Тайна Нефертити

Глава 2

Частная экскурсия мистера Блоча оказалась на редкость многолюдной. Он, щедрая душа, пригласил всех, с кем был знаком, а знал мистер Блоч, похоже, кучу народу, большинство из которых — разодетые туристы средних лет, как и он сам. Однако Блоч поздоровался со мной, как мне показалось, с подчеркнутой теплотой. Я устремилась к Ди, сонной и недовольной предстоящим путешествием. Я постаралась быть с ней поласковей, поскольку я-то себя чувствовала превосходно. Частично предвкушая экскурсию, но в основном просто по случаю прекрасного утра — прохладный бодрящий воздух, солнце, окрасившее скалы на западе в розовый цвет, бездонное, без единого облачка небо. Я уже забыла, как бывает по утрам в Луксоре. Бедняжка Ди, тепличный цветок, у нее не нашлось слов выразить свое отвращение ко всему этому. Должна признать, что и мой энтузиазм остудил бы гипс. Кстати, интересно, как ее папаша собирается справиться с этой проблемой.

Деньги. Поскольку их у меня нет, я всякий раз забываю, как легко они решают большинство проблем. Мистер Блоч нанял двух дюжих египтян, чтобы они просто-напросто несли Ди, что те и делали, скрестив руки и образовав сиденье способом, издавна распространенным повсюду. Должна сказать, что все трое — и Ди, и ее носильщики, — по-видимому, получали от этого немалое удовольствие. Мужчины доставили ее к поджидающему парому и осторожно усадили на одну из длинных скамеек, которые тянулись вдоль бортов.

После того как мы все расселись среди кучки египтян, направлявшихся домой или на работу на восточный берег, последовала заминка, пока шкипер препирался с двумя парнишками, которые не заплатили за проезд, осматривал содержимое корзин с безалкогольными напитками для гостиницы на другом берегу и вступил в невразумительные, однако не лишенные накала страстей дебаты со своей командой — тремя босоногими египтянами. В конце концов он развернул грязный и драный кусок материи, в котором я, присмотревшись, распознала черно-бело-красный с зелеными звездами государственный флаг Египта. Когда этот символ был водружен на шест, один из членов босоногой команды прошел на корму и взялся за румпель. Двигатель запыхтел. Мы отчалили.

На противоположном берегу носильщикам Ди пришлось нести ее только до нанятого Блочем автомобиля. Дальше наш путь пролегал по дороге, которая вела в противоположном направлении, в скалы через ущелье, заканчивающееся легендарной Долиной царей.

Полагаю, что для большинства людей слово «долина» вызывает в воображении картину зеленых полей на фоне пологих, покрытых зеленью холмов с безмятежной речкой, извивающейся меж поросших травой берегов. Долина царей столь же похожа на речную долину, сколь мумия походит на живого человека. Она представляет собой каньон, по-арабски вади[4], расщелину без единой капли воды в безжизненных, как пыльная и знойная пустыня, скалах. Ни одно семя травы или цветка не находит тут влаги, и единственное отдохновение глазу, усталому от желто-коричневых скал, дает яркая синева высокого неба над головой.

По завершении поездки на автомобиле Ди ждала инвалидная коляска. Один из носильщиков, которому улыбнулось счастье, удостоился права везти ее, и мы медленной процессией двинулись вниз по тропе, которая вела по основной части Долины. Туристский сезон был в самом разгаре. Туристы оживляли унылый ландшафт, в котором преобладал желто-коричневый цвет. Судя по всему, в этом году в моде ярко-оранжевые рубашки, решила я. Две монашки сопровождали группу хихикающих школьниц, которых куда больше, чем старина, интересовали красные ленточки и сине-зеленые жуки на их форменных платьях.

Разноголосый гул, в отличие от разнообразия ярких нарядов туристов, был менее привлекателен. Бойкий французский и четкий немецкий смешивались с гортанным арабским, что создавало прекрасную копию вавилонского столпотворения. Ровный гул толпы перекрывал полный отчаяния вопль по-итальянски: «Enrico! Enrico! Vieni qua, vieni a mamma!»[5] Энрико было около семи лет от роду, его, сидящего на скале в добрых двадцати футах над головой своей мамочки, я вычислила по алой рубашке.

По обеим сторонам от нас зияли квадратные отверстия входов в гробницы царей, из-за чего Долина и получила свое название. Теперь пустые и разграбленные, эти вырубленные в скалах пещеры когда-то служили последним приютом правителям Древнего Египта и их сокровищам — золоту, ювелирным изделиям и драгоценным маслам, всему тому, что украсило бы их загробную жизнь.

Мистер Блоч нанял гида, ни много ни мало молодого и энергичного представителя «Америкэн экспресс»[6] в Луксоре. Мистер Факхри, очаровательный молодой человек, ростом не более четырех с половиной футов, прекрасно говорил по-английски и вел экскурсию заученной скороговоркой. Когда мы стояли в самой знаменитой из всех, единственной неразграбленной гробнице в Долине — гробнице мальчика-царя, чье имя стало известно миру через три тысячи лет после его смерти, рассказ мистера Факхри достиг поистине поэтических высот.

— И до сих пор он спит тут, — произнес экскурсовод, величественным жестом указывая на золоченый гроб в виде человеческой фигуры, покоившийся в глубине прямоугольного каменного саркофага. Лицо-маска мальчика было обращено к расписному потолку погребальной камеры, объемно вылепленные руки сложены на позолоченной груди.

— Вы хотите сказать, — заявила Ди капризным тоном, — тело этого парня все еще лежит в этой штуке? Я считала, что все мумии находятся в... как его?.. Каирском музее.

Ей не слишком понравилось посещение «этого самого каирского музея», где находится лучшая в мире коллекция египетских древностей. Я затащила ее туда, используя кнут и пряник в равной пропорции. Однако, оказавшись в музее, она против собственной воли была зачарована некоторыми экспонатами, а именно: сокровищницей, которая понравилась бы любой женщине, и мумиями царей, которые неудержимо влекут к себе (если это слово тут подходит), как все страшное на свете. Мне было приятно, что она хоть что-то запомнила из увиденного.

— Да, да, другие мумии царей, они все находятся в Каире. Но их обнаружили иначе. — Факхри бросил взгляд на часы, а потом на Блоча. Очевидно, время у нас было на исходе, но кивок улыбающегося Блоча говорил, что история слишком хороша, чтобы ею пренебречь. Факхри обреченно вздохнул и пустился в объяснения. — Видите ли, леди и джентльмены, люди из поселения Гурнах, которое мы сегодня посетим позднее, испокон веку жили среди гробниц и неизменно грабили эти гробницы, даже во времена фараонов. Мы не должны их осуждать, друзья мои, золото лежало в гробницах без пользы, а люди Гурнаха — бедняки. Я хотел сказать, — поспешно добавил Факхри, — что они были бедняками до тех пор, пока нынешнее замечательное правительство не приобщило феллахов к достижениям современной жизни.

Легкий шепоток пробежал среди присутствующих леди и джентльменов — они знали, что ожидают от гостей в чужой стране, и Факхри, слегка покраснев, продолжал:

— В 1887 году одно семейство в Гурнахе обнаружило отверстие в скале недалеко от храма Деир эль-Бахри[7]. Проникнуть в гробницу было нелегко, но эти люди знали, что там можно найти золото и ценные предметы древности. Один из них пробрался в гробницу. Внутри, — последовала театральная пауза, — внутри он нашел мумии многих царей и цариц, спрятанные еще при фараонах от грабителей того времени. Годами члены этого семейства брали из захоронения небольшие предметы и продавали их, пока в конце концов гробницу не обнаружил Масперо[8], ведавший охраной памятников старины. Тела царей и цариц были отправлены в Каир, где они находятся по сей день. Но Тутанхамона — царя Тут, как его называют, — обнаружили археологи, а не грабители. Они осторожно извлекли из гробницы все сокровища, которые вы видели в Каирском музее, а юного царя снова положили на прежнее место. И тут он лежит до сих пор.

Рассказ вызвал поток вопросов, и бедному Факхри стоило немалых трудов побыстрее увести нас оттуда, дабы дать возможность войти в тесное помещение очередной группе туристов. Мы снова забрались в автомобили и проследовали до следующего пункта нашего путешествия — храма Деир эль-Бахри.

Я люблю Деир эль-Бахри, один из самых красивых храмов в Египте. Однако по мере того как шло время, мое нетерпение возрастало. Я безучастно следовала в толпе других за Факхри, едва слушая его вдохновенную лекцию о храме и его создателе — могущественной царице, не менее умелой правительнице, чем любой из фараонов, избравшей любовником человека низкого происхождения. Эта подробность вызвала живой интерес слушателей Факхри и породила множество ухмылок и смешков. Но мой взгляд и все мое внимание были прикованы к кучке домишек, видневшихся на севере. Поселение Гурнах.

Наконец мы там очутились. Дома поселян стояли прямо среди гробниц, но не фараонов, а знатных вельмож империи. Это были разрисованные и украшенные резными барельефами захоронения, многие из которых по заслугам известны. Когда мы добрались до гробницы Рамоса[9], одной из самых больших и богато украшенных, я, словно ненароком, оказалась в хвосте группы. И как только мои спутники один за другим вошли внутрь нее, дала деру.

Поселение располагается на склоне холма. Я выбилась из сил, не одолев, спотыкаясь, и двадцати футов вверх по каменистой тропе, вдоль которой стояли дома. Подбежали две злобные бродячие собаки и зарычали, я по привычке подхватила с земли пригоршню камней и бросила один в ту, что была ближе. И промахнулась. Я всегда промахивалась. Когда-то давным-давно я обычно носила для бедных одичавших тварей объедки со стола. Несколько деревенских ребятишек бежали рядом со мной, сверкая черными глазенками и протягивая тоненькие коричневые ручонки.

— Бакшиш[10], мииз, бакшиш, — требовательно повторяли они.

Я знала дорогу, будто только вчера прошла по ней. Дом Абделала был одним из самых больших и высоких в деревне. Когда я наконец остановилась во дворе перед дверью, сердце у меня колотилось не только оттого, что пришлось подниматься в гору.

Дверь была открыта, но я ничего не могла рассмотреть внутри из-за царящей там темноты. Чтобы уберечь свое жилище от нестерпимого зноя, в здешних домах всегда стараются поддерживать темноту. Я стояла в нерешительности, держась за бок — в нем кололо от быстрой ходьбы. Наконец из дома вышел молодой человек. Совсем юный, не старше восемнадцати лет, но с франтовато подстриженными усами. Он был поразительно красив, такие прекрасные лица встречаются среди молодых феллахов, пока тяжелый труд и жалкие условия жизни не состарят их раньше времени. Смуглое, точно отлитое в бронзе, лицо святого, шапка черных блестящих волос, от которых исходил сильный сладковатый запах бриолина. Вместо обычного полосатого балахона на нем были облегающие синие джинсы и блестящая цвета пурпура рубашка — скорее всего дар какого-нибудь туриста из Калифорнии.

— Ищете проводника, мииз? — Он широко улыбнулся, показав красивые белые зубы. — Я лучший проводник в Луксоре. Я покажу вам дорогу. Но сначала выпейте чаю. Да, и посмотрите древние сувениры, которые я нашел.

— Спасибо. Я пришла увидеться с Абделалом.

Лицо юноши словно обволокла невидимая пленка, оно застыло, превратившись в настороженную маску.

— С Абделалом? — медленно переспросил молодой человек. — Он здесь не живет.

— Нет, живет, — нетерпеливо возразила я. — Мне хорошо известен этот дом. Он написал мне. Пожалуйста, скажите, что я пришла.

— Ах. — Улыбка появилась снова, но взгляд остался настороженным. — Он написал вам?

— Да.

Юноша стоял, приветливо улыбаясь, и не двигался с места. Я была знакома с обычаями Востока, где презирают поспешность и ценят неторопливую церемонность, но тут было что-то другое. Я позволила себе показать свою досаду.

— Пожалуйста, проводите меня к Абделалу. Он меня ждет.

— Я сожалею. — Юноша отвесил полупоклон, разведя руками.

— Он дома?

— Увы, нет.

— Тогда не могли бы вы сказать мне, когда он будет дома?

— Нет, не могу.

Немилосердно пекло солнце, я физически ощущала, как его лучи вонзаются в мою голову даже сквозь шляпу. Обесцвеченные солнцем камни вокруг и глиняные кирпичи домов слепили глаза. Я уже решила, что со мной случился солнечный удар. Разговор походил на арабскую версию «Алисы в Стране чудес». Но я зашла слишком далеко, чтобы какой-то непочтительный юнец мог заставить меня повернуть назад. Я уже собралась предпринять новую попытку, когда из темноты дверного проема вышел еще один человек.

Только хорошенько приглядевшись, можно было понять, что эти двое — близнецы. Вновь появившийся носил местные одежды, хотя его черно-белый балахон выглядел более чистым, нежели они обычно бывают у здешних жителей. Лицо у него было точно такое же смуглое и красивое, как у брата. На голове — скуфейка, какие носят египетские феллахи, ярких несовместимых цветов: на желтом фоне зеленые ромбы и треугольники синего и красного цветов. Юноша окинул внимательным взглядом сначала брата, потом меня.

— Да, мииз. Вы потерялись?

— Может, и потерялась, — отвечала я беспомощно. — Я ищу Абделала. Я его друг. Он хотел повидаться со мной.

Две пары черных глаз на какое-то мгновение встретились взглядом. Затем первый из братьев едва заметно пожал плечами. Прислонившись к стене дома, он вынул пачку сигарет и предложил мне с самой искренней улыбкой, какую только можно вообразить. Я отказалась.

— Где Абделал? — настойчиво спросила я.

Ответа не последовало. Я почувствовала, что нервы у меня на пределе. Наконец, после минутного молчания тот, что был в балахоне, печально проговорил:

— Мне жаль. Вы действительно его друг? Тогда вам будет грустно узнать, что мой отец умер.

Я слишком долго простояла под палящим солнцем, с трудом сдерживая раздражение. Теперь беспощадно яркий солнечный свет померк, но он сменился не тьмой, а слепящей белизной. Какое-то мгновение я ничего не видела. Когда почва под ногами опять стала твердой, я поняла, что меня поддерживают в вертикальном положении две пары рук.

— Со мной все в порядке, — сказала я, безрезультатно пытаясь освободиться от мужской руки, крепко обвившей мою талию, в чем уже не было необходимости.

Парень в балахоне энергично скинул руку своего брата.

— Это все из-за солнца, — сказал он.

— Пойдемте в дом, ситт[11]. Моя матушка приготовит чай. Я расскажу вам, если пожелаете, о моем отце.

Он повел меня, поддерживая под локоть. Рука его была сильной и надежной, и я с радостью оперлась на нее. После солнечного света мне показалось, что внутри дома абсолютно темно, хоть глаз коли. Я с трудом различала стены узкого коридора, затем мы оказались в комнате с утрамбованным земляным полом. Парень усадил меня на возвышение, покрытое видавшими виды подушками. Он вышел и увел с собой брата, оставив меня в полном одиночестве.

Мне необходимо было побыть одной, не только для того, чтобы глаза привыкли к полутьме, но чтобы собраться с мыслями. Странно, почему это известие так меня сразило. Абделал был стар, очень стар по египетским понятиям. И прошло ведь целых три месяца с тех пор, как он написал письмо...

Когда юноши вернулись назад с подносом, я краешком глаза заметила фигуру в черном платье, замешкавшуюся в дверном проеме, и подняла руку в приветственном жесте, но не удивилась, когда черные юбки промелькнули и исчезли в коридоре. Египтянки не прячутся от женщин-иностранок, однако никогда не принимают участия в застольных беседах, это прерогатива другой, лучшей половины человечества.

Чай был превосходным, такой, как бывал всегда, — очень темный, почти черный, и очень сладкий. Мы выпили по чашке в полном молчании, потом парень в балахоне, снова наполнив мою чашку, подал мне тарелку с ломтями хлеба и откашлялся.

— Простите нас, ситт, что мы не приняли вас с подобающей вежливостью. Я — Ахмед, сын Абделала. Это мой брат, Хассан.

Я изучающе смотрела на тарелку с хлебом, будто решая, какой кусок взять. Ничего, кроме отвращения, этот хлеб у меня не вызывал — он отдавал прогорклым маслом, но в былые времена я съела его немало, а пауза давала время на размышления. Теперь была моя очередь представиться. Я предпочла бы не называть себя, но, возможно, Абделал оставил мне какую-нибудь записку, и, чтобы получить ее, придется открыть свое имя.

— Меня зовут Томлинсон, — сказала я, выбрав самый маленький ломоть хлеба. — Алфея Томлинсон. Я помню вас. Вы были совсем маленькими, когда я много лет назад приходила в этот дом.

— Томлинсон, да. — Ахмед улыбнулся. — Я помню вас тоже, ситт, хотя вы очень изменились.

— Очень, — согласно кивнул Хассан. Я почувствовала, что краснею, и поняла, насколько интонация меняет смысл слов. То, как это было сказано Ахмедом, его мягкий взгляд превратили фразу в милый комплимент. Короткое «очень» Хассана прозвучало наглым вызовом.

— Если вам не очень тяжело, — сказала я нерешительно, — не расскажете ли мне о вашем отце и как...

— Как он умер? Не стоит печалиться, ситт. Он был счастлив не жить больше старым и больным. И это произошло, как вы поняли, три месяца тому назад.

Три месяца... Как раз после того, как он написал мне письмо.

— Он упал, — добавил Хассан. — Он упал и сломал себе позвоночник.

Я глубоко вздохнула: не столько слова, сколько тон был резким и безжалостным. Ахмед одернул брата строгим взглядом.

— Он часто гулял по ночам. Это не в обычаях здесь, но старик... он говорил, что плохо спал. В безлунные ночи тут очень темно. Он, конечно, знал здешние холмы вдоль и поперек, но, возможно, почувствовал слабость или боль и упал... Теперь мы никогда об этом ничего не узнаем.

— Его смерть — огромное горе.

— Но почему же? Он был старым, он прожил хорошую жизнь.

— Это правда, — согласилась я. — Мир его праху.

Прихлебывая чай, я оглядела комнату. Все тот же голый земляной пол и выцветшие ситцевые подушки на деревянном возвышении, грубый стол и тяжелый самодельный буфет — по-прежнему единственные предметы мебели. Ничто не изменилось в этом доме, только теперь в нем больше не было Абделала.

— Вы сказали, наш отец прислал вам письмо, — проговорил Хассан, бросая окурок сигареты на пол. — А что он в нем писал?

Такая вопиющая невежливость переполнила чашу терпения его брата. Он сделал Хассану сердитый выговор по-арабски, на что Хассан в ответ лишь пренебрежительно пожал плечами.

— Простите, ситт, — обратился ко мне Ахмед.

— Все в порядке, естественно, что вам хотелось бы об этом знать. — Я поставила свою чашку, и Ахмед тотчас же наполнил ее снова. На этот раз мне не нужно было тянуть время, чтобы придумать, что сказать, — ложь полилась без всяких затруднений, так зубная паста легко и просто выдавливается из тюбика. — Он посылал мне привет и писал, что надеется снова увидеться со мной. Я планировала в любом случае поехать в отпуск, поэтому... — Я пожала плечами, похоже, точно так же, как Хассан.

— Да, — задумчиво отозвался Ахмед, — жаль, что вы приехали слишком поздно.

Слишком поздно... слишком поздно. Эти, без сомнения, самые грустные слова на свете погребальным звоном отозвались у меня в голове. И вдруг комната и все, что меня окружало здесь, стало непереносимым. Я резко поднялась со своего места.

— Я должна идти. Благодарю вас.

Они оба проводили меня во двор: Ахмед — почтительно, как гостеприимный хозяин, Хассан — с видом скверного мальчишки, который нипочем не оставит взрослых одних. Мне не следовало открыто игнорировать его, поэтому я подала ему руку при расставании, однако смелое пожатие его тонких пальцев было мне неприятно.

— Как долго вы пробудете в Луксоре? — спросил он.

— Не знаю. Вероятно, несколько дней.

— Как жаль, — вступил в разговор Ахмед, — что вы не повидали моего отца.

И тут я поняла, встретившись с серьезным взглядом его черных глаз, что он не сказал мне всего, что мог бы сказать. Но с чего бы ему доверять мне, если я сама была не слишком-то откровенна с ним. Обычно я имею обыкновение верить людям — или, как говаривал Джейк, меня можно провести одним честным выражением лица.

Во все время чаепития я чувствовала присутствие Хассана, который стоял, с ленивой грацией прислонившись к стене. Он был потрясающе красив, даже безобразная западная одежда, которая смотрелась достаточно плохо на европейцах и выглядела чудовищным богохульством на потомках фараонов, не могла его изуродовать. Однако красивое лицо Хассана не было честным. Я не склонна была обманываться его безупречной внешностью и подозревала, что сдержанность Ахмеда продиктована теми же соображениями. Ничего не оставалось, как уйти, что я и сделала, но весь путь вниз по тропинке мне казалось, что я спиной чувствую насмешливый взгляд черных глаз Хассана.

Я совершенно потеряла счет времени и удивилась, когда оказалось, что все остальные только что выбрались из гробницы Рамоса. Мистер Блоч воспринял мои сбивчивые извинения без комментариев, похоже, он счел естественным, что мне захотелось побродить в одиночестве.

Когда мы вернулись в отель, солнце накалило все до температуры кипения, и участники экскурсии разбрелись в поисках холодного душа и еще более охлажденных напитков. Я провела остаток дня в своем номере, даже не спустилась вниз к обеду.

Какой-то крошечной, способной анализировать частью сознания я не переставала удивляться силе отчаяния, заполнившего большую, оставшуюся его часть. Я не видела Абделала много лет, и тем не менее известие о его смерти причинило мне такую боль, словно он умер на моих глазах. И помимо этого над чувством утраты превалировала уверенность в том, что моя единственная надежда рухнула. Вопреки логике, я с нетерпением ждала разговора со стариком, разговора, который должен был положить конец болезненной страсти, владевшей мною последние десять лет.

Болезненной? Не очень-то приятно признаваться себе в подобных вещах, и долгое время мне удавалось запрятать это слово глубоко в подсознание. Теперь же, нервно меряя шагами пышущий жаром номер отеля, я осмелилась заглянуть правде в глаза. Ненависть — разрушительное чувство, однако она разрушает не объект ненависти, а того, кто ненавидит.

Я твердила себе, что ненавижу Джона и остальных, потому что они заставили страдать моего отца. Я убеждала себя, что хочу бросить им вызов, чтобы восстановить его доброе имя. Но это была только доля правды, очень маленькая ее доля. Я вернулась не для отмщения или восстановления справедливости, а для избавления от чувства, снедавшего меня. Одетая в броню собственной ненависти, я была загипнотизирована ею. Десять лет я не знала иной страсти, кроме жажды мщения. У меня не было ни друга, ни мужа, ни любовника. Никакое естественное, благотворное чувство не могло пробиться сквозь ледяную стену, которую я воздвигла вокруг себя. Однако мне грозило удушье, если она не будет разрушена. Я рассчитывала, что Абделал поможет мне в этом — снабдит оружием для великого противостояния, которое даст выход ненависти и положит ей конец. Но Абделал подвел меня. Вот в чем причина моего горя, это вовсе не печаль по доброму старику, ушедшему туда, где он, наконец, будет вместе со своими языческими богами, а эгоистичное сожаление о том, что он ушел и не помог мне вырваться из добровольного плена.

Моя затея с поездкой сюда потерпела крах. Теперь я не могла бросить вызов Джону, я вооружена не лучше, чем десять лет назад, а блефовать мне плохо удается. Во всяком случае, с Джоном. Что ж, теперь осталось только собрать вещички и отправиться домой — домой к унылой дешевой квартире из одной комнаты, к ужину в одиночестве перед телевизором и вечерам в обществе газеты.

Сегодня днем мои надежды рухнули навсегда. Я знала тяжелые времена и раньше, но такого отчаяния мне до сих пор не доводилось испытывать. Я видела перед собой только две реальные перспективы: либо взбодриться, либо перерезать себе горло. Вторая была слишком радикальной. Возможно, я и неврастеничка, но еще не сошла с ума. А когда зашло солнце и прохладный ветерок прокрался в номер, я подумала, что и за эту малость можно быть благодарной судьбе. Тут я догадалась, что мое нервное состояние частично вызвано голодом: с самого утра я ничего не ела. Поэтому я позвонила вниз и заказала что-нибудь поесть. Потом приняла душ, вымыла голову и надела новую ночную рубашку, которую купила специально для путешествия. Мелочи, но они помогали. На собственном горьком опыте я познала, как велико значение мелких повседневных дел.

Они меня отвлекли, и еда тоже. Когда я жевала довольно сухой сандвич с цыпленком, мысли мои вернулись к квартире и вечерней газете, но воспоминание пробудило не отчаяние, а любопытство. Анализируя это обстоятельство, я поняла, что достигла некоего поворотного пункта. Появилась первая слабая трещинка в ледяной стене, и в первый раз здравый смысл возобладал над навязчивой идеей.

Странная получилась история с той газетой.

Тогда это было как ответ на молитву. Я даже не задумалась над подобным чудом, что доказывает, как я теперь понимаю, до чего дошла моя неврастения.

После того как пришло письмо от Абделала, мной владела одна мысль — как попасть в Луксор. Я попросила отпуск и всем рассказывала о своих планах, не имея ни малейшего представления, как смогу их осуществить. Причина была самая банальная — мне не хватало денег. У меня было несколько облигаций, но разве я могла ими воспользоваться? Они предназначались на черный день, на случай гипотетической, но неминуемой катастрофы, которая рано или поздно грозит любому человеку.

Я осталась одна-одинешенька на свете, без родственников, без какой-либо поддержки. Потратить последние гроши на столь сумасбродное предприятие я не решалась. Должно быть, хватило ума не делать этого.

Вернувшись в тот вечер домой с работы, я обнаружила вечернюю газету, как обычно, на коврике под дверью. Разносчик газет всегда исправно исполнял свои обязанности, но впервые он взял на себя труд положить газету вверх той страницей, где помешались объявления, и жирно обвести красной ручкой единственно нужно мне в колонке частных объявлений.

В самом объявлении не было ничего из ряда вон выходящего. Немало людей ездит в Египет, а некоторые так непристойно богаты, что им оплатить лишний билет на самолет все равно что мне купить лишний тюбик зубной пасты. И если бы у меня была дочь вроде Ди, мне не хотелось бы, чтобы она моталась по миру — а особенно по салонам Рима и Парижа — без сопровождения. Ну а то, что она сломала ногу, катаясь на лыжах за неделю до того, как должна была присоединиться к своему отцу, сделало присутствие компаньонки просто необходимым.

Нет, заявка на респектабельную молодую леди (с рекомендациями) для сопровождения семнадцатилетней особы до Египта взамен на билет на самолет не была чем-то из ряда вон выходящим. Удивительно другое — кто так пекся обо мне и моих планах и постарался, чтобы это объявление попалось мне на глаза столь необычным образом?

Тогда я не задалась вопросом, решив, что это один из моих многочисленных знакомых (друзей у меня не было). Последующие дни я провела в хлопотах: связывалась по телефону с Ди, доставала рекомендации, подтверждающие мою респектабельность, и занималась сборами. У меня не было времени звонить своим шапочным знакомым.

В номере отеля стало почти темно. Я повернула выключатель, и комнату залил свет, однако на проблему, над которой я теперь ломала себе голову, это света не пролило. Наконец я решила, что, если отбросить эмоции и взглянуть на дело здраво, ни один из моих знакомых не предпринял бы такого странного маневра, чтобы привлечь мое внимание к объявлению. Они сказали бы мне о нем или послали по почте с сопроводительной запиской. Нет, это какой-то незнакомец хотел, чтобы я добралась до Египта. Кто-то изучил для меня газеты. Значит, этот кто-то был другом.

Я сидела и смотрела, как сквозняк шевелил сборки противомоскитной сетки. Здорово было узнать, что у меня есть друг. Вот только...

Вот только если мой друг действительно хотел мне помочь, почему он или она не сделали это открыто? Зачем все эти уловки с газетой? Поездка закончилась провалом. Неужели кто-то надеялся именно на такой результат?

Эта версия имела еще меньше смысла, чем первая. Я могла считать, что у меня нет друзей, но я знаю наверняка, что у меня нет врагов. Даже Джон, мой злой гений, вероятно, питал ко мне чувство не сильнее чем безразличное презрение...

Наружная дверь, которую я опять забыла запереть, распахнулась настежь. В дверном проеме стоял Джон.

Если бы у меня было слабое сердце, я упала бы замертво. То, что он появился, стоило мне о нем подумать, было так же сверхъестественно, как появление джинна из бутылки.

Моя нейлоновая ночная рубашка серийного производства, вся в рюшечках и оборочках, являла собой суррогат роскоши для стесненной в средствах девушки. Я вскинула руки и обхватила ими свои голые плечи. Жест был глупым и древним, как мир. Рот мой открылся, но не для приветственной речи, — дара речи я лишилась напрочь.

Он стоял, держась рукой за дверной косяк, и, сдвинув брови, смотрел на меня. Мне было хорошо знакомо это хмурое выражение во время небольших бесед, которые мы имели от случая к случаю в его кабинете, особенно после того, как Майк обнаружил паука в чернильнице. Для Блоча он приоделся, я же такой чести не удостоилась: на нем была его рабочая одежда — грязные хлопковые брюки и мятая рубашка. Закатанные рукава и ворот обнажали темную, как у арабов, кожу.

Не говоря ни слова и не дожидаясь приглашения, он шагнул в комнату и плюхнулся в кресло. Все его движения были такими — резкими, несдержанными. Только тогда я увидела Майка, вошедшего следом собственной персоной, хотя лицо его выражало сомнение, стоило ли ему здесь появляться.

Я заставила себя опустить руки и повернулась, чтобы смело взглянуть в лицо Джону, набивавшему табак в вонючую старую трубку со спокойствием, которое было невыносимо.

— Старина Джон со своими прежними замашками, — сказала я. — Убирайся отсюда! Сию же минуту!

Джон, прищурившись, осмотрел меня с головы до босых ног и обратно, методично и неспешно. Взгляд его был оскорбительно равнодушен. Мне не особенно нравится, когда на меня плотоядно пялятся, но я не привыкла и к тому, чтобы меня изучали безразлично и скрупулезно, точно археолог разбитую старинную статую.

— Ты покрасила волосы, — заметил Джон. Он прикурил трубку и добавил: — Мне не нравится.

— А кто тебя спрашивает? — Я набрала побольше воздуха, сжала кулаки и сосчитала до десяти. — Джон... мне больше не пятнадцать лет, и я, черт возьми, не собираюсь обмениваться с тобой остротами, словно подросток. Ты намерен убраться или мне позвать управляющего?

Это была тщетная угроза, я понимала: управляющий, скорее всего, закадычный дружок Джона. Он знал в Луксоре каждую собаку и всех держал в страхе.

— Ты стала чертовски хорошенькой женщиной, — продолжал Джон, не обращая внимания на мои последние слова. — Никогда бы не поверил, что такое возможно, правда, Майк?

Я посмотрела на Майка. Он стоял, оцепенев, у стены, точь-в-точь одна из череды до уныния одинаковых статуй фараонов — взгляд устремлен прямо перед собой, руки по швам. При виде его вся моя решимость вести себя как зрелая женщина улетучилась, словно дым.

— Оно умеет говорить? — спросила я елейным голосом. — Или его сперва нужно подключить к розетке?

Лицо Майка побагровело. На мгновение мне показалось, что я вижу перед собой того самого взбешенного восемнадцатилетнего юнца, который однажды обнаружил в своей постели скорпиона. Скорпион был дохлый, но Майк этого не знал.

— Томми! — взревел Джон. И меня бросило в дрожь не только от его громового окрика, но и от того, что он назвал меня, как когда-то прежде, по прозвищу, и он понял это, черт бы его побрал! Я посмотрела ему в глаза и увидела, каков он есть на самом деле — человек холодного отточенного ума, умело скрывающий его за грубыми манерами и неотесанным видом. — Сядь, — приказал Джон, снизив тон. — По виду тебе не пятнадцать лет, а по поступкам ровно столько. Когда ты уезжаешь из Луксора?

— Когда сочту нужным. Но еще не сейчас.

— Томми, ты даешь себе отчет в том, что ты делаешь? Ты что, хочешь снова все это выкопать на свет Божий?

— А чего ты боишься? — взвилась я. — Ну конечно, если я копну, грязь может запачкать все вокруг.

Так это мне только на руку. Мне потребовалось десять лет, чтобы...

— "Я доберусь до тебя, Мориарти, даже если это будет последнее, что я сделаю в жизни", — процитировал Джон, криво усмехаясь. Потом ухмылка сбежала с его лица, и Джон поднял руку. Притягательность его личности была так велика, что этот жест удержал меня от колкого ответа, готового сорваться с губ. — Прости, Томми, это была пошлая шутка. Однако я надеялся, что ты обо всем забыла.

— Как я могу забыть?!

— Извини. Я неудачно выразился. Я надеялся, что ты решила достойно похоронить прошлое. Твоя привязанность к Джейку была достаточно болезненной еще при его жизни, а продолжая цепляться за мертвеца, ты потакаешь своей эмоциональной некрофилии.

Жестокие сами по себе, эти слова, подтверждая мой сегодняшний беспристрастный самоанализ, произвели впечатление удара в солнечное сплетение.

— Ты... мерзавец! — взвизгнула я, задыхаясь от злости. — Я не могу похоронить то, что не умерло. И оно не умрет, оно гноится и кишит насекомыми... — Я закрыла лицо руками и глухо пробормотала: — Черт бы тебя побрал, умник проклятый...

Он коснулся рукой моего плеча, и не успела я опомниться, как он подхватил меня и усадил на кровать. Ноги мои болтались, не доставая до пола, я сидела, как на насесте, и подглядывала за ним сквозь пальцы, закрывавшие лицо, изо всех сил стараясь взять себя в руки. В конце концов мне это удалось, и тогда я заметила, что вид у него не такой высокомерный, как прежде.

— Ну что ж, — сказал он, — коли так, валяй говори, что накипело. Сними камень с души.

Я не могла. Я все еще не пришла в себя от этого предательского удара ниже пояса.

— Как ты узнал, что я здесь? — спросила я, чтобы потянуть время. — И не наговаривай на милого мистера Блоча, будто это он меня выдал.

— Блоча? Откуда ты его знаешь?

— Я приехала с его дочерью. Ей нужна была сопровождающая.

— Могу подтвердить, что нужна, — неожиданно вставил Майк. Я бросила на него уничтожающий взгляд, на который он ответил широкой улыбкой.

— Блоч, — задумчиво повторил Джон. — Нет, это не он сообщил мне, что ты здесь, а Ахмед.

— Ахмед? Но каким образом...

— Ты встречалась с ним сегодня, не так ли? После этого он пришел в институт и вручил мне записку для тебя.

Джон достал из кармана мятой рубашки конверт и протянул его мне. Утруждать себя распечатыванием конверта мне не пришлось: клапан оказался отклеен.

— Ты прочел письмо?!

— Угу.

— Более любопытного и наглого... — начала я и поперхнулась от возмущения.

— Ну, мне хотелось знать, что он там написал, — резонно пояснил Джон. — Он спрашивает, не можешь ли ты встретиться с ним завтра утром. Оказывается, его отец кое-что оставил для тебя.

Это известие на какое-то время заставило меня забыть о моем возмущении. Значит, я не обманулась — Ахмед и вправду не хотел, чтобы его проныра братец узнал о послании Абделала. Поэтому бедный дурачок и доверился Джону — попал прямо в когти ко льву. Я мысленно застонала в отчаянии.

— А я тебя уже давно поджидаю, — как ни в чем не бывало продолжал Джон. — Мы знали, что Абделал написал тебе. У кого, по-твоему, он взял твой адрес?

— У тебя конечно же, — процедила я сквозь зубы, — мистер Всезнайка. Как я сразу не догадалась!

— Нет, у Майка. Старик пришел к нему, а не ко мне.

— А Майк, естественно, тебе об этом доложил.

— Конечно, что ж тут удивительного?

— Ничего удивительного. Отлично вышколенный подчиненный... Ну ладно, ты всегда знаешь все и обо всех. Тогда почему бы тебе не поведать, что хотел мне рассказать Абделал? Избавишь меня от необходимости вставать завтра рано утром.

— Этого я не знаю. И вообще, я не собирался сообщать тебе о записке Ахмеда, Томми. Думал, смогу уговорить тебя убраться отсюда к чертовой бабушке. Но раз ты так психуешь...

— Заткнись!

— Завтра я пойду с тобой. И Майка захватим тоже. Тебе же лучше, если он будет в тылу.

— Ему известно больше, чем мне.

— Нет. Я обещал Джейку замять эту историю, так я и сделал. Майк ничего не знает. Расскажи ему обо всем, и тогда ты не сможешь обвинять меня в предвзятом отношении к этому делу.

Мой час настал, и... я пошла на попятную. Странно. Я много раз сочиняла эту речь, даже произносила ее вслух самой себе. Теперь она казалась мне заезженной пластинкой.

В комнате повисла напряженная тишина. Обстановку разрядил Майк. Он неуклюже шагнул к одному из кресел и опустился в него, скрестив по-паучьи тонкие ноги.

— Я знаю больше, чем ты думаешь, Джон, — объяснил он. — Слухи, они ведь и до меня дошли. Мне известно, что Джейк был уволен. За подделку антиквариата.

И тут меня прорвало, слова хлынули потоком:

— Не уволен. Занесен в черный список. Ты, черт бы тебя побрал, постарался, чтобы он никогда не смог заниматься тем единственным делом, в котором был сведущ. И чем, по-твоему, ему оставалось зарабатывать на жизнь до конца своих дней — ремонтом канализации? И только из-за какой-то дурацкой старой статуэтки, а ведь его действия даже не были противозаконны!

— Мошенничество противозаконно, — холодно возразил Джон. — Он пытался продать статуэтку какому-то туристу за десять тысяч долларов. Ему грозила тюрьма, а они здесь не слишком комфортабельны.

— И поэтому ты его отпустил. Какое благородство с твоей стороны! Я не дура и прекрасно понимаю, чем ты руководствовался, тебя заботило одно — уберечь университет от скандала. Ты заверил его, что все будет шито-крыто, если он откажется от должности. А сам шепнул одному, другому и постарался, чтобы слухи расползлись по всей округе, и в итоге Джейк поплатился жизнью!

— Томми...

— Неделю спустя после того, как мы вернулись домой, — продолжала я неумолимо, не сводя глаз с лица Джона, — он взял напрокат автомобиль и выехал из Нью-Йорка. Больше он не вернулся. Машину обнаружили у подножия скалы. Но ведь ты сразу догадался, как было дело, не так ли? Вижу по твоему лицу, что догадался... Последние десять лет тебя преследует эта мысль, не дают покоя угрызения совести. Ты убил его и, клянусь Богом, отчетливо осознаешь это!

— Это был несчастный случай...

— Да, так говорилось в полицейском рапорте. Но мы-то с тобой знаем лучше, не правда ли?

Джон не ответил. Да и не было нужды в словах. Я прочла ответ на его лице, хранившем следы горьких раздумий долгими бессонными ночами.

Майк выбрался из кресла, подошел ко мне и, крепко схватив за плечи, стал энергично трясти.

— Мне следовало бы отшлепать тебя, — прошипел он с яростью. — И отшлепал бы, если бы тебе не было так худо. Прекрати заниматься самоистязанием, Томми. Джейк не убивал себя. Он никогда этого не сделал бы.

Я поразилась, впервые увидев в нем личность, а не безликую тень Джона. Взгляд его голубых глаз был твердым, уверенным, когда он произносил эти слова.

— Откуда ты знаешь? — промямлила я, запинаясь.

— В тот последний год я был любимым учеником Джейка, — начал Майк, присаживаясь на кровать рядом со мной. Ноги у него были достаточно длинными, чтобы проделать этот трюк, не взбираясь на стул. Он предложил мне сигарету и продолжал: — Джейк пользовался всеобщей любовью. Даже местные рабочие любили его, а ведь они не жалуют иностранцев. Людей прежде всего располагала к нему его жизнерадостность, которая вовсе не была позой. Он и в самом деле верил, что этот мир хорош и что он его непременно завоюет. Такие, как он, не пасуют перед ударами судьбы.

Я взяла предложенную им сигарету и даже позволила дать мне прикурить. Похоже, я пришла в норму и чувствовала бы себя совсем хорошо, если бы не Джон, напряженно молчавший в кресле напротив. Худшее было впереди, и, ожидая его, он словно изготовился встретить неминуемый удар.

— Раз уж мы заговорили о Джейке, — невозмутимо продолжал Майк, — давайте кое-что уточним. Конечно, мы все любили его, но то, что он сделал, достойно осуждения. Нет спору, многие занимаются подделкой старины. В Луксоре бедняги арабы производят подделки тысячами. Но какой спрос с голодающего крестьянина, ютящегося в глиняной лачуге, мимо которой праздно слоняются богатые туристы? В сравнении с этим крестьянином Джейк был богачом, к тому же он обладал репутацией серьезного ученого. Мы привыкли, да поможет нам Бог, уважать правду. То, что Джейк пытался мошенническим путем выудить деньги у какого-то невежественного простофили, противозаконно. Но то, что он поступился своей репутацией ученого, гораздо хуже. Это аморально.

— Весьма красноречивое утверждение, — откликнулась я. — Вот только неувязочка вышла. Джейк не подделывал эту проклятую статуэтку.

— А чьих же рук это дело? — И Майк стал терпеливо развивать свою мысль: — Джейк руководил лабораторией, занимаясь определением подлинности находок, обнаруженных при раскопках. Тот, кто умеет отличить подделку, сумеет и сотворить ее, да так, что никто не обнаружит обмана. Я не говорю о таком хламе, как скарабеи, которых продают разносчики. Тут и ребенок поймет, что это подделка. Но Джейк мог изготовить такую подделку, которая прошла бы самые жесткие тесты. И такое уже не раз случалось, черт побери! Во множестве наших музеев хранятся сомнительные экспонаты, так хорошо выполненные, что на их счет, бывало, обманывались даже эксперты. А ведь хорошая подделка стоит больших денег.

— Мне все это известно.

— Итак, что же ты пытаешься доказать?

— Мне и пытаться не нужно. Эта статуэтка не была подделкой. Она подлинная. — У сигареты был мерзкий вкус. Я затушила ее и повернулась к Джону. — Не так ли? — спросила я, глядя ему в глаза.

Тишина длилась долго — достаточно долго, чтобы удивление на лице Майка сменилось выражением ужаса, а тошнота, все еще не отпускавшая меня, подкатила к горлу.

— Разве не так? — настойчиво повторила я.

Сомкнутые руки Джона разжались. Согнутая в колене нога, лежавшая на другой, дрогнула и со стуком опустилась на пол.

— Да, она была подлинной.