Тайна озера Кучум

Тайный гость Новотроицкого прииска

Мрак наступающей ночи. Парализующий душу и сознание холод. Тишина скованной морозом тайги. Лёд светящихся звезд. И кажется, что всем существующим миром завладела неминуемая смерть.

Забились по расщелинам и дуплам мелкие пичуги. Заткнув скатанной шерстью лаз, свернулись в гайнах седым мехом пышнохвостые белки. Краснобровые глухари, рябчики, куропатки в предчувствии стужи ещё засветло пробили грудью рыхлый снег, окопались в плотной неге и, втянув в себя крестовидные лапы, нежатся в тепле и уюте спасительного покрывала. Глубоко под снегом, в дуплистых деревьях забились ласки, горностаи, колонки. Даже ловкий аскыр, пережидая стынь, свернулся шоколадным клубком в трухе кедра.

В чистом, бесконечно прозрачном сиреневом небе горят первые звёзды. Прямо над головой ледяным холодом мерцает Хоглен. Чуть правее, на восток, замерла Чолдон[2]. А слева верным компасом заплутавшего путника сияет разноцветием Полярная звезда.

Скованный жестоким морозом, притих, сжался лес. Лишь иногда, нарушая покой, пугающе резко выстрелит промёрзшим стволом дерево или где-то там, в глубоком логу, глухо ухнет лопнувший лёд.

Могильная тишина. Горбатые спины высоких гор. Чёрные свечи деревьев. Серый снег. Едва чувствительное течение холодного воздуха. Остановись человек ненадолго – и вечный покой невидимой рукой обнимет твоё тело.

Но чу!.. Вот где-то далеко, в глубине тайги, послышались неясные звуки. Весь мир тайги, не желая покидать насиженные места, насторожился, замер. Всё ближе и ближе равномерное шуршание. Всё громче отзвуки лёгкого эха. Всё настойчивее резкие, порывистые вздохи. Вот на ближайшей полянке едва различимо замаячили тени.

Шух-шух – равномерно поют лыжи. Скрип-скрип, легко переступают ноги. Фух-фух – спокойно тянется уравновешенное дыхание. Впереди – вертикальный силуэт идущего лыжника. За ним – олень, на спине которого находится что-то неопределённое, поникшее. На некотором расстоянии, сзади, понуро бредёт уставшая собака.

Уля не спешит. Она специально тянет время, стараясь прийти на прииск как можно позднее, затемно. Причина тому: непредвиденные обстоятельства. На своей спине Хорма везёт обессилевшего, обмороженного, невероятно исхудевшего человека. Ему требуется помощь, а совсем недавно грозила неминуемая смерть.

Уля боится, чтобы её никто не увидел, не узнал, что она везёт чужака. Приказ хозяина – «Не пускать чужих людей на прииск, пусть это будет даже сам царь или Бог» – грозит суровым наказанием. Приказчик Агафон строго следит за этим, сурово наказывает провинившихся и не пускает в свою вотчину никого, кто хоть тенью намёка может позариться на собственность золотопромышленника Набокова. Всё, что связано с золотом, должно храниться в тайне. И поэтому Агафон непреклонен.

Но как Уле бросить в тайге обречённого, попавшего в беду человека? Как оставить умирающего в холодных снегах на произвол судьбы? Как пройти мимо, не протянув страждущему руку помощи?

Вот леденящий тянигус принёс с собой первые запахи дыма и скотного двора. К ним добавился легкий запах свежеиспечённого хлеба, жареного мяса, рыбы и парного коровьего молока.

Почуяв жильё, Хорма возбуждённо рюхнула, пошла быстрее. За важенкой, несмотря на усталость, засеменила Кухта. Недолго покрутившись у оленьих копыт, собака прыгнула в сторону, в снег, в несколько прыжков обогнала идущих, выскочила вперёд, на подмёрзшую лыжню и растаяла в темноте. Несмотря на оживление своих четвероногих друзей, Уля, наоборот, замедлила шаг, пошла неторопливо, осторожно, внимательно вслушиваясь в звуки, что приносил с прииска встречный ветерок.

Вскоре в посёлке, услышав идущих, залаяли собаки. Но тревожные голоса вскоре сменились на вежливые приветствия: надёжные сторожа узнали Кухту. Навстречу девушке из темноты выскочил рослый Аян, радостно закрутился под ногами, восторженно взвизгнул. Получив в свой адрес несколько ласковых слов, не замедлил проверить, кто идёт вслед за хозяйкой. Знакомая важенка не вызвала у него негативной реакции. Аян знал Хорму со дня своего рождения. Но вот запах незнакомого человека на спине оленухи вызвал у кобеля раздражение. Он вздыбил загривок, ощерился, хотел уже схватить чужака за ногу, но строгий запрет хозяйки быстро укротил его желания. Аян нехотя ретировался, послушно отошёл в сторону, но, всё же недовольно втягивая в себя новые запахи, побежал сзади Хормы.

Ещё более осторожно, чем при подходе к поселению, Уля вышла на обширное подворье. С опаской поглядывая на двухэтажный особняк, девушка свернула к крайней, приземистой избе. Её появление не осталось незамеченным. В окнах первого этажа плавно поплыл жёлтый свет от керосиновой лампы. Хлопнула входная дверь, из избы на крыльцо кто-то вышел. Ещё через какое-то время, переждав встревоженную возню собак, раздался грубый мужской голос:

– Ульянка, ты?

– Я, дядя Агафон, – приостановив движение, напряжённо ответила Уля.

– Что так поздно? Случилось что? – более спокойно повторил он.

– Да нет, всё карашо. Юкса в дороге рвалась, пришлось шить, почему и пришла потемну, – холодея сердцем, нашлась девушка.

По всей вероятности, ответ вполне удовлетворил приказчика. Свет керосиновой лампы не пробил темноту и расстояние. Агафон не увидел на спине Хормы человека. Ничего не говоря, отвернулся. Плывущую лампу заслонила широкая спина. Резко хлопнула входная дверь. Приказчик вошёл в дом.

Уля облегчённо вздохнула, потянула важенку за повод, торопливо пошла к жёлтому окну. Поравнявшись с покосившейся дверью, девушка ловко вывернула ноги из юкс, откинула ногами лыжи, тенью росомахи скользнула к невидимой на фоне общего строения двери. Негромко скрипнула узкая дверь. Уля вошла в убогое помещение.

– Драствуй, они![3] – поприветствовала она Ченку слегка взволнованно.

Та подняла голову, тут же уловила необычное поведение дочери. Недолго задержав взгляд своих чёрных, пронзительных глаз на лице девушки, отложила в сторону челнок и планку для вязания сетей, вытащила изо рта дымящуюся трубку, заулыбалась, заговорила на своём родном языке:

– Драствуй, доська! Почему так толго ноки таскаешь?

Уля ответила сразу, без утайки, как будто ножом срубила молодой росток талины:

– Они, я нашла в тайге лючи!

– Лючи? – удивлённо вскинула брови Ченка и проворно вскочила на ноги с медвежьей шкуры. – Де он?

Призывая за собой мать, дочь коротко взмахнула рукой, выскочила на улицу. Увидев на важенке сгорбившегося мужчину, Ченка с опаской остановилась рядом. Но Уля призвала к действиям. Мать подскочила и помогла снять со спины оленухи незнакомца. Человек попытался удержаться на ногах, но зашатался, колени подогнулись. Ченке и Уле стоило огромных усилий, чтобы удержать его.

– Пашто такой слапый? Отнако помирать сопрался? – залопотала Ченка.

В ответ мужчина что-то замычал, закрутил головой. Уля негромко проговорила:

– Тихо, они. Агафон услышит…

Ченка понимающе встрепенулась, бросила острый взгляд на жёлтые окна хозяйского дома, поднырнула под грудь незнакомца, потащила его на себе в избу. Стараясь помочь, Уля поддерживала сзади. Когда им наконец-то удалось втиснуть через узкий, низкий проход почти неподжвижное тело, хозяйка дома осмотрела бородатое, осунувшееся лицо при свете лампады.

– У-у-у, люча, отнако! Пашто такой хутой, как амикан зимой? – воскликнула она, сдернула с головы шапку, потянула за рукав куртки. – А руки-то! Красные, как прусника. Морозил сапсем. Ты што, руками в снегу мышей ловил? – И уже к дочери: – Где пыл? Как вытра, в реке плавал?

– Нет, они. Я его на Ахтыне нашла. Стрелял, на помощь звал. Я шла на выстрел, нашла след, стала тогонять. А он, – кротко показала глазами, – в Харчика стрелял. Упил… – объясняла со слезами девушка, стягивая с русского куртку.

– Зачем в тугутку стрелял? – нахмурив брови, грозно спросила Ченка.

– Есть… – наконец-то вымолвил первое слово русский и через некоторое время добавил. – Хотел…

– Они, он руку кушай, – тихо проговорила Уля.

– Как то, руку? – испуганно шарахнулась Ченка. – Ты што, труга стреляй, а потом кушай?!

– Нет… Он сам умер. Вчера утром. Я его тащил, а потом… Уже вечером… – едва слышно, с трудом переводя дыхание ответил незнакомец и повалился на земляной пол.

Мать и дочь подхватили, перенесли в дальний угол на шкуры. Раздевая, Ченка потянула за рукав холщовой, наполовину истлевшей рубахи. Уля стала снимать изодранные долгими переходами и временем ичиги. Когда в свете керосиновой лампы открылась голая, с выпирающими ребрами грудь, Ченка сочувствующе закачала головой:

– Эко, хутой какой! Как марал весной. А волосатый, – захихикала, толкая дочку в бок, – как росомаха. Пашто волосы на грути? Или зимой на лыжах без дошки пегаешь? Репра торчат, как у Ивашки палалайка. Тавно мясо кушай?

– Не помню… – тяжело ответил тот и, стыдясь, слабо потянул на себя маралью шкуру. – Последние две недели на рябине да на кедровом орехе… Поесть бы чего…

– Кушай закател? – Ченка растянула рот в довольной улыбке. – Это карашо. Отнако жить путешь! Ульянка! Бульон маненько в миску налей, мясо не тавай, помрёт. Пусть окрепнет. Муки маненька прось, жиру ложку, соли. А я пока руки-ноги жиром мазать путу. Амикана жир – это карашо, тёплый, как мех аскыра. Ласковый, как малатой девка. Боль отпустит, согреет, приласкает, новую шкуру натянет. Шипко ладно, – негромко напевая, говорила Ченка, осторожно прикасаясь к обмороженным местам незнакомца заячьим хвостиком, пропитанным тёплым медвежьим салом. – Кавари, как зовут?

Русский вздрогнул, приоткрыл глаза, тупо уставился на женщину:

– Звать-то? – как будто припоминая, выдержал паузу. – Зовут Сергеем. Зовите просто Серёжка.

– Серешка?! – Ченка отпрянула и недоверчиво посмотрела русскому в глаза. – Врёшь, отнако. Серешка – в лавке, у Агафона. Она плестит, её на ухо вешают. А тебя как в ухо затолкашь?

Наверное, впервые за все время он улыбнулся уголками губ. Улыбка получилась грустная, но добрая. Ченка сразу же отметила: человек хороший, не злой.

– Нет, Серёжка – это не украшение. Это меня матушка так назвала. В честь моего деда, Сергея Ивановича.

– У-у-у, ты, имя какой новый, кароший! Первый раз, отнако, слышу.

– Ну а вас-то как зовут? – собравшись с силами, проговорил Сергей.

– Ченка зовут. Моя – тунгуска, отнако.

– Тунгуска?! – в радугу изогнул брови русский. – Эвенкийка, что ли? Но ведь ваш народ… Это что, получается, что я на север попал?

– Нет. Ты не попал. Это я сама ходи. На олене, – не переставая смазывать ему руки, неторопливо говорила Ченка. – У оленя тарог много! Вся тайга тарога. Кута надо – тута етет. А это Улька, – махнула головой в сторону девушки. – Доська мой.

– Дочь?! – он даже попробовал приподняться на локтях.

– А что? Непохоша? – хитро заулыбалась хозяйка избы.

– Нет… – в смятении выдавил Сергей. – Кабы не сказала, так и думал бы, что русская… – И добавил: – Красивая…

– У ней отец люча. Тима зовут, – гордо сказала женщина и многозначительно приподняла вверх палец. – Хозяин солота!

– Солота… – спонтанно повторил русский, немного о чём-то подумал и вдруг округлил глаза. – Золота? Ты говоришь о золоте, так? Это что, выходит, меня привезла на золотой прииск?

– Так-то, так, – согласно закачала головой Ченка.

– Но куда? На какой? Как называется?

Ченка подняла вверх три пальца, дала понять, что показывает цифру три.

– Третий? Тройственный? Троицкий? – угадывал он, а она наконец-то утвердительно закачала головой.

– Новотроицкий, – вдруг поправила Уля и дополнила: – А рядом – Никольский, Фёдоровский, Егорьевский.

– А река… Река есть?

– Туманиха, – утвердительно кивнула головой Уля.

Сергей притих, призадумался:

– Нет, не знаю таких мест… И на карте не было. Видно, где-то здорово наплутали… – И вдруг, как будто что-то вспомнив, спросил: – А где хозяин-то сам?

– Тима? – вспыхнула Ченка и тут же потухла. – Так в горот хоти. Отнако, – посмотрела на Улю, – тавно ходи…

– В какой город? … – тихо поправил Сергей.

– Мой не знай, отнако. Каварят, там дела у него. Но скоро назат хоти… – сомневаясь в собственных словах, заключила она. – Пудем месте шить.

– Так как-то? – стараясь не обидеть хозяйку дома, поинтересовался Сергей.

– Што?

– Ну, это самое… Как долго вы вот так живёте?

– Та тавно, отнако. Вон, Ульянка пальшая, скоро муша нато.

– Мужа?! Так она же маленькая совсем! – бросая благодарный взгляд на свою спасительницу, тихо проговорил русский. – Какой муж, она ещё…

– Хох! Ты слепой, как крот! Твои глаза не витят тальше носа! – взорвалась Ченка, замахала руками, как ольха на ветру. – Моей Ульке, чишнацать лет. И я так родила её. Она сапсем пальшая. Белку стреляет карашо, только в голову. На лыжах бегает, как кабарга. Уже три шкуры с амикана сняла. Чум умеет ставить, сети вяжет, рыбу ловит. Бисером шьёт, никто так не может. Шкуры расшивает, все в город везут, Тима хвалит, тарит назад слаткие канфеты, пряники. Осень любит доську! Винтовку карошую прислал, так, таром. Платок прислал, платье. А ты каваришь, маненькая! У нас, отнако, замуш рано ходят. Только вот Тима не хочет, каварит, сам приедет, сам муша найдёт. Загбой говорил за Асылзака выдать. Агафон ругается, злой сопсем стал, как нинакин[4]. Сказал, приедет Асылзак, голову рубить будет…

Слушает Сергей внимательно, чем дальше, тем больше глаза на лоб лезут. Наконец-то выждал, когда Ченка замолчала, тихо заговорил:

– Да-а, ну и дела у вас тут происходят. Как в Древнем Риме. Тима – хозяин прииска, Агафон всем распоряжается. Вы что здесь на положении рабов?

Говорит, а сам смотрит на Улю внимательно, как она передвигается по избе. Вдруг поймал её глаза, утонул в глубине очаровательного водопада, загорелся искрами стреляющего костра. Почувствовав что-то новое, необычное, Уля замерла застигнутой врасплох белкой, испугалась пугливой кабарожкой, которая увидела росомаху. Сердце непонятно вздрогнуло, на мгновение остановилось, а потом забилось капелью.

Едва не выронив из своих рук кружку с отваром, Уля передала бульон матери, при этом плеснув содержимое ей на руки. Горячие капли, неловко пролитые дрожащими руками дочери, были восприняты Ченкой упрёком.

– Эко, какая неловкая! – возмутилась женщина. – Как старая важенка. Пашто матери на руки жар проливашь?

Уля молча потупила глаза. Ченка не заметила перемену в дочери. Сергей взял из рук Ченки кружку, тут же с жадностью выпил бульон. Уля налила ещё. Он выпил и это. Молчаливым взглядом Ченка разрешила дочери наполнить посуду бульоном ещё раз, но только наполовину. Третью порцию русский пил более спокойно. Это очень быстро насытило голодный желудок, по телу разлилось тепло. Уставший организм требовал отдыха. Непроизвольно отяжелевшие веки закрыли глаза. Голова завалилась набок. Сознание окутал глубокий, беспробудный сон.

Ченка едва успела вытащить из обмякших рук кружку, о чём-то спросила русского, но тот уже не слышал её, спал. Тогда женщина накрыла его мягким, лёгким одеялом из выделанной оленьей шкуры, подкинула в печь полено и, подкуривая свою неизменную трубку, негромко заговорила, обращаясь неизвестно к кому:

– Ишь, как устал шипко, отнако. Но ничего! Зверю тайга, рыбе вода, кружатому сон. Молотое тело пыстро набирает силу. Мясо и жир потнимут любого. – И, уже обращаясь к дочери: – И где ты его нашла?

Уля не сразу услышала вопрос матери, вздрогнула. Но потом, наконец-то поняв, что от неё хотят, стала неторопливо, подробно рассказывать о случившемся. Блестящие глаза девушки при этом неотрывно смотрели на осунувшееся, угловатое лицо спасённого ею человека.

Сергей проснулся от страшного сна. Поворачивая голову из стороны в сторону, не понимая, где он находится, какое-то время осматривал приземистое, закопчённое помещение. Только что ему снился сон, в котором он и его верный товарищ Иван находились в тайге у костра, варили в казане аппетитный кусок оленины. Как потом оказалось, это было совсем не мясо сокжоя, а корявая, обуглившаяся рука друга, зажаренная на вертеле. Сам Иван сидит напротив, за костром, и с горьким упрёком говорит ему: «Зачем же ты, Серёга, руку-то мне отрубил? Как теперь я буду в тайге с одной рукой?»

Наконец-то полностью очнувшись, он вспомнил всё, что с ним произошло вчера, узнал помещение и почувствовал уже знакомый, кисловато-затхлый запах табака, пота и выделываемых шкур. В небольшое окно через мочевой пузырь сохатого слабо пробивался мутный свет утра. На столе, как это было вчера вечером, горела всё та же керосиновая лампа. В приземистой печи металось запертое пламя огня. По всей избе стелился запах варившегося мяса, жареной рыбы. На столе в берестяном чумане стояла горка недавно испечённых лепёшек. От предвкушения еды голова Сергея закружилась, в глазах замелькали радужные вспышки. Голод напомнил о себе острой резью в желудке. По всему телу поплыла волна слабости. Он откинул с себя тёплую шкуру, попытался приподняться на локтях. Однако слабые руки затряслись, не удержали тело. Упал на спину, негромко застонал. Ему никто не ответил. Никого рядом не было.

Где-то за стенами сруба далеко и глухо слышалась негромкая перекличка собак. Затем, как будто на удивление всему окружающему миру, вдруг замычала корова. В ответ ей продолжительным ржанием отозвалась лошадь. Ей откликнулся… петух! И лишь после этого, перебивая голоса животного мира, весело, громко и даже как-то забавно забубнил звонкий мужской голос. Что-то далёкое, прекрасно знакомое, родное вспомнилось Сергею в этих перекличках. Было трогательно, неправдоподобно и почти невероятно – после долгих скитаний в глухой, дикой тайге услышать спокойный, размеренный ритм обычной деревенской улицы. Плохо понимая, что с ним происходит, он почувствовал на своих щеках мокреть. Дотронулся ладонью до глаз, понял, что плачет. Стараясь не поддаваться слабости, вытер слёзы, а сам всё слушал и слушал, надеясь вновь и вновь услышать тот мир, который не надеялся увидеть никогда.

На улице послышалась лёгкая поступь. По мере приближения торопливых шагов, Сергей понял, что кто-то идёт к избе. Тонко скрипнула дверь, с клубами морозного воздуха в помещение серой мышкой юркнула хозяйка дома. Недолго осмотревшись со света в темноте, она поставила у порога берестяное ведро с холодной водой и, посмотрев в угол, где лежал русский, растянула губы в тонкой, приятной улыбке:

– А-а-а, бое! Проснулся, отнако.

– Мне бы… на двор сходить… – потупив взгляд, попросил Сергей.

Ченка поняла, засуетилась, подала ему грязную посуду. Он, стесняясь, стал подниматься. Она тут же осадила его:

– Хоти тут. Я унесу…

– Да я сам схожу, потихоньку…

– Сто ты – незя тебе хоти. Лези, тут карасо.

– Почему? – удивился Сергей.

– Агафон увидит. Шипко хуто путет, ругаться путет. Тепя в тайга, на мороз выгонит. А тебе незя тайга хотить, тебя лечить нато, кормить нато.

– Что же это у вас так получается, и людей в гости не пускаете? А как же тогда закон тайги?

– А так то. Своим мозно, чузим незя. Тима так каварил. Кто на заимка живёт, Агафон всех знат. Чузих – тайга гонит, маутом по спине пьёт, палкой по голове. Закон у него такой. Плахой закон, а что телать?

– А если он меня увидит, тогда вам что будет?

– Не думай о том. Ченка корошо прячет, никто не найдёт. Не думай о том. Агафон гости редко ходит. Не бойся, отнако.

– А я и не боюсь. Мне-то что бояться? Я за себя отвечу. Только вот вы…

– А ништо. Ченка палки не боится. Ты не тумай. Тавай луче тебя кормить мало-мало путем. Сегодня тебе кушай нато польше. Вот на-ка рыба, печёнка. Печёнку кушай много, тут вся сила. Пыстро зторовым путешь, сильным. Кушай карашо, а потом маненько шаманить путем. Вот, смотри, отнако, мазь готовила. Шир, шивица, воск, масло. Карашо руки лечит, – и посмотрела на его руки. – Ишь, как руки мёрзли, витно, с Харги здоровался?..

Сергей с жадностью набросился на еду. Не обращая внимания на боль в руках, красными пальцами хватал поджаренные на огне пластики печени, обжигая губы, запивал мясным бульоном, тут же хватал большие куски вяленого тайменя, отправлял их в рот и, почти не разжёвывая, глотал. Ченка улыбалась, суетилась, обжаривая и подавая ему новые кусочки печени, мяса. Но потом вдруг вырвала у него кружку с бульоном и поставила на стол:

– Хватит, отнако. Кушал маненько, потом ещё кушай путешь. Сразу много незя, живот ругаться путет.

Сергей нехотя повиновался, покорно отвалился на спину и тут вдруг вспомнил:

– А у вас тут что, на заимке корова есть?

– Так, отнако, – равнодушно ответила Ченка. – Пелагия доит, Ивашка кормит, поит, чистит. Агафон молоко пьёт.

– А что, – робко спросил Сергей, – можно молоко попробовать?

Женщина удивлённо посмотрела на него, но потом, как будто что-то вспомнив, радостно хлопнула себя по бедрам:

– Ой, бое! Ты, отнако, люча! Малако люпишь? Скажи, Ченка принесёт малако. Все лючи малако пьют. Я малако не пью, не умею, не кусно. Ченка люпит пить горячий шир. Загбой люпит шир пить. А Улька не люпит. Улька люпит малако. В её жилах пешит польше русской крови. Русская кровь малако люпит. А тунгус любит жир амикана.

– А где Уля? – вдруг спросил Сергей.

– Ульянка? – встрепенулась Ченка. – Эко! Долго спишь, отнако, как барсук. Ульянка рано стаёт, как аскыр, – и засмеялась собственному выводу. – Два раза пегала, смотрела тебя. Парку хочет тебе шить. Твоя хутая сопсем. Зимой холодно путет, замёрзнешь.

– Где шьёт? – не понял Сергей.

– Как где? – удивилась Ченка. – Тома, отнако.

– Так она что, с тобой не живёт?

– Не. Там шивёт, – махнула рукой на улицу и, несколько склонив от обиды голову, пояснила: – В польшом томе. Я трупка курю, Уля не люпит, чихат. Каварит, шипко плоха, кто курит. Зверь патом нюхает талеко. Знаю, отнако, привыкла. Агафон казал, чтопы Улька жила польшом томе. А меня гонит, казал, что я оленями пахну…

Она отвернулась, смахнула набежавшую обиду рукой, повернулась уже с улыбкой:

– Уля притёт, парку кроить путет. Я тебе арамусы[5] сошью. Загбой притёт, лыжи колоть путет. Тогта томой шагать путешь. Отнако это патом путет. Тебя лечить нато. Здоровым нато пыть, хотить много и долго. Тайга любит сильных и здоровых! Тайга не люпит польных и слабых. Теперь, отнако, давай, пудем руки и ноги широм мазать.

Ченка зацепила ладонью пригоршню своей мази и так же, как вчера, стала осторожно втирать жир по обмороженным местам. От боли Сергей поморщился, глубоко вздохнул, но вытерпел, подчиняясь опытной целительнице. Чтобы хоть как-то отвлечься от неприятного, но необходимого лечения, вспомнил о новом, ещё не знакомом ему имене:

– А кто такой Загбой?

– Закбой? – удивилась женщина. – Мой отец, тет Ули.

– А где он сейчас?

– А кто знат… – равнодушно махнула Ченка рукой куда-то на стену. – Закбой, как сокжой, такой же плутня. Кажтый тень куда-то хоти. Много том, в долине Хабазлака живёт молотая жена, Ихтыма, сын, отнако, родился, Шинкильхор. Сеготня сюта ходи, завтра тута. Куда след аскыра итёт, туда и Закбой етет. Добутет сополя, приедет. Даст Агафону аскыра, спирт пьёт и опять етет за сополем. Так и хотит всю зиму туда-сюда. Тома мало живи.

– А давно он был здесь последний раз?

Ченка наморщила лоб, что-то вспоминая. Потом ответила:

– Не знаю, не помню. Мошет, пять дней, мошет, десять… Скоро скучать путет, приетет опять.

– И что, он так один всегда и ходит?

– Пашто один? Копель с ним, Чабой. Хороший нинакин, сополь, пелка тропит, медведя держит, сохатого слетит. Два оленя с ним. Нет, не один.

Сергей задумался, переосмысливая ее слова. Он всегда удивлялся образу жизни людей тайги. То, что для него казалось необычным, для них было понятным и естественным, потому что они жили этой жизнью и не представляли себе никакой другой.

Так же, как и вчера вечером, насыщение принесло тепло, покой, безразличие. Сергей был ещё очень слаб для продолжительного бодрствования. Измученный голодом, холодом и физическими нагрузками организм требовал отдыха, покоя. Разум притупил все чувства, уступая место здоровому сну.

– Я тайга мало хошу, – не замечая его состояния, продолжала Ченка. – Нато шкуры телай, рыпу лови, сети вяши. Уля хоти тайга, ловушки смотри. Мно-ого ловушек! Как звёзд на непе. Аскыр ловит, пелка, колонок. Тоже карошо, отнако… Эко, бое! Да ты спишь! Спи, сон приносит зторовье. Зторовье приносит силы, – осторожно накрыла Сергея шкурой и стала набивать трубку табаком.

В следующий раз он проснулся от лёгкого, нежного прикосновения чьих-то рук на своих плечах. Сергей открыл глаза и увидел над собой бесконечную глубину голубых, широко открытых, слегка испуганных глаз. Они напоминали цвет таёжного водопада, переливающийся на солнце глубокими оттенками синевы. Этот водопад видел летом в Саянах и поразился его красоте. И почему в сравнение с глазами ему представился сразу же этот водопад, он не мог понять. Чёрные зрачки горели искорками. Длинные, подрагивающие реснички изогнулись пёрышками знойной мухоловки. Тонкие брови замерли в стремительном полете сапсана, сложившего свои крылья в пике за жертвой. Слегка приплюснутый носик придавал лицу какую-то необъяснимую нежность. Набухшие свежестью влажной земли губы приоткрывали ровные ряды белых зубов. Гладкую, тонкую кожу бежевого лица окрасил пурпурный цвет первых лучей солнца. Лёгкое дыхание… Все говорило о чистоте, непорочности девушки и наполняло его необъяснимым волнением.

Сергей впервые так близко – лицо в лицо – видел Улю. Там, в тайге, на гольце, при слабом освещении лучины он не мог так ясно разглядеть лицо своей спасительницы. Прежние взгляды девушки были быстры, скоротечны, как пролетевшая мимо птица, и не давали полного представления об истинном очаровании этого прелестного создания.

За свои двадцать семь лет Сергей видел многих девушек. Жизнь в столице, его профессия предоставляли неограниченные возможности для общения с особами прекрасного пола во многих местах России. Он видел важных дам великого Петербурга, расфуфыренных москвичек, большегрудых, пышнотелых хохлушек, проворных веселушек Оренбурга и конечно же скромных сибирячек. Было с кем сравнить. Кто-то своим поведением интриговал молодого человека, кто-то нарочито кружил голову и даже подносил огонь к горячему сердцу. Однако по прошествии времени, после перемены места жительства амурные страсти быстро сгорали, не оставляя особых чувств, которые можно было бы вспомнить с тоской. Расплывались чувственные черты приглянувшейся Маши. Угасал кареглазый взор лукавой Наташи. Растворилась в дыме прелестная улыбка пышногрудой Ольги.

И вот Уля. Она принесла новое, непонятное, необъяснимое чувство. Сергей встречал и видел девушек очаровательней. В ней, казалось, не было ничего особенного. Открытый взгляд, улыбка, мягкий, спокойный голос, простота в общении, хрупкость стройной фигуры, точность в движениях, в которых скрывается сила духа, величие души и благородство сердца. И дрогнуло несколько избалованное женским вниманием мужское сознание. Не этот ли взгляд, подобно которому он никогда не встречал в своей жизни, прожёг его зачерствевшую душу? А может, околдовал голос, что схож с журчанием зарождающегося ручейка? Или ласковое прикосновение мягких рук, что подобны душистым таёжным травам? И правда ли, что собственная душа сливается с той душой, которая продлила тебе жизнь?..

Он неожиданно прикрыл своими горячими руками её маленькие, тёплые ладони. Она вздрогнула, попыталась освободиться, но Сергей держал хрупкие пальчики крепко, уверенно, как трепетный куропат нежно прикрывает крылом свою возлюбленную. Уля испуганно замерла, ожидая дальнейших действий. Широко открытые глаза задержались в его взволнованных глазах. На мгновение возникла неопределённость, граничащая с непредсказуемостью.

– А-а-а, проснулся, отнако? – выглянула из-за спины дочери Ченка. – Спал карашо?

Уля вздрогнула, резким рывком освободила свои руки, вскочила с колен и, мгновенно покраснев до цвета осенней брусники, потупив глаза, стала теребить пальцами суровую нить.

– Пашто пугался? – засмеялась Ченка и пыхнула трубкой. – Бояться не надо, Улька не амикан, кушай не путет. Тебе, однако, надо парку шить, руки-плечи мерить.

Сергей согласно кивнул головой, покорно опустил руки вдоль туловища, молча предлагая девушке сделать задуманное.

– Сто стоишь, как сухой пихта? Люча шдёт, – заметив замешательство дочери, подтолкнула Улю мать.

Девушка вновь опустилась на колени, медленно протянула нитку к его плечам. Теперь она прятала глаза, смотрела куда-то в сторону. Руки Ули дрожали мелкой дрожью, как будто впервые в своей жизни добыла чёрного аскыра. Дыхание замерло, а на прикушенных зубами губах выступила капелька крови. Быстро измерив ширину плеч, она завязала узелок. Затем протянула ту же нить по длине рук, сняла мерку от плеча до кисти.

– Что, нитки не хватает? Неужели мои руки такие длинные? – попытался пошутить Сергей.

– Хватает, – мило улыбнулась Уля в ответ и, завязывая второй узелок, добавила: – На твои широкие плечи отной шкуры бутет мало.

– Неужели такой большой?

Уля промолчала, встала, отошла в сторону. Но там, у стола, быстро, тайно от матери посмотрела на него и подарила другую, не похожую на все остальные улыбку. Сергею показалось, что в сумеречном помещении стало светлее и просторнее.

Вместо дочери разговор поддержала словоохотливая мать. Шумно пыхнув дымом ему в лицо, затараторила:

– Пальшой-пальшой! Как сохатый! Только вот мяса нет, одни кости. Куда мясо тевал? Тайга оставил? Нато мясо растить, а то кости двигаться не путут. На вот, отнако, маласька принесла, пей. Патом путем печёнку, мясо, рыбу кушай. И шаманить путем, руки широм мазать. Тавай смотреть будем руки. Эко! Карашо, отнако. Скоро новая шкура расти будет, будешь как новый.

Женщина протянула Сергею небольшой берестяной туес, наполовину заполненный коровьим молоком. Он взял его в руки, с жадностью стал пить. Мать и дочь с удовольствием и наивным, детским любопытством наблюдали за ним.

– Кусно? – широко заулыбалась Ченка. – Пей-пей! Мало путет, Уля ещё принесёт. Карова Пелагии много малако таёт. Ветро пальсое!

– Эх, хорошо! – наконец-то оторвался он от туеса, вернул пустую посуду женщине и, блаженно вздыхая, вытер рукой рот.

На подворье залаяли собаки: дружно, злобно, яростно. Ченка засуетилась, вскочила на ноги и, даже не набросив на плечи одежду, бросилась к двери:

– Идёт кто-то, чужой, отнако. Смотреть нато.

Сергей и Уля молча переглянулись, проводили ее встревоженными глазами, стали наблюдать за хлопнувшей дверью. А там, на улице уже слышались резкие, отрывистые крики, Ченка успокаивала собак. Откуда-то издалека донеслись глухие, радостные возгласы приветствия, ответные, восторженные слова тунгуски, хорканье оленей, какой-то непонятный шум. Прошла минута, за ней вторая. Уля, не зная, куда деться от прямого взгляда русского, нервно теребила нитку и упрямо смотрела куда-то в угол.

– Какой красивый у тебя узор! – наконец-то нарушил молчание Сергей и, разряжая обстановку, дополнил: – Сама вышивала?

Уля вздрогнула, прикрыла руками искусно расшитое хольмэ, покраснела. Она была благодарна ему за эти слова. Недаром потрачены долгие, длинные вечера за вышивкой бисером. Не зря девушка корпела над сложным орнаментом: сцена охоты на медведя получилась выразительной, красочной и оригинальной. Вовремя она надела новый нагрудник перед очередным посещением дома матери и потратила два часа на плетение мелких косичек. Как приятно слышать слова русского о том, что её брови, ресницы, глаза и рот выразительны и неповторимы! Так зачем ей открывать Сергею маленькую тайну, что брови она покрыла пыльцой ольхи, ресницы расчесала иголкой, а губы подкрасила корой талины?

– А кто тебя учил вышивать? – поинтересовался он.

– Они, – тихо ответила Уля. – Мама, она на все руки мастерица.

– Как это называется? – с интересом спросил Сергей, одновременно не переставая любоваться её приятными чертами лица и бугристыми формами груди, на которой лежал девичий нагрудник.

– Хольмэ, – коротко ответила Уля и, сама того не понимая, зажигающе, нежно и медленно поглаживла руками многоцветный рисунок.

Он постарался перевести разговор на другую тему. Серьёзно, привлекая к себе ее взгляд заговорил:

– Я хочу тебе сказать…

– Что? – не выдержав его короткого замешательства, поторопила она.

– Спасибо тебе! Ты спасла меня – спасла мне жизнь! Не знаю тех слов благодарности, что я мог бы сейчас тебе сказать… Я твой должник!

– Да ничего… Чего там! У нас так любой бы тебе помог, окажись на моём месте… – стараясь казаться равнодушной, взмахнула Уля рукой, но по её поведению было видно, что слова Сергея для неё приятны, важны и своевременны.

На улице послышались торопливые шаги. Дверь широко распахнулась, и с клубами морозного воздуха в избу вбежала Ченка:

– Ой, бое! Праздник у нас, отнако! Калтан пришёл, пуснину принёс на покруту. Меня звал, Иваську звал, всех звал спирт пить.

– Они, не ходи, пожалуйста, прошу тебя! – взволнованно заговорила Уля.

– А сто? Я пойду, смотреть буду, как Агафон пуснину брать будет. Без меня – никак. Я знаю, как пуснину брать надо. Аскыр – так, белка – так, колонок – так… – замахала женщина руками, представляя, как она будет перебирать мех.

– Без тебя обойдутся, – взмолилась Уля. – Опять будешь пьяная, упадёшь, на морозе валяться станешь, а Агафон над тобой будет смеяться.

– Ну и сто? Ты меня томой тащить путешь. Я лёгкая, нести неталеко, том рятом. Агафон сам спирт пить будет, и Калтан, и жена его, и сын. Калтан редко ходит. Как Калтан ходит – сразу праздник!

Ченку не остановить. Она уже одела нарядную дошку, подцепила хольмэ, на голову завязала яркий платочек, на ноги натянула длинные арамусы и бросилась к двери.

Уля подавленно молчала, стыдясь поведения матери. Сергей, не понимая, что происходит, бросал удивлённые взгляды то на мать, то на дочь. Ещё не распахнув дверь, Ченка вдруг вспомнила, повернулась и наказала Уле:

– Бое корми, отнако, кушать хочет. Широм руки натирай, ему здоровым пыть нато…

Не договорив последних слов, женщина убежала. Сергей и Уля остались одни. Некоторое время молчали. Потом, как будто спохватившись, Уля засуетилась:

– Кушай путешь?

Он кивнул головой. Девушка достала из казана мясо, положила самые вкусные куски, подала. Сергей попросил лепёшку, молока, стал быстро есть. Уля ненадолго выскочила на улицу, принесла из-под навеса большой кусок мороженой печени, взяла нож, стала ловко резать строганину:

– Ешь сырую, так луче, полезнее.

Он не отказался и от этого лакомства, присыпая тонкие ломтики солью, стал есть сырую печень сохатого.

– Кто такой Калтан? – вдруг спросил Сергей, нарушая неловкое молчание.

– Калтан? – переспросила девушка. – Бурят, охотник, как и все. Вот после сезона принёс пуснину на продажу, будет менять в лавке на товар. Что променяет, что пропьёт, вместе с женой и сыном. За два дня всё спустит и опять уйтёт в тайгу. Что до весны допудет, опять несёт сюта. И так круглый год…

– И много… таких Калтанов пушнину носят?

– Много! Вся округа тут хотит. Несут сюда. Через день, да каждый день. Затишье только тогда, когда сезон и все на промысле… И все матери – друзья… Собутыльники…

Он ел и со свойственным его характеру любопытством и разумной ненастойчивостью спокойно задавал ей вопросы. Она щедро кормила и охотно рассказывала обо всём, что интересовало. В этом непринуждённом общении рождалось что-то новое, еще непонятное. На первый взгляд, это более всего походило на крепкую дружбу. Однако светящиеся глаза, непродолжительные, перекрещивающиеся взгляды говорили о другом. Только об этом они друг другу не говорили, переосмысливая происходящее в своих душах.

Сергей любовался Улей со стороны. Ему был приятен её нежный, мелодичный голосок. Иногда казалось, что речь девушки сопоставима со звонкоголосой трелью токующего жаворонка, когда-то, в детстве, услышанного на подмосковных полях. Затем трель пернатой птахи незаметно перерождалась в легкое журчание ручейка, что было удивительно и неповторимо. Волновали плавные, размеренные движения её гибкого стана, налившихся форм юного тела, милая улыбка, искорки светящихся глаз, мягкое прикосновение нежных рук.

Уле же в Сергее важно было, прежде всего, его внимание. Простые вопросы, на которые она была готова отвечать бесконечно, внимательный взгляд, необычное – новое для нее – отношение к ней. В противоположность похотливым глазам старателей, хитрым уловкам, склонению к близости грубого Агафона и безразличие жителей прииска, Сергей был внимателен, добр, уважителен. Никого похожего на него она ещё не встречала, и всё больше он нравился ей. Сама того не понимая, стала подражать, копируя мимику, движения, которые нравились. Получалось как-то забавно и даже смешно.

Уле предстояло провести Сергею очередную процедуру, заменить Ченку. Девушка боялась и не могла представить, как это будет происходить… Она могла без всякой робости намазать голое тело Агафона или даже сделать массаж Калтану. Но чтобы прикоснуться к Сергею… Это было превыше всех её сил и чувств.

Он, кажется, понял состояние Ули, понял по её поведению. Видел, как она с туесом в руках кружит около него, прячет глаза и застенчиво прикусывает губу. Тогда он решил помочь ей. Прежде всего, нужно успокоить Улю, проще говоря, развеселить, снять напряжение. Недолго думая, рассказал ей весёлую – только что придуманную – историю о том, как его в тайге напугал заяц. Уля долго смеялась, расслабилась, незаметно присела перед ним на корточки и без всякого страха прикоснулась пальцами к его рукам.

Какими счастливыми для него были эти мгновения! Нежность, ласка, теплота мягких ладошек переплелись в один прочный узел. Прежде всего, Сергей был мужчиной, молодым человеком, долгое время прожившим в тайге без женщины. Но сейчас его чувства были не просто страстным желанием или влечением.

Желая как можно дольше продлить эти минуты, он растягивал время, старался отвлечь её занимательными разговорами, говорил о чём-то смешном, вспомнил, как ночью ему на лицо прыгнула лягушка и ещё что-то в этом роде. Уля смеялась по-детски мило, заразительно, и от этого казалась ещё прекраснее. Сергей любовался ею. Впитывал в себя ее обаяние, чувственность, как сухой ягель впитывает свежесть и дыхание вечерней росы после знойного дня. И когда лечебная процедура закончилась, искренне пожалел, что эти мгновения пролетели так быстро. В последний момент ему показалось, что подобными чувствами была охвачена и Уля: натирая мазью его пальцы, девушка задерживала движение своих рук, обрабатывала дольше обычного, стараясь протянуть время. Он осторожно и нежно взял её ладонь, попытался притянуть к себе. Она, как будто опомнившись, вскочила на ноги и, посмотрев ему в глаза глазками пугливой кабарги, отошла к столу.

В избе опять возникла напряженная пауза. Он прикрыл грудь шкурой, искоса наблюдал. Она присела на чурку у порога, стала теребить прядки своих косичек. И вдруг спросила:

– А мошно… Мошно, я тепе парку путу тут шить?

Он не сразу понял, о чём просит. А когда понял, открыл рот: такого поворота событий никак не ожидал. Сергей хотел, чтобы Уля оставалась с ним как можно дольше, но чтобы она спросила у него об этом сама! Однако, скрывая свои эмоции, ответил даже как-то прохладно:

– А что ты меня спрашиваешь? В этом доме я не хозяин. Как я могу что-то решать? И почему ты меня об этом спрашиваешь?

– Может, я тепе путу мешать… – робко проговорила Уля.

– Ты?! Мне будешь мешать? – удивился он и уже открыто усмехнулся: – Никогда! Я хочу, чтобы ты от меня вообще никуда не уходила.

Она внимательно посмотрела, слабо улыбнулась, но ничего не сказала. Спокойно встала, убрала со стола, расстелила небольшую пыжиковую шкуру оленёнка, начала что-то чертить угольком.

Сергей молча смотрел, не задавая отвлекающих вопросов. Уля, погруженная в работу, казалось, не замечала его. В избе возникла особенная тишина. Наблюдая за плавными, размеренными движениями рук девушки, Сергей не заметил, как на осоловевшие глаза клейкими лепестками кедровых орехов опустились тяжёлые веки. Он уже не чувствовал, не слышал, как Уля тихо подошла к нему, накрыла голые плечи тёплой оленьей шкурой.

Этот кратковременный отдых был необходим измученному, уставшему организму. Сон был недолгим. Молодость брала верх. Питательная пища, тепло, покой и уют восстанавливали силы.

Сергей не помнит начало сна. Он не видел в нём красочных эпизодов. Сплошная темнота, чернота, провал, пустота. Но вот за стеной этой темноты вдруг забрезжил слабый свет. Он становился ярче, отчётливее, а вместе с ним в сознание проникал чувственный, мелодичный, хорошо знакомый голос. Медленно просыпаясь, Сергей пытался вспомнить, где он слышал этот голос. Он открыл глаза, узнал уже знакомые очертания избы и тут же все понял.

Уля говорила негромко, вполголоса, для себя, не замечая ничего вокруг, кроме своей работы. Вместе с уверенными, быстрыми движениями рук из её уст слышалась спокойная речь. Какие-то мгновения Сергей даже не мог понять, о чём говорит девушка, а когда расслышал, удивился. Уля складывала свои мысли в стихи. Это было невероятно, здесь, в глухой тайге, слышать рифмованные фразы, которые были в какой-то мере похожи на сочинения знакомых ему поэтов. Сергей притих, соображая, не ослышался ли он? А она, не замечая его, погруженная в свои мысли, говорила. Говорила складно, создавалось впечатление, что девушка просто читает по памяти давно знакомые строки. Но Сергей видел по выражению её лица, серьёзному, эмоциональному, что Уля говорит то, что только сейчас пришло ей на ум:

Передо мной – оленья шкура,

На ней узор сшивает прочная игла.

Я для Сергея раскроила меховую парку,

Так будь быстра, моя проворная рука.

Сергей пошевелился. Уля вздрогнула, бросила на него быстрый взгляд, поняла, что он не спал и всё слышал, низко опустив голову, замолчала. Он подождал ещё какое-то время, открыл глаза и повернулся к ней лицом:

– Ты читаешь стихи?

Она закрутилась на месте, покраснела и, не находя слов на его вопрос, выпалила:

– А подслушивать некарашо.

– Извини, я не хотел, так уж получилось, – начал оправдываться он и тут же заинтересованно спросил: – А кто тебя этому учил?

– Тётя Пелагия, – недолго помедлив, ответила она.

– Кто такая тётя Пелагия?

– Сейчас она за томом слетит, кушай вари, убирается, с хозяйством управляется. Дяди Ивана жена. Она для меня – вторая мама.

– И чему же она тебя ещё научила?

– Немногому. Считать, до двадцати. Писать пуквы. Читай маненько. У неё целых две книги есть. Отна называется про Герасима, как он собаку топил. А вторая про царя Салтана. Пушкин писал. Мама Пелагия говорит, что где-то там, в короте есть ещё очень много книжек, так много, как синичек в тайге. Раньше она жила в короте, в доме у какого-то купца. Там книги видела. И читать там же научилась. Потом вышла замуш за Ивана-конюха, а отец мой этого Ивана взял на рапоту, сюда, на прииск. Так вот она и стала шить тут. А книги эти ей та купчиха тарила, у которой она раньше в томе гувернанткой работала, в короте, – тяжело вздохнула Уля и замолчала.

– А ты в городе часто бываешь? – вдруг спросил он.

Она удивлённо вскинула ресницы, долго смотрела на него и, потупив глаза, отрицательно закачала головой:

– Нет. Никогта не пыла.… Мама Пелагия коворит, что там карашо! Людей много, как уток на озере весной и осенью. Ещё каварит, что там разные лавки, как у Агафона, на каждом шагу, а в них конфеты, пряники дают, леденцы. А ещё там томов много, рядом друг с другом стоят, как кедры в тайге. И лошадей там в телеги и сани запрягают и ездят не на спинах, а в санях, сзади. Только я не верю, как так мозно? Как мозно ехать на телеге, там же колодины, кочки да горы. У нас же тут, в тайге, на санях не проедешь. Только верхом, на спине или в поводу вести за собой.

Сергей глубоко вздохнул, задумчиво покачал головой: «Ах, Уля! Дитя тайги! Не испорченный цивилизацией человек. Просто дикарка, как ты далека от людской суеты. Счастливая, не знать бы тебе всего этого до конца своих дней…»

А она, как будто прочитав его мысли, не замедлила спросить:

– А ты был в короте хоть раз?

– Да, был. И очень долго, с самого детства, я жил там.

– Шил?! – изумлённо воскликнула девушка. – Где это шил, в самом короте?

– Да, в самом. – И уже задумчиво дополнил: – Большой город, Петербург называется.

– Ой, а мне мама Пелагия про него кавари. Это правда, что он там столица всей тайги?

Он засмеялся:

– Не столица всей тайги, а столица всей России. В России не только одна тайга. В ней много чего есть: и степи, и моря, и озера, и города, и деревни.

– Да?.. – удивлению Ули не было предела. – А я вот, кроме тайга, ничего не витела, – уже тише проговорила она и взяла в руки отложенное шитье. – И как там, в корое, правта, много людей?

– Ну, как тебе сказать, перелётных уток не видел, но вот с муравейником сравнить можно.

– Ух, ты! – восхищённо прошептала она. – Это, наверное, очень весело, карашо, когда много людей. Это у нас так всекда, когда старатели в тайгу на сезон приходят. Мушики, женщины, дети. Смех, запоты, раскаворы…

– Ну, не знаю, как у вас тут на прииске бывает, а в городе ничего хорошего. – Сергей равнодушно пожал плечами. – Так себе, шум, суета, грязь, пыль, дым. Людей много, а поздороваться не с кем. Все чужие, незнакомые, того и гляди, норовят друг друга обмануть. Чтобы в городе жить, нужны деньги. Много денег, без них никуда. Вот в тайге другое дело. Захотел поесть: либо в озере рыбу поймал, либо зверя добыл, рябчика, глухаря, шишек кедровых насобирал или ещё что-то. А там за всё это надо платить, покупать в лавке, на рынке за деньги. А деньги надо зарабатывать. Впрочем, что я тебе объясняю, тебе надо самой видеть, так просто не поймёшь.

– А мама Пелагия каварит, что там карашо, – недоверчиво посмотрев на Сергея, протянула Уля.

– А если хорошо, то почему она здесь, в тайге, на заимке живёт?

– Не знаю… Здесь ей тоже нравится, хотя она постоянно крустит и скучает. А в корот она не хотит, дятька Иван не пускает, да и хоти ей некута, сирота она.

– А далеко ли отсюда до вашего города? – поинтересовался Сергей.

– Не знаю, сама не ходи. Но люди каварят, не очень. Сначала надо хоти до Егорьевского прииска три дня, потом до Покровского ещё отин тень. Ну а уж потом и в корот ещё два дня… Если перевалы снегом не завалит или не будет грозы.

– А много перевалов?

Уля призадумалась, что-то вспоминая, потом ответила:

– Каварят, три пальших и пять маленьких. Ходи надо туда, – махнула рукой на восток.

– И что, больше других дорог нет?

– Как нет? Есть. Только хотить нато толго. На север ходи, там гольцы, летники, на лошатях не пройти, только на оленях. Это ещё три дня хоти надо. А там, – показала на запад, – каньоны, скалы отвесные, тоже плохо хоти. Места нато знать. Тетушка знает, он был. Но там ретко кто хоти. Зачем хоти там, когда есть тропа? Снегопад и грозу можно и переждать…

– Да, действительно, – в раздумье покачал головой Сергей, соображая, где, в каком месте он сейчас может находиться. Оставалось загадкой его настоящее проживание. Ни Ченка, ни Уля не могли объяснить, откуда он пришёл, где находится сейчас и куда надо идти. Небольшая кожаная сумка, в которой он носил карту, документы сохранились. Но на карте не было тех мест, где он сейчас находился. Даже название уездного города, о котором постоянно упоминала его спасительница, незнакомо. Может быть, это малоизвестный, затерявшийся далеко в глубинке посёлок местных купчишек-золотопромышленников или столица уезда, или даже округа. Более чем загадочно, что он остался жить, но не знал, где находится. И тут Сергею вдруг пришла мысль – спросить Улю не о больших населённых пунктах, о которых она не имела представления, а об известных местах в тайге.

Не долго думая, он тут же выдохнул:

– А ты знаешь, где находится голец Кучум?

Она беззаботно подняла на него свои глаза и равнодушно, как будто говорила о казане под воду, ответила:

– Знаю, мы с тетушкой Закбоем к нему в прошлом готу хоти. Это там, – небрежно махнула рукой на запад. – Нато Туманиху вершить, потом хоти направо, по Седому пелогорью. За пять тней хоти мозно, если летом. Зимой – польше, потому что тень короткий. – И уже таинственно дополнила: – Только хоти на голец нельзя, место плохое, гиблое. Там, под перевалом, чина стоит…

– Что за чина? – похолодел он.

– Знак такой, на сломанном кетре злой тух рублен. Хоти незя, люти пропатай. И не только люти, там звери не хоти, тропа нет. Птица не летай…

– Вот оно что… – протянул Сергей. – Кажется, теперь я понемногу начинаю понимать.

А сам уже лихорадочно соображал: «Значит, Кучум на западе. Экспедиция вышла к гольцу с западной стороны. Это получается, что после “всего” мы шли на восток. Не шли, а блудили целый месяц. И этой самой чины-знака не видели, потому что стоит за перевалом, с западной стороны. А сейчас нахожусь я, скорее всего… Понял где!»

Он повеселел, погружённый в свои мысли, не сразу расслышал вопроса. Лишь только тогда, когда Уля робко повторила третий раз, вздрогнул:

– Что?!

– Не слышишь? – обиженно спросила она. – Третий раз спрашиваю, а ты всё молчишь.

– Извини, задумался. О чём спрашиваешь?

– Ты был там, на Кучуме?

– Был!..

– И что там?

– Там? Да понимаешь, странно как-то все случилось, непонятно… Впрочем, ладно, потом как-нибудь, расскажу, – задумчиво проговорил он и тяжело вздохнул. – Немного позже…

Уля посмотрела на него обиженно. Было видно, что заинтересована его появлением в тайге, однако более спрашивать ничего не стала. Она всегда опиралась на мудрость людей тайги: «Если человек не хочет говорить, не надо приставать с вопросами. Придёт время, расскажет сам». Девушка склонилась над работой, но минут через пять не вытерпела, подняла голову:

– А Петерпурк, это талеко?

Не ожидая подобного вопроса, Сергей вздрогнул, посмотрел ей в глаза и грустно выдохнул:

– Очень далеко…

– Талеко, это как? – не унималась она. – На олене можно тоехать за месяц?

Он засмеялся, она сконфуженно засопела носом.

– Не знаю, – наконец-то проговорил Сергей. – За месяц-то, наверное, не доедешь. Сейчас люди ездят на поезде. Понимаешь? Через всю тайгу провели железную дорогу, рельсы такие, сплошные, непрерывные, на много-много километров. А по этим рельсам едет машина на колёсах, паровоз называется, и тянет за собой вагоны, домики такие, тоже на колёсах. А в них люди сидят, едут, куда им надо. Мно-о-ого людей, десятки, сотни! И груз разный.

– А сколько лошатей тянут этот паровос?

– А нисколько. Он сам едет.

– Как это сам?

– А вот так, на пару.

– Как это на пару? – недоверчиво воскликнула Уля и посмотрела на печь, где варилось мясо. – Врёшь, отнако! Как можно на пару ехай? Так мошно только вари. Получайся, что ты в тайга из своего Петерпурка на пару ехай?!

– Выходит, что так…

Не дослушав его, Уля звонко рассмеялась. Сергей не удерживал её от смеха. Он прекрасно понимал, что это милое дитя тайги, ни разу не видевшее железных машин, не только не может представить себе какое-то движение без живой силы, но и вообще не верит в её существование. В настоящий момент что-то объяснить Уле было невозможно. Ей можно только показать. И тогда она поймёт, что в этой жизни кроме мира тайги с озёрами, горами, болотами, наконец, этой глухой заимки – прииска есть ещё другой, разнопёстрый мир. И пусть он пропитан порочностью, корыстью, алчностью, но он существует и, как бы этого ни хотелось, постепенно протягивает свои коварные путы в такие вот девственные уголки земли, охватывает сетями мизгиря непорочные души людей и топит их в хмельном дурмане.

А Улю не остановить. Она хохочет, смеётся от души, возможно, вот так впервые в своей жизни. Её детские, наивные восторги передались Сергею. Он стал тоже смеяться вместе с ней. И непонятно, почему возникла эта неукротимая волна расслабления. Может, наступила минута слияния двух душ или сердца нашли один-единственный, нужный, необходимый импульс. А может, просто взволнованные души пробуют прочность связующей нити на зарождающиеся чувства.

– А хочешь, мы с тобой поедем на этом самом паровозе? – вдруг спросил он.

Она мгновенно умолкла, посмотрела испуганным взглядом. Предложение Сергея произвело шокирующее действие. Казалось, что на какой-то момент девушка лишилась дара речи. Но замешательство длилось совсем недолго. Собравшись с силами, Уля взяла в руки шитьё, опустила голову и серьезно ответила:

– Мне незя, отец путет рукаться.

– Ой ли, отец. Когда ты его видела в последний раз? За что он будет ругаться?

– За то, что пез него поету корот.

– А мы вместе с тобой спросим и поедем с ним.

– Нет. Незя тебе у него проси. Потому что тебе незя на заимке живи. Вот поправишься и поедешь… Отин.

– Почему же у вас с гостями так строго поступают?

– Не знаю… Так кавари отец Дмитрий. Так кавари Агафон.

– Так что же это получается, что ты должна просидеть в тайге безвылазно всю свою жизнь? – он даже приподнялся на локтях от возмущения.

– Почему всю? Нет, в этом году обещал, что поетем…

– Через кого обещал? Ты что, его сама видела?

– Нет. Агафон в горот ходи, он кавари…

– Говорил!.. – негодованию Сергея не было предела. – И в прошлом году говорил, да?

– Та… – тихо подтвердила она, едва сдерживая накатившиеся слёзы.

– Неужели ты не понимаешь, что это просто всё обман? Как ты не видишь, что все вы здесь живёте в полной зависимости, на положении рабов?

– Пашто так каваришь? – возмутилась Уля, вскочила с чурки, замахала руками. – Это неправта! Отец кароший люча! Какие могут быть рапы? Он об нас запотится, всегта помнит, таёт разные потарки, протукты, отежту, ружья, капканы, ножи…

– Ну да, – перебил он девушку, – конечно! А вы ему пушнину добываете, рыбу, мясо. Мать твоя шкуры выделывает, Загбой маралов долбит, панты варит. А ты… Ты ему дочь, и даже не можешь в городе побывать. А впрочем… – тут же смягчился Сергей. – О чём это я говорю? Ты все равно сейчас не поймёшь…

Оба разом умолкли. Он уставился куда-то в потолок, она обиженно надула губки и уткнулась в шкуры.

«Ну вот, три часа знакомы, и уже поссорились», – с тоской подумал он, но решил переждать, чтобы Уля оттаяла.

Прошло немало времени, прежде чем она успокоилась, а руки стали вышивать точный шов. Это послужило толчком для возвращения разговора. Глубоко вздохнув, он улыбнулся, и как можно спокойнее заговорил:

– А ты, ты сама хочешь побывать в городе?

– Та, – выдержав паузу, тихо ответила Уля.

– Ну, тогда считай, что твое желание уже наполовину выполнено.

– Как? Посему? – резко повернувшись в его сторону, засверкала глазами девушка.

– Да потому, что это обещаю тебе я, а не твой отец, – улыбнулся он.

Уля воодушевлённо вздохнула, ответила улыбкой. Стягивая прочный шов, проворные руки замелькали быстрее.