Тайна пропавших картин

Глава 2. Первая любовь

Как хочется поплакаться кому-то в жилетку, сбросить с сердца камень, который мешает дышать легко и свободно… Но это невозможно… Время такое, что лучше помалкивать и никому не доверять. А родных мои жалобы только еще больше расстроят, ведь им тоже непросто…

Жизнь стала другой до неузнаваемости. Как будто каждый предмет, каждое лицо, каждое действие кто-то заменил на негатив: все белое стало черным. А всё черное? Наоборот, стало нормальным, повседневным: узаконенное убийство, предательство, хамство…

От меня, смешной наивной девочки, какой я была три года назад, ничего не осталось. Мало того, живу как в тумане. Ощущение, что я – это не я. И всё, что происходит со мной, ко мне никакого отношения не имеет. Как будто вижу себя со стороны, смотрю на себя, чужую, незнакомую, слишком быстро повзрослевшую, и испытываю странные чувства. Жалость? Пожалуй, нет. Скорее, горькое сочувствие: то, о чем мечталось, не сбылось, и уже вряд ли сбудется.

Моя сегодняшняя жизнь… На что она похожа?

Утро наступает. Я встаю и без единой эмоции начинаю день. Что-то делаю, с кем-то разговариваю, куда-то хожу… Все, как в тумане. Каждую минуту внутри меня нарастает что-то темное, полное боли, которое в какой-то момент может вырваться наружу и принести много неприятностей: и мне, и моим родным.

Но сегодня приснился сон. Он был очень ярким и светлым. И очень реальным… Это я уже потом поняла, почему «реальным», когда проснулась.

Я видела маму, у нас в доме, сидевшую в комнате прямо на полу и окружившую себя дорогими сердцу вещами: детской одеждой, фотографиями, старыми безделушками… Сквозь тюль проникали солнечные лучи и делали комнату теплой, уютной…

Был такой день в моей жизни, как раз до того глупого поступка, который и загнал меня в эту темную щель жизни, из которой нет выхода.

Семья, моя первая любовь, гимназия – все это осталось в далеком прошлом. И уже давно перестало мне сниться. А вот сегодня – вернулось. Но только, увы, во сне.

…Сон оборвался от выстрела на улице… Я вскочила, как ошпаренная. Сердце начало бешено колотиться в груди. Так сильно, будто кто-то внутри раскачивал его из стороны в сторону, словно это было вовсе не сердце, а медный колокол… Господи, опять кого-то расстреляли! До чего обесценилась человеческая жизнь!

Я почувствовала себя еще более несчастной. Внутри снова появилась тяжесть. Как будто больной зуб, на котором до лечения долго лежал лед, опять стал ныть, и вернулись старые неприятные болевые ощущения.

Именно в этот момент я осознала, что мне так хочется поговорить с кем-то. Но не с кем, увы!..

А сегодня вдруг неожиданно пришла, откуда не ожидалось, подсказка, что делать, чтобы это темное и страшное не росло во мне до опасного непредсказуемого момента.

Случилось это так.

Я стояла в очереди за хлебом. В длинной очереди… Вообще, мне редко это приходится делать. А тут тетя слегла с высокой температурой, Гертруда побоялась оставлять ее одну. Ну, я и вызвалась сходить за хлебом.

И вот стою в очереди. Мерзну. Холодный ветер насквозь продувает мое пальтишко. Чтобы как-то отвлечься от непогоды считаю, сколько человек стоит передо мной. Сбиваюсь. Начинаю считать снова. И опять сбиваюсь, потому что вдруг слышу разговор за моей спиной и заинтересовываюсь.

– …Мир, душечка, не меняется. Вы думаете, что для вас сейчас – самое худшее время? Нет, это не так. Во все времена жилось плохо. Только не всем. Кому-то везло больше, кому-то меньше. Нам с вами повезло при рождении. Однако, как видите, потом все изменилось…

Я осторожно обернулась. Уж очень было любопытно посмотреть, кто это за моей спиной философствует. Стоит мужчина, высокий, статный. Как сейчас говорят, из бывших. Но в стареньком старом двубортном пальто, на котором не хватает нескольких пуговиц, в валенках, в шапке-ушанке. С виду, рабочий. Ну, а по разговорам, человек образованный. И лицо не пролетарское.

Я стала прислушиваться дальше. Даже о холоде забыла.

– Может, вы и правы, батенька. Смириться надо и жить дальше, – это собеседник лжерабочего заговорил. Он – в старом потрепанном длинном темном пальто, худой, бледный, с запавшими щеками, с торчавшими в разные стороны волосами бородки. – Да только как это сделать, если постоянно болит внутри, гложет? Просыпаться утром не хочется. Сон – как другой мир, как реальная жизнь. А то, что в дневное время, – как ночной кошмар.

Боже мой! Так же, как и у меня!.. Я стала слушать еще внимательнее.

– А вы, душечка, книжку начните писать, – посоветовал «рабочий».

– Книжку? Какую книжку?

– Ну, не знаю, что вам ближе. Роман любовный или сказки. Можете сделать героем себя. И пусть в книге у вас все получается. А может, пишите дневник… Главное, умом отвлечься. Сосредоточиться на чужой или на выдуманной жизни. Начнете писать вымышленную историю, ударитесь в поиск идей для своего романа. Захотите писать о себе, погрузитесь в воспоминания. Займете свои мысли делами, а не думами о том, как все плохо вокруг. Поверьте, тут вам сразу и полегчает…

Да, это была подсказка. Пожалуй, заведу я дневник и буду вспоминать, что было со мной – той, другой, в жизни, от которой сейчас и следа не осталось.

Вернувшись домой, я нашла старую тетрадь, в которой несколько страниц были исписаны, без сожаления вырвала ненужное и начала дневник…

Пусть хоть воспоминания вернут меня в тот милый моему сердцу мир…

В начале лета я закончила гимназию. Мои мечты радужно склонялись к дальнейшему образованию где-нибудь в Москве или Петербурге. Но мама твердо сказала: нет! Уже почти два года в мире шла война, и Россия тоже участвовала в ней. Там, на фронте, конечно же, было очень тяжело. Но с каждым днем становилось тревожнее и неспокойнее даже в нашем маленьком городке. Как будто фронт сжимал свои израненные исхудавшие от голода, боли и страха руки вокруг свободной от войн территорий.

Родители читали газеты и поражались тому, как скоротечно меняются привычные вещи. Петербург так уже не назывался. Немецкое слово «бург» было заменено русским аналогом «град». И теперь столица гордо именовалась Петроградом… Начались перебои с продуктами. Подпрыгнули цены. Наша больница была переименована в военный госпиталь, куда теперь привозили раненых с фронта…

Но я находилась в том светлом возрасте, когда еще не понимаешь и не чувствуешь беду. Душа пела и просилась в свободный полет, и только так я себе представляла настоящую жизнь. Хотелось уехать куда-нибудь из дома. Тянуло познать мир, ощутить, понять, как это – жить самостоятельно… Здесь же, в нашем маленьком городке, я чувствовала себя как в клетке. Юность, пока не столкнется с опасностью, не знает страха. Кажется, что ты будешь жить вечно, и ничего не может стать для тебя препятствием для восхитительного будущего.

В городе Полянске у меня жила тетя, у нее имелся большой дом в самом центре, и она была директрисой собственной гимназии для девочек-сирот, построенной и существовавшей на деньги ее богатого покойного мужа, а также на благотворительные средства. Если уж Петроград и Москва для меня закрылись из-за войны, то почему бы мне не поехать к тете? Я бы могла поработать у нее, не ради жалования, а ради желанной свободы: сбежать из малюсенького родного городка, из-под родительской опеки. Хотя, если тетя будет мне платить, тоже неплохо: я смогу заработать свои первые собственные деньги.

Ох, как меня будоражили стихи Бальмонта о свободе! Читала, перечитывала строчки, и сердце, казалось, готово было выпрыгнуть из груди:

Где же моя Звезда, счастливая Звезда, которая горит и не меркнет?

…Наконец я решилась на серьезный разговор и отправилась к маме.

Она должна разрешить мне поехать к тёте в Полянск!

Мама спокойно выслушала мое желание. Погладила по голове, как маленькую девочку, и ответила, что подумает.

Со своей стороны она хотела другого: моего замужества, – в чем тут же честно мне призналась. Я вроде бы и не возражала. Ведь замужество – это так приятно! У нас все девочки в гимназии думали об этом. Белое роскошное платье, влюбленный жених… Разве это не счастье?..

Никогда еще не влюблявшаяся, я даже не рассматривала вариант, что муж может оказаться нежеланным и нелюбимым. В моих представлениях он обязательно будет красивым, понимающим, будет смотреть мне в глаза с обожанием и наслаждаться каждым мгновением со мной. Ведь я провела детство в семье, где между родителями была идиллия, и предположить что-то другое в моих будущих семейных отношениях не могла…

Пока планы на будущее оставались туманными, я отдыхала. Каждый день ходила к морю, чаще всего с нашим Ветерком – неизвестной породы псом, грозным с чужими, но безмерно ласковым с нами. Мой брат Никитка, который был младше меня на пять лет, тоже никогда не отказывался прогуляться. Но иногда у него появлялись свои мальчишечьи дела. В таком случае, мы бродили с Ветерком по берегу вдвоем. Собака была хорошим слушателем, и я разговаривала с ней, как с человеком, делясь своими девичьими мыслями.

Лето было жарким, солнечным. Только мы вступали на песчаный берег, я тут же разувалась и, весело размахивая босоножками, с наслаждением зарывала ступни в прогретый солнцем песок. Со мной всегда была книга. Усевшись на затененный кустарниками пятачок, покрытый травой, я то рассеянно читала, то наблюдала за Ветерком, носившимся беспрерывно по пляжу, то смотрела вокруг и наслаждалась шумом волн, криками чаек, еще какими-то звуками и видами, о которых сейчас вспоминаю как о чем-то далеком, безмерно счастливом, но ставшим прошлым.

Да, то прекрасное время моей наивной юности было подпорчено одним событием – войной. Разговоры о ней не умолкали где бы ты не был. Шла ли я на литературные встречи или сидела за вечерним чаем с семьей и с нашими гостями, беседы о военных событиях вытесняли все другие диалоги.

Мой отец был убежден, что война не должна стать затяжной. Одним из его аргументов выдвигался факт, что Николай Второй и Вильгельм Второй все-таки были двоюродными братьями. Как можно воевать родственникам? Нет, такое – невозможно. Так рассуждал он.

Время шло. Разговоры продолжались. А война, которая не могла быть затяжной, все не прекращалась.

К тому же, она постепенно меняла нашу жизнь. И мою – тоже. Никуда меня родители не захотели отпускать. Ни в Москву, ни в Петроград, ни даже к тете.

Папа стал ощущать влияние войны и в банке, где он работал. Я слышала, как он возмущался той политике, которую вел Государственный банк Российской Империи.

– Ты представляешь, Леночка, – говорил отец маме, – они повышают налоги, хотя народ уже итак истощен этой войной. Куда смотрит царь? В стране – бардак. В Петрограде – бесконечные выступления рабочих. Вся интеллигенция смакует тему предстоящей революции. Но, по моему мнению, это лихо лучше бы спало. Проснется – поймут, что ничего путного из этого не выйдет, да поздно будет.

– Андрей, но ведь царь сейчас больше думает о войне. Заниматься другими делами ему просто некогда.

– У него есть море помощников, – отвечал отец. И продолжал: – А что делается с ценами? Лучшие клиенты забирают деньги из нашего банка, некоторые меняют их на золото или драгоценные камни. Рублю перестали верить!

Эти разговоры тянулись часами. Я невольно прислушивалась к ним, переживала, как тяжело на фронте, цифры о погибших приводили меня в ужас. К тому же, иногда горе оказывалось совсем рядом: у молочницы погиб муж, а садовник, ушедший на фронт, пропал без вести…

Впервые мы вдруг начали считать деньги. Хотя папа дневал и ночевал в банке, но это не сказалось на улучшении нашего финансового состояния. А мама даже взялась за частные уроки музыки.

Я тоже стала подумывать о том, чтобы пойти на службу.

Папа вдруг нашел мне место стенографистки в жандармерии через своего одноклассника из детства Георгия Ксенофонтовича Кончаловского. Я к тому времени уже прошла краткосрочные курсы по стенографии и теперь могла работать. Это было совсем нетрудно: два раза в неделю, по вторникам и средам, по пять часов в день. Папа говорил, что эта работа рассчитана для жандарма, но сейчас мужчин не хватает – забирают на фронт, и вместо них на такие работы вынуждены брать женщин.

На своей службе я впервые узнала о преступном мире не из книг Конан Дойла. Правда, мне доставалось слушать все больше дела о кражах. Я подозревала, что здесь постарался Георгий Ксенофонтович, пожалев мои девичьи чувства. Этот секрет действительно открылся позднее, когда однажды мне довелось услышать, что дела об убийствах рассматриваются в другие дни недели.

Редко, но мне, однако, доставалось стенографировать допросы и с революционерами. Возможно, если бы они продвигали свои идеи без убийств и краж, я бы им сочувствовала. Но, работая в жандармерии, я такого наслушалась, что понять их не могла. Они готовили покушения, вершили расправы над отцами семейств (пусть даже их врагов), подкупали суд и совершали вооруженные налеты на банки. А так как город у нас был маленьким, пару раз мне пришлось услышать фамилии их жертв. Одним из них был папа девочки из нашей гимназии, убитый по дороге домой. Он был судьей, отказавшимся от предложенных революционерами денег: те хотели руками судьи отменить приговор об убийстве, которое совершил их товарищ.

В общем, время было тревожное, непонятное и не такое, которое бы мне хотелось.

Один Никитка у нас отдыхал: у него все еще продолжались летние каникулы. Но папа обмолвился как-то, что еще неизвестно, начнутся ли уроки в гимназии осенью. Уж очень неспокойно было в стране.

И все-таки ожидание мной чего-то особенного, оправдалось: я встретила свою первую любовь. Ко мне пришло не мимолетное увлечение, а настоящее взрослое чувство. Оно было не только безмерно сильным, оно изменило мою жизнь.

Я помню тот день очень хорошо. До мельчайших подробностей. Как будто это было вчера.

Стоял теплый сентябрь, примерно его середина. Уже не жаркое солнце все еще старательно трудилось, обогревая землю и морскую воду. У него это получалось неплохо. Только по утрам и вечерам я накидывала шерстяную кофточку. В течение же дня в этом нужды не было.

В тот день я сидела в саду, в гамаке, и читала книжку, когда со школы вернулся Никита. Несмотря на папины мрачные предсказания, занятия у брата в гимназии начались вовремя. Но сегодня он вернулся домой раньше обычного: кто-то из учителей заболел, и их класс отпустили. Мальчик примчался домой сияющий, румяный, громогласный.

Почти сразу за ним пришел папа. Это было странно, потому что отец редко возвращался домой днем. По его хмурому, посеревшему лицу легко было догадаться: что-то случилось. Он, кивнув нам, быстро исчез в своем кабинете. Мама, тревожно посмотрев ему вслед, постояла в задумчивости, потом пошла следом. Остановилась на полпути, обернулась к нам.

– Сашенька, – обратилась она ко мне. – Пообедайте на кухне и потом идите с Никиткой на прогулку.

Я сразу поняла, почему она об этом попросила: не хочет, чтобы мы слышали их с папой разговор. Он редко бывает таким. Значит, действительно случилось что-то серьезное. Тревога за папу передалась и мне.

Мы с братом, быстро пообедав, взяли Ветерка с собой и направились к морю…

…Собака носилась вдоль берега, Никита бегал за ней и смеялся. А я все думала, что же такое могло произойти у папы.

На берегу, кроме нас, никого не было. Курортники уже уехали обратно, в свои холодные далекие города. А местные жители, как правило, – не частые гости к морю.

Нет, оказалось, мы были не одни. На приличном расстоянии от нас, около берега, я увидела мужчину. Последний отдыхающий?

Никита умчался вперед и вскоре был уже рядом с тем человеком. Когда я приблизилась, увидела, что он – художник. Мужчина сидел у мольберта и рисовал море. Я подошла ближе и поздоровалась. Он обернулся. Наши взгляды встретились, и мое сердце вдруг учащенно забилось. Какая-такая сила была в его глазах? Почему же иначе после этой встречи я потеряла покой? Разве может кто-то ответить на эти вопросы, если даже я не знаю, почему.

– Здравствуйте, – приветливо произнес мужчина и улыбнулся.

Ему, наверно, было лет тридцать пять. Может, больше. Может, меньше. Лицо чисто выбрито, но с усами. Волосы темные, прямые. Глаза… Глаза, я уже говорила, такие особенные!.. Но цвет я с первого раза не поняла. Даже как-то и не думала об этом.

А потом уже старалась не встречаться с ним взглядом. Боялась выдать ниоткуда возникшее чувство.

Никита все это время бегал неподалеку, бросал камни в воду и не обращал на нас никакого внимания.

А мы все говорили и говорили. О живописи, о море, о погоде… И мне казалось, не могли остановиться. Чувство, что я знаю его всю жизнь, поглотило меня: так было легко и просто с ним беседовать. Но с другой стороны, каждый раз, когда наши глаза встречались, я боялась, что он услышит стук моего сердца…

Потом мы с ним попрощались и пошли с братом домой. Я шла и не оборачивалась. Хотя так хотелось узнать, смотрит он мне вслед или нет. И еще я сожалела, что он не спросил, как меня зовут. А я, разумеется, постеснялась первой задать вопрос о его имени.

Похоже, мама с папой не хотели сейчас быть в окружении своих детей. Мы с Никитой поужинали без них и отправились каждый в свою комнату.

Я причесывала волосы, сидя перед зеркалом, и думала о художнике. Где он сейчас? Что делает? Вспоминает ли о нашей встрече?

Потом разделась и забралась под одеяло. Взяла книгу поэта Александра Блока… С девочками в гимназии мы гадали, используя строчки стихов: просто открывали первую попавшуюся страницу и смотрели, что там написано. Заглядывали, если не в свое будущее, то хотя бы в настоящее… Я повторила это гадание из детства, открыв книгу наобум. Начала читать, и сердце тревожно заиграло как одинокая скрипка в большом пустом зале:

Боже мой! Ведь обо мне же это, обо мне!

Дверь скрипнула, и в комнату тихонько вошла мама. Я торопливо захлопнула книжку, как будто боялась, что она поймет, чем я тут занимаюсь, и осудит: ведь у папы сейчас проблемы.

Но мама, если и заметила что-то, ничего не сказала.

– Сашенька! Вы гуляли очень долго сегодня. Я уже стала волноваться, – мягко проговорила она, опускаясь на кончик кровати.

Я тут же спросила про папу. Мама ответила, что все в порядке. Я открыла рот, чтобы задать новый вопрос, но мама остановила меня, подняв руку, и, пожелав спокойной ночи, вышла из комнаты.

«Все-таки не все в порядке», – подумала я, нахмурившись.

Но юность эгоистична. Через минуту я уже забыла о папе и погрузилась в мысли, которые были мне сейчас ближе и важнее…

Этой ночью я долго не могла заснуть. Все думала и думала о незнакомце-художнике на пляже. Я смотрела на луну, просвечивавшую сквозь тюль, и глупо улыбалась непонятно чему. Вспоминает ли он обо мне в эту минуту? Вот бы узнать… Может, тоже лежит в постели, смотрит на белый диск луны и думает о нашей случайной встрече… Потом мне вдруг стало страшно при мысли, что вовсе он обо мне и не думает. Зачем ему обо мне думать? Что во мне такого особенного, чтобы обо мне думать?.. Ох, как стучало и ныло мое сердечко от таких мыслей.

Я вроде бы задремала. То ли спала, то ли мне это казалось. Только внутри меня как будто кто-то пел до зари:

Да, я еще не понимала в тот вечер, что в мою жизнь пришла первая взрослая любовь: с настоящими женскими переживаниями и безумиями. И именно она должна была повернуть мою жизнь совсем в другую сторону.