Тайна наглой сороки

Приключения в стране озер – 8

Художник В. Фекляев

«Издательство Астрель»

ООО «Издательство АСТ», 2000

(Твой детектив).

Жители Города потрясены дерзким ограблением ювелирного магазина. Братья Болдины неожиданно становятся обладателями важной улики и начинают расследование.

Глава 1

БРЮС РАЗБУШЕВАЛСЯ

— Нет, ты только погляди! — возмутился Ванька, едва мы в полвосьмого утра вышли с ранцами на крыльцо. — Брюс совсем охамел!

Насколько мой младший братец — девятилетний «экземплярчик» — сам бывал упертым, упрямым и несносным, настолько же он не терпел этих качеств в других. Например, в Брюсе, который...

Но тут, наверно, надо вообще рассказать, кто такой Брюс и откуда он у нас взялся. То есть вернуться в середину мая — на четыре месяца назад от того сентябрьского дня, с которого я начал свой рассказ.

Мы тогда доживали последние дни в нашем «государственном» доме в заповеднике. Как я рассказывал в прошлых историях, мой отец, главный начальник крупнейшего заповедника на всем северо-западе России (главный егерь, главный смотритель, начальник научно-исследовательской биостанции при заповеднике, и еще много официальных названий его должностей у отца имеется), много лет назад, при вступлении в должность, получил в полное распоряжение один из «гостевых» (еще их называют «охотничьими») комплексов заповедника. Эти комплексы для знатных гостей и приезжих биологов состоят из симпатичного жилого дома, баньки, гаража (даже двух гаражей — летнего в виде навеса на четырех столбах и зимнего в виде маленького домика с большими, во всю переднюю стену, воротами вместо входной двери), — словом, есть в них все нужное. И мама туда приехала к отцу, и там они поженились, и мы там выросли, но всю жизнь родители (да и мы тоже) мечтали о собственном доме.

И вот в начале года нам подфартило: отцу предложили буквально за копейки взять великолепный дом на острове Соленый Скит. Этот остров на озере (наш край — это цепь соединенных реками и каналами озер, входящих в систему Волго-Балта) находится как раз на границе между юго-восточной стороной заповедника, Городом с его предместьями, в числе которых и находящиеся на острове деревеньки, и большой судоходной водой, где правила заповедника уже не действуют и где можно ловить рыбу в любое время года. Дом этот — колоссальный, весь покрытый чудесной деревянной резьбой. Построен он в середине девятнадцатого века из огромных бревен, но его необъятные подвалы и фундамент высотой в человеческий рост (так что, наверно, правильней было бы назвать его не фундаментом, а цокольным этажом, тем более что и окошки в нем имеются почти у самой земли), возведенные из камня, были созданы еще в восемнадцатом веке, а то и раньше. Просто богатый мельник поставил свой новый дом на развалинах старинной усадьбы, больше похожей на крепость... Ну, об этом я рассказывал в «Тайне знатных картежников». В общем, отец оформил купчую на дом и участок еще в конце января, а в марте, по последнему крепкому льду, перегнал туда несколько грузовиков стройматериалов и занялся ремонтом. Дом был в довольно запущенном виде. В былые годы у нас бывало полным-полно туристских групп на автобусах, ведь наши места и красочные, и живописные, и исторические, и всякое такое, и в доме сделали что-то вроде гостиницы или пансионата, чтобы устраивать там автобусных туристов на ночлег. Их перевозили на остров на пароходике типа паромчика — местные жители называют его «трамвайчиком», потому что он ходит как трамвай туда-сюда, — давали еще полдня погулять по грибным и брусничным местам острова в можжевеловом подлеске, и им все это безумно нравилось. А последние несколько лет, когда автобусный туризм из-за кризиса пошел на спад, дом простоял необитаемым. Так что работы там предстояло много, чтобы превратить его в уютное обиталище для небольшой семьи.

Словом, отец занимался ремонтом, а мы переехали в наш дом лишь во второй половине июня, когда был практически готов первый этаж. Поэтому и с Брюсом мы познакомились еще в заповеднике. Нет, так тоже говорить неправильно. Ведь если б нас уже не было в заповеднике, мы бы с ним вообще не познакомились.

Пожалуй, надо сказать так: из-за того, что мы еще жили в заповеднике, нам повстречался Брюс.

Брюса обнаружил еще один член нашей семьи — «кавказец» Топа, или полностью Генерал Топтыгин, великолепный сторож и волкодав, и вообще, такой разумный пес, каких поискать. Мне думается, это лесная жизнь учила его уму-разуму, потому что идиотам в лесу не место. Ну а от природы он был талантлив. На рожон он зря никогда не лез, но мог постоять и за себя, и за нас.

Мы возвращались с прогулки в одну из деревень за заповедником. Даже не помню, что нам там было надо... Ах да, местный пасечник прислал нам в подарок банку меда, и отец отправил нас отнести ему лосиные рога, о которых этот пасечник давно мечтал. Вот на обратном пути, за деревней и шоссе, на самой опушке леса, Топа и рванул в кусты и начал там яростно копошиться и гавкать.

Мы с Ванькой сунулись посмотреть, в чем дело, и увидели, что Топа пытается продраться к малюсенькому комочку, застрявшему в самой гуще кустов. Мы отозвали Топу и вытащили комочек — это оказался птенец, темный и взъерошенный, еще не умеющий ни летать, ни толком ходить. Он только орать мог — и, когда он раскрывал клюв и заходился в крике, его ярко-алый рот казался больше его самого.

Мы решили взять птенца с собой — он явно выпал из гнезда и был еще таким маленьким, что, оставь мы его, не прожил бы и нескольких часов.

— Темный и оручий, — сказал Ванька. — Ты знаешь, по-моему, это настоящий ворон. А ведь ворона можно научить говорить!

Он нес птенца, я вел Топу на поводке. Хоть Топа, увидев, что мы подобрали это странное существо, и утратил к нему всякий интерес, но мало ли что могло прийти ему в голову... Птенец орал надрывно и беспрерывно.

— Есть хочет, — прокомментировал Ванька, и я кивнул в знак согласия. Ванька дал птенцу палец, птенец попробовал этот палец заглотать, но у него ничего не получалось.

Когда мы вернулись, отец был еще дома.

— Папа, мама, смотрите, кого мы нашли! — закричали мы.

Отец взял птенца и внимательно его осмотрел.

— Вроде здоров, — сказал он. — Посмотрим. Хотите его выкормить? Валяйте, действуйте. Только будьте готовы к тому, что он может умереть.

— Он не умрет! — твердо сказал Ванька. — Вон какой он крикун!

— Есть хочет, — кивнул отец. — Попробуйте для начала дать ему хлебного мякиша, размоченного в молоке. Только, пожалуй, мне сперва придется самому показать вам, как это делается. В таком возрасте они еще не умеют есть самостоятельно, и мама-сорока кладет пищу им поглубже в рот, чтобы им оставалось только проглотить одним движением...

— Сорока?! — изумились мы с Ванькой. — Разве это не ворон?

— Самая натуральная сорока. Эх вы, знатоки природы! — рассмеялся отец.

— А где же длинный хвост? Где красивые белые бока и грудь, сине-зеленый отлив и прочее? — стал допытываться Ванька.

— Все появится и проявится, — ответил отец. — Вот увидите. Если, конечно, еще раз повторяю, он выживет. Очень часто из гнезда выпихивают нежизнеспособных птенцов, слабых и больных, чтобы здоровые и крепкие лучше питались и лучше росли. Естественный отбор в природе, жестокий, но необходимый...

— Мне кажется, он не слабый, а как раз наоборот, слишком бойкий, — задумчиво заметил я. — Вон как вертится...

— Что ж, возможно, он выпал из гнезда из-за лишнего любопытства, — сказал отец. — Что называется, расхорохорился не по возрасту... Но давайте для начала покажу вам, как его кормить, а потом подумаем, что делать с ним дальше.

— Одно могу сказать: если он будет долго так орать, я этого не вынесу! — вмешалась в разговор мама.

— Надеюсь, сейчас он на какое-то время утихомирится, — улыбнулся отец.

Он размочил в блюдечке с молоком немножко хлебного мякиша, сделав почти жидкую тюрю и подхватив комочек этой тюри на палец, ловко просунул прямо в глотку птенцу. Птенец на секунду притих, потом заверещал опять.

— В таком возрасте они еще не могут сами переварить пищу, — объяснял отец. — И мама как бы срыгивает им в глотку полупереваренную смесь. Пусть сегодня поживет на хлебе с молоком, а завтра можно попробовать добавлять ему в тюрю мясной фарш... Вот, видите? Я стараюсь засунуть ему корм как можно глубже и при этом попасть над языком, как бы в нижнюю ложбинку языка. Если корм попадет под язык, он его просто не удержит в клюве и потеряет. Кормить его надо понемногу, но часто...

Когда птенец немного притих, мы устроили его в большом картонном ящике, куда накидали рваных газет и мелких веточек. Птенец тут же начал обследовать ящик, тыча во все клювом, передвигаясь на два шага, валясь набок и собираясь с силами для нового рывка. Больше двух шагов зараз ему сделать не удавалось. О том, чтобы пролететь хоть десять сантиметров, и речи не было. Его крохотные крылышки беспомощно били воздух и даже не помогали ему держать равновесие.

При этом он вел себя довольно бесшабашно, и было видно, что любопытство берет в нем верх над всеми прочими чувствами. Обследовав ящик, он опять заголосил, получил очередную порцию корма, отполз в угол и начал клевать обрывок газеты, пытаясь понять, что это такое.

— Интересно, это он или она? — осведомился Ванька.

— А ты как думаешь? — спросил отец.

— По-моему, он. Вон какой бойкий. И ничего не боится и будто все время ухмыляется, даже когда орет... Я бы назвал его Брюсом, — подытожил мой братец.

— Почему? — спросила мама.

— Потому что он на Брюса Уиллиса похож, — объяснил Ванька. — Такой же оторва, как Брюс Уиллис в «Пятом элементе» и «Крепком орешке». На все ему начхать, хохмит и хамит и готов в любую заварушку сунуться. Ну да, улыбочка у него похожа...

Насчет «улыбочки» Ванька хватанул. Никто из нас не мог уловить сходства между орущей алой пастью и беспечно-победоносной улыбочкой голливудской кинозвезды.

— Гм... — пробормотал я. — Мне-то подумалось, что ты имел в виду Брюса Ли.

— А я-то, по простоте душевной, решил, что имеется в виду Брюс, сподвижник Петра Первого, — рассмеялся отец. — Тот, которому тоже все было нипочем и за которым даже водилась слава колдуна.

— Ну и это тоже подходит, — великодушно согласился мой братец. — Главное, что имя в самую точку. Какого Брюса ни возьми — он на всех получается похож. Так что можно считать его названным в честь всех Брюсов разом.

Брюс опорожнил желудок и опять заорал. Отец взял его в руки и внимательно осмотрел.

— Да, похоже, и впрямь парень. Но пусть подрастет немного, тут пока и разглядывать нечего.

И вот так Брюс поселился у нас. Рос он как на дрожжах и впрямь еще тем подарочком: любопытным до безумия, бойким, наглым, ершистым... Иногда нам казалось, что он и в грош нас не ставит. К моменту переезда на остров он уже научился довольно пристойно бегать и мог носиться за нами по всему дому, требуя жрать. Лапы у него были слишком тонкие и длинные по сравнению с телом, и, когда он, случалось, заходился в таком крике, что забывал следить за своими движениями, то летел кувырком через голову, а потом возмущенно отряхивался.

На остров мы перевезли его в том же ящике, который был отведен ему под «гнездо». И уже на острове он научился выпрыгивать из ящика и выбираться на улицу или вспархивать на спинку стула и сидеть там как на жердочке. Поскольку при этом он периодически опорожнял желудок, мама решительно потребовала, чтобы мы это пресекли. Мы сделали ему жердочку, одним концом укрепленную на верхней ступеньке крыльца, метрах в двух над землей. Он взбирался на нее, усаживался нахохлившись, иногда срывался. Тогда, пробежав по земле мимо собачьей конуры и вскарабкавшись по всем ступенькам, он устраивался на прежнее место. Скоро он научился планировать и теперь слетал с жердочки не случайно, а вполне целенаправленно, учась летать.

И при каждом удобном случае он старался проникнуть в дом. В основном для того, чтобы нагадить в родительскую постель — почему-то она нравилась ему больше всего. Как-то мама шуганула его веником, и он, сломя голову выкатившись на крыльцо, забрался на самый кончик своей жердочки и уселся там с обиженным и оскорбленным видом. Иногда он поднимал голову и созерцал поле и берег озера — созерцал с какой-то меланхолической мстительностью, будто хотел сказать: «Вот уйду от вас сейчас навсегда — будете знать!» Он был так похож на Ваньку, когда мой братец, надувшись на всех нас, усаживается на крыльцо, подперев подбородок кулаками, и думает о «пустоте и бессмысленности жизни», как его поддразнивает отец, что мы расхохотались.

К тому времени он уже начал превращаться в настоящую красивую сороку, и младенческий ор все больше сменялся взрослым стрекотом. У него проявились белоснежные бока, аккуратная белоснежная кофточка, хвост вытянулся и стал зеленым, отливающим почти радужной синевой. Он продолжал бегать за нами, требуя, чтобы его кормили, но, как мы несколько раз убедились, он теперь вполне мог клевать и сам. Как-то, когда он воображал, будто никто его не видит, он увлеченно клевал остатки супа из собачьей миски, а Топа, высунув из конуры голову и передние лапы, лежал и спокойно взирал на это безобразие.

Потом он стал исчезать.

— Летать учится, — говорил отец. — Скоро совсем улетит.

Но все оказалось не так просто. Однажды мы увидели, как он драпает, возвращаясь откуда-то, из последних сил вспархивая над землей. Вслед за ним через забор прыгнула кошка, предвкушающая неплохой обед. С диким стрекотом Брюс юркнул в конуру, а перед кошкой вдруг возник вылезший Топа. Кошка жалобно мяукнула и присела на задние лапы, а из глубин конуры послышался торжествующий стрекот Брюса — еще того стервеца! Топа рявкнул, и кошку как ветром сдуло.

Мы так поняли, что Брюс проделывает эту хохму не в первый раз.

С тех пор, если мы не могли его нигде найти, мы заглядывали в конуру. Брюс сидел там, спрятавшись за Топой, посверкивал из угла своими глазками. Нас поражало, что Топа не только не трогает Брюса, но даже как бы покровительствует ему. Конечно, Топа знал, что Брюс — часть домашнего уклада, а ничего домашнего трогать нельзя, но ведь он ни разу не сделал даже попытки легонько хлопнуть Брюса лапой, когда тот слишком надоедал. А ведь и самым легким движением лапы Топа мог превратить Брюса в лепешку. Наверно, Топе тоже нравились эти игры с кошками.

Порой Брюс любил сидеть на крыше конуры, по-своему ее украшая. Топа и к этому относился спокойно.

А потом он совсем улетел. В августе и в начале сентября, когда мы пошли в школу, мы видели его раза два или три. Он проносился над нашим домом, пронзительно стрекоча. По всей видимости, что-то непотребное, типа того, что, мол, вы, идиоты, там, внизу, если вы меня считали таким же идиотом и ждали, что я за какие-то жалкие тюри с мясным фаршем буду вам благодарен, то фигушки! У вас своя жизнь, у меня — своя, и я вас презираю!

— Улетел без спасибо, без до свидания. Настоящий хам! — посмеивалась мама. — Но оно и к лучшему! Ведь это ж ужас что такое было! Я до сих пор нахожу в дальних углах дома места, которые он основательно загадил, когда «удалялся от мира». И вообще, без его вечного крика «жрать хочу» жить намного легче и приятней...

Потом мы как-то встретили Брюса на пристани. Не на островной пристани, я хочу сказать, а на городской, когда мы уже переправились на школьном пароходике. Он порхал там с сорокой поменьше. То ли дамой сердца, то ли приятелем потщедушнее. Для сороки наш Брюс был крупным и сильным.

И вот теперь он опять появился возле конуры! Топа лежал, положив голову на лапы, а Брюс прыгал перед ним, по краешку миски, и клевал остатки каши. Он умудрялся есть и говорить одновременно, и тон его стрекота, с которым он обращался к Топе, был каким-то высокомерным и назидательным. «Ты понял? Ну, смотри! Я еще раз повторять не буду!» — что-то вроде того. А Топа вместо того чтобы обидеться на такой хамский разговор свысока, внимательно слушал, иногда подрагивая обрубками ушей (у него, как это положено для «кавказцев», уши были купированы).

— Ну, хамло! Ну, скотина! — Ванька никак не мог прийти в себя. — Явился не запылился и еще поучает!..

Брюс бросил на нас пренебрежительный взгляд и, решив, видимо, что он все втолковал Топе достаточно основательно, вспорхнул на крышу конуры, нагадил и со стрекотанием унесся прочь. Топа задумчиво поглядел ему вслед и вздохнул.

— Интересно, что он такое ему наболтал? — подивился мой братец. — Если бы я не знал нашего Брюса как облупленного, то решил бы, что сейчас это трепло сообщил что-то серьезное...

— Да, очень похоже, — согласился я. —

И Топа что-то понял... Ладно, пошли, а то опоздаем.

Ровно в восемь от островной пристани каждый будний день отходил «школьный» пароходик. То есть, переезжали на нем не только школьники, но и взрослые островитяне, у которых были ранние дела в Городе, а «школьным» он назывался потому, что с первого сентября первый утренний рейс «трамвайчика» подгадывали так, чтобы островные ребята успевали точно к началу уроков. Школа находилась совсем неподалеку от малой городской пристани, к которой приставал «трамвайчик». Главная городская пристань, куда причаливали большие туристские теплоходы, находилась ниже по озеру, за дальней от нас границей исторического центра Города.

В конце ноября — начале декабря на озере встанет крепкий лед, и тогда мы просто будем бегать в школу по льду, прямиком от дома к городскому берегу. В апреле пароходик начнет ходить вновь. А в ноябре, когда лед будет устанавливаться, и в марте, когда он будет ломаться и сходить, у всех островных ребят, и у нас в том числе, получится по неделе-полторы дополнительных каникул. Впрочем, отец говорил, что на пору нестойкого льда нам, наверно, придется переезжать в «государственный» дом в заповеднике — ведь за заповедником нужен глаз да глаз и поэтому нам нельзя оказываться отрезанными от мира.

От нашего дома до островной пристани было минут пятнадцать — двадцать. Мы всегда выходили с легким запасом. А бывали дни, когда отец выезжал в заповедник с раннего утра — и тогда он подбрасывал нас в школу на нашей моторке, что выходило намного быстрее и удобней.

В общем, мы топали через поля и перелески, и Ванька, надолго задумавшийся, наконец проговорил:

— Послушай... Но ведь если Топа понял Брюса, то выходит, Топа понимает сорочий язык...

— Ну и что? — сказал я. — Ведь Топа и человечий язык понимает.

— Это другое, — возразил Ванька. — Он вырос рядом с людьми, и мы — его семья. А на птиц ему всегда было начхать.

— Откуда ты знаешь? — сказал я. — Ты можешь заглянуть в Топину башку, когда он полудремлет, при этом чутко прислушиваясь ко всему, что происходит вокруг? Ты не допускаешь, что он уже много лет вникает в птичьи языки? Ему это тоже необходимо. Ведь птица может подать сигнал опасности задолго до того, как сам Топа эту опасность учует. Вспомни, сколько раз он настораживался, услышав высоко в воздухе вороний переполох или перекличку испуганных дроздов!

— Это другое! — не согласился мой братец. — Крик испуга — это всегда крик испуга, какое бы животное его ни испускало. А вот когда птица рассказывает собаке что-то очень сложное и собака при этом понимает, тут собаке надо знать по-настоящему много слов птичьего языка. И мне это кажется загадочным.

— Попробуй расспросить Топу! — усмехнулся я.

— И попробую! — Ванька чуть обиделся. — В конце концов, мы-то с Топой понимаем друг друга настолько, что нам он всегда может подробно объяснить, в чем дело.

Ванька опять задумался, и я не стал его поддразнивать и подзуживать. Зациклился он на том, чтобы «расспросить» Топу — вот и хорошо, мне же меньше докучать будет. Тем более мы подходили к пристани и пароходик уже пришвартовался и ждал.

Эх, если бы я знал, что на этот раз мой братец-фантазер вдруг взял и попал в самую точку! Хоть бы предчувствие какое шевельнулось — так нет! Вот и получилось, что очень скоро я мог только завидовать Ваньке, сделавшему потрясающее открытие.

Впрочем, обо всем по порядку.

Глава 2

ОГРАБЛЕНИЕ

В школе, как и во всем Городе, вовсю обсуждали недавнее ограбление ювелирного магазина. Еще бы! В Городе такого еще не бывало, чтобы среди бела дня четверо молодчиков в масках «избавили» от драгоценностей все прилавки, сгребли их (драгоценности, а не прилавки) в мешок и, продолжая угрожать продавщицам пистолетами, вскочили в машину и скрылись.

— Там такое было! — рассказывал на большой перемене Вовка Чекмесов. — Мы ведь неподалеку живем, и я как раз из школы возвращался, а вся улица милицейскими машинами забита, и «мигалки» вовсю крутятся и гудят. Я сунулся туда, а меня менты шуганули: мол, не путайся под ногами, парень! А потом из магазина продавщицы стали выходить, все зареванные.

— А охрана где же была? — поинтересовался. Сашка Измайлов. — Спасовала?

— В газетах писали, что двух охранников, которые там были, грабители сразу положили на пол, — вмешался второй Сашка, Рудаков. — А одна из продавщиц все-таки нажала кнопку тайной сигнализации под прилавком, но грабители действовали так быстро, что уже смылись, когда милиция приехала. Вроде и десяти минут не прошло.

— Ну да, десять минут! — насмешливо хмыкнул Измайлов. — Небось полчаса раскачивались! А продавщица могла хоть до посинения на кнопку давить!

— Не, милиция вроде быстро сработала, — заметил Колька Осипов. — И машину они ведь в тот же день нашли.

— Ну да, брошенной за городом! — усмехнулся Измайлов. — Чего ее было искать? И так было ясно, что грабители ее бросят! Вот если б менты нашли, на какую машину они пересели!..

— Я слышал, милиция шерстила списки постояльцев гостиниц за последние дни, — сказал Чекмесов. — И еще всех тех, кто сдает комнаты внаем. Видно, они считают, что грабители — залетные. Приехали из другого города, разведали обстановку, ограбили и смылись. А следующее ограбление они могут совершить за пятьсот километров от нас.

— Они еще долго могут не выходить на дело! — сказал Рудаков. — Ведь они, говорят, на несколько миллионов загребли! Это ж сколько лет прожить можно!

— Ну, у бандюг деньги не держатся, — обронил Измайлов. — По ресторанам прогуляют, и вообще...

— Я другого не понимаю, — сказал рассудительный Осипов. — В нашем Городе почти нет людей, которые могут покупать ювелирные украшения. Вот ты близко живешь, — обратился он к Чекмесову, — ты когда-нибудь видел, чтоб в магазин заходили покупатели?

— Вообще-то не замечал, — кивнул Чекмесов. — Но ведь кто-то у них что-то покупает. А одну вещицу продать из золота и бриллиантов — это и зарплату можно всем продавщицам выплатить, и вообще...

— Когда сеструхи моей подруга замуж выходила, они там обручальные кольца покупали! — сообщил Рудаков. — Вот тебе и покупатели.

— Все равно, — покачал головой Осипов. — На одних новобрачных далеко не уедешь. Эти драгоценности у них, наверно, десять лет пылились. Вот и дождались. Но ведь кто-то должен был содержать этот магазин... Владелец, я имею в виду. Неужели ему было не накладно? Ведь, по большому счету, торговля не шла.

— Выходит, у него был свой интерес, — хмыкнул Измайлов. — А вообще, получается, что самому владельцу магазина это ограбление могло быть выгодно. Ведь после такого ограбления можно прикрыть убыточную лавочку, а все драгоценности при себе оставить.

— Погоди, — вмешался я в разговор. Поскольку я знал об ограблении меньше прочих, ведь городские слухи, которые мои одноклассники, живущие в Городе, ловили на лету, к нам на остров добирались с опозданием, и поскольку собственных мыслей У меня не было, я предпочитал слушать и молчать. — Погоди, ты хочешь сказать, что, возможно, владелец магазина сам все это инсценировал? Чтобы и убыточный магазин прикрыть, и драгоценности у себя оставить, и, может, еще и страховку получить? И тогда понятно, почему охранники сдались без боя и почему продавщица, под ногой у которой кнопка сигнализации была, нажала эту кнопку с опозданием? Так?

— Может, и так, — фыркнул Измайлов. — Эти наши... предприниматели, — он проговорил это слово с иронией и презрением, — они ведь что угодно творят, чтобы деньгу урвать!

— Но ведь если даже мы до этого додумались, то милиция и подавно дотумкает и будет проверять такой вариант, да? — осведомился Рудаков.

— Будет она проверять, держи карман шире! — Измайлов и здесь должен был всех «умыть». — Когда такие дела затеваются, то милиция тоже всегда с этого имеет! Будто не знаете! Это ж вам не Америка, у нас каждый хапает где может, потому что иначе не проживешь!

Тут прозвенел звонок, и мы поспешили в класс. Мимо нас по коридору пронесся банька со своими одноклассниками, весь красный и запыхавшийся не хуже своих приятелей: по большим переменам они играли в футбол на площадке за школой.

— Тьфу ты! — возмутился Измайлов. — Ну и летает эта мелюзга! Чуть с ног не смела!

Я усмехнулся про себя. Хорошо Ванька не слышал, он уже исчезал за дверью своего класса в другом конце коридора. Мой братец терпеть не мог, когда его называли «мелюзгой» или как-то по-другому обидно подчеркивали, что у него «нос не дорос», а заводился он с пол-оборота и при бешеном своем характере мог даже на десятиклассника кинуться так, что только пух и перья полетели бы. Он молотил противника кулаками, ногами и всем, что удавалось схватить в руку, и с ним предпочитали не связываться — те, кто его знал, я имею в виду. В конце концов ты «мелюзгу», конечно, скрутишь, но ведь запросто можно стать посмешищем, когда на виду у всех эта мелюзга принимается молотить тебя с такой яростью, что в первые секунды ты лишь ошалело отмахиваешься и не знаешь куда деваться. Так что Измайлов сам не ведал, чем рисковал... Но оно и понятно. Ведь все эти годы, пока мы жили в заповеднике, очень далеко от школы, мы не ходили в школу каждый день, а приезжали раз в две недели, чтобы сдать зачеты и получить новые домашние задания и темы для изучения и чтобы учителя объяснили нам еще раз то, в чем мы не до конца разобрались. Маму это немного смущало, она настаивала, что лучше нам ходить в школу каждый день, и ее желание стало одной из причин нашего переезда поближе к Городу.

Так что у Ваньки пока было мало возможностей проявить себя в школе «во всей красе».

— Послушай, — спросил я у Чекмесова, когда мы входили в класс, — раз ты живешь совсем рядом, то, может, знаешь, кто владелец ювелирного магазина?

— Хочешь понять, кидала он или нет? — усмехнулся Чекмесов. — Директор магазина там суетился с ключами от всяких дверей и сейфов, милиции объяснения давал. А вообще, Степанов подъезжал на своем «ягуаре», о чем-то с ментами толковал. Хрен его знает почему. Может, на самом деле он владелец, а может, у него какой свой интерес...

И он уселся за свою парту, а я за свою, потому что как раз входила учительница. Начинался урок истории.

«Вот это да! — думал я. — И здесь Степанов!»

Кто читал рассказы о наших прошлых приключениях, тот со Степановым знаком. Некогда, кучу лет назад, он был шофером отца — в те времена, когда отцу полагалась не только служебная «Нива», но и шофер для нее, по штатному расписанию заповедника. «Нива», давно нуждающаяся в капитальном ремонте, так и пылилась в гараже — у отца руки не доходили привести ее в порядок. А ставку шофера сократили, едва начались все эти кризисы. И тогда Степанов ушел «в бизнес». Отец ему малость помог, похлопотав за него перед одним банкиром, приехавшим отдохнуть и поохотиться в заповедник. Но вообще-то Степанов стартовал сам — говорят, чуть ли не главарем банды рэкетиров, которая все мелкие торговые точки Города зажала в кулак. Конечно, надежный тыл имел благодаря банкиру. Потом он начал вкладывать деньги в разные предприятия, выкупил у Города торговые ряды семнадцатого века, отреставрировал их и превратил в огромный современный рынок со всеми удобствами и под стеклянным куполом над прежде открытым внутренним двором торговых рядов, запустил два завода — ртутных приборов и лакокрасочный, переделал в плавучий ресторан старый туристский пароходик, «вложился» в главную городскую газету, прибрал под себя все окрестные бензозаправки и вообще, как говорят, «размахался». Уже года три-четыре он старался вести дела как честный и порядочный бизнесмен, без всякого криминала, но иногда в нем «взыгрывало ретивое», как это называет отец, особенно если он считал, что его «обидели». Словом, фрукт это был еще тот, но с отцом у него так и сохранялись самые душевные отношения. Он даже по привычке оговаривался порой, называя отца «хозяин», хотя очень следил, чтобы эти оговорки не слетали с его языка. И немножко смешно было смотреть, как они с отцом обращаются друг к другу на «вы», особенно при посторонних.

Степанов никогда не мог забыть, что в пору его работы нашим шофером отец обращался с ним «без хамства», ровно и дружелюбно — так же, как со всеми себя держал, от Гришки-вора до наезжающих к нам охотиться министров и банкиров, — и вообще вносился к нему как к соратнику, а не как к слуге. Да и не стартовал бы Степанов так удачно, если бы отец не замолвил за него словечко... Хотя сам отец потом переживал, «Если бы я знал заранее, в какое паскудство втянет этот банкир нашего милого Степанова, — говорил он, — то у меня язык не повернулся бы просить. Хотя каждый получает то, к чему стремится...» Больше того, отец считал Степанова немножко наивным, с его заветной мечтой прохилять в белоснежном костюме по одной из столиц мира и заземлиться в лучшем ресторане, и, как отец сказал однажды, «в ком сохранилась эта мальчишеская наивность — тот не совсем пропащий: Степанов намного лучше большинства «денежных мешков» и чиновников, которые приезжают к нам по путевкам».

Если кто думает, что мы жили совсем спокойно благодаря покровительству Степанова, то этот человек ошибается. По большому счету, нам никакое покровительство не было нужно. Надо представлять, что такое главный лесник и егерь, хозяин огромной дикой территории. К таким лесникам отношение во все времена было уважительное, чуть ли не трепетное. Оно и в местных легендах отразилось. Есть, например, легенда о том, как главарь самой крупной разбойничьей шайки в наших краях влюбился в дочь лесника и стал к ней свататься. Лесник отказал ему, # тогда разбойник похитил девушку, когда ее отца не было дома. Но далеко этот разбойник не ушел. Речушка, через которую надо было перебраться, вдруг разлилась так, что переправа стала невозможной, а пока разбойники рубили самые высокие сосны, чтобы навести мост, из лесу вышли медведи и задрали почти всех, причем девушку не тронули. Когда подоспел лесник, те разбойники, кто не успел убежать, лежали загрызенными, а медведи сидели и охраняли девушку. Есть предания и о том, что у настоящего лесника всегда существует договор с водяным, и водяной обязательно утопит обидчика лесника при первом удобном случае (а в нашем краю рек и озер любой человек обязательно когда-нибудь оказывается на воде). Возможно, и в разливе речки, остановившей разбойников, без лесника не обошлось.

Сейчас, конечно, другие времена, но отношение к лесникам (к настоящим, я имею в виду, тем, кто ведает огромными заповедными лесами и обладает правом не пустить туда даже президента, если сочтет нужным), которое складывалось веками, все равно сохраняется. И, мне думается, в предания про договоры с водяным в глубине души верят почти все. Уже давно забылось, как все посмеивались в рукав, когда отец, молоденький выпускник биофака, приехал принимать заповедник под свое начало: мол, куда там этому студентику-москвичу справиться? Выдохнется через несколько месяцев — и запросится назад в столицу, на непыльное место... Помнили теперь о том, как отец договаривался с кабанами, загнавшими на деревья незадачливых туристов или браконьеров, чтобы кабаны ушли и отпустили своих жертв. Впрочем, к кабанам отец всегда относился с большим уважением и даже, я бы сказал, с симпатией. Как он говорит, кабан — очень разумное животное, и, если показать, что ты не хочешь ему зла и только ищешь возможность мирно с ним разойтись, он всегда отступит.

Ну и всякое другое... Словом, никто не станет ссориться с человеком, без хорошего отношения которого просто опасно входить в огромные заповедные леса, окружающие Город почти со всех сторон. И странствовать по заповедным озерам. У нас это даже последние «отморозки» понимают. Нет, раза два или три находились непонимающие, но их поспешно усмиряли местные «крутые» или «тузы», которым совсем не в кайф отправляться на медвежью или кабанью охоту без опытного проводника, рискуя голову сложить... Отец узнавал о том, что кто-то заимел на него зуб, но больше не имеет, задним числом...

Я мог бы много еще рассказывать. Но сейчас, как вы понимаете, меня в первую очередь волновал Степанов.

Я думал о том, что прежде всего надо выяснить, был ли этот ювелирный магазин его собственностью или он только собирался его купить?

Если Степанов уже владел этим магазином — тогда получалось одно. Вряд ли он инсценировал ограбление — ему это было ни к чему. А вот что он землю рыть станет, чтобы найти грабителей, это факт.

А если он только собирался купить магазин — тогда, вполне возможно, ограбление подстроил кто-то из его конкурентов, чтобы сорвать сделку. Степанов наверняка догадается, кто это, — ив Городе может начаться настоящая гангстерская война. Я ведь сказал, что Степанов старался вести все свои дела в рамках закона, но терпеть не мог, когда его «опускают», и тут сам становился похож на разъяренного кабана, который в приступе ярости способен Медведя или стаю волков на клыках переколоть и которому плевать на все законы и правила.

Наверно, я бы предпочел второй вариант. Я никогда не видел настоящей гангстерской войны, и было бы просто здорово поглядеть.

И вообще... Кстати, я вот сейчас обратил внимание, что, пойдя в школу, я стал вовсю пользоваться оборотом «и вообще», который в большом ходу среди моих одноклассников, и теперь он у меня и в этом рассказе все время проскакивает, но я уж не буду заостряться на том, чтобы его вычищать и выкидывать. Буду писать, как говорю, даже если это «и вообще» покажется вам слишком частым. Так вот, и вообще, если кто удивится, почему меня так захватило это ограбление ювелирного магазина, тот, значит, ничего не понимает. Кража драгоценностей — это ведь такая вещь, которую жутко интересно расследовать, если есть хоть какая-то возможность. Или хотя бы покрутиться вокруг, поглядеть, как расследует милиция. Ведь такой случай подворачивается раз в сто лет!

Вот я и строил планы, как нам с Ванькой подлезть и постараться выяснить, что происходит и какие имеются подозреваемые. Наверно, думалось мне, лучше всего поговорить с кем-нибудь из тех милиционеров, с которыми у отца дружеские отношения и которые и к нам хорошо относились. С Алексеем Николаевичем, например, который ведал территорией от городских предместий до заповедника. Пожалуй, он расскажет нам то, что не является тайной следствия — если только не будет в запарке и не отмахнется от нас.

Можно было бы, конечно, обратиться и к Мише — то есть Михаилу Дмитриевичу Зозулину, начальнику местного ФСБ, совсем молоденькому мальчишке, назначенному к нам недавно. Мы с ним, можно считать, подружились. Но я сомневался, что это тот случай, когда стоит ему надоедать. У него своих дел по горло и лучше подождать, прежде чем теребить его из пустого любопытства. То есть я-то не считал наше любопытство пустым, но Миша ведь почти наверняка отнесется к нему как к пустому.

— Болдин!..

Я подскочил под дружный смех класса. Оказывается, учительница окликала меня Уже третий раз, а я так задумался, что полностью отключился от окружающего.

— Спасибо, что снизошел до нас, — съязвила учительница. — Теперь, может быть, скажешь, куда великий киевский князь Владимир забирал детей, по которым матери «плакали как по мертвым»?

Я судорожно соображал, класс хихикал, зная ответ, который я прослушал вместе с частью урока. Проще всего было бы ответить «в армию» или «в рабство», но я понимал, что вопрос с подковыркой. Что я вообще знаю о Владимире? Ну да, он Русь крестил. Я уже собирался выпалить «крестить!», но запнулся. И этот ответ казался мне слишком простым. Где же ловушка?

— В... — пробормотал я. И опять замолк. Я хотел сказать «в священники», ведь раз князь крестил Русь, то священников ему надобно было видимо-невидимо, на пустом-то месте. Но ведь дети сразу священниками не станут, так? Их надо сперва научить всему, что должен знать священник...

— В школы! — бухнул я. — Учить читать и писать!

По удивленному лицу учительницы и притихшему классу я понял, что попал в самую точку.

— А матери плакали, потому что их дети должны были стать священниками, которых они никогда больше не увидят! — поспешно добавил я, чтобы закрепить свою победу. — Сами понимаете, запрут ребенка в монастыре, заставят забыть родителей... Ужас!

Я постарался изобразить этот ужас мимикой и взмахом рук. Класс опять заржал, учительница сделала большие глаза, а я понял, что переусердствовал в своем желании доказать, будто все слышал.

— Что же, фантазия у тебя работает неплохо, — сказала учительница. — Но священники здесь ни при чем. Просто Владимир стал первым насаждать грамотность на Руси, а всякое новое дело вызывает испуг. Однако ты кое-что слышал. Странно. Я думала, ты вообще витаешь в облаках. Садись. И не воображай больше всякие ужасы про то, как детей навеки запирают в монастыри, а слушай мои объяснения.

Я сел, переводя дух. Выкрутился! Надо же как бывает, что мысль приходит неправильная, а ответ из нее получается правильный... Если б я еще не вздумал актерствовать, то было бы совсем хорошо. Я заставил себя выбросить из головы все размышления об украденных драгоценностях и внимательно слушать учительницу, чтобы не опростоволоситься еще раз. Ведь вряд ли мне бы так же повезло попасть в самую точку.

После школы будет время спокойно подумать об ограблении.

Глава 3

КОМУ ЭТО НУЖНО?

От школы до пристани нам было меньше десяти минут неспешного ходу. Мои уроки кончались на два часа позже, чем Ванькины, и все эти два часа Ванька гонял с одноклассниками в футбол на школьном дворе. Когда я вышел, он был никакой — весь красный, взмокший, глаза безумные, ноги подкашиваются. Впрочем, таким он встречал меня каждый день. Я сперва убеждал его не валять дурака и за эти два часа делать на продленке все домашние задания, чтобы потом весь вечер был свободным, но он только отмахивался:

— Дома отдышусь, пообедаю и сделаю потихоньку. Разве у нас на острове вот так погоняешь? И потом, — нагло добавлял мой братец, — ведь дома ты мне всегда можешь помочь, а у учителки продленки еще двадцать человек на голове сидят, поэтому у нее и объяснить времени нет, и какую-нибудь ошибку она может не заметить!

С другой стороны, было хорошо, что он так выматывался. Мне не приходилось сгребать его за шкирку и тащить на пароходик, чтоб не опоздать, и дома он вел себя тихо, выпустив весь пар.

Вот и сейчас он плелся, тяжело волоча ранец и высунув язык набок.

— Поторопись! — окликнул я его. Куда спешить? — отозвался мой брат. — До «трамвайчика» еще уйма времени, мы успеем, даже если ползком поползем!

— Перед «трамвайчиком» я хочу заглянуть к спасателям, — ответил я.

Рядом с пристанью, от которой ходил Наш «трамвайчик», находилась спасательная станция со своим причалом, у которого Стояли служебные катера, домиком-«дежуркой» и отгороженным пятачком земли, на котором складировался непортящийся инвентарь. Спасатели были ребятами веселыми — разбитными, что называется, — и всегда в курсе всех происшествий, слухов и сплетен. Уж об ограблении ювелирного они должны были что-то знать! А выяснив от них дополнительные детали, можно было и к Алексею Николаевичу сунуться...

— К спасателям? — удивился Ванька. — Зачем?

— Ты слышал про ограбление ювелирного магазина?

— Что-то слышал... — Ванька остановился. — Погоди, ты хочешь сказать, что это они?!

— Вовсе нет. Я хочу сказать, что они всегда знают больше, чем кто-либо. А мне это ограбление очень интересно. С этим ювелирным магазином Степанов каким-то боком связан...

— Блин лохматый! — Ванька присвистнул, сразу все ухватив. — Ведь это такое расследование может получиться, какого у нас еще не было!

— Вот-вот, и я о том же самом. Но нам надо найти хоть какую-то зацепку, чтобы знать, с какого конца к этому расследованию приступить.

— Так можно напрямую расспросить Алексея Николаича... Или Мишу.

— Это у нас будет пунктом вторым и третьим. К ним мы пойдем, когда хоть что-то разведаем, чтобы они нас не послали, сказав, что мы у них только время отнимаем.

— Тоже верно. — Ванька задумчиво кивнул. — Ас чего ты взял, будто спасатели будут что-то знать?

— Так ведь они знают все, что происходит в Городе. Так уж они устроены.

И на этом мы подошли к спасательной станции.

Спасатели — трое молодых ребят — сидели в дежурке и резались в карты.

— Здорово, парни! — кивнул нам самый мощный спасатель, здоровяк по имени Гоша. — Подождать «трамвайчик» хотите или дело есть?

В золотистом луче осеннего солнца, падавшем в помещение через смотрящее на озеро окно, за колченогим столиком, на котором были разбросаны разноцветные карты, в потрепанной синей рубахе Гоша был похож на атамана разбойников, коротающего время, чтобы ночью вывести свою шайку на большую дорогу. Честное слово, только тесака и старинного пистолета за поясом не хватало!

— Не то, чтобы дело, а так... любопытство, — сказал я. — Хотели мы порасспрашивать насчет этого ограбления ювелирного магазина. Ведь вам наверняка многое известно из того, о чем не сообщалось, да?

К нашему изумлению, Гоша швырнул карты на стол и расхохотался. Двое других спасателей присоединились к его смеху.

— И эти туда же! — проговорил спасатель, сидевший напротив Гоши, Роман.

— То есть?.. — не поняли мы.

— Тоже за наградой решили погнаться? — прищурился третий спасатель, сидевший между Гошей и Романом. Насколько я помнил, этого спасателя звали Алексеем.

— За какой наградой? — Мы вылупили глаза.

— Да не притворяйтесь вы, будто ничего не знаете! — хмыкнул Гоша. — Ну, награда, которую объявил Степанов за любые сведения о грабителях!

— Да уж, Степанов рвет и мечет, — кивнул Роман.

— Выходит, владельцем этого магазина действительно был Степанов? — вырвалось у меня.

— Так вы и впрямь о награде не знаете? — удивился Алексей. — Тут уже столько народу переполошилось! Алексей Николаич заглядывал, жаловался, что каждые пять минут кто-нибудь забегает со «сведениями, которые могут оказаться ценными» — милиция с ног сбилась проверять! У того сосед ночью не был дома, у того соседка подушку зашивала — вроде сказала, порвалась, но, может, внутрь подушки прятала что! Пока все туфтой оказывается. Но народ прет — каждому хочется денежку заработать...

— Да при этом ничего не сделав, кроме как заложив ближнего своего! — хохотнул Гоша.

— Погодите, — сказал я. — Мы и правда ничего не знали, а интересовались из чистого любопытства. Ведь не каждый день такое случается! Так милиция и Степанов ищут драгоценности вместе?

— Ну да, — подтвердил Роман. — Алексей Николаевич уж смеется над собой: вот уж не думал, говорит, что буду со Степановым сотрудничать!.. Он-то все ждет, что им Степанова арестовывать придется, когда тот где-нибудь проколется. А пока что так вышло, что Степанов объявил награду, и чтобы обращались не к нему лично, а в милицию, чтобы все, так сказать, законным порядком было.

— Он, кажись, и милиции отдельную награду пообещал, — вставил Алексей. — Теперь каждый мент спит и видит, как бы ему на след преступников напасть. Шухер по Городу с самого утра идет еще тот. Всех мало-мальски подозрительных проверяют, на всех платных стоянках выясняют, какие в эти дни появлялись иногородние машины... У нас тоже спрашивали, мы ведь иногда пускаем автомобилистов.

Спасатели дополнительно подзарабатывали тем, что позволяли ставить автомобили на их огороженный клочок земли. Места для парковки четырех-пяти машин там хватало. Не сказать, что угоны машин были у нас частыми, но, разумеется, владельцы чувствовали себя спокойней, зная, что их машина за крепко запертыми воротами и под круглосуточным присмотром дюжих молодцов. На спасателей полагались даже больше, чем на охрану платных стоянок, как-то бытовало убеждение, что спасатели уж точно не подведут, поэтому многие владельцы машин были счастливы, когда им удавалось пристроить свой транспорт при спасательной станции, а у спасателей «парковка» никогда не пустовала, хоть и брали они побольше, чем стоило большинство стоянок в центре Города. Разве что стоянка при интуристовской гостинице была еще дороже, чем у них.

Словом, кто из разъезжающих между городами знал о спасательной станции, тот первым делом заворачивал туда.

— Но и у нас эти дни были только свои, — подытожил Гоша. — Насколько мы знаем, нигде никаких концов не удается нащупать, ни одной зацепки. И неизвестно, найдут ли что-нибудь, несмотря на награду. Все-таки профессионалы работали, по всему видно. Из тех, кто умеет следы заметать.

— Так Степанов, значит, психует? — спросил мой братец.

— Алексей Николаич говорит, просто в бешенстве, — подтвердил Гоша. — Примчался на своем «ягуаре», насулил милиции золотые горы, а заодно отрядил на поиск своих костоломов — чуть не во все концы области. Так что если он сам найдет грабителей, то, надо думать, без милиции разберется. Никто и никогда не узнает, куда они исчезли...

— Ну да, любой озвереет, когда тебя на такую сумму грабанут, — важно кивнул Ванька.

— Тут не только в сумме похищенного дело... — буркнул Алексей.

— А в чем еще? — жадно спросил я.

— Да не забивай ребятам мозги, все равно они не поймут, — сказал Роман.

— Это мы-то не поймем? — обиделся Ванька.

— Да чего тут понимать? — отмахнулся Алексей. — У Степанова вся система защиты от налогов летит.

— Это как это? — в один голос спросили мы с Ванькой.

— Ну, в подробностях мы и сами не очень разбираемся, — сказал Гоша. — А суть вот в чем. Оказывается, ювелирные магазины и салоны — очень удобная форма увиливания от налогов. Вроде того, что там сперва много платишь за лицензию на право иметь дело с драгоценными металлами и камнями, зато потом ты начинаешь нести на этой торговле крупные убытки, как бы потому, что народ мало ювелирки покупает, и, чтобы погасить эти убытки, ты пускаешь туда деньги и со своих других, доходных, производств. Вот и получается, что многие крупные организации или всякие там владельцы того-сего, вроде Степанова, обзаводятся ювелирными салонами, чтобы через них деньги пропускать и уводить от налогов. Да и вывеска хорошая выходит, престижная. Солидная, можно сказать, и не без шика. Вот приблизительно так. Может, я что и напутал, но смысл в этом. Нам-то тоже это Алексей Николаич в двух словах объяснял, когда мы интересовались, чего это Степанов так взъерепенился. Ведь для него, при его-то развороте, несколько пропавших драгоценностей — это тьфу, по большому счету! Но он, значит, тоже общему поветрию следует. Раньше-то он просто налогов не платил или отмазывался кондово, по-простецки, а теперь, как прижимать стали да вникать повъедливей, старается обставить все по-цивилизованному, чтобы, как говорится, комар носу не подточил. Вот и выходит, что, если магазин закроют после этого ограбления, ему некуда будет концы прятать и налоговая инспекция наедет на него так, что ему икнется. Поэтому, похоже, он подозревает, хоть прямо и не говорит милиции, что это ограбление могли его конкуренты заказать, чтобы его протопить. И что тут похищенные драгоценности значат даже меньше, чем деньги, которые заныкивались и отмывались под вывеской торговли драгоценностями. Немножко понятно?

— Более-менее, — сказал я. — Если Степанову придется на время закрыть магазин, а как раз в это время на него наедет с проверкой налоговая инспекция, то у Степанова все скрытые доходы засветятся и его обдерут как липку, так?

— Так, — с ухмылками закивали спасатели.

— А известно, какие у него самые зверские конкуренты? — поинтересовался Ванька.

— Известно, — ответил Роман. — У нас ведь электроинструментальный завод загинается, так его хотят на торги выставлять. Пакет акций, принадлежащий государству, продадут тому, кто самые лучшие условия предложит. Степанов заявку подал, и, кроме него, еще двое в аукционе участвовать собираются. И этим двоим самый прямой смысл выходит Степанова закопать.

— Это кто ж такие? — спросил я.

— Глава одной фирмы-ширмы, — сказал Гоша. — Ширмы — потому что про нее говорят, что она только ширма крупного банка, которому завод во как нужен. — Гоша чиркнул ребром ладони по горлу. — Но этому банку из-за каких-то там правил аукционов, в которые он не вписывается, напрямую участвовать в аукционе нельзя, вот банк и действует через подставу. И второй конкурент — то ли из Псковской, то ли из Ленинградской области, владелец крупной мебельной фабрики-комбината. Его этот завод очень интересует, потому что завод довольно легко переоборудовать под производство всяких станков для обработки древесины, электрорубанков там, электролобзиков и прочего. Вот так. Все рассказал, что хотели знать?

— Не совсем, — ответил я. — Нам бы поконкретнее и побольше насчет этих конкурентов. Имена там, названия фирм, где их конторы в нашем городе...

Спасатели опять засмеялись.

— Я гляжу, вы всерьез намылились награду получить! — проговорил Алексей.

— И получим! — самоуверенно заявил Ванька.

— Мы всего не упомним, — сказал Роман. — Вам бы местные газеты проглядеть, недели за три. В них сообщалось, кто допущен к конкурсным торгам, когда, на каких условиях. Вон, можете и в наших газетах порыться. — Он кивнул на стопку газет в углу. — Вдруг что найдете.

— С удовольствием! — сказал я. И без лишних слов стал перебирать стопку старых газет, откладывая в одну сторону центральные и областные и в другую — «Городскую неделю» и «Вести мэрии».

— Подаем вам все на блюдечке с золотой каемочкой, — заметил Гоша. — Поэтому, если что, половину премии нам!

— Разумеется! — откликнулись мы с Ванькой.

— Есть еще один вариант, — сказал Алексей. — Что этим ограблением Степанову его бывшие «братаны» отомстили. Он ведь их еще так прижал, особенно когда крупные дела стал разворачивать и от криминала отошел. Ему лишнего шороху в Городе не нужно. Если что, он сам всех разводит и сам решает, кому какой кусок отхватить можно. Им, конечно, в тоску зеленую к нему на поклон ходить, вот и могли немного отыграться...

— Ваш «трамвайчик» подошел, — сообщил глядевший в окно Гоша.

— Ой!.. — Я растерянно выпрямился. — А я еще газеты не успел проглядеть. Только разобрал.

— Да возьмите вы их с собой! — сказал Роман. — Нам-то они к чему?

— Спасибо! — наперебой ответили мы с Ванькой. — Спасибо огромное!

Я схватил отобранные городские газеты в охапку, и мы помчались на пристань.

— И помните!.. — крикнул нам вслед Гоша. — Половина награды!..

— Конечно!.. — Мы на ходу помахали, вскочили в пароходик и устроились в заднем салоне.

— Ну, что ты обо всем этом думаешь? — спросил Ванька.

— Думаю, что сперва надо прессу поизучать. — Я похлопал по пачке газет. — Постараемся понять, кому эта история может быть выгодна... Кроме обычных грабителей, конечно.

— А заводик-то наш, значит, екнулся, — задумчиво пробормотал мой братец. — Туда ему и дорога.

Я кивнул в знак согласия. Местный электроинструментальный завод давно дышал на ладан. Он делал электрокипятильники, которые очень быстро то загорались, то взрывались в результате короткого замыкания, кофемолки, которые перемалывали кофе в лучшем случае до состояния мелкого гравия, но уж никак не до состояния порошка, и прочие милые вещицы такого же рода. По рассказам отца (мы-то этих времен уже не застали), даже в те годы, когда дефицитом было все на свете и в магазинах заранее подстерегали завозы кипятильников, электрочайников и электромясорубок, продукцию нашего завода все равно брали с большой неохотой. Но тогда завод как-то справлялся, потому что на безрыбье и рак рыба и людям деваться было некуда. Покупали, заранее зная, что покупку в скором времени придется волочь в ремонт или выбрасывать. А вот потом, когда появилась возможность выбирать, когда всякой современной техники, удобной, качественной и надежной, стало навалом, только копи деньги и выбирай по карману и по душе, завод совсем начал тонуть и пускать пузыри. В газетах много писали о планах его «модернизации» и о поисках средств на это, но рабочие как пахали на стенках тридцатых — сороковых годов, так и продолжали пахать. То, что ничего хорошего из этого выйти не могло, и нам было понятно. А раз ничего не продавалось — значит, рабочие давно не получали зарплату и выживали на том, что брали «левые» заказы — такие, что возможно добротно выполнить и на допотопном оборудовании. Кому там сработают для лодочного сарая новый засов с крепким навесным замком, кому сварят рамы под сетку «рабицу», кому что. Особым спросом пользовались их самодельные электролобзики, которые в любом хозяйстве нужны, ведь на хорошем электролобзике можно не только резать доску узорно, по заранее нанесенному рисунку, но и вообще обрабатывать довольно солидные доски. Все от полотна зависит и от мощности моторчика. Делались эти электролобзики довольно оригинальные способом: в их основу шли моторчики зубоврачебных бормашин, которые завод тоже некогда пытался освоить. Может, век назад такие бормашины и были бы последним писком техники, но сейчас, естественно, эти допотопные чудовища никто не покупал. А ведь моторчик бормашины соединен с ходунком, и если переделать зажимы так, чтобы в ходунок вставало не сверло, а полотно ручной ножовки или ручного лобзика, то инструмент получался — зашибись! Тем более и мощность можно было регулировать — от полутора тысяч до трех тысяч оборотов в минуту. При трех тысячах оборотов и нормальном полотне такой самодельный электролобзик спокойно резал даже сороковку, то есть доску толщиной четыре сантиметра. А «перетрудиться» от напряжения — в смысле перегореть, замкнуть или вышибить пробки — там ничего не могло, потому что эти моторчики были сделаны с расчетом на еще старую, слабую проводку, не приспособленную к большим нагрузкам.

В общем, рабочие брали на складе эти моторчики («приватизировали», попросту говоря, как они это называли, посмеиваясь), тщательно перебирали и проверяли их — ведь тут лично делаешь, тут брака Допустить нельзя! — и монтировали под крышку станины. В середине этой большой четырехугольной крышки имелась круглая дырка, в которой полотно лобзика и ходило вверх-вниз.

Если учесть, что в магазинах даже прибалтийские электролобзики стоили не меньше тысячи, а немецкие и по полторы выходили, а рабочие продавали свои изделия по двести рублей, то, понятно, всем было хорошо.

У меня даже возникло подозрение, что этот владелец фабрики то ли из Петербурга, то ли из Пскова прослышал обо всей этой самодеятельности и решил: уж если рабочие умудряются собирать такие хорошие и нужные инструменты буквально из ничего, то на новом, хорошем оборудовании они вообще всех за пояс заткнут!

— И как ты собираешься выяснять, кому это выгодно? — вернулся к главной теме мой братец. — Думаешь, в газетах найдешь что-то толковое?

— Какие-то зацепки найдутся... — сказал я. — Но поговорим по дороге домой.

Все-таки в салоне был народ, и я не хотел, чтобы кто-нибудь случайно услышал лишнее. Тем более у Ваньки была одна особенность: возбудившись, он начинал разговаривать очень громко, почти орать, сам этого не замечая.

Ванька кивнул и быстро оглянулся сторонам: вдруг кто-нибудь уже услышал лишнее и, быстрее нас сообразив, где искать, перехватит положенную нам награду? Но на нас никто не обращал внимания, и Ванька успокоился.

Опять он заговорил, когда мы уже шли через первый перелесок на пути от островной пристани к дому.

— Я вот думаю, — сказал он, наморщив лоб. — А самому Степанову это не могло быть выгодно? А вся эта шумиха и обещание награды — может, это только для отвода глаз, понимаешь?

— Брось! — сказал я. — Тебе ведь объяснили, зачем Степанов завел ювелирный магазин.

— Объяснили, — кивнул Ванька. — Но все-таки... Как-то все слишком легко и быстро получилось у грабителей. Если Степанов велел не мешать грабителям — тогда понятно, почему все так телились...

— Да там все просто растерялись! — сказал я. — Ведь в нашем Городе это первое ограбление ювелирного магазина невесть за Только лет. И потом, как теперь Степанов будет объясняться с налоговой инспекцией?

Вот так и будет! — сказал мой упрямый братец. — Мол, беда, на миллион драгоценностей украли! А этого миллиона, может, и не было — украли на рубль, понимаешь?

— Хочешь сказать, все приобретенные Степановым драгоценности были фикцией. То есть по документам он их якобы приобрел, чтобы выглядело, будто он крупные деньги потратил, а на самом деле денежки при нем остались? И теперь ему нужно это «ограбление», чтобы его за руку не схватили?

— Приблизительно так, — сказал Ванька.

— Нет, вряд ли, — подумав, сказал я. — Слишком много сообщников получается. Охранники, продавцы, директор магазина, мнимые грабители... И, кстати, те, у кого Степанов «приобретал» драгоценности — ведь без их участия он не смог бы оформить подложные документы. Когда так много народу замешано, то обязательно кто-нибудь проговорится. Риск слишком велик, чтобы Степанов на это пошел. Нет, нам надо искать или заурядных грабителей, или тех, кому выгодно потопить Степанова. Пока что у нас есть три варианта — два конкурента Степанова по торгам и местные бандюги, которым Степанов на мозоль наступил.

— Как, по-твоему, это не может быть братва Коня? — тут же спросил Ванька.

Бандюга по кличке Конь возглавлял «бригаду» (как это теперь модно называть, а попросту — шайку), которая в основном занималась «улаживанием споров», как они это называли. Их можно было нанять, чтобы выколотить долг или там приструнить излишне ретивого конкурента. Одно время эта банда была в большой силе, но закисла и заглохла с тех пор, как Коня убили — изрешетив из автоматов прямо на Свято-Никольской, главной улице города. Кое-кто грешил на Степанова: мол, Конь никогда и ни за что не унялся бы, приняв «цивилизованные» правила игры, а Степанову совсем не нужны были в Городе отморозки отвязанные. Конечно, кто-то из тех, кто верил, будто Степанов виноват в смерти их главаря, мог бы попробовать подложить Степанову свинью. С другой стороны, у них бы мозгов не хватило. Ведь после смерти Коня среди его братанов не нашлось ни одного, кто мог бы взять дело в свои руки и вести его в прежнем масштабе. Так, промышляли теперь по-мелкому.

Но все-таки и месть дружков Коня исключать было нельзя.

— Да, список подозреваемых постепенно складывается, — сказал я. — Нам бы устроить сегодня «мозговой штурм», записав разложив по полочкам все, что мы знаем.

А завтра можно было бы после школы повертеться возле ювелирного магазина и вернуться домой не на ближайшем паромчике, а на одном из следующих. Если мы будем хотя бы приблизительно представлять, что и как ищем, то обязательно что-нибудь найдем!

Глава 4

ПОТРЯСАЮЩАЯ НАХОДКА

Итак, после обеда я устроился с газетами, а Ванька все-таки взялся за уроки. Надо сказать, котелок у него варил что надо, и задавали им немного, так что на все домашние задания у него уходило минут сорок, от силы час. Он сидел за столом у окна, болтая ногами, прикусив язык, и старательно писал решения примеров по математике. А я перебирал местную прессу, сперва разобрав ее по числам, а потом став внимательно изучать. Кроме двух чисто городских газет, я прихватил у спасателей и районную «Вести с полей». Ведь завод находился уже за чертой Города, хоть и числился частью городского хозяйства, и мало ли что могло промелькнуть...

Надо сказать, эта возня с газетами мне безумно нравилась. Прежде всего потому, что я чувствовал себя совсем настоящим сыщиком. Я ведь знал, как много можно выяснить, сопоставляя и анализируя самые невинные и проходные заметки. Вон Шерлок Холмс выдаивал кучу информации из простых разделов объявлений лондонских газет. А еще я читал о знаменитом шпионе, жившем почти сто лет назад, который поставлял такие разведданные, которые никто другой не мог добыть. Не помню, где он работал, в Германии, Австрии (которая была тогда Австро-Венгерской империей) или еще где-то. Когда он вернулся после многих лет и у него спросили, как это ему удавалось так долго собирать ценнейшую информацию, ни разу не засыпавшись, он ответил: «Очень просто. Я читал газеты». Оказывается, он подписался на все газеты всей страны (ну, газет тогда было все-таки, не так много, как сейчас, я полагаю), провинциальные в первую очередь. Газетчики проговаривались самым неожиданным образом. Например, в газете одного городка сообщалось: «Вчера командир такого-то артиллерийского полка дал бал в местной ратуше по случаю прибытия полка на новое место. Дамы были великолепны...» и так далее. Ага, соображал шпион, значит, полк негласно переведен поближе к границе. И тут же сообщал об этом. Или сообщалось: «Сахарозаводчику такому-то, о банкротстве которого ходили активные слухи, удалось поправить свои дела, получив подряд на поставку такого-то количества сахара в год...» Государственный подряд на съестное мог быть нужен только для кормежки армии. Зная нормы ежедневного рациона сахара для рядовых и офицеров и пропорцию между количеством солдат и количеством офицеров (которая для всех стран была приблизительно одинаковой), легко можно было сосчитать, какова численность войск, расквартированных в той области, которую будет обслуживать этот сахарозаводчик. Ну и так далее. Товарищество на паях, владеющее оружейным заводом, публиковало сведения о доходах за год, чтобы привлечь новых акционеров, и по этим доходам легко было подсчитать, сколько винтовок продано... Высшее начальство было так потрясено, что разослало циркуляр всем разведчикам, чтобы они читали газеты, и с тех пор чтение газет и выуживание из них ценных данных стало для шпионов обычной практикой.

И я чувствовал себя почти что этим шпионом, поэтому чтение газет и изучение скучных данных об урожаях, подготовке отопления к зиме и количестве тех или иных происшествий казалось мне совсем не скучным, а, наоборот, захватывающе интересным. Ведь за любой заметкой могла скрываться бесценная информация! С этой точки зрения, чтение газет было похоже на распутывание звериных следов в заповеднике — так же увлекательно, и такая же радость охватывает, когда удается выяснить, что делал зверь.

Я стал вкратце выписывать все, что хоть как-то касалось электроинструментального завода. Не сказать, чтобы я нашел что-то особенно ценное, но, мне казалось, сам процесс выписывания приближает меня к раскрытию тайны. Может быть, потому, что выписывая, я чувствовал себя совсем по-взрослому, и мне не хватало лишь трубки Шерлока Холмса в зубах, чтобы окончательно поверить в свою значительность и в способность разобраться в любых хитросплетениях слов и цифр.

— Ура! — Ванька захлопнул учебник и подпрыгнул от избытка энергии, опять в нем скопившейся. — Порядок! Что теперь делать будем?

— Я никуда не сдвинусь, пока не управлюсь с газетами, — сказал я. — А ты можешь, например, взять большой лист бумаги и начать составлять схему: кто у нас основные подозреваемые, какие мотивы и так далее. Такие схемы всегда бывают очень полезны. Помнишь, как мы составили «Список странных событий» — и почти сразу же разгадали одну из тайн?

Этот список помог нам в том приключении, которое я назвал «Тайна знатных картежников», — кто читал мои прежние рассказы, тот вспомнит.

— Тоже идея! — одобрил Ванька. — Но я и так засиделся. Лучше пойду разомнусь, а потом сяду рисовать всю эту схему. Удалось тебе выловить что-нибудь интересное?

— Смотря что считать интересным, — ответил я. — Вот, например, сообщение, что весь сентябрь завод будет стоять, а рабочие будут помогать убирать картошку и капусту в подшефном хозяйстве. И получат за это какие-то овощи. А вот реклама ювелирного магазина «Яхонт», расположенного по адресу Свято-Никольская, 44. Мол, приходите к нам, у нас украшения на любой вкус и на любой карман...

— Это где реклама? — полюбопытствовал Ванька.

— В «Городской неделе». В той газете, совладельцем которой стал Степанов. Понятно, что он пихает свою рекламу!

— Разумеется, понятно, — кивнул мой братец. — Но выходит, он все-таки переживал, что торговля драгоценностями идет не ахти как.

— Выходит, переживал, — согласился я.

— Ну, значит, мы можем вычеркивать, его из списка подозреваемых, — сделал Ванька несколько неожиданный вывод. Пойду разомнусь. Если что, я в сарае. Буду щит доделывать. А ты так и будешь корпеть?

— Да, покорплю пока, — сказал я. Ванька еще раз кивнул мне, несколько сочувственно, и удалился.

В сарае была наша мастерская. Я уже рассказывал в предыдущей повести, что нашли на берегу старую раздолбанную лодку, как следует ее отремонтировали и несколько раз на ней сплавали. После этого мы решили окончательно довести ее до ума, сделать навесик на корме, типа легкой съемной каюты, и даже поставить мачту с парусом. Ванька понимал слова «усовершенствование лодки» очень своеобразно. Пока я советовался со знающими людьми, какой высоты должна быть мачта, какой площади парус и насколько при этом может понадобиться утяжелять киль, чтобы лодка сохраняла устойчивость и не переворачивалась, но при этом не оседала в воду по самые борта, Ванька занимался украшательством, считая это самым главным. Прежде всего он при помощи одного из тех электролобзиков, о которых я рассказывал, вырезал из доски голову животного в профиль — Ванька уверял, что это дракон, но, по-моему, это было больше похоже на помесь лошади с овцой — и укрепил на носу. Потом он раскрасил эту носовую фигуру яркими красками, и действительно, раскрашенной она стала больше походить на дракона — в основном за счет пасти, в которой белые клыки сверкали на фоне желто-красного огня и густо-малинового раздвоенного языка, и за счет диких красных глаз. Результат собственных трудов привел Ваньку в восторг, и он решил, что улучшение лодки почти закончено — все эти паруса и кили — это, мол, такая чепуха по сравнению с тем, что уже сделано! — а потом ему пришло в голову, что с драконом на носу лодка стала похожа на судно викингов. И тогда он решил сделать себе полные доспехи викингов — щит, косматый шлем и меч, чтобы плавать на лодке в соответствующей ей амуниции. Сейчас он делал каркас для щита, который предстояло обтянуть козлиной шкурой. Мы вообще-то рассчитывали на лосиную, но отец пока не думал отстреливать лося, все лоси в заповеднике вели себя тихо, не сходили с ума, не принимались атаковать все, что движется, и не представляли опасности для окружающих, а тут соседка как раз резала двух козлят и предложила нам их шкуры, если надобно. Ванька тут же вцепился в эти шкуры, которых как раз должно было хватить на щит и шлем, и авось еще на отделку нагрудника и наколенников осталось бы.

Ванька долго пыхтел, чтобы сделать овальный обод для каркаса, но у него ничего не получалось. Потом ему повезло — в сарае нашелся круглый обод от сиденья разломанного стула как раз нужной величины. Теперь предстояло сделать на этом ободе чуть выпуклую решетку под шкуру.

В общем, Ванька отправился заниматься тем, что считал жизненно важным для путешествий на нашей лодке, а я продолжил изучать газеты.

Я перебрал все стопки «Городской недели» и «На полях района», и мне оставалось изучить лишь «Вести мэрии». В одном из первых же номеров, еще за начало лета, я обнаружил условия конкурса на выкуп завода и приема заявок на этот конкурс.

Вот тут я стал подчеркивать и выписывать особенно тщательно.

Стартовая цена — один миллион двести тысяч рублей.

Взнос за участие — три процента от стартовой цены. Проигравшим эти три процента возвращаются, победителю засчитываются в счет оплаты. Деньги не возвращаются, если подавший заявку затем отказался от участия в аукционе или если победитель аукциона передумал и не стал оплачивать покупку, решив, что она ему не нужна.

Вы следите внимательно за всеми этими циферками — может, быстрее меня поймете то, что до меня доперло не без натуги.

Аукцион состоится, если имеется двое и более участников. Если есть всего одна заявка — аукцион будет откладываться до тех пор, пока не появится второй желающий приобрести завод.

Далее шли правила приема документов и как эти документы должны быть заверены.

Я в этих правилах — где и на каком документе должна стоять печать, а где какая подпись — быстро и благополучно запутался и стал считать, сколько получается три процента от миллиона двухсот тысяч.

Получилось тридцать шесть тысяч. Я не знал, насколько эта сумма значительна для Степанова и владельца фабрики и тем более для банка, но в одной из газет я нашел статью о состоянии домов престарелых в Городе. Там писали, что для полного ремонта отопления в обоих домах Города — ну, чтобы пенсионеры в зимние морозы дуба не дали — нужно четыре тысячи, по две тысячи на здание, и этих денег у городских властей нет. А тут — три взноса по тридцать шесть тысяч! Это ж сколько всего можно отремонтировать и сколько всего сделать! Но конечно, если человек готов выложить больше миллиона, то тридцать шесть тысяч для него не деньги...

Больше мне никаких мыслей в голову не приходило, и я, чтобы не откладывать газету, расписываясь в собственной бестолковости, стал считать варианты: если все трое откажутся от аукциона, то Городу достаются все взносы, если один откажется — то все равно все взносы, если двое откажутся, то один взнос придется вернуть, потому что с одним-единственным участником аукцион проводить нельзя... Но в любом случае Городу остается как минимум два взноса, которые он может спокойно тратить — и на зарплату рабочим завода, и на латание других дыр.

А если, задал я вопрос, тот единственный, кто остался, не хочет, чтобы аукцион не состоялся? Если он до рези намылился купить этот завод? Тогда ему надо искать второго участника — для виду — и платить за него эти тридцать шесть тысяч... Так?

Допустим, так. Тогда у Города получится уже не три, а четыре взноса в кармане...

Это становилось совсем интересно, и я взял шариковую ручку, чтобы прикинуть, что тут может получаться и как, но тут со двора донесся дикий вопль моего брата:

— Ууууууаааауууу!..

Я подскочил как ошпаренный и помчался смотреть, что там случилось. Первой моей мыслью было, что Ванька сильно расшибся или что-то подобное нехорошее произошло.

На крыльцо я выскочил вместе с отцом и мамой, лица у которых были бледные и перекошенные — они тоже перепугались до смерти.

Ванька стоял возле Топиной конуры и завывал, высоко подняв правую руку:

— Ууууууаааауууу!..

В пальцах поднятой руки он держал что-то, сверкавшее в еще ярком, хотя и чуть прохладном, сентябрьском солнце.

Топа сидел рядом с ним и созерцал его, словно сообщника с каким-то радостным изумлением, я бы сказал. Словно сам Топа не ждал такой бурной реакции, но эта реакция доставляла ему истинное удовольствие, потому что он был причастен в Ванькиному потрясению и знал, что в этом потрясении нет ничего нехорошего или страшного.

— Иван! Что с тобой? — крикнул отец.

Ванька рванул к нам.

— Это все Топа!.. — орал он, задыхаясь. — Он молодец!.. Он мне показал!.. То есть объяснил!.. Ну то, что ему Брюс... То, что ему Брюс...

И, окончательно выдохнувшись, он протянул нам руку ладонью вверх. На Ванькиной ладони сверкало роскошное бриллиантовое кольцо.

— Та-ак... — процедил отец. — Брюс, говоришь?

— Ну да! — Ванька перевел дух и стал объяснять подробней — хоть и путано, но более-менее внятно. — Я ж щит хотел доделать, а к сараю мимо конуры... И я вспомнил, как Брюс утром Топу уговаривал... И Топа лежит с таким хитрым видом — ну, будто выполняет поручение... Ну, будто Брюс ему что-то поручил, а Топа выполняет, потому что знает, что это нормально... Ну, я и говорю, остановившись: «Топа, о чем Брюс тебя попросил? О чем-то важном, да?» А Топа так посмотрел на меня и голову своротил набок, как всегда он делает, когда внимательно слушает, и думает, попытаться что-то объяснить или нет... Ведь ему Брюс что-то так отчаянно вдалбливал, да, но мы решили, что собаки не понимают птичьего языка, значит, все эти объяснения впустую были, да? Но Топа ведь понял, это по его морде было понятно, и, выходит, Брюс не только что-то сказал, но и сделал, да? Ну, такое сделал, что Топа сразу понял, в чем дело, да? И потом вся болтовня Брюса, который ему дополнительно объяснял, как это важно, была уже ни к чему, Топа по ДЕЙСТВИЯМ Брюса все усвоил, ведь так выходит, да? А что Брюс мог сделать такого, понятного Топе? Или залететь в конуру, изображая, как он кошек заманивал — ну, показать Топе, что опять хочет кошку заманить, или опасность в конуре переждать — или что-то ему принести, такую вещь, чтобы Топа сразу понял, в чем дело! Ну, я и говорю: «Топа, Брюс тебе что-то принес, да?» Топа так глядит, как будто глазами смеется! А я говорю: «Топа, миленький, если Брюс тебе что-нибудь принес, то покажи, что это!» Топа немного подумал, а потом встал и подвинулся так, чтобы я мог в конуру пролезть! Я и понял, что он меня приглашает! Я протиснулся в конуру и стал шарить по всем углам! И в дальнем углу нашел вот это!

Пока Ванька стрекотал, не хуже Брюса, мы успели немного прийти в себя и обрести дар речи.

— Хм... — пробормотал отец. — Выходит, он выбрал Топу в сторожа своих сокровищ? На роль трехглавого дракона или цербера назначил, так сказать? И Топа у нас получился укрыватель краденого...

— Ну да! — воскликнула мама. — Ведь сороки тащат все блестящее! Интересно, откуда он спер это кольцо? А ведь жутко дорогое колечко! Говорила я вам, что эта сорока доведет нас до беды...

— Послушайте! — сказал я. — А не может это кольцо быть из тех драгоценностей, которые украли из ювелирного магазина?

— Мне кажется, так оно и есть! — уверенно сказал Ванька. — Надо у продавщиц спросить... или у самого Степанова! Опознает он кольцо или нет?

— Дай-ка сюда... — Отец забрал кольцо у Ваньки и внимательно его осмотрел. — Да, работа современная... Проба... А проба семьсот пятидесятая! То есть, если верить объяснениям одного моего знакомого ювелира, это не Польша и не Индия, а наше российское производство высокого класса... Пожалуй, стоит позвонить Степанову — пусть взглянет на всякий случай.

И он прошел в свой кабинет, где стоял телефон, а мы потянулись за ним.

— Будьте добры Степанова, — сказал отец, набрав номер. — Передайте, что Болдин говорит. Да, Леонид Семенович, он самый... О, приветствую! Новости такие, которые сорока на хвосте принесла. Точнее, не на хвосте, а в клюве. Вы ведь знаете, какие сороки воровки. В общем, выкормили мы сорочонка, а он возьми и принеси нам бриллиантовое кольцо, очень вероятно, что из числа взятого в ювелирном магазине... Ну, цветок, как бы крупный бриллиантик, вокруг него шесть маленьких. И золото семьсот пятидесятой пробы. Все, ждем... — Отец положил трубку и уведомил нас: — Степанов лично к нам выезжает.

У отца и Степанова была очень странная манера общения: при посторонних они говорили друг другу «вы», а наедине могли иногда перейти на «ты». При этом как раз при посторонних, особенно при тех, кому надо «себя показать», Степанов периодически старался перейти с отцом на «ты», а наедине старательно «выкал» и даже старой привычке, порой называл его «хозяин». И очень следил, чтобы случайно не обратиться к отцу «хозяин» при ком-нибудь еще.

Степанов примчался очень быстро — буквально минут за двадцать. Видно, сразу вскочил в свой «ягуар», промчался к пристани, где стоял его моторный катерок, и на этом моторном катерке рванул напрямую, по кратчайшей линии к берегу под нашим домом. Ну а уж взбежать через заливной луг к нашему забору вообще было делом двух минут.

За это время мы только-только успели похвалить Топу и угостить его миской парного молока, да еще немножко повосхищаться Ванькой, который проявил такую сообразительность. Ванька сиял как начищенный пятак (мне нравится это выражение, хоть, наверно, и не все представляют, как может сиять настоящий, полновесный пятак, ведь сейчас таких пятаков уже нет; но мы-то с Ванькой представляли, потому что собирали коллекцию монет, в которую попало и несколько пятаков разных эпох, найденных в наших необъятных старинных подвалах, и мы отчищали эти пятаки перед тем, как убрать в специальный альбом, похожий на кляссер для марок, но не с полосками, в которую вставляешь марки, а прозрачными кармашками).

В общем, Степанов примчался чуть ли не быстрее молнии, влетел в калитку, сразу отпрянул назад, потому что Топа вскочил, ощетинился и большими прыжками кинулся разбираться — как выяснилось, метил он не в Степанова, которого все-таки помнил после наших летних приключений, а в двух мордоворотов, его сопровождавших, — и подождал, пока отец успокоит Топу и посадит на цепь, дав ему в виде компенсации за моральный ущерб и одновременно похвалы за бдительность еще одну миску парного молока.

Здесь не могу не отвлечься, чтобы не сказать о двух вещах. Во-первых, Топа обожал парное молоко — именно парное, — любил его больше мяса и, когда только видел, что к его миске идут с банкой парного молока, начинал трястись и терял всю свою обычную сдержанность. Мы предполагали, это оттого, что парное молоко напоминает ему блаженное щенячье время, когда он маму сосал. И пил он молоко по-щенячьи, жадно повизгивая, разбрызгивая во все стороны, а потом аккуратно подбирая все разбрызганное до последней капли, с каждой травинки и с земли. И во-вторых, Степанов и его мордовороты правильно сделали, что отступили. Тут даже пистолеты, которые, скорей всего, были у мордоворотов под пиджаками, могли оказаться бесполезными. Я, по-моему, уже пересказывал в повести об одном из наших прошлых приключений, как два мужика залезли ночью на мясокомбинат. Они вооружились топорами — и чтобы справиться с «кавказцем», который этот мясокомбинат охранял, и чтобы потом этими же топорами нарубить полные рюкзаки мяса. «Кавказец» положил их обоих и продержал до утра. И, к слову, Степанов ведь сказал, когда Топа бросился на него летом (он чуть-чуть знал Степанова по приездам в заповедник, но еще не знал, дозволено ли Степанову входить в наш новый дом), что, будь у него хоть один такой охранник, он бы всем своим мордоворотам дал отставку.

Ну а Степанов, можно считать, как раз вошел в дом, пока я делал это отступление.

— Где оно? — сразу же спросил он.

— Здесь. — Отец провел его в гостиную и показал на журнальный столик, в центре которого лежало кольцо.

Степанов схватил кольцо и стал внимательно его изучать.

— Да, — сказал он минут через пять. — Это из похищенного. Так как оно к вам попало?

— Я говорю, мы выкормили сорочонка, который очень подружился с Топой, — сказал отец. — И вот этот сорочонок, выросший в большую сороку, принес кольцо и спрятал в конуре Топы, чтобы Топа это кольцо охранял. А Иван Леонидович, — отец кивнул на Ваньку, догадался пошарить в конуре, чтобы выяснить, что же такое принес наш паршивец Брюс.

— Ну, Ванюша, с меня причитается, — прохрипел Степанов. — И тебе, Борис, естественно, тоже, чтобы никому обидно не было. Могу хоть сейчас отвезти вас в кафе-мороженое при рынке... Или завтра приходите, если сегодня времени нет.

Мы с Ванькой одновременно поглядели на настенные часы, потом переглянулись.

— Пять часов, — сказал Ванька. — Спокойно успеем... Уроки у нас сделаны, — поспешно добавил он, обращаясь к родителям.

Отец только рассмеялся и махнул рукой.

— Только не забудьте, что последний пароходик теперь только в восемь, — сказала мама.

— Да что я, брошу их, что ли, на катерке доставлю, зачем пароходик? — сразу сказал Степанов. — Да... Совсем интересно получается. Сорока принесла кольцо сегодня утром. То есть у грабителей стащила, факт. Значит, она знает, где находятся драгоценности! А ведь сороки такие птицы, что, один раз стащив, украдут из того же места и во второй, если будет возможность...

— Так что нам, теперь за всеми сороками Города следить, что ли? — подал голос первый мордоворот.

— Вот именно! — кивнул Степанов.

— Так ведь засмеют... — недовольно проговорил второй.

Степанов вмиг побагровел.

— Вы будете делать то, что я скажу! — рявкнул он. — И помните, что хорошо смеется тот, кто смеется без последствий! Сорока — наш единственный след, и, если мы можем по этому следу пройти до грабителей, мы будем по нему идти!.. Семеныч, — повернулся он к отцу, — вы не будете против, если кто-нибудь из моих людей подежурит тут с утра? Ну, если ваша сорока принесет очередную драгоценность или просто прилетит проведать, как дела, чтобы Можно было сесть ей на хвост и выяснить ее маршруты? — Он рассмеялся. — «Сесть хвост сороке» — это почти каламбур поучается!

— Я не против, — сказал отец. — И даже могу внести рацпредложение. Сорока как прилетит на остров, так и улетит, через воду. Ваш человек за ней не поспеет. Поэтому не худо посадить на том берегу другого человека с биноклем, чтобы первый мог ему просигналить: начинай, мол, следить за той сорокой, которая сейчас возвращается с острова. Ну а уж как наладить наблюдение за Брюсом по Городу и окрестностям — тут вы сами решайте, чтобы его не упустить.

— Хорошая мысль, — одобрил Степанов. — Заметано! Так мы и сделаем. Но мы и утра ждать не будем. Сегодня же начнем отслеживать всех сорок. И объявим специальную награду для любого, кто знает о любой сороке или о сорочьих поселениях и готов показать, где эти птицы живут. И если благодаря сороке мы выследим грабителей... Что он больше всего любит ваш этот, Брюс?

— Хамить и гадить, — сразу сказал Ванька.

— Точнее не скажешь, — кивнула мама. — В кои веки раз я полностью согласна с моим сыном.

— И еще он очень любит притворяться почти не умеющим летать и заманивать кошек Топе под нос, — сказал я.

— Заманивать кошек Топе под нос? — Степанов от души расхохотался, и его мордовороты вслед за ним. — Вот это я понимаю, вот это мужик с чувством юмора!

— Классный парень! — охотно подтвердил первый мордоворот. — Такого и выслеживать не стыдно!

Мы с Ванькой переглянулись, подумав одновременно, что у наших гостей чувство юмора как раз на уровне Брюса.

— Так что, кошек ему поставлять? — посмеиваясь, спросил Степанов. — Или дать ему разок нагадить на голову, чтобы он не так переживал из-за кольца, которое у него отняли?

Мордовороты заржали — шутки хозяина были как раз на уровне их понимания.

— Ну, если серьезно, — сказал отец, — то вы могли бы оказать большую услугу всему сорочьему племени.

— Какую? — живо спросил Степанов.

— Приструнить разорителей гнезд, — сказал отец.

— То есть? — Степанов нахмурился.

— Проблема вот в чем, — объяснил отец. — Сороки, делая свои гнезда, крытые и со входом сбоку, очень любят их украшать. При первой возможности вплетают среди веточек медную или алюминиевую проволоку. А сороки, живущие ближе к Городу, вообще предпочитают копаться на свалках и в старых дворах и плести гнезда целиком из проволоки. Особенно усердные собиратели металла повадились забираться на деревья, срывать сорочьи гнезда и волочь их в скупку. В подпольную скупку, разумеется, ведь все легальные скупки в Городе закрыты после известных событий...

— Ну и ну!.. — пробасил в наступившей паузе второй мордоворот. — Так ведь...

— Тихо! — прервал его Степанов. — Дай хотя... Леониду Семеновичу досказать.

И отец стал досказывать.

Глава 5

СОРОКА — ЛЕТНИЙ РЕБЕНОК

Наверно, мне стоит напомнить вам, что за проблемы были со скупкой металла, прежде чем воспроизводить дальнейший рассказ отца.

Скупка металла есть сейчас вроде бы Почти в каждом городе. И наверно, цены по всей России одни и те же. У нас давали до семи рублей за килограмм — за алюминий и медь. В государственных скупках давали, я имею в виду, когда они еще действовали. Почему их прикрыли — вопрос особый. Дело в том, что народ совсем ошалел от возможности быстро заработать неплохие деньги и принялся тащить в скупки все, что плохо лежит. Алюминиевые лодки уже нельзя было оставлять без присмотра — сразу находились добры молодцы, которые угоняли их, резали на куски и сдавали в скупку. Повадились и провода на линиях электропередач срезать. Двух охотников за металлом убило током, но других это не остановило, и то один, то другой отдаленный район Города оставался без света (ближе к центру шуровать все-таки не смели). Единственно, что было хорошо — переворошили все городские свалки, выбрав из них любой металл до последнего кусочка, и свалки резко похудели, да и количество их поубавилось.

Само собой, это оголтелое воровство сделалось мощной головной болью милиции и городских властей. Они долго боролись, устраивали рейды, лишали лицензии те скупки, в которых находилось что-то явно ворованное, и в конце концов вообще закрыли все городские пункты скупки металла. Мол, некому скупать — не будут и воровать. Но воровство продолжалось, потому что появились подпольные скупщики. Они давали меньше — не по семь рублей за килограмм, а по четыре или три, а железо вообще принимали за копейки, — а потом загружали грузовики и ехали в те города, где скупки продолжали работать. С этими подпольными скупщиками тоже велась борьба, но без особого успеха. Арестовывали одного — появлялись два других. Самым крупным подпольным скупщиком был некий Дед, которого милиция никак не могла выследить — он вел свои дела очень осторожно, и те, кто кормился от него, были людьми, умеющими держать язык за зубами.

Теперь, значит, сборщики металла добрались даже до сорочьих гнезд...

— Так вот, — продолжал отец, — они разорили почти все поселение сорок по краю заповедника, где большинство гнезд было сделано из проволоки. Я сам это обнаружил не так давно. В данном случае я не Могу запретить и не могу преследовать по закону, потому что сороки законом не охраняются. Но я бы хотел положить этому конец. Во-первых, сороки тоже нужны лесу Для поддержания естественного равновесия в природе. И во-вторых, сорок становится все меньше в наших краях. Оказывается, они хуже приспосабливаются к наступлению цивилизации, чем вороны и галки. И несколько «сорочьих островков» было бы совсем неплохо сохранить, чтобы потом локти не кусать. Как, например, кусали локти в некоторых областях, слишком рьяно взявшись за истребление волков, — мол, сколько ни убивай, а эти паразиты все равно наплодятся — и получив в итоге такие нашествия зайцев на поля и огороды, которые оказались чуть ли не хуже нашествий саранчи! И если бы вы через несколько дней объявили, что всякий, разоряющий сорочьи гнезда, будет иметь дело с вами, потому что вы благодарны сорокам, выведшим вас на след грабителей... Одного предупреждения было бы вполне достаточно.

— Понял! — довольно кивнул Степанов. — Сделаем! Ну что, ребятки? Едете со мной в город?

Разумеется, мы ехали. Через пять минут мы уже отплыли на катерке. Степанов сидел на корме и задумчиво вертел в руке драгоценное кольцо.

— Гм... Да-да... — процедил он сквозь зубы. — И где она его ухватила? Если там, где грабители на землю в спешке уронили, — это одно. А если в каком-нибудь доме через открытое окно — это другое... И если она приведет нас на своем длинном хвосте в этот дом — памятник ей надо ставить!.. Хамло, говорите, ваш Брюс?

— Жуткое! — горячо подтвердил Ванька. — Кроме себя самого, никого другого в грош не ставит! И считает, что все должны его обслуживать! А он только покрикивать будет!

— Отвязанный, в общем, — ухмыльнулся Степанов. — Что ж, на то он и воришка. У людей точно так же.

— Только у людей таких отвязанных могут и быстренько прибрать, чтоб не коптил вокруг, — подал голос мордоворот, сидевший за рулем катерка.

— У сорок, видно, точно так же, — сказал я. — Мы ж его в траве подобрали, совсем крохотного. Он еще даже ходить и есть самостоятельно не умел, а права все равно качал. И всюду свой любопытный клюв совал — мягонький еще клювик, с желтыми усами, а туда же лез! Мы так поняли, он либо довыступался до того, что всех достал и его братья и сестры за борт спровадили, либо так расшебуршился от любопытства, что сам выпал, слишком резко высунувшись поглазеть на мир.

— А вы его спасли. Наглецам счастье! — подытожил Степанов.

И тут мне пришла в голову другая мысль. Я только хотел ее высказать, как катерок ткнулся в пристань, мы вылезли из него и перебрались в «ягуар», который и домчал нас до кафе. Степанов сам сел за руль. Он любил водить машину, и вообще, была в нем закваска профессионального шофера, который никому не доверит крутить баранку, если сам может это сделать.

— Прибыли, уважаемые господа! — широко улыбнулся он. — Васек, сопроводи ребят и вели, чтоб их обслужили по высшему классу. А я к начальнику милиции заеду, находку показать. Ведь все-таки мы работаем вместе, так что прикинем с ним общий план действий.

«Васек» выбрался из машины вместе с нами, Степанов и второй мордоворот умчались, а мы прошли в кафе.

— Слушай, а меня вот что осенило! — сказал Ванька, когда мы заказали по три порции мороженого — клубничного, фисташкового и шоколадного — и по молочному коктейлю. «Васек» скромно уселся за другой столик, взяв себе кофе и песочное пирожное. — Ведь наш Брюс всем сорока нос утрет, такой он умный и сильный. Наверняка он был лучшим птенцом во всем выводке, а таких птенцов родители охраняют особенно тщательно. Братья и сестры послабже в жизни бы не сумели его выпихнуть! А высунуться из любопытства больше положенного ему бы родители не позволили. Вот и получается...

Я кивнул:

— Ты прямо мои мысли читаешь. Я хотел сказать о том же самом, но ты меня опередил. Да, получается, он вполне может быть птенцом одного из тех гнезд, которые были сделаны из проволоки и которые разорили.

— Ну вот! — Ванька малость расстроился. — А я-то думал тебя удивить!

— Не переживай, — сказал я. — Раз нам обоим пришла в голову одна и та же мысль — значит, эта мысль просто на поверхности лежала. И значит, эта мысль правильная. Эх, что же отец раньше не упоминал об этих разорителях гнезд!

— Может, потому и не упоминал, чтобы не расстраивались, что братья и сестры Брюса погибли, — довольно логично предложил мой братец. — Он ведь тогда, подается, всего один остался из всех шести. — Когда у нас завелся Брюс, мы проштудировали все, что нашлось в отцовской библиотеке о сороках, и знали, что сороки выводят по шесть птенцов. — Они, гады, значит, залезли на дерево и просто вытряхнули птенцов из гнезда. Все, кроме Брюса, разбились о землю, или быстро умерли от голода, или их кто-то съел. А Брюс, самый крепкий, и крылышками мог трепыхаться настолько, чтобы не расшибиться, и без еды продержался дольше других, и еще ему повезло, что он в густые кусты упал!

— Да, наверно, так все и было, — сказал я. — Весь вопрос в том, может ли нам помочь в расследовании, что мы теперь это знаем, или все эти знания нам без пользы.

— Вот к этому я и веду! — сказал Ванька. — У меня возникла главная идея. Только дай слово, что ты не будешь смеяться!

— Честное слово, не буду, — сказал я.

— Хорошо. Во-первых, ты согласен, что наш Брюс — очень умный? Согласен, что он — одна из самых умных сорок в мире-то есть один из самых умных сороков, ведь он — это он?

— Согласен, — сказал я, не обращая внимания на путаницу вокруг рода слова «сорока», которую навертел Ванька. — Тут спорить не приходится.

— Хорошо. — Ванька удовлетворенно кивнул. — Ты согласен, что ума не бывает без хорошей памяти? И что чем умнее животное, тем лучше у него память?

— Ну, недаром в какой-то книжке написано, что ум животного практически равен его памяти... — начал я. И осекся. — Подожди, ты ведь не хочешь сказать, что Брюс мог запомнить, совсем еще птенцом, тех, кто разорил его родное гнездо?

— Именно это я и хочу сказать! — с торжеством провозгласил Ванька. — Вот смотри, что происходит. Брюс у нас мужик ехидный и злопамятный. Он хорошо запомнил тех, кто вытряхнул его из гнезда и погубил его братьев и сестер. И, став взрослым, он начинает их выслеживать! Летает тут, там и в конце концов находит. Брюс вертится вокруг и около, придумывая, какую грандиозную пакость им устроить. Такую пакость, чтобы им десять раз икнулось! И вот он замечает, что они трясутся над всякими Колечками, камушками и золотыми загогулинками, которые и самому Брюсу очень нравятся — ведь сороки любят все яркое и блестящее! И он понимает, как можно им насолить — стащить одну из этих блестящих штуковин! Заодно и ему самому прибыток будет! Может, он даже видел все ограбление, если постоянно следил за ними, и сообразил, что они сами добыли все эти колечки и кулончики нечестным путем, поэтому жаловаться не побегут и шума не поднимут! Жара, окна открыты, и Брюсу остается только подстеречь момент, схватить ближайшее к окну кольцо — на краю стола у окна или на подоконнике — и смыться на остров, чтобы спрятать кольцо под охраной Топы!

— Только умерь голос, — сказал я, — на нас уже начинают оглядываться.

Ванька посмотрел вокруг, перехватил удивленные взгляды других посетителей и спросил свистящим полушепотом:

— Ну?

— Прямо не знаю, — ответил я, — потому что... Да, с одной стороны, очень заманчивая версия, а с другой... Мне не верится, что Брюс мог запомнить тех, кого видел в самом раннем детстве, и буквально несколько секунд, когда они вытряхивали его из гнезда. Все-таки птичий мозг довольно примитивен.

— Ну да, скажешь тоже! — возразил Ванька. — Вон черный ворон живет сто лет и помнит все чуть ли не со дня рождения, сколько рассказов есть об этом! И про память почтовых голубей целые легенды ходят — а ведь вообще-то голуби менее умные птицы, чем сороки!

— Давай спросим у отца, — предложил я. — Я ж говорю, твоя идея — хорошая, но надо убедиться, что она... ну, реальная, что ли. Если отец скажет, что да, сорочий птенец мог запомнить разорителей гнезд, то можно попробовать потыркаться в этом направлении. Но если он скажет, что это исключено, то и расследовать эту идею не стоит. Тут есть другой момент... Смотри, ты считаешь, что Брюс мог спереть кольцо только через открытое окно...

— Ну, не только, — поправился Ванька. — Но скорее всего. Ты считаешь это неправильным?

— Наоборот, абсолютно правильным! А отсюда напрашиваются другие выводы, очень ценные. Прямо-таки лезут нам в руки!

— Какие выводы? — заинтересованно спросил Ванька.

—Я вот думаю, стали бы грабители открывать окно, даже в теплую погоду, если их квартира находилась на первом или на втором этаже? Вряд ли! Так?

— Так, — согласился Ванька. — Если, конечно, грабители отсиживаются на городской квартире. В этих пятиэтажках только с третьего этажа можно быть уверенным, что при открытом окне тебя никто не увидит С улицы и не услышит, о чем говорят... Но ведь они могут отсиживаться и в деревне или на хуторе — в каком-нибудь домике на задах большого участка. И потом, как быть с машиной, брошенной на шоссе?

— Втирали очки! — уверенно заявил я. — Бросили угнанную машину и вернулись в Город — на своем автомобиле или пешком. Создавали видимость, что работали иногородние грабители, понимаешь? А что касается деревни или хутора... Для того чтобы так профессионально организовать ограбление, преступники должны быть городскими жителями. И отсиживаться в деревне, покинув городскую квартиру, для них не имеет смысла: в деревне каждый человек больше на виду. Нет, преступники, судя по всему, парни не промах. И, надо полагать, не на заметке у милиции. Ведь милиция наверняка сразу проверила всех, кто пользуется дурной славой. И образ жизни преступников нисколько не изменился после ограбления. Они не кинулись покупать дорогие вещи, не стали устраивать загул и пьянку, из-за которых соседи почти наверняка вызвали бы участкового... В общем, мы имеем дело с очень хитрыми и дальновидными профессионалами, а профессионалы такого класса не станут лазить и разорять сорочьи гнезда. Даже когда такие профессионалы не при деньгах — они не при деньгах ПО ДРУГОМУ, чем алкоголик или безработный, которым не прожить без десятки, на которую в среднем потянет одно гнездо из проволоки. Согласен?

— Вроде все правильно, — нахмурился мой братец. — Но моя идея все равно может быть верной. ДОЛЖНА БЫТЬ какая-то связь между грабителями и разорителями гнезд!

— Я думаю, эта связь — косвенная, — сказал я. — Смотри, Брюс, скорее всего, крутился в тех местах, где он появился на свет. Птиц всегда тянет к месту их рождения, даже когда при этом они сами не понимают, почему летят в одну сторону, а не в Другую. Тем более в тех местах — несколько сорочьих поселений, Брюсу есть с кем пообщаться, из кого выбрать себе пару. Ведь пару себе он выбрал, так? И вообще, ему ведь охота пообщаться с родичами. Значит, и шуровать, выглядывая, где что стырить, Брюс должен ближе к той стороне. С той стороны ближе всего к заповеднику находятся три микрорайона пятиэтажек: Болотово, Звягино и Раздольное. Я спорить готов, что квартира, из которой Брюс стащил кольцо, находится в одном из этих трех микрорайонов...

— В одном из двух! — сразу поправил меня Ванька. — Весной обрезали все провода на линии, снабжающей электричеством Звягино, и оставили весь микрорайон без света. А грабители не стали бы оставлять без света сами себя!

— Но ведь я тебе чуть не на пальцах доказал, что грабители не имеют никакого отношения к «утилизаторам», режущим провода и собирающим гнезда для сдачи в скупку! — не выдержал я. — Что грабители — птицы совсем другого полета!

— Я в этом не уверен, — глупо заупрямился мой братец.

— Но доказательства...

— Нет у тебя никаких доказательств! Есть догадки, да. И более-менее толковые. Но пока ты не сумел мне доказать, что Брюс не мстил тем, кто погубил его семью!

Вот и растолковывай что-нибудь моему братцу. Я, кажется, ясно ему объяснил, что налетчики, чистящие ювелирные магазины, ни за что не стали бы лазить за проволочными гнездами, а он мне одно: «нет доказательств». И сколько бы доводов я ему ни приводил, он будет стоять на своем, пока я не бухну ему какое-нибудь увесистое доказательство, весом этак в полтонны, которое можно пощупать. Но для того чтобы бухнуть на стол такое доказательство, надо сперва поймать грабителей...

— Хорошо, — сказал я, поняв, что спорить бессмысленно. — Будь по-твоему. В конце концов, обследовать два микрорайона легче, чем три. Будем мотаться по Болотову и Раздольному и брать на заметку все странное и необычное. Но если ничего там не найдем, надо будет и Звягино проверить. С этим ты согласен?

— Согласен, — буркнул Ванька.

— Тогда завтра после школы рванем туда!

— И что? Будем там ходить и глазеть?

— Вот именно. Сколько там домов на два микрорайона?

Ванька задумался, потом стал загибать пальцы, считая по памяти.

— Штук тридцать. Ну, может, тридцать пять вместе с магазинами и детскими садами, — сказал он.

— Допустим, тридцать, — кивнул я. — Это, выходит, если в домах по пять подъездов, а нам нужны квартиры с третьего по пятый этажи, то обойти придется порядка... да, порядка двух тысяч квартир! Надо же, как много!

— А там ведь не только пятиэтажные дома, там и семиэтажные имеются, — злорадно сказал Ванька.

— Верно. Три или четыре семиэтажных дома. Но в них не по пять подъездов, а всего по два, и выходит приблизительно так на так.

— Все равно, — сказал Ванька. — Муторное дело.

— Сыщику иногда приходится заниматься муторной и скучной работой, — назидательно возразил я.

— Как будто без тебя не знаю! — огрызнулся Ванька. — Но вот под каким предлогом мы будем ходить от квартиры к квартире?

— Ну, как многие ходят, — сказал я. — Например, раздавать какие-нибудь рекламные листовки...

— Где ты возьмешь рекламные листовки?

— Ну, тогда собирать какие-нибудь подписи...

— Ага! — хмыкнул Ванька. — Например, в защиту сорок!

— А что? — я оживился. — Скажем, мы — члены Общества любителей природы и собираем подписи за принятие нового закона о защите редких птиц, занесенных в Красную книгу! Отличный предлог!

— Точно! — Ванька оживился. — Тут и поприкалываться можно будет, животики надорвешь!

Я подумал, что если мой братец начнет «прикалываться», то все дело испортит и что удерживать его в рамках — еще та головная боль будет. И я как раз обдумывал, как бы помягче, чтобы он не вздумал обидеться, объяснить ему, что вести себя надо тихо и тактично, когда мордоворот, опекавший нас, подошел к нашему столику.

— Все умяли? — спросил он. — Вон хозяин подъехал, зовет вроде. Так что, если ничего больше не хотите, пойдем в машину.

Мы действительно все умяли, и в нас бы Вряд ли влезло еще что-нибудь, поэтому мы поднялись и вышли на улицу, где чуть Поодаль кафе, у края тротуара, нас ждал «ягуар», за рулем которого сидел, естественно сам Степанов.

— Ну как? — с ухмылкой осведомился он. — Словили кайф?

— Да, спасибо вам огромное, — сказал я.

— Это вам спасибо! — откликнулся Степанов. — С ментами мы все решили. Будем проводить совместную тайную операцию «Сорока».

— Тайную? — сразу переспросил Ванька.

— А то! Ведь если кто проболтается, что и зачем мы ищем, слухи могут дойти до этих козлов, они переполошатся и смоются. Поэтому версия для народа — охраняем наши объекты. Сорок преследуем без шума и пыли. Ну и весело будет все эти дни, когда мы будем гоняться за сороками! — Он от души рассмеялся. — Представляете, полно чудаков с биноклями, а все сведения о сороках стекаются в главный штаб, где флажками и фломастерами отмечают все маршруты их перелетов. Но конечно, основное внимание нужно уделить трем дальним микрорайонам — Болотову, Звягину и Раздольному.

— Почему? — спросил я, с трудом скрывая свое разочарование. Ванька, тот вообще челюсть отвесил. Не ждал, что взрослые окажутся такими же умными, как и мы.

— Это ж ясно! — весело кинул Степанов. — Из всех районов, где дома выше двух этажей, эти — ближе всего к большим поселениям сорок. К тем поселениям, из которых и ваш Брюс родом, так? И кроме того, если провести линию от острова до дальнего края заповедника, где сорочьи гнезда, то эта линия наискось чиркнет по городским предместьям, задев как раз эти три района, выступающие клинышком. Выходит, Брюс должен был летать через них — и вертеться в них!

Мы с Ванькой переглянулись. Этот третий довод нам в головы не пришел.

— Одного не пойму! — продолжил Степанов. — Я ж знаю всех оторванных в этих районах, и народу там не так много. Если б эти козлы хоть где-то прокололись, то я бы уже знал! Милиции бы не донесли — а мне бы донесли! Выходит, эти сволочи не в общей тусовке и сидят очень тихо, раз никто Не засек, что кто-то толкает драгоценности или начал слишком шиковать сразу после наскока на магазин! Ничего, завтра мне доложат о тех, кто в последнее время мог снимать квартиру, или о новых ночных клиентах круглосуточных ларьков, где можно водку купить. Раньше ли, позже, но найдем их, с сорочьей подсказки... А, вот мы и у берега. Васек, отвези ребят на катерке. Сам бы отвез вас, парни, но дел полно.

— Скажите, — спросил я, вылезая из машины, — а можно задать вам вопрос?

— Валяй! — Степанов опять рассмеялся. Он был в хорошем настроении.

— Скажите, зачем вам нужен этот завод, который выставлен на аукцион?

— Мне? Да мне он на хрен не нужен! — безмятежно откликнулся Степанов.

— Тогда зачем вы участвуете в аукционе? — удивился я.

Степанов нахмурился:

— А так! Из интереса. Можно сказать, проверить, сколько я стою. Ладно, бегите, вон Васек уже мотор завел.

Мы еще раз поблагодарили Степанова и помчались к катеру Молчаливый Васек быстро перевез нас на другой берег, и мы через луг побежали к дому.

— Здорово погуляли? — осведомился отец, выглядывая из сарая с рубанком в руках. — Оттянулись, как теперь говорят?

— Ага! — ответил я, а Ванька показал поднятый кверху большой палец:

— Во! — И сразу сообщил: — А Степанов тоже балдеет. Так радуется, что, кажись, грабителей поймают... Он их «козлами» называет, не иначе.

— Даже не понятно, чему он больше радуется, — добавил я. — То ли тому, что грабителей поймают, то ли всей это сорочьей истории. Он с таким оттягом говорил о том, как будут сорок выслеживать — ну прямо как мальчишка!

— Так он и есть мальчишка, — усмехнулся отец. — Я ж объяснял вам как-то... Поэтому я и отношусь к нему лучше, чем к другим «навороченным» — так ведь, кажется, называют сейчас всех этих пижонов, дельцов и хозяев жизни? Да, мальчишка. Злой, испорченный, дурно воспитанный, но при этом и азартный, и любопытный, и зачастую наивный.

— Из тех «малых сих», кто «введен в соблазн», так ты об этом говорил, да? — спросил я.

— Да, — улыбнулся отец. — Как ребенок, оставленный рядом с банкой варенья... Степанов и ведет себя как ребенок. Сорокалетний ребенок.

—Постой!.. — Я замер на месте. — Как ты сказал?

— А что я такого сказал? — удивился отец.

— Каламбур, — ответил я. — Смотрите, если произнести быстро, то получается как надо: «сорокалетний ребенок». А если медленно, с паузой, то другое: «Сорока — летний ребенок»!

— А ведь точно! — восхитился Ванька. — И тут сорока спрятана!

— «Вот где сорока зарыта»! — рассмеялся отец. — Да, красивый каламбур. Но не очень правильный. Ведь сорочата появляются в мае, так что сорока — это майская птица.

— Сорокамайский ребенок! — хихикнул Ванька.

— Вот именно, — кивнул отец. — Что ты нахмурился? — спросил он у меня.

— Думаю, — ответил я. — Еще не додумал.

— Насчет сорока-летних и сорока-майских? — спросил Ванька.

— Ага, — сказал я. — И мне надо кое-что проверить...

Я устремился в дом, Ванька — за мной.

— Явились? — окликнула нас мама из кухни. — Ужинать способны?

— Чуть попозже, — ответил я, — Через часок-другой.

— Сегодня ужин и будет чуть попозже, — ответила мама. — Чтобы вы отдышались... И как у вас там с уроками?

— Все сделано! — ответил Ванька за нас обоих.

Мне надо было доделать одно домашнее задание, но я об этом промолчал — там было совсем немного и я спокойно успею. После ужина, в крайнем случае, за полчаса справлюсь.

— Тогда ждите, когда вас позовут! — крикнула мама уже нам вдогонку.

Я влетел в нашу комнату, Ванька — следом. Я сразу же стал перебирать газеты.

— Что ты ищешь? — полюбопытствовал мой братец.

— Сейчас, одну секунду... — пробормотал я. — Где-то я это видел... Ага, вот оно! Смотри! — И я протянул Ваньке нужную газету, пальцем указывая на заметку, которую он должен поглядеть.

Глава 6

РЫБАК РЫБАКА

— Ну? — спросил Ванька, прочитав отмеченное мной место. — И что из этого?

В заметке упоминалось, что воровство металла — особенно меди и алюминия — продолжается, несмотря на то что еще второго июня Городская дума приняла решение о закрытии всех скупок в Городе и районе. И мэр подписал постановление в тот же день.

— Когда мы нашли Брюса? — осведомился я.

Ванька нахмурился, вспоминая.

— В самом начале июня? Или еще в мае? Честное слово, все забылось и спуталось!

— Я тоже помню не очень точно, — сказал я. — Ведь каникулы для нас наступили с двадцатого мая, когда мы сдали последние зачеты и контрольные и отправились гулять на воле. Поэтому все дни чуть-чуть слились. Но, мне кажется, это скорей было в конце мая. Мне припоминается, что после нашей последней поездки в школу прошло буквально два-три дня.

— Точно! — Ванька хлопнул себя по лбу. — Теперь я припомнил! Ведь первого июня был Международный день защиты детей, о нем все время говорили по радио и телеку, и мы еще шутили, что теперь у нас есть собственный ребенок — Брюс то есть! И был он у нас уже где-то с неделю.

— Вот видишь!

— И что с того? — вопросил Ванька.

— А то, что тогда еще работали легальные скупки! И выходит, те, кто похитил его гнездо, могут спокойно в этом сознаться, ведь ничего незаконного они не делали! Разорение сорочьих гнезд не наказуемо, а металл они понесли государству, а не «черным» дельцам! То есть совершенно чисты!.. Понимаешь, до меня сейчас дошло. Брюс появился у нас практически летом — во всяком случае, с нами жил летом, поэтому мы относились к нему как к ЛЕТНЕМУ ребенку! А ведь на самом деле он МАЙСКИЙ! А в МАЕ, в отличие от ЛЕТА, сборщикам металла не надо было скрывать от милиции — и от всех посторонних — куда они этот металл сдают! Тогда интересовались только тем металлом, который явно ворованный — а ведь сорочьи гнезда ворованными не были!

— Ну? Короче, куда ты гнешь?

— А туда, что если мы начнем расспрашивать — запросто и напрямую, — кто в мае обирал сорочьи гнезда, то нам это сразу скажут! Ну, можем придумать предлог: мол, нам интересно узнать, как это делается! В любом случае мы будем расспрашивать о том, в чем нет ничего секретного! И не надо никаких хитрых планов, никаких долгих выслеживаний!

— Точно, узнаем за пять минут! — согласился Ванька. — Но погоди... Ты хочешь сказать, что, когда мы узнаем, кто разорял сорочьи гнезда, мы узнаем имена тех, кому Брюс мог мстить? И за кем мог следить, чтобы потом стащить это кольцо?

— Совершенно верно, — кивнул я.

— Выходит, ты принимаешь мою идею? — спросил Ванька и с торжеством и с недоверием.

— Она мне до сих пор кажется сомнительной, — честно ответил я. — Но нам ничего другого не остается. Сам видишь, взрослые без нас догадались, что надо прочесывать эти три микрорайона, поэтому будет просто глупо соваться туда и путаться у них под ногами. Степанов и милиция, с их-то возможностями, вычислят всех подозрительных намного быстрее нас. А увидев, как мы ходим со «сбором подписей», еще шуганут нас оттуда, чтобы мы не вспугнули грабителей и всю игру не испортили... Поэтому у нас остается единственный путь, на котором мы можем действовать самостоятельно, так, чтобы не «маячить» и не раздражать, а если повезет, то и нос всем утереть — и ты понимаешь, какой это путь? Пытаться проверить твою идею. Не выйдет — ничего не поделаешь, выйдет — нам же лучше!

— Обязательно выйдет! — твердо заявил Ванька. — Вот увидишь, моя идея — самая правильная! И, я тебе скажу, это даже хорошо, что взрослые догадались про эти микрорайоны! Меня мутило при мысли о том, как мы будем обходить две тысячи квартир и в каждой тупо повторять одно и то же! Да у нас бы мозги засохли и скорежились до такой степени, что уже на сотой квартире мы бы перестали замечать что-нибудь подозрительное, даже если бы оно перед самым нашим носом валялось! Зато теперь... теперь мы двинемся в нужном направлении! И так ловко накроем грабителей, что все ахнут!

— Будем надеяться, — сказал я. — Но прежде всего надо расспросить отца насчет сорочьей памяти. Если он скажет, что недельный птенец никак не мог запомнить, кто погубил его семью, тогда и связываться не стоит.

— Но тогда нам вообще нечего будет делать... — разочарованно протянул Ванька.

— Тогда мы придумаем что-нибудь другое, не хуже, — успокоил я моего братца. — А теперь я доделаю уроки, как раз до ужина управлюсь.

— А мне что делать?

— Можешь попридумывать другие идеи и планы. А можешь еще раз перебрать газеты. Я выписывал все, что мне казалось важным, но вдруг я что-нибудь упустил.

Ванька уселся изучать газеты и мои выписки, а я взялся за домашние задания. Как раз к ужину я все сделал.

За ужином я несколько раз перехватывал понукающие взгляды Ваньки: мол, поскорей расспрашивай отца — и наконец спросил, после разговоров о том, о сем:

— Да, папа... Вот мы тут поспорили, у сорочьих птенцов хорошая память?

— Гм... Как посмотреть, — ответил отец. — Ас чего возник спор?

— Из-за Брюса, естественно, — ответил я. — И из-за того, что ты рассказал о разорителях сорочьих гнезд — ну, тех гнезд, что сделаны из проволоки.

— Хотите знать, мог ли он запомнить тех, кто это сделал? — усмехнулся отец. — И не из-за этого ли он вел себя с нами так по-хамски, как будто отыгрываясь на нас, мстил всему роду людскому?

— Ну да, — быстро сказал я, сразу углядев отличный предлог, который невольно подсказал отец, — объяснить наше любопытство и не дать родителям догадаться, что у нас действительно на уме. — Нас всегда поражало, что он не испытывал к нам ни капли благодарности — ну ни чуточки!

— Да уж! — хмыкнула мама. — Он использовал нас, так сказать. И с Топой задружил только потому, что ему это выгодно! Черствый и бессердечный эгоист!

— Вот мы и подумали: может, эти черствость и бессердечность взялись в нем из-за глубокой обиды на людей, — закончил я свои объяснения. — И если он найдет своих обидчиков и поймет, что не все люди такие, как те, кто уничтожил его семью, то, может, в нем что-то и всколыхнется!

— Право, не знаю, — покачал головой отец. — То, что он воспринимал нашу заботу как должное, это естественно. Ведь птенцы и заботу родителей воспринимают как должное. И потом, мы ведь специально старались не особенно одомашнивать его, чтобы ему было легче привыкнуть к дикой жизни, когда он научится летать. Не чесали ему головку, не приваживали сверх необходимого... И вообще, сороки — одни из самых нахальных и самовлюбленных птиц. Этакие Нарциссы птичьего рода! Так что сложно сказать, как бы он к нам относился, не будь у него крайне неприятного первого опыта общения с людьми... А касательно того, мог ли он запомнить своих обидчиков, то, по науке, я бы ответил категорически: нет, у такого маленького птенца они никак не могли сохраниться в памяти! Тем более что видел-то он их — если видел — не больше одной-двух секунд, когда они вытряхивали его из гнезда. Но живые существа есть живые существа', и они порой преподносят самые немыслимые сюрпризы. За эти годы в заповеднике я такое повидал... — Отец улыбнулся своим воспоминаниям. — В общем, звери приучили меня ничему не удивляться, и, скажем так, я не был бы потрясен до глубины души, если бы выяснилось, что Брюс все-таки помнит этих паршивцев — помнит против всех законов биологии! Тем более что наш Брюс и среди довольно умного сорочьего племени выделяется своим умом. Годится вам такой ответ?

— Годится, — удовлетворенно кивнул Ванька.

— То есть Брюс может оказаться тем случаем, когда «небывалое бывает»? — уточнил я. — Но все-таки небывалое и невозможное, а не то, что входит в норму?

— Вот именно, — сказал отец. — Считайте, что я отвечаю: «Это невозможно», но делаю малюсенькую оговорку, что природа способна откалывать любые фокусы и творить любые чудеса! Сами понимаете, если бы многие миллионы лет назад амебу оповестили, что она в итоге превратится... ну, например, в тигра или в ту же сороку, амеба воскликнула бы категорически: «Это невозможно!» Так что не будем уподобляться этой амебе. — Отец рассмеялся, потом нахмурился: — Это мне напоминает... Да, это мне напоминает, как в студенческие годы мы играли в «перевертыши», как мы это называли. Одна из наших пословиц-перевертышей вполне бы сюда подошла.

— Как это — пословицы-перевертыши? — живо спросил Ванька.

Отец и мама обменялись понимающими взглядами.

— Ну, это когда бралось начало одной пословицы и конец другой, — объяснил отец. — Так, чтобы все вместе выходило как можно смешнее. Например, «Семь раз отмерь — дитя без глазу» или «Пусти козла в огород — он и лоб расшибет». Кто придумывал самое смешное сочетание, тот и выигрывал. В свое время мы очень этим увлекались. И по поводу Брюса как раз подошла бы такая пословица: «Дареному коню закон не писан». Ведь Брюс еще тем подарочком оказался, да?

Мы рассмеялись. Про Брюса получалось в самую точку! Ведь для него закон был не писан в обоих смыслах: во-первых, он вполне мог помнить то, что сорокам по закону природы помнить не положено, и, во-вторых, он воровал, плюя на любые законы — они ему были по фигу. Ну а о том, что Брюс был еще тот «дареный конь», и говорить не приходилось.

— Здорово! — сказал Ванька. — Надо нам тоже попридумывать. А у вас еще какие хохмы были, ты помнишь?

Отец наморщил лоб.

— Сейчас уж всего не упомню, столько лет прошло, — сказал он. — Но были, были хорошие находки. Например, из пословиц «Старый друг лучше новых двух» и «Незваный гость хуже татарина» получалось сразу два перевертыша: «Незваный гость лучше новых двух» и «Старый друг хуже татарина». И пословицы «У девки коса длинная, да память короткая» и «Хоть горшком назовите, только в печь не сажайте» удачно складывались: «У девки коса длинная, только в печь не сажайте» и «Хоть горшком назовите, а память короткая».

— Кстати, первая из этих пословиц ведь существует и в другом варианте, — вспомнила мама. — «У сороки хвост длинный, а память короткая». Вот вам и ответ на вопрос, может ли сорочий птенец помнить то, что с ним было в самом раннем детстве!

Мы с Ванькой разочарованно переглянулись — против народной мудрости не попрешь! Но отец опять вдохнул в нас надежду, возразив:

— Ну, тут «короткая память» имеется в виду в другом смысле — в том именно, что сорока, как всякий сплетник с длинным и злым языком без костей и как всякое эгоистичное существо, помнит только то, что ей ВЫГОДНО помнить. А вообще, — продолжил отец, — изучать пословицы бывает очень полезно. Был случай, когда пословица помогла и моим коллегам...

— Это как? — спросили мы.

— Думали, как привести в порядок довольно обширную заболоченную местность, — стал рассказывать отец. — Причем в этой местности было довольно много мелких речушек и застоявшихся озер, и ученые предложили лечить эту область природными, так сказать, средствами. Запустить бобров, и когда бобры благодаря своим плотинам начнут регулировать ток воды, все само выправится. Нужные реки станут полноводными и начнут прочищать озера, ненужные совсем высохнут, а вместе с ними и болота, которые от них питаются. Словом, возникнет нормальный лесной и озерный ареал со здоровой атмосферой. Но возникал вопрос: а приживутся ли бобры в этой местности? Ведь бобер — зверь прихотливый, ему не всякие условия по нутру. И вдруг выяснилось, что как раз в этой местности собирателями фольклора еще в первой половине девятнадцатого века была записана поговорка: «Не убить бобра — не видать добра». Ну то есть не заработать денег на жизнь. К нашему времени эта поговорка полностью исчезла из местной речи — вместе с бобрами забылась, надо полагать. Но ведь это означало, что некогда промысел бобров в этой местности был одним из основных! И что, скорей всего, сама местность-то и заболотилась тогда, когда сгнили последние бобровые плотины, оставшиеся без хищнически истребленных хозяев, и вода пошла не туда, куда нужно, а туда, куда ей удобней было течь. А значит, бобрам эта местность вполне подходит и если вернуть их и взять под охрану закона, то они приживутся! Так и произошло в итоге. Да, поговорка помогла разрешить сомнения. И это не единственный случай. Если начать копать, то во многих поговорках и пословицах обнаружится и второй, и третий смысл, помогающий найти ответ на самые неожиданные вопросы.

Под впечатлением этого рассказа отца мы с Ванькой и удалились после ужина в нашу комнату.

— Здоровская игра! — сказал мой братец. — Я тоже хочу попробовать. Смотри, одну крестословицу я уже придумал!

— Крестословицу? — переспросил я.

— Ну да! То есть пословицу, которая скрещена с другой. Вроде как два сорта яблок. Мне это название кажется лучше, чем «перевертыши», а?

— Да, наверно, — согласился я. — Так что ты придумал?

— «Сколько волка ни корми — мужик не перекрестится»! — гордо сообщил Ванька. — Теперь твоя очередь.

Я задумался.

— Ну, например... «Всяк сверчок голова с горшок»!

— А я... — Ванька напряженно размышлял. — Ты знаешь, хочу что-нибудь придумать с «Рыбак рыбака...», но вариантов столько, что глаза разбегаются!

— «Рыбак рыбака клином вышибает»! — сразу сказал я.

— «Рыбак рыбаку глаз не выклюнет»! — подхватил Ванька.

— «Рыбак рыбаком погоняет»! — выпалил я.

— «Рыбак рыбака баснями не кормит»! — не без легкой натуги родил Ванька. — Слушай, давай записывать все, что мы придумываем. А то запутаемся. Да и забыть потом будет жалко.

— Давай, — сказал я.

Я сел за стол, отодвинул газеты и свои схемы и выписки, положил перед собой чистый листок бумаги. Мы записали все, что уже насочиняли, а потом стали дополнять список. Не очень удачные придумки мы отметали и не записывали, а из удачных у нас добавилось вот что:

«Рыбак рыбаку подметки режет».

«Рыбак рыбаку в зубы не смотрит».

«Рыбак рыбаку дует на воду».

«Рыбак от рыбака недалеко падает».

«На безрыбье и рыбак рыба».

(Это Ванька придумал, и мы решили это записать, хоть у этой «крестословицы» не было обязательного общего начала, о котором мы условились.)

«Рыбак рыбаком сыт не будет».

Тут у нас дело немного застопорилось, Мы отвергли несколько идей подряд, и теперь Ванька, хихикая, перечитывал у меня через плечо то, что нам удалось произвести, а я грыз ручку, перебирая в памяти все известные мне пословицы и поговорки.

Мой рассеянный взгляд упал на мои выписки и пометки по поводу аукциона. «Вот уж действительно рыбаки собрались, — подумал я. — Интересно, кто из них подденет завод на свою удочку? И какая из наших поговорок была бы тут правильней — «Рыбак рыбаку глаз не выклюнет» или «Рыбак рыбака клином вышибает»? А может, вообще «Рыбак рыбаку подметки режет»?..»

И тут я прямо подскочил! Прав был отец, когда говорил, что во многих поговорках можно углядеть и два и три смысла и что они способны взять и подсказать правильный ответ там, где вовсе не ждешь! А наши «перевернутые» пословицы подносили ответ прямо-таки на блюдечке — будто, знаете, от того, что мы сталкивали друг с другом половинки пословиц, из этих половинок искры сыпались, озаряя все вокруг ярким светом!

— Что с тобой? — перепугался Ванька.

Подскочив, я чуть не поддал ему плечом по челюсти, ведь его подбородок нависал надо мной.

— Ничего, — ответил я. — Ничего, все в порядке. Просто наша схема... она отлично раскладывается по нашим «крестословицам».

— Как это? — не понял мой братец.

— Сейчас... Сейчас все увидишь и поймешь. Мне нужно пятнадцать минут, чтобы все записать на бумаге. Ну, подумать и толково все выстроить. А потом я тебе прочту.

— А мне что делать, пока ты пишешь? — спросил Ванька.

— Достань наш детективный архив. Мы добавим в него первые документы по новому делу. Чтобы все было учтено и зарегистрировано.

Ванька, успокоенный, что и ему нашлось дело, вытащил наш «архив»: большую картонную папку с завязками, в которой хранились наши «отчеты и сведения» по предыдущим делам. Всего их, кто помнит, было четыре — четыре раза мы сталкивались с загадками, которые нам удавалось распутывать. На отдельном листе бумаги Ванька вывел аккуратными крупными буквами: «№ 5. Дело Брюса (сороки)». И, поглядев на меня, тоже стал писать своим нормальным почерком — то есть как курица лапой.

А я пододвинул к себе все газеты и выписки и строчил, сверяясь то с одной, то с другой бумажкой. Мне понадобилось больше пятнадцати минут, но мой братец меня не дергал и не торопил, потому что сам увлекся. Наконец мы оба закончили.

— Читай сначала ты, — предложил я.

И Ванька зачитал:

— «Путем розыскных мероприятий и дедуктивного метода нами было установлено, что Брюс спер бриллиантовое кольцо из похищенных в магазине и что спереть его он мог только у воров, а также, что его гнездо было разорено сборщиками лома и сам он чудом остался жив. Степанов тоже думает, что грабителей надо искать в одном из микрорайонов пятиэтажек, самых близких к поселениям сорок. Степанов был рад и угостил нас мороженым, поэтому он не мог ограбить собственный магазин. И список подозреваемых уменьшается. В подозреваемые попадают и те, кто вместе со Степановым будут участвовать в аукционе по покупке завода, а также те, кого Брюс мог запомнить за то, что они разорили его гнездо. Наш план заключается в том, что за один-два дня мы должны окончательно установить, в каком направлении искать подозреваемых».

— Вот! — сказал Ванька. — Я постарался изложить самое основное, не вдаваясь в детали. А теперь ты читай.

Я торжественно взял в руки свои исписанные листочки и начал:

1. «Нормальная» — исходная — пословица: «Рыбак рыбака видит издалека».

Она означает, что все люди, которых что-нибудь объединяет, в том числе и богатство, всегда имеют общие интересы и найдут, о чем поговорить. Как рыбаки, они могут при этом хвастаться друг перед другом своими достижениями и успехами, стараясь утереть друг другу нос. Покупка завода на аукционе — это тот случай, когда смогут постараться утереть друг другу носы. Вопрос в том, насколько далеко они готовы зайти в этом «утирании носов»?

2. Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны принять во внимание второй принцип: «рыбак рыбаку глаз не выклюнет». Это означает, что они всегда смогут договориться при дележке, кому что достанется, потому что война не на жизнь, а на смерть ни для кого из серьезных и уважающих себя рыбаков не выгодна. Но ведь кто-то все равно должен победить.

3. «Рыбак рыбака клином вышибает».

Это означает, что вместо выклевывания друг другу глаз, если двух рыбаков «заклинит» на одном месте хорошего клева (особо отметить, «клев» — «выклевывать» здесь тоже стоит поискать, какую «крестословицу» можно произвести из этого каламбура), они постараются использовать друг против друга инструменты вышибания. Например, наврать, что в другом месте клев еще лучше или что это место сейчас будет проверять рыбная инспекция.

Посмотрим, как это относится к аукциону.

У нас есть три претендента. Если признать, что двое из них «рыбаки» — то есть люди, всерьез нацеленные купить завод, — то третий должен быть «клином», которому завод без надобности, но который участвует в аукционе, чтобы вышибить одного из претендентов.

Кто из них этот «клин», как он должен сработать и против кого направлен?

И здесь нельзя не вспомнить слова Степанова: «Мне этот завод на хрен не нужен!»

Выходит, Степанов участвует в аукционе только для того, чтобы помочь кому-то из претендентов.

Тут возникает вопрос, в пользу кого действует Степанов и как должно быть использовано его участие в аукционе?

И тут обращает на себя внимание ОСОБОЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВО: если Степанов и банк подали заявки одновременно, то владелец фабрики из Псковской области — на месяц позже (см. газеты).

Отсюда следует, что Степанов и банк действуют заодно. Но против кого они могли действовать, если в тот момент соперников на горизонте не предвиделось?

4. «Рыбак рыбаку дует на воду».

Это означает, что рыбаки — особенно те, кому нечего делить, — всегда подстрахуют друг друга.

И вообще, это получается чуть ли не самая умная из наших «крестословиц», такая умная, что ее следовало бы ввести как Новую народную пословицу. Во всяком случае, относительно аукциона она проясняет фактически все.

Как могут банк и Степанов дуть друг для друга на воду?

Если допустить, что Степанов не хочет покупать завод, то очень просто!

Если, кроме банка, никто не подаст заявку и банк остается ОДИН, то никакого АУКЦИОНА НЕ БУДЕТ.

Поэтому, если банк хочет купить завод, пока не появился настоящий конкурент, ему надо «подуть на воду» — выставить конкурента МНИМОГО. И этот мнимый конкурент тоже будет из тех, кто для собрата-рыбака готов дуть на воду.

Ведь если есть всего один претендент, то аукцион отменяется, пока не появится второй. А этого второго можно ждать и год и два, а банку надо купить завод СЕЙЧАС, чтобы как можно быстрее наладить на нем производство чего-то доходного. Может, через год и даже через полгода будет уже поздно.

И потом, вообще, выгодней иметь мнимого конкурента, чем настоящего. Ведь настоящий конкурент может поднимать и поднимать цену, а мнимый, с которым все согласовано, не поднимет выше договоренное Чтобы лишь видимость торга была. Допустим, банк дает Степанову тридцать шесть тысяч на страховочный взнос — ведь своих денег Степанов тратить точно не будет — и еще что-нибудь. Какой-нибудь безвозвратный кредит. И при этом договаривается со Степановым, что тот поднимет начальную цену на тысячу, потом банк поднимет еще на тысячу, и на этом торг закончится. Даже если всего банк истратит на Степанова и на поднимание цены сто тысяч (допустим), это все равно получается выгодней, чем торговаться с настоящим конкурентом, который может поднять цену и на двести тысяч, и на триста, и на полмиллиона, если ему очень хочется приобрести завод.

Словом, банк Степанова «видит издалека», а Степанов банку «на воду дует» — и выставляясь вторым покупателем, чтобы аукцион состоялся в намеченный срок, и гарантируя банку, что завод обойдется ненамногим выше начальной (стартовой, как это называется на аукционах) цены.

Все очень здорово. Но тут появляется этот мужик из Псковской области и путает все карты. Он НА САМОМ ДЕЛЕ хочет купить завод, и с ним придется торговаться на полный серьез. Так что Степанов, подавший заявку для видимости, вроде как становится не нужен. Но Степанов продолжает участвовать в игре. И, судя по всему, он, с его связями и влиянием в наших местах, может стать тем «клином», который вышибет лишнего конкурента. Такова теперь его роль.

И мы снова возвращаемся к вопросу, как и какими средствами это «вышибание клином» будет делаться. Если мы это поймем, то, вероятно, разберемся, связано ограбление ювелирного магазина с заварушкой вокруг аукциона или нет».

— Ну как? — спросил я у Ваньки, закончив чтение.

— Здорово! — восхитился Ванька. — И как у тебя в голове все это складывается... и укладывается?

— «Крестословицы» помогли, — сказал я. — А вообще, ты ведь знаешь, когда дело доходит до всяких цифр и счета, то я здорово секу. Мне надо было только сообразить, что отдать тридцать шесть тысяч мнимому конкуренту — это выгодней, чем отдавать двести тысяч надбавкой на торгах. И тут сразу фраза Степанова вспомнилась, что завод ему «на хрен не нужен». Но в первую очередь меня осенило, когда я подумал, что к нашим «крестословицам» надо относиться не просто как к хохмам, в которых никакого смысла нет и которые придуманы только ради смеха, а как к УМНЫМ изречениям. Представить, что смысла в них не меньше, чем в нормальных пословицах, и попытаться найти этот смысл. Ну, что ты обо всем этом думаешь?

— Я думаю, что банк вместе со Степановым завалят и закопают этого мужика из Пскова, факт, — сказал Ванька. — Вопрос в том, как это будет сделано. Но этот вопрос и ты задаешь. А еще я бы у Миши спросил, прав ты или нет.

«Миша», или Михаил Дмитриевич Зозулин, о котором я уже упоминал, был начальником местного — городского то есть — ФСБ. Совсем молодой парень, лет двадцати двух, он попал в наш Город на «преддипломную практику», как он это с долей шутки называл, да так пока и оставался, потому что не отпускали его из-за нехватки кадров. Мы с ним как-то сразу «законтачили», еще когда он появился у нас на Новый год (ему тогда, в первые же дни работы, было поручено — кто помнит эту историю — обеспечить охрану от покушения на министра, который едет к нам отдыхать), и он сам предложил нам называть его «Мишей». Был он на вид маленьким и щуплым, совсем мальчишкой, но из таких маленьких и щуплых, внутри которых сила чувствуется. Стальная пружина, знаете, тоже на вид совсем хилая и тонкая штуковина, а начни ее гнуть или сжимать, она так в лобешник засветит, что не очухаешься. Вот Миша и был наподобие этой стальной пружины.

И конечно, он должен был знать все, что связано с аукционом. Ведь дело серьезное, каких в нашем Городе еще не бывало — какие деньжищи замешаны! Поэтому если Миша и не вмешивается, то хоть одним глазом послеживает, как там развивается ситуация. Правда, однажды — в августе это было, — когда мы обратились к нему с вопросом, он догадался, зачем нам это нужно знать, и запретил заниматься собственными расследованиями. Того, августовского, дела, я имею в виду. Но тут-то, по-моему, никакого криминала не имелось и можно было спокойно спросить.

— Да, пожалуй, — я согласился с Ванькой. — Только давай завтра ему позвоним, из Города. А то, если родители поймут, с кем мы разговариваем, хлопот не оберешься.

— Угу, — кивнул мой братец. — А то еще запретят нам расследовать. Боюсь, они еще в себя не пришли после той августовской истории, когда мы ТАКОГО натворили!

— Но без нас бы тогда не нашли главную улику, — напомнил я. — Так что, можно считать, мы себя реабилитировали. Просто не надо заставлять родителей нервничать лишний раз... А я бы знаешь что сделал?

— Что?

— Я бы у самого Степанова спросил, прав я или нет!

— Даешь! — присвистнул мой братец.

— А что? Если Степанов разыгрывает с банком такую комбинацию, то в этой комбинации нет ничего незаконного или преступного. И он знает, что мы умеем держать язык за зубами.

— Но он догадается, что это нужно нам для того, чтобы найти грабителей — и может нас опередить! — возразил Ванька.

— А Миша не может догадаться и нас опередить? — в свою очередь возразил я.

— Тоже правильно... — Ванька задумался. — Мы можем сделать так: спросим у того, кто первым подвернется, будь то Миша или Степанов, и постараемся напустить туману и заморочить им головы. Ну, так заболтать всякими пустяками, чтобы они ничего сообразить не смогли...

— Их заболтаешь! — иронически усмехнулся я. — Ни Миша, ни Степанов не стали бы тем, кто они есть, если бы их можно было отвлечь пустяками и напустить такого туману, чтобы они перестали видеть суть. Пытаться их переиграть — это нам с тобой все равно что с Каспаровым играть в шахматы! Погоди, на эту тему ведь тоже есть какая-то пословица... — Я напряг память. — Ага, точно! «На каждую хитрую гайку найдется свой винт с нарезкой».

— Это не пословица, — заспорил Ванька. — Это просто все так вокруг говорят.

— Но если все вокруг используют это выражение, когда хотят сказать, что на любого хитреца и на любую проблему найдется управа, то, значит, это уже пословица, — возразил я. — Пословица, родившаяся недавно. И в конце концов она попадет во всякие словари.

— Ты еще скажи, что выражение «На всякую хитрую жопу найдется жопа покруче» — тоже новая пословица! — фыркнул мой братец. — Так тоже все вокруг говорят!

Начав каждый день ходить в школу, мой братец на удивление быстро привык ввертывать в речь еще те словечки и выражения, которые подхватывал с пол-оборота.

— Тоже новая пословица, — кивнул я. — Хотя она вряд ли попадет в словарь. Но к нашему случаю и она подходит. А насчет винта и гайки ты погоди, вот пройдет лет сто, когда кругом будут сплошные лазеры и телепортации, и она будет казаться такой же древней, как «Не буди лиха, пока спит тихо» и всякие другие.

— Интересно, а какие тогда появятся пословицы? — живо вопросил Ванька. — Например, «Робот роботу чип не вышибет», да?

— Или — «Он на этом теле терминатора распрограммил»! — подхватил я.

— Слушай, кайф! — обрадовался Ванька, сразу забыв про все наши разногласия. — Давай придумывать пословицы будущего!

И до самого отхода ко сну мы придумывали пословицы будущего.

Глава 7

СТРАСТИ ВОКРУГ АУКЦИОНА

На следующий день после школы мне пришлось немного подождать, пока Ванька всласть наиграется в футбол — уроки у нас кончились почти одновременно. Я счел за лучшее дать ему «выпустить пар», чем хватать за шкирку и тащить прочь. Раз даже то, что нас ждет интереснейшее расследование и каждая минута на счету, не способно оторвать моего братца от мячика, значит, не стоит самому напрягаться и его напрягать, так я рассудил.

Впрочем, для меня это время зря не пропало. Трепясь с Вовкой Чекмесовым и Колькой Осиповым, я выяснил пару интересных вещей.

— Говорят, вчера тебя с братом в кафе-мороженом видели, — сказал Чекмесов.

— Ага, — кивнул я. — И мы бы еще с удовольствием сходили, но...

— Ну да, денег не напасешься, — сочувственно поддержал Осипов.

— Есть у меня одна идея, — сказал я, — вот только не знаю, как ее осуществить. Ну, чтобы денег заработать.

— Что за идея? — заинтересовались ребята.

— Ну, со сдачей металла. Я тут слышал, можно и сорочьи гнезда сдавать. В смысле, те, которые из проволоки. Я знаю одно место, где можно снять десятка два гнезд. Вот только кому их нести?

Ребята переглянулись.

— Вообще, мы тут не в курсе, — сказал Осипов. — Но знаем про двух ребят из седьмого класса, что они этим делом промышляли. Тебе бы к ним обратиться.

— Только ты с ними поосторожней, — предупредил Чекмесов. — Потому что парни они такие... ушлые. Могут выспросить, где гнезда, а потом сами их поснимать.

— Даже если я им скажу, они все равно не найдут, — усмехнулся я. — Такое там хитрое место. Но я и говорить не буду. Так кто они?

— Колька Хоромов и Валерка Бурченко, — сообщил Чекмесов. — Только их сегодня в школе нет. Наверно, опять насчет металла промышляют.

— Скорей всего, около завода, — вставил Осипов.

— Около какого завода? — насторожился я.

— Ну, около того, который на аукцион выставлен, — объяснили ребята. — Ведь раньше около этого завода огромная свалка была — все отходы металла, все обрезки и хлам, все про все туда валили. На завод, рассказывают, и ругались за эту свалку, и штрафовали даже, да все без толку. Трактор пригонят, чуть землей самое безобразие присыпят — и вся недолга. А как стали за металлом охотиться, так про эту свалку вспомнили — там каждый день чуть не по пятьдесят человек паслось, и всю свалку чуть не через мелкое сито просеивали, чтобы ни кусочка металла не упустить! Теперь-то там, конечно, почти ничего не осталось, но народ копается, потому что нет-нет да и наткнется кто-нибудь на еще не открытую залежь. Так все очистили — никакие выговоры и штрафы так бы не помогли! Ну, и на сам завод проникнуть можно. Ведь пока он стоит, и забор весь в дырах, и охраны никакой, там почти безбоязненно можно пошуровать. И, сам понимаешь, металл, чтобы свинтить по-быстрому, на заводе всегда найдется.

— Ясно, — кивнул я. — Значит, где-то там их искать?

— Или там, или до завтра или послезавтра подождать — ведь в конце концов они в школе появятся, — ответил Чекмесов. — А с этим заводом вообще забойная история была!

— Да, — поддержал Осипов. — Когда весь этот алюминиевый цех раздели.

— Как это? — мне стало совсем интересно. Я узнавал много такого, что ой как могло пригодиться!

— Говорю ж, с этим алюминиевым цехом вообще отбойная история была, — стал рассказывать Чекмесов. — У них там есть какое-то производство — то ли кислота для трансформаторов, то ли что, я не воспринял, потому что в это не врубаюсь, — для которого надо, чтобы весь цех — и пол, и стены, и потолок — был обит алюминиевым листом. Около двух тысяч метров алюминиевого листа, а может, и поболе, представляешь? Так вот, когда какая-то там комиссия перед аукционом проверяла состояние завода, чтоб, значит, представить предварительную оценку или что там, то оказалось, что из двух тысяч квадратных метров алюминия осталось метров десять — в одном из углов! Ой и шухер там был! В итоге, схватили и посадили какую-то тетку, которая с рулоном алюминия шла через проходную, метров пятнадцать она волокла на себе, а в итоге навесили на нее все пропавшее!

— Ага, шум подняли! — подхватил Осипов. — Как будто эта тетка за два или три года перетаскала все две тонны или сколько там алюминия, и даже в газетах об этом писали!

Я припомнил, что мне попадались в газетах заметки о суде над крупной расхитительницей алюминия, но эти заметки как-то не связались у меня со всем остальным. То есть я как-то проглядел, что весь этот алюминий имеет отношение к заводу, выставленному на аукцион. А ведь это тоже могло что-то значить...

— Здорово! — сказал я. — И чем все это кончилось?

— А ничем, — ответил Чекмесов. — Вроде накатали постановление вооруженную охрану на заводе поставить, но так и не раскачались, потому что завод, он до аукциона вроде как ничей, и денег у него нет дополнительную охрану оплачивать, раз ему на зарплату рабочим денег не хватает, а у городских властей тоже мыши в кармане бегают. В общем, так все и осталось, как было, и до сих пор там «сдатчики» шастают, особенно теперь, когда все рабочие — ну, практически все — на картошку уехали.

— Там, говорят, чуть ли не контейнер поперли, — ввернул Осипов. — Ну, такой, железный, который на рельсах ездит, чтобы удобно было готовую продукцию в грузовики загружать. Вроде разрезали его и отволокли в скупку. О самих рельсах я уж и не говорю!

— Потряс! — сказал я. — Но если там все разворовали, то что ж там продавать собираются?

— Голые стены, — усмехнулся Чекмесов — Ну и место само, оборудованное. И мощных кабелей подводка, и вода — в заводских масштабах. Это тебе не хухры-мухры. Во всяком случае, так отец говорит.

Вот такой у нас разговор состоялся. Как сами понимаете, совсем не бесполезный.

Футболисты начали наконец-то расходиться. Ванька — опять с мокрыми всклоченными волосами и с бешеным взглядом — на заплетающихся ногах добрел до скамейки, на которой я его ждал. Ранец он тащил за лямку, и одним углом ранец волокся по земле.

— Уф! — сказал он, шлепаясь на скамейку. — Сейчас отдышусь немного, и займемся делами. Куда двинемся?

— Есть разные варианты, — ответил я. — Можно попробовать подкатить к Мише или Степанову. Можно отправиться на сорочью опушку. А можно и на завод — в смысле который на аукцион выставлен. Я тут узнал про него кое-что интересное.

— Лучше бы сегодня прогуляться куда-нибудь поближе, — сказал мой братец. — На большие походы я не способен. А вот завтра, когда моя очередь быть вратарем, я буду после игры не в таком осадке, тогда можно и на сорочью опушку двинуть, и куда угодно. А еще лучше, — чуть оживился он, осененный внезапной идеей, — все большие походы отложить на выходные. Тогда и времени у нас будет побольше, ведь с самого утра можно двинуться, и свежими мы будем, так? И ведь суббота — уже послезавтра.

Мы не учились ни в субботу, ни в воскресенье. Что ж, Ванька был прав. Лучше наметить дальний поход на завод и на край заповедника, «заложившись» на целый день. А в таком состоянии, в котором мой братец был сейчас, с ним и впрямь лучше было производить разведку по Городу — на короткие расстояния.

— Давай так, — согласился я. — Тогда решай, куда направимся. У нас три варианта на выбор: повертеться вокруг ювелирного магазина, попробовать отловить Мишу или наведаться к Степанову, узнать, как идет выслеживание сорок.

— Расскажи мне сперва, что ты узнал насчет завода, — попросил Ванька.

— Да, в общем, то, что известно всем, — сказал я. — Просто мы с тобой живем на отшибе, вот до нас кое-что и не доходило...

И я пересказал ему то, что услышал от Ребят.

— Здорово! — восхитился Ванька. — Тащат там, значит, все кому не лень. Но какое отношение это к нам имеет?

— А такое, — ответил я, — что тут законтачивают аукцион и сборка металла. А мы с тобой решили, что надо найти, где все это пересекается. То есть, может, все это на фиг ничего не значит, но мы с тобой ведь решили исходить из того, что ограбление ювелирного как-то связано с приближающимся аукционом. И еще, судя по поведению Брюса, это связано со сдачей металлов в скупку. Завод ВЫСТАВЛЕН НА АУКЦИОН и на заводе воруют МЕТАЛЛ, ЧТОБЫ СДАТЬ В СКУПКУ. Выходит, завод в центре всего! Если мы правы, конечно. Но если мы не правы, то нам и ловить нечего, потому что взрослые все другие варианты раскрутят без нас и без нас поймают грабителей.

Я объяснял и доказывал с таким жаром, что получалось несколько сумбурно, но, похоже, Ванька меня понял.

— То есть ты хочешь сказать, завод — это как перекресток, который никто миновать не может: и Брюс, и Степанов, и охотники за металлом?

— И где у каждого свой интерес, — кивнул я. — И я бы еще добавил к твоему сравнению, что это — перекресток, который все стараются проскочить на дикой скорости, не обращая внимания на светофоры. И тогда ограбление ювелирного — это как бы одна из аварий, вызванная нарушением правил движения на этом перекрестке.

— Красиво загинаешь! — восхитился Ванька. — Словом, правы мы или нет, а надо копать вокруг завода. Или мы ничего не нароем, или всех опередим!

— И поэтому нам в первую очередь надо обратиться к Мише, — сказал я. — Или к кому-то, кто сумеет нам растолковать всякую там хитрую тайную механику аукционов. Я чувствую, что зацепка где-то там!

— Так, может, у самого Степанова и спросить? — предложил Ванька.

— Ты что?! — Я покрутил пальцем у виска.

— Почему бы и нет? — удивленно вопросил мой братец.

— Да потому что... хотя... — я осекся. Стоило мне секунду подумать, как Ванькино предложение уже не стало казаться мне таким глупым. — Степанов будет только доволен, что мы этим интересуемся. Правда, тут есть одна опасность. Если он поймет, что мы это спрашиваем, потому что хотим связать в один узелок Брюса, ограбление, воровство металла на заводе и аукцион, он сам займется расследованием — и так начнет рыть в эту сторону, что нам делать будет нечего! А ведь мы хотим докопаться до всего самостоятельно, так?

— Значит, надо голову ему задурить! — самоуверенно заявил мой братец.

— Степанову задуришь, как же! — усмехнулся я, почти слово в слово повторив то, что сам вчера слышал от Ваньки. — Ладно, пошли. Двинемся в центр, а по дороге придумаем, что делать.

И мы потопали в центр. То есть можно было и на автобусе доехать, но, поскольку пешим ходом было минут двадцать (ну, максимум полчаса, если глазеешь на самые интересные витрины — например, на витрину недавно открывшегося джинсового магазина), мы всегда ходили пешком. Ванька, измотанный футболом, плелся, волоча ранец за одну лямку, так что угол ранца ехал по земле. Лишь когда я сделал ему замечание, он надел ранец на плечи, хоть и надулся. Правда, ненадолго. На подходе к центру нам открылось такое замечательное зрелище, что Ванька разом забыл про все обиды.

Один из степановских «быков», которого мы хорошо знали — здоровенный парень, периодически стоящий облаченным в золоченый мундир швейцаром на входе в гостиницу «Княжеская», что, кажется, ему не очень нравилось, потому что во всей этой позолоте с галунами и эполетами он чувствовал себя шутом гороховым, — стоял в нормальном гражданском прикиде на краю тротуара и, поднеся к глазам бинокль, пялился куда-то вверх. Проходящий народ осторожно его огибал, а отойдя на некоторое расстояние, чуточку нервно перешептывался. Никому и в голову не могло прийти, что «братки» Степанова считают и выслеживают сорок — прохожие явно воображали, будто Степанов готовит какую-то акцию устрашения одного из врагов и сейчас изучает все подходы к его резиденции для вооруженного штурма.

Когда громила в очередной раз со вздохом опустил бинокль и огляделся, он заметил нас.

— Здорово, пацаны! — разулыбился он.

— Здорово! — ответили мы. — Как... они?

Мы помнили, что слово «сороки» произносить на улице вообще не следует, чтобы До грабителей каким-то образом не дошло, в каком направлении ведутся поиски выхода на них.

— Да так... — громила неопределенно покрутил рукой и, наклонившись к нам, сообщил хриплым шепотом: — Я двух засек на этом чердаке. Теперь жду, когда они вылетят, чтобы передать по мобильнику, в какой район они направились, и чтобы их перехватывал братан, дежурящий в том районе. Во дела, а?

— Можно мне посмотреть в бинокль? — попросил Ванька.

— Посмотри, почему нет, — громила протянул ему бинокль, и мой братец сразу поднес бинокль к глазам.

— Ага, вижу... — Он подкрутил настройку, посмотрел, вернул бинокль громиле. — Это не Брюс, — тихо сообщил он. — Ни одна из них — не Брюс. Брюса сразу узнаешь, он и покрупнее, и белый цвет у него красивше, и хвост совсем зеленый, почти даже без синевы.

— Ну, мое дело отследить и передать дальше, — хмыкнул громила. — Все лучше, чем целый день разряженным манекеном торчать.

Надо сказать, мы настолько привыкли видеть его в золоченом мундире, что сейчас, в обычной одежде, он выглядел чуть ли не менее естественным.

— А где хозяин? — спросил я.

— В конторе. — Громила кивнул в сторону центра. — На командном пункте, так сказать. У вас есть новости для него, что ли?

— Да нет, особенных новостей не имеется, — ответил я. — Так, хотели узнать кое-что. Нельзя у него узнать, можно сейчас к нему заглянуть или он очень занят?

— Почему нельзя, можно. — Громила извлек мобильник и набрал номер. — Хозяин, тут ребята Семеныча спрашивают, можно ли к вам заглянуть на секунду. Да, вопросец какой-то у них, говорят, что не очень важный. Пусть топают? Хорошо, я так и передам.

Отключившись от связи, он подмигнул нам:

— Топайте без всяких, хозяин ждет. Говорит, вы всегда приносите в клювиках что-нибудь стоящее, совсем как этот... ну, которого мы ищем.

Вдохновленные этим разрешением, мы двинулись дальше намного бодрей.

«Офис» Степанова — двухэтажный особнячок восемнадцатого века, весь вылизанный и ухоженный — находился как раз напротив принадлежавшего Степанову крытого рынка. Этот рынок — я ведь не раз уже рассказывал — Степанов устроил, реставрировав торговые ряды того же восемнадцатого века и перекрыв весь внутренний двор стеклянным куполом. Мы уже почти подошли ко входу в офис — кружевным кованым воротцам в заборчике такого же кружевного кованого металла — заборчике, отделявшем от улицы зеленый газон перед зданием, — как рядом с нами затормозила машина и кто-то бибикнул, привлекая наше внимание.

Мы оглянулись. Из служебной машины вылезал Миша — тот самый «временно-постоянный» глава местного ФСБ, о котором я тоже упоминал.

На вид он был худеньким, щуплым, невысоким, казался даже моложе своих лет, но в нем чувствовалась «правильная закваска», как выразился бы отец. И точно, я ведь уже говорил вам, что, когда доходило до дела, всем становилось ясно, что его невзрачность — это невзрачность туго сжатой стальной пружины, которая кажется такой хрупкой и тонкой, пока ее не отпустишь, а отпустишь — и мамонту лобешник прошибет. И соображал он здорово, мозги у него варили что надо. Ну недаром он ведь считался одним из лучших выпускников ихней эфэсбешной академии и на «преддипломную практику», так затянувшуюся, попал в

Город — хоть и небольшой городок, «районного значения», но на перекрестии важных и даже в наши дни оживленных водных путей, да еще при крупнейшем заповеднике, в котором нередко отдыхают члены правительства, и при других туристских и промышленных делах.

— Привет, ребята! — с улыбкой сказал он. Оглянувшись и убедившись, что прохожих рядом нет, он продолжил, на всякий случай понизив голос: — Наслышан о ваших новых подвигах. Еще что-то нарыли? Почему к Степанову идете, а не ко мне?

— Ну... — я слегка замялся, — чтобы понять, нарыли мы что-нибудь или нет, нам надо разобраться с вопросами, ответы на которые знает только Степанов. Если вообще что-нибудь знает.

— Что за вопросы? — живо осведомился Миша.

— Да насчет этого аукциона, в котором Степанов участвует, — ответил я.

— Насчет продажи завода? — на всякий случай уточнил Миша.

— Ну да, — я кивнул.

Миша задумался на несколько секунд.

— Что ж, ищите ответы на свои вопросы, — сказал он наконец. — Можете заодно поинтересоваться у Степанова насчет Белесова. И передать ему, что до Белесова я все равно доберусь, с его помощью или нет. И еще передайте, чтобы никакой самодеятельности. Если он из-за похищенных драгоценностей начнет здесь «вендетту по-русски», я его прижучу, будь он хоть трижды местный босс!

— А кто такой Белесов? — поинтересовался заинтригованный Ванька.

— Спросите — узнаете, — усмехнулся Миша. — Хм, интересно... — Он покачал головой и направился к машине.

— Что интересно? — не без тревоги спросил я. Мне показалось, он сразу сообразил, что мы как-то связываем завод и сороку-воровку.

— Да так. — Миша махнул рукой. — Как говорится в одном бородатом анекдоте, «мне нравится ход ваших мыслей». Нет, действительно нравится. Ни пуха вам, ни пера. Поехали! — сказал он водителю, садясь рядом с ним.

И служебная машина унеслась прочь.

— Эге, да ему, похоже, известно что-то такое... этакое! — Ванька почесал в затылке, провожая машину задумчивым взглядом.

— Ему по службе положено много знать, сказал я. — Вот только что он имел в виду?.. Ладно, пошли к Степанову.

Мы прошли в воротца и не успели подойти к двери особняка, как она распахнулась перед нами и открывший ее громила любезно поманил нас внутрь. Видно, за нами наблюдали, пока мы стояли на улице.

Степанов сидел в своем кабинете, на втором этаже. В руках он вертел дорогую сигару, размышляя, закурить ее или нет, и, как всегда во время манипуляций с сигарами, выражением лица и ухмылкой был очень похож на крокодила — хотя определенно нельзя было бы указать, в чем это сходство заключалось и почему оно такое потрясающее.

— Заходите, — кивнул он. — Я смотрел из окна, как вас тормознул этот... Михал Дмитрии. Чего он от вас хотел?

— Хотел узнать, почему мы идем к вам, а не к нему, — брякнул Ванька. — А кто такой Белесов? — без паузы осведомился он.

— Чего? — Степанов сперва выпучил глаза, потом вставил сигару в зубы, чтобы собраться с мыслями, потом хохотнул. — Кажется, понимаю, откуда ветер дует... Что там Михал Дмитрии вещал вам насчет Белесова?

— Сказал, что он имеет какое-то отношение к выставленному на аукцион заводу, — ответил я. — Что он все равно до этого Белесова доберется, с вашей помощью или нет. И чтоб вы не вздумали устраивать самодеятельность, если первым найдете грабителей...

— Не то он мне покажет кузькину мать, так? — опять хохотнул Степанов. — Ну, борзый тип! Этот, как его, человек из железа... Железный Дровосек, в общем, ничем не проймешь! Уже сколько раз предлагал ему перейти ко мне, главой моей службы безопасности, где он получал бы в десять... нет, в сто раз больше, чем имеет, вкалывая главой органов нашего городишка! Он из тех мужиков, кого можно золотом обсыпать, лишь бы работали! Так ведь не идет, сволочь! Почему, как по-вашему?

— Ну... долг у него, — несколько растерянно проговорил Ванька.

— Вот именно, долг! Из-за этого его чувства долга мы с ним никак и не сойдемся во мнениях. Хотя чувством долга кашу не заправишь... Белесов, значит? Хм... А вас-то с какой стороны он интересует?

— Нас интересует все, что связано с аукционом, — ответил я.

— Почему? — оживился Степанов.

Я ответил правду — но так, что она «не прозвучала». То есть так, чтобы наши догадки и предположения выглядели несерьезными в глазах любого взрослого и могли вызвать лишь усмешку.

— История Брюса явно связана с воровством металла. А основное воровство металла сейчас творится вокруг завода, выставленного на аукцион... и на нем самом.

— Ну-у, в огороде бузина, а в Киеве дядька! — насмешливо (как я и надеялся) протянул Степанов. — Впрочем... Вы иногда такие узелки распутывали, за самую неожиданную ниточку их подцепляя, что вдруг вы и тут что-нибудь подцепите. Хотя я-то никакой связи не вижу. Этак сюда можно и чугунные гири привязать, которые этот, как его, Зиновий Гердт с этим, как его, со вторым в «Золотом теленке» сперли! Но на вопросы ваши я отвечу. А Белесов, чтобы вы знали, — крупный областной чиновник, который и за все аукционные и подрядные дела по области отвечает, и еще кое за что. Знаю, что человек он... гм... дрянцо на тонких ножках, но нам надо было поддержкой в области заручиться, если там придется результаты аукциона оспаривать. Ну, если на уровне городских и районных властей что-нибудь сложится не так.

— «Нам» — в смысле «вам и банку»? — спросил я. — Ведь вы не с этим псковским заводчиком в союзе, а с банком, да?

Степанов так разинул рот, что сигара у него выпала, и он еле успел подхватить ее, чтобы она не запачкала пеплом его дорогой костюм, а то и не прожгла.

— Это вам Михал Дмитрии рассказал? — спросил он после паузы, недоверчиво созерцая сигару — будто сам изумляясь, что успел мгновенным движением перехватить ее в воздухе.

— Нет, — ответил я, стараясь говорить как можно застенчивей, но внутренне ликуя, а Ванька, тот, кинув на меня восторженный взгляд, задрал нос, как петух, и взирал на Степанова чуть не с боевым кукареканьем: «Мол, знай наших». — Это мы сами додумались!

Степанов некоторое время переводил взгляд с одного из нас на другого, потом проговорил:

— Выкладывайте как.

— Ну, вы вроде сами упомянули, что вам-то завод ни к чему, — стал объяснять я. — А в правилах этого аукциона записано, что если поступает только одна заявка, то аукцион откладывается. Сперва подали заявки только вы и этот банк... ну, то есть фирма, работающая на банк, но это не важно, это ведь одно и то же, да? Вам завод не нужен, а банку нужна вторая заявка, чтобы аукцион состоялся в сроки. И банк еще больше устроило бы, если бы второй участник был подставной, фиктивный. Мы тут все посчитали, и по нашим расчетам получается, что банку выгодней дать вам деньги на залог на участие в аукционе и еще уплатить вам за сотрудничество, чем торговаться с настоящим конкурентом. Ведь настоящий конкурент может с начальной цены — с миллиона двухсот тысяч — докрутить и до двух миллионов и до трех, прежде чем сдаться. А вы по взаимной договоренности поднимете эту начальную цену на две копейки — и сразу уступите банку. А потом взял и появился третий конкурент — настоящий. И мы так понимаем, что вы не забираете свою заявку не только потому, что хотите вернуть тридцать шесть тысяч залога...

— Почему именно тридцать шесть тысяч? — спросил Степанов, до этого внимательно слушавший меня, периодически кивая.

— Ну, мы знали, какой процент залог должен составлять от начальной цены, и подсчитать, сколько это в рублях, было делом плевым, — объяснил я.

— Верно, — удовлетворенно кивнул Степанов. — Хорошо, тут все правильно. Если я снимаюсь с дистанции до аукциона, залог просто сгорает. А если я оказываюсь одним из проигравших — залог мне возвращается. Хоть потеря залога — это и не мой убыток, но его возврат — это часть моей прибыли, а прибыль терять нельзя! Что еще?

— А еще, — продолжил я, — мы так поняли, что вы еще для чего-то нужны банку, чтобы задавить третьего — то есть настоящего — конкурента. И нужны для всей комбинации по... задавливанию и выигрыванию. — Слова пришли на ум не очень уклюжие, но других я в тот момент как-то не мог изобрести. — Именно участником аукциона, а не вышедшим из него. Если бы банку было выгодней, чтобы вы сошли с дистанции, то он бы попросил вас об этом. И доплатил бы, так? Но ведь он не просит, раз вы продолжаете гонку хотя бы для виду!

— Так. — Степанов поднялся из кресла и заходил по кабинету. — Как я понимаю, кумекали над этим вы вместе. Но изучал всякие бумаги и считал в основном ты, Борис?

— Да, — подтвердил я, переглянувшись с Ванькой.

— Ну, ты бухгалтер! — Степанов махнул рукой и загоготал. Я не знал, обижаться ли мне, нет, как вообще на это реагировать, а Степанов, заметив мое начавшее киснуть лицо, проговорил: — Не дуйся, я ж это как комплимент! В твоем возрасте — и просчитать такое! Это ж, значит, у тебя талант, задатки... Ты не хочешь, случаем, получить высшее финансовое образование и пойти работать ко мне главным бухгалтером, а?

— Я?.. — Я совсем растерялся.

— Ты, кто же еще! Бухгалтер — это величина! Хороший бухгалтер ценится на вес золота, а такой специалист, как ты, будет, наверно, на вес бриллиантов цениться! И ты не думай, что это скучное занятие, всякие там циферки и бумажки. Это постоянное общение с настоящей жизнью, это умение видеть на год вперед, где, как и что должно заработать, а где не заработает, хоть ты дерись!.. Так что подумай над моим предложением. Через два года тебе уже можно поступать в финансовый лицей, хоть в наш областной, хоть в один из лицеев Питера и Москвы! А там — финансовая академия, стажировка, работа!.. Когда человек так воспринимает цифры, как ты, он сквозь них все время кипение живой жизни будет чувствовать, повторяю тебе!.. Гм... Ладно, доскажу вам остальное. Вокруг этого аукциона, как и вокруг всякого аукциона, большие страсти кипят, и уж приоткрою вам кой-какие тайны. Но, разумеется, не для разглашения. Поняли?

— Поняли, — яростно закивали мы.

— Так вот какая, понимаешь, картинка получается. То, что банк переторгует этого третьего конкурента, можете не сомневаться...

— Хоть до триллиона триллионов тот будет торговаться? — вырвалось у Ваньки.

— Хоть до триллиона триллионов, — с усмешкой кивнул Степанов. — Вопрос в том, сколько денег реально заплатит Городу, понимаете? Поясняю. Стартовая цена определилась комиссией, которая оценила основные фонды завода. А где эти фонды? В общем, представьте. Вот вы покупаете полностью оборудованный дом. Паркет там, отопление, штучки-дрючки и прочее. По документам, во всяком случае. Вы видите эти документы и соглашаетесь на ту цену, которую с вас просят... Ну, что дальше?

— А дальше, через два месяца, когда сделка оформлена и вы приезжаете в этот дом, — уверенно подхватил я, — то видите, что там ничегошеньки нет, ни паркета, ни труб отопления, все разворовано! И даже часть крыши кто-то приватизировал. Вы, естественно, возмущаетесь — ведь те, кто должен был следить за домом, чтобы обеспечить его сохранность, этого, выходит, не делали! И вы требуете, чтобы вам либо вернули часть денег, либо, если вы еще не расплатились за дом, приняли от вас намного меньше денег и при этом все равно отдали дом вам! Если вам он еще нужен, конечно, в таком виде... Приблизительно так?

— Совершенно верно, — кивнул Степанов. — Итак, была комиссия, был подписан акт. Банк торгуется хоть до пяти, хоть до Десяти миллионов, выигрывает торг, а потом обнаруживает, что состояние завода не соответствует этому акту. Банк возмущайся и предлагает Городу: он, мол, не из-за такого завода торговался, но готов забрать завод и в таком виде, но пусть Город берет намного меньше — те самые начальные миллион двести, например, ну, может, чуть побольше, — а иначе банк затаскает городке власти по судам, ведь это Город должен был обеспечивать сохранность завода согласно принятым обязательствам.

— А всех рабочих специально отпусти, ли в долгий отпуск, чтобы легче было все разворовывать? — поинтересовался Ванька.

— Именно, — подтвердил Степанов. — И тут возникает такой хитрый момент, связанный со всякими играми и условиями. Пока я остаюсь участником аукциона, третий участник — этот мужик из-под Пскова — не сунется проверять истинное положение дел и не поднимет шум на все газеты, что пытаются сбыть негодный товар, который сознательно дают разворовывать. А банку этот шум совсем ни к чему.

— Шум ни к чему — а негодный товар «к чему»? — удивился я. — Ведь чем разоренней завод, тем труднее его восстанавливать. Да и отпугнуть третьего участника состоянием завода — разве это не стоит шума в газетах?

— Не стоит, — сказал Степанов. — Я говорю, тут свои игры. Этому псковскому заводчику новый завод нужен для дела...

— Всякий инструмент выпускать, да? — влез Ванька.

— Да. А банку этот завод нужен как звено в коммерческой операции. Суть в том, что банк... ну, не важно, как это называется банкирских терминах... в общем, банк покупает завод и собирает деньги на превращение ветхого завода в чудо современной промышленности, обещая большие проценты. Под такой перспективный проект много народу понесет свои деньги, как Буратино золотые червонцы на поле чудес. А потом деньги исчезнут. А если вкладчики начнут осаждать банк — банк спокойно отдаст им развалины завода — ну, не получилось, мол, его восстановить — и пусть вкладчики через судебных исполнителей сами пытаются его продать. Под восстановление завода можно ведь собрать несколько миллионов не рублей, а долларов, понимаете?

— Но ведь это жульничество! — не выдержал я.

— Не совсем, — хитро улыбнулся Степанов. — Вот если бы завода не было, тогда да. А когда есть ветхий завод и реальный участок земли, на котором он стоит, и все это можно предъявить любой комиссии — доказать факт умышленного жульничества будет совсем не просто.

— И вам не противно во всем этом участвовать? — напрямую бухнул Ванька.

Степанов не рассердился, как я ожидал. Он глубоко задумался, опустился в кресло, опять стал вертеть в руках сигару, не раскуривая ее.

— Как вам сказать? — проговорил он наконец. — Конечно, я локти себе кусал, когда прочухал идею этого псковского мужика. Это ж элементарно — раз есть мастера, которые из зубных машинок ухитряются делать отличные электролобзики, то с ними производство любых инструментов наладить можно — только оборудование обнови! Сам бы, дубовая башка, додумался вовремя — уже давно завод под себя бы откупил и развернулся бы! И потом, этот завод целому району Города работу дает. А меньше безработица — меньше голодных ртов, готовых на все тяжкие ради куска хлеба, меньше воровства, разбоев и прочей головной боли. Это раньше, года три-четыре назад, новое пополнение безработных меня бы очень устроило. Ведь среди них всегда можно набрать перспективных «бычков», чтобы вырастить и воспитать хороших «быков», которые и коммерческие киоски будут пасти как надо, и в тысяче других дел пригодятся. Но сейчас, когда я сам развернулся, когда законный бизнес крутится на полные обороты, мне конечно, интересней, чтобы в районе было как можно спокойней. И голодных ртов было меньше, и работы для людей больше. Так что по всем статьям правильней было бы, если бы завод достался этому псковскому мужику. Но я уже подписался на сотрудничество с банком, и тут уме ничего не поделать. Хотя, честно сказать, я сперва не очень представлял, на что подписываюсь. Предложение сперва было очень узкое: исполнить роль второго, фиктивного, участника и за отдельную плату использовать мои связи и вес в районе и области, чтобы аукцион прошел без сучка и задоринки. О конечных целях я узнал лишь позже. Но тут дело такое... на ходу с поезда не соскакивают. А попробуешь соскочить — расшибешься насмерть. Так что сел в поезд — мчись вместе с ним, подписался — исполняй. Когда разговор о таких деньжищах идет, то голову сложишь, если попытаешься выйти из игры. И кстати, если узнают, что я вам все рассказал, — приберут не только меня, но и вас. Поэтому держите язык за зубами не только ради моей безопасности, но и ради вашей. Впрочем, я рассказал вам все, отлично зная, что вы умеете держать язык за зубами. И что лучше ответить на ваши вопросы, чем избегать ответов. А то начали бы самостоятельно копать и при вашей догадливости влипли бы в такое, что ой-ей-ей!

— Похоже, Миша обо всем этом догадывается? — нахмурившись, спросил Ванька.

— Михал Дмитрич? Да. И не он один. Но без прямых улик никого за руку не схватишь, а прямые улики он фига с два накопает.

— А этот Белесов... он отвечает за то, чтобы в области приняли решение отдать завод банку за «нужную» цену, если после аукциона споры возникнут? — спросил я.

— Ну да, — неохотно кивнул Степанов. — Будем надеяться, его вмешательство не понадобится, потому что и на городском и на районном уровне договорено, что банк заплатит Городу миллион триста, на какой бы сумме ни завершился аукцион. Как говорится, все схвачено, за все заплачено. Но подстраховаться в таких делах никогда не мешает. Что еще вас смущает?

— Прямо не знаю, — вздохнул я. — Тут и впрямь такие страсти вокруг этого аукциона. Но что-то, мне кажется, идет не так. Во-первых, был скандал из-за воровства алюминия, даже какую-то тетку посадили. Неужели псковского мужика это не насторожило?

— Весь скандал был ДО того, как комиссия подписала окончательный акт о состоянии завода, — напомнил Степанов. — Что еще?

Я пожал плечами.

— Ты чувствуешь, что там что-то не так, но словами выразить не можешь? — осведомился Степанов.

Я молча кивнул.

— Что ж, может, ты и прав, — пробормотал Степанов. — У вас с Ванькой отличная интуиция, вы это не раз доказывали. Да еще бухгалтерские способности... Ты знаешь, что такое аудитор? — полюбопытствовал он.

— Так... очень смутно, — неуверенно ответил я.

— Ну, это вроде бухгалтера. Бухгалтер-ревизор, так сказать, который все проверяет и выносит окончательное суждение. Иногда и под суд отправляет. Мы вот что сделаем... — Он пододвинул к себе лист чистой бумаги, написал на нем что-то и протянул нам. Мы прочли — и, как говорится, опупели.

Назначаю Бориса и Ивана Болдиных моими личными аудиторами по проверке состояния дел на электроинструментальном заводе, Бориса Болдина — старшин аудитором, Ивана Болдина — младшим аудитором. Выполнять все их просьбы и пожелания.

— Вот так, — сказал он. — В первый же ваш выходной можете с утра отправиться на завод и все там облазить. Все решат, я дал вам эту бумагу для того, чтобы вы могли поиграться в свои детские игры, но все равно слушаться будут беспрекословно. А вы авось что-нибудь да унюхаете. И если я получу хоть какие-то доказательства, что банк и Белесов крутят дополнительные игры меня за спиной, я буду иметь полное право и послать их куда подальше, и сплавить их Михал Дмитричу и его коллегам. На не только никто не наедет — меня все поймут, потому что предательство надо наказывать. Спросите там Василия Петровича Климентьева, это мой человек. Не думаю, что вы обнаружите какие-то связи с ограблением и с тайной вашей сороки, но следы подлянки, которая может мне готовиться, вы вполне можете найти. Вам ведь дадут увидеть то, чего не дадут взрослому, да и глазенки у вас другие.

Я неловко сложил бумагу, убрал в карман и проговорил, запинаясь:

— У нас послезавтра, в субботу, свободный от школы день... вот мы и отправимся.

— Валяйте, — хмыкнул Степанов. — Выручайте вашего старого шофера. Только об одном вас прошу: осторожность, осторожность и осторожность. Если в ваших подозрениях есть хоть сколько-то правды, то вы можете столкнуться с людьми очень хитрыми и опасными.

Глава 8

Я ХОЧУ БЫТЬ БУХГАЛТЕРОМ!

Понятное дело, мы с Ванькой до вечера не могли оправиться от шока и до вечера обсуждали неожиданный поворот нашей беседы со Степановым. Естественно, родители заметили наше волнение, и за ужином мама поинтересовалась:

— Чего вы такие взвинченные? Что стряслось?

— Мы виделись со Степановым, — быстро проговорил я, боясь, что Ванька сболтнет лишнее. — Прогулялись к нему, чтобы узнать, как идут поиски Брюса. Он для хохмы Дал мне просчитать несколько финансовых документов, и, когда я их быстренько расщелкал, завопил, что у меня потрясающий талант бухгалтера. Предложил отправить меня за его счет в финансовый лицей, а потом в финансовую академию, когда возраст у меня подойдет, чтобы я стал главным бухгалтером всего его бизнеса. А может, еще и этим, как его... аудитором.

— Ну и ну! — только и смогла вымолвить мама.

— Ага! — восторженно поддержал Ванька. — И еще он загнул навроде того, что Борька чувствует за цифрами живую жизнь, и поэтому у него так хорошо получается!

— Чувствует за цифрами живую жизнь? — ухмыльнулся отец. — Так наш Степанов совсем поэтом стал поэтом от бизнеса?

— А ты что об этом думаешь, папа? — спросил я. — Можно чувствовать по цифрам живую жизнь?

— Разумеется, можно! — сразу ответил отец. — Возьми хотя бы мои ежегодные учетные книги изменения численности животных и птиц в заповеднике, колебаний во времени хода щуки на нерест и всякого другого. Для случайного человека — это сухие и скучные колонки цифр. А для человека вдумчивого и понимающего — это вся жизнь леса за много лет, со всеми ее драмами, трагедиями и комедиями. Точно так же и на производстве. За колонками цифр можно увидеть судьбу каждого работающего там человека, разобраться, что нужно каждому конкретному работнику и производству в целом, я так понимаю. Цифры иногда могут выразить жизнь еще лучше, чем слово. Приблизительно как в стихотворении моего любимого Гумилева о том, что Слово принадлежит Богу и некогда им пользовались только для того, чтобы остановить землю и разрушить города,

А для низкой жизни были числа,

Как домашний, подъяремный скот,

Потому что все оттенки смысла

Умное число передает...

Отец читал с чувством и смаком, точно так же, как частенько читал нам гумилевских «Капитанов»:

...Или, бунт на борту обнаружив,

Из-за пояса рвет пистолет,

Так, что сыплется золото с кружев

Розоватых брабантских манжет!..

— Словом, ты не против того, чтобы я стал бухгалтером? — спросил я.

— А почему мы должны быть против, если тебе это нравится? — вопросил отец, переглядываясь с мамой.

— Во всяком случае, мне нравится считать, — сказал я, подмигивая Ваньке.

Родители немного пошутили насчет моего желания, немного странного для мальчика моего возраста, но в целом я не заметил, чтобы они были огорчены — или, это, шокированы.

Когда мы уже лежали по кроватям, я окликнул Ваньку:

— Эй, ты спишь?

— Нет, — ответил мой братец. — А что?

— Я вот думаю, что ведь и правда у меня все цифры возникли из живой жизни.

— То есть?

— Ну, мы ведь играли в «крестословицы», перебирали кучу пословиц и поговорок, — объяснил я, — и при взгляде на все наши пословицы, которые мы записали, у меня в голове как щелкнуло и сложились все эти правильные подсчеты, от которых Степанов чуть к потолку не подпрыгнул. То есть у меня в голове ничего бы не замкнулось и все числа не встретились бы между собой, если бы я не был буквально пропитан пословицами. А ведь пословицы — это самая-пресамая живая жизнь!

— Да, наверно, ты прав, — несколько сонно пробормотал Ванька.

На следующий день, в пятницу, ничего особенного не происходило, если не считать того, что степановский «дозорный» с биноклем опять маячил с раннего утра до позднего вечера возле нашего дома — то есть Брюса еще не нашли и у нас он не появлялся — и мама кормила этого дозорного завтраком, обедом и ужином, а он травил нам всякие байки про своего хозяина, и слушать его было довольно интересно, но все равно мы с моим братцем с нетерпением ждали субботы. А в субботу с утра мы сразу после завтрака рванули на пристань. Мы подоспели как раз к девятичасовому паромчику, через пятнадцать минут оказались на набережной Города и стали соображать, как нам быстрей и лучше добраться до завода. В конце концов, мы часть пути проехали на автобусе и еще минут двадцать прошли пешком. Ведь мы рассчитывали найти не только Климентьева, но Хоромова с Бурченко, этих старшеклассников — собирателей металла, а ребята, которые прутся выяснять, где и как можно хорошо толкнуть проволочные сорочьи гнезда, не должны по идее иметь деньги даже на автобусные билеты. Вот мы и не хотели, чтобы нас видели сходящими с автобуса прямо у ворот завода.

Ворота стояли открытыми нараспашку, дорога от них к заводским корпусам была вся в колдобинах, и в конце ее виднелось два или три трактора, из тех, что используются как тягачи, отволакивающие контейнеры с готовой продукцией. Около тракторов стояло несколько мужиков — байки травили, судя по тому, как они периодически ржали, — и мы направились к ним.

— Кого ищете, пацаны? — спросил один из них, с сожалением бросая на землю такой окурок сигареты без фильтра, который уже нельзя было держать в зубах.

— Климентьева, — ответили мы.

— Климентьева? Это там, в том цеху, — он махнул рукой в сторону основного здания. — Чего вам от него надо?

— Да так, по делу, — важно ответу Ванька.

Мужики опять заржали и перестали обращать на нас внимание, а мы потопали дальше. Как оказалось, Климентьев находился в цехе разделки металла, с огромными допотопными станками, похожими в косом свете из высоко расположенных окон на каких-то динозавров и птеродактилей. Кроме него, в цеху находились еще две тетки, бродившие тут и там, а сам он устроился в закутке при основном помещении — закутке, где были стол, несколько стульев, электрический самовар и чашки, а стены были прикрыты стендами, обтянутыми полинялым красным кумачом.

— Василий Петрович? — спросил я.

— Да, — ответил Климентьев, крепкий мужик со «шкиперской» бородой, в которой кое-где проглядывала легкая проседь. — А вы-то кто?

— Мы от Степанова. — И я протянул ему бумагу.

— Мандат, значит? — усмехнулся Климентьев, внимательно прочитав написанное. — Что ж, изучайте состояние дел на заводе. А зачем вам это надо?

— Степанов хочет отправить меня учиться на бухгалтера или аудитора, — объяснил я, — и это у нас вроде практики. Или разминки.

— Так вам помочь, — спросил Климентьев, — или вы сами справитесь?

— Ну... — Я пожал плечами. — Аудитор вообще изучает всякие бухгалтерские книги и счета, да? Но ведь, наверно, он и по заводу ходит?

— Все эти книги мы и сами можем посмотреть! — живо вмешался Ванька. — Но вот если бы вы провели нас по заводу и рассказали, что и как работает, то было бы просто здорово!

— Ну, нельзя сказать, чтобы здесь слишком много чего работало, — опять усмехнулся Климентьев, — но показать, что и как МОГЛО бы работать, я вам покажу. Пойдем!

Он встал и, выйдя из закутка, кивнул нам:

— За мной идите, устрою вам полную экскурсию.

И мы пошли по цехам завода. Надо сказать, это было безумно интересно, даже несмотря на то, что многое было не ахти в каком виде. Такие станки, сякие станки, такие конвейеры, сякие конвейеры. Климентьев периодически включал то одно, то другое. Включил и выключил станок для тонкой шлифовки металлических изделий, чтобы мы могли попробовать, как он работает — мы с Ванькой отшлифовали по небольшому металлическому брусочку, — а потом врубил один из конвейеров. Конвейер затрясся, заскрежетал, потом пополз, подрагивая и поскрипывая. Из этого цеха мы вышли в большой ангар без передней стены. В этом ангаре кончались рельсы, уходившие куда-то вдаль.

— А это что? — поинтересовался Ванька.

— Одноколейка, — ответил Климентьев. — Небольшая грузовая ветка, на которую подают вагоны, и в эти вагоны складывают готовую продукцию. Километра через два она впадает в основные железнодорожные пути, а там — маневрируй составами и гони их по всей стране.

— А сейчас поезда ходят тут, хоть иногда? — спросил Ванька. У него глаза загорелись — видно, здорово ему приспичило прокатиться на настоящем грузовом поезде! Хотя бы в вагоне — с открытыми раздвижными дверьми, разумеется, чтобы можно было вокруг глазеть, — а уж в кабине машиниста еще лучше!

— Практически нет, — сказал Климентьев. — Так, вывозят иногда что-то, таскают на паровозике вагон или два до основной линии. В основном от старого хлама избавляются.

— От какого хлама? — тут же мне стало интересно.

— Ну, от совсем изношенных станков, которые только на металлолом годятся, от прогнивших настилов полов, чтобы вместо них можно было новые сразу класть... Вы ведь видели, в двух цехах настил снят.

— Да, мы видели.

— Так ведь вместе со всем этим металлоломом можно было и весь алюминий перетаскать, из-за которого столько шуму было? — спросил я. Я так понимал, что спрашивать можно откровенно, раз Климентьев — человек Степанова.

Климентьев только ухмыльнулся и подмигнул мне. И я понял, что я прав, но распространяться об этом не стоит.

— Так этими вагонами и рабочие могут использоваться? — предположил Ванька. — Закинуть что-нибудь свое — станок какой-нибудь небольшой или что там еще, по хозяйству нужное, а за территорией завода забрать?

— Не получится, — серьезно ответил Климентьев. — Первую остановку вагоны делают только на сортировочной, за два километра, как я уже сказал. Там их гонят через стрелки туда и сюда, чтобы каждый вагон направить в нужную сторону — на Вологду, на Санкт-Петербург или куда там еще. На сортировочной уже дежурит военизированная охрана, да и вагоны там опечатывают. А иногда опечатывают еще на заводе. Да и смысла мало. Заводской рабочий район за три километра отсюда, в другую сторону от железной дороги, так что от сортировочной получается все пять. Легче прийти на завод с тачкой или зимой с санками и вывезти все необходимое. На мелкие заимствования для домашнего хозяйства или там на электролобзики собственной сборки сторожа смотрят сквозь пальцы и всегда пропустят. Они тоже с этого свой небольшой доход имеют. А тащить что-нибудь настолько крупное, чтобы для этого вагон понадобился, да еще ухитриться тормознуть вагон между заводом и сортировочной, на неохраняемом участке пути, чтобы выгрузить похищенное... — Климентьев с иронией покачал головой. — Сами понимаете, никому из здешних это не под силу и не по карману. Да и надобности нет.

Я призадумался.

— Выходит, Степанов знал, как алюминий покинул завод? — спросил я.

— Выходит, знал, — хитро улыбнулся Климентьев. — Но тут не подкопаешься, по документам все чисто. Здесь было загружено столько-то металлического дома, списанного за негодностью, в конечной точке выгружено такое же количество лома, в чем получатель и расписался. Кто-то может подозревать, что в этот лом попал и алюминиевый лист, который совсем не был «негодным», а, наоборот, был очень даже нужным, но, повторяю, по документам все чисто. Вон, видите, голый пустырь, где раньше свалка металлического лома была, чуть не до небес высотой?

— Но это ж все сборщики металла растащили по пунктам сдачи, так? — спросил я.

— Верно, они. Но что мешает написать, будто эта куча мусора была разобрана централизованно и загружена в вагоны и отправлена на переплавку — ее часть хотя бы, та, что весу алюминия соответствует? Да тут еще можно и дополнительные расходы приписать, на зарплату грузчикам, которые, мол, чуть не месяц трудились, пока перетаскали и пораспихали по вагонам нужное количество... Все равно все эти накладные расходы гасятся из кармана получателя, и, если он с ними согласен и не требует проверки, то ни у кого другого вопросов вообще нет.

— Вот не знал, что Степанов и на этом наваривает... — пробормотал Ванька.

— А он и не наваривает, — ответил Климентьев. — Он позволяет наваривать другим, вот и все. У Степанова интересы покрупнее.

— Кому позволяет? — спросил я. — Деду? — меня вдруг осенило. — Так, может, вы и есть Дед?

Климентьев расхохотался.

(Я еще раз напомню, кто забыл, я, по-моему, сказал об этом довольно много страниц назад и вскользь, что Дед — это была кличка таинственного владельца целой сети подпольных скупок металла — владельца, которого милиция уже несколько месяцев безуспешно пыталась вычислить и поймать.)

Отхохотавшись, Климентьев спросил:

— Почему ты решил, что Дед — это я?

— Ну... — Я замялся, но, перехватив восторженный, почти зачарованный взгляд Ваньки, продолжил уверенней, чтобы оправдать восхищение моего братца: — Наверно, прежде всего из-за бороды. Ведь бородатых людей часто называют «Дед», даже если они еще не старые. Но конечно, главное то, что вы знаете, как можно вывезти лом из района так, чтобы никакая милиция не засекла — через эти вагоны, и доступ к загрузке и пломбированию вагонов мало кто, кроме вас, имеет. Так? А еще...

— Я понял! — перебил меня Климентьев. Он поглядел на меня с веселым восторгом. — Все по логике. Если Степанов обучит тебя и возьмет в аудиторы — то только держись! Теперь понимаю, что он не зря на тебя с твоим братом ставку делает, котелки у вас варят. Но должен тебя разочаровать. Я не Дед. Больше того, я сам хотел бы знать, кто он такой. Дед подкатывался ко мне — не сам, а через посредников — чтобы я разрешил ему пользоваться вагонами. Самым безопасным путем вывоза, тут ты прав. Я отказал, даже не советуясь со Степановым, а он потом меня одобрил. Одно дело — вывозить металл, принадлежащий заводу и находящийся на территории завода, а другое дело — если Вся рвань со всей округи поволочет сюда, по наводке Деда, кучи ворованного провоза, алюминиевые лодки и хрен знает что еще. Милиция сразу всех заметет, ни мне, ни Степанову не поздоровится. Тем более, к заводу сейчас такое пристальное внимание из-за этого аукциона и истории с алюминием. Если бы я не знал, по слухам, про жадность Деда, готового на горячей сковородке извертеться ради лишней копейки, я бы решил, что это провокация, чтобы потопить Степанова. Потому что все, что Степанов делает в последнее время, сильно бизнес Деда подрывает.

— То есть вы здесь даже больше для того, чтобы провокации предотвращать, чем для того, чтобы грузить металл? — спросил мой смышленый братец.

— Соображаешь, — одобрительно кивнул Климентьев. — Да, тут такая крутая история развертывается с этим аукционом, что лучше смотреть в оба. Неизвестно, кто и с какой стороны тебя захочет подставить. Не меня лично в смысле, а хозяина.

— Скажите, — спросил я, — а чей еще бизнес Степанов подрывает? Кто еще готов ему насолить?

— Ну, мало ли кто, — пожал плечами Климентьев. — Думаю, наберется.

— Белесов никак не попадает в число этих людей? — поинтересовался я.

— Белесов? — Климентьев нахмурил брови и задумался. — Вообще-то, сейчас они со Степановым в одной команде играют, но... Но мысль интересная. Не готов тебе ответить. Подумаю, поверчу в мозгах и скажу, лады?

— Лады, — согласился я. — А в принципе, что вас смущает?

— Да только одно... — Климентьев недовольно пожевал губами. — Степанов слишком крепко встает на ноги в легальных областях бизнеса, слишком независимым становится. И порядок в Городе и окрестностях все больше старается наводить. А чем больше крутых независимых предпринимателей, действующих по закону, и чем больше порядка, тем меньше становится огород, на котором могут пастись продажные чиновники. Сейчас Белесов имеет от Степанова очень много. Но Степанов вот-вот достигнет того уровня, когда сможет послать Белесова куда подальше, и ничего ему не сделается, а Белесов станет жить резко хуже, чем раньше. В принципе таким, как Белесов, выгодней иметь дело с Дедами, а не со Степановыми, потому что любой подпольный Дед будет от Белесовых в вечной зависимости и его всегда можно доить. А Стерановых лучше вовремя подрубать, чтобы другим неповадно было. Приблизительно так, вот.

— А вы не говорили об этом Степанову? — поинтересовался Ванька.

— Мне самому это только сейчас в голову пришло, после вашего вопроса, — ответил Климентьев. — А Степанов вряд ли мог сам это сообразить, потому что он ведь не интересуется механикой вывоза металла, не вникает, по каким путям работаем мы, по каким — Дед. Ему это не интересно и не касается. Если б он хоть раз толком вник во всю эту механику, то, возможно, побольше нас сообразил бы. Но видно, какие-то нехорошие мысли насчет Белесова у него затлелись, раз вы эту фамилию помянули.

— Ясно... — Я немного помозговал над услышанным. — А в ближайшее время еще погонят какие-нибудь вагоны на сортировочную?

— Вон те два, в отдалении. — Климентьев указал на далекий, за большим пустырем, ангар, к которому тоже подходила одноколейная ветка. Ветки из нашего ангара и из дальнего встречались, насколько я мог проследить, уже где-то за территорией завода — сливались в одну, которая и вела к сортировочной станции. — Только сигнала ждем. Скорей всего, отправим их завтра или послезавтра, но, может, и сегодня в ночь, если с сортировочной постудит сигнал, что можно их подавать для формирования состава. Это будут первые вагоны почти за три недели.

— Вот бы слазить в них! — сказал Ванька.

— Пожалуйста, коли охота, — сказал Климентьев.

— Чуть попозже! — решительно сказал я (эх, если бы мы, как предлагал Ванька, взяли и сразу заглянули в вагоны!). — Сперва нам надо наконец поглядеть документы, мы ведь за этим пришли.

— В таком случае сперва нам лучше бы найти этих... Хоромова и Бурченко, — возразил Ванька. — А то потом поздно будет, вдруг мы их упустим!

— Что за Хоромов и Бурченко? — с интересом спросил Климентьев.

— Ну, это уже наши личные дела, — объяснил я. — Нам сказали, что здесь, на свалке, среди собирателей металла, крутятся два парня из нашей школы, которые знают, кому можно толкнуть сорочьи гнезда. Ну те, что из проволоки, я имею в виду.

— Сорочьи гнезда? — Климентьев прищурился. — Это и я знаю, и не надо вам никаких Бурчалкиных или как их там! Есть у нас один тут, забавный человечек. Он скупает у ребят сорочьи гнезда. Насколько понимаю, кому-то из посредников Деда потом сдает. Мы его не теребим, позволяем зарабатывать как может, потому что это не человек, а тридцать три несчастья. Пусть хоть как-то подкормится. Раньше, когда он работал учетчиком в цехе, с ним вечно выходили неприятности, вроде и обидные, но до того смешные, что все за животики держались. И постоянно ждали, что он еще учудит. Пойдемте, я вас познакомлю. Сорочьи гнезда он точно возьмет — это, по-моему, его пунктик. Он как раз при бухгалтерии сидит, помогает в расчетах, в составлении ведомостей. Особо важные документы ему не доверяют, потому что он обязательно что-нибудь напутает, но со всякими мелкими счетами-фактурами справляется. На заводе — в административном здании, я имею в виду — только и осталось народу, что два бухгалтера и он. Потому что представить его на сборе картошки — это вообще нелепо.

И, развернувшись, он направился к административному зданию. Мы заспешили за ним — нам было интересно, что же это человек такой «тридцать три несчастья», который скупает сорочьи гнезда.

Мы поднялись по лестнице на один продет и заглянули в небольшую комнату. Это была боковая пристройка на высоком фундаменте, и комнатка получалась как бы между первым и вторым этажами. Чтобы подняться на «полноценный», так сказать, второй этаж, где находилась бухгалтерия, надо было одолеть еще один пролет.

В комнатке сидел сгорбленный человечек с озабоченным выражением лица. Он пил чай, налитый из стоящего на соседнем стуле термоса, проглядывая при этом какие-то документы, и очень тщательно следил, чтобы чашка с чаем находилась как можно дальше от этих документов. Увидев нас, он вздрогнул, и чашка, почти поднесенная к губам, опрокинулась ему на брюки.

— Ой, не везет тебе, Павлиныч, — стараясь спрятать улыбку, сказал Климентьев. — Ну как есть не везет.

— Да это еще ничего, — с хмурой покорностью судьбе ответил Павлиныч. — Сейчас тепло, быстро высохнет. А вот зимой, Когда здесь не топят... Я ж один раз вот так брюки снял, положил на электрообогреватель, чтоб от чаю высохли, а тут как раз Зина бухгалтер зашла... А другой раз передержал их на этом электрообогревателе, дырку прожег, пришлось топать, потуже шубу запахивая, чтоб никто не заметил и чтоб сквозь эту дырку ноги не застудило. А ведь все мои родители подсуропили. И дед руку приложил, отца Павлином назвал, хоть и старое русское имя, да уж больно в наши времена... — Он махнул рукой. — А отца с матерью угораздило меня Электроном назвать — как раз было время, когда все с ума сходили, восхищаясь расцветом советской науки...

— Так вы Электрон Павлинович? — не выдержал Ванька.

— Вот-вот! — закивал наш новый собеседник. — Не имя, а насмешка, да? С этой-то неудачи при рождении все и началось. Может, не сглупи мои предки и сделай меня Павлом Петровичем например, у меня бы вся жизнь иначе пошла. Ладно, что толковать. Сделанного не воротишь.

— Это точно, — не без ехидцы согласился Климентьев. — А мы к тебе вот по какому делу. Ребята нашли еще одно местечко, где имеются сорочьи гнезда из проволоки. Возьмешь у них, если принесут?

— Еще бы не взять! — оживился Электрон Павлинович. И, попытавшись, не очень умело, изобразить безразличие, спросил: — А где это место?

— Так тебе и скажи! — рассмеялся Климентьев. — Это всегда — секрет фирмы. В общем, запомнили, ребята, куда гнезда нести?

— Запомнили, — закивали мы. Хотелось бы, конечно, поговорить с этим чудаковатым (Ванька бы просто сказал «ушибленным») Павлинычем поподробней, но сейчас надо было заниматься другими делами. Я подумал, что мы можем перехватить его либо после бухгалтерии, либо завтра наведаться — прихватив для убедительности ком из кусочков разнообразной проволоки, который валялся у нас в сарае. Ведь всегда можно сказать, что мы разобрали гнезда и сами смотали их в этот ком...

— Хорошо, — сказал Климентьев. — Тогда пошли в бухгалтерию.

— В бухгалтерию? — живо поинтересовался Электрон Павлинович. — А зачем вам?

— Ребята, так сказать, на производственной практике... — сообщил Климентьев. — Борис, покажи ему вашу бумагу.

Я предъявил Павлинычу наш «мандат», и тот изучил его с большим благоговением.

— Степанов, вроде того, ваше обучение на себя взял? — спросил он.

— Вроде того, — ответил Ванька.

— Тогда мне надо ключи вам выдать, — сказал Павлиныч. — Ведь сегодня суббота, ни Зины нет, ни Маши.

— Конечно!.. — хлопнул себя по лбу Климентьев. — Я и забыл.

— Но они всегда ключи мне оставляют, — продолжал Павлиныч. — Ой, куда же я их дел? — Ища ключи, он взял термос со стула и теперь бестолково держал его в левой руке. — Не дай Бог, потерял — особенно от сейфов! Ведь мне голову оторвут... А, вот они...

— Держите, — приняв ключи от Павлиныча, Климентьев передал их нам. — Я вас провожу, покажу, где какие книги, а дальше сами возитесь.

— Вы надолго? — полюбопытствовал Павлиныч. — А то мне тоже скоро уходить, а без ключей я уйти не могу. Обещал Зине их занести по пути домой.

— Да нет, мы недолго, — ответил я. — Полистаем книги, чтобы понять, что к чему, и уйдем. Нам ведь надо только уяснить для начала, как это делается.

— А если и задержитесь, невелика беда, — вмешался Климентьев. — Ты уходи спокойно, а ребята ключи мне оставят, я в понедельник сам их Зине вручу. У меня оно и целей авось будет...

— Ну, можно и так, — с некоторым облегчением согласился Павлиныч. — Я, может, тогда через двадцать минут — через полчасика соберусь и домой пойду.

— А если вы еще будете, когда мы там закончим, то, может, мы насчет гнезд подобней договоримся, — сказал я.

— Насчет гнезд — всегда добро пожаловать, — кивнул Павлиныч.

Мы поднялись в бухгалтерию, отперли дверь, потом сейфы, Климентьев показал какие книги и подшивки документов в первую очередь стоит поглядеть.

— Ладно, пойду я, — сказал он. — Сиди сколько влезет. И ключи мне занесите.

— Вообще странно, что они такому растяпе ключи оставили, — заметил Ванька.

— Ну, тут все такое хлипкое, что и без ключей можно вскрыть любую дверь и любой сейф, — рассмеялся Климентьев. — А поскольку в документах ничего секретного или криминального нет, пустая писанина одна, то почему бы не оставить ключи Епифанову, коли ему надо работу закончить?

— Епифанов — это фамилия Павлиныча? — уточнил Ванька.

— Она самая. И я бы советовал вам запереться. Нет, никто вас не обидит, но Епифанов, как многие одинокие неудачники, которым и поговорить не с кем, любит искать собеседников. Как начнет талдычить о своем, так может заболтать до смерти. Но он хоть и навязчивый, но не настырный. Если увидит, что дверь заперта и что вы не хотите, чтобы вам мешали, — докучать не будет.

Мы послушались совета Климентьева и заперли дверь. И правда, через некоторое время нам показалось, будто кто-то тихо подошел и попробовал войти, но, убедившись, что дверь заперта, так же тихо удалился. Но нам было не до того. Теперь, когда мы знали про махинации с металлом, все цифры последних месяцев — особенно связанные с отправкой вагонов — виделись нам в совершенно новом свете. Действительно пыхали жизнью и были полны «всеми оттенками смысла». Я проглядывал столбик за столбиком, накладную за накладной, Ванька подтаскивал мне все новые и новые папки, а когда не таскал, записывал на отдельном листочке бумажки данные, которые я боялся забыть и диктовал ему перед тем, как перелистнуть страницу. Я сравнивал и подсчитывал, подсчитывал и сравнивал. Мне — да и Ваньке — очень хотелось найти что-то, что помогло бы Степанову разорвать союз с отпетым жульем. И завод выручить, возобновив на нем производство — производство нормальных современных инструментов.

Для меня это было настолько увлекательно, что, наверно, я мог бы целый том исписать — ну, с десяток глав точно, — рассказывая о всех моих подсчетах и выкладках. Боюсь, однако, что не все из вас разделяют мою любовь к цифрам и счету и что вас затошнит уже на третьей странице бесконечных «плюсов», «минусов», «умножить» и «разделить». Поэтому вообще ничего не буду рассказывать. Достаточно сказать, что прошло немало времени, прежде чем мы с Ванькой вывели окончательный итог. И он нас настолько потряс, что мы для верности пересчитали все еще раз. И получили тот же самый ответ — то есть никакой ошибки.

— Не сходится! — выдохнул Ванька, глядя на две суммы, которые мы повторно вывели рядышком друг с другом.

— Вот именно, не сходится! — подтвердил я. — Ты понимаешь, что это значит? Это значит, что мы нашли ответ на такую загадку, ТАКУЮ загадку! И все только потому, что мы сели и внимательно все посчитали! Черт, я хочу быть бухгалтером! Бухгалтер — это профессия!..

И тут я заметил, что Ванькин разинутый рот смотрит мимо меня, на открытое окно.

Глава 9

В ЗАПАДНЕ

Я поглядел туда же, куда и Ванька, — и тоже разинул рот. На подоконнике сидел Брюс!

И нахально разглядывал нас своими блестящими глазками-бусинками, чуть склонив голову набок, держа в клюве какой-то кусочек блестящего металла.

— Брюс!.. — завопил Ванька.

Брюс возмущенно стрекотнул, выронив при этом металлическую фиговину из клюва, и вспорхнул с подоконника.

— Куда ты?.. — Ванька рванулся за ним, потом к двери. — Надо его догнать!

— Сперва надо все прибрать здесь взять с собой наши выписки, — сказал я. — Следи за ним в окно, в какую сторону полетит.

Ванька залез с ногами на подоконник.

— Вон туда полетел, к дальним ангарам. Наверно, там всяких кусочков металла полным-полно!

Я быстро распихал по карманам все наши выписки, поставил бухгалтерские книги в сейфы в прежнем порядке, а потом стал рыться в глубине сейфов.

— Что ты делаешь? — удивился мой братец.

— Тебе не кажется странным, что Брюс приземлился именно на этом подоконнике? — спросил я. — А ведь мы уже сделали вывод, что кольцо, скорее всего, он спер с подоконника или со стола рядом с подоконником?

— Точно! — Ванька хлопнул себя по лбу. — Драгоценности одно время вполне могли быть здесь!

— Тихо ты! — одернул я его. — Не ори!

— Да кто ж услышит? — несколько виновато стал оправдываться мой братец, вытягивая шею и озирая пустынные пространна между корпусами завода.

— Уши всегда найдутся, — возразил я. — Особенно если драгоценности и впрямь здесь побывали. И есть кто-то, и прикарманивший эти драгоценности, и мечтающий потопить Степанова...

— Но кто ж это может быть? — Ванька старательно понизил голос до шепота.

— Его кличку, в отличие от настоящего имени, мы можем назвать почти наверняка, — сказал я.

— Дед? — сразу догадался Ванька.

— Вот именно.

— Но тогда, выходит, Дед имеет какое-то отношение к заводу, так?

— Выходит, имеет, — кивнул я, переходя от обследования последнего сейфа к обследованию под шкафами и над ними.

— И выходит, это может быть только этот Климентьев! И он соврал, что Дед — это не он! На самом деле он — во главе всего!

— Не думаю, — ответил я. — Он вполне искренне предан Степанову. И, будь он Дедом, он бы не рассказал нам многого из того, что рассказал. Я бы скорее предположил, что Дед — это женщина!

— Одна из этих бухгалтеров, Зина или Маша? Но ведь кличка-то мужская!

— Вот потому Деда до сих пор и не могут вычислить, что умная женщина взяла себе кличку, подразумевающую мужчину; А в бухгалтерию по делам может заглядывать, не вызывая подозрений, самый разный народ. И вот тебе объяснение несовпадения чисел — ведь подсчетами занималась она!.. Все, пошли. Если здесь и были драгоценности, то теперь и след от них исчез.

— Давай по пути порасспрашиваем этого лопуха... Павлиныча Епифанова, — предложил Ванька. — Если у одной из бухгалтерш бывали какие-нибудь странные посетители, то он наверняка нам разболтает.

— Давай, — согласился я.

Я взял ключи, запер сейфы, затворил и закрыл на шпингалет окно, заодно подобрал кусочек металла, выроненный Брюсом. Это оказалась гайка, совсем недавно свинченная — металл резьбы так и сверкал, и даже маслом попахивал — с остатками маркировки красной краской с внешней стороны. Оч-чень интересная была гаечка — и я сунул ее в карман.

— Все, пошли, — сказал я, открывая дверь.

Мы заперли бухгалтерию и спустились комнату Епифанова. Но его уже не было. Жаль, но ничего не поделаешь. Вполне естественно: мы провозились больше двух часов, а он собирался задержаться еще максимум на полчаса.

— Сразу к ангарам? — спросил Ванька, когда мы оказались на улице.

— Нет, — ответил я. — Сперва занесем ключи Климентьеву, чтобы не таскаться с ними. Еще потеряем их — и тогда будем ничем не лучше этого «тридцать три несчастья».

Но в закутке при цехе, где мы предполагали найти Климентьева, его не оказалось. Одна из теток, мотавшихся по цеху — теперь мы выяснили, что они собирали в мешки металлическую стружку — объяснила, что Климентьев опять вышел к «железнодорожным ангарам».

— Отлично! — сказал Ванька. — Там мы его и найдем... вместе с Брюсом, — шепотом добавил он.

И мы потопали к ангарам.

В первом мы никого не нашли и двинулись к другому, где стояли два вагона, открытые и частично загруженные.

— Где-то здесь и Брюс должен вертеться, — прошептал Ванька.

— В общем, смотри в оба! — велел я.

Мы зашли в ангар. На первый взгляд он казался безлюдным, но где-то в глубине, у дверок в ремонтные боксы и помещения, нам почудилось какое-то движение.

— Василий Петрович! — позвали мы. — Василий Петрович!

— ...Здесь!.. Это вы?.. — слабо донеслось до нас.

— Пошли туда! — сказал я и направился в глубь ангара.

Ванька вертел головой.

— Я уверен, что Брюс где-то рядом. Такое у меня ощущение, — сообщил он.

— Если он рядом — мы его найдем! — ответил я. — Сперва нам надо отдать ключи Климентьеву... и переговорить с ним.

— Ты хочешь ему все рассказать? — удивился Ванька. — А вдруг Дед — это все-таки он?

— Мы это поймем по самому началу разговора, — сказал я. — И сразу станет ясно, что рассказывать, а что не рассказывать.

Я открыл металлическую дверь, из-за которой нам послышался отдаленный голос, ступил в полумрак... и больше я ничего не помню, кроме того, наверно, как у меня искры сыплются из глаз...

...Очнулся я от того, что кто-то рядом стонал. Открыв глаза, я увидел рядом собой Ваньку, который присел и держался за затылок. Мы находились в полумраке — но не в том, в который вошли. Нынешний полумрак был другого оттенка, золотистого такого, в отличие от синеватого полумрака ремонтного помещения, в котором нас вырубили.

Мне достаточно было повернуть голову, чтобы понять: мы в вагоне, и вагон этот крепко заперт, и весь свет, проникающий в него, — это свет из крохотных окошек, по три с каждой стороны, под самой крышей. Мало того что окошки были крохотными, на них еще и решетки имелись. То есть, понял я, выбраться из вагона без посторонней помощи нам вряд ли удастся.

— Кажется, мы крепко влипли... — пробормотал я.

Ванька повернулся на звук моего голоса.

— Да уж... Интересно, какая сволочь нас так шандарахнула?

Я теперь присел и взялся за затылок, в котором гудело и звенело, как в пчелином улье.

— И как долго нас собираются здесь держать? — дополнил я Ванькин вопрос своими. — И зачем? И...

Не договорив, я стал судорожно шарить по карманам.

— Пропало! — сообщил я Ваньке. — Все пропало! И все наши выписки, и бумага от Степанова! Осталась только гаечка, оброненная Брюсом.

— Это Климентьев, точно, — заявил Ванька. — Он догадался, что мы обо всем догадаемся, и заманил нас в ангары. Степанов верит ему — и поверит, что с завода мы ушли благополучно. А мы укатим вместе с вагонами!

— Недалеко укатим. — Я хотел улыбнуться, но скорей скривился от боли. — Сортировочная станция в трех километрах, и на ней мы поднимем такой ор, что нас сразу обнаружат. Там ведь полно народу — и военизированная охрана, и вообще... И потом, вагоны уйдут не раньше, чем сегодня в ночь, а нас начнут искать еще с вечера, факт. Мы услышим, как нас ищут, — и закричим.

— Значит, нас заберут отсюда в другое место еще до того, как нас начнут искать, сказал Ванька. — И страшно подумать, что сделает Климентьев, чтобы навек избавиться от нас... Одно несомненно: Дед — это он! А ты не хотел мне верить!

— Признаю свою ошибку... — пробормотал я.

И тут мы услышали стон в дальнем углу вагона.

Нас бросили на крохотном пятачке, чуть присыпанном опилками: единственном свободном от завалов металлического лома месте. А стон доносился из-за этих груд металла.

— Кажется, мы не одни! — подскочил Ванька — и от резкого движения его мотнуло из стороны в сторону.

— Уже легче, — сказал я, тоже поднимаясь. — Полезли туда. Кажется, насчет Климентьева прав был я, а не ты. И если так, то я знаю, кто Дед!

Мы перебрались через горный хребет из распиленных алюминиевых лодок и рулонов алюминия, и на еще одном пятачке, не занятом металлом, обнаружили Климентьева. Он негромко стонал, его глаза были закрыты, его голова разбита в кровь.

— Василий Петрович!.. — затрясли его мы. — Василий Петрович!

Он открыл глаза и приподнял голову.

— Ребятки... — прохрипел он. — Простите дурака... Кто...

— «Тридцать три несчастья», — сказал я.

Климентьев резко присел — от изумления полностью придя в себя и даже забыв о боли.

— Что?! Епифанов?!

Ванька выпучил на меня глаза.

— Ну, Борька!.. На этот раз ты точно пальцем в небо!.. Видно, у тебя мозги перекорежило от удара по башке!..

— Епифанов — это Дед, — сказал я, стараясь говорить твердо и спокойно. — И это все объясняет. Но давайте подробности потом... Сперва нам надо выбраться отсюда. Мы это сможем, Василий Петрович?

— Не знаю, — ответил Климентьев. — Надо попробовать... Помогите мне встать...

Он кое-как поднялся, опираясь на нас, потом, уже поуверенней, добрался до дверей вагона.

— Заперты, — сообщил он, подергав их туда и сюда. — А доски вагона крепки, не прошибешь. Если бы еще подобрать стальной ломик, то можно было бы попытаться. Но тут сплошной алюминий... и не наш! — добавил он, потрясенно оглядываясь по сторонам.

— В том-то все и дело, — кивнул я. — Теперь я знаю, какая затеяна махинация и как хотят потопить Степанова. Но чтобы выручить Степанова, нам надо выбраться отсюда до того, как с нами сделают что-нибудь совсем дурное!

— Объясни все-таки поподробней... — начал он, но тут мы услышали знакомое насмешливое стрекотание.

— Брюс!.. — ахнул Ванька.

Брюс, скотина подлая, сидел у окошка, пялясь на нас сквозь решетку, и что-то издевательски тараторил.

— Тихо!.. — шепотом сказал я. — Есть у меня идея...

Я лихорадочно соображал. Если Брюс утащил бриллиантовое кольцо в конуру Топы, то, очень вероятно, и что-то другое, особенно ценное в его глазах, он отволочет в тот же тайник. Что-то, на чем, естественно, будет наш запах — и Топа поднимет панику. Но чтобы родители поняли причины этой паники, это что-то должно быть определенно моим...

От волнения я прижал руку к груди — вдруг понял: вот оно!

В прошлых повестях я немало рассказал о нашем замечательном местном священнике, отце Василии. Отец к религии относился спокойно, но отца Василия очень уважал, посещал его храм, помогал ему во всех его благих начинаниях типа сбора теплой одежды и продуктов для детей из самых бедных семей и организации ежедневных бесплатных обедов для пенсионеров в трапезной при церкви — начинаниях, которые отец Василий называл с усмешкой «моя партизанщина»: его неуемная энергия порой настолько доставала вышестоящие власти, что вместо благодарности он получал по шапке за «излишнюю суетливость». И естественно, отец нисколько не был против, когда отец Василий подарил мне и Ваньке по крохотному образку из эмали на золотой цепочке: мне — Бориса и Глеба, Ваньке — Крестителя Иоанна — и велел носить постоянно, никогда не снимая. Этот образок и сейчас был на мне. И, если Брюс доставит этот образок в конуру Топы, а Топа в зубах принесет его родителям или своим беспокойным поведением заставит их как следует пошарить конуре, то ни у кого не возникнет никаких сомнений, что нас надо спасать. Все примчатся на территорию завода — и Степанов, и Миша со своими эфэсбешниками... А если догадаются взять с собой Топу — а ведь они наверняка догадаются, — Топа в несколько секунд приведет их к вагону...

Теперь задача была только в том, чтобы Брюс взял образок и чтобы доставил его не куда-нибудь, а в Топину конуру...

— Брюс, — заговорил я, сняв образок и держа его в луче света, чтобы тонкая золотая цепочка и яркая эмаль сверкали и играли как можно привлекательней. — Брюс, миленький, смотри, что я тебе дам. Можешь отнести и спрятать у Топы в конуре, ладно?

Брюс склонил голову набок и несколько задумался. Я осторожно подобрался к окошку, протянул руку, Брюс порхнул прочь. Я повесил образок с цепочкой на решетку и стал ждать. Через две минуты Брюс не выдержал, подскочил к окошку, ухватил образок — и был таков!

Я облегченно перевел дух. Ванька и Климентьев, которые следили за всем этим затаив дыхание, — тоже.

— Теперь главное, чтобы Брюс отнес это не куда-нибудь, а в Топину конуру, — сказал я. — И как можно скорее!

— Брюс отнесет! — уверенно заявил Ванька. — Он умный, и он просто обязан нас выручить!

Климентьев покачал головой.

— Степанов хватится меня не раньше завтрашнего дня, — сказал он. — А вас когда начнут искать, если Брюс не долетит?

Я поглядел на часы. Было около трех.

— Часов через шесть, — сказал я. — Родители знают, что мы можем умотать на целый день. Но если мы не появимся после девяти вечера — они встревожатся.

— Шесть часов, — пробормотал Климентьев. — То есть до завода доберутся в лучшем случае через восемь-девять. За это время нас сто раз могут угрохать или перевести в другое место. Эх, если бы меня не так приложили по голове... Слабость дикая, а в обычной форме я бы авось хотя бы решетку на окне сумел вывернуть и помочь протиснуться в окошко кому-нибудь из вас. Но сейчас и пробовать не стоит... В общем, будем ждать. Расскажите мне сначала, что вы нашли такого страшного.

— Несколько интересных вещей, — ответил я. — Но самое главное, мы решили для порядка подсчитать по накладным и каким-то еще бумажкам — забыл, как они называются, — общую грузоподъемность вагонов, за последние два месяца вышедших с металлом с территории завода.

— Ну? — заинтригованно спросил Климентьев, когда я сделал паузу.

— Максимальная общая грузоподъемность всех вышедших вагонов — пятьсот сорок тонн, — сообщил я. — То есть столько бы они вывезли, если бы были загружены под завязку, до предельной нормы, и ни один из них не развалился бы от старости. А металла, по тем же документам, было вывезено пятьсот сорок четыре тонны!

— Интересно, — пробормотал Климентьев. — Но ведь разница не очень большая.

— Согласен, — кивнул я. — Но ведь все документы должны быть в идеальном порядке, без единого несоответствия, из-за всех этих крутых проверок, которые наверняка пойдут после аукциона. Даже если бы эти вагоны умудрились вывезти пятьсот сорок четыре тонны, в документах все равно стояло бы пятьсот сорок. Четыре тонны испарились бы — и не ради желания смошенничать, положив что-то себе в карман, а чтобы нельзя было придраться ни к одной несовпадающей цифре. Когда идут такие рисковые игры, в бумагах все должно быть глаже некуда — глаже, чем если бы завод работал в нормальном режиме, когда из-за множества дел и забот можно что-то и не так сосчитать. И я уверяю, что, если вы спросите бухгалтерш Зину и Машу, они вам заявят: когда они уходили в пятницу вечером, все было в полном порядке, в документах не было ни одной несовпадающей цифры. И в понедельник утром все будет в полном порядке. Значит, между воскресеньем и понедельником кто-то берет ключи, извлекает несколько документов, в которые этому кому-то надо внести свои подчистки и поправки, — и тут появляемся мы, и этот кто-то не успевает положить недостающие документы на место, как он рассчитывал...

— А ключи были только у Епифанова, — кивнул Климентьев. — И когда мы вошли, он возился с какими-то бумажками.

— А маска лопуха-неудачника, человека «тридцать три несчастья» — самая лучшая маска, — добавил я. — Никто никогда не заподозрит, что под ней скрывается Дед. И общаться этот лопух может с любыми людьми — самые странные его посетители не вызовут никаких подозрений. И ключи, которые бухгалтерши не всякому дадут, ему доверят спокойно, когда он только заикнется, что в субботу хочет закончить оформление каких-то учетных ведомостей. Ну и вообще, и так далее...

— Да, конечно, — хмуро проворчал Климентьев. — Может, у вас есть соображения, чему относились недостающие документы?

— Вот к этим двум вагонам, в одном из которых мы сидим, — сказал я. — Здесь, в этих вагонах — те самые четыре «лишние» тонны, может, и поболе. Где-то на пути эти вагоны должны вскрыть для проверки и обнаружить в них краденый алюминий — часть того алюминия, про который всем известно, что местная шпана воровала его для Деда. Естественный вывод: Дед — это Степанов. Или вы, как представитель Степанова, а Степанов над вами... Не важно. Возникают прямые улики, ведь груз оформлен на одну из фирм Степанова, и Степанову уже не отвертеться от уголовного дела. При этом ничто не мешает банку выиграть аукцион, а Деду — и Белесову, который явно чувствуйся за спиной Деда, — продолжать и дальне вертеть свои делишки. Очень возможно, что и банк, и Белесов, и Дед сговорились друг с другом, и Белесов дал банку сигнал: я, мол, помогу вам без всяких выиграть аукцион и дальше помогу провернуть всю вашу махинацию так, чтобы не нашлось ни одной зацепки для возбуждения против вас уголовного дела о мошенничестве, а вы за это по крайней мере не будете мешать мне по. топить Степанова, хоть он и ваш союзник Банк эта сделка тоже устраивала — банк видел, что Степанов начинает нервничать и сомневаться, правильно ли он подписался на всю эту авантюру с аукционом, и в любой момент может отмочить какой-нибудь фокус...

— И вообще, после аукциона им выгодней продолжать дело без Степанова, чем с ним, — пробормотал Климентьев. — И платить не надо, и от лишнего свидетеля избавляются...

— Ну а зачем это было нужно Епифанову-Деду, и ежику понятно, — сказал я. — Кстати, он давно это готовил и уже несколько дней назад знал, что против Степанова возбудят уголовное дело и арестуют до того, как Степанов сумеет довести до конца собственное расследование ограбления ювелирного магазина — иначе бы он ни за что не решился брать ювелирный, при всей его жадности!

— Ювелирный... брали... люди... Деда? — запинаясь от изумления на каждом слове, выговорил Климентьев.

— Разумеется, — важно вмешался в разговор Ванька. — Иначе бы Брюс не пасся на его подоконнике!

Этой реплики обалдевший Климентьев совершенно, разумеется, не понял, а я кивнул.

— У Епифанова какой-то свой счет к сорокам, недаром он так платит за то, чтобы разоряли их гнезда. Очень может быть, что Брюс узнал разорителей своего гнезда — может, даже тех же Хоромова с Бурченко, — стал следить за ними, и они вывели его на Деда. А Брюс подстерег момент, когда Епифанов, запершись в бухгалтерии после ухода Зины и Маши, перекладывал награбленное из одного места в другое — в какой-то тайник. Воспользовавшись тем, что Епифанов на секунду отвернулся от окна, Брюс и спер кольцо. И с тех пор стал навещать этот подоконник — не найдется ли там еще чего-нибудь красивого и блестящего. Может, даже он видел, как Епифанов злился, обнаружив пропажу кольца, — и дежурил рядом, поджидая случая еще раз насолить врагу!

Ванька вдруг расхохотался — заржал, если быть совсем точным.

— Ты что? — спросил я.

— Я... — Мой братец захлебывался и давился от смеха. — Я представил, как должно было выглядеть лицо Павлиныча, когда он хватился кольца... И еще... и еще я понял, где его тайник!

— Где? — сразу спросил Климентьев.

— В термосе! — твердо заявил Ванька. — Между этой, как ее... колбой... и этим, как его... внешним корпусом, да? Вы ж видели, Епифанов с термосом не расстается, просто не выпускает его из рук!

Климентьев с сомнением покачал головой:

— Все награбленные ценности в термос не уместились бы.

— Вполне возможно, что Ванька прав, — поддержал я моего братца, — Епифанов вполне мог оставить себе только самое ценное и самое узнаваемое, отдав налетчикам-исполнителям самые стандартные золотые цепочки, кольца и серьги — все то, про что нельзя сказать, что это из конкретного ювелирного магазина и что никак не может служить уликой. А на главные ценности пространства между колбой и корпусом вполне хватит — все-таки термос большой, места там получается довольно много.

— Допустим, — проворчал Климентьев. — Но сейчас главный вопрос в том, как нам выбраться отсюда и рассказать Степанову — или кому-то другому — о том, что нам известно. Проще говоря, как нам уцелеть. Вас так или иначе не выпустят — вы слишком до многого докопались. Меня прибрали, потому что я знал, что вы были на заводе и не покидали его и, услышав о вашем исчезновении, мог бы сам разоблачить Епифанова, сопоставив все факты. И уж теперь тем более... Черт, голова трещит. Думайте, пацаны, раз вы такие умные.

Мы посерьезнели и задумались. Никаких толковых идей в голову не приходило, только одна мысль крутилась: «Лишь бы Брюс не подкачал! Лишь бы Брюс не подкачал!» Напрягшись от внутреннего напряжения, я машинально вытащил из кармана гайку, оброненную Брюсом, и так же машинально стал подбрасывать ее на ладони, тупо на нее глядя.

— Что это? — спросил вдруг Климентьев.

— Гайка, которую Брюс оставил на подоконнике бухгалтерии, когда залетал к нам, — ответил за меня Ванька.

— Дай-ка поглядеть. — Климентьев забрал гайку с моей ладони и некоторое время внимательно ее рассматривал. Потом он побледнел: — Так! Очень хочется ошибаться, но теперь, кажется, я знаю, как мы погибнем.

Мы с Ванькой онемели — и уставились на Климентьева, молча дожидаясь объяснений.

И Климентьев объяснил.

Глава 10

МИНУТА РЕШАЕТ ВСЕ

— Потрепанная непогодой внешняя поверхность, отличная резьба, следы характерной маркировки... Очень похоже на гайку одного из устройств железнодорожного полотна. Может быть, одна из деталей железнодорожной стрелки. Кто-то подпортил стрелку, развинтив ее, а ваш Брюс подхватил одну из отвинченных гаек.

— И что?.. — в один голос спросили мы с Ванькой, уже начиная догадываться. Нам стало нехорошо.

— Наши вагоны погонят на сортировочную уже сегодня вечером. Думаю, с первыми сумерками или чуть попозже. Надо полагать, машинист на сортировочной уже получил служебную телефонограмму выезжать за ними и прицеплять. На испорченной стрелке произойдет катастрофа, там как раз такой удобный откос, весь каменистый. На этом откосе вагоны разлетятся в щепки, весь ворованный алюминий высыплется наружу. Милиция подъедет — и на месте катастрофы обнаружит все доказательства, что Степанов перегонял ворованный металл. Хоть сразу арестовывай!.. Епифанов не рассчитывал, конечно, что мы сунем свой нос, куда не надо, в самый неподходящий момент. Но три трупа на места катастрофы — это даже еще лучше. Убедительней и трагичней. Кроме того, все знают, что я — человек Степанова, и, конечно, многим известно, что вы действовали по его поручению. Лишние доказательства причастности Степанова.

— Но ведь мы можем и не погибнуть... — подал голос Ванька. Довольно слабо прозвучал его голос, нужно сказать.

— Так нам и дадут не погибнуть! — криво усмехнулся Климентьев. — Если кто-то из нас останется в живых после крушения, то Епифанов с подручными — которые, конечно, для подстраховки будут дежурить рядом — сразу оприходуют выжившего камнем по голове. Никто никогда не докажет, что это не было смертельной травмой при падении.

Его доводы прозвучали настолько убедительно, что мы совсем пали духом.

— Надо думать, мы сидим не просто в запертом, а в уже опломбированном вагоне, — продолжил Климентьев. — Нас потому и не убили сразу, чтобы любая экспертиза дала ответ: смерть наступила во время катастрофы. И все концы в воду.

— Но... — Я почувствовал, как мой голос начинает совсем хрипеть и кукарекать, и прокашлялся, чтобы говорить более-менее внятно. — Но ведь когда машинист подаст паровоз, тут будут прицеплять вагоны, вокруг будут расхаживать люди... Мы закричим, и нас услышат.

Климентьев покачал головой:

— Машинист точно не услышит. Машинист будет сидеть в своей кабинке, и шум двигателя будет заглушать для него почти все посторонние звуки. А если Епифанов договорится, чтобы вагоны прицепляли «надежные люди» — а так оно и будет, надо полагать, — то хоть кричи, хоть не кричи, толку никакого.

— А что будет с машинистом? — спросил вдруг Ванька.

— На машиниста им наплевать, — пожал плечами Климентьев. — Разобьется, останется ли жив, им все равно... То есть было бы наплевать, если бы мы не оказались в вагоне, — поправился он. — Теперь им придется проверять, не остался ли в живых кто-нибудь из нас, — и машиниста тоже убьют как ненужного свидетеля, если ему повезет и он уцелеет при крушении.

— Так что нам делать? — Я с тоской поглядел на окошки. Как быстро уходит солнечный свет! Никогда в жизни он не таял так быстро. А с первыми сумерками для нас может наступить жуткая развязка.

— Можно надеяться, что я не прав, — сказал Климентьев. — Хотя надежды мало. Это самый логичный исход, и я бы догадался о нем, даже если бы не было этой гайки. Гайка лишь заставила меня догадаться намного быстрее. Раз эта надежда отпадает, остается две других. Первая на Брюса. Если он выполнит все, что положено, то нас успеют спасти. В противном случае нас начнут искать уже тогда, когда рее для нас будет кончено. И вторая надежда — на нас самих. Если мы возьмем ребят в руки, не станем раскисать и засучим рукава — мы авось что-нибудь придумаем и как-нибудь выберемся.

— Может, все-таки попробовать выломать одну из этих решеток? — Ванька глядел на окошки. — Мне кажется, я бы сумел протиснуться. Я все-таки самый худенький из всех.

— Давайте попробуем, — согласился Климентьев.

Мы подобрались к одному окошку, потом к другому. Решетки были заделаны на удивление прочно. Голыми руками их было не взять. Климентьев стал шарить по карманам, что-то бормоча про свой перочинный ножик, которым можно будет попробовать поковыряться. Но ножика в итоге он так и не нашел. Видно, ножик у него из кармана забрали — на всякий случай.

Так мы прошли одно за другим все шесть окошек и поняли, что без какого-нибудь дополнительного приспособления, вроде ломика, который можно было бы использовать как рычаг, решетка ни на одном из них не поддастся. Тогда мы стали ворочать из угла в угол все груды металла, надеясь найти хоть что-нибудь стальное или чугунное. Но попадался один алюминий, мягкий и абсолютно не годящийся для того, чтобы с его помощью хоть что-то выламывать.

Мы ворочали этот алюминий и ворочали — не знаю, откуда силы брались. Кончилось тем, что у меня потемнело в глазах и я ненадолго отключился, а у Ваньки вообще голова от напряжения закружилась так, что его вытошнило. Тогда Климентьев объявил отбой.

— У вас у обоих — хорошие признаки сотрясения мозга, — сказал он, с беспокойством поглядывая на нас, распростершихся на полу вагона. — Вам вообще сейчас лишние нагрузки запрещены. Надо придумывать что-то другое.

Мне было настолько плохо, что не находилось сил на то, чтобы начинать что-то придумывать — пальцем пошевелить. Я лежал и с каким-то равнодушием отчаяния (я часто встречал это выражение в книгах, но до сих пор не очень понимал, что это значит) созерцал потолок. Ванька, похоже, был в точно таком же состоянии, если не хуже.

— Некоторых вещей я не понимаю, — слабым голосом проговорил я. — Как вы не заметили, что в вагоны грузят ворованный алюминий, свозя его из других мест? И как они собирались избавиться от вас — ведь вы должны были следить за разгрузкой и отправкой этих вагонов, так?

— С этим алюминием — мой прокол, — вздохнул Климентьев. — Я ЗНАЛ, что вагоны окончательно загрузят перед самым отводом, что они стоят практически пустые, а его в них уж есть — то и должно быть, поэтому несколько дней к ним не подходил. Думаю, они учли это. Отлично понимали, что я, когда других дел по горло, не стану присматриваться к ПУСТЫМ вагонам — раз в них нет металла, который можно разворовать. А насчет второго... Выходит, они так или иначе планировали, что я должен стать трупом. Я глупо попался. Епифанов — да, Епифанов ведь это был, черт возьми! — сказал мне, уходя домой, что меня кто-то ждет дальнем ангаре, кто — не знает, никогда видел этого человека, просто просили позвать меня, если мы пересечемся. И я поперся в дальний ангар — и получил по башке, а очнулся уже здесь, вместе с вами. Да, мой труп в вагоне должен, по их замыслу, придать всему делу видимость, будто я по поручению Степанова сопровождал ворованный металл — и погиб, случайно и нелепо погиб. Теперь-то я все понимаю, а тогда, даже попавшись в ловушку, я и мысли не заимел что сам Епифанов к этой ловушке как-то причастен. Ну, выполнил, лопух, очередную просьбу непонятно кого... Да, маску он изобрел себе наилучшую, ничего не скажешь!

И Климентьев сплюнул в сердцах.

И почему-то этот плевок — дуга его полета, что ли, — навел меня на блестящую мысль.

— Послушайте, помните, как в «Таинственном острове» Жюля Верна они разводили огонь, сделав линзу из стеклышек двух часов? Ну, вынули из часов стекла, приложили друг к другу, и получилась выпуклая с двух сторон линза? Часы у нас есть, вагон деревянный. Может, нам удастся поджечь его и выбить горящие доски?

— Утопающий хватается и за соломинку, — сказал Климентьев, тяжело поднимаясь на ноги. — Давайте делать линзу.

Он снял с запястья свои часы, я отдал ему свои, и через пять минут линза была готова. Климентьев вскарабкался к окошку с солнечной стороны и стал поворачивать линзу туда и сюда, чтобы огненный сконцентрированный лучик попал на край дерева.

— Нам бы хоть немного выжечь дерево руг одной из решеток — глядишь, она и дастся, — пробормотал он.

Немало времени прошло, но в конце концов над этой черной и обуглившейся точкой завился легкий дымок.

— Ура!.. — не закричали, а еле слышно выдохнули мы с Ванькой. Дымок становился все гуще, а с ним густели наши надежды.

И тут солнце закрылось тучами, лучик пал, дымок стал таять. Климентьев постарался выглянуть в окошко.

— Солидное облако, — сообщил он. — Это надолго. Каюк, ребята.

Он спустился вниз и присел, понурив голову, на рулон алюминия. Похоже, силы начинали совсем оставлять и его.

— Эх, — вздохнул я, — что мне мешало додуматься до этого на полчаса раньше? Доски успели бы заняться как следует — и мы бы вышибли решетку!

— Если бы да кабы... — пробормотал Климентьев. — Пожалуй, и впрямь остается надеяться только на вашего Брюса.

Ванька вдруг хмыкнул.

— Мне новая «крестословица» пришла в голову, — сообщил он. — «На Брюса надейся, а сам не плошай».

— «Крестословица»? — удивился Климентьев странному слову.

— Это мы такую игру придумали, — объяснил я. — Скрещивать пословицы между собой. Можем и сейчас поиграть.

— Ага, нам сейчас только в игры играть! — устало и иронически фыркнул Климентьев.

— А почему бы и нет? — сказал Ванька. — Ведь эта игра уже подсказала нам несколько хороших идей. Может, и сейчас мы придумаем что-нибудь этакое!.. Ну, что поможет нам спастись.

— Времени слишком мало, — сказал я, наблюдая, как свет в окошках тускнеет, и чувствуя, как тянет первым вечерним холодком. — А так что ж не попробовать. — Я задумался. — Вот, например. «Повадился кувшин по воду ходить — там ему по-волчьи выть».

— Смешно, — согласился Климентьев. — Но никакого практического смысла я не вижу.

— Это только разминка, — сказал я. — Придумывайте дальше.

— Ну... — Климентьев напряженно задумался, даже нос наморщил — ему никак не хотелось показаться менее изобретательным, чем мы, — потом просиял: — «Минута рубль бережет!»

— Теперь моя очередь, да? — малость оживившись, спросил Ванька. — Тогда вот: «Не все коту масленица — люби и саночки возить!»

Я быстро перебрал в уме пословицы, которые мы еще не использовали.

— «Всякому овощу — волк за дверью!» теперь вы, Василий Петрович.

— Это точно, — кивнул Климентьев. — За этой дверью нас такие волки ждут, только держись... А я, пожалуй... — Он опять задумался. — «Человек человеку — волк, товарищ и брат!» Это ничего, сойдет?

— Сойдет, — милостиво согласился Ванька. — А я скажу... «С кем поведешься — тем и битым быть!»

— Это совсем про нас, — криво улыбнулся Климентьев. — Теперь ты, Борис.

— «Мал золотник, да жестко спать!» — выпалил я.

— А я вот... — Климентьев замялся. Игра в крестословицы» давалась ему труднее, чем нам. — «Лучше синица в руках, чем поперек батьки в пекло».

Мы и это одобрили — надо ж дать человеку время войти в игру — и Ванька, как следует подумав, выдал:

— «Кто мягко стелет — борозды не испортит!» — И сразу пожаловался: — Я не совсем то хотел сказать. Я хотел что-нибудь придумать с пословицей «Знать бы, где упасть — соломки подстелил», но тут столько вариантов, что глаза разбегаются, и не знаешь, какой выбрать, какой лучше всех и красивше! Тут и «Знать бы кошке, на чье мясо упасть», и «Пьян, не пьян, а соломки подстелил», и...

— Стоп! — Климентьев бодро поднялся на ноги. — Вот оно!

— Что? — в один голос спросили мы.

— Неужели не поняли? Выбраться из вагона мы не можем. Но мы знаем, где вагон упадет! Значит, можем заранее «соломки подстелить». Надо только придумать, как нам это сделать, — то есть, как устроиться, чтобы при падении вагона остаться целыми и невредимыми и сбежать, прежде чем нас начнут искать среди обломков!

— Здорово! — Ванька тоже встал. — Нам бы зацепиться куда-нибудь. — Или найти что-нибудь мягкое, чтобы нас не расшибло. — Он огляделся. — Только я тут ничего мягкого не вижу, одно сплошное твердое. Весь это алюминий! — И он с отвращением пнул ближайший к нему рулон алюминия.

— Вот и хорошо, что твердое, — сказал я. Ведь из этого алюминия каждому из с можно сделать нечто вроде панциря, и панцири примут на себя все удары. Вот только надо выбрать подходящие куски...

Климентьев с невесть откуда взявшейся энергией уже ворочал металл.

— Распиленные пополам лодки! — провозгласил он. — Половинки лодки как раз достаточно, чтобы вместить всех нас. Если две половинки сложить так, чтобы получалось нечто вроде шатра...

— Да, но как их скрепить между собой? — спросил я. — Ведь при падении такой шатер развалится надвое, а для нас это совсем не годится.

— Скрепим! — Климентьев завелся. — Складываем шатер — и обматываем его любым достаточно длинным рулоном алюминия. Ну, нечто вроде алюминиевого бинта получится, понимаете? Заодно слой металла будет толще, а значит, будет лучше нас защищать! — Он на секунду задумался. — Обмотать рулоном можно так, чтобы оставить лишь небольшой выход, достаточный, чтобы мы залезли и вылезли. Сквозь такой панцирь нас ничто не пробьет, будем сидеть как в танке! Главное — успеть быстро выбраться и сбежать, когда от вагона останутся одни обломки. Нам надо будет буквально на двадцать метров отойти — в темноте нас хрен с два кто найдет, и местность я хорошо знаю, сразу проведу вас в какой-нибудь подходящий сарайчик, где мы отсидимся до прихода подмоги!

Вдохновленные его словами, мы энергично взялись за дело. Взяли носовые части двух распиленных лодок, составили между собой, выбрали самый подходящий рулон алюминия и принялись обматывать получившийся шатер, предварительно загнув край рулона и зацепив его за борт одной из лодок. Мы выбрали рулон металла шириной меньше метра, но довольно пухлый и объемный, длиной метров двадцать, если не больше. Хоть алюминий и мягкий металл, но гнуть его так, чтобы он вплотную прилегал к нашему «шатру» и жестко фиксировал его половинки, не давая им отойти друг от друга, все равно оказалось достаточно трудно. Если бы мы взяли рулон шириной метра полтора, мы бы вообще не справились. К тому времени, когда мы достаточно прочно обмотали «шатер» и положили его набок, чтобы обмотать со стороны «днища» (или «пола», как хотите; с открытой, в общем, стороны), оставив лишь небольшой лаз, уже почти совсем стемнело, а пот с нас катился градом. Мы перекрыли листовым алюминием где-то с треть открытой стороны, когда вдалеке послышался паровозный гудок.

— Едут!.. — сквозь зубы процедил Климентьев, стараясь распрямить очередной кусок рулона так, чтобы он лег вплотную к краям нашего шатра. — Поднажмите, ребята! Осталось совсем немного! На две трети закроем — и хватит! Или мы — или они!..

Мы успели как раз вовремя — на последнем выдохе загнули и зацепили конец рулона, до которого наконец добрались, за один из швов — приблизительно так, как скрепляют бинт, заправляя его за нижние гои бинта, — и почти без чувств повались на нашу конструкцию, напоминавшую то ли потрепанный в странствиях космический корабль, то ли огромное осиное гнездо, и тут же послышались шаги, потом кто-то постучал в стенку вагона и раздался хриплый голос:

— Эй, вы, там? Сейчас вагоны будут прицеплять к паровозу, так не вздумайте кричать и звать на помощь! Машинист все равно вас не услышит — а если и услышит, мы не дадим ему прийти к вам на выручку! Только ему хуже сделаете — если он вас не услышит, то, может, и останется жив!

— Этого и следовало ожидать, — прошептал Климентьев. — Они все предусмотрели.

Вагоны тряхануло — это в них ткнулся поданный задом паровоз.

— Интересно, сколько сейчас времени? — прошептал Ванька.

— Откуда нам знать? — ответил я.

Часы были у меня и у Климентьева — и у нас обоих они встали после того, как мы сняли с них защитные стеклышки, чтобы сделать линзу.

— Судя по всему, около девяти... — пробормотал Климентьев. — Все, забираемся... Ну! Бог не выдаст, свинья не съест! Или как бы вы там переделали эту присказку?.. Сначала залезу я — и буду вас встречать... Готовьсь!

И он исчез в нашем «космическом корабле», с трудом протиснувшись сквозь лаз.

— Нормально, — донесся его приглушенный голос. — Забирайтесь по одному!

Когда мы тоже залезли — сначала Ванька, потом я, — внутри стало совсем тесно, мы так давили друг на друга, что было трудно дышать. Но это и хорошо: так мы будем больше защищены от болтанки. «Не в обиде, как сельди в бочке», — пришло мне на ум. Вагоны дрогнули...

— Я растопырю локти, чтобы упереться стенки, а вы изо всех сил цепляйтесь за меня, — прохрипел Климентьев. — Так никого из нас при падении не будет сильно швырять и бить о стенки. Синяками отделаемся, не боитесь...

Вагоны пошли, набирая ход. Медленно, быстрее, еще быстрей... У меня сердце заходило ходуном — так подскакивало к самому горлу, что, казалось, в какой-то момент в горле и застрянет, и я не смогу дышать. Никогда в жизни мне не было так страшно! Нет, я верил, что в итоге мы выберемся — я представить себе не мог, что мы погибнем, — но страх все равно был жуткий, лютый...

— Через минуту поезд наберет полный ход, и тогда катастрофа неизбежна, — прохрипел Климентьев. — Его уже не остановишь, даже если машинист заметит что-то неладное и начнет тормозить...

Мы напряглись. Честное слово, это ожидание неминуемого и неведомого было чуть не хуже смерти!

Вагоны пошли еще быстрее... И тут — довольно близко — мы услышали собачий лай! Яростный, надрывный бас!

— Топа!.. — заорал Ванька.

И — знакомый голос — Мишин голос, усиленный «матюгальником»:

— Машинист! Останови!

Видно, машинист заколебался, слушаться ему приказа или нет, потому что почти сразу грохнуло несколько выстрелов. Насколько мы могли судить, стреляли в сторону паровоза.

Наш вагон начал замедлять ход. Ванька, пройдясь ногами и локтями прямо по лицам меня и Климентьева, уже выбирался из «космического корабля». Вагон еще не остановился окончательно, а он уже молотил кулаками в дверь и орал:

— Топа! Топа! Мы здесь!

Мы с Климентьевым тоже аккуратно вылезли — пострадавшие от Ваньки почти не меньше, чем мы могли пострадать от железнодорожной катастрофы. Мы услышали, как срывают пломбу с дверей, как ломают запор. И прямо-таки выпали на руки наших спасителей — сил стоять на ногах у нас уже не было. Меня подхватил степановский громила, работавший золоченым швейцаром, Ваньку — лично Миша, кто помогал выбраться Климентьеву, я разглядеть не мог: меня ослепил яркий свет фар окружавших все место машин.

— Этот ворованный алюминий в вагоне... он принадлежит Деду... Дед и Белесов хотели подставить Степанова... — сразу стал объяснять Мише мой братец. — Желаю, чтобы справедливость восторжествовала немедленно.

— Разберемся, — коротко ответил ему Миша, но тут же из сияния фар возник грузный силуэт — Степанов!

— Дед? — свирепо осведомился он. — Кто это?

— Вон, паршивец... — Климентьев устало указал рукой на скромненько стоявшего в стороне Епифанова. — Его пацаны разоблачили.

— Ну вот, я так и знал, что меня в чем-нибудь обвинят, раз я такой невезучий, что случайно оказался на месте... — сокрушенно начал Епифанов, но тут моего братца прорвало. Я ведь уже говорил, никому не следовало доводить его до приступа ярости.

— Невезучий? Подлюга! — завопил он. — Пусти! Пусти, говорят тебе! — Он стал так отчаянно брыкаться и извиваться, что даже Миша при его железной хватке не сумел его удержать и растерянно выпустил. — Где термос? — продолжал вопить Ванька, оказавшись на свободе. — Где его термос? Я ему покажу!

Мы-то с Климентьевым поняли, что Ванька имеет в виду, но вся остальная куча народу явно решила, что Ванька хочет огреть Епифанова его термосом по голове. Так подумал и отец, выступивший откуда-то сбоку вместе с Топой. Только теперь я сообразил, почему отец и Топа задержались и не сразу кинулись облизывать нас и приветствовать (облизывать, понятное дело, относится только к Топе): вплоть до этого момента откуда-то из-за машин доносились глухое ворчание и возня, как бывает, когда Топа кидается на врага в таком приступе ярости, что его даже отец не может остановить (в этом Топа и Ванька абсолютно похожи), и отцу приходится приложить немало усилий, чтобы оттащить и успокоить нашего взбешенного волкодава. Теперь с этого места доносились лишь глухие стоны пострадавшего от Топиной ярости. Скорей всего, этот погрызенный сдуру сделал попытку никого не подпускать к нашему вагону.

— Иван! — железным голосом окрикнул отец. — Зачем тебе термос?

— Увидите! — орал Ванька. — Только дайте мне его!

— У парнишки от всех переживаний крыша поехала... — озабоченно пробормотал Степанов, но Климентьев молча показал Степанову поднятый вверх большой палец, умудрившись слабо улыбнуться при этом, и Степанов заметно успокоился. Понял, что все не просто так.

— Вон его сумка, — ошеломленно кивнул один из оперативников ФСБ. — Термос, наверно, в ней.

Ванька тигром метнулся к сумке, выхватил термос и стал отвинчивать донышко корпуса.

Епифанов заметно побледнел. Из пространства между колбой и корпусом термоса на землю хлынули драгоценности.

— Ах ты! — Степанов кинулся на Епифанова, размахивая кулаками. — Да я тебя!..

У него от ярости пена изо рта пошла, и он, наверно, убил бы Епифанова на месте, если бы Миша не схватил его за запястье железной хваткой.

— Спокойно, — проговорил он. — Вспомните наш договор. Наше сотрудничество имеет смысл только в том случае, если с вашей стороны не будет никакого самоуправства и все будет делаться строго по закону.

При звуках негромкого, спокойного — и при этом уверенного — голоса Миши Степанов начал остывать, будто его ледяным душем окатили.

— Да ладно... — проворчал он. Миша выпустил его запястье. Степанов подошел к Епифанову и прошипел ему в лицо:

— Но не думай, для тебя ничего не кончено... Знаешь, как и в тюрьме и лагере людей достают?.. Будешь у меня умирать долго и трудно — и не за драгоценности в первую очередь, а за этих пацанов!.. — Степанов огляделся. — Я сказал и все слышали? Хоть на куски меня режьте, хоть какое уголовное дело заводите, а я от своих слов не откажусь!

— Уголовное дело заводить не будем, а на куски резать — тем более, — усмехнулся Миша. — А вот охранять этого субчика будем так, что вы до него никак не доберетесь!

— Кстати, насчет пацанов, — подал голос Климентьев. — Они натерпелись за день, и вообще, похоже, у них у обоих сотрясение мозга. Их, может, в больницу побыстрей надо...

— Михал Дмитрии, машину дадите?.. — тут же спросил отец у Миши, но тут вмешался Степанов:

— На моей машине поедете! Забирайтесь, вместе с Топой!..

Я представил, в каком состоянии будет роскошная обивка сидений степановской машины после Топиных лап, но тут и говорить ничего не стоило — Степанов в любом случае нас бы повез. К тому же я чувствовал, что у меня голова начинает кружиться все сильнее и что я вот-вот потеряю сознание.

Как меня и Ваньку усадили в машину, как в нее забрались отец и Топа, а Степанов сам сел за руль, я помню смутно. Помню, как в окне мелькнуло несколько человек под охраной эфэсбешников и «бойцов» Степанова. Одному из арестованных бинтовали окровавленные руки и лицо — это над ним, значит, потрудился Топа...

— Это Брюс? — пробормотал я.

Отец понял.

— Брюс, — хмыкнул он, готовый рассмеяться от облегчения, что все позади. — Ох и бучу поднял Топа, когда Брюс объявился со своей добычей! Не зря отец Василий велел носить тебе этот образок не снимая. Сегодня он точно спас вам жизни... Кстати, вот он. — Отец вынул образок из кармана и надел мне на шею. — Я позвонил и Михал Дмитричу, и Петру, решив, что тут лучше задействовать как можно больше сил, — я сразу понял, что дело пахнет керосином...

— Ага! — откликнулся Степанов, старавшийся вести машину как можно аккуратней, чтобы нас меньше трясло. — Тот редкий случай, когда мы с Зозулиным достигли взаимопонимания и стали действовать сообща... Теперь все мои бывшие дружки будут говорить, что я ссучился, — хохотнул он, — что подписался на сотрудничество с органами и больше мне веры нет! А мне плевать! Я им всем так вломлю по рогам, что забудут, по какой земле ходят!..

Кажется, он еще что-то говорил, но тут я наконец отключился.

Глава 11

РАЗВЯЗКА АУКЦИОНА

И у меня и у Ваньки действительно оказалось сотрясение мозга, но у обоих — легкое, и после осмотра в больнице нам разрешили отправиться домой, прописав две недели постельного режима. Две недельки отдохнуть от школы — это было, в общем, здорово, но, с другой стороны, обидно было лежать целыми днями, такая чудесная стояла осень, что только бы и гулять, заканчивать ремонт нашей лодки и вообще заниматься нужными делами. Но максимум, что нам позволяли — это час в день смотреть телевизор. А в первые дни и этого было нельзя, и еду нам приносили в кровати. Оставалось лежать и болтать. В чтении книг нас тоже ограничили — сказали, что в первые дни для нас будет опасна любая умственная нагрузка.

Разумеется, больше всего мы говорили о всех последних событиях. После того как мы «выключились из игры», еще много чего произошло. Удалось установить, что телефонограмма, по которой паровоз подали раньше времени, была и впрямь — как мы предполагали — отправлена Белесовым, одно стало цепляться за другое, дело разрасталось до размера тех, которые взрослые называют «скандальными». Как говорил отец, пересказывавший нам последние новости и постоянно державший в курсе событий, «такое дело о хищениях и коррупции раскручивается, что только держись!».

— Нашли куда влезать! — возмущалась мама. — Нет бы им быть как другие, нормальные мальчишки!

— «Нормальные мальчишки», — посмеивался отец, — взрывают самодельные бомбы и на пари прыгают с десятиметровой плотины или с подножки товарного поезда.

— И то спокойней и безопасней, — отвечала мама.

Между тем приближался день аукциона. Все ждали, что из-за грянувших скандалов банк откажется от участия в аукционе. А если еще и Степанов откажется, то аукцион вообще придется отменять. Но никто не отказался, претендентов так и оставалось трое. Видно, банку отступать было некуда, а Степанов, что называется, «закусил удила». Кроме того, мы знали, что Степанов «оказывает активную помощь следствию», что он даже создал фонд помощи для погибших при исполнении служебного долга работников органов и вообще, так резко рвет со своим криминальным прошлым, как будто рад, что наконец ему предоставился случай превратиться в стопроцентно чистого бизнесмена. Впрочем, его «быки» оставались при нем и всегда были готовы решить для него любую проблему там, где закон окажется бессилен. «Сколько волка ни корми, а все в лес смотрит», — посмеивался отец.

Понятно, с каким интересом и нетерпением мы ждали, чем закончится аукцион.

Весь день аукциона мы провели как на иголках, а вечером Степанов сам приплыл к нам.

Мама тут же кинулась накрывать журнальный столик в гостиной, который использовался для небольших «торжественных» посиделок, и когда ухмыляющийся Степанов сделал знак охраннику и охранник внес ящик с шампанским для взрослых и с соками для нас, мы с Ванькой затаили дыхание, предчувствуя какие-то сногсшибательные новости.

— Ну? — спросил отец с легкой улыбкой. — Кто купил завод?

— Я купил! — ответил Степанов, хлопнув ладонью по столу. — Понимаете, — стал рассказывать он, все больше заводясь, — я ж сначала остался в аукционе, только чтобы этих банковских прощелыг малость пообломать. Поквитаться с ними за все хорошее. И значит, как торг пошел, я все надбавляю и надбавляю! Там все пасти отвесили! Где другие по двадцать тысяч накидывают — я разом по сто! И, как ни странно, банк первым не выдержал, отвалился. Теперь вроде можно и торг прекращать. Этот псковский мужик прет как бешеный, ну а мне... мне, значит, шлея под хвост, и все тут! Нет, думаю, ведь хорошее дело человек задумал — так зачем хорошее дело в чужие руки отдавать! Сами справимся, понимаешь, без пришлых, а уж развернуть производство современного инструмента я и сам так сумею, что, понимаешь, всю эту Прибалтику за пояс заткнем! С немцами, конечно, рано нам тягаться, но только срок дайте, лет десять этак!.. В общем, озверел я — и сразу миллион накинул! А этот псковский, он малый не промах, попробовал к моему миллиону двести тысяч добавить! Я — разом пятьсот! Умыл его, в общем! И теперь завод — мой!.. Мой!..

— И за сколько ж вы его взяли? — поинтересовалась мама.

— За четырнадцать миллионов триста тысяч, — ответил Степанов, открывая очередную бутылку шампанского.

— Из которых Город получит те самые миллион триста тысяч, а остальное вернется в ваш карман? — ухмыльнулся отец.

— Ну уж нет! — ответил Степанов. — Я теперь честный! Выплачу Городу все до копейки! Но я и не лох. Лично буду следить, чтобы деньги шли по назначению. Если кто из чиновников попробует хоть рубль прикарманить, я его лично в асфальт зака... То есть, хочу сказать, пожалуюсь Михал Дмитричу, чтоб взгрели стервеца!

Когда Степанов уехал, мама сказала, пряча улыбку:

— Что-то мне это напоминает...

— Разумеется! — отозвался отец. — Это ж классика! Вечная русская действительность!

Он подошел к книжным полкам, достал томик Чехова, перелистал его и зачитал:

«Любовь Андреевна. Продан вишневый сад?

Лопахин. Продан.

Любовь Андреевна. Кто купил?

Лопахин. Я купил.

Пауза.

Я купил! Погодите, господа, сделайте милость, у меня в голове помутилось, говорить не могу... (Смеется.) Пришли мы на торги, там уже Дериганов. У Леонида Андреича было только пятнадцать тысяч, а Дериганов сверх долга сразу надавал тридцать. Вижу, дело такое, я схватился с ним, надавал сорок. Он сорок пять. Я пятьдесят пять. Он, значит, по пяти надбавляет, я по десяти... Ну, кончилось. Сверх долга я надавал девяносто, осталось со мной. Вишневый сад теперь мой! Мой!»

— Вот так! — Отец захлопнул книжку. — Чтобы было совсем по Чехову, нам надо было сказать Степанову под занавес: «А шампанское вы все-таки купили дрянное!» Но тут бы мы погрешили против истины. Шампанское, в отличие от Лопахина, он привез отменное... — Отец рассмеялся, потом повернулся к нам: — Вы еще здесь? Марш по кроватям! И так вам сегодня дали посидеть больше, чем вам пока можно.

— Значит, Степанов теперь исправился? — спросил я.

— Ну, не будем говорить «гоп», пока... — Отец хитро улыбнулся. — А что наивность в нем мальчишеская есть, это точно. Его не такие крупные жулики чуть не закопали, а он, вишь ты, рвется развивать бизнес в Москву и Санкт-Петербург. Да там такие акулы — съедят и не поперхнутся. Впрочем, кто его знает... Мужицкая сила в нем есть, и хватка тоже, может, и прорвется...

И на этом нас все-таки удалили по кроватям.

— Да, все эти торги, и прочее... — сказал я. — Это ж так интересно! Нет, я все-таки буду бухгалтером. А еще лучше — финансовым директором, а? Видишь, даже Чехов про это писал.

— Тсс!.. — сказал Ванька, поворачивая голову к окну. — Ты ничего не слышишь?

Я прислушался. Было еще светло, окно было открыто, и до меня отчетливо донеслось знакомое стрекотание.

А через минуту-другую Брюс приземлился на наш подоконник.

— Привет, Брюс! — сказал я. — Знаешь, как мы рады тебя видеть?

— Ага! — поддержал меня Ванька. — Ты ведь наш спаситель.

Брюс рассматривал нас, склонив голову набок, и его шальная ухмылочка была ну в точности такой, как у героев Брюса Уиллиса. Потом он возмущенно застрекотал. Насколько мы могли представить, он говорил примерно следующее: «Ну, знаете, ребята, это ни в какие ворота не лезет! Уже два раза я прячу у вас самое ценное, что у меня есть, надеясь, что вы, как честные и порядочные, будете это охранять, и оба раза вы меня обкрадываете! Где кольцо? И почему этот образок опять на тебе, а? Ни за что больше вам не поверю!»

— Ну не ругайся, Брюс, — примирительно сказал я. — Возьми себе что хочешь.

— Хоть вот это, — Ванька взял с тумбочки новенькую блестящую копеечку и бросил ее на столик у окна. Копеечка скользнула по крышке стола к самому подоконнику.

Брюс возмущенно крикнул что-то, повертел головой, подскочил к копеечке, схватил ее, отскочил назад. Перед тем как улететь, он задрал хвост и капнул на подоконник — в знак своего презрения и недоверия, которые так просто не развеять жалкими подачками.

— Вот скотина! — рассмеялся Ванька. — Ты знаешь, это мне напоминает... То есть, я хочу сказать, у меня по этому поводу сама собой родилась «крестословица».

— Какая? — спросил я.

— «Сорока тащит — ветер носит!» — сообщил Ванька. — Теперь ты.

Я подумал немного и сказал:

— «Что в лоб, что по дрова». Твоя очередь.

И до самого сна мы играли в «крестословицы».