Тайна, не скрытая никем (сборник)

Письма

Сидя в столовой гостиницы «Коммерческая», Луиза вскрыла конверт, пришедший в этот день из-за моря. Она, как всегда, заказала бифштекс с жареной картошкой и бокал вина. В столовой было мало народу – два-три коммивояжера и зубной врач, который ужинал тут, поскольку был вдовцом. Поначалу он заинтересовался Луизой, но сообщил ей, что никогда раньше не видел, чтобы женщина пила вино или какие-то другие спиртные напитки.

– Мне это необходимо для здоровья, – серьезно ответила Луиза.

Белые скатерти меняли раз в неделю, а чтобы они не так быстро пачкались, прикрывали их клеенчатыми сервировочными салфетками. Зимой в столовой пахло этими салфетками, сыростью кухонной тряпки, которой их протирали, угольными испарениями печки, говяжьей подливой и подсохшими картошкой и луком. Такой запах был даже приятен голодному человеку, вошедшему с холода. На каждом столе стоял прибор с приправами – бутылочка бурого соуса, бутылочка томатного и баночка с хреном.

Письмо было адресовано «Библиотекарю, Городская библиотека, Карстэрс, Онтарио». На нем стояла дата – шесть недель назад, 4 января 1917 года.

После ужина Луиза поднялась в дамскую гостиную на втором этаже и села за письменный стол сочинять ответ.

Луизе было двадцать пять лет. Ей случилось влюбиться один раз в жизни – во врача, с которым она познакомилась в санатории. Врач в конце концов ответил ей взаимностью и за это поплатился работой. Луизу, правда, мучили мрачные догадки о том, что врача вовсе не уволили – он уехал сам, оттого что ему наскучили запутанные отношения. Он был женатый, и дети у него были. В той истории тоже сыграли роль письма. После отъезда врач завязал переписку с Луизой. Раз-другой они обменялись письмами уже после того, как Луизу выпустили из санатория. Потом она попросила больше ей не писать, и он перестал. Его молчание выгнало Луизу из Торонто и заставило взяться за работу коммивояжера. Теперь ей приходилось переживать только одно разочарование в неделю, когда она возвращалась домой в пятницу или субботу вечером. Ее финальное послание дышало мужеством и стойкостью; она отчасти утешалась, представляя себя героиней любовной драмы, и это утешение сопровождало ее в поездках, когда она таскала чемоданы с образцами вверх-вниз по лестницам гостиниц в мелких городках, разглагольствовала о парижской моде, называла фасон шляпки «чарующим», пила свой одинокий бокал вина. Будь у нее собеседник, она бы высмеяла именно этот взгляд на вещи. Сказала бы, что любовь – чепуха, выдумка, обман, и сама бы верила в это. Но в предчувствии все еще ощущала мгновение тишины, трепетание нервов, чудовищное изнеможение.

Она сфотографировалась. Она знала, какой хочет быть на снимке: в простой белой блузке, крестьянской. Распустить шнурок, на который собирается ворот. У нее не было такой блузки – она их видела только на картинках. И еще она хотела бы распустить волосы. А если сниматься с волосами, забранными в прическу, то уложить их очень свободно и переплести жемчужными нитями.

Вместо этого она надела свою повседневную синюю шелковую блузку и волосы тоже уложила как обычно. Ей показалось, что на фотографии она какая-то бледная, с запавшими глазами. Лицо вышло строже и неприступней, чем она хотела. Но все равно она послала снимок.

Она, конечно, ломала голову, пытаясь его вспомнить. Она не помнила, как трясла волосами или как улыбалась какому-то молодому человеку, роняя на батарею капли дождевой воды. Как будто все это ему приснилось. А может, и вправду приснилось.

Она стала пристальнее следить за ходом войны, уже не пытаясь жить так, словно никакой войны нет. Она ходила по улицам, чувствуя: голова у нее забита теми же радостными или тревожными новостями, что у всех. Сен-Квентин, Аррас, Мондидье, Амьен, а потом битва на реке Сомме – но ведь там, кажется, уже была одна? Луиза раскладывала у себя на конторке карты военных действий, которые печатались на разворотах журналов. Она видела по цветным линиям, как немцы довели линию фронта до Марны, видела первое наступление американцев у Шато-Тьерри. Она смотрела на побуревшие рисунки, где художник изобразил лошадь, вставшую на дыбы во время воздушной атаки, или каких-то солдат в Восточной Африке, пьющих из кокосов, или колонну немецких военнопленных с перевязанными головами или руками и мрачными, холодными лицами. Теперь и Луизу захватило всеобщее чувство – постоянный страх, опасения и в то же время восторг, к которому, казалось, привыкаешь и хочешь все больше и больше. Можно было поднять взгляд от сиюминутной жизни и ощутить, как за стенами дома рушится миропорядок.

Каждый вторник после обеда девушки и дамы из Общества Красного Креста собирались в зале заседаний муниципалитета, который располагался в том же коридоре, что и библиотека. Когда библиотека опустела на несколько минут, Луиза прошла по коридору и очутилась в зале, полном женщин. Она решила связать шарф. В санатории она освоила простую вязку, но так и не научилась набирать и спускать петли.

Женщины постарше занимались упаковкой ящиков или скатыванием бинтов – матерчатых полос, которые они отрезали от тяжелых хлопчатобумажных простыней, расстеленных на столах. Но у двери было много девушек, которые ели булочки и пили чай. Одна девушка держала на руках моток шерсти, а другая его сматывала.

Луиза объяснила, зачем пришла.

– Так что же вы хотите связать? – спросила одна девушка с непрожеванным куском булки во рту.

– Шарф, – сказала Луиза. – Для солдата.

– А, тогда вам нужна стандартная шерсть, – чуть вежливей сказала другая девушка и спрыгнула со стола. Она вернулась с клубками коричневой шерсти, выудила у себя из сумки пару спиц и сказала Луизе, что та может оставить их себе.

– Я помогу вам начать, – добавила она. – Ширина тоже должна быть стандартная.

Подошли другие девушки и начали дразнить эту, которую звали Корри. Они говорили ей, что она все делает неправильно.

– Ах, неправильно? – отвечала Корри. – А кто это захотел получить спицей в глаз?.. Это для друга? – фамильярно спросила она у Луизы. – Для друга за морем?

– Да, – ответила Луиза. Конечно, они все сочтут ее старой девой, будут смеяться над ней или жалеть ее, в зависимости от того, какую маску считают нужным носить – доброты или развязности.

– Тогда вяжите хорошо, плотно, – сказала девушка, дожевавшая свою булочку. – Хорошо, плотно, чтобы ему было тепло!

Среди вязальщиц была Грейс Хоум. Застенчивая, но решительная на вид девятнадцатилетняя девушка с широким лицом, тонкими, обычно поджатыми губами, каштановыми волосами, подстриженными в каре, и аппетитным зрелым телом. Она обручилась с Джеком Агнью, когда его послали на фронт, но они договорились хранить это в тайне.

Испанка

Луиза подружилась кое с кем из коммивояжеров, которые часто останавливались в гостинице. Одного звали Джим Фрери. Он продавал пишущие машинки, конторское оборудование и разные канцелярские товары. Джим был светловолосый, сутулый, но крепкий мужчина лет сорока пяти. По его виду казалось, что он торгует не канцтоварами, а чем-то более массивным и более важным в мужском мире – например, сельскохозяйственными орудиями.

Джим Фрери упорно разъезжал с товаром все время, пока бушевала испанка, хоть и рисковал наткнуться на закрытую дверь магазина. Иногда закрытыми оказывались и гостиницы, а также школы, кинотеатры и даже – хотя Джим считал, что это безобразие, – церкви.

– Им должно быть стыдно, этим трусам, – сказал он Луизе. – Что толку прятаться дома и ждать, когда тебя накроет? Вы вот не закрывали библиотеку, верно ведь?

Луиза сказала, что закрывала только на время собственной болезни. У нее испанка прошла легко и длилась едва ли неделю, но все равно ее, конечно, отправили в больницу. Не позволили остаться в гостинице.

– Трусы, – сказал он. – Кому суждено заболеть, тот заболеет. Верно ведь?

Они обсудили тесноту в больницах, смерть докторов и медсестер, унылое зрелище бесконечных похорон. В Торонто Джим Фрери жил через дорогу от похоронного бюро. Он говорил, что там по-прежнему использовали черных лошадей, черный катафалк и все дела на похоронах людей, которые при жизни были большими шишками.

– Днем и ночью шли, – рассказывал он. – Днем и ночью.

Он поднял бокал и сказал:

– Ну, за наше здоровье. У вас цветущий вид.

Он подумал, что Луиза стала выглядеть лучше. Может, начала румяниться. У нее была бледно-оливковая кожа, и Джиму казалось, что раньше у нее щеки были совершенно бесцветными. Она и одеваться стала элегантней, и старалась быть любезней. Раньше она бывала то мила, то резка – по настроению. Еще она теперь пила виски, хоть и обязательно разбавляла его водой. Раньше она ограничивалась бокалом вина. Уж не мужчина ли у нее завелся, подумал Джим, раз она так изменилась. Впрочем, появление мужчины объясняло только перемены во внешности, но не повышенный интерес к жизни вообще – а Джим был почти уверен, что с Луизой случилось именно это. Наверно, дело в том, что она поняла: ее время уходит, а ряды женихов поредели из-за войны. Это могло толкнуть ее на решительные действия. Она была умней, приятней в разговоре, да и красивей большинства тех, кто уже замужем. Отчего же такая женщина до сих пор одна? Бывает просто невезение. Или неудачное решение в момент, определяющий судьбу. А может, в былые дни она держалась чуть-чуть слишком резко и уверенно, отпугивая мужчин?

– Но все равно, жизнь не остановишь, – сказал он. – Вы правильно сделали, что не стали закрывать библиотеку.

То было ранней зимой 1919 года, когда эпидемия испанки вроде бы прошла и вдруг вспыхнула снова. Джим и Луиза были практически одни во всей гостинице. Только пробило девять, но хозяин гостиницы уже ушел спать. Его жена лежала в больнице с испанкой. Джим Фрери принес бутылку виски из бара (закрытого, чтобы не служить рассадником болезни), и они с Луизой сидели в столовой, у окна. Снаружи сгустился зимний туман и как будто давил на стекло. В тумане можно было едва-едва разглядеть уличные фонари и машины, осторожно едущие по мосту.

– О, это было не из принципа, – сказала Луиза. – То, что я держала библиотеку открытой. Я это сделала по личным причинам.

Тут она засмеялась и пообещала рассказать необычную историю.

– Должно быть, от виски у меня развязался язык.

– Я не сплетник, – заверил ее Джим.

Она посмотрела на него жестким смеющимся взглядом и сказала: если человек объявляет, что он не сплетник, то, скорее всего, именно сплетником и окажется. То же самое, если тебе обещают, что никогда, ни одной живой душе не откроют секрет.

– Вы можете рассказывать эту историю где хотите, кому хотите, главное – не здесь в городе, и не называйте настоящих имен. Я надеюсь, что вам можно доверять. Хотя сейчас кажется, что мне все равно. Наверно, когда хмель выветрится, я буду думать по-другому. Моя история весьма поучительна. Это урок женщинам – история о том, какими дурами они себя выставляют. Вы скажете – что тут нового, о таком слышишь каждый день!

Она стала рассказывать о солдате, который вдруг начал писать ей с фронта. Он помнил ее по тем временам, когда ходил в библиотеку. Но Луиза его не помнила. Однако ответила по-дружески на его первое письмо, и между ними завязалась переписка. Он назвал свой адрес в городке, и она сходила посмотреть на дом, чтобы рассказать солдату, как там обстоят дела. Он перечислил книги, которые читал, и она в ответ тоже. Короче говоря, каждый открыл другому нечто личное, и отношения стали теплее. Сначала с его стороны – он признался первым. Она-то не торопилась подставляться по-глупому. Сперва она думала, что просто жалеет солдата. Даже позже ей не хотелось отвергать его чувства и ставить его в неловкое положение. Он попросил ее фотографию. Она сфотографировалась – ей не понравилось то, что вышло, но она послала снимок. Он спросил, нет ли у нее жениха, и она честно ответила, что нет. Он не прислал своей фотографии, да Луиза о ней и не просила, хотя, конечно, ей было любопытно, как он выглядит. На фронте ему было бы непросто сфотографироваться. Более того, Луиза не хотела показаться женщиной, которая перестает хорошо относиться к мужчине, если он невзрачен с виду.

Он писал ей, что не надеется вернуться домой. Что не так боится умереть, как уподобиться кое-кому из раненых, виденных им в госпитале. Он не стал вдаваться в детали, но Луиза предположила, что он имеет в виду случаи, о которых в тылу только начали узнавать, – живые обрубки, слепые, чудовищно обезображенные ожогами. Он не скулил о своей судьбе, Луиза и не думала его в этом обвинять. Просто он смирился со смертью, и она была для него предпочтительней некоторых других вариантов, и он думал об этом и написал Луизе, как пишут о таких вещах невесте.

Под конец войны он вдруг замолчал. Луиза ежедневно ждала письма, но письма не было. Ничего не было. Она боялась, что он оказался в числе тех солдат, кому не повезло больше всего, – тех, кого убили в последнюю неделю, последний день или даже последний час войны. Она ежедневно просматривала местную газету, где печатались имена новых раненых и убитых, – это продолжалось даже после Нового года, но имени Джека среди них не было. Теперь газета начала публиковать и сведения о солдатах, возвращающихся с фронта, – часто при имени была еще фотография и краткий отчет о радостной встрече. И тут она увидела его имя – очередное имя в списке. Его не убило, не ранило – он возвращался в Карстэрс, а может, уже и вернулся.

Именно тогда она решила держать библиотеку открытой, несмотря на эпидемию. Каждый день Луиза была уверена, что сегодня он придет, каждый день была готова к его приходу. Воскресенья были для нее пыткой. Входя в здание муниципалитета, она всегда представляла себе, что он уже там – стоит, прислонившись к стене, и ждет ее. Порой эта уверенность была так сильна, что Луиза видела тень и принимала ее за человека. Теперь она знала, откуда берутся рассказы о привидениях. Каждый раз, когда открывалась дверь, Луиза ждала, что сейчас, подняв голову, увидит его. Иногда она обещала себе не поднимать взгляд, пока не досчитает до десяти. В библиотеку приходило мало народу – из-за испанки. Луиза взялась за реорганизацию библиотечных материалов, чтобы не сойти с ума. Она неизменно запирала библиотеку минут на пять-десять позже положенного времени. И, выходя на улицу, думала, что, может быть, он стоит через дорогу, на ступеньках почты, и смотрит, стесняясь подойти. Конечно, Луиза беспокоилась также, что он заболел, и всегда переводила разговор на новейшие случаи испанки. Но никто не произнес его имени.

Именно в это время она полностью бросила читать. Обложки книг казались ей гробами, обшарпанными или пышными, а внутри с тем же успехом мог быть прах.

Ведь это простительно, правда? Она думала, что после таких писем он не может не появиться, не может просто взять и внезапно замолчать. Ведь правда, это естественно с ее стороны? Ей можно простить уверенность, что он обязательно переступит ее порог, – после таких-то клятв? За окном проходили похоронные процессии, но Луиза не думала о них – ведь это не его хоронили. Даже свалившись с испанкой, лежа в больнице, она думала лишь о том, что надо встать, надо идти назад, в библиотеку, чтобы его там не встретила запертая дверь. Она кое-как оправилась и, едва держась на ногах, вышла на работу. Однажды в жаркий послеобеденный час она раскладывала на стойках свежие номера газет, и его имя прыгнуло на нее со страницы, как бредовое видение.

Она прочла короткое сообщение о его браке с некой мисс Грейс Хоум. Эту девушку Луиза не знала. Грейс Хоум не ходила в библиотеку.

Невеста была в платье из палевого шелкового крепа с коричнево-кремовым кантом и бежевой соломенной шляпе с коричневыми бархатными лентами.

Фотографии в газете не было. Коричнево-кремовый кант. Таков был конец Луизиного романа, и другим он быть не мог.

Но всего несколько недель назад у нее на конторке в библиотеке – в субботу вечером, когда все ушли и она заперла двери и выключала повсюду свет, – обнаружился клочок бумаги. С нацарапанными на нем словами. «Я был обручен до того, как ушел на фронт». Никаких имен – ни его, ни ее. Но рядом лежала ее фотография, придавленная пресс-папье.

Он заходил в библиотеку в этот самый вечер. Посетителей было много, и Луиза часто покидала конторку, чтобы найти ту или иную книгу, поправить газеты, вернуть книги на полки. Он был в одной комнате с ней, смотрел на нее. Он рискнул. Но так и не дал о себе знать.

Я был обручен до того, как ушел на фронт.

– Как вы думаете, это он так надо мной подшутил? Неужели мужчина может быть так дьявольски коварен?

– По моему опыту, так чаще склонны развлекаться женщины. Нет-нет. Даже не думайте такого. Гораздо вероятней, что он был искренен. И немножко увлекся. Все именно так, как выглядит со стороны. Он был обручен до того, как ушел на фронт. Он никогда не думал, что вернется живым, но вернулся. А когда вернулся, его ждала невеста – и что ему оставалось делать?

– Действительно, что? – сказала Луиза.

– Он откусил больше, чем мог прожевать.

– О, это так, это так! А с моей стороны это было чистое тщеславие, и судьба совершенно правильно щелкнула меня по носу! – Ее взгляд стал безжизненным, а лицо – злым. – А вы не думаете, что он взглянул на меня и решил, что оригинал еще хуже того несчастного снимка, и дал задний ход?

– Нет, я так не думаю! – ответил Джим Фрери. – И не смейте так себя принижать.

– Я не хочу, чтобы вы считали меня глупой. Я вовсе не такая глупая и неопытная, как кажется по этой истории.

– Но я вовсе не считаю вас глупой.

– Но наверняка считаете неопытной.

Вот, подумал он. Все как всегда. Стоит женщине рассказать про себя что-нибудь одно, она уже не может удержаться, чтобы не выложить и другое. От выпивки у них мозги съезжают набекрень и благоразумие летит ко всем чертям.

Луиза уже раньше говорила Джиму, что лечилась в туберкулезном санатории. Теперь она рассказала еще и то, что была влюблена в тамошнего врача. Санаторий занимал красивейший участок на Гамильтонской горе, и Луиза с врачом встречались на прогулочных дорожках, обрамленных живыми изгородями. Выступы известняка располагались ступенями, и в прикрытых от холодного ветра местах росли растения, какие в Онтарио не часто увидишь, – азалии, рододендроны, магнолии. Доктор, разбирающийся в ботанике, объяснял Луизе, что это все – растительность, характерная для штатов Северная и Южная Каролина. Там совсем не так, как здесь, – зелень гораздо пышнее, и леса тоже встречаются, но небольшие. Восхитительные деревья, под ними проложены тропинки. Тюльпановые деревья.

– Тюльпаны! – воскликнул Джим Фрери. – Тюльпаны на деревьях!

– Да нет же, это у них форма листьев такая!

Она засмеялась, словно бросая ему вызов, потом прикусила губу. Он счел нужным продолжать диалог, повторяя: «Тюльпаны на деревьях!» – а Луиза повторяла, что нет, это у них листья в форме тюльпанов, нет же, я такого не говорила, перестаньте! Так они вступили в фазу осторожной оценки шансов – хорошо известную Джиму и, как он надеялся, Луизе тоже, – полную маленьких приятных сюрпризов, полуиронических сигналов, нарастания нахальных надежд и роковой доброты, в одночасье меняющей судьбу.

– Мы совсем одни, – сказал Джим Фрери. – Такого раньше не бывало, а? Может, и не будет больше.

Он взял ее за руки и почти приподнял со стула, и она ему позволила. На выходе из столовой Джим выключил свет. Они вместе поднялись по лестнице, которую так часто преодолевали поодиночке. Мимо картин, изображающих верного пса на могиле хозяина, Мэри Кэмпбелл, поющую в поле, и пучеглазого старого короля, взгляд которого говорил о сластолюбии и пресыщенности.

– Ночь туманна, ливень хлещет, сердце бедное трепещет, – напевал Джим Фрери, поднимаясь по лестнице.

Он по-хозяйски поддерживал Луизу, приобняв ее.

– Все хорошо, все хорошо, – сказал он, когда они огибали поворот на лестничной площадке. А оказавшись на узкой лестнице, ведущей на третий этаж: – Никогда я еще не был так близок к небесам в этой гостинице!

Но чуть позже он издал финальный стон и приподнялся на локте, чтобы сонно отругать ее:

– Луиза, Луиза, почему ты мне не сказала, как обстоит дело?

– Я тебе все рассказала, – слабо ответила Луиза. Голос ее не слушался.

– Значит, я тебя не понял. Я не хотел, чтобы это было для тебя чем-то важным.

Она сказала, что это для нее вовсе не важно. Теперь, когда он уже не придавливал ее к месту, она почувствовала, что ее неудержимо крутит, словно матрас превратился в детский волчок и несет ее по кругу. Она попыталась объяснить следы крови на простыне наступлением месячных, но слова выходили с роскошной несвязностью и не складывались вместе.

Несчастные случаи

Вернувшись домой с фабрики – незадолго до полудня, – Артур закричал:

– Не подходите ко мне, пока я не вымоюсь! У нас был несчастный случай!

Ему никто не ответил. Миссис Фир, экономка, висела на телефоне в кухне – она говорила так громко, что не слышала Артура, а его дочь, конечно же, была в школе. Он вымылся, засунул всю одежду в корзину и оттер ванную комнату, словно убийца. И уже чистый – даже волосы мокрые и приглаженные – двинулся в путь, к дому покойного. Адрес пришлось узнавать. Он думал, что надо идти на Уксусную горку, но оказалось, что там – дом отца, а молодые живут на другой стороне города, где до войны была выпарка яблочного сока.

Он нашел два кирпичных домика и выбрал левый, согласно полученным указаниям. Впрочем, он и так не перепутал бы. Новости его опередили. Дверь домика стояла открытой, и дети, слишком маленькие, чтобы ходить в школу, торчали во дворе. Маленькая девочка сидела на детском игрушечном автомобиле – она никуда не ехала, только загораживала дорогу. Он обошел ее. В это время девочка постарше заговорила с ним формальным тоном – точнее, предупредила:

– Это ейного папку убило. Ейного!

Из гостиной вышла женщина с охапкой занавесок и отдала их другой женщине, которая стояла в прихожей. Та – седая, с умоляющим лицом – приняла занавески. Верхних зубов у нее не было. Наверно, дома снимает мост, ей так удобнее. Та, что отдала занавески, была плотная, но молодая, со свежей кожей.

– Скажите ей, чтобы не лазила на стремянку, – сказала седая Артуру. – Она сейчас начнет снимать занавески и обязательно сломает шею. Она думает, что нам надо все перестирать. Вы гробовщик? Ох, нет, извините! Вы мистер Дауд. Грейс, поди сюда! Грейс! Это мистер Дауд!

– Не беспокойте ее, – сказал Артур.

– Она думает, что сейчас поснимает все занавески, постирает и к завтрему снова развесит. Потому что его ж надо будет положить в гостиной. Она моя дочь. Но только она совсем меня не слушает.

– Она скоро успокоится, – сказал мужчина серьезного вида, в священническом воротничке, вышедший из задних комнат дома. Их священник. Но не из знакомых Артуру церквей. Баптисты? Пятидесятники? Плимутское братство? Священник пил чай.

Пришла еще какая-то женщина и быстро забрала занавески.

– Мы налили воды и запустили машину, – сказала она. – А высохнут они в такой день мигом. Только не пускайте сюда детей.

Священнику пришлось отступить в сторону и высоко поднять чашку, чтобы освободить дорогу женщине с бельем. Он сказал:

– А вы, дамы, разве не собираетесь предложить мистеру Дауду чашку чаю?

– Нет-нет, не беспокойтесь из-за меня, – запротестовал Артур.

– Расходы на погребение, – продолжал он, обращаясь к седой женщине. – Пожалуйста, передайте ей…

– Лилиан описалась! – торжествующе закричала девочка у двери. – Миссис Агнью! Лилиан надула в трусы!

– Да, да, – сказал священник. – Они будут очень благодарны.

– Участок на кладбище, камень, абсолютно всё. Пожалуйста, позаботьтесь о том, чтобы они это поняли. И памятник с любой надписью, какую они захотят.

Седая ушла во двор и вернулась с воющим ребенком на руках.

– Бедненький ягненочек, – сказала она. – Ей не велели заходить в дом, так куда ей было деваться? Конечно, с ней случился конфуз!

Молодая женщина вышла из гостиной, волоча за собой ковер:

– Это надо повесить на веревку и выколотить как следует.

– Грейс, мистер Дауд пришел выразить свои соболезнования, – сказал священник.

– И спросить, что я могу для вас сделать.

Седая двинулась наверх по лестнице с обмочившейся девочкой на руках. Еще несколько детей увязались за нею.

Но их заметила Грейс.

– А ну-ка нечего вам туда! Быстро на улицу!

– Моя мамка там.

– Да, и она там занята, поэтому нечего ее дергать. Она мне помогает. Ты что, не знаешь, что папка Лилиан погиб?

– Я что-нибудь могу для вас сделать? – спросил Артур, намереваясь убраться восвояси.

Грейс уставилась на него с разинутым ртом. Дом сотрясали звуки работающей стиральной машины.

– Можете. Стойте тут.

– Она вне себя от горя, – объяснил священник. – Она вовсе не намеренно груба с вами.

Вернулась Грейс со стопкой книг:

– Вот. Он их взял в библиотеке. Мне ни к чему еще и пени за них платить. Он ходил каждую субботу, так что, должно быть, их надо вернуть завтра. Я не хочу, чтобы у меня еще и из-за них голова болела.

– Я все сделаю, – сказал Артур. – С радостью.

– Я просто не хочу, чтобы у меня еще и из-за них голова болела.

– Мистер Дауд обещал позаботиться о похоронах, – с кротким упреком сказал священник. – Все, включая памятник. С любой надписью, какую вы захотите.

– О, мне бы что-нибудь попроще, – ответила Грейс.

На следующей неделе отчет опубликовали еще раз – для тех, кто случайно его пропустил или хотел иметь лишний экземпляр, чтобы послать друзьям или родственникам (особенно если они раньше жили в Карстэрсе, а теперь уехали). Написание слова «фланец» было исправлено, и газета поместила примечание, в котором извинялась за ошибку. В газете было также описание чрезвычайно масштабных похорон, на которые приехали даже люди из соседних городков, аж из самого Уэлли. Они ехали на машинах и поездом, а некоторые – на тележке, запряженной лошадью. Они не знали Джека Агнью при жизни, но, как выразилась газета, хотели отдать дань его сенсационной и трагической гибели. Все магазины Карстэрса в тот день закрылись на два часа. Гостиница, правда, не закрылась, но лишь потому, что всем этим приезжим надо было где-то есть и пить.

У покойного остались жена Грейс и дочь Лилиан четырех лет. Он храбро сражался в великой войне и был ранен один раз, легко. Иронию этой ситуации заметили многие.

В газете забыли упомянуть отца покойного, но не нарочно. Редактор газеты был не уроженец Карстэрса, а приезжий, и люди сначала забыли сказать ему про отца, а потом было уже поздно.

Сам отец не жаловался на это упущение. В день похорон – выдалась прекрасная погода – он вышел пешком за город, как обычно делал, когда решал, что сегодня работать в усадьбе Даудов не будет. Отец надел фетровую шляпу и длинное пальто, которым заодно мог накрыться, если вздумается где-нибудь прилечь поспать. На ногах у него были бахилы, аккуратно закрепленные резиновыми кольцами, какие подкладывают под крышки домашних консервов. Он собирался половить рыбу, белых чукучанов. Сезон еще не начался, но старик всегда слегка опережал установленные даты. Он рыбачил всю весну и начало лета и съедал свой улов. Под обрывом на берегу реки у него были спрятаны сковородка и кастрюля. В кастрюле он варил кукурузные початки, которые рвал на ходу в полях ближе к концу лета. В это время он ел еще плоды с диких яблонь и дикий виноград. Он был не сумасшедший, просто терпеть не мог разговаривать с людьми. В течение нескольких недель после смерти сына старику не удавалось полностью избегать разговоров, но, по крайней мере, он умел их обрубать:

– Сам виноват – надо было смотреть, что делаешь.

Прогуливаясь в тот день за городом, он встретил еще одного человека, тоже пропустившего похороны. Женщину. Она не попыталась завязать разговор со стариком и вообще, кажется, намерена была так же яростно охранять свое одиночество, как он – свое, вспарывая воздух усердными широкими шагами.

Фабрика пианино, которая начала свое существование с производства фисгармоний, вытянулась на западном краю города, словно средневековая крепостная стена. Два длинных здания напоминали внешнюю и внутреннюю оборонительные линии, а соединял их крытый мостик (в котором располагались конторы). В жилую часть городка, где стояли дома рабочих, вдавался участок с сушильными печами, лесопилкой, складом пиломатериалов и сараями. По свистку фабрики жили многие горожане: вставали по шестичасовому, потом свисток свистел еще раз в семь часов, знаменуя начало работы, в двенадцать – перерыв на обед, в час – возобновление работы и в полшестого – сигнал рабочим положить инструменты и идти домой.

Под часами в рамке за стеклом висели правила. Первые два гласили:

За минуту опоздания вычитается 15-минутная оплата.

Будь пунктуален.

Безопасность не гарантирована.

Бди за себя и за товарища.

На фабрике и раньше бывали несчастные случаи. Одного человека убило, когда на него обрушился груз пиломатериалов. То было еще до Артура. Один раз – во время войны – рабочий потерял руку или часть руки. В тот день, когда это случилось, Артур был в отъезде, в Торонто. Поэтому он ни разу не видел несчастных случаев – по крайней мере, серьезных. Но у него в подсознании всегда сидело, что рано или поздно что-то случится.

Вероятно, теперь, после смерти жены, он уже не был уверен в том, что никакая беда его не коснется. Жена умерла в 1919 году, во время последней вспышки испанки, когда все уже перестали бояться. Даже сама жена уже не боялась. То было почти пять лет назад, но Артуру до сих пор казалось, что с ее смертью кончился беззаботный период его жизни. Впрочем, другим людям Артур всегда казался очень ответственным и серьезным человеком – никто не заметил в нем особой перемены.

Когда ему снился этот несчастный случай, во сне расползалась тишина. Все отключалось. Каждый станок на заводе перестал издавать привычные звуки, и все людские голоса затихли, и когда Артур выглянул из окна конторы, он понял, что рок наконец обрушился. Артур не смог бы сказать, какая именно деталь дала ему понять это. Само пустое пространство, пыль во дворе фабрики сказали: «Вот оно».

Книги валялись в машине на полу еще с неделю. Беа, дочь Артура, спросила:

– Что эти книжки тут делают?

И тогда он вспомнил.

Беа прочитала вслух имена авторов и названия. Г. Б. Смит, «Сэр Джон Франклин и романтика поисков Северо-восточного прохода». Честертон, «Что стряслось с миром?». Арчибальд Хендри, «Взятие Квебека». Лорд Бертран Рассел, «Практика и теория большевизма».

Беа прочитала «больше́визм», и отец ее поправил. Она спросила, что это такое, и он сказал:

– Это что-то такое, что делают люди в России. Я сам не очень хорошо понимаю. Но судя по тому, что я слышал, это вопиющее безобразие.

Беа в это время было тринадцать лет. Она слыхала о русском балете, а также о пляшущих дервишах. Еще года два после этого она была уверена, что большевизм – это некий дьявольский и, возможно, непристойный танец. По крайней мере, так она рассказывала, когда была уже взрослая.

Она не упоминала, что книги были связаны с человеком, погибшим от несчастного случая. Тогда рассказ был бы менее смешным. А может, она и вправду про это забыла.

Библиотекарь была взволнована. В книгах все еще лежали карточки, а это значило, что выдачу не зарегистрировали. Их просто кто-то снял с полок и унес.

– Эта книга, лорда Рассела, уже очень давно отсутствует.

Артур не привык к подобным выговорам, но сказал мягко:

– Я их возвращаю за другого человека. Они были у того парня, который погиб. От несчастного случая, на фабрике.

Библиотекарь держала открытой книгу про Франклина. Она смотрела на картинку: лодка, вмерзшая в лед.

– Я это делаю по просьбе его жены, – добавил Артур.

Библиотекарь брала каждую книгу по очереди и вытрясала, словно ожидая найти что-то. Она проводила пальцем между страниц. Нижняя часть лица у нее некрасиво двигалась, будто она жевала собственные щеки изнутри.

– Наверно, он просто взял книги домой, как ему заблагорассудилось, – сказал Артур.

– Что-что? – откликнулась библиотекарь через минуту. – Что вы сказали? Извините.

Все дело в несчастном случае, подумал Артур. В мысли о том, что человек, погибший так трагически, брал эти книги последним. Переворачивал эти страницы. Мог оставить в книгах частицу своей жизни – клочок бумаги или ершик для чистки трубок вместо закладки. Даже крошки табаку. Вот она и расстроилась.

– Не важно, – сказал он. – Я зашел их вернуть.

Он отвернулся от конторки библиотекаря, но не ушел сразу. Он не был в библиотеке уже много лет. Вот между двумя фасадными окнами висит портрет его отца. И всегда будет висеть.

Конторка библиотекаря загораживала арочный проем, соединяющий переднюю комнату с задними. Книги стояли рядами на стеллажах в задних комнатах. В проходах висели лампы под зелеными абажурами, а с них свисали длинные шнуры. Артур вспомнил, как много лет назад на заседании муниципального совета обсуждали необходимость покупки шестидесятиваттных лампочек вместо сорокаваттных. Вопрос подняла тогда именно эта библиотекарь, и он был решен положительно.

В передней комнате лежали на деревянных подставках журналы и газеты и стояли тяжелые круглые столы, чтобы люди могли посидеть и почитать. За стеклом выстроились в ряд толстые книги в темных переплетах. Вероятно, словари, атласы, энциклопедии. Два красивых высоких окна выходили на главную улицу города. Из проема меж ними смотрел отец Артура. В комнате висели и другие картины, но слишком высоко; краски потускнели, а на картинах было много народу, поэтому нельзя было разобрать, что на них нарисовано. (Потом, когда Артур проведет в библиотеке много часов и обсудит эти картины с библиотекарем, он узнает, что на одной изображена битва при Флоддене и король Шотландский, несущийся в атаку вниз по склону в облаке дыма; на другой – похороны «Орленка»; на третьей – ссора Оберона и Титании из «Сна в летнюю ночь».)

Артур присел за один из столов – так, чтобы смотреть в окно. Он взял со стола старый «Нэшнл джиографик». К библиотекарю он сел спиной. Он подумал, что этого требует чувство такта – ведь она, кажется, переживает. Вошли какие-то люди, и Артур услышал, как библиотекарь с ними разговаривает. Теперь ее голос звучал более или менее нормально. Артур все думал, что сейчас уйдет, но не уходил.

Ему нравилось высокое голое окно, полное светом весеннего вечера, достоинство и порядок этих комнат. Мысль о том, что сюда приходят взрослые люди, что они читают книги, приятно интриговала. Неделю за неделей, книгу за книгой, и так всю жизнь. Он сам время от времени что-то читал, когда ему рекомендовали, и обычно ему это нравилось, а потом он читал журналы, чтобы быть в курсе всего, и не вспоминал про чтение книг, пока ему не рекомендовали что-нибудь еще, практически случайно.

По временам, ненадолго, в помещении оставались только он сам и библиотекарь.

Во время одного из этих перерывов она подошла и встала недалеко от него, возвращая на место какие-то газеты. Закончив, она обратилась к Артуру – в голосе прорывалась настойчивость, но библиотекарь владела собой.

– Рассказ о несчастном случае, который напечатали в газете… я полагаю, он был довольно точным?

Артур сказал, что, вероятно, даже слишком точным.

– Как это? Почему вы так говорите?

Он объяснил, что люди бесконечно жадны до кровавых подробностей. Неужели газета должна идти у них на поводу?

– О, я думаю, это естественно, – сказала библиотекарь. – Естественно для людей – хотеть знать самое худшее. Люди хотят представить себе все в деталях. Я сама такая. Я очень мало что знаю о промышленных станках. Мне трудно представить, что произошло. Хотя я и прочитала описание в газете. Станок повел себя каким-то неожиданным образом?

– Нет. Нельзя сказать, что станок схватил его и затянул в себя, как хищный зверь. Он сам сделал неправильное движение. Во всяком случае, беспечное. И подписал себе приговор.

Она ничего не сказала, но и не ушла.

– В этом деле нужна постоянная бдительность, – продолжал Артур. – Нельзя расслабляться ни на секунду. Машина – слуга. Она прекрасный слуга, но никуда не годный хозяин.

Он тут же задался вопросом: сам ли он это придумал или прочитал где-нибудь.

– И надо полагать, никаких способов защиты людей не существует? – спросила библиотекарь. – Но вы наверняка досконально в этом разбираетесь.

Тут она его оставила, потому что пришли новые посетители.

После несчастного случая установилась хорошая теплая погода. Длинные вечера и нега жаркого дня казались внезапными и удивительными, будто вовсе не такая погода почти ежегодно приходила на смену зиме в этой местности. Зеркала паводков съежились и убрались обратно в бочаги, листья выстреливали из покрасневших ветвей, и запахи скотного двора приплывали в городок, обернутые в запах сирени.

Но Артура в такие вечера почему-то не тянуло на природу. Он думал о библиотеке и часто оказывался именно там. Садился на то же место, которое выбрал в первый раз. Он проводил в библиотеке полчаса или час. Проглядывал «Лондонские иллюстрированные новости», «Нэшнл джиографик», «Субботний вечер» или «Журнал Коллиера». Все эти журналы он выписывал сам и прекрасно мог читать их у себя дома, в кабинете, глядя в окно на подстриженные газоны, которые старый Агнью поддерживал в пристойном виде, и клумбы, сейчас покрытые тюльпанами всевозможных ярких цветов и их сочетаний. Но, казалось, ему приятней вид на главную улицу, где иногда проезжал бойкий новый «форд» или какой-нибудь старый чихающий автомобиль с запыленным тряпочным верхом. Казалось, ему приятней смотреть на здание почты с башней, на которой четыре циферблата, глядя в разные стороны, показывали время – и, как любили говорить горожане, все четыре врали. И на людей, что проходили по тротуару или болтались на улице без дела. Кое-кто пытался включить питьевой фонтанчик, хотя он начинал работать только 1 июля.

Не то чтобы Артура так уж тянуло общаться с людьми. Он сидел в библиотеке не для того, чтобы болтать, хотя приветствовал тех, кого знал по имени, а знал он многих. И еще он обменивался парой слов с библиотекарем – хотя, как правило, говорил лишь «Добрый вечер», когда входил, и «До свидания» перед уходом. Он ни от кого ничего не требовал. Он чувствовал, что своим присутствием источает благодушие и подбадривает, и самое главное – что оно естественно. Ему казалось, что, сидя здесь, читая и размышляя, он оказывает какую-то важную услугу. Что-то надежное, прочное.

Ему нравилось одно выражение. «Слуга народа». Его отец, глядящий сейчас со стены, с подкрашенными розовым младенческими щеками, стеклянистыми голубыми глазками и обиженным ртом старика, никогда не считал себя слугой народа. Он скорее видел себя трибуном и благодетелем публики. Он повелевал и самодурствовал, и ему это сходило с рук. Когда на фабрике было мало работы, он обходил цеха и рявкал то одному рабочему, то другому: «А ну, пошел домой! Пошел! И сиди там, пока ты мне опять не понадобишься». И они уходили. Возились в саду, стреляли кроликов, покупали все нужное в лавках в долг и принимали это как само собой разумеющееся. Они пародировали его рявканье и смеялись над этим «Пошел домой!». Они обожали старика, как никогда не будут обожать Артура, но сегодня уже не стали бы терпеть такое обращение. Во время войны они привыкли к хорошим заработкам и к постоянному спросу на их труд. Они не думали об избытке рабочих рук, который настал, когда вернулись с фронта солдаты. Они не думали о хитроумии, об удачливости, необходимых для выживания бизнеса от сезона к сезону. Им не нравились перемены – им было не по душе, что фабрика переключилась на выпуск пианол, которые Артур считал надеждой будущего. Но Артур делал то, что находил нужным, хотя его методы были совершенно противоположны методам отца. Обдумай все хорошенько, а потом обдумай еще раз. Сливайся с фоном, кроме случаев, когда необходимо иное. Сохраняй достоинство. Старайся всегда быть справедливым.

Они ждали, что он о них позаботится. Этого ждал весь город. Люди были уверены в том, что их обеспечат работой, – так же, как в том, что завтра взойдет солнце. Но налоги на производство поднялись одновременно с введением платы на воду, которая раньше доставалась даром. Поддерживать подъездные дороги в хорошем состоянии теперь тоже должна была фабрика, а раньше этим занимался город. Методистская церковь требовала кругленькую сумму на постройку новой воскресной школы. Городской хоккейной команде нужна была новая форма. В мемориальном парке в память войны воздвигались новые ворота с каменными столбами. И каждый год самый умный мальчик из выпускного класса отправлялся в университет за счет семьи Дауд.

Просите, и дастся вам.

Дома от Артура тоже чего-то ожидали. Беа ныла, требуя, чтобы он отправил ее в частную школу-пансион. Миссис Фир присмотрела какой-то смешивающий аппарат для кухни и новую стиральную машину. В этом году следовало обновить всю белую краску на декоративных деталях дома. На украшениях, которые придавали дому сходство со свадебным тортом. И посреди всего этого Артур не мог не купить себе новенький автомобиль – «крайслер»-седан.

Это было необходимо – он обязан ездить на новой машине. Ему положено ездить на новой машине, Беа положено учиться в дорогом пансионе, миссис Фир положено иметь в кухне новейшие аппараты, а декоративные детали дома должны блистать белизной, как свежевыпавший снег. Иначе семью перестанут уважать, перестанут в нее верить и задумаются, а не пошла ли она под уклон. И все это можно было провернуть – при малой толике удачи все это можно было провернуть.

Многие годы после смерти отца Артур чувствовал себя мошенником, надевшим чужую личину. Не постоянно – время от времени. А теперь это ощущение исчезло. Он сидел здесь и чувствовал, что оно исчезло.

Когда произошел несчастный случай, Артур сидел в конторе и беседовал с торговым агентом, продающим шпон. Артур уловил какое-то изменение в уровне шума, но скорее усиление, чем внезапное затишье. Его это не встревожило, только царапнуло нервы. Поскольку все случилось в лесопильном цеху, в других цехах, в сушильнях и на лесном дворе узнали не сразу, и кое-где работа продолжалась еще несколько минут. Артур в это время склонялся над образцами шпона, разложенными на столе, и, по правде сказать, возможно, что он узнал о происшествии последним. Он о чем-то спросил собеседника, но тот не ответил. Артур поднял взгляд и увидел отвисшую челюсть, испуганное лицо. Вся самоуверенность торгового агента начисто пропала.

Потом Артур услышал, что его зовут: и «мистер Дауд», как принято было его называть, и «Артур, Артур!» – это кричали старые рабочие, которые знали его еще мальчиком. Еще он услышал: «станок», «голова» и «Господи Исусе!».

Если бы Артур мог, он бы пожелал тишины – чтобы звуки и предметы отступили, даровав пусть ужасное, но освобождение, и дали ему дышать. Но ничего подобного не происходило. Вопли, вопросы, беготня, и сам он в центре сбившейся кучи – его тащило к лесопильному цеху. Один человек потерял сознание и упал так, что ему тоже отрезало бы голову, если бы станок не отключили за миг до того. Именно его тело, упавшее, но целое, Артур сперва принял за тело жертвы. Нет, нет, нет. Его толкали дальше. Дальше были алые опилки. Насквозь промокшие, яркие. Штабель досок заляпан ярким, веселым красным цветом, и полотно пилы тоже. Кучка рабочей одежды, пропитанной кровью, лежала в опилках, и до Артура дошло, что это тело – торс и конечности. Из тела вытекло столько крови, что его форму поначалу было трудно различить – оно стало мягким, как пудинг.

Первое, о чем подумал Артур, – прикрыть это. Он снял пиджак и положил сверху. Пришлось подойти близко, хлюпая туфлями в этом. До него никто не прикрыл тело по той простой причине, что ни на ком не было пиджака.

– Доктора позвали? – вопил кто-то.

– «Доктора позвали?» – повторил человек, стоящий совсем рядом с Артуром. – А что он сделает, доктор-то? Голову обратно пришьет?

Но Артур все же приказал послать за врачом – он решил, что это необходимо. Не может быть смерти без врача. Приход врача запускает всю последовательность – врач, похоронных дел мастер, гроб, цветы, панихида. Вот и надо ее запустить, чтобы людям было чем заняться. Сгрести опилки, отчистить станок. Людей, оказавшихся рядом, послать мыться. Того, кто потерял сознание, отнести в столовую. С ним все в порядке? Велеть пишбарышне заварить чаю.

Пригодилось бы бренди или виски. Но у Артура было правило, запрещающее вносить алкоголь на территорию фабрики.

Чего-то еще не хватает. Где? Вон, ответили ему. Вон там. Кого-то начало рвать, совсем рядом. Хорошо. Это надо подобрать или сказать кому-нибудь, чтобы подобрали. Звуки рвоты спасли Артура, придали ему устойчивость и почти радостную решимость. Он подобрал это. Он нес это бережно и надежно, как неухватистый, но очень ценный кувшин. Прижимая лицо к груди, словно утешая, – так, чтобы лица не было видно. Кровь просачивалась через рубашку, прилепляя ткань к телу. Теплая. Он чувствовал себя как раненый. Он чувствовал, что на него смотрят, и видел себя со стороны, подобно актеру, или, может быть, священнику. Что теперь делать с этой штукой, которую он прижимает к груди? Ответ на этот вопрос тоже пришел. Положить, приставить к тому месту, где она должна быть, – конечно, не точно приставить, как будто этот шов может срастись. Просто положить рядом, более или менее на место, приподнять пиджак, потянуть за край, накрыть все в новой позиции.

Он не мог сейчас спросить, как звали этого человека. Придется узнать имя каким-то другим способом. После оказанных им интимнейших услуг такое невежество будет оскорбительным.

Но Артур понял, что знает имя. Вспомнил. Прикрывая краем пиджака голову, которая легла и до сих пор так и лежала ухом кверху – и оттого ухо выглядело совершенно свежим и годным к употреблению, – он вспомнил нужное имя. Сын того человека, что ухаживает за садом Артура, – не всегда регулярно ухаживает. Молодой, его снова взяли на фабрику, когда он вернулся с войны. Женатый? Вроде бы да. Надо пойти сообщить жене. Как можно скорее. Переодеться в чистое.

Библиотекарь часто надевала темно-красную блузку. Губы у нее были накрашены помадой в тон, а волосы подстрижены и завиты. Она была уже не молоденькая, но по-прежнему сохраняла элегантность. Артур вспомнил, что много лет назад, когда ее брали на работу, он подумал, что она одевается очень строго. Она тогда не стриглась, а закручивала косы вокруг головы, по старинной моде. Цвет волос остался прежним – теплый, приятный, напоминающий дубовые листья по осени. Артур попытался вспомнить, сколько ей платят. Наверняка немного. Она умудрялась хорошо выглядеть на эти деньги. А где же она живет? В одном из пансионов, с незамужними учительницами? Нет, не там. Она живет в гостинице «Коммерческая».

Тут он начал припоминать что-то еще. Не какое-то определенное событие. Нельзя было сказать с уверенностью, что у библиотекаря дурная репутация. Но безупречной ее тоже нельзя было назвать. Говорили, что она выпивает с коммивояжерами, которые останавливаются в гостинице. Что, возможно, один из них – ее любовник. А может, и не один.

Ну что ж, она взрослая женщина и имеет право вести себя, как хочет. Библиотекарь ведь не то же самое, что учительница – человек, которого нанимают в том числе и для того, чтобы он показывал пример ученикам. Пока библиотекарь выполняет свою работу хорошо – а любому видно, что это именно так, – она имеет право жить своей жизнью, как любой другой. Ведь гораздо лучше иметь в библиотеке женщину приятной внешности, чем мегеру вроде Мэри Тэмблин. Ведь туда заходят и приезжие. И судят о городе по тому, что они там увидели. Поэтому в библиотеке должна работать женщина приятной внешности, с хорошими манерами.

Остановись. Разве кто-то говорит, что не должна? Он вел спор у себя в голове, словно кто-то пришел и заявил, что библиотекаря нужно выгнать, – а ведь ни о чем подобном Артур не слышал.

А что означал ее вопрос о машинах, заданный в первый вечер? Что она хотела сказать? Может, это она так хитро намекала, кто виноват?

Он поговорил с ней о картинах, об освещении, а также вспомнил, как его отец послал сюда своих собственных рабочих и заплатил им, чтобы сделали для библиотеки стеллажи. Но ни разу не упомянул о человеке, который выносил книги без ведома библиотекаря. Вероятно, по одной. Под полой? И приносил обратно так же. Наверняка приносил обратно, иначе у него сейчас был бы полный дом книг, а его жена ни за что такого не потерпела бы. Не крал – только заимствовал, на время. Безвредное, но странное поведение. Была ли тут какая-то связь? Между готовностью отступить немного от правил и убежденностью, что неверное движение сойдет с рук? Неверное движение, из-за которого можно зацепиться рукавом и подтянуть к собственной шее диск циркулярной пилы?

Да, может, может быть, что эти вещи связаны. Вопрос отношения к заведенному порядку.

– Этот человек… ну, знаете… с которым произошел несчастный случай, – сказал Артур библиотекарю. – То, что он вынес те книги, ни слова не говоря. Как вы думаете, почему он это сделал?

– Люди всякое творят, – ответила она. – Вырывают страницы. Потому что им не нравится то, что там написано. Вообще всякое делают. Не знаю.

– А он когда-нибудь вырывал страницы? Может, вы когда-нибудь сделали ему выговор? И с тех пор он боялся показаться вам на глаза?

Артур хотел ее немножко подразнить, имея в виду, что она не способна никого напугать. Но она восприняла его шутку по-другому.

– Как это могло быть, если я ни разу с ним не разговаривала? Я его никогда не видела. Никогда не видела, не знала его в лицо.

Она отошла, положив конец разговору. Значит, она не любит, чтобы ее дразнили. Может, она одна из тех людей, которые сплошь покрыты кое-как заделанными трещинами, видными лишь в упор? Может, ее беспокоит какая-то старая тайна, давнее несчастье? Может, у нее возлюбленный погиб на войне?

Чуть позже, опять вечером – субботним летним вечером, – она сама заговорила на тему, которую Артур про себя поклялся больше не трогать.

– Помните, мы говорили о человеке, который погиб от несчастного случая?

Артур сказал, что помнит.

– У меня к вам есть вопрос, который может показаться странным.

Он кивнул.

– И то, что я об этом спрашиваю… сохраните, пожалуйста, в тайне.

– Разумеется, – сказал он.

– Как он выглядел?

Выглядел? Артур удивился. Удивило его то, что она обставила свой вопрос такими реверансами и такой секретностью. Ведь это естественно – интересоваться, как мог выглядеть человек, который без ее ведома приходил и таскал у нее книги. Но Артур покачал головой – он ничем не мог помочь ей. Он не мог мысленным взором увидеть Джека Агнью.

– Высокий, – сказал он. – Кажется, он был выше среднего роста. Но больше я ничего не могу вам сказать. На самом деле об этом лучше не меня спрашивать. Я хорошо узнаю людей, но совершенно не способен их описать, даже если вижу человека каждый день.

– Но мне казалось, что это вы… Я слышала, что вы… Подобрали. Голову.

– Ну не мог же я ее там оставить, – сдавленным голосом сказал Артур.

Эта женщина его разочаровала. Ему было не по себе и стыдно за нее. Но он старался говорить как обычно, без упрека в голосе.

– Я даже не смогу вам сказать, какого цвета у него были волосы. В тот момент оно все как-то… стерлось.

Она молчала несколько секунд, и он на нее не смотрел. Потом она сказала:

– Вам, наверно, кажется, что я одна из тех людей… людей, которых подобные вещи завораживают.

Артур издал протестующие звуки, но, конечно, он именно это и подумал – что она из таких.

– Мне не следовало вас спрашивать, – сказала она. – Не следовало об этом упоминать. Я никогда не смогу объяснить вам, почему спросила. Но я прошу вас, если это в ваших силах, ни в коем случае не думать, что я – из таких.

Артур услышал слово «никогда». Она никогда не сможет объяснить. Он ни в коем случае не должен думать. В самом сердце разочарования он уловил эту нотку – намек на то, что их разговоры будут продолжаться и, может быть, станут более-менее постоянными. В голосе женщины он услышал смирение, но смирение это опиралось на какую-то уверенность. Возможно, с сексуальным подтекстом.

А может, ему это лишь кажется, потому что сегодня особенный вечер? Этим субботним вечером он собирался ехать в Уэлли. Он уже отправился в путь и лишь по дороге заглянул в библиотеку, не собираясь сидеть столько, сколько в итоге просидел. Он направлялся в гости к некой Джейн Макфарлейн. Она давно разъехалась с мужем, но не собиралась просить развода. Детей у нее не было. Зарабатывала она портновским ремеслом. Артур познакомился с ней, когда она приехала к ним домой, чтобы шить платья его жене. Тогда между ними ничего не было, и ни одному из них ничего такого не пришло в голову. Джейн Макфарлейн в чем-то походила на библиотекаря – хороша собой, хотя и не первой молодости, решительная, элегантная, умелая в своем деле. Но в других отношениях они совсем не были похожи. Артур никак не мог представить себе, чтобы Джейн предъявила ему загадку, а вслед за тем сообщила, что эта загадка никогда не будет разгадана. Джейн была из тех, кто несет мужчине покой. Разговор без слов, который происходил между ним и ею, – чувственный, добрый и ограниченный узкими рамками – был очень похож на его отношения с женой.

Библиотекарь подошла к двери, где был выключатель, и погасила основной верхний свет. Заперла дверь. Скрылась меж стеллажей, неторопливо выключая свет и там. Часы на ратуше били девять. Наверно, она считала их правильными. Собственные часы Артура утверждали, что еще только без трех минут.

Ему пора было вставать, двигаться, ехать в Уэлли.

Она погасила весь свет, пришла и села за стол рядом с Артуром.

Он сказал:

– Я никогда не стану думать о вас так, чтобы вам это было неприятно.

В комнате вдруг стало очень темно – неужели только оттого, что она выключила свет? Ведь на дворе середина лета. Но, видимо, небо успели затянуть тяжелые тучи. Когда Артур последний раз смотрел на улицу, там было совсем светло: шли сельские жители, приехавшие в город за покупками, мальчишки брызгали друг на друга водой из питьевого фонтанчика, молодые девушки разгуливали туда-сюда в дешевеньких мягких цветастых летних платьях на виду у молодых парней, что кучковались в своих излюбленных местах – на ступеньках почты или у входа в магазин кормов. Теперь, снова взглянув на улицу, Артур увидел, что по ней с грохотом летит ветер, уже неся с собой первые капли дождя. Девушки визжали, хохотали и прикрывали головы сумочками, спеша в укрытия, магазинные продавцы скатывали холщовые козырьки и втаскивали внутрь корзины с фруктами, подставки с летней обувью, садовые принадлежности, ранее выставленные на тротуаре. Двери городской думы хлопали – это фермерши вбегали внутрь, таща детей и свертки, чтобы набиться битком в дамскую уборную. Кто-то подергал дверь библиотеки. Библиотекарь бросила взгляд на дверь, но не пошевелилась. И тут же ливень обрушился на улицу полотнищами воды и ветер замолотил по крыше, обдирая верхушки деревьев. Этот рев и ощущение опасности длились несколько минут, пока не ослабел ветер. Потом остался только шум дождя, который теперь шел вертикально и так густо, будто они стояли под водопадом.

«Если в Уэлли то же самое, – подумал Артур, – то Джейн догадается, что сегодня меня ждать не стоит». Это была его первая мысль о Джейн за долгое время.

– Миссис Фир тогда не хотела стирать мои вещи, – сказал он и сам удивился. – Она боялась до них дотрагиваться.

Библиотекарь произнесла странно дрожащим, пристыженным, но решительным голосом:

– Я считаю, то, что вы сделали… Это был замечательный поступок.

Дождь шумел так сильно, что отвечать было необязательно. Артур понял, что может повернуться и посмотреть на нее. Ее профиль виднелся в свете, проникающем через залитые дождем окна. Лицо у нее было спокойное и отчаянное. Во всяком случае, так показалось Артуру. Он понял, что вообще ничего о ней не знает – что она за человек на самом деле и какие тайны хранит. Он даже не мог понять, насколько он сам для нее значим. Но знал: что-то он для нее значит, и притом что-то необычное.

Он не мог описать чувство, которое она у него вызывала. Это было так же невозможно, как описать запах. Похоже на разряд электричества. На горелые зерна пшеницы. Нет, на горький апельсин. Сдаюсь.

Он никогда не воображал себя в подобной ситуации, не представлял, что им может двигать такой ясный порыв. Но, судя по всему, этот порыв не застал его врасплох. Не подумав даже единожды о том, во что собирается влипнуть, он проговорил:

– Мне хотелось бы…

Он сказал это слишком тихо, и она его не услышала.

Он заговорил громче:

– Мне хотелось бы, чтобы мы с вами поженились.

Тогда она посмотрела на него. Засмеялась было, но сдержала смех.

– Простите, – сказала она. – Простите. Просто я как раз только что подумала…

– О чем?

– Я подумала – «все, больше я его не увижу».

– Ошибаешься, – сказал Артур.

Толпаддлские мученики

Пассажирский поезд Карстэрс – Лондон перестал ходить во время Второй мировой войны, и даже рельсы разобрали. Говорили, что это для фронта и для победы. И когда в середине пятидесятых Луизе нужно было в Лондон, показаться кардиологу, ей пришлось ехать на автобусе. Машину ей уже не разрешали водить.

Кардиолог сказал, что сердце у нее шалит, а пульс скачет. Луиза подумала, что, судя по этим словам, ее сердце – невоспитанный мальчишка, а пульс – щенок на поводке. Она не для того проехала пятьдесят семь миль, чтобы выслушивать подобные непочтительные выражения, но не стала придираться к словам – отвлеклась на мысли о газете, которую прочитала, ожидая у доктора в приемной. Может, именно от этого чтения у нее пульс начал скакать.

На второй странице городской газеты она увидела заголовок: «Чествование местных мучеников» – и, просто чтобы скоротать время, стала читать дальше. Там было написано, что в этот день в парке Виктории должна состояться некая церемония. В честь мучеников из Толпаддла. В газете говорилось, что мало кто слыхал о Толпаддлских мучениках. Луиза уж точно не слыхала. Это оказались люди, которых судили и нашли виновными в принесении незаконных клятв. За это странное преступление, совершенное более ста лет назад в Дорсете, в Англии, виновных выслали в Канаду, и кое-кто из них в результате оказался тут, в Лондоне. Здесь они прожили до конца своей жизни и умерли незамеченными, без каких-либо почестей. Сейчас они считались самыми ранними предтечами профсоюзного движения, и канадский совет профсоюзов, наряду с представителями Канадской федерации труда и священниками каких-то местных церквей, организовали церемонию, которая должна была пройти сегодня, так как исполнялось сто двадцать лет со дня ареста мучеников.

«Мученики» – это явное преувеличение, подумала Луиза. Их ведь не казнили, в конце-то концов.

Церемония должна была начаться в три часа, а в качестве главных ораторов значились один из местных священников и мистер Джон (Джек) Агнью, профсоюзный делегат из Торонто.

Когда Луиза вышла из кабинета, было четверть третьего. Автобус в Карстэрс уходил только в шесть часов. Она решила, что пойдет перекусит и выпьет чаю на верхнем этаже универмага Симпсона, а потом поищет в магазинах свадебный подарок или, если хватит времени, сходит в кино на дневной сеанс. Парк Виктории лежал на пути от приемной врача к универмагу, и Луиза решила срезать угол. День был жаркий, а в тени деревьев – прохладно. Она не могла не заметить, что в парке стоят стулья и небольшая трибуна для выступающих, задрапированная в желтую ткань, с канадским флагом с одного боку и каким-то еще (Луиза решила, что профсоюзным) с другого. Там уже собралась кучка людей, и Луиза обнаружила, что меняет курс, чтобы посмотреть на них. Среди собравшихся были старики, очень просто, но прилично одетые, и женщины, повязанные платками даже в такой жаркий день – на европейский манер. Были еще фабричные рабочие: мужчины – в чистых рубашках с короткими рукавами, женщины – в свежих блузах и брюках. Видно, их отпустили пораньше. Кто-то из женщин, видимо, пришел из дома – эти были в летних платьях и пытались уследить за бегающими рядом мелкими детьми. Луиза подумала, что участникам церемонии не по душе придется ее наряд – она была одета, как всегда, по моде, в бежевый чесучовый костюм и алый шелковый берет, – но тут же заметила женщину, одетую еще элегантней, в зеленое и шелковое, с темными волосами, туго стянутыми назад и перевязанными зелено-золотым шарфом. Женщине было, наверно, лет сорок – лицо с явной печатью возраста, но красивое. Она тут же с улыбкой подошла к Луизе, показала ей на стул и вручила отпечатанную на мимеографе листовку. Луиза не смогла прочитать фиолетовые буквы. Она попыталась разглядеть кучку мужчин, которые стояли рядом с трибуной и разговаривали. Может, ораторы – среди них?

Совпадение имен ее не слишком интересовало. И имя, и фамилия не такие уж редкие.

Она сама не знала, почему села или зачем вообще сюда пришла. Она уже ощущала, как подступают знакомое возбуждение и легкая тошнота. Возможно, на пустом месте. Но раз уж на нее накатило, твердить себе, что это на пустом месте, бесполезно. Нужно вставать и уходить, пока рядом с ней не сели еще люди и не отрезали ей путь к отступлению.

Женщина в зеленом перехватила ее и спросила, что случилось.

– Мне нужно на автобус, – хрипло сказала Луиза. Она прокашлялась. – На междугородный.

Последние слова вышли уже лучше. Она двинулась прочь – не в ту сторону, где располагался универмаг Симпсона. Луиза подумала, что, в сущности, и не хочет туда идти – ни туда, ни к Бэрксу за свадебным подарком, ни в кино. Лучше она спокойно посидит на автостанции, пока не придет ее автобус.

Не дойдя полквартала до автостанции, она вдруг вспомнила, что сегодня утром автобус привез ее не сюда. Автостанцию снесли и перестраивали, а пока что использовали другую, временную, в нескольких кварталах отсюда. Но утром Луиза не обратила внимания, на какой улице располагается новая станция – на Йорк-стрит, к востоку от настоящей, или на Кинг-стрит? В любом случае придется сделать крюк, потому что обе улицы перерыли. Она уже успела решить, что заблудилась, как вдруг ей повезло – она наткнулась на временную станцию, выйдя к ней сзади проулком. Это был старый дом на одну семью – высокий, из грязно-желтого кирпича, типичный для той эпохи, когда здесь еще был жилой квартал. Вероятно, станция – последнее, что размещается в доме перед тем, как его снесут. Все окрестные дома, похоже, уже снесли, чтобы сделать большую, посыпанную гравием площадку для прибывающих автобусов. На краю площадки еще росли какие-то деревья, а под ними в несколько рядов стояли стулья, которых Луиза не заметила, сходя с автобуса утром. На том, что когда-то было верандой дома, сидели на старых автомобильных сиденьях двое мужчин в коричневых рубашках с логотипом автобусной компании. Они, кажется, не пылали особым энтузиазмом к своему делу – даже не встали, когда Луиза спросила, уходит ли автобус на Карстэрс в шесть часов и где можно найти что-нибудь попить.

Да, в шесть часов, насколько им известно.

Вон в той стороне кофейня.

В помещении есть холодильник, но там остался только апельсиновый сок и кока-кола.

Луиза взяла кока-колу из холодильника в маленьком грязном зале ожидания, где отвратительно воняло уборной. Видимо, то, что автостанцию перевели в этот полуразвалившийся дом, повергло всех в состояние ленивого безразличия. В комнате, временно переоборудованной под контору, был вентилятор, и, проходя мимо, Луиза увидела, как со стола снесло бумаги потоком воздуха. «О черт», – воскликнула девушка-служащая и прижала их ногой.

Стулья, расставленные в тени пыльных городских деревьев, оказались прямыми, старомодными, когда-то покрашенными в разные цвета, – видимо, их натаскали сюда из разных кухонь. Перед ними лежали полоски старого ковролина и коврики из ванной – чтобы не ставить ноги на гравий. Луизе показалось, что за первым рядом стульев на земле лежит овца, но, присмотревшись, она поняла, что это грязно-белая собака. Собака подбежала к ней и посмотрела на нее серьезно, почти официально; обнюхала ее туфли и потрусила прочь. Луиза не заметила, были ли рядом с холодильником соломинки для питья, а идти обратно проверять ей не хотелось. Она стала пить кока-колу прямо из бутылочки, запрокинув голову и закрыв глаза.

Когда она снова открыла глаза, через один стул от нее сидел мужчина и обращался к ней.

– Я прибежал сюда, как только смог. Нэнси сказала, что вы пошли на автобус. Как только я закончил свою речь, я помчался сюда. Но автостанция вся перекопана.

– Это временно, – сказала Луиза.

– Я вас сразу узнал. Хотя прошло… ну, много лет прошло. Когда я вас увидел, я разговаривал с одним человеком. Потом я снова посмотрел, и вас уже не было.

– Я вас не узнаю, – сказала Луиза.

– Ну, конечно нет. Разумеется. Откуда вам меня узнать.

На нем были светло-коричневые брюки, бледно-желтая рубашка с короткими рукавами и желто-кремовый аскотский шарф. Для профсоюзного делегата он выглядел франтом. Волосы – седые, но густые, волнистые – поднимались упругими волнами назад и вверх ото лба. Он раскраснелся, сморщил лоб от ораторских упражнений – и наверно, подумала Луиза, от последующих приватных разговоров, которые он вел с тем же жаром и убедительностью. На нем были затемненные очки, но сейчас он их снял, словно для того, чтобы она разглядела его получше. Глаза голубые, с кровавыми прожилками, и в них таится осторожность. Мужчина приятной внешности, все еще стройный, если не считать начальственного животика над ремнем брюк. Луиза, впрочем, не находила привлекательным его целенаправленное обаяние – рассчитанно небрежную спортивную одежду, демонстрацию волнистых волос и убедительной мимики. Внешность Артура нравилась ей больше. Сдержанность, достоинство, темный костюм – кое-кто назвал бы его помпезным, но Луизе Артур казался достойным восхищения и бесхитростным.

– Я все время хотел разбить лед, – сказал ее собеседник. – Я хотел с вами поговорить. Должен был, по крайней мере, зайти и попрощаться. Но мне так внезапно представилась возможность покинуть город.

Луиза понятия не имела, что на это ответить. Он вздохнул:

– Наверно, вы на меня очень сердились. И до сих пор сердитесь?

– Нет, – сказала она и прибегла к банальному вежливому ходу, что было очень смешно: – Как поживает Грейс? А ваша дочь Лилиан?

– Грейс – не очень хорошо. У нее артрит и еще лишний вес, что тоже вредит суставам. У Лилиан все в порядке. Она вышла замуж, но все еще преподает в старших классах. Математику, это необычно для женщины.

Как могла Луиза его поправить? С чего начать? «Нет, ваша жена Грейс снова вышла замуж во время войны – за фермера, вдовца. А до этого она приходила к нам убираться в доме раз в неделю. Миссис Фир стала слишком стара для уборки. А Лилиан сама недоучилась в старших классах, как же она может там преподавать? Она рано вышла замуж, нарожала детей и теперь работает продавщицей в аптеке. У нее твой рост и твои волосы, только она их осветляет. Я часто смотрела на нее и думала, что она, должно быть, похожа на тебя. Пока она росла, я отдавала ей одежду, из которой выросла моя падчерица».

Но вместо всего этого она сказала:

– Значит, та женщина в зеленом платье – это не Лилиан?

– Нэнси? О нет! Нэнси – мой ангел-хранитель. Она следит за тем, куда и когда мне нужно ехать, и захватил ли я с собой текст речи, и что я ем и пью, и принял ли я таблетки. У меня давление высоковато. Ничего серьезного. Но мой образ жизни это усугубляет. Я все время в разъездах. Сегодня вечером я лечу отсюда в Оттаву, завтра днем у меня трудная встреча, а вечером – какой-то дурацкий банкет.

Тут Луиза сочла нужным сказать:

– Вы ведь знаете, что я вышла замуж? За Артура Дауда.

Ей показалось, что он слегка удивился. Но он ответил:

– Да, я слышал об этом. Да.

– Мы тоже много и тяжело работали, – не сдаваясь, сказала Луиза. – Артур умер шесть лет назад. Мы удерживали фабрику на плаву все тридцатые годы, хотя по временам у нас оставалось только трое рабочих. У нас не было денег на ремонт. Помню, как я срезала холстину с козырьков над окнами конторы и отдавала ее Артуру, чтобы он мог залезть по лестнице наверх и починить крышу. Мы пытались производить все, что только можно. Даже дорожки для уличного боулинга, для увеселительных парков. А потом началась война, и наша продукция пошла нарасхват. Сколько ни сделай – все мало. Мы продавали все пианино, какие только успевали произвести, а кроме этого, делали еще корпуса радаров для военно-морского флота. Я все это время работала в фабричной конторе.

– Вот это, наверно, была большая перемена, – сказал он, кажется стараясь, чтобы голос звучал тактично. – После библиотеки.

– Работа есть работа. Я до сих пор работаю. Моя падчерица Беа развелась и теперь вроде как ведет мое хозяйство. Мой сын наконец доучился в университете, – предполагается, что он изучает семейный бизнес, но он под каким-то предлогом сбегает каждый раз в середине дня. Я прихожу домой, уже во время ужина, такая усталая, что едва на ногах стою, – и слышу, как они смеются за живой изгородью и лед звенит у них в бокалах. «Ой, Ма!» – говорят они при виде меня. «Ой, бедная Ма, садись сюда! Принесите ей выпить!» Они зовут меня Ма, потому что так звал меня сын, когда был еще младенцем. Но теперь они уже не младенцы. В доме прохладно, когда я прихожу, – если вы помните, это прекрасный дом, в три яруса, как свадебный торт. Мозаика на полу в прихожей. Но я вечно думаю о фабрике – это моя главная забота. Что нам делать, чтобы выжить? В Канаде осталось только пять фабрик по производству пианино, и три из них – в Квебеке, где труд дешевый. Но вы, конечно, все это прекрасно знаете. Когда я мысленно разговариваю с Артуром, то всегда об одном и том же. Мы до сих пор очень близки, но никакой мистики в этом нет. Казалось бы, когда человек стареет, он должен обращаться, что называется, к духовной стороне бытия. А я, кажется, наоборот, становлюсь все более практичной, вечно пытаюсь что-то устроить. Нашла, можно сказать, о чем разговаривать с покойником.

Она замолчала – ей стало неудобно. Но трудно было понять, услышал ли он ее слова, – в сущности, она и сама не знала, действительно ли сказала все это вслух.

– Что меня сподвигло… – проговорил он. – Что меня сподвигло в первую очередь и позволило добиться всего, чего я добился, – это библиотека. Поэтому я вам очень многим обязан.

Он положил руки на колени и опустил голову.

– А, все это чепуха. – Он издал стон, перешедший в смешок. – Мой отец. Вы ведь не помните моего отца?

– О да, помню.

– Ну вот. Иногда я думаю, что он был прав.

Тут он поднял голову, встряхнул ею и изрек:

– Любовь никогда не умирает.

Луизу охватило раздражение, почти гнев. Вот что делают с человеком все эти ораторские выступления – превращают его в личность, способную изречь вот такое. Любовь умирает каждый день. Во всяком случае, отвлекается, задерживается где-то – так что с тем же успехом могла бы и умереть.

– Артур завел привычку приходить и сидеть в библиотеке. Вначале меня это очень злило. Я смотрела на его затылок и думала: «Ха, а что, если тебя кто-нибудь треснет по этому затылку!» Вы не найдете в этом никакого смысла. Тут никакого смысла и не было. А потом оказалось, что я хотела чего-то совершенно другого. Я хотела выйти за него замуж и вести нормальную жизнь. Вести нормальную жизнь, – повторила она, и у нее как будто закружилась голова от внезапно нахлынувшей волны прощения, безумия, наполняющей светом пятнистую кожу на руках и крупные сухие пальцы – совсем рядом с его рукой, лежащей на сиденье стула между ними. Любовная вспышка в каждой клетке, оживает забытое чувство. «О, никогда не умирает».

По засыпанной гравием площадке к ним приближалась группа странно одетых людей. Они двигались плотно сбитой кучкой черноты. У женщин были полностью закрыты волосы – черными платками или чепцами. У мужчин – широкополые шляпы и широкие подтяжки. Дети были одеты точно так же, как взрослые, вплоть до чепцов и шляп. Видно было, что им всем ужасно жарко в этой одежде – вспотевшим, запыленным, настороженным и робеющим.

– Толпаддлские мученики, – сказал он как-то обреченно и в то же время сочувствуя этим людям и слегка подшучивая над ними. – Наверно, мне следует подойти к ним. Подойти и перекинуться словечком.

Эта неуклюжая шутка, вымученная доброта напомнили ей кого-то еще. Кого же? Увидев со спины ширину его плеч и широкие плоские ягодицы, она поняла кого.

Джима Фрери.

О, какую шутку над ней сыграли! Какую шутку сыграла над собой она сама! Но она такого не потерпит. Она выпрямилась и втянула живот, и черные одежды пришельцев расплылись облаком. У нее кружилась голова, она чувствовала себя униженной. Она не потерпит.

Но люди подошли поближе, и она разглядела, что они не сплошь в черном. Она видела теперь проблески темно-синего – рубашки мужчин – и темно-синие и фиолетовые платья женщин. Она стала различать лица – мужские за бородами, женские в густой тени широких краев чепца. Луиза наконец поняла, кто они. Менониты.

Менониты жили теперь и в этой части страны тоже. Поселение менонитов было в Бонди – деревне к северу от Карстэрса. Эти люди собирались ехать домой на том же автобусе, что и Луиза.

Джека с ними не было, и нигде вокруг – тоже.

Предатель поневоле. Странник.

Как только Луиза поняла, что эти люди – менониты, а не какие-нибудь никому не известные потерянные незнакомцы, они перестали казаться ей застенчивыми и настороженными. Скорее наоборот, они были весьма благодушны и передавали друг другу пакетик конфет, причем взрослые ели конфеты наравне с детьми. Менониты расселись на стульях вокруг Луизы.

Неудивительно, что ее бьет озноб. Она пронырнула под волной – а никто вокруг не заметил. Называйте это как хотите, но, по сути, она пронырнула под волной. Нырнула в глубину, проплыла насквозь и вынырнула с другой стороны и теперь сидела вся в холодном поту, с грохотом в ушах, провалом в груди и бунтующим желудком. Она сражалась с хаосом – бездной, грозящей ее поглотить. Внезапные ямы, импровизированные трюки, сияющие и вдруг исчезающие утешители.

Но приход менонитов ее спас. Плюханье задов на стулья, шорох пакета с конфетами, медитативное чмоканье и тихий разговор. Не глядя на Луизу, маленькая девочка протягивает пакет, и Луиза берет мятную карамельку. Она удивлена, что еще способна держать конфету в руках, что губы еще могут сложиться в «спасибо», что вкус во рту – именно тот, ожидаемый. Луиза сосет конфету, как менониты – свои, не торопясь, и этот вкус вопреки всему вселяет в нее надежды на некое разумное продолжение бытия.

Загораются огни, хотя вечер еще не наступил. На деревьях, под которыми стоят деревянные стулья, кто-то развесил гирлянды из маленьких цветных лампочек, которые Луиза до сих пор не замечала. Они наводят ее на мысль о празднике. Карнавале. Лодках с певцами на озере.

– Что это за место? – спрашивает она у женщины, сидящей рядом.

Так получилось, что в день смерти мисс Тэмблин Луиза жила в гостинице «Коммерческая». Она тогда работала торговым агентом в компании, которая продавала шляпки, ленты, носовые платки, фурнитуру и дамское нижнее белье розничным магазинам. Луиза услышала в гостинице разговоры о смерти библиотекарши и подумала, что городу скоро понадобится кто-то на замену. Она немыслимо устала от постоянного таскания чемоданов с образцами – то грузи их на поезд, то выгружай из поезда, то показывай в отелях, доставай из чемоданов да укладывай обратно. Она сразу же пошла и поговорила с людьми, которые были начальниками над библиотекой. Мистер Дауд и мистер Маклеод. Это звучало как псевдоним водевильных артистов, но выглядели они совершенно по-другому. Платили в библиотеке плохо, но Луиза и на комиссионных не очень хорошо зарабатывала. Она сказала, что закончила старшие классы в Торонто и работала в книжном отделе универмага Итона до того, как перешла в разъездные торговые агенты. Она умолчала о том, что у Итона пробыла только пять месяцев, а потом у нее обнаружили туберкулез и она провела четыре года в санатории. В любом случае от туберкулеза ее вылечили – все очаги исчезли.

В гостинице ее переселили на третий этаж, где располагались постоянные жильцы. Оттуда из окна виднелись покрытые снегом вершины над крышами городка. Карстэрс лежал в долине реки. В нем было три-четыре тысячи жителей и длинная главная улица, идущая под горку, через реку, а там снова в горку. Еще в городе была фабрика по производству пианино и органов.

Дома в городе строились навечно, дворы были широкие, а улицы обрамлены рослыми вязами и кленами. Луиза еще не видела городок в то время, когда деревья стоят в листве. Должно быть, он тогда выглядит совсем по-другому: зелень скрывает многое, что сейчас открыто всем.

Она была рада начать все сначала. Она чувствовала себя притихшей и благодарной. Она уже не в первый раз начинала все сначала, и в прошлые разы все складывалось не так, как ей хотелось, но она верила в силу мгновенных решений, в непредвиденное вмешательство, в неповторимость своей судьбы.

Городок был полон запахом лошадей. Вечерело, и большие кони в шорах, с оброслыми копытами тянули сани через мост, мимо гостиницы, туда, где кончались уличные фонари, по темным проселочным дорогам. За городом они разъедутся в разные стороны, и звон колокольчиков на чужой упряжи затихнет вдали.