Тайна озера Кучум

Холод белков

Холодные лучи низкого зимнего солнца разорвали ледяные облака. Прозрачное золото небесного светила жарковым покрывалом упало на неоглядный простор угрюмой тайги. Лёгкий ветер-верховик с робким шумом побежал по вершинам деревьев. От воздушного прикосновения медленно закачались мёрзлые ветви вековых исполинов. Сбрасывая с широких лап серебристую кухту, вздрогнули задремавшие кроны лохматых кедров. Хаотично раскачивая острые, пиковидные макушки, закачались чёрные пихты и ели.

Предчувствуя резкую перемену погоды, замер живой мир. Приподняв хохлатую голову от алых гроздьев рябины, насторожился чуткий рябчик. С тревожным шумом взорвалась и улетела с наклонившейся ольхи стайка седых дроздов. Спрятавшись за скрипевший ствол промёрзшей пихты, отчаянно тенькнула седая синица. Кручёным вьюном заметался в стволах деревьев юркий поползень. Звонко цокнув, к вершине ели взлетела пышнохвостая красавица белка.

Но вполне обычное явление природы очень быстро внесло в живые ряды обитателей тайги свои коррективы. Убедившись в отсутствии опасности, призывая соседей к всеобщему порядку, протяжно, успокаивающе свистнул рябчик. Шумно порхнув на рябинку, он спокойно принялся клевать щедрые дары природы. Доверяясь его поведению, на снежное покрывало земли упали неугомонные синички. Проверяя ситуацию, вопросительно пикнул поползень. Определяя наличие всех членов своей стаи, негромко заговорили дрозды.

С резким, своеобразным, режущим свистом сложенных крыльев откуда-то с небес сорвалась вездесущая кедровка. Расправив крылья у самой земли, она сделала неповторимый пируэт, остановила поднебесное падение у самой земли и, изменив полёт на девяносто градусов, уселась на нижние сучки кедра. Недолго осмотревшись, убедившись в отсутствии опасности, она плюхнулась в пушистый снег, взрыхлила перенову[1] своим крепким вороньим клювом перед собой и вытащила кедровую шишку. Находка тут же подтвердилась восторженным карканьем: призывая на трапезу своих собратьев, таёжная сорока громко закричала. Однако на её взволнованный голос быстрее всех прореагировала предприимчивая белка. Она увидела в когтях кедровки шишку – самую лакомую пищу – и тут же, расправив лапки в затяжном прыжке, спрыгнула с самой вершины ели на снег. Не ожидая подобного трюка, кедровка испуганно взлетела высоко вверх, забыв прихватить найденный плод. Белка тут же подскочила к шишке, схватила её цепкими лапками и принялась за еду.

Оправившись от шока, увидев, что объектом смертельного страха явилась всего лишь белка, кедровка чувственно, необычайно громко затрещала на всю округу и бросилась на обидчицу. Если какое-то мгновение назад голос длинноклювой рябухи предвещал блаженное торжество, то теперь беспрерывное возмущение напоминало запоздалые вопли бабки Засошихи, у которой соседский бык Буян слопал на парнике все огурцы. Завидев, что её орешки быстро исчезают в острозубой пасти, кедровка едва не лишилась всех своих чувств от горя. С захлёбывающимся скрипом она бросилась на белку. Полная решимости разбить голову клювом, она зависла над нахальным врагом.

Но пышнохвостка оказалась смелее, чем думала птица. Белка не желала отдавать шишку. Защищая лакомство, она сделала стремительный выпад навстречу рябухе. Кедровке стоило огромных усилий избежать острых резцов. Едва увернувшись в сторону, сорока взлетела на ветку той же самой ели и, переживая своё второе поражение, ненадолго замолчала.

Выпад белки был не более чем самозащита от посягательства кедровки на добычу. Она не собиралась причинять рябухе какого-то вреда. Отбив атаку, она тут же вернулась к шишке и принялась за трапезу. Весь её преспокойный вид говорил о том, что «я не такая уж и беззащитная и в некоторых случаях могу за себя постоять».

Через какое-то мгновение, по прошествии шокового состояния, увидев, что кедровые орешки исчезают на беличьих зубах, кедровка вновь затрещала, но теперь уже от негодования. Но урок грызуньи не прошёл даром. Бедовая рябуха поняла, что одной ей не справиться. Теперь кедровка орала тревожно, призывая на помощь. На голос стали слетаться другие кедровки. Появляясь из глубины леса, даже не разобравшись в ситуации, они подняли такой переполох, от которого с близстоящих деревьев посыпалась мелкая изморозь.

На концерт по заявкам пышнохвостка не обращала никакого внимания. Даже не удостоив взглядом слетевшуюся братию, она продолжала лузгать питательные орешки. После трёхдневной метели, во время которой ей пришлось отсиживаться в своём гайне, белка была слишком голодна, чтобы обращать внимание на какую-то мелочь. Пустой желудок требовал пищи, и это притупило все чувства предосторожности. В тревожных криках кедровок она не видела какой-то опасности. Зерна были так вкусны, что она обо всем забыла.

В стороне насторожился рябчик. Всё это время, наблюдая со стороны перепалку неугомонных птиц, он вдруг вытянул шею, нахохлился, закрутил головой. Услышав неопределённый шум, петушок нервно зачирикал предупреждающую трель и, резко порхнув, быстро растворился между деревьев. Вместе с ним замолчали кедровки. Ещё какое-то время они смотрели куда-то вверх, в гору, затем дружно снялись с покачивающихся веток и молча разлетелись по тайге.

Приближающуюся опасность белка услышала последней: на секунду замерла столбиком, нервно пошевелила кисточками ушей, схватила зубами недоеденную шишку и молнией метнулась к спасительной ели. Быстро перебирая лапками, седая грызунья взлетела до середины дерева и замерла меховым комочком.

Из многочисленных врагов белки в тайге самым беспощадным, коварным и жестоким, без всякого сомнения, является соболь. Трудно передать всю ту энергию, скорость и реакцию, которыми пользуется хищник при охоте на желанную добычу. Молниеносные выпады, стремительные прыжки, смертельная хватка, превышающие движения белки в несколько раз, не оставляют грызуну никаких шансов на спасение. Единственное, что может спасти безобидную пышнохвостку от мгновенной смерти, близстоящее дерево. В сравнении с соболем более неуклюжая и даже меланхоличная белка способна лишь на ловкие прыжки с дерева на дерево. На языке охотников подобный метод спасения называется «идти верхом». Более лёгкое – по сравнению с соболем – тело позволяет белке совершать длиннее прыжки, чем у аскыра. Поэтому до сих пор данный вид не только живёт и существует, но и процветает.

Сегодня же угрозой для белки был не соболь. Скачущий в рыхлом снегу зверь был намного больше и крупнее. По бурому, рыжеватому цвету шерсти можно было предположить, что на свою охоту вышла росомаха. Этот крепкий и выносливый зверь является настоящим бичом живого мира тайги. Он не брезгует падалью, давит и поедает всех млекопитающих, начиная от мыши до сохатого. Настоящий таёжный бродяга нападает и на соболя, а зазевавшаяся белка поедается им с огромным удовольствием. Но росомаха всегда передвигается более осторожно, мягче и тише. Этот же зверь шел тяжело, шумно, медленно, глубоко утопая в снегу. Полностью определить животное белке помог звонкий голос, набатом колокола сорвавшийся из открытой пасти. Увидев метнувшийся по стволу дерева серый комочек, незнакомый зверь подал голос, который нельзя спутать ни с одним животным. Собака!

Собачий лай испугал белку. По всей вероятности, она ещё ни разу не сталкивалась с верным другом человека. Более того, когда в суровое время года любое живое существо для грызуна является только врагом, этот пугающий голос вызвал у белки панический страх. Она бросила недоеденную шишку и, быстро перебирая лапками, стрелой взлетела к вершине ели. Тут же, подчиняясь инстинкту самосохранения, путая следы, метнулась на соседнее дерево, затем далее, прыгнула ещё и ещё, «пошла верхом». И только лишь достигнув огромного, густого, разлапистого кедра, затаилась в глубине веток пушистым комочком.

Но лайка оказалась опытной бельчатницей. Увидев уходящую белку, она прервала свой голос, точно проследила зверька до того места, где он затаился, и только лишь потом заговорила. Теперь собака звала к себе хозяина.

Ждать пришлось недолго. В той стороне, откуда тянулся глубокий собачий след, раздался негромкий, равномерный шорох. С каждым мгновением звук нарастал, пока наконец-то не превратился в однообразную, знакомую любому охотнику песнь катившихся лыж.

Вот между чёрных стволов деревьев мелькнула тень. Петляя, изворачиваясь от препятствий, оставляя за собой две ровных полосы, она быстро приближалась. На полянку к собаке выехал человек. Опершись на таяк, он навалился на правую сторону и, круто развернувшись на лыжах, остановил своё движение. Собака бросилась навстречу с радостным лаем, но, не добежав и половины пути, развернулась и побежала назад к кедру, на котором затаилась добыча.

Охотник поправил небольшую отороченную (шкуркой соболя) шапочку и оценивающе посмотрел на дерево. Сразу же нашёл седой комочек, радостно улыбнулся, стал хвалить собаку:

– Молотес, Кухта! Пелоську закнала!

Морозный воздух наполнился удивительно чистым, мягким и нежным девичьим голосом.

Вопреки ожиданиям увидеть на охотничьей тропе сильного человека, настоящего мужчину, появилась юная представительница слабого пола – Ульяна, коротко – Уля.

Вот и наступило то мгновение, когда через шестнадцать лет на сцене описываемых событий появляется та самая крошка Улечка, которая была рождена Ченкой в долине Трехозёрья. Более подробно о событиях, предшествующих этому, будет рассказано дальше. А сейчас вернёмся к сцене охоты.

Белка сидела высоко, в нескольких метрах от макушки тридцатиметрового кедра. Внимательно посмотрев на нее, Уля сняла из-за спины малокалиберную винтовку, прижала приклад к плечу, представила будущий выстрел. Положение юной охотницы было невыгодным. Головку белки скрадывали густые хвоинки, от которых вращающаяся пулька могла дать рикошет. Это привело бы к промаху или ещё хуже – к ранению зверька. Промахнуться – значит зря выпустить пульку и сжечь пороховой заряд. Пуля стоит дорого, целых две копейки. В туеске у Ули все пульки на учёте. К тому же испуганная выстрелом белка может перескочить в другое, более скрытое, место, и затаиться так, что добыть её будет очень тяжело. А обранить белку – значит испортить шкурку. Простреленная в спинку шкурка – брак. Так говорят все охотники. Уля знает множество случаев, когда за простреленную в спинку или даже шею шкурку белки купцы скидывают сразу же половину цены. Значит, надо стрелять только в голову, сбоку. Тогда шкурка пойдёт в полную стоимость, за четыре копейки. Но, самое главное, при выстреле в голову она умирает мгновенно, не почувствовав боли. Это значит, что живое существо не будет мучиться, и за охотником не будет греха. Так говорит Улин дедушка Загбой. Вот почему девушка всегда старается стрелять метко, один раз, на убой и только в голову. Для этого надо найти то место, откуда полёт пульки будет чистым, без препятствий или преград на своём пути.

Уля быстро нашла такое место. Стараясь не потревожить зверька, девушка осторожно, без лишнего шума и резких движений притоптала лыжами снег, воткнула перед собой таяк. Затем проверила винтовку: сняла предохраняющий от попадания в ствол снега чехол, залепила на пенёк казны капсюль, положила цевьё винтовки на таяк и, пружинисто приседая на ногах, подвела мушку к головке добычи.

Звонким щелчком треснул выстрел. Даже не дрогнув, мгновенно обмякшим телом «чисто битая» белка безжизненным комочком полетела вниз. Всё это время внимательно следившая за отстрелом Кухта невысоко подпрыгнула навстречу падающей добыче, ловко, но в то же время аккуратно подхватила пышнохвостку и, убедившись в её смерти, подала хозяйке.

Довольная удачей Уля не поскупилась на похвалы своей любимице, ласково погладив собаку. После чего Кухта важно, с чувством исполненного долга – теперь уже равнодушно – отошла в сторону, стала прихорашиваться.

Кухта – прямая наследница эвенкийской лайки и волка, внучка Чирвы и Князя. Она приобрела все необходимые качества для жизни в тайге, что были переданы ей с молоком бабушки и кровью деда. Вязкость, азарт, настойчивость, терпение, выносливость переплелись в собачьей душе со дня рождения и сделали собаку неразлучной спутницей Ули в нелёгкой охотничьей жизни. И вряд ли кто из знающих людей скажет, что между девушкой и матёрой сукой нет преданной дружбы, которая переходит в безграничную, обоюдную и понятную любовь человека и животного.

В последние пять лет девушка и собака всегда вместе. С первых дней после рождения, ещё слепым щенком Кухта навсегда запомнила запах тёплых, нежных рук девушки. Она чувствовала заботу девочки. Со времён рождения Кухта никогда не видела свою подругу злой или взбешённой, не слышала от неё резких или грубых слов и тем более никогда не испытывала удара прутом или даже палкой, как это было в обращении других хозяев со своими собаками. За эти годы она научилась понимать настроение своей хозяйки с одного взгляда, радовалась вместе с ней, когда у неё было хорошее настроение. Она разделяла трудности совместной жизни, грустила, когда у Ули были чёрные дни, молча прижималась к груди девушки, слизывая языком горячие слёзы.

Чувствуя состояние души хозяйки, сука старалась предугадать её желания. Она легко выучила и запомнила то количество команд, которое было необходимо им для общения, слушалась девушку с полуслова, могла подать голос и, наоборот, затаиться, сторожила оставленные вещи или вход в помещение сутками. Беспрекословно подчинялась командам сидеть и лежать. А самая желанная, главная команда для неё было стремление послужить, подать тот или иной предмет. Кухта подавала не только то, что просила хозяйка, но и то, что было нельзя. Она имела привычку со щенячьего возраста утаскивать чужие вещи и тоже подавать их в руки хозяйки. Если сказать точнее, она была неисправимой проказницей: тащила всё, что плохо лежало, будь то оставленные без присмотра бродни, портянки, чашки, кружки, ложки и даже котелки. Всякий раз, подавая свою находку в руки Ули, она виновато опускала глаза, чем давала понять, что не хотела этого делать. Уля нарочито ругалась, отбирала вещи, возвращала хозяину и тут же обнаруживала, что та уже притащила в зубах другую украденную вещь.

Приисковые жители возмущались. Нередко разгневанный хозяин сразу же шёл во двор, где жила Кухта. Девушка помнит много случаев, когда старатели хотели наградить её палкой или кнутом. И только лишь настойчивые просьбы, постоянная защита Ули ограждали от возмездия. И воровство продолжалось. Моральные наставления девушки тоже не имели должного результата до тех пор, пока Кухта не распрощалась со своей шаловливой молодостью. Но по старой памяти всё равно притаскивала подруге те вещи, что находила в тайге, где-нибудь за территорией прииска, которые казались ей наиболее интересными. В их число входила большая трубка конюха Ивашки, которая вывалилась изо рта хозяина, когда тот, находясь в нетранспортабельной стадии опьянения, уснул где-то за конюшней. Был и большой охотничий нож кривоногого чалдона Посоха, непонятно как оказавшийся на охотничьей тропе неподалёку от Грозового белка. Еще – золотые часы золотопромышленника, купца Оглоблина, случайно выпавшие из его кармана в то время, когда он миловался с игривой женой старателя Петракова Захара Марьей в густых тальниках на берегу озера. От таких находок Уля не могла отказаться никак, словно понимая, что это способствовало открытию маленьких тайн. А разгадывать загадки девушка очень любила. За такие открытия собака получала от хозяйки только положительную оценку, что подталкивало на новые поиски.

В этот день Кухта тоже являлась героиней произошедшего события. И пусть белка была обычной добычей, сука понимала, что главная роль отводилась ей. Это она нашла белку, облаяла ее и позвала хозяйку. Это она подала стреляного зверька и получила от Ули несколько ласковых слов. Кухта чувствовала полное удовлетворение и уже более чем равнодушно молча смотрела на хозяйку, которая ловко свежевала белку.

Когда мягкое золото заняло своё место в кармане куртки хозяйки, Кухта пружинисто вскочила на ноги и, склонив набок свою голову, вопросительно посмотрела на Улю в ожидании дальнейшей команды.

– Идём назад, – махнула девушка рукой в гору и проворно заскользила между деревьями.

Кухта обогнала ее, запрыгала по своему следу впереди. Своим приходным следом они быстро вышли на охотничий путик. Там их терпеливо ожидала старая важенка, оленуха Хорма. Услышав движение, она зашевелила ушами, принюхалась, зорко вглядываясь в густой пихтач, замерла седой корягой. Убедившись, что возвращается хозяйка, Хорма степенно повернула рогатую голову назад, в сторону своего игривого сына и негромко, успокаивающе фыркнула. Небольшой, полугодовалый оленёнок Харчик на голос матери отреагировал по-своему. Команда важенки – толчок к очередным проказам непослушного сына. Выскочив из-за спины матери, он закрутил комолой головой, зафыркал, выискивая округлившимися глазами пока что ещё невидимого соперника и, выбивая снег из-под копыт, ударил ногами.

Из-под горы подбежала Кухта. Харчик издал боевой клич, весело, но в то же время игриво-грозно замычал, склонил к земле голову и, смешно взлягивая задними ногами, бросился на собаку. Пытаясь подцепить Кухту на будущие рога, он побежал вниз, под горку, но, вдруг не удержавшись на тонких ногах, споткнулся о кедровый корень и перевернулся через голову. Сука едва успела отскочить в сторону, как оленёнок с жалобным мяуканьем упал в пушистый снег. Ещё не понимая, что произошло, он быстро вскочил, уставился на Кухту. Причиной своего падения он посчитал собаку, которая предлагает поиграть в чехарду. Оленёнок опять закрутил головой, бросился на собаку.

На предложение поиграть Кухта ответила полным безразличием. Она находилась в приподнятом эмоциональном настроении от удачи на охоте. Не хотела прыгать и веселиться. Сука просто отошла в сторону, присела, стала чесать за ухом лапой.

Но Харчик настойчив. Не отступаясь от задуманного, он угрожающе мукнул, бросился в новую атаку. Кухта ответила негромким, предупреждающим рычанием. Воспринимая её голос как призыв к действию, оленёнок скакал и прыгал вокруг, подставляя собаке то правый, то левый бок. Суке надоела его настойчивость. Не выдержав, она сделала резкий выпад и слегка прикусила Харчику ухо зубами. Этого было достаточно, чтобы игривый шалун убежал за спину матери. Обидевшись на собаку, он притих, недоумевая, почему подруга, с которой он рос с самого рождения, отнеслась к нему так.

Улыбнувшись своим четвероногим друзьям, Уля подошла к Хорме, открыла кожаную потку, положила в неё добытую шкурку белки. Отдельно к продуктам бросила тушку – вечером будет отличный ужин. Тут же, заученно ткнув рукой в боковом кармане потки, достала кисет с провиантом. Набрала мерку пороха, засыпала заряд в ствол винтовки. Сверху шомполом задавила свинцовую пульку. Когда заряд был готов, на ствол закрепила кожаный мешочек, чтобы не попал снег, забросила ружьё за спину, взяла в руки таяк и, в два движения развернувшись на лыжах, коротко бросила:

– Мод!

Ожидавшие команду животные разом двинулись за своей хозяйкой. Нервно чихнув носом, от дерева к дереву, где меньше снега, запетляла Кухта. Широко переставляя чашки копыт, следом по лыжне мягко поплыла завьюченная Хорма. Стараясь вырваться вперёд, обгоняя мать, засуетился Харчик. Маленький охотничий караван продолжил движение по путику.

Улин путик большой и длинный. На проверку ловушек молодая охотница выходит рано утром, в серых сумерках рассвета, и только лишь к вечеру, когда малиновые лучи заката окрасят высокие вершины белогорий, девушка приходит к одинокому зимовью, где ей предстоит ночёвка.

На путике очень много ловушек. Они тянутся друг за другом и расположены таким образом, что от одной видно следующую. Всякий раз проходя по путику, девушка пытается сосчитать количество самоловов, однако это плохо удаётся, так как Уля умеет считать только до десяти. Число десять – количество пальцев на её руках. После того как число пройденных ловушек соответствовало числу пальцев, она откладывала небольшую палочку в карман. К концу перехода щепочек оказывалось так много, что она не могла понять, как назвать их количество. Они раскладывались на две кучки, по числу пальцев на её руках, и ещё оставались три лишние, что и ровнялось количеству ловушек. Глядя на них, она тихо качала головой и негромко шептала: «Много, очень много…»

На прииске Уля спрашивала, как называется это число. Дедушка Загбой многозначительно цокал языком. Мама, Ченка, удивлённо открывала рот. Кухарка Пелагия равнодушно называла двумя словами: «Двести тридцать». Конюх Ивашка и сам не умел считать. И только лишь крёстный отец Ули, одноногий Егор, ласково смотрел девушке в глаза, гладил ладонью её чёрные волосы и уважительно отвечал:

– Это очень много! Это тяжёлый труд промысловика.

Ловушки называются плашки – довольно простое, примитивное и одновременно хитрое, проверенное не одним поколением охотников-промысловиков орудие лова. Под дерево на три вбитых в землю кола крепится не длинная, но широкая доска. На неё накладывается ещё одна такая же, но только несколько шире нижней. Горизонтальное положение исключает попадание снега, что очень важно в суровых многоснежных краях Сибири. Между досками взводится челачная насторожка. На сторожок нанизывается прикорм.

Ещё с середины лета, заранее, Уля резала мясо сохатого на мелкие кусочки, перемешивала его с коровьим маслом, добавляла небольшую долю рыбьего жира, плотно запаковывала будущую приманку в берестяной туес и хранила своё изделие на лабазе, в сухом, прохладном месте. Время, отсутствие воздуха и температура доделывали своё дело. Приманка получалась более чем «душистой». Мимо ловушки не проходил ни один соболь. И если аскыр не лез в деревянную пасть, подобное обстоятельство надо было отнести к сытому желудку хищника или к его пристрастию к свежей, только что пойманной пище.

Ловушка работает следующим образом. В надежде на лёгкую поживу соболь заскакивает на нижнюю доску, тянет лапкой за прикорм. Насторожка срабатывает. Верхняя доска под тяжестью давка падает и давит зверька. В результате этого соболь погибает практически мгновенно, не мучаясь. Драгоценная шкурка не имеет досадных порывов и кровоподтеков, что сказывается на качестве пушнины. В дальнейшем широкие доски предохраняют тушку от порчи грызунов и птиц. Хоть и рассчитана плашка на соболя, в ловушку отлично «идут» и более мелкие пушные зверьки, как считают настоящие охотники-соболятники – колонок, горностай и конечно же красавица белка.

Науке охотничьего ремесла Улю научил крёстный отец Егор Ворохов. Так же, как и дедушка Загбой, он склоняется к гуманному промыслу. Егор рассказал, показал и даже помог срубить крестнице несколько десятков ловушек. Остального Уля добилась сама благодаря настойчивости и старанию. Она сама выбирала дорогу будущему путику, который прошёл под гольцовыми россыпями, в лучших собольих местах. Уля одна строила самоловы, рубила небольшое зимовье, пригон для оленей, ловушку для «дядюшки амикана», рожон на росомаху и ещё многое из того, что необходимо ей для жизни и промысла в тайге.

В этот день удача отвернулась от Ули. За весь день перехода она отстреляла только одну белку. Не принесли радости и плашки. Из всех ловушек она вытащила только три белки, что считалось одним из самых неудачных дней. Если сравнить с предпоследним обходом путика, это была жалкая доля в потке девушки. В тот раз она принесла на прииск трёх аскыров, колонка и около двух десятков белок. Все удивились.

Успеху внучки радовался дедушка Загбой. Перебирая руками драгоценный мех, весело смеялась мать. Конюх Ивашка звонко цокал языком. Добродушная Пелагия ласково гладила Улю по голове. Даже всегда угрюмый и грозный приказчик Агафон посмотрел на девушку с должным уважением и на радостях выдал из склада бутылку спирта. Тогда пили все. Конюх Ивашка лихо разрывал кнопки тульской двухрядки. Дедушка Загбой, как всегда, изображая страшного амикана, топтался вокруг прыгающей Пелагии. Пьяная Ченка с распущенными волосами и грязным лицом сидела в углу и разговаривала сама с собой на эвенкийском языке. Вместе со всеми плясала и Уля. Она тоже выпила огненную воду. Совсем немножечко, два глоточка. Ей было непонятно весело. Язык девушки не держался во рту. Она говорила, что в следующий раз принесёт ещё больше соболей и белок, гораздо больше, чем сегодня! Может быть, пять шкурок, или столько, сколько у неё на руках пальцев.

Загбой ругался. Он говорил, что никогда не надо хвалить потку, когда она пуста. Но Уля не слушала его. Она была весела и не следила за своей речью. Ей нравилось говорить то, что привлекало внимание других. Она видела, как на неё с интересом смотрит приказчик Агафон. Как-то по-особому блестели его глаза, а всегда каменное лицо разрезала тонкая, хитрая улыбка.

И вот удача отвернулась от молодой охотницы. Сегодня утром Ченка предсказала это. Когда утром Уля собиралась на обход путика, из печки выстрелил уголёк. Он вылетел в том направлении, куда предстояло идти девушке. Мать, как могла, отговаривала дочь, но та не послушалась. Более того, ей очень хотелось иметь бирюзовые бусы, которые ей пообещал Агафон, если она принесёт три собольих шкурки. Бусы были длинные, как маут дедушки Загбоя. Тяжёлые, как прошлогодний ленок. Каждая бусина размером с лисий глаз. Что такое три аскыра по сравнению с небывалым чудом? Уля поймает больше соболей, и бусы будут её и только её! Уля прохвалилась, отступать было некуда.

Три белки – слишком мало для того, чтобы исполнилось её желание. Возможно, виной всему был огромный чёрный ворон, который сегодня утром долго кружил над ней, звонко клекотал, провожая маленький караван в тайгу. Улю это раздражало, она знала, что птица пророчит беду. В какой-то момент хотела выстрелить в таёжного колдуна. Но убить ворона – дурная примета. Так говорит дедушка. Так говорят все охотники. Это приносит неудачу. Да и винтовка после этого не будет стрелять точно и метко. А ворон летал долго, настойчиво, как будто о чём-то предупреждал. Даже старая Хорма, слушая его, остановилась и долго смотрела на небо. Может быть, хотела попросить свою хозяйку быть осторожной или даже повернуть назад. Однако Уля не посчиталась с опытом важенки и настойчиво пошла вперёд.

Вскоре ворон отстал. С его отсутствием у Ули развеялись недобрые мысли, она стала обычной – бодрой и весёлой. В какой-то момент девушка даже попробовала излагать свой мысли вслух. Так она делала всегда, когда находилась в отличном настроении. Стихотворная муза посещала её тогда, когда была хорошая погода, а в котомке лежала охотничья удача или она смотрела с высокого гольца на раскинувшиеся просторы тайги. И когда наступал час вдохновения. Об Улиных чувствах знала только мать. А Ченка и сама любила долгими зимними вечерами напевать о весне, лете, о мечтах, что посещают женское сердце. Уля говорила о том, что её окружает, что чувствует и о чём думает. Вот только перенести на бумагу придуманные слова не могла по простой причине, потому что не умела ни читать, ни писать. И то, что приходило на ум, быстро забывалось.

Когда прошла половину путика, поняла, что бирюзовых бус ей не носить. Практически все плашки были пусты или спущены птичками или опавшей кухтой. Настроение упало. В голову полезли плохие мысли, сердце сжалось непонятной тоской. Вместе с плохим настроением пришло безразличие и необъяснимая усталость. Лёгкие талиновые лыжи отяжелели, казались свинцовыми. Широкий ремень винтовки передавил плечо. Ей хотелось как можно скорее добраться до зимовья, растопить печь и уснуть крепким, барсучьим сном. Она уже не останавливалась у ловушек, не поднимала плашки, не поправляла насторожки, решив оставить это на следующий день, когда будет возвращаться назад. Уля не хотела терять драгоценного времени.

До зимовья осталось совсем немного, расстояние в десять плашек. Стоит только скатиться с горки в небольшой подбелочный ключ, подняться на прилавок, и вот оно, долгожданное зимовье. В какой-то момент ей показалось, что она видит вдалеке бревенчатые стены строения, представила себе тепло печи, запах подогретых лепёшек, тонизирующий вкус смородинового чая. С некоторым головокружением представила лохматую шкуру «дядюшки амикана», которого добыла этой осенью на горе выше избы.

К себе на зимовье она приходила всегда один раз в десять дней, и каждая очередная ночёвка была однообразна. Утонув в собственных мыслях, она не сразу осознала, что где-то там, вдалеке, на крутобоком белогорье раздался раскатистый, ломкий выстрел. Это было так неожиданно, что Уля вздрогнула и присела на коленях. Морозный воздух обманул расстояние, приблизил звук, девушке показалось, что стреляют где-то рядом, над её головой.

Первые секунды она не понимала, что произошло. Сразу показалось, что это заломалась отжившая свой век сушина или где-то на белке сорвался карниз надува. А может быть, ей почудилось? Или она ослышалась?

Но нет. Не показалось. Вместе с ней на месте остановились и повернули головы в гору её четвероногие друзья. Кухта, Хорма знали звук выстрела, они напрягли все свои чувства. Все ждали, что за выстрелом последует ещё что-то: собачий лай, крик зверя или призыв человека.

Прошло некоторое время. Мысли девушки метались крутившейся позёмкой, порождая неразрешимые вопросы. Она не могла понять, кто стрелял? Зимой на гольце людей не было. Все охотники долины знали, что здесь проходит путик Ули, и никто не имел права тут промышлять. Охотница спрашивала себя, зачем стреляют? Сибирскую тайгу быстро накрывали вечерние сумерки, и любому человеку понятно, что надо искать пристанища на ночь, и искать в долине, в займище, в пойме реки, в тихом, безветренном месте, но никак не на гольце, где открытые места подвержены студёному хиусу, который пронизывает насквозь и несёт медленную, сладкую смерть.

И ещё одно немаловажное обстоятельство: в кого стреляли? Может быть, это бродяга-чалдон, неизвестно откуда пришедший в эти края, бьёт на белке сокжоя или выпугивает из кедра аскыра. Или кто-то из заплутавших путников, потеряв ориентацию, подаёт сигнал бедствия. А может… Может, стреляли в человека?..

От последнего, самого страшного предположения сердце Ули сжалось ледышкой, на лбу выступил холодный пот. Она знала, что в молчаливых дебрях заснеженной тайги таится опасность. Но опасность исходит не от матери-природы, не от хищного и беспощадного зверя, а от человека. В последние годы в тайге исчезло очень много людей. И виной всему – золото. А пропавшие люди – разведчики, соискатели и простые старатели-работяги. Они просто уходили в тайгу и не возвращались к положенному сроку. И никто их не искал: как можно найти глухаря, улетевшего за соседний хребет? Иногда, по прошествии какого-то времени, находили останки потерявшихся с простреленной или прорубленной головой. Так было в этом году, когда экспедиция разведчиков-золотоискателей в пойме Глухой реки нашла два человеческих скелета. В черепах обоих были дырки – следы от пуль. Так было и в прошлом году, когда на Диком озере нашли объеденный мышами труп человека с проломленной головой.

Прошло немало времени, прежде чем Уля решилась сделать очередной шаг к зимовью. В смятении чувств она долго вслушивалась в насторожившуюся тишину. В затрепетавшее сознание юной охотницы вкралась предупреждающая мысль, что в её зимовье может находиться посторонний человек. Но поведение собаки и важенки быстро успокоило. Выждав ещё какое-то мгновение, призывая за собой хозяйку, впереди по путику спокойно побежала Кухта. Опытная Хорма шумно выдохнула воздух и тоже сделала несколько шагов. Нетерпеливый Харчик, поторапливая важенку к месту ночёвки, ткнул мать в бок. На животных одинокий выстрел не произвёл особого впечатления и был воспринят просто, как свалившийся с кедра снежный ком. Прежде всего, таёжные животные доверяют обонянию, зрению и только лишь потом своим ушам.

Полностью надеясь на собаку и важенку, Уля пошла вперёд. Ещё несколько сотен метров – и вот он, некрутой спуск в ручей. За ним на пригорке – зимовье. Упёршись о таяк, молодая охотница скатилась в ложок, стала подниматься в горку. Не доходя до избы, предусмотрительно остановилась за густой стеной подсады пихтача-курослепа. Оставаясь невидимой, прекрасно видела свою избу, в стенах которой ей предстояла ночёвка. Но видеть зимовье, это все равно, что смотреть на густую ель, на которой спряталась белка.

Уле надо знать, есть ли в избе люди. То, что из трубы не идёт дым, не говорит ни о чём. О возможном присутствии человека могла сказать только Кухта. Если в избе кто-то есть, она подаст предупреждающий голос. Если нет, промолчит. Вот собака добрела до стен жилища, обнюхала все углы, зашла в сени. Несколько секунд неизвестности – и Кухта высунула голову, посмотрела на хозяйку, слабо замахала хвостом: «Всё нормально. Никого нет. Идите сюда».

Уля вышла из укрытия, подошла к зимовью. Никаких посторонних следов. Только те, которые она оставила тогда, когда проверяла ловушки в последний раз. В сенях – большая поленница дров. В зимовье – порядок. На нарах – медвежья шкура. Мытая посуда перевернута вверх дном. За время её отсутствия никого не было.

Она сняла винтовку, лыжи, освободила Хорму от поток, загнала в пригон, бросила большую охапку сена. За этими занятиями стала забывать о выстреле, как будто его и не было. Но он напомнил о себе, в этот раз ещё более неожиданно и пугающе. Как снежная лавина, сорвался разом с гольца, прокатился в лог, вернулся назад, ударился о гору и затих.

Так же как и в первый раз, Уля замерла в движении, повернула голову в гору, на темнеющую тайгу. Вместе с ней насторожились животные. Хорма вздрогнула телом, перестала жевать. Кухта бросила старую медвежью кость. Даже Харчик, подражая матери, вздыбил загривок и запыхтел носом.

Первый выстрел был неопределённым. Но второй говорил о многом. Они были произведены с большим интервалом по времени, это не охота человека за зверем. Если бы кто-то промышлял сокжоя или марала и при этом промахнулся или ранил в первый раз, то второй прозвучал бы раньше. Не могли стрелять и в человека. Для человека хватит и одной пули… Оставалось только одно – кто-то звал на помощь. Это Уле подсказывал внутренний голос, который был постоянным путеводителем в её таёжной жизни. Этот голос уже звал её туда, вверх, на белогорье, где, возможно, кому-то было плохо.

Но другое чувство – самосохранения – предостерегало, разумно подсказывало выждать ещё какое-то время. Оно было сильнее внутреннего голоса, и девушке ничего не оставалось, как ему подчиниться. Она ждала, хотя и сама не знала чего. Может быть, того момента или какого-то импульсивного толчка, что могло бы послужить основой для её последующих действий.

И этот момент наступил. Он наступил через несколько минут и был обозначен ещё одним, третьим выстрелом. Тогда у Ули уже не осталось толики сомнения, что с кем-то случилась беда.

Протянуть руку помощи человеку, попавшему в беду в тайге, – святая обязанность любого, кто находится рядом. Сегодня помог ты, завтра помогут тебе. Этот проверенный веками опыт каждый коренной житель тайги получает еще в чреве матери. Особенно это чувство развито у так называемых малых народов Сибири. Может быть, его закреплению способствуют простота и искренность взаимоотношений или тяжёлые условия жизни.

В жилах Ули бежит кровь тех самых малых народов, коренных жителей Сибири. В её сердце живёт это чувство. Она не может пройти мимо чужого горя, не протянув руку помощи. Так было всегда, когда она видела, что кому-то плохо.

И сейчас Уля не могла остаться безучастной к призыву о помощи. В том, что кто-то зовет на помощь, она уже не сомневалась. Сомнения растаяли, как утренний туман, когда через некоторое время там, на белогорье, раздался последний, четвертый – казавшийся таким жалким и безнадёжным – выстрел.

Дальнейшие действия Ули были решительными и быстрыми. Она подкинула в каменку дров, накинула дошку, шапочку. Выскочила на улицу, схватила винтовку, встала на лыжи. Проворные руки перехватили ичиги юксами. Собаки и олени тревожными глазами смотрели на свою хозяйку. Последние отблески холодного солнца метнулись по вершинам гольцов и исчезли, предоставив бразды правления ледяной синеве. В заиндевевшей черноте бездонного неба – мерцающие обманным теплом звёзды. Стынь.

Но Уля не обращает на это внимание – шагнула в чёрный пихтач, заскрипела лыжами по сыпучему снегу. Сзади вскочила Кухта, побежала за хозяйкой. Чуть позже с тем же намерением зашевелилась Хорма. Уля остановилась, приказывая оленям, приподняла руку:

– Ча! Стой, путьте тут. Мы скоро хоти назат.

Повинуясь хозяйке, оленуха встала. Харчик в нерешительности замычал. Сознание ушастика разорвало неразделённое чувство любви к матери, и в то же время ему хотелось последовать за девушкой. Он ещё какое-то время постоял, потоптался, игриво закрутил головой, спрашивая у матери разрешения наскочить на Кухту. Хорма равнодушно погрузила морду в траву. Харчик неторопливо засеменил по широкой лыжне вслед за Улей.

Сразу же за зимовьем подножие белогорья бросило под ноги Ули крутой подъём. Идти на лыжах в гору нелегко. Однако для девушки это не препятствие. Камусные лыжи не сдают назад, хорошо держат лёгкое тело на поверхности зимнего покрывала. А возвращаться вниз, под гору будет намного легче, так как скатиться вниз, к зимовью, для Ули будет стоить нескольких минут. Катиться под гору – одно из самых любимых развлечений девушки. Она любит лететь на лыжах со скоростью ветра, петляя между чёрных стволов деревьев. Большая скорость для неё как торжество поющей души. И не беда, что сейчас сгущаются сумерки. Она не боится ночи, в это время суток чувствует себя так же легко и свободно, как днём. Зоркий глаз легко различает тёмные деревья на фоне белого снега. Каждое растение имеет свой запах, который подсказывает девушке расстояние до препятствия.

Уля быстро шла вперёд. Она хотела как можно скорее достичь границы альпийских лугов, откуда раздавались выстрелы. Местность ей хорошо знакома. Не единожды приходилось взбираться к вершинам гор и зимой, и летом. Здесь она чувствовала себя как полноправная хозяйка в своём доме и знала, сколько времени потребуется на подъём к назначенному месту. Там, на разреженном плато, она увидит на снегу следы. В этом не сомневалась.

Через определённые промежутки времени она останавливалась, чтобы восстановить сбивающееся дыхание. Молодое, закалённое повседневными переходами тело девушки было сильным и выносливым. Но крутой перевал был капризным. Глубокий снег замедлял передвижение. С каждой сотней метров его покров становился всё глубже. К тому же сказывалась дневная усталость.

Едва успевая за хозяйкой по глубокому снегу, сзади в снегу пурхалась Кухта. Ещё ниже, свободно переставляя ноги по лыжне, шёл Харчик. Останавившись, Уля улыбалась преданности своих друзей.

Прошло ещё какое-то время после выхода девушки из зимовья. Короткая вечерняя заря окончательно растворилась над чёрной тайгой. Наплывающие сумерки съели ясные очертания прошедшего дня. Далёкие перевалы утонули под непроглядным покрывалом ночи. Сиреневое небо рассыпалось мириадами мерцающих звёзд. Ещё какие-то мгновения – и существующий мир уснёт в объятиях мрака.

Наконец-то Уля достигла границы альпийских лугов. Плотная высокоствольная тайга уступила место обширным полянам с редкими кедровыми колками. От простора белоснежного плена при отсутствии растительности стало намного светлее. Уля остановилась, осмотрелась и тут же увидела то, что искала. Неподалёку, разрезая девственную пелену зимнего покрывала, через большую поляну тянулся глубокий след, напоминающий широкую, сплошную канаву.

Она подошла ближе, удивилась и какое-то время соображала, что бы это значило. Неровный, зигзагообразный путь напоминал волок, оставленный каким-то зверем при перетаскивании пойманной добычи. Уля видела похожий след, когда тот тащил в дупло пойманного глухаря. Она видела волок росомахи, тащившей мёртвую кабаргу под колодину. Но этот след был далеко не похож на них. Он был намного шире, больше, глубже. Это наталкивало на мысль, что то, что тянут, и тот, кто тянет, намного больше, чем мелкий хищник. И это явно не аскыр и даже не росомаха.

В голове мелькнула обжигающая мысль, что это медведь-шатун тащит тушу марала или сокжоя. Присмотрелась, разобралась, успокоилась. В некоторых местах на дне канавы просматривался след лыж, затянутых поволокой. Она сразу же представила себе человека, тащившего за собой тяжёлый груз. В сознании ясно предстала картина события, произошедшего здесь, на поляне сегодня днём. Уля прошла какое-то расстояние, прочитала, что человек тянет за собой непосильную ношу, чем, возможно, были вызваны недавние выстрелы – призыв о помощи.

По поволоке выяснила, в какую сторону тащили груз, пошла по следу. Харчик неотступно следовал за ней. Идти пришлось недолго. Не доходя до большой, разросшейся у белкового ручья кедровой колки девушка почувствовала запах дыма. Где-то впереди горел костёр. Она ещё не видела огня, но ясно представила себе, что люди находятся там, в недалёкой таёжке, куда тянулась глубокая борозда оставленного следа.

Харчик тоже почувствовал запах дыма. Представив себе близкое становище людей, он обогнал Улю по снегу стороной и, смешно взлягивая задними ногам, побежал вперёд по канаве. Сознание молодого оленёнка, ни разу не видевшего, не знающего какой-то опасности от человека, было заполонено предстоящей встречей с людьми. Дым костра, огонь, запах человека, ассоциировались с теплом, уютом, добротой и любовью. Харчик привык к этому и тянулся к человеку с чувством младенца, кормящегося грудью матери.

На краю поляны оленёнок остановился, повернул голову назад и, поторапливая Улю, призывно рюхнул. Убедившись, что хозяйка следует за ним, удовлетворительно встряхнул ушами из стороны в сторону и в несколько прыжков очутился в густой колке. Дальнейшее для Ули было таким неожиданным, непредсказуемым, что она тут же остановилась, не в силах сделать следующий шаг.

Она видела бегущего Харчика. Видела, как он резво прыгает на фоне чёрной тайги. Затем она увидела яркую, в сумерках ослепительную вспышку, метнувшуюся навстречу оленёнку. Сразу же за вспышкой ударил глухой, негромкий выстрел. Уля с ужасом увидела, как упал в снег поражённый Харчик.

Не допуская мысли о трагедии, не веря в случившееся, Уля побежала вперёд. Короткое расстояние в сотню метров показалось длинным и бесконечным, как дневной переход. Тяжёлое предчувствие свинцом спутало её ноги. Пожар огня охватил лицо. Нервная дрожь заполонила тело. Возмущённый разум закипел в негодовании. Когда она подбежала к оленёнку, он, ещё ничего не понимая, что с ним произошло, бился в агонии, пытаясь подняться на ноги. На правом боку Харчика расплылось широкое, багряное пятно. Переполненные страхом и болью глаза взывали о помощи. В бесполезных порывах, смертельно раненный оленёнок поднимал голову и тут же ронял её на снег.

Уля склонилась над ним, прикоснулась рукой к голове, поняла, что чем-то помочь оленёнку уже невозможно. Гнев возмущения взорвался в её груди. Требуя ответа за содеянное, она вскочила на ноги и тут же увидела его.

Он стоял в десяти шагах около огромного, разбитого постоянными ветрами кедра. В свою очередь, человек смотрел на неё так растерянно, с некоторым испугом, как только можно смотреть на внезапно выскочившего из берлоги медведя. Потом вдруг на его закопченном дымом костра лице радостно сверкнули глаза. Длинная борода задрожала, из открытого рта вырвались хрипатые слова:

– Люди!.. Господи!..

Уля в негодовании вскинула к плечу винтовку:

– Это моя олень!.. Пашто стрелял? Пашто упил Харчика?..

– Люди… О Господи… Я не знал, я не хотел. Я думал, это дикарь.

На глазах вдруг появились слёзы. Глухие, булькающие рыдания вырвались из груди. Не в силах больше что-то сказать, он закрыл лицо красными, обмороженными руками. Плечи затряслись под лохмотьями в такт рвущимся спазмам.

Уля опустила ружьё. Ещё немного постояв, сделала робкие, несмелые шаги навстречу. Опасаясь подвоха, обошла незнакомца стороной, остановилась за спиной. Он, не обращая на неё внимания, продолжал плакать. Не зная, что делать, девушка ждала неизвестно чего.

В нескольких шагах за кедром едва теплился свет небольшого костра. Рядом, не двигаясь, лежал ещё один человек. В воздухе витал запах жареного мяса. Уля посмотрела на огонь, где на вертеле дымилось что-то длинное, обуглившееся. Дикий, парализующий ужас охватил молодую охотницу, когда в дымящемся распёртом пятипалом сучке узнала человеческую руку.

.