Тайна невидимки (сборник)

ТАЙНА НЕВИДИМКИ Научно-фантастическая повесть

Итак, мы шли на запад.

…Прошло уже немало времени с тех пор, как началось это долгожданное движение, бодрое и торжествующее, как рассвет после ненастья.

Войска наши то неожиданно бросались вперед, в жестоких, кровопролитных боях будто гигантским жерновом перемалывая все линии немецкой обороны и устремляясь дальше, то останавливались в обороне, чтобы отразить злобные контратаки и в то же время восстановить силы для следующего удара.

Словом, война продолжалась. Мы шли теперь по разоренной земле, которая уже не могла дать нам ни крова, ни пищи. Даже дороги нам приходилось проводить заново. Невероятное количество труда наши люди тратили на то, чтобы в этой неудобной болотной стране продвинуть всяческую технику, изгрызть лопатами земную поверхность, устроить ночлег, приготовить пищу…

Но несмотря на все это, как посветлела, повеселела душа нашего солдата! Как не похож он стал на того молчаливого, с плотно сжатыми губами и напряженным выражением глаз человека, который «стоял на смерть» на своих рубежах или, по приказу, отходил на новые, расположенные восточнее… Тому, кто наблюдал армию в разные периоды войны, могло показаться, что и люди эти были разные: те — как будто и ушли, отступая, на восток, а эти — другие, идущие только на запад.

Но люди были те же. Их переродил ими же созданный поворот и ходе войны. Достаточно было беглого взгляда, чтобы увидеть теперь в движениях, услышать в их говоре и смехе неиссякаемые запасы энергии, бодрости, силы.

Меня, как врача и человека науки, очень заинтересовало это удивительное перерождение, почти уже предопределявшее исход войны. И мне казалось, что дело тут было не только в «настроении армии», но в каких- то глубоких сдвигах, которые произошли во всем организме людей. Мне впервые пришлось с такой очевидностью убедиться в могучем влиянии духа на тело, на состояние всего организма. С того момента, как мы повернули на запад, люди почти перестали болеть. Бесконечные гриппы, простуды, ангины, плевриты, желудочные заболевания, даже нарывы и язвы — все это сократилось до небывалого минимума. Больные в нашем госпитале почти исчезли. Остались только раненные. Но даже и заживление ран явно ускорилось, а количество осложнений уменьшилось.

Явление это было настолько поразительно, что я начал с увлечением подбирать точные цифры, записывать наблюдения, мои собственные и моих сотрудников, чтобы потом на основании этих фактов и цифр написать обстоятельный труд о влиянии психики на заболевания.

Между тем движение наше на запад продолжалось.

Уже далеко позади остались польско-советская граница, Висла; мы обошли Львов, и вот уже перед нами вздыбились заснеженные предгорья Карпат.

Был пасмурный, но уже по-весеннему теплый мартовский день, когда мой полевой госпиталь, оставив тяжело раненных с небольшим штатом на старом месте, двинулся но приказанию командования к новому расположению штаба дивизии.

Это был старый польский замок, поместье какого-то родовитого пана. Никогда не забуду первого впечатления от этого замка, когда из тумана стали вырисовываться мрачные крепостные стены, с резными краями, с бойницами и провалами — следами, очевидно, недавних боев. Суровые образы легендарных воинов Сенкевича сопровождали меня, когда мы проникли за ограду через высокие, хорошо сохранившиеся ворота. Настороженным молчанием (так показалось мне) встретила нас эта старая обитель.

Строения внутри ограды почти не пострадали. Как мне рассказали, немцы, обосновавшиеся в замке с начала войны и выжившие затем все его польское население, теперь, при нашем стремительном наступлении, бежали из него так поспешно, что не успели ни разрушить его, ни даже вывезти многое из своего военного имущества.

По всем признакам, нам здесь предстояла более или менее длительная стоянка. Впервые за войну мы устроились так комфортабельно. Большие залы замка превратились в палаты и операционные, многочисленные покои были заняты персоналом госпиталя. Штаб разместился в соседнем, меньшем здании, построенном, очевидно, не так давно.

Я занял уединенную комнату в верхнем этаже и, когда штабные техники пустили в ход небольшую электростанцию, давшую нам свет, начал с увлечением приводить в порядок цифры и записи для задуманного труда. Эвакуация в тыл раненных в недавних боях шла бесперебойно, новых почти не было. Все шло к тому, что мне удастся хорошо поработать над своим исследованием.

Прошло три дня. Погода стояла отвратительная. Сильный ветер свирепо бросал тучи мокрого крупного снега, забивая окна, облепляя стены. Я не выходил из дома, днем работал в госпитале, вечера проводил в своем кабинете за большим старинным письменным столом.

Признаюсь, работа моя двигалась далеко не так, как мне хотелось. За три вечера я не успел даже сгруппировать собранный мною довольно обширный статистический материал. Мне мешал ветер. Так было всегда: в ветреную погоду какое-то неспокойное состояние овладевало мной, мысли разбредались, трудно было сосредоточиться.

Откинувшись в кресле, я подолгу сидел неподвижно, скользя взглядом по причудливым узорам темной ткани, покрывавшей стены кабинета. Слух мой то устремлялся вверх к сводам потолка, откуда доносились глухие стоны ветра, рыскающего, очевидно, на чердаке, под израненной снарядами крышей, то различал крадущийся, осторожный треск в досках стола — разрушительную работу личинок древесных жучков. Ритмичный звук, производимый этими вредителями, иной раз был так похож на быстрое тиканье маленьких часов, что я приникал ухом к холодной полированной поверхности, потом ощупывал выступающие части резьбы, пытаясь найти потаенный ящичек, где прежние владельцы могли оставить какой-нибудь старинный брегет с заводом на несколько месяцев…

Влияние ветра на состояние моих нервов было очевидно. Я различал его в себе настолько явственно, что уже начинал подумывать, не приведет ли оно к каким-нибудь более серьезным последствиям. Впрочем, тогда я смог бы использовать этот факт, как одно из подтверждений моей основной идеи.

Мысль, увлекавшая меня возможностью новых открытий, состояла в том, что все впечатления, получаемые из окружающей обстановки, так или иначе сказываются на работе нашего организма. Мы ведь знаем, какое потрясающее действие оказывает, например, испуг. Он сжимает сосуды, питающие кожу, — человек бледнеет. Он нарушает работу сердца, заставляя его колотиться усиленно, вызывает лихорадочную дрожь, нарушает ритм дыхания, действует даже на работу кишечника, вызывая иногда так называемую «медвежью болезнь». Смущение зажигает лицо румянцем, гнев напрягает мускулы, горе приводит к появлению слез.

Известен рассказ об одном хитром шутнике, который стал резать лимон на глазах у духового оркестра. Слюнные железы музыкантов реагировали на это зрелище так бурно, что оркестр вынужден был прервать игру.

А разве знаем мы, какие сдвиги, быть может, незаметные, но более глубокие и губительные, вызывают в нашем организме иные впечатления, переживания или даже мысли?

Не таково ли происхождение болезней, причины которых до сих пор не вскрыты наукой?.. Если бы удалось доказать это.

Такие мысли, возбуждавшие во мне страсть к исследованию, к открытию, бродили в голове, когда я сидел над тетрадями с бесконечными столбцами цифр, оживленных примечаниями об их происхождении и характере.

Был поздний вечер. Назойливые жалобы и вздохи ветра продолжали будоражить нервы, становились все более враждебными. Мне уже начинало казаться, что я непосредственно ощущаю где-то в глубине мозга их вредоносное действие.

Тогда я решил лечь спать.

И в тот же момент раздался робкий, нерешительный стук в мою дверь, явно рассчитанный на то, чтобы не разбудить меня, если я уже сплю. Я пригласил войти.

Не знаю, можно ли назвать случайностью, что именно ее, Марину, судьба избрала своим орудием в последующих событиях, но сейчас мне кажется, что так или иначе это должно было произойти. С момента появления в госпитале недели три назад, она привлекла к себе мое внимание.

Высокого роста, стройная, эта девушка выделялась, однако, среди других не столько своей внешностью, сколько ясно сквозившими в ее осторожных движениях, взглядах и словах чертами богато одаренной натуры. Перед войной она училась музыке в консерватории, а теперь выполняла свою роль медицинской сестры с таким совершенством и скромным достоинством, что даже строгий хирург, которому она помогала, смущался, не находя повода для своих обычных во время работы резких замечаний.

Я никак не мог ожидать ее визита. Но когда раздался стук, я почему-то сразу подумал о ней. Может быть, именно стук — его характер, сила, интонация сказали мне, что это она.

Я протянул руку к стене у стола, где была, по чьей- то непонятной причуде, укреплена небольшая полированная дощечка с целым набором изящных выключателей. Очевидно, некогда ими можно было включать разные группы ламп в большой бронзовой люстре, свисавшей виноградной гроздью с потолка, или в боковых бра на стенах. Теперь от всех этих ламп остались только три, и мне пришлось повернуть несколько выключателей, чтобы зажечь наконец единственную лампу в люстре и осветить дальний конец моей продолговатой комнаты, откуда дверь вела в большой пустой зал, превратившийся теперь в вестибюль.

Марина вошла, закрыла за собой дверь и, застыв в позе «смирно», сказала:

— Простите, что беспокою так поздно, товарищ майор…

— … «медицинской службы»! — иронически добавил я, показывая, что не хочу сейчас соблюдения военного этикета. Она сразу поняла, улыбнулась.

— Благодарю. Иногда это действительно кажется лишним. Тем более, что я к вам «по личному делу».

Она вышла в полосу света, и я сразу обратил внимание на перемену, происшедшую в ней. Она была явно взволнована. Тени у глаз, покрасневшие веки, бледность лица говорили о бессоннице, нервном утомлении. Я усадил ее в кресло.

— Что-нибудь случилось неприятное?

— Да, — ответила она медленно. — Думаю, что мне придется оставить работу и, вероятно, отправиться в тыл… Скажу сразу: в психиатрическую лечебницу… Я пришла, чтобы посоветоваться с вами и просить откомандировать меня…

— В психиатрическую?! — вскричал я, пораженный этими словами: настолько нелепым представилось мне сопоставление ее образа с «сумасшедшим домом». — Почему?

— Потому что я не могу объяснить иначе то, что со мной происходит…

— Ну, давайте попробуем вместе найти объяснение. Я, правда, не психиатр, но думаю, что сумею определить по крайней мере, правильно ли ваше решение. Прежде всего, я вижу, вы плохо спали.

— Я почти не спала последние двое суток.

— Бессонница?

— Нет.

— Работа какая-нибудь?

— Нет, нет. То самое, о чем я говорю. Что-то неладное в голове, в психике, очевидно. Хотя мне самой трудно с этим согласиться. Это слишком реально. Но я лучше расскажу все по порядку. Это началось вчера вечером, часов в одиннадцать. Я вернулась после вечерней смены и быстро легла, рассчитывая перед сном, как всегда, почитать. Накрылась шинелью поверх одеяла, чтобы было теплее. Минут через двадцать я уже не могла бороться со сном, отложила книгу, погасила лампу, стоявшую рядом на стуле… И вот тут сон вдруг покинул меня в одно мгновенье. Я услышала, что кто-то подошел к моей двери и стал открывать ее своим ключом. Решив, что кто-нибудь из соседей просто ошибся дверью и что это сейчас же должно выясниться, потому что мой ключ я оставила, как всегда, вставленным изнутри, я молчала и ждала. Однако через секунду ключ был вставлен, повернут, дверь открылась, к кто-то вошел. Очевидно, в коридоре было темно, потому что никакого света при этом я не увидела. Все это происходило в полной темноте.

Потом человек стал раздеваться там же у двери, у вешалки. Я слышала ясно, как он переодел пояс, снял шинель… И все это он делал, нисколько не скрываясь, спокойно, как будто находился в своей комнате и при свете. Тогда я спросила громко: «Кто здесь?» Он ничего не ответил. Тут меня охватил страх. Я снова крикнула, и опять ответа не было… Затем он направился ко мне, я ясно слышала шаги. Комната у меня такая же, как и ваша, вытянутая, узкая. Вот тут, где этот диван, стоит моя кровать. И стол там же, где ваш, — в том конце комнаты. Он прошел мимо меня, — я сидела на кровати и следила за каждым его шагом. Прошел, даже не задев в темноте за стул с лампой, хотя тут оставался совсем узкий проход. Сел за стол, закурил, чиркал своей зажигалкой… Но огня не было видно…

— Представляете мое состояние? Правда, мне пришла в голову мысль, что он глухой, что про ключ я забыла и машинально вынула его из двери и что все-таки он перепутал комнаты, тут ведь много таких же, и очевидно, предметы в них иначе и не расставишь. Все эти соображения меня несколько успокоили, и я поняла, что единственный способ избавиться от странного гостя — зажечь свет. Я повернулась и включила лампу… Тут произошло самое страшное…

Последние слова Марина произнесла едва слышно, сквозь охватившую ее дрожь. Она поднесла руку ко лбу.

— Не надо волноваться, Марина, — сказал я, — ведь все уже прошло… Мы разберемся в этом, у меня уже, кажется, возникла догадка. А пока примите валерьянки, она успокоит, ладно?

— Как хотите, — доверчиво ответила она, — не знаю, я никогда еще не принимала ее… Фу, какая вонючая… — как-то по-детски скривилась она, взяв таблетку в рот, и жадно запила водой.

— Вот что, Марина, — сказал я. — Рассказывайте скорее все ужасы, и пусть они перестанут беспокоить вашу память. Чувствую, что дело обернется трагикомедией, вот увидите. Итак, кого же вы увидели за столом, когда зажгли свет?

Марина устремила на меня свой тревожный взгляд, как бы гадая, какое впечатление произведут на меня ее слова, и ответила просто:

— Никого.

— Как?! — опешил я.

— Так. Ни за столом, ни где-либо в другом месте никого не оказалось. Посмотрела на вешалку; там не было никакой шинели. Это было очень страшно, так страшно, что я даже не закричала, не бросилась бежать, я… застыла, оцепенела от ужаса. И неподвижно смотрела туда еще долго, потому, что… человек продолжал сидеть за столом…

— Позвольте, Марина, вы же сказали, что там никого не было!

— Да, я никого не видела. Но я слышала, что он там. Он перелистывал страницы книги, я слышала шуршание бумаги, он курил, глубоко затягиваясь и шумно выпуская дым, он двигался, под ним скрипел стул. Но в то же время я видела, что там никого нет, и на столе нет никакой книги, никаких бумаг, которые двигались бы в его руках.

— Человек-невидимка? — попробовал я пошутить.

— Да, — болезненно улыбнулась Марина, — только не уэллсовский; какой-то совсем особый, немыслимый, с невидимой одеждой и невидимыми предметами… Ну вот. Так я просидела на кровати долго, может быть, час-полтора, не знаю. Потом вдруг сразу, в один миг все исчезло. Он сделал какое-то движение, что-то щелкнуло дважды, будто треснула электрическая искра, и все кончилось. Он исчез из комнаты. Не ушел, а просто… ну, исчез там же на стуле, и только спать, я, конечно, уже не могла. Дождалась начала смены и ушла на работу.

Марина замолкла. Молчал и я, обдумывая свои догадки, показавшиеся мне теперь недостаточно убедительными. Однако они были по меньшей мере правдоподобны, остальное зависело от моего красноречия. Во всяком случае, я видел свою задачу прежде всего в том, чтобы успокоить Марину, рассеять ее мрачные мысли о психическом заболевании, об отъезде…

— Скажите, Марина, — начал я, — вы обратили внимание потом, когда все кончилось, на ваш ключ, — был ли он в двери?

— Да, он оказался торчащим в замочной скважине, изнутри комнаты.

— Так я и думал. Вам это обстоятельство ничего не объясняет? Давайте рассуждать логично. Можно открыть такую дверь другим ключом? Нельзя. Значит, на самом деле никто дверь не открывал и в нее не входил. Согласны?

— Позвольте, но разве я сомневаюсь в том, что ничего этого вообще не могло быть, что это плод расстроенного воображения, галлюцинация?..

— Нет, нет, Марина. Зачем прибегать к таким крайним и искусственным объяснениям? Разве вы раньше страдали галлюцинациями?

— Никогда ничего подобного не было.

— Ну, вот видите. А есть гораздо более простое и естественное объяснение. Я даже сказал бы, что ваша история стара, как свет. Вспомните, как часто в литературе встречается такая схема: невероятные, фантастические приключения начинаются в тот момент, когда герой готов погрузиться в сон. А когда переживания героя достигают высшего напряжения и он уже готов погибнуть, он просыпается и облегченно вздыхает: это был сон! У вас ведь тоже все началось, когда вы засыпали, то есть, по существу, когда вы заснули. Конечно, это был сон, Марина. Правда, очень оригинальный. Его особенность в том, что события крайне фантастические происходят на фоне вполне реальной обстановки. Но в этом нет ничего невероятного: сны бывают бесконечно разнообразные и очень сложные по своему построению. Очень часто человек сознает, что видит сон. Но если события сна начинаются и заканчиваются в реальной обстановке заснувшего, то самый переход его ко сну и обратно остается совсем неощутимым, и тогда «сонные» события кажутся происходившими на самом деле. Правда, такие сновидения бывают не часто, и люди запоминают их на всю жизнь… И вот послушайте, Марина, я расскажу вам случай из моей жизни. Я с детства летал во сне. Летал, как птица, без всякой, конечно, техники. Вам это знакомо?

— О, да, — сказала она, — и усталое лицо ее на мгновенье осветилось радостным воспоминанием. — Я летала тоже, только очень давно и мало. Пожалуй, это были самые прекрасные из моих снов.

— Да… это прекрасное ощущение, свойственное детству, молодости. Потом оно обычно угасает. А я летал всю жизнь, летаю и до сих пор — правда, теперь редко. И, право, мне кажется, что едва ли кому-нибудь еще пришлось испытать то, что случилось со мной. Почему-то, летая, я всегда сознавал, что это происходит только во сне. С течением времени меня в этой моей сонной жизни все настойчивее стала преследовать уверенность в том, что летать можно и наяву. Для этого нужно было только запомнить необходимые движения и какие-то особые внутренние усилия, которые обычно ускользают из памяти, когда пробуждаешься. Часто, просыпаясь, я еще несколько мгновений помнил эти усилия и, признаюсь, Марина, иногда пробовал, быстро поднявшись с постели и приняв нужную позу, их повторить. Но не успевал. Они быстро таяли во мне. Тогда я начал специально заниматься этим, твердить, зазубривать эти усилия и движения, рассчитывая запомнить их наконец настолько, чтобы успеть «донести» до действительности.

И вот однажды, когда я гостил летом у своей тетки на Украине, мне пришлось пережить удивительное приключение. Представьте себе обстановку: старый помещичий дом, одноэтажный. В одной из комнат помещались мы с двоюродным братом. Недалеко от дома, в парке, был небольшой пруд, обрамленный высокими старыми липами; мимо него по берегу проходила ровная дорожка. Это уединенное место редко кто посещал. И тут однажды во сне я начал свою «работу». Вдоволь налетавшись между широкими кронами лип, насладившись полетом над самой водой пруда, как это делают ласточки, я опустился на дорожку и стал заучивать движения и усилия взлета, поднимаясь, делая небольшой круг и снова опускаясь на то же место. Ночь была теплая, светлая, настоящая гоголевская украинская ночь. Наконец я решил, что пора проснуться и попробовать, не выйдет ли уже толк из моих занятий.

Я сделал какое-то усилие и действительно проснулся. Было раннее утро. Лучи солнца, проникая сквозь деревья, ярко освещали штору, в комнате было светло. В открытое окно врывался чудесный аромат жасмина. Я быстро поднялся с постели, осторожно, чтобы не разбудить брата, вышел на середину комнаты, принял нужную позу, сделал усилие, которое только что заучивал во сне, взмах руками и… поднялся в воздух. Не знаю Марина, переживал ли кто-нибудь такой восторг, какой овладел мною тогда. Ведь я был первым человеком, научившимся летать, как птица, как бабочка! Что я выделывал! Я облетел комнату несколько раз под самым потолком вдоль стен, парил в воздухе на месте, снижался к полу, как делал это над водой пруда… Все это было трудно: оказалось, что комната становится очень тесной, когда принимаешь горизонтальное положение. Трудно было делать повороты — так, чтобы не задеть стены.

Умудрившись повернуться из угла к середине комнаты, я вдруг увидел крючок, ввинченный в центре потолка для висячей лампы. Я зацепился указательным пальцем левой руки за этот крючок и продолжал поддерживать горизонтальное положение, двигая одними ногами.

Вдруг в коридоре послышались шаги. Я моментально представил себе, что получится, если кто-нибудь войдет в комнату и застанет меня в таком виде. Быстро опустившись на пол, я юркнул под одеяло и лег на спину. Сердце билось усиленно, я тяжело дышал от напряженных движений, от восторга и волнения.

В эти минуты я пережил нечто большее, чем восторг победы. Я издевался над законами физики, над ничтожным человеческим разумом, не допускавшим возможности того, что я сделал. Я думал о новой, невероятной жизни, которая с этого утра открывалась передо мной. Так, упиваясь мечтами, я лежал, смотрел широко открытыми глазами в потолок, и вдруг… Это была случайность, Марина, мелочь, но она буквально потрясла меня. В ней заключалась гибель всех моих восторженных надежд. Скользя взглядом по потолку, я вдруг заметил, что на нем нет крюка, за который я только что держался рукой! Мало того, его здесь и не было никогда, потому что никакого отверстия, ни малейшего изъяна не оказалось на этом месте.

И вот, Марина, это был единственный неопровержимый факт, который указывал на то, что все происшедшее в комнате тоже было сном. Ни в моих переживаниях, ни в обстановке комнаты во время этого моего «эксперимента» не было никаких признаков нереальности. И если бы не этот крючок, который я, очевидно, перенес в своем воображении из какой-нибудь другой комнаты, мне, может быть, тоже пришлось бы, подобно вам, заподозрить свою голову в чем-нибудь нехорошем… Видите, в моей истории оказался крючок, за который смог уцепиться разум, чтобы не пошатнуться. И в вашей истории, есть тоже свой крючок. Это ключ, который легко открывает тайну ваших страшных переживаний.

Марина слушала, не сводя с меня глаз. Несмотря на то, что я увлекся и даже был несколько взволнован своими воспоминаниями, меня все же поразила острота ее впечатлений. Внешне неподвижное лицо ее какими-то неощутимыми движениями черт, затаенной игрой взгляда отражало каждый штрих моего повествования.

Когда я кончил рассказ о сне и упомянул о ее истории, она опустила глаза и слегка нахмурилась, как бы переходя из мира сновидений к печальной действительности.

Я понял, что не убедил ее.

— Ну, что вы скажете теперь? — спросил я, закуривая, стараясь всем своим видом и уверенным тоном подчеркнуть вескость моего сравнения.

— Очень интересно, — искренно ответила она. — Вы так хорошо рассказываете… У меня никогда не было такого поразительного переплетения сна с действительностью…

— Как, даже вчера?

— Да, видите ли… Я не все еще рассказала и, может быть, этим ввела вас в заблуждение. Но я просто не успела и не хотела перебивать вас… Сегодня, когда я наконец заставила себя войти в свою комнату — это было с час назад, — он был уже там.

— Кто?!

— Очевидно, тот же, кто. и вчера. Когда я закрыла за собой дверь, я сразу почувствовала, что в комнате кто-то есть. Я замерла тут же у порога и стала слушать. Свет был включен. Он сидел за столом так же невидим, как и вчера, что-то писал, опять шуршал бумагой. Я даже слышала, что он тихо бормотал про себя, как будто считал. Я так и не прошла дальше, быстро выскочила, захлопнула дверь и направилась к вам… Вот теперь все.

Как видите, ни о каком сне тут не может быть и речи… А он, возможно, и сейчас сидит там…

Признаюсь, мне стало немного не по себе, когда Марина произнесла последние слова. Кто знает, может быть, и в самом деле она… «Чужая душа — потемки».

Нет! Всем своим существом я восстал против этой мысли. По тому, как Марина рассказывала, как слушала меня, по игре впечатлений на ее лице, по блеску умных глаз я видел, что она расстроена невероятностью пережитого, но ум ее здоров, и в душе нет никакой болезни.

Я ходил по комнате, курил и думал. Предположение о сне отпало. Оставалось одно: звуки, которые слышала Марина, действительно существовали, а не были плодом ее воображения. Может быть, это акустика. Мне вспомнилось рассказы о старых замках с комнатами, в которые странными путями доносились звуки, слова из отдельных помещений; легенды о таинственных пещерах, где человеческая речь превращалась в крик множества голосов, а тиканье часов в некоторых точках подземного зала было слышно на расстоянии десятков метров. Строители театральных и концертных зал знают, как сложны и прихотливы законы акустики… Может быть, и тут, в этом старом польском замке были воспроизведены условия, при которых звуки могли переселяться из одной комнаты в другую, не теряя своей силы?

Я поделился этими соображениями с Мариной.

— Не думаю, — ответила она, — чтобы это была только случайная игра звуков. Я слышала человека в разных местах комнаты, так, как слышу сейчас вас, ваши шаги, шуршанье одежды, дыхание — все… Нет, я думаю так: или человек этот, совершенно невидимый, был действительно там у меня (что, конечно, невозможно), или…

— Погодите, Марина, — перебил я ее, — мы можем сейчас проверить это. Пойдемте к вам. Если этот невидимка еще там и вы услышите его, а я нет, тогда сдаюсь, и завтра же командирую вас к психиатрам.

Марина улыбнулась и посмотрела на меня с благодарностью. Я понял, как трудно было ей решиться одной вернуться к себе.

Мы вышли в большой пустой зал с нишами, в которых некогда, вероятно, стояли фигуры рыцарей в кольчугах и шлемах или статуи, потом — в широкий коридор прерываемый арками. Замок спал. Наши шаги, тщетно заглушаемые осторожной поступью, гулко отдавались в его холодных, по-военному неуютных просторах. Стенания ветра доносились порой сверху.

— Вы слышите ветер, Марина?

— Да, конечно.

— Вам не кажется, что он мог сыграть некоторую роль…

— Я уверена в этом, — ответила она, быстро схватив мою мысль. — Все время я слышу эти завывания и чувствую, что они расстраивают мои мысли, нервы.

Мы прошли почти через все здание прежде, чем Марина повернула в небольшой коридор и тихо сказала: «Вот здесь». Она осторожно открыла дверь.

Свет в комнате был включен. Молча мы вошли и сразу же остановились.

Я пристально следил за лицом Марины, стараясь угадать, слышит ли она что-нибудь. Волнуясь, устремила она широко открытые глаза в глубину комнаты, к столу, чуть приоткрыв рот и напрягая слух. Мы простояли так несколько минут.

— Ничего нет, — сказала она наконец. — Жаль, теперь я хотела бы, чтобы он был тут.

Я предложил Марине поменяться комнатами, по крайней мере на эту ночь, полагая, что ей трудно будет заснуть.

— Нет, — решительно возразила она, — благодарю вас. Не знаю, чем, но вы меня успокоили. Я чувствую, что засну. Кроме того, мое привидение, повидимому, ничего плохого против меня не замышляет. Может быть, я… привыкну к нему, — улыбнувшись, добавила она.

Я ушел к себе, обещав Марине распорядиться, чтобы завтра же связисты провели звонок из этой комнаты в мою.

Шли дни.

Где-то недалеко от нас немцы предприняли отчаянные, упорные контратаки. Завязались тяжелые бои. Поток раненых устремился в госпиталь и захлестнул нас напряженной тяжелой работой.

Мы встречались с Мариной мельком в хирургическом зале, всегда во время работы и едва успевали перекинуться взглядами: я — вопросительным, она — успокаивающим, говорящим о том, что ничего нового не произошло.

Впрочем, об этом я знал и так, потому что звонок, установленный в моей комнате, молчал.

Понемногу, видя, что Марина успокоилась после своих ночных переживаний, я перестал ей напоминать о них даже взглядами.

Через несколько дней наши войска вновь перешли в наступление, фронт отодвинулся далеко вперед, и мы почувствовали близость очередной «перебазировки», — одного из самых напряженных моментов нашей военной жизни. Это совершалось обычно ночью, «по тревоге», как все перемещения войсковых частей в прифронтовой полосе. В течение одного — полутора часов после получения приказа нужно было свернуть госпиталь, погрузить на машины все имущество, людей и отправиться на новое место. Эта операция требовала большого напряжения, и я начал готовиться к ней заранее.

Забот прибавилось. Осаждаемый ими, я стал меньше думать о странном «психозе» Марины. Но иногда, вернувшись к себе утомленным, я садился в кресло и, погружаясь в забытье, вновь отдавался мыслям об этом загадочном случае, и никакие мои объяснения не давали ключа к его разгадке.

И вот однажды, просидев так до глубокой ночи, то погружаясь в сон, то отгоняя его усилием воли, я наконец, решил лечь спать. Не открывая отяжелевших век, протянул руку к дощечке с выключателями и, повернув несколько из них, погасил наконец яркую лампу, горевшую в люстре. Свет боковой лампы, прикрытой бумажным абажуром, не мешал мне теперь открыть утомленные глаза, и я встал, но тут же замер в неподвижности. На диване, где была приготовлена моя постель, я явственно различил сонное дыхание человека.

Осторожно, чтобы не разбудить спящего, я подошел ближе. Тень от абажура скрадывала очертания темного одеяла на диване, и я напряженно вглядывался туда, но ничего не видел.

Спокойный ритм дыхания вдруг нарушился, характерный скрип металлической сетки выдал движение спящего. Я услышал неясное бормотание, и вдруг сонный голос, которого я не мог не узнать, дважды произнес мое имя.

— Марина?! — воскликнул я, пораженный, и шагнул еще ближе.

На диване никого не было. Но вот опять громко скрипнула металлическая сетка, — мне почудилось испуганное движение, будто кто-то невидимый резко поднялся и сел на кровати.

Несмотря на волнение, я заметил, что это был звук именно кроватной сетки, а не пружин моего дивана.

Заглушенный вскрик у самой моей головы заставил меня снова замереть. Невидимый соскочил с постели, быстро надел сапоги и бросился к двери. Громкий тревожный звон наполнил мою комнату и заставил меня вздрогнуть: Марина, как мы условились, подавала сигнал тревоги. Почти бегом я помчался к ней.

Марина встретила меня на пороге своей комнаты. Как только я приблизился, она тихо сказала:

— Он здесь опять, — и быстро открыла дверь.

Как и в первый раз, мы притаились у входа, простояли несколько минут прислушиваясь. Теперь я первый нарушил молчание.

— Бесполезно ждать, Марина; он не появится, пока я здесь с вами. Многое для меня неясно, но кое-что я все же уловил.

Мы вошли. Марина, смущаясь и зябко кутаясь в накинутую второпях шинель, села на кровать, с которой только что спугнул ее мой неосторожный «дух». Я прошел дальше, в глубину комнаты, к столу, усиленно стараясь понять случившееся.

— Я легла спать около десяти, — начала Марина, чувствуя, очевидно, себя обязанной рассказать, что заставило ее поднять тревогу. — Все было нормально, никто меня не беспокоил, и я быстро заснула. Потом сквозь сон я услышала, что кто-то меня зовет…

— Погодите, Марина… А вы не помните, что видели во сне в этот момент?

— Да, помню. Это было что-то страшное. Какие-то прозрачные, почти невидимые шары, большие такие, катились прямо на меня. Я хотела позвонить, но видела, что уже не успею. Тогда…

— Тогда вы стали звать меня. Я отозвался, окликнул вас.

— Я ваш голос узнала, — едва слышно произнесла она. — Но опять испугалась, потому что видела, что вас нет здесь. Ведь было светло, лампа горела… Что же все это значит? И как вы могли знать о том, что я звала?

— Я был у себя, Марина, когда услышал свое имя, произнесенное вами. Не понимаю, что тут происходит, но я слышал ваше дыхание, все ваши движения, так же как вы слышали меня здесь… Мы были в разных местах и в то же время вместе. Что за чертовщина!

Но теперь ясно, по крайней мере, что это не сон и не психоз. Даже и для причуд акустики не остается места, потому что не может же шепот передаваться через все это здание! А если все же предположить такую возможность, то почему же звуки не доносятся постоянно, а только иногда, при каких-то особых, очевидно, условиях?

Неожиданный стук в дверь прервал мои размышления. Мы переглянулись. Кто мог прийти так поздно к Марине?

— Товарищ начальник! — раздался затем приглушенный голос за дверью.

— Меня? — еще более удивился я.

Никто не мог знать, что я здесь. Ни один человек не встретился мне на пути сюда.

— Кто там? — громко спросил я, направляясь к двери.

— Вестовой из штаба, — так же глухо ответил голос. — Начальник штаба просит вас немедленно прийти к нему.

При последних словах вестового я открыл дверь. За ней никого не оказалось. Глухая тишина господствовала в коридоре, и только ветер по-прежнему стонал где-то наверху.

В ту ночь загадочных событий я получил в штабе приказ о перебазировке. Через два часа после нашего разговора с Мариной госпиталь был уже на колесах, и мы, покинув странный замок, медленно двигались сквозь тьму и дождь куда-то на запад.

Нужно ли говорить о том, как много внимания, особенно в первые месяцы после переселения, мы посвятили тщетным попыткам как-нибудь осмыслить происшедшее с точки зрения здравого смысла!

Некоторые подробности, выяснившиеся при обсуждении таинственных явлений, были для меня новы. Так, оказалось, что «невидимка» посещал Марину несколько раз и после ее первого прихода ко мне. Но она скрывала от меня эти случаи, чтобы не отвлекать от работы. К тому же она очень скоро узнала в этом «невидимке» меня.

Первым поводом к этому послужила моя зажигалка, отличавшаяся от всех, какими пользовались другие наши сотрудники, тем, что к ней была приделана цепочка, свисавшая полукольцом. У меня образовалась привычка вертеть зажигалкой в воздухе, накручивая эту цепочку на пальцы то в одном направлении, то в другом. По своеобразному цоканью, сопровождавшему это движенье, Марина и узнала прежде всего мою зажигалку. Потом она обратила внимание на мою своеобразную манеру курить, выпуская дым с характерным выдуванием, в несколько приемов, потом на знакомое покашливание…

Не раз она пробовала заговаривать со мной и убедилась, что я не слышу ее и вообще не подозреваю о ее присутствии.

Случайно из наших разговоров выяснилась подробность, которая тогда не привлекла особенного внимания, но сыграла свою роль позднее. Когда Марина испугалась в последний вечер, услышав вдруг мой ответ «невидимки», и включила звонок, ее поразил и еще более напугал сильный звон, раздавшийся со стены у двери. Между тем никакого звонка в комнате Марины не было.

Всю эту непонятную историю с точными датами, обстановкой, погодой, всеми подробностями я записал у себя в тетради, полагая, что рано или поздно мне удастся найти объяснение.

Тут я должен привлечь к своему повествованию еще одну фигуру — моего старинного друга, оригинала, известного изобретателя, великого фокусника от науки и страстного любителя поражать своих немногочисленных друзей чудесами новых открытий. Я говорю о человеке, о котором писал уже не раз, известном в тесном кругу друзей под именем Маэстро. Это было единственное имя, под которым он разрешил мне упоминать о нем в печати.

Через несколько месяцев после описанных событий, когда уже кончилась война и мы вернулись осенью в Москву, я немедленно отправился с Мариной к Маэстро, захватив с собой на всякий случай тетрадь с записями.

Не буду рассказывать подробностей этой радостной встречи после четырехлетней разлуки.

Мы говорили больше о науке, о влиянии, какое оказала на нее война. Маэстро поражал нас рассказами о новых научных завоеваниях. Исключительная память, острый, цепкий ум позволяли моему другу быть в курсе новейших событий в самых различных отраслях знания.

О своей личной жизни он, как всегда, не говорил почти ничего. Я понял только, что за эти годы он стал большим человеком в военно-технических кругах.

Однако тетрадка буквально жгла мой карман, и я в конце концов не выдержал, потребовал внимания и прочел свои записи. Зная своего друга, я был готов к тому, что он начнет ругать меня, обвинит в глупости, в фантазерстве, заклеймит позором…

Ничего подобного не произошло.

Маэстро молча прослушал все от начала до конца. Он долго сидел, смотря то на меня, то на Марину каким-то бессмысленным взглядом сквозь свои круглые очки, потом начал ходить по комнате, что-то напевая и не обращая на нас ни малейшего внимания. Я знал, что в такие минуты с ним говорить нельзя, он мог сильно рассердиться.

Наконец он снова подошел к нам и, явно смущаясь, с трудом подбирая нужные слова, спросил:

— Вы что же… значит… поженились уже?

Я смотрел на него, удивленный неожиданным вопросом.

— Ну, свадьбу, что ли, отпраздновали? — пояснил он нетерпеливо.

— Нет, пока не пришлось еще, — ответил я.

— А собираетесь?

— Конечно.

— Ну так вот что: отложите до Нового года. Пустяки, всего полтора месяца. Пировать будем здесь, у меня, в этой комнате. Приглашаю. Кстати покажу нечто интересное. Согласны? Прекрасно. А теперь скажите: вы можете дать мне самые точные координаты этого вашего «замка витающих духов»?

Я вытащил из тетради карту — двухкилометровку района, где находился замок, и пояснил, как к нему добраться.

Маэстро был доволен.

Потом он задал несколько вопросов, показавшихся мне странными: он интересовался люстрой и вообще освещением моей комнаты в замке, расположением выключателей на дощечке, спрашивал, не было ли там какой-нибудь аппаратуры. Признаюсь, я не смог дать точных ответов на эти вопросы и был удивлен, когда Маэстро, явно удовлетворенный моими неопределенными объяснениями, сказал:

— Так, все понятно. Теперь садитесь сюда, вот вам бумага, карандаш, изобразите — приблизительно хотя бы — план замка, а главное — расположение ваших таинственных комнат, чтобы я мог их найти без ошибки.

— Для чего вам это? Неужели поедете исследовать на месте?

— Ладно, ладно, рисуйте… «Исследовать»… Конечно, поеду! Не исследовать, все ясно и так, а взять там кое- что ценное для нас…

На этом мы расстались. Прощаясь, он сказал:

— Мы, может быть, больше не встретимся до Нового года, — я буду очень занят все это время, — так помните: тридцать первого декабря, в двадцать три ноль-ноль вы должны быть у меня. Ну, до встречи!

Об этих полутора месяцах не стоит особенно распространяться. Мы с Мариной были поглощены устройством нашей новой жизни. Время летело незаметно.

И вот наступил канун Нового года — первый радостный, светлый канун за прошедшие пять долгих, убийственно жестоких лет.

Мы вышли из дому рано и, медленно пробираясь пешком сквозь оживленные толпы москвичей, достигли дома Маэстро.

Нас ожидало огорчение: вместо моего друга открыл дверь один из его ближайших, навсегда им очарованных помощников, молодой, круглолицый и шустрый Ныркин.

— Входите, входите, — говорил он весело и радушно, — я пока играю хозяина! Но не падайте духом: вечер состоится несмотря ни на что. Маэстро вызвали куда-то по важному делу часа два назад, и может случиться, что он запоздает.

Мы вошли, и я был поражен необычайным видом комнаты Маэстро, всегда мрачноватой, запыленной, наполненной бесчисленными приборами и инструментами, похожей скорей на радиотехническую мастерскую, чем на жилую комнату. Теперь она преобразилась. Со сверкающего белизной потолка свешивалась яркая люстра, стены были покрыты новыми тисненными обоями, и — никаких признаков мастерской!

Большой стол посредине сверкал белоснежной скатертью, посудой, бутылками и яствами. Нет, положительно Маэстро решил поразить нас сегодня одной обстановкой.

Все приглашенные были в сборе — человек десять редких, но неизменных гостей Маэстро. Марина оказалась единственным новым человеком среди нас. Остальные были более или менее знакомы между собой. Завязалась оживленная беседа.

Оставалось минут десять до полночи, когда Ныркин пригласил всех к столу. Хозяин, к общему сожалению, очевидно опаздывал.

Мы уселись — председательское место за столом, по указанию Ныркина, было оставлено для Маэстро, — и, наполнив бокалы напитками, спешно готовили закуски.

Три минуты оставались еще в нашем распоряжении, когда раздался громкий стук в дверь. Мне он показался каким-то нелепым, неестественным в этот момент и в этой обстановке. Невольно мы переглянулись с Мариной: стук этот нам о чем-то смутно напомнил. Не знаю уж, как он был воспринят остальными гостями, но все замолкли.

Ныркин кубарем подкатился к двери, распахнул ее, и в тот же момент лукавый и торжествующий голос Маэстро на пороге комнаты провозгласил:

— Привет, дорогие друзья! Бесконечно рад видеть вас всех сегодня здесь, за общим столом! Простите что я…

Говоря так, он быстро обошел стол, приближаясь к своему месту, и шаги его были отчетливо слышны среди наступившей тишины.

Никто уже не сидел, а все вскочили и замерли в изумлении, потому что видели ясно, что никого нет там, где звучал такой знакомый голос нашего друга. Только двое из гостей были не столько озадачены, сколько бесконечно обрадованы этим появлением «духа». Теперь было несомненно, что мы с Мариной узнаем наконец тайну «невидимки», очевидно разгаданную Маэстро. Мы обменялись радостными улыбками.

Маэстро между тем продолжал:

— Простите, что я вынужден появиться среди вас в таком странном виде или, лучше сказать, совсем без вида (он искренне рассмеялся, сказав это…) но я опаздываю, машина мчит меня еще только через центр города, и мне пришлось на несколько минут покинуть, как видите, свою телесную оболочку, чтобы присоединиться к вам в торжественный момент…

— Маэстро, — воскликнула Марина. — Разрешите поблагодарить вас: мы с мужем принимаем это ваше появление как прекраснейший из свадебных подарков! Но время пришло, поднимем бокалы, товарищи! С Новым годом!

И когда под бархатный бой больших стенных часов мы кричали «ура» и, запрокинув головы, допивали последние капли, из-за широкой фигуры Ныркина появился на своем месте Маэстро — настоящий, сияющий, во всем великолепии своей хитрой и торжествующей реальности, — схватил бокал и, залпом осушив его, сказал:

— С Новым годом, с прекрасным будущим, друзья!

Загадочное появление Маэстро, почти испугавшее гостей, было только началом обширной и, очевидно, тщательно подготовленной им программы новогоднего представления. Решительно отразив все наши попытки заставить его что-либо объяснить, он заявил, что этот его невидимый «выход» — пустяки в сравнении с тем, что мы увидим, как только расправимся со столом.

Нужно ли говорить, что через полчаса все традиционные новогодние тосты были сказаны, гости насытились и с нетерпением поглядывали на хозяина. Он молча встал, вышел из комнаты.

Через минуту, однако, резкий звук отодвинутого стула заставил нас повернуться к председательскому месту, и мы услышали оттуда торжественный, театральный голос Маэстро:

— Итак, разрешите начать…

С этого момента мы как бы переселились в какой-то сказочный, волшебный мир — до такой степени необычайно и необъяснимо было все, что делал Маэстро. Я вспомнил того старика Франкарди — замечательного мирового артиста эстрады, прекрасного фокусника, иллюзиониста, «трансформатора», который один разыгрывал целые пьесы с массой действующих лиц. Он играл и мужские и женские роли и так молниеносно менял свой облик, подменяя себя куклами, переделывая голос, что невозможно было бы поверить, что на сцене один человек, если бы Франкарди не показывал тут же, как он это делает. Кроме того, он был меткий стрелок, музыкант, декламатор — что угодно.

Фокусы Маэстро были, правда, иного сорта. Они были невозможны, недопустимы! Маэстро просто издевался над нами, над здравым смыслом, над нашим разумом и привычным чувством реального.

Он начал с того, что сделал «необходимое пояснение».

— Мне удалось решить проблему невидимки, — говорил он, — решить удачно и исчерпывающе. Надеюсь, вы не думаете, что это массовый гипноз или что-нибудь в этом роде, и не сомневаетесь в том, что именно я говорю с вами…

— А вы-то сами слышите что-нибудь? — перебил его один из гостей.

— Конечно, дорогой Павел Иванович! Как видите, сразу же вам и отвечаю.

— А можете ли вы что-нибудь делать в этом невидимом состоянии? — спросила Марина.

— О, это вопрос каверзный! Но разрешите ответить на него делом. Сейчас, друзья, я начинаю художественную программу. Первым номером идет музыка.

Он отошел в дальний конец комнаты, где стояло пианино, очевидно, специально на этот случай принесенное сюда. Я прекрасно знал, что Маэстро никогда не занимался музыкой и не обладал даже признаками музыкального слуха.

— Дайте мне сюда, пожалуйста, стул… Так, благодарю вас.

— Открыть клавиатуру?

— Нет, это не важно. Крышка мне не мешает нисколько… Ну, садитесь, слушайте…

Прозвучали первые громкие и тяжелые ноты второго прелюда Рахманинова. Потом пошли полные звуков сложные аккорды, которых, конечно, никогда не мог бы заучить мой друг. Прелюд был сыгран превосходно. Я тихо подошел к пианино и, когда был взят последний аккорд, приник ухом к полированной поверхности… Струны звучали… Сомнений не было.

Потом Маэстро сыграл один из вальсов Шопена — сыграл виртуозно, легко. Мы восхищенно аплодировали. Затем он просвистел алябьевского «Соловья» под собственный аккомпанемент.

— Как видите, друзья, становясь невидимым, я приобретаю способности, которыми никогда не обладал. Замечательно, не правда ли?

— А петь вы тоже можете?

— Могу! И притом каким угодно голосом — басом, тенором, сопрано, контральто — любым. Хотите, спою женским, сопрано?

И мы услышали арию Розины из «Севильского цирюльника».

В этом голосе не было ни малейшего намека на то, что поет не женщина. Мне даже показалось, что я узнал Барсову…

Но на этом Маэстро закончил музыкальное отделение.

— Теперь, — сказал он, — разрешите продемонстрировать перед вами нечто такое, что даже не имеет названия в современном эстрадном искусстве. Номер называется «полет духа». Я буду летать. Смотрите! Поднимаюсь… Вот я уже над столом, слышите? Еще выше… Вот лечу над вами…

И так, не умолкая ни на секунду, чтобы мы могли следить за ним, Маэстро медленно и незримо парил над нами в воздухе, останавливался где-то около люстры, пролетал над самым столом…

Я опять вспомнил свои юношеские полеты во сне…

— Последний номер программы! — провозгласил Маэстро. — Сейчас я исчезну. Тут же, в воздухе, над вами. Исчезну, чтобы снова перевоплотиться. Надеюсь, кое-кому из вас будет понятно, для чего я продемонстрирую это исчезновение. Итак, внимание! Раз, два…

Что-то щелкнуло едва слышно, — при этом Марина прошептала: «Да, да… совершенно так же», — и все мы почувствовали, что Маэстро перестал существовать там, под потолком.

А через минуту открылась дверь, и он вошел — обыкновенный, видимый, немного утомленный. Мы встретили его овацией.

Едва ли кто-нибудь из гостей ожидал, что крайнее любопытство, возбужденное этим ошеломляющим спектаклем, так и останется неудовлетворенным. Но Маэстро наотрез отказался открыть тайну своего «перевоплощения».

— Не могу, — отбивался он. — Во-первых, плох тот фокусник, который стал бы объяснять, как он делает свои фокусы; во вторых, согласитесь, что неудовлетворение вашей любознательности — очень небольшая плата за такое необыкновенное представление. И, наконец, тайна невидимости — это мое научное открытие, очень серьезное, и пока оно не запатентовано, я не имею права его разглашать.

Трудно было понять, говорит ли он серьезно, или шутит. Около трех часов гости разошлись.

Меня и Марину он задержал и, когда все ушли, спросил, хитро улыбаясь:

— Ну как, похоже?

— Конечно! Это то самое и есть, — ответила Марина, уверенная в том, что вот сейчас мы наконец узнаем все.

— А вы ничего не поняли?

— Абсолютно, — сознался я. — Кроме разве того, что все это не имеет никакого отношения к психике.

— Ну, разумеется! — рассмеялся Маэстро. — Теперь слушайте. Вы, конечно, жаждете объяснений. Готов дать вам их и, если хотите, сейчас же. Но я предлагаю другое. Погодите еще день. Вот почему: я знаю, что вы не очень склонны к технике и слабо в ней разбираетесь. Но вы любите и понимаете искусство. А я сейчас веду одну экспериментальную работу в области… только не удивляйтесь, пожалуйста… в области кино. Работа эта имеет прямое отношение к тому, что вы сегодня видели, и мне хотелось бы показать вам завтра же кое-какие результаты ее. Вам это будет интересно и облегчит понимание сегодняшних чудес, а мне очень ценно будет ваше мнение — зрителей, не искушенных во всяких новых технических махинациях.

Нам не оставалось ничего другого, как согласиться на это предложение.

На другой день в шесть часов вечера, как было условлено накануне, мы встретились с Маэстро в Лиховом переулке, у входа в здание, где помещались экспериментальные мастерские и студии кинокомитета. Пройдя по лестницам и коридорам, заглушенным мягкими дорожками и коврами, мы оказались одни в небольшом кинозале с рядами кресел перед экраном. Усадив нас, Маэстро вышел, чтобы сделать какие-то распоряжения, затем присоединился к нам и, повернувшись в сторону проекционной комнаты, скомандовал:

— Можно начинать!

Свет в зале погас, экран вспыхнул, демонстрация началась.

Это был небольшой, очевидно экспериментальный звуковой фильм, продолжавшийся не более пятнадцати минут.

Он состоял из нескольких, даже не связанных по содержанию, отдельных сцен. Одна из них изображала допрос подсудимого в кабинете следователя, другая — репетицию в театральной студии, третья — кормление зверей и птиц в зоопарке. Все это было занятно, как эпизоды кинохроники, но… не больше. Никаких потрясающих «чудес», на которые можно было рассчитывать, зная Маэстро, мы в этом фильме не увидели.

И в то же время с первых же кадров нам стало ясно, что никогда еще ничего подобного мы не встречали в кинотеатрах. В чем именно заключалось новое — оставалось непонятным, но люди, звери, птицы в этом фильме казались во много раз более живыми, реальными, чем обычно на экране. Ясно чувствовалось, что какая-то условность, всегда сопровождающая кинофильмы, здесь была устранена. Волнующийся преступник, уссурийский тигр, чавкающий над громадной костью, визгливая обезьяна, заметавшаяся от возбуждения по клетке при виде пищи, — все эти герои экрана стали необычайно притягательными самим ощущением их живых голосов и движений.

— Ну? — с улыбкой спросил Маэстро, поворачиваясь к нам, когда демонстрация кончилась.

Мы переглянулись с Мариной и рассмеялись: опять нам приходилось удивляться и разгадывать непонятные фокусы.

Кое-как, с трудом подбирая нужные сравнения и образы, помогая друг другу, мы изложили Маэстро наши впечатления.

— В общем, — заключила Марина, — это очень хорошо: свежо, живо. Но чем это отличается от обычного — непонятно.

Маэстро поднялся и крикнул в будку:

— Дайте, пожалуйста, первый вариант!

На экране снова появились уже знакомые фигуры следователя и преступника.

Это был тот же самый фильм. Но теперь он стал совсем другим. Несмотря на хорошую игру артистов, на те же запомнившиеся нам интонации и движения, сцена показалась серой, мертвой, скучной.

— Довольно! — распорядился Маэстро и, снова обращаясь к нам, спросил:

— Как теперь?

— Плохо, совсем плохо, — в один голос ответили мы.

— Та-ак, — злорадно рассмеявшись, протянул Маэстро. — А между тем это то самое, что вы постоянно видите. Вы заметили, что это плохо, только потому, что перед этим видели нечто лучшее. Но это лучшее существует пока только здесь, в нашей лаборатории: это еще только будущее.

— Но в чем же дело? Чем это будущее отличается от настоящего?

— Странно все-таки, что никто сразу не догадывается, в чем тут разница, — сказал Маэстро. — Неужели вы не обратили внимания на звук? Ведь в современном кино звук неподвижен. Он всегда исходит от репродуктора, установленного где-нибудь под экраном, или за экраном, а не от его источника на экране. Несуразица! Человек садится, встает, ходит, а звук его голоса при этом выползает откуда-то из-под низу, из одной точки! По экрану движется молчащая плоская фотография, а голос принадлежит не ей, а граммофону, спрятанному где-то под экраном. Но зритель привыкает и не осознает несуразицы. Воображение помогает нам не обращать внимания на эту весьма досадную условность. А насколько она действительно досадна, вы поняли, когда увидели наш фильм, в котором звук движется вместе с изображением его источника. Вот в этом-то и заключается основное отличие нашей новой звукотехники.

Я видел, что Маэстро наконец «раскачался». Он очень не любил разоблачать тайны своих эффектных научных опытов, но уж, если решался и начинал объяснять, то делал это с таким же увлечением и жаром, с какими показывал самые опыты. Теперь оставалась только подливать масло в огонь.

— Позвольте, — осторожно начал я, — но как же можно заставить звук бродить по экрану за человеком? Звучащий экран! Вероятно, сложнейшая техника?

— Нет, все очень просто. Вот пожалуйте сюда и посмотрите, — сказал он, подходя к экрану и заглядывая за его раму.

Я посмотрел туда же. За простым полотняным экраном, натянутым на раму, было пусто. Только к углам рамы, будто присосавшиеся моллюски, примыкали своими раструбами четыре больших конусообразных предмета.

— Это репродукторы? — догадался я.

— Да, — ответил Маэстро.

— И это — все?

— Да, вот и вся система, приводящая к тому, что звук может двигаться по экрану вслед за его источником и даже удаляться за пределы экрана, то есть исходить из такого места пространства, где нет не только источника звука, но даже и его изображения…

В этих словах Маэстро мы почувствовали явный намек на наши приключения в польском замке. Казалось, он подошел вплотную к тайне «невидимки». Иначе зачем понадобилось бы ему угощать нас этой стереозвуковой техникой! Мы насторожились.

Но и теперь нам не было суждено узнать загадку.

— …Потом, если хотите, я объясню вам подробно, как это получается, — заключил он с безразличным видом. — А может быть, вы и сами догадаетесь: все это достаточно просто.

— Но если это так просто, — спросила Марина, — то почему же мы до сих пор не видим таких стереозвуковых фильмов в кино?

— Не знаю! — Ввести в практику эту систему в наших условиях ничего не стоит. Вы думаете, это новость, мое изобретение? Ничего подобного! Все давно известно. Я только взялся сделать, чтобы показать, каким минимумом техники должно было бы сейчас обладать наше киноискусство, поистине лучшее в мире по содержанию, по артистическому исполнению и безграничному разнообразию материала.

— Да, да, верно! — горячо согласилась Марина. — Но позвольте, разве то, что вы показали, — минимум?

— Конечно, и самый скудный! А максимум… Погодите… Садитесь на свои места… — Он стремительно направился в проекционную комнату, и через несколько минут мы опять погрузились во мрак.

В следующий момент широкая полоса света, распростершись над нами, ударила по экрану и — так мне показалось — прорвала его, сокрушила все, что было за ним…

Сквозь широкое квадратное отверстие, образовавшееся в стене, мы увидели беспредельную глубину яркого голубого неба, слегка запушенного перистыми облачками. Тихо струилась перед нами река. Вдали на горизонте синела полоса леса; ближе, волнуемое ветерком, колыхалось легкими волнами широкое поле золотой зрелой пшеницы. На этом берегу, совсем близко от нас, суетился старичок-рыболов, то и дело закидывая свою удочку. И когда он замахивался удилищем назад, чтобы закинуть подальше, его длинная леска с поплавком и насадкой со свистом разворачивалась над самыми нашими головами, и мы невольно пригибались. Еще ближе, слева, уже, казалось, по эту сторону стены нашего зала, среди кустов едва дымился потухающий, но еще живой, иногда потрескивающий костер под котелком. Его голубой дымок, относимый слабым дуновением, медленно пересекал открывшуюся перед нами картину и таял, поднимаясь над нами. Величавое спокойствие этого потрясающего своим полнокровием родного пейзажа то и дело нарушали торжествующие крики стрижей, упоенно бороздящих пространство в стремительном, игривом полете.

Но вот где-то слева, вдали, возникли голоса. На том берегу показалась группа людей, идущих, очевидно, с работы. Они спустились к воде, сели в лодку, и над рекой под мерный стук уключин понеслась их песня, ладная и задорная, как полет стрижа… Они вышли на берег около рыболова; продолжая петь, направились прямо к нам, потом повернули вправо у самых кресел первого ряда и углубились в лес. Только один парень задержался на секунду и негромко крикнул недовольному шумным вторжением людей старику:

— Отец, бери лодку! У того берега язь плавится — массой!

Все исчезло так же внезапно, как и появилось. Когда в зале включили свет и экран, стена, кресла оказались на своих местах, — мы как будто шлепнулись на землю из какой-то сказочной страны. То, что мы видели, было до такой степени настоящим, почти осязаемым, что мы не только забыли о январе, морозе, о том, что кругом нас на многие километры раскинулись каменные кварталы столицы — мы просто лишились этого бессознательного, но постоянного ощущения реальной действительности. Мы сидели молча, потрясенные, и смотрели на Маэстро. А он улыбался, довольный произведенным эффектом, и тоже молчал, опершись подбородком на руку, лежащую на спинке кресла.

— Ну вот, — произнес он наконец, поднимаясь. — Это максимум.

— Тут все, — с трудом приходя в себя, начал я; — и краски, и объемность, перспектива, и ваш замечательный подвижной звук…

— Цветной, объемный, стереозвуковой фильм, — сформулировал Маэстро и добавил: — Экспериментальный, без всяких трюков и игровых эффектов. Просто — картинка с натуры. Я сделал его тоже для того, чтобы показать будущее кино, а главное — дистанцию, все ту же досадную дистанцию, на которую иногда отстает промышленность от передовых возможностей техники… Однако — перебил он себя, взглянув на часы, — пора двигаться. Едемте сейчас ко мне. Разоблачать тайны вашего замка.

Мы поднимались по широкой лестнице дома, где жил наш друг. Я прекрасно помнил, что его квартира на третьем этаже. Однако он остановился на втором и, вынув ключ, стал открывать дверь.

— Позвольте, вы ошиблись этажом! — заметил я.

Он улыбнулся.

— Нисколько. Вот вам и первая тайна: у меня теперь здесь вторая комната. И в этом заключается необходимое условие, без которого не может быть решена проблема невидимки. Прошу, входите. Как видите, расположение и размеры те же, что и там, наверху. Это тоже имеет значение.

Мы вошли, и я узнал издавна знакомый «рабочий беспорядок» домашней лаборатории моего друга.

Всю середину комнаты занимали несколько столов, сдвинутых вместе и образовавших как бы один громадный стол, на котором ничего не было. Предметы же, которым следовало бы расположиться на столах, лежали на полу, на подоконниках…

Но главное, что невольно привлекало внимание, это стены и потолок. Они были усеяны какими-то одинаковыми круглыми приборами, укрепленными на больших кронштейнах. Ряд этих приборов шел по всем стенам на высоте около метра от пола, другой ряд опоясывал комнату метрах в полутора выше. Два ряда украшали потолок. В общем, их было не меньше полусотни. Тонкие провода змеились от них и вливались в общий канал.

Я подошел к ближайшему прибору и стал рассматривать его, Маэстро тотчас оказался рядом.

— Оригинальное украшение комнаты, не правда ли? — сказал он. — А в нем заключается главная техническая тайна всех чудес. Узнаете эту штуку? Впрочем, таких вы еще не могли видеть, — это моя конструкция. В общем, это репродуктор, в середине которого вмонтирован микрофон. Вот он. Они связаны между собой чисто механически. Таким образом, эта комбинация может служить и излучателем звука и приемником его. Нечто вроде искусственной головы, имеющей уши и голос… Однако посмотрим, что делается наверху, в моей гостиной. Он подошел к небольшому распределительному щитку, укрепленному на стене, и щелкнул одним из многочисленных включателей.

Я не успел заметить, что он сделал там еще, потому что в этот момент Марина, молча сидевшая на диване в трех шагах от меня, ни с того ни с сего громким мужским голосом вдруг вскричала:

— Новая эра! Поймите!.. — и испуганно вскочила с места.

Я бросился к ней…

Никогда еще мне не приходилось видеть, чтобы Маэстро хохотал так безудержно, с таким откровенным, искренним увлечением.

— Простите, на этот раз я не виноват. Чистейшая случайность, — сказал он наконец, успокоившись. — Не мог же я знать, что он сидит как раз на этом самом месте!

— Да кто это он?

— О-о… занятный человек. Я вас сегодня познакомлю. Композитор Имбирцев. Они с Ныркиным там беседуют в ожидании меня. Он увлечен одним моим предложением, касающимся музыки. Я ведь теперь, как вы знаете, стал музыкальным!.. — Он снова засмеялся. — Однако не буду вас больше мучить. Подойдите сюда… Этот щиток — пульт управления моей таинственной системой. Я только что включил сразу все «уши», то есть микрофоны, установленные в той комнате, где мы с вами вчера пировали, и все репродукторы, находящиеся здесь. Но пришлось сейчас же выключить. — Он сдержал новый приступ смеха. — Теперь снова включаю эту систему.

Голос композитора тотчас возник около нас. Он с жаром рассказывал о каком-то симфоническом концерте в Америке, обращаясь к невидимому слушателю, очевидно, Ныркину. Мы с интересом слушали. Невидимый композитор возбужденно двигался перед нами, мягко шагая по столь же невидимому ковру.

— Выключить? Или хотите послушать еще? — хитро спросил Маэстро.

— Интересно, конечно, — ответил я, — но… он, по-видимому, не знает, что его слушают. Мы, собственно, подслушиваем…

— A-а… в самом деле, это не совсем удобно. Получается нечто вроде того, как у вас там, в замке. Ну что же, тогда давайте обнаружим свое присутствие, познакомимся… Включаю другую систему.

Тут он щелкнул другим включателем и сказал:

— Сергей Андреевич, добрый вечер!

Композитор, продолжавший свой рассказ, замолк на полуслове.

— А?… Что?… Кто это?… Маэстро, конечно?

— Собственной персоной, — ответил тот. — Опять напугал вас?

— Никак не могу привыкнуть… Ну, здравствуйте. Пришли, значит?

— Да, и не один. Тут у меня двое друзей, которые…

— Простите, Маэстро, — перебил его голос Ныркина, — есть срочное дело. Вам придется извиниться перед друзьями… Полчаса назад звонили и просили немедленно прибыть на экстренное заседание комиссии, о которой вы знаете. Просили также передать, что кандидатура Волохова провалилась и что комиссия вылетает завтра.

Мы с Мариной почувствовали, что наши надежды узнать наконец тайну «невидимки» снова рухнули.

— Что это значит? — спросил я.

Маэстро обернулся ко мне.

— Это значит, что сейчас мы поднимаемся наверх, я вас познакомлю с Сергеем Андреевичем Имбирцевым, и вы проведете интересный вечер. А я… — он развел руками, — сейчас поеду в наркомат, а завтра в шесть утра буду на аэродроме. Ничего не поделаешь!

— И надолго? — спросила Марина упавшим голосом.

— Думаю, месяца на два-три.

— Три! Ну, это невозможно! Как же… с разоблачениями?

Маэстро улыбнулся своей теплой, ласковой улыбкой.

— Да, это, конечно, невозможно. Вот что! Есть выход. Вы узнаете все через несколько дней. Завтра у меня будет часа четыре совершенно свободных во время полета. Вот я и напишу вам обстоятельное письмо, в котором все объясню. Выход найден?

Я повторил жест Маэстро, разведя руками: «ничего не поделаешь!»

Через несколько минут Маэстро уехал…

ОТ РЕДАКЦИИ. В предыдущем номере нашего журнала повесть Юрия Долгушина «Тайна невидимки» оканчивается тем, что знаменитый Маэстро (изобретатель, великий знаток, кудесник техники) дал обещание сообщить разгадку многих непонятных, удивительных вещей. Кто был таинственный «невидимка» в старом польском замке? Отчего он внезапно появлялся и исчезал? Как мог сам Маэстро превратиться в «невидимку» и проделывать изумительные фокусы в новогоднюю ночь? Какая существует связь между всеми этими странными явлениями и тем необыкновенным кино, которое изобретатель показал на прощание героям повести?

Маэстро выполнил свое обещание. Он дал ответ на эти вопросы, прислав с пути пространное письмо. Писатель Юрий Долгушин переслал его нам и любезно разрешил напечатать в журнале полностью.

Вот это письмо.

Дорогие друзья!

Вы, конечно, ждете от меня немедленных объяснений. Изволь раскрыть перед вами сразу всю тайну «невидимки»! Но я этого не сделаю. Пеняйте сами на себя, вы. оказывается, невежды, вы не знаете самых азов современной техники. Стыдно, товарищи! В наше время, когда техника окружает нас со всех сторон, когда мы пользуемся ею буквально на каждом шагу, вы, наверное, не представляете толком, как устроены и работают такие простые вещи, как телефон, радиоприемник, репродуктор, даже выключатель?! Я сердит на вас.

В наказание вам придется подождать немного с «невидимкой» и предварительно ознакомиться с другим предметом. Но предупреждаю вас, это необходимо. Иначе вы ничего не поймете в этой самой тайне, которая вас так смущает.

Задумывались ли вы когда-нибудь, зачем природа наделила нас двумя глазами? Представьте себе, в каком трудном положении оказался бы человек, впервые познающий окружающий его мир, если бы у него был один только глаз. Ведь он прежде всего был бы лишен непосредственного чувства расстояния. Он не мог бы сразу понять, что — далеко, что — близко. А потому и размеры незнакомых предметов ему пришлось бы познавать чуть ли не ощупью. Но посмотрите в окно, сначала закрыв один глаз, а потом открыв его. Как будто ничего не меняется, все остается по-прежнему на своих местах; здания, трубы на крышах, деревья. Это потому, что мы видим обычные для нас предметы, их размеры, расстояние до них — все нам уже известно, и когда, смотря одним глазом, мы лишаемся чувства расстояния, то наше воображение легко дополняет это утраченное чувство. И все же, когда вы смотрите двумя глазами, окружающая обстановка кажется более ясной, живой, приобретает отчетливость, выпуклость. Вы полнее ощущаете пространство. Еще понятнее становится разница, если вы обратитесь к фотографии. Посылаю вам два фотографических снимка. Я снял один и тот же вид двумя разными фотоаппаратами.

Первый раз — обычным, «одноглазым» аппаратом, имеющим один объектив. А затем так называемым «стереоскопическим» фотоаппаратом. Он вооружен уже двумя объективами и как бы рассматривает предметы с двух точек зрения. Поэтому его можно назвать «двуглазым» и дает он два почти одинаковых изображения одного и того же вида. Я подчеркиваю: почти. На самом деле между этими двумя изображениями можно подметить едва уловимое различие, именно потому, что снимки были сделаны с разных точек зрения.

Рассматривать такой двойной снимок надо особым способом. Самое лучшее… воспользоваться специальным несложным прибором. Он называется «стереоскопам» и представляет собой два стеклышка (вернее две призмы), в которые такие снимки и рассматриваются. Человек как бы надевает особые очки и тогда видит чудо! Две соседние плоские фотографии сливаются в одну, вместо плоского изображения получается живой, рельефный вид пейзажа, где хорошо чувствуется глубина, даль. Вы испытывали примерно то же, когда рассматривали окрестность из окна то одним, то двумя глазами. Но тут впечатление получается гораздо ярче. Вы забываете, что это только изображение на бумаге, вам кажется, что стоит только протянуть руку и можно дотронуться до ближайших предметов, ощутить их форму, объем, даже сдвинуть с места. Вот какое чудесное впечатление дает стереоскопическая фотография, объемное изображение.

Но у вас может не оказаться такой занятной вещицы, как стереоскоп, и вы будете беспомощно разводить руками. Ничего, я подумал о вас. Держите двойной снимок перед собой на нормальном для вашего зрения расстоянии. Теперь постарайтесь взглянуть на него так, как если бы вы смотрели куда-нибудь вдаль. После нескольких попыток это обязательно выйдет. Что же произойдет? Снимки как бы расплывутся, начнут сдвигаться, раздвигаться, опять сдвигаться и наконец совпадут друг с другом, получится одно изображение, но какое! Перед вами предстанет живой, со всей глубиной и объемностью пейзаж, будто вы созерцаете через волшебное окошко настоящую натуру. Ну, а теперь перейдем к самому главному. Вы, конечно, надеетесь, что я начну сейчас объяснять похождения «невидимки» и всякую чертовщину, происходившую в польском замке. Как бы не так. Погодите-ка еще. Лучше я вам задам другой вопрос: за чем у нас два уха, а не одно?

Проделайте такой же опыт, что и с глазами. Закройте одно ухо и прислушайтесь к тому, что происходит вокруг. Как будто до вас долетают те же звуки, шум, говор, стук. Но все это потеряло не только силу, но и остроту. А главное — вы не сможете воспринимать звуки с прежней уверенностью и полнотой. Откуда доносится, скажем, стук? Где его источник, на каком расстоянии? Удаляется он или приближается? Все это определить «одноухому» человеку очень трудно, почти невозможно. И красочная, полная разнообразных звуков, оттенков окружающая жизнь становится невыразительной, однообразной и скучной, как плоская фотография.

Два уха, две точки приема звука необходимы для того, чтобы мы могли сразу чувствовать направление: откуда доносится звук — и ощущать расстояние: далеко или близко находится источник звука. Кроме того, всякий звук, доносящийся до наших ушей, состоит не только из серии звуковых волн, рождающихся от самого источника звука, например от ударов молотка по листу железа, — к нему еще примешиваются всякого рода призвуки, отзвуки, отраженные звуки. Эти бесчисленные маленькие эхо доносятся к нам уже не от самого источника звука, а от окружающей его обстановки.

Мы привыкли к этим побочным звукам и не замечаем их, но именно они все вместе дают представление о происхождении звука, о его дальности, о его источнике, именно они придают каждому звуку определенный характер. И принимая их вместе с основной звуковой волной (удары молотка), мы как бы ощупываем слухом источник звука с разных сторон. Для этого нам и нужны два уха. Как и в зрении, здесь для полноты восприятия необходимы две точки приема. Они помогают определять направление, откуда доносится звук, и расстояние, где этот звук рождается. Звуковой мир становится рельефным, объемным. Теперь вы понимаете, что называется «стереозвуком»? Запомните это слово. Оно дает ключ к разгадке многих таинственных происшествий, которые с вами приключились.

И представьте, друзья, я нашел способ воспроизводить такой объемный звук. Впечатление оказалось еще более поразительным, чем от стереоскопического изображения, когда его видишь впервые. Мне удалось построить «стереофон». Сейчас расскажу, что это за штука.

Вы, конечно, знаете, что прибор, который в современной звукотехнике заменяет ухо, называется микрофоном. Я взял два микрофона, подвесил их рядышком — на том расстоянии, как у нас расставлены уши. А затем произвел запись на кинопленку разговора Ныркина с помощником перед этими двумя микрофонами. На пленке получились две звуковые дорожки, две отдельные записи.

Потом я заставил эти две записи говорить, как в обычном звуковом кино. Только слушал я их в телефонные наушники. Левая мембрана воспроизводила звуки, записанные с левого микрофона, а правая — с правого микрофона.

Вот тут-то я и получил объемный звук. Стереозвук! Голоса Ныркина и его помощника, их движения, шаги были не только слышны — нет, они передвигались, занимали определенное место в пространстве передо мной, как это и бывает по-настоящему в жизни.

Теперь вы близки к раскрытию загадки… Но терпенье, друзья, терпенье! Сначала я доскажу вам о своем стереофоне.

Проделав с ним различные эксперименты, я убедился, что для получения такого же эффекта можно не делать звуковых записей на кинопленку, а просто ставить два микрофона перед источником звука и передавать его по проводам в наушники. Потом оказалось, что и наушники можно заменить репродукторами, расставленными пошире перед слушателями. Чтобы вам были понятнее мои рассуждения, я набросал в блокноте несколько схем и эскизов. Посылаю их вместе с письмом.

Но вот я стал думать: какое же полезное применение можно найти моему стереофону? Первое, что пришло на ум, — это кино. Оживить звук на экране, сделать его движущимся, ощутимым в пространстве.

И поступил так. При съемке фильма расставил «уши»-микрофоны подальше один от другого, на ширину обычного киноэкрана. А когда готовый фильм надо было демонстрировать, то поместил в нижних углах экрана два репродуктора. Левый репродуктор говорил то, что при съемке «слышал» левый микрофон, а правый репродуктор — то, что было записано с правого микрофона.

Ясно, что оба микрофона во время записи «слышали» один и тот же звук по-разному. Актер двигался перед аппаратом. Когда он направлялся вправо, звук его голоса в левом микрофоне ослабевал, а в правом, наоборот, усиливался. При демонстрации фильма эти изменения повторялись репродукторами, и зритель воспринимал их, как перемещение звука слева направо — сообразно движению актера.

Таким образом был сделан первый шаг: звук на экране перестал быть неподвижным, как обычно в кино. Он стал передвигаться. Но передвижение было ограниченным: только влево или вправо, на одном и том же уровне. Этого было недостаточно. Тогда я прибавил при съемке еще два микрофона, поместив их над первыми двумя. Получилось как бы квадратное окно с микрофонами во всех четырех углах. Это значительно усложнило дело, так как пришлось осуществлять четыре отдельных звукозаписи на пленке. Они уже не помещались на одной ленте с фотокадрами. Пришлось перенести их на другую ленту. Но, когда мы стали демонстрировать готовый фильм и за экраном, за его углами, заговорили все четыре репродуктора, — эффект получился изумительный. Полная иллюзия движения звука во всех направлениях — вправо, влево, вверх, вниз и в глубину, то есть во всех трех измерениях! Такой звук вы слышали в фильме, который я показывал перед отъездом. Заглянув за раму экрана, вы заметили по его углам четыре репродуктора моего стереофона.

Теперь самое время поговорить о «невидимке». Воображаю, как вас мучает любопытство!

Итак, стереофон, как видите, может создать полную звуковую иллюзию присутствия человека в комнате. Человек будет двигаться, ходить, говорить, — словом, давать о себе знать, будто он в действительности находится тут, рядом с вами.

Вот почему, когда вы рассказали мне о ваших приключениях в польском замке, я сразу понял, что эту идею кто-то воплотил в жизнь. Для чего? На этот вопрос я не нашел ответа в ваших рассказах и поэтому немедленно отправился в Польшу. Ваши указания помогли мне без труда найти и замок и таинственные комнаты в нем. Замок оставался необитаемым. Небольшой отряд наших войск, охранявших коммуникации, был расквартирован в подсобных помещениях. Командир отряда, очень симпатичный лейтенант пехоты, с готовностью взялся помогать мне в изысканиях. Признаюсь, прежде чем окончательно ввести лейтенанта в курс дела, я немного подшутил над ним, может быть даже порядком попугал его.

Вот как это произошло. Осмотрев ваши комнаты, я прежде всего убедился в том, что они совершенно одинаковы по величине, по форме и даже по расположению в них дверей и окон. Я начал выстукивать стены и тотчас нашел в них ряды пустот, скрытых за плотным парчовым гобеленом. Вскрывать эти пустоты я вначале не стал, потому что назначение их было ясно: в них размещались микрофоны и репродукторы. Эти приборы, по моим расчетам, должны были оказаться и в полу, — потом я нашел их и там. В обеих комнатах расположение их было совершенно одинаково.

В стене позади вашего стола стоял шкаф, дверцы которого открывались без ключа. На первый взгляд, он был пуст. Но я принялся обыскивать его и обнаружил под нижней доской целую батарею усилителей, трансформаторов и прочей аппаратуры, питавшей всю систему током.

Запустив мотор электростанции (потому что именно она должна была питать током всю систему), я, ничего еще не объяснив моему лейтенанту, отправил его в комнату Марины, где он должен был ждать меня. А сам я остался у пульта управления — хорошо вам известной доски с выключателями около вашего письменного стола.

Я очень хорошо представил себе тогда, как вы, чтобы включить единственную лампу в вашей люстре, сонно шарили рукой по этому пульту и вертели одну за другой ручки попавшихся выключателей. Между тем достаточно было внимательно рассмотреть эту доску, чтобы заметить надписи по-немецки: «туда», «оттуда», «обе». Может быть, эти надписи заставили бы вас задуматься о назначении трех выключателей.

Кстати, имейте в виду, что для включения разных групп ламп в больших люстрах служит один переключатель и нет никакой необходимости ставить несколько выключателей.

Когда лейтенант отправился в комнату Марины, я немедленно повернул выключатель с надписью «оттуда» и стал ждать. Вот послышались шаги, дверь открылась, лейтенант вошел в комнату, сел на стул и закурил. Все это было слышно так, как если бы происходило тут же, в моей комнате. Впрочем, вы это сами испытали. Система «оттуда» действовала!

Я повернул соседний выключатель — «туда» и легонько постучал пальцем по столу. Мой стук, переданный по проводам в его комнату, пришелся прямо перед ним. Очевидно, он решил, что стучит что-то внутри стола, потому что сейчас же выдвинул средний ящик и стал шарить в нем рукой. Тогда я тихо отошел к стене рядом, постучал в нее, а затем, обернув голову полой шинели и прислонившись вплотную к стене, начал стонать. Лейтенант вскочил, прислушался и бросился вон из комнаты.

Через минуту он влетел ко мне в страшном возбуждении и стал уверять, что там кто-то замурован в стене, что там глухие стоны человека… Мне пришлось объяснить ему все.

Потом мы стали извлекать приборы, спрятанные в стенах и в полу. Это была солидная работа: их оказалось около восьмидесяти в обеих комнатах. Тот, кто устраивал все это. не жалел средств, чтобы добиться наилучшего эффекта «невидимки». Очевидно, его целью была не простая забава! Мы стали расспрашивать людей, живших здесь раньше. По рассказам нам удалось установить, что в замке немцы подвергали пыткам заключенных. Очевидно, они пользовались звуковой установкой для подслушивания и запугивания своих жертв. Поспешное бегство под натиском Красной армии вынудило немцев оставить в целости всю установку. Я внимательно изучил ее, но ничего нового для себя не нашел.

Возвратившись в Москву, я возобновил прерванную работу над стереозвуком в кино. Как вы знаете, мне удалось получить еще одну комнату у себя в доме, как раз под моей прежней. Обе они были быстро оборудованы моими приборами, представляющими собой соединение микрофона и репродуктора. В верхней комнате мы вделали их в стены и в пол, под доски паркета. В нижней комнате — только в пол, чтобы можно было свободно ходить, а на стенах их просто развесили. Каждая звуковая точка в нижней комнате точно соответствовала по своему местоположению такой же точке в верхней комнате. Стены и полы обеих комнат приобрели способность не только «слышать», но и «говорить».

Что же получилось? Каждый звук, переданный из одной комнаты, воспроизводился в другой одновременно всеми репродукторами, — одними сильнее, другими слабее. Наше ухо не в состоянии различить звучание отдельных репродукторов, если все они одновременно передают одно и то же. Их «голоса» сливаются в один. Но эти «голоса» различны по силе, а сила их зависит от расстояния между источником звука и каждым микрофоном, передавшим этот звук к репродуктору. Так сила звучания превращается в показатель места, откуда звук исходит. Поэтому нам кажется, что звук исходит не просто от стены или пола, а из какой-то определенной точки в пространстве комнаты. Звук стал объемным, стереоскопическим. Он стал двигаться по комнате, говорить, как живой человек. Другими словами, я создал «невидимку».

Мои музыкальные номера — это электропатефон с хорошими, новыми пластинками. Репродуктор от него я поставил в таком месте, которое соответствовало самому чреву пианино. А чтобы создать впечатление, будто на самом деле кто-то играет на пианино, я заранее прижал клинышком правую педаль, глушитель освободил струны, и они стали резонировать от звуков репродуктора.

Мои полеты… Вы видели столы в нижней комнате. Ныркину пришлось повозиться с ними, прежде чем они перестали скрипеть под тяжестью моего тела. Мы достали у соседей несколько тюфяков, мешков, и во время «полетов» я просто взбирался на столы и бесшумно ходил по ним. Вот и все.

Тут можно было бы поставить точку и пожелать вам всяких благ. Но я открою еще одну маленькую тайну, которая сейчас для меня всего дороже…

Я нашел полезное применение нашего «невидимки» и заставлю его вместо всяческих страхов и ужасов приносить людям радость и наслаждение. Мой стереозвуковой фильм вы уже видели. Разве это не восхитительно! Но есть еще и другие возможности.

Ведь можно создавать любые звуковые картины природы и без всякого изображения. Просто одна звуковая картина, снятая, так сказать, с натуры. Таким путем вас можно переселить в одно мгновенье на берег моря, где слышится его вечный очаровательный шум, или в весеннюю рощу, где поют соловьи.

А театр! Вспомните любую сцену, когда действие происходит вне четырех стен дома — в саду, в лесу, в деревне, на стройке. Теперь благодаря стереофону все эти сцены можно наполнить подлинной жизнью.

И декорации, и самое действие пьесы, игра актеров — все станет более впечатляющим, убедительным. Искусство театра поднимется на новую ступень. Вот что дает стереозвук!

Не думайте, что это только мечты. Мы с Имбирцевым уже начали действовать; первые опыты прошли успешно, работа идет полным ходом.

Но и это еще не все. Кино и театр — лишь первые шаги в применении стереозвука. Имбирцев уже загорелся новой идеей. Он утверждает, что объемный звук должен войти в музыку и совершенно преобразить ее, ввести в нее движение, пространство и тем самым сделать более полнокровной, действенной. Начнется совершенно новая музыкальная эра.

Вот видите, друзья мои, что на самом деле скрывается за тайной «невидимки», если проникнуть в нее во всеоружии науки и направить не на преступления, а на счастье и радость человека.

Ну, до следующей встречи!

Ваш Маэстро.

P. S. А знаете, что в вашем рассказе о приключениях в замке сразу указало на наличие там этой стереозвуковой установки? Звонок, которым Марина подняла тревогу. Помните, ведь она услышала звон у себя же в комнате, тогда как звонок трещал о вашей комнате. Понятно? Эх, вы!..