злыми и колючими, а просто беспомощными. Полицейский инспектор тяжело, с присвистом дышал и, спотыкаясь, пятился, чтобы прислониться к барьеру. Отдуваясь, он покачал головой, ткнул вверх указательным пальцем и повторил с досадой:
— Улетел!
Потом протянул мне руку:
— Ну, здравствуйте… здравствуйте, Мак Алистер!
— Здравствуйте… — пробормотал я, не успев еще смутиться. — Какими судьбами? О ком это вы?
— О Эмсли Роузе, конечно! О ком же еще? — Дрожащими руками он принялся протирать запотевшие стекла очков. — Уф, устал!.. Бежал от самых ворот. Даже ноги подкашиваются. Пойдемте куда-нибудь, сядем…
Лицо его вдруг начало быстро бледнеть. Я испугался.
— Вам плохо? — спросил я и взял его за локоть.
— Ничего, пройдет, — он слабо улыбнулся, — сердце. В моем возрасте это бывает. Сейчас, одну минутку… — Он достал из кармана пузырек, лизнул пробку и неподвижно застыл, прислушиваясь к боли. — Кажется, проходит. Пойдемте.
— Да, да, идем, идем. Только не спешите. Здесь где-то близко я видел кафе. — Я взял его под руку и повел.
Мы шли, не разговаривая. Встречные оборачивались нам вслед и, наверное, думали: «Вот идет заботливый сын со своим отцом».
Я никак не мог решить: как держать себя с Карриганом, почему он здесь? Что он знает о Эмсли Роузе, откуда? Кто мог ему сказать? А при мысли о том, что произошло бы, если бы Карриган приехал сюда на полчаса раньше, у меня забегали по спине мурашки.
«Спокойно, — уговаривал я сам себя, — спокойно. Сейчас нужно быть очень осторожным, взвешивать каждое слово и не задавать ненужных вопросов. Пусть он заговорит первый».
В просторном ресторане аэровокзала вкусно пахло душистым кофе. Публика непрерывно входила и выходила и вела себя шумно. Официанты обслуживали быстро, почти бегом.
— Кофе? — заботливо спросил я Карригана.
— Да, пожалуйста! — В прохладе искусственного климата он, очевидно, почувствовал себя лучше, но выглядел озабоченным и нервно потирал руки, что-то напряженно обдумывая.
— Вам легче? — Я твердо решил не начинать первым разговор о Эмсли Роузе.
— Что? Ах, да, да! Спасибо… — ответил он рассеянно и уставился на меня долгим и, как мне показалось, грустным взглядом, под которым я сразу почувствовал себя неловко.
Принесли кофе. Я принялся сосредоточенно размешивать в нем сахар.
— Зачем вы это сделали, Мак Алистер?
Я ожидал этот вопрос, но не думал, что он будет звучать так мягко. Не поднимая взгляда и не переставая размешивать кофе, я ответил, стараясь произносить слова как можно бесстрастнее:
— Я ничего не делал, Карриган. Я сюда приехал подышать свежим воздухом.
Но Карриган как будто меня не слышал.
— Ведь вы же знали, что Эмсли Роуз — убийца!
Так вот оно что! Карригану известно далеко не все.
Сказать ему? Ведь Эмсли Роуз уже в безопасности, а я — так или иначе — напишу правду об убийстве в Музее восковых фигур.
Карриган все равно об этом узнает. Так в чем же дело? Почему я нервничаю? Надо закурить, это успокаивает… Черт, куда девалась проклятая трубка?.. Я хлопал себя по карманам.
— Не ищите. Ваша трубка у меня. — Усталым жестом Карриган показал на свой внутренний карман. — Сегодня утром я ее нашел в комнате Эмсли Роуза. Вы ее там забыли.
— Забавно! — Я улыбнулся. — Ваша страсть к вещественным доказательствам, да?
— Это не так смешно, как вы думаете, — сказал Карриган. — Я вас очень прошу отнестись ко всему со всей серьезностью. Но об этом после. А сейчас я хотел бы вас кое о чем спросить. Вы не возражаете?
— Что же вас интересует? — ответил я уклончиво, надеясь узнать, какими сведениями о Эмсли Роузе располагает Карриган.
— Не так уж много. О Эмсли Роузе я знаю больше чем достаточно, чтобы посадить его за решетку. О его бегстве, к сожалению, тоже. Но меня интересуют некоторые подробности, которые вы безусловно узнали от самого убийцы. Это чисто профессиональное любопытство и практического значения теперь не имеет. Ну как, согласны?
Я задумался на мгновение и затем решительно сказал:
— Согласен! Я отвечу на все ваши вопросы, Карриган. Но сначала скажу вам одну вещь: Эмсли Роуз не убийца! Он никого не убивал!
Карриган, который собирался отхлебнуть глоток кофе, медленно опустил руку и осторожно поставил чашечку на блюдце.
— Как — не убийца? — спросил он тихо и очень вежливо. — А кто же тогда убил Рамона Монтеро?
— Кто? — переспросил я. — Видите ли, Карриган, ответить на этот вопрос не так-то просто. Но я думаю, что вы поймете это сами… Скажите, вы знаете, кто такой Эмсли Роуз и как он попал на Кони-Айленд?
Карриган достал из кармана знакомую мне записную книжку в клеенчатом переплете и быстро отыскал нужную страницу.
— «Эмсли Роуз… — вместо ответа принялся он читать, — тридцать восемь лет, уроженец штата Техас, ковбой, пяти футов и восьми дюймов роста, телосложения… — Карриган поднял на меня глаза и горько улыбнулся. — Телосложения плотного, холост, к суду не привлекался. Особые приметы: брюнет, походка медленная, шаркающая. Прибыл в Нью-Йорк в январе этого года для участия в аттракционе «Родео». Заболел и остался в Нью-Йорке, работая на разных аттракционах Кони-Айленда. Последнее место работы — аттракцион «Казнь на электрическом стуле», где изображал полисмена. Бросил работу без предупреждения. Груб, невоздержан, вспыльчив. Проживает… Вернее, проживал на Куин Элизабет-стрит, 17». Вот, кажется, и все. Вы ведь об этом спрашивали?
— Да нет, Карриган, не совсем… — почему-то смутился я. — Хотя сведения, которые вы сейчас зачитали, должно быть, совершенно точны. Но я не о том. Я спрашивал, знаете ли вы Эмсли Роуза как человека, понимаете — человека…
— Ах, вот вы о чем! — Полицейский инспектор уже полностью владел собой. — Откровенно говоря, мне просто некогда было этим заниматься. Я ведь полицейский, а не писатель. В первую очередь меня интересовали только те сведения, точность которых можно проверить. Но говорите, говорите. Все, что касается Эмсли Роуза, очень интересно!
Как ему рассказать? Поймет ли он? Я вспомнил слова, произнесенные Карриганом совсем недавно: «…Главное в нашем деле — это не человек с его эмоциями и всякими там чувствами. Главное — это вещественные доказательства: кровь, камень, пуля, показания свидетелей…»
— Дело в том… — начал я неуверенно. — Дело в том, что Эмсли Роуз, несмотря на свой бурный нрав, в действительности очень впечатлительный и внутренне чистый человек…
Я бросил быстрый взгляд на Карригана и заметил на его лице выражение недоумения. Ну конечно же, он ожидал от меня совсем других слов!
— Эмсли Роуз остался в Нью-Йорке и стал работать в парке аттракционов Кони-Айленд вовсе не потому, что заболел. Он влюбился, понимаете? Влюбился по-настоящему и, должно быть, впервые в жизни. Девушка тоже работала на Кони-Айленде.
— Кэйзи Уайт! — сразу догадался Карриган. — Неужели она…
Я не ответил и продолжал рассказывать:
— Она не знала о любви Эмсли Роуза. То есть она никогда не подозревала, что он любит ее серьезно… Видите ли, Карриган, Эмсли Роуз не умел говорить о своих чувствах. Он даже считал такие разговоры слюнтяйством. Это был честный, но неотесанный, даже грубый человек… Простите, вы когда-нибудь были на Юге? Ну, в Техасе или в Калифорнии?
Карриган утвердительно качнул головой.
— Тогда вы должны знать: есть ковбои, которые во всем стараются подражать знаменитым голливудским актерам. Они одеваются с иголочки и выставляют себя напоказ в барах, на улицах, всюду! А есть ковбои — труженики. Их редко встретишь в городах. От них пахнет сеном, кожаным седлом и лошадиным потом… Как раз таким и был Эмсли Роуз. Любитель выпить и при случае пустить в ход кулаки, но открытый, честный малый. Он влюбился в Кэйзи, как только увидел ее, и недолго думая решил ей признаться. Но грубые шутки, которые в деревне прозвучали бы как робкое объяснение в любви, оскорбили и возмутили девушку. С тех пор напрасно он пытался попадаться ей на глаза и заговаривать. Но Эмсли Роуз был упрямым. Он твердо решил добиться своего и жениться на ней. Из-за этого он и остался в Нью-Йорке. А чтобы чаще видеться с Кэйзи, устроился в аттракцион, где работал ее брат. Пусть теперь попробует кто-нибудь поухаживать за ней или обидеть. Тогда она увидит, на что он способен ради нее…
— Стойте! — беззастенчиво прервал меня Карриган. Он был взволнован и говорил отрывисто, рассуждая сам с собой. — Конечно. Убийство в состоянии аффекта… Откровенно говоря, мне всегда казалось сомнительным, что цель убийства — ограбление. Следы на сейфе расположены очень уж странно… Теперь понятно! — Он уже обращался ко мне. — Теперь все понятно! Можете не продолжать. Эмсли Роуз услышал, как Кэйзи пожаловалась брату на грубость Рамона Монтеро, и побежал в музей. Там он схватился со швейцаром и во время драки подобрал камень и ударил им Рамона Монтеро по голове… Разве нет? — прервал он сам себя, заметив, что я отрицательно качаю головой.
— Нет, — сказал я. — Эмсли Роуз побежал в музей, это верно. Он хотел побить сторожа и таким образом показать Кэйзи свою любовь. Это тоже верно. Но никаких камней он не подбирал. Он размахнулся кулаком и ударил… куклу! Он ошибся, понимаете? На площадке стояли две совершенно одинаковые человеческие фигуры. Возможно, в спокойном состоянии Эмсли Роуз сумел бы отличить человека от куклы. А может быть, в ту минуту Рамон Монтеро сыграл последний раз в жизни свою роль так же великолепно, как и в молодости, почем знать? Во всяком случае, Эмсли Роуз ошибся и ударил куклу…
— Ну и что же дальше?
— Как — что? Вы себе представляете состояние Рамона Монтеро? Кукла, которую он так оберегал в течение пятнадцати лет, кукла, которая за эти долгие годы стала частью его самого, вдруг грубо, варварски сброшена с лестницы. Ведь если она разобьется, тогда все погибнет, все! Рамон Монтеро бросается к ней, он хочет ее поймать, не дать ей удариться о ступени, но теряет равновесие и вместе с куклой скатывается с крутой мраморной лестницы. «Убийца, — кричит он, падая, — убийца!..» И застывает в неестественной позе. Эмсли Роуз оторопел. Он никак не мог понять, что случилось. Потом спустился вниз и попытался растолкать швейцара. Вдруг увидел кровь. Тогда он приподнял голову Рамона Монтеро. Под ней лежал острый кусок мрамора. Тоже испачканный кровью… Эмсли Роуз отбросил его в сторону. Он был очень испуган. А потом швейцар захрипел. Только тогда Эмсли Роуз понял, что человек умирает. Он не знал, что делать, — ведь он же никого не убивал, не хотел убивать! Он не виноват! А за дверью слышался шум толпы, голоса… С минуты на минуту могли войти люди и застать его возле трупа. Он задвинул щеколду и убежал вверх по лестнице…
Я настороженно замолчал, пристально глядя на Карригана.
Откинувшись на спинку стула и устремив взгляд куда-то мимо меня, полицейский инспектор равномерно барабанил по столику пухлыми пальцами.
— Так, так… — сказал он задумчиво, потом перевел взгляд на меня и после довольно длинной паузы добавил: — Но доказать эту версию невозможно, правильно я вас понял?
— Но это не версия, это правда! — воскликнул я и наивно заверил инспектора: — Честное слово!
— Нет, нет, я не спорю! — Карриган слегка поднял ладони. — Но раз вы помогли Эмсли Роузу бежать, значит, вы понимали: никакой суд его не оправдает. Что ж, вы рассуждали совершенно правильно: было бы глупо пытаться доказать, что вся вина Эмсли Роуза заключается в том, что он ошибся и вместо человека свалил с лестницы куклу. Но все-таки очень жаль, что вы со мной не посоветовались… Очень жаль! Что поделаешь, теперь уже поздно…
Но как я мог советоваться с Карриганом? Это означало бы выдать Эмсли Роуза закону, и его неминуемо приговорили бы к смерти! Для закона главное — улики. А все улики были против Эмсли Роуза.
Странно, мне все это было совершенно ясно. И вместе с тем я искренне жалел Карригана.
— Будут неприятности? — спросил я его участливо.
— У меня? — Карриган грустно улыбнулся. — Да как вам сказать… Даже врачи имеют право ошибаться. Но, не скрою, все это очень досадно. Особенно сейчас, когда начала печататься ваша повесть… Черт меня дернул согласиться на такую авантюру! Поделом мне, старому дураку, поделом! Бог всегда наказывает за тщеславие… И всё эти проклятые ключи! Вы понимаете: я был совершенно уверен, что преступник их выронил, когда бежал по аллеям парка. А он их, наверное, вышвырнул в окно, да?
— Да. Изо всех сил…
— Вот видите, — грустно покачал головой полицейский инспектор. — Такая простая вещь не пришла мне в голову, и все следствие пошло по ложному пути.
— Да, но ненадолго. — Мне захотелось сказать Карригану что-нибудь приятное. — Все-таки вы ведь очень быстро обнаружили свою ошибку.
— Случайно. Совершенно случайно! Впрочем, в нашей работе такие случайности бывают нередко. Скажу вам больше: почти всегда нам помогают именно случайности.
Тут я вспомнил встречу с маленькой негритянкой Лу в парке аттракционов Кони-Айленда и разговор с ее отцом. Разве не были они для меня той «случайностью», о которой сейчас говорит Карриган?
— Да! Но вот что я хочу вас просить! — вдруг с живостью воскликнул полицейский инспектор. — Каким образом узнал Эмсли Роуз о разговоре Кэйзи Уайт с братом? Они оба, в один голос, уверяют, что никто не мог услышать. Свидетели, которые видели их в ту минуту, подтверждают, что брат с сестрой тихо разговаривали в стороне от всех и что рядом с ними никого не было…
— Да, да! Это действительно произошло совершенно неожиданно для Эмсли Роуза. Он в это время работал снаружи, на площадке, под которой выставлен макет электрического стула, — помните? Над самым входом в здание аттракциона!
— Помню, помню. Там всегда торчит кто-нибудь, изображая полисмена. Но ведь это очень высоко.
— Вот именно. Очень высоко. А вы помните, что на той же площадке, где стоит полисмен, установлено несколько мощных громкоговорителей, которые усиливают голос зазывалы? Так вот Кэйзи Уайт разговаривала с братом, когда тот держал в опущенной руке невыключенный микрофон…
— И Эмсли Роуз услышал каждое слово, сказанное Кэйзи Уйат?!
— Да. Но слышал он один. Звуки были слишком слабыми, чтобы их могли услышать на земле. Видите: все необыкновенно и вместе с тем очень просто, не правда ли?
— Просто… — Карриган невесело усмехнулся. — Для нас, полицейских, это самое неприятное слово: просто. У нас ведь всегда так: бьешься, думаешь, ломаешь голову, а потом оказывается, что все было очень просто. Даже обидно… Ну что ж, кажется, теперь все ясно. А дальше события, вероятно, происходили так: Эмсли Роуз метался по музею. Закрытую дверь кабинета Губинера принял за запасный выход и догадался, что у сторожа должны быть от нее ключи, так?
— Да! — Я еще раз убедился в том, что Карриган соображал удивительно быстро.
— Затем он вернулся, взял из кармана швейцара ключи и открыл дверь. Это оказался кабинет. Тогда Эмсли Роуз стал предпринимать отчаянные попытки протиснуться через окна музея, но напрасно. Все окна были одинаково узкими. Внизу уже ломали двери. Эмсли Роуз вышвырнул в окно ключи, снял с себя окровавленные перчатки и спрятался среди кукол. Взволнованный событиями, Губинер его не заметил…
— Заметил! — не выдержал я и повторил: — Заметил, но промолчал!
К моему удивлению, Карриган добродушно засмеялся:
— Вот подлец! Ну конечно же, ему вся эта шумиха была только на руку! Ах, какой подлец! Неужели он сам рассказал вам об этом?
— Нет, не он мне, а я рассказал ему все, что произошло в музее во время обыска. Да и все, что я думаю о нем, — тоже.
— Зачем же вам это понадобилось? — Высоко поднятые брови придавали Карригану удивительно наивное выражение лица.
— Просто хотел убедиться в том, что мои предположения правильны. Да он и не отрицал. Хотя был по-настоящему взбешен…
И я рассказал Карригану весь наш разговор с Губинером. К моему удивлению, лицо полицейского инспектора делалось все более и более серьезным.
А когда я кончил, он досадливо сморщился и сказал мне с укоризной:
— Зачем вы к нему пошли, зачем только вы к нему пошли?..
Я беспечно пожал плечами и махнул рукой:
— Не стоит о нем говорить, Карриган. Это — ничтожество, а не человек.
Но Карриган уже меня не слушал. Мне показалось, что по его лицу пробежала гримаса боли.
— Ах, черт возьми, как нехорошо!.. — сказал он тихо и повторил: — Ах, как нехорошо!..
— Что с вами, Карриган, — всполошился я, — опять сердце?
— Ну нет, что вы! — Полицейский инспектор быстро поднял голову. Он глубоко вздохнул, озабоченно оглянулся и неожиданно предложил: — Здесь очень шумно. Но я знаю тихий уголок, где никто нам не помешает. Мне бы очень хотелось с вами серьезно поговорить…
Я жестом подозвал официанта и подумал о том, что, в сущности, я никогда не знал, что представляет собой Карриган и как нужно с ним себя держать. Я даже не знал, как в действительности он ко мне относится, как оценивает мой поступок по отношению к Эмсли Роузу, верит ли в его невиновность. Иногда мне казалось, что передо мной бесхитростный, исполнительный и даже симпатичный служака-полицейский. А иногда в каждом его взгляде мне вдруг чудилась холодная расчетливость и равнодушие; в каждом слове — двусмысленность или подвох. Джо говорил о нем: «Службист, но не карьерист, с неба звезд не хватает, а вообще-то — обыкновенный человек со своими большими слабостями, маленькими достоинствами и всяческими заботами…» А может ли вообще полицейский инспектор быть «обыкновенным человеком»?
Хорошо помню, что, когда мы встали и вышли из кафе, меня почему-то охватило смутное чувство тревоги. Общество Карригана вдруг стало мне тягостно. Захотелось поскорее возвратиться домой, пойти в редакцию, быть среди друзей…
Карриган повел меня через просторные залы ожидания, мимо таможни, билетных касс и туристских агентств. На каждом шагу с ярких цветных афиш на нас смотрели бронзовые лица мексиканских индейцев, испанские тореадоры, голландские крестьянки в накрахмаленных чепцах, шотландские стрелки в коротких клетчатых юбках и закутанные в белое арабские всадники.
Совершенно неожиданно Карриган толкнул какую-то дверь, и мы оказались в небольшой курительной комнате с двумя близко поставленными креслами и солидной высокой пепельницей между ними. Здесь было тихо. Лишь время от времени раздавался приглушенный рокот низко пролетающих самолетов.
— Вот здесь нам будет хорошо, — сказал Карриган, опускаясь в кресло.
К смутному чувству тревоги, которое так меня и не покидало, примешалось раздражение.
«Что это еще за комедия?» — подумал я и, готовый в любую минуту оборвать неприятный мне разговор, недовольно сел на самый край кресла, положил локти на колени и принялся молча разглядывать узор на пепельнице.
— Скажите, Мак Алистер, вы представляете себе, в какое положение вы себя поставили?
Я не видел выражения лица Карригана, но голос его прозвучал неожиданно холодно и строго. Я не ответил, упорно продолжая уделять внимание пепельнице.
— Ну хорошо. Я вам объясню: вы помогли скрыться преступнику, заранее зная, что он разыскивается полицией за убийство. На языке закона это звучит так: за сознательное содействие побегу лица, разыскиваемого полицией по обвинению в совершении тяжких преступлений, предусматривается наказание от трех до восьми лет тюремного заключения. И, пожалуйста, не думайте, что я вас запугиваю. Я просто хочу, чтобы вы поняли, как далеко вас увлекли ваши чувства.
Я с раздражением стал шарить у себя по карманам, избегая смотреть в сторону Карригана.
— Возьмите вашу трубку, — сказал он сухо.
В протянутой руке Карригана я увидел свою трубку. Она была в целлофановом конверте, точно таком же, как и те, в которых когда-то мне показывали окровавленные перчатки Эмсли Роуза, значок Кони-Айленда, ключи и кусок мрамора, которым был убит Рамон Монтеро.
— Берите, берите! Что же вы?..
Пока я разрывал хрустящий целлофан, доставал свою трубку и набивал ее табаком, Карриган отрывисто говорил:
— Во всем, буквально во всем вы поступили неразумно, беспечно. Ну зачем, скажите, вам понадобилось связываться с Губинером? Что вас на это толкнуло? Мальчишество?..
Ко мне вернулось хорошее настроение. Я посмотрел на Карригана почти с нежностью.
— Спасибо вам… за трубку! — прервал я полицейского инспектора. — Вы себе не представляете, как я рад, Карриган, что вы верите в невиновность Эмсли Роуза!
— Верю я или не верю, это не имеет никакого значения, — сухо ответил полицейский инспектор. — Степень виновности Эмсли Роуза да и вашу тоже может определить только суд присяжных.
— Вы собираетесь возбудить против меня дело? — недоверчиво спросил я, не испытывая, впрочем, никакой тревоги.
У Карригана был очень усталый вид. Лицо его посерело, и он часто вздыхал.
— Я? Нет. — Вероятно, он понимал, что его ответ звучит довольно странно, потому что тут же добавил: — Сейчас вы все поймете.
Полицейский инспектор вытащил из внутреннего кармана пиджака объемистый бумажник и достал оттуда разорванную по сгибу четвертушку дешевой конторской бумаги.
— Читайте, — протянул он ее мне.
Карандашом, неровными печатными буквами, без всяких знаков препинания там было написано:
Рамона Монтеро убил Эмсли Роуз из горячего стула следите за Генри Мак Алистером.
Ни обращения, ни подписи не было.
Я повертел бумагу в руках и спросил подчеркнуто безразлично:
— Анонимка? Знаете автора?
— Догадываюсь. Теперь догадываюсь, — ответил Карриган мрачно. — Это Губинер. Только вряд ли можно будет это доказать. Он вам мстит, хочет запутать…
Я встал и, пыхтя трубкой, принялся расхаживать взад и вперед перед Карриганом.
— Мистер Карриган, — стараясь быть очень вежливым, сказал я, — следует ли мне понимать, что на основании полученной вами анонимки вы намерены предъявить мне какие-нибудь обвинения? Если да, то мне бы не хотелось продолжать этот разговор без соблюдения всех формальностей, предусмотренных конституцией Соединенных Штатов. Если же вами руководят какие-нибудь другие соображения, то прошу вас объясниться так, чтобы я мог ясно понять, что вы от меня хотите.
Карриган тоже встал и, глядя прямо мне в глаза, сказал твердо:
— Вам нужно срочно уехать, Мак Алистер. Оставить страну.
— Оставить страну?! Зачем?!
— Чтобы не разразился скандал, которого добивается Губинер. Иначе вас арестуют, и вам не избежать тюрьмы.
— А что может сказать обо мне Губинер? Он же ровным счетом ничего не знает…
Карриган посмотрел на меня исподлобья и сказал очень тихо:
— То, что не знает Губинер, знает болтливый аптекарь с Куин Элизабет-стрит, от которого вы звонили ночью по телефону и просили кого-то достать вам денег. А многое из того, о чем вы говорили с Эмсли Роузом у него на квартире, знает его глуховатая привратница. Да, да! Она все-таки не так уж глуха, чтобы лишать себя удовольствия подслушивать под дверьми своих жильцов..
Я почувствовал отвратительную слабость в ногах и сел в кресло.
— Если вы не уедете, мне придется передать все эти материалы в распоряжение суда. Таков мой долг. Но мне бы этого очень не хотелось.
— Почему же?! — вспылил я. — Отличились бы! Не все ли вам равно, кого посадить в тюрьму!
Карриган нисколько не обиделся. Он лишь укоризненно покачал головой и спокойно продолжал:
— Вы наивный человек, Мак Алистер. Неужели вам никогда не приходилось слышать, что существует международное соглашение о выдаче уголовных преступников? Ваш протеже сейчас находится в самой надежной в мире тюрьме — разве удерешь из самолета? Короткая телеграмма, и он проделает обратный путь в наручниках.
— Что же вы так спешили? — спросил я недоверчиво. — Чуть ли не довели себя до сердечного приступа.
— Я спешил не к Эмсли Роузу. Я хотел застать здесь вас.
— Вы с ума сошли! — вскрикнул я в бешенстве. — Никуда я не уеду! Это шантаж…
— Как хотите. Но предупреждаю вас: тогда я буду вынужден выполнить свой долг, и вы с Эмсли Роузом предстанете перед судом оба. Его, вероятно, приговорят к смерти, а вас продержат за решеткой…
— Но ведь вы же хорошо знаете, что Эмсли Роуз не виноват!
Карриган передернул плечами и с досадой поморщился, словно хотел сказать: «Ну, при чем тут это?..» — и продолжал:
— Откровенно говоря, и у меня будут неприятности. Газеты сейчас же подхватят: «Герой детективной повести полицейский инспектор Карриган допустил крупную ошибку!» Больше всех будет стараться, конечно, Губинер. Ему, чем больше скандал, тем лучше! На работе пойдут разговоры, насмешки… А я, знаете, не в том возрасте, когда такие вещи проходят бесследно. Да и сердце у меня больное… Нет, нет! Все это мне не нужно. А если в стране не будет ни вас, ни Эмсли Роуза, — кто мне повредит? И газетам и Губинеру нужен скандал, судебный процесс. Но скандала не получится, если некого будет судить…
Помню, в тот момент над зданием аэродрома пролетел тяжелый воздушный лайнер. Должно быть, он летел очень низко, потому что гул мотора все нарастал и нарастал и, наконец сотрясая в окне стекла, заполнил собой все…
Вероятно, я плохо понимал то, что говорил Карриган, и не отвечал ему. Истинное значение его слов доходило до моего сознания лишь постепенно. Было просто невозможно сразу осознать то ужасное положение, в котором я очутился.
Только вчера я сам уговаривал Эмсли Роуза покинуть родину. Боже мой, я никогда не представлял себе, как трудно решиться на это!
— Ради бога, не подумайте, что я вас принуждаю! — сказал Карриган после долгого молчания. — Но, если вы решили остаться в стране, мне нужно будет немедленно дать телеграмму о задержании Эмсли Роуза. Это, знаете, лучше всего сделать, пока самолет в воздухе, так что… Вы понимаете меня?
Я промолчал. Потом поднял голову и спросил полицейского инспектора, чем же тогда закончится дело об убийстве Рамона Монтеро.
Карриган ответил с неожиданной готовностью. Он понял, что я уже принял решение.
— Ну что ж, — сказал он, — не все же дела удается раскрыть! В Центральном полицейском архиве появится еще одна папка под каким-нибудь условным шифром. Например, «Тайна Музея восковых фигур». Она быстро покроется пылью, и о ней все забудут.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги