Тайна Пушкина

И в а н С е р г е е в и ч Т у р г е н е в.

М а р и я Г а в р и л о в н а С а в и н а.

ПРОЛОГ

Музыка — может быть, фортепианное трио П. Чайковского «Памяти великого художника». Появляется С а в и н а, в руках у нее тетрадь-альбом, тисненная золотом. Савина откидывает вуаль. Некоторое время стоит молча.

С а в и н а. Каждый раз, когда мне становится особенно грустно на душе, когда опускаются руки среди этого окружающего самодовольного невежества, тупой пошлости, мелких интриг бездарностей, я обращаюсь мысленно к вам, Иван Сергеевич. Вас нет… Даже тогда, когда вас не было рядом, когда вы были далеко, одно сознание, что где-то есть Тургенев, что он существует, было утешительно и отрадно… А теперь вас нет, нигде нет… какое это жгучее слово: «нет»… (После паузы.) Однажды вы подарили мне эту синюю тетрадь. Долго я не прикасалась к ее страницам… Как-то само собой, под впечатлением нахлынувших воспоминаний, я стала записывать их… Есть такие мгновения в жизни, такие чувства… Их трудно передать. На них можно только указать. А мои воспоминания всегда при мне, в моем сердце.

Та же музыка.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Перед зрителем — сцена театра. Справа — небольшая ложа, два кресла. Выходит С а в и н а. Одета строго и просто — бархатное черное платье, без украшений.

С а в и н а. Это было в 1879 году. Я долго искала пьесу для своего бенефиса и случайно напала на «Месяц в деревне». Мне очень понравилась роль Верочки. Тургенев жил тогда в Париже. Я телеграфировала ему, просила разрешения на некоторые сокращения. Вскоре пришел ответ: «Согласен, но сожалею, так как пьеса написана не для сцены и недостойна Вашего таланта». О моем «таланте» Тургенев не имел еще никакого понятия. Это была просто любезность. Пьесу сыграли, успех был огромный! Вскоре Тургенев приехал в Петербург. В один из зимних вечеров он пришел на представление. С каким замиранием сердца я ждала моего любимого писателя и как играла! Мне совершенно ясно представлялось, что Верочка и я одно лицо…

Она смотрит в ложу, где появляется Т у р г е н е в. Он во фраке. Седые, но еще густые волосы. Подвижное выразительное лицо. Савина играет монолог Верочки.

«Не может быть… Но зачем же она вдруг задумала выдать меня за этого господина… зачем уговаривала меня?.. О, вы не можете вообразить, как хитро, как лукаво она выманила у меня это признание… Поверьте мне: я не ошибаюсь… Зачем же она меня истерзала? Что я ей сделала? Ревность все извиняет. Да что и говорить!.. Теперь мне все ясно… Она опомнилась, она поняла, что я ей не опасна! И в самом деле, что я такое? Глупая девчонка, а она!.. Полно вам говорить со мной, как с ребенком… Я женщина с сегодняшнего дня… Он вас не обманул… Ведь он меня не любит, вы это знаете, вам нечего ревновать… Поверьте мне… не хитрите больше. (После паузы.) Я, Наталья Петровна, для вас не воспитанница, за которой вы наблюдаете (с иронией), как старшая сестра… Я для вас соперница… Я сама не понимаю, откуда у меня берется смелость так говорить с вами… Может быть, я говорю так оттого, что я ни на что более не надеюсь, оттого, что вам угодно было растоптать меня… И вам это удалось совершенно… (Встает.) Да, я решилась. Я не останусь в этом доме ни за что!»

Т у р г е н е в (как бы про себя). Очень, очень мила и, как видно, умница! (Идет к Савиной, взял за обе руки.) Верочка… Вы живая Верочка… Какой у вас большой талант! Неужели это я написал?

С а в и н а. Вы, Иван Сергеевич, вы…

Т у р г е н е в. Каждое ваше движение, каждый шаг, каждое ваше слово — все правда… Словно праздник — так хорошо… Пожалуйте ручку, Мария Гавриловна! (Целует руку.) Вы — прелестная умница!.. И как тонко вы поняли роль. Долго вы ее готовили?

С а в и н а. Выучила и пошла… Ужасно волнуюсь, когда играю новую роль. Сомневалась, казалось, что ничего не выходит. Но на спектакле я вдруг почувствовала себя Верочкой… и оттого все мои интонации нашли отклик в публике.

Т у р г е н е в. Это странно… видеть свою вещь на сцене. Никогда я не считал себя драматическим писателем. А все же поучительно для автора присутствовать на представлении своей пьесы. Становишься публикой, и каждая длиннота, каждый ложный эффект поражает сразу, как удар молнии!.. Хорошо, что теперь пьеса является в первобытном виде. Я поставил было себе в ней довольно сложную психологическую задачу… Но тогдашняя цензура принудила меня выкинуть мужа Натальи Петровны, а ее превратить во вдову… Совершенно исказила мои намерения.

С а в и н а. Дирекция не соглашалась на эту пьесу. Говорили, кому это нужно… Нет у нас искусства. Есть большие жалованья, мелкие самолюбия и интриги самого низкого сорта… Пусть будут плохие пьесы, но только чтобы сборы полные… Говорят всякие глупости.

Т у р г е н е в. И глупости имеют свою логику — никогда ничего неожиданного не случается.

С а в и н а. У нас все больше стремятся к переделкам французских водевилей и другим развлекательным представлениям, а драмы, мол, в жизни надоели… Это — драма, истинная драма бедной Верочки.

Т у р г е н е в. Ничтожество нашей жизни страшно. Куда ни ступи, куда ни повернись — в жизни драма. Есть еще господа писатели, которые жалуются, что сюжетов нет. Не о чем писать… Важно только, чтобы был свой голос.

С а в и н а. Конечно. И вдохновение.

Т у р г е н е в. Вдохновение… капризное, как женщина, то приходит, то уходит.

С а в и н а (улыбаясь). Вам это, верно, лучше знать.

Т у р г е н е в (смотрит пристально на Савину). А вы совсем непохожи на актрису. Я представлял вас совсем другою… Отчего у вас такое грустное лицо? Это всегда так?

С а в и н а. Жизнь… Играю и репетирую, репетирую и играю. Каждую пятницу чей-нибудь бенефис, стало быть, новая роль для меня… Устала я неимоверно.

Т у р г е н е в. Когда смотришь на вас, думаешь, что сама жизнь возвышается до идеальной красоты. Вы молоды. И это все… А жизнь! Одна моя петербургская знакомая старуха немка так говаривала: «Жисть подобно есть мух: пренеприятный насеком, надо терпейт».

С а в и н а (смеется). Вот именно: «надо терпейт». (После паузы.) Вы надолго приехали в Петербург? Ваш приезд для всех большая радость… Особенно молодежь встречает вас восторженно. Вас очень ценят и любят…

Т у р г е н е в. Меня «простили»… После долгих лет… После «Отцов и детей». Слово «нигилист» было у всех на устах. Одна дама по прочтении моей книги сказала: «Ни отцы, ни дети» — вот настоящее заглавие вашей повести, а вы сами нигилист». Я признаю справедливым и отчуждение от меня молодежи, и всяческие нарекания… Допустил в романе, видимо, какую-то ошибку, из-за нее на имя мое легла тень. А теперь в Москве молодые профессора давали обед с сочувственными «спичами». В заседании любителей русской словесности такой мне устроили прием, что я чуть не одурел… Общество меня произвело в почетные члены… Этот возврат ко мне молодого поколения очень меня порадовал и взволновал порядком… Теперь-то и совестно жить чужаком…

С а в и н а. Вернитесь, совсем вернитесь на родину!

Т у р г е н е в. Пожалуй, я решился бы вырвать все корни, которые пустил там, в Париже… Но зачем, к чему?.. Наверно, я родился слишком поздно или слишком рано… (Пауза.) Простите, я утомил вас? Если бы вы разрешили вас навестить… Мне бы доставило огромную радость просто побеседовать с вами.

С а в и н а. Право, не знаю… Ну, хорошо… приходите завтра. От четырех до шести я дома. Буду вас ждать.

Комната Савиной. Много цветов. На стене портрет артистки Александринского театра Варвары Асенковой. С а в и н а уютно устроилась на широкой тахте. Т у р г е н е в откинулся на спинку кресла, низко склонил седую голову с падающей на лоб прядью волос.

Т у р г е н е в. Я все думаю, отчего в ваших глазах такая безысходная тоска?.. Неужели вас не радует ваше искусство, успех?.. Вы — любимица публики!..

С а в и н а. Ей нужна одна лишь сенсация… Я плачу настоящими слезами перед публикой, которая в это время смеется или щелкает орехи… Я устала, одурела от этой работы, от бессмысленной зубрежки. «Театр есть школа для народа»… Слова великие… Они золотят пилюлю, цепляешься за них, чтобы совсем не потерять к себе уважения.

Т у р г е н е в. Все газеты пишут о вашей бесподобной игре… Я даже выписал себе. (Раскрывает блокнот, читает.) «…У нее бездна артистического чутья, подсказывающего ей иногда самые неожиданные и, по-видимому, простые, но глубоко трогательные эффекты… Следует признать в ней замечательную «художественную натуру»… А вот еще. (Читает.) «Вам чудится, что со сцены говорит и улыбается вам существо подвижное, живое, шаловливое. Оно как будто идет к вам навстречу, готовое коснуться вас; но только вы протянете к нему руку, и оно словно со всех сторон охватило вас, облило, окатило с головы до ног, как волна прилива, и, как волна прилива, рассыпалось, распалось и исчезло…» Видите, вас сравнивают с волною морскою.

С а в и н а. А вы не выписали из газет, как я в прошлый сезон выступила Эмилией Галотти в трагедии Лессинга и провалилась вместе с пьесой? Я совсем неспособна играть идеальные, отвлеченные типы… символических женщин. Когда в Казани семь лет назад мне пришлось играть «Коварство и любовь», я никак не могла найти настоящего тона для фразы Луизы: «Ты зажег пожар в моем неопытном сердце, и этому пожару не угаснуть никогда». Я учила роль и плакала… Теперь, конечно, я могу сделать такую роль, но все равно она останется мне совершенно чужой… потому что она не от жизни.

Т у р г е н е в. Знаете, что меня особенно поражает в вас? Простота и естественность и, конечно, тонкий вкус. Манерой игры вы напоминаете мне французскую актрису Декле. Она умерла от чахотки, двадцати четырех лет.

С а в и н а. Как Варенька Асенкова… Всего шесть лет играла она на сцене. Не берегла себя. Тоже умерла от чахотки, а ей и двадцати четырех не было… Вот ее портрет. Его подарила мне в день рождения наша артистка, товарка моя, Елизавета Матвеевна Левкеева. Она в два раза старше и любит меня, называет «наша Варенька». «Пусть портрет этот напоминает тебе, Савушка, что сцену бросать нельзя». Я думала часто о судьбе несчастной Вареньки: «Исканья старых богачей и молодых нахалов, куплеты бледных рифмачей и вздохи театралов — ты все отвергла…» Она тоже была любимицею публики.

Т у р г е н е в. Да-да… вспоминаю… О ней ходили легенды, будто была она фавориткою императора Николая I.

С а в и н а. Завистницы всячески старались выставить ее в дурном свете… Но она поняла призвание актрисы… А я… У меня сейчас полное отвращение и к сцене и к жизни…

Т у р г е н е в. Вы давно в Александринском театре?

С а в и н а. Пятый сезон. Думала здесь сойтись поближе с театральным миром, но не нашла того, что искала. Дамы наши сторонятся меня: «Провинциалка», «Бог знает как живет, как ведет себя…» На меня каждый день вешают сто дохлых кошек. Но… Ничего… Как видите, здорова… Только жаль, что мои мечты о товариществе так и остались мечтами… Кроме казенных спектаклей часто приходится продавать билеты в благотворительных маскарадах. У лотерейного колеса до трех-четырех часов утра стою, а к девяти опять в театр, на репетицию… Это особенно утомляет меня.

Т у р г е н е в. Вас всегда провожает толпа поклонников…

С а в и н а. Да… Да… И все они смотрят на меня как на живой товар, и каждый рассчитывает приобрести меня. Это невыносимо!

Пауза.

Т у р г е н е в (встал, подошел к корзине с цветами). Это поклонники присылают?

С а в и н а. Цветы моя страсть.

Т у р г е н е в. Я никогда не встречал таких красивых цветов, как у себя, в Спасском. Моя покойная матушка… Она ревностно следила за садом, где были самые лучшие, самые редкие породы роз, гиацинтов, тюльпанов… Как-то раз кто-то вырвал дорогой тюльпан. После этого всех садовников пересекли… Мать моя любила театр, картины, книги, цветы и… бессердечно относилась к крестьянам, жестоко… Помню, был один крепостной мальчик… У него обнаружились незаурядные способности к рисованию. Был он послан в Москву учиться живописи. И так искусно овладел мастерством своим, что ему дали расписывать потолок в Большом театре. А потом матушка потребовала его назад в деревню, чтобы он рисовал для нее цветы с натуры. Он их писал тысячами… И садовые, и лесные, писал с ненавистью, со слезами… Они опротивели и мне. Бедняга рвался, зубами скрежетал, спился и умер. Я сам боялся матери как огня. Наказывали меня за всякий пустяк, муштровали, как рекрута. Редкий день проходил без розог… Нечем мне помянуть моего детства. Ни одного светлого воспоминания… Моя мать… Помню, она послала на поселение в Сибирь двух парней за то только, что они, вероятно по рассеянности, не поклонились ей. Да простит ей бог все… (После паузы.) Моя биография — в моих произведениях… Почти все, что я видел вокруг, возбуждало во мне чувство смущения, негодования, отвращения… Я должен был уехать, бежать за границу.

С а в и н а. Бежать? Почему?

Т у р г е н е в. Я не мог оставаться рядом с тем, что я возненавидел. Мне нужно было удалиться от моего врага затем, чтобы сильнее напасть на него. Враг этот был крепостное право… Против него я решился бороться до конца… Нет, я не написал бы «Записок охотника», если бы остался в России.

С а в и н а. Это одна из моих самых любимых книг… и ваши романы… Вы это все наблюдали? Все это так и было в жизни?

Т у р г е н е в. У меня только то и выходило хорошо, что взято было мною из действительности. Бывают эпохи, где литература не может быть только художеством… Есть интересы выше поэтических интересов. Когда я писал «Записки охотника», Белинский благоволил ко мне… Мой друг, отец и командир… Я как сейчас помню первую с ним встречу, наше знакомство… Когда я пришел к нему на квартиру, то увидел человека небольшого роста, сутуловатого, с неправильным, но замечательным лицом, с тем суровым и беспокойным выражением, которое встречается у застенчивых и одиноких людей. Он заговорил и сразу закашлял… Беседа наша началась. Сначала Белинский говорил довольно много и скоро, но без воодушевления, без улыбки… Но понемногу оживился, поднял глаза, и все лицо его преобразилось… Красоту его глаз я только тогда и заметил… Нет, нельзя представить человека более красноречивого… Это было неудержимое излияние нетерпеливого и порывистого, но светлого и здравого ума, согретого всем жаром чистого и страстного сердца… у него было тонкое чувство правды и красоты… Благо родины, ее величие, ее слава возбуждали в его сердце глубокие и сильные отзывы! Жаль, не увидел он много хорошего, что появилось после него в нашей литературе. Как бы он искренне порадовался!.. Да, далекое, но хорошее время! Станкевич, Грановский, Белинский, Гоголь… Иных уж нет, а те…

С а в и н а. Я думаю, что каждое время должно иметь свои идеалы.

Т у р г е н е в. Это вы верно заметили, но мы ленивы и нелюбопытны, как сказал справедливо о нас Пушкин. Мы весьма мало заботимся о том, что происходит около нас. Мне кажется, главный недостаток наших писателей, да и мой преимущественно, состоит в том, что мы мало соприкасаемся с действительной жизнью, с живыми людьми… Я, видно, ничего уже не напишу. Остается только вспоминать.

С а в и н а. Вы так много видели и знаете…

Т у р г е н е в. Да, пожалуй, есть что вспомнить. И драматического и комического… Вышли «Записки охотника». Цензор Львов, разрешивший издание книги, был отстранен от должности. Вскоре Николай Васильевич Гоголь умер. Я написал невинное письмо о его смерти. В то время даже имя Гоголя не велено было упоминать. За явное ослушание был я сослан в свою деревню, под присмотр… И вот забавный случай со мной приключился… Раз зимой необходимо мне было во что бы то ни стало съездить в Москву. Туда на гастроли приехала Полина Виардо… Достал я фальшивый вид на имя купца и отправился. В Москве нанял комнату у вдовы-купчихи. Конечно, дома я не сидел, приходил только ночевать. Раз воротился я из театра и собрался ложиться спать. Вдруг является моя хозяйка с сыном и — бух в ноги. Что такое?! «Батюшка, — восклицает, — возьми ты моего Гришку на выучку!» И опять в ноги, и сын в ноги… Что же оказалось? Долго она ко мне присматривалась: что я за купец такой? Дел явных никаких не веду, дома не бываю, ко мне никто не приходит, чем торгую — неизвестно, на других купцов непохож. И вообрази она, что я такой мошенник искусный, каких свет не производил. А сын у нее был малый простой. Вот она и придумала отдать его мне на выучку, чтобы я его мошенничать приучил. Насилу я от нее отделался…

С а в и н а. Забавная история. (После паузы.) Но теперь вы не интересуетесь забытой вами Россией.

Т у р г е н е в. Ну уж…

С а в и н а. Неужели вас не тянет на родину?

Т у р г е н е в. Я всей душой рвусь в Россию… На чужой земле мне все русское еще более близко стало и дорого…

Пауза.

С а в и н а. Отчего вы так давно ничего не писали, Иван Сергеевич?

Т у р г е н е в. Никто нас не слышит? Ну, я вам скажу. Всякий раз, как я задумывал писать что-нибудь, меня трясла лихорадка любви…

С а в и н а. Вы бежали за границу, но потом вы могли бы вернуться.

Т у р г е н е в. Не мог…

С а в и н а (после паузы). Из-за нее? Этой знаменитой певицы, Полины Виардо?

Т у р г е н е в. Почти сорок лет… Встретить Полину Виардо на своем пути было величайшим счастьем в моей жизни, и моя преданность и благодарность к ней умрут вместе со мной. Я не мог оставаться без нее. Ее отсутствие причиняет мне какой-то физический страх, как если бы недоставало воздуха… Это тоска тайная, губительная, от которой я не могу отделаться.

С а в и н а. И что же, нет никакого лекарства от этого чувства?

Т у р г е н е в. А любовь — вовсе не чувство. Это болезнь души и тела. И с нею нельзя хитрить. В любви нет равенства. Одно лицо — раб, а другое — властелин, и сама она цепь, и цепь тяжелая… (После паузы.) Но было и счастье, возвышенное счастье… Госпожа Виардо — царица цариц!..

С а в и н а. Почему же вы не женитесь на вашей царице?

Т у р г е н е в. Но… при живом муже?

С а в и н а. Вы это сказали совсем по-французски.

Т у р г е н е в. Да, почти дословно… Из фальшивых положений не выходят, из них выйти нельзя. Знаете, что такое брак? Как говорил Гиппократ, «брак — лихорадка навыворот; он начинается жаром, а кончается ознобом». Да-да… А Монтень заметил, что «счастливое супружество скорее мыслимо между слепой женой и глухим мужем».

С а в и н а (смеется). Очень остроумно.

Т у р г е н е в. Жизнь прошла, а в то же время чувствуешь: она не начиналась. Видно, надо кончать, довольно «платить безумству дань» — сидеть на краешке чужого гнезда. Вы себе и представить не можете, как тяжела одинокая старость… Нет, мне никогда, видимо, не свить своего гнезда… (После паузы.) Лучше расскажите о себе… Я ведь о вас мало что знаю. Где вы учились?

С а в и н а. Нигде. Мой университет — мои друзья.

Т у р г е н е в. А ваше детство?..

С а в и н а. У меня его не было. Я как-то всегда чувствовала себя взрослой и… очень несчастной… В куклы играть никогда не любила, хотя платья им шила превосходно… И тогда уже увлекалась нарядами… Мне было хорошо, когда воображала себя героиней драмы! Это от книг, читала их много, до обморока, все что ни попадалось под руку.

Т у р г е н е в. Вы, наверно, с детства мечтали о театре?

С а в и н а. Нет, никогда не думала, что поступлю на сцену, хотя отец мой был актер, да и вращалась я все время в актерской среде… А мать… она меня не любила… До сих пор не знаю, за что… Я была очень худа и ужасно смугла, узкие плечи, длинные руки, коротко остриженные светлые волосы, ноги в больших, на рост, башмаках, уродски сшитое платье, всегда ситцевое, а стало быть, и измятое, и чересчур короткое, длинная гусиная шея и пальцы в чернилах. Вот мой портрет… В детстве меня называли «цыганка», а мать — «волчонком». Это потому, что мои глаза глядели всегда испуганно и блестели очень…

Т у р г е н е в. У вас глаза истинной актрисы… «Цыганка»… Моя мать называла Полину Виардо: «Проклятая цыганка». Она ее очень невзлюбила, хотя и видела всего один раз… Пожалуйста, продолжайте… Вы так славно говорите…

С а в и н а. Что же еще рассказывать?! На сцене стала играть рано. В провинции. Вы не знаете, что за жизнь провинциальных актеров! Нужда постоянная, зависть — каждый хочет играть первую роль… А каких забот стоит бедным актрисам «собственный гардероб», без него и не мечтай об ангажементе! Отец пробовал держать антрепризу, прогорал и переезжал из города в город. Вместе с ним скиталась и я… В пятнадцать лет получила первый ангажемент (30 рублей в месяц), а в шестнадцать вышла замуж за актера Савина. Нет, я не любила его… И он все осмеивал, все осуждал во мне: «Моя жена не должна так поступать», «Когда вы перестанете быть девчонкой». У нас было много знакомых, по понедельникам у нас собирались. Покуда я ни привыкла, это было для меня сущим наказанием, и я весь день плакала, приготовляясь к вечеру. А когда гости разъезжались, муж делал мне сцены: «Вы никого не умеете занять, ни о чем говорить; дамы скучали; чай отвратительный, ужин подали не вовремя; к карточным столам вы ни разу не подошли, — и это моя жена». Я засыпала в слезах, проклиная гостей… Когда я понемногу стала привыкать к роли хозяйки, явилось новое горе: «Что это за вами никто не ухаживает — это оскорбляет мое самолюбие. Вы не умеете держать себя, никто не заметит, что вы хорошенькая женщина». И «хорошенькая женщина» в ответ замечала, что никогда не позволит за собой ухаживать, и просила в сотый раз избавить ее от назойливых ухажеров. На что Савин уверял меня, что «ухаживание полезно для практики», и если муж позволяет, то «глупо не пользоваться». Я продолжала быть глупой и не пользовалась, хотя иногда сожалела. Жизнь моя обращалась в ад. Уж очень было скучно и тяжело, в особенности когда Савин являлся домой пьяный, чуть не в восемь часов утра, проиграв в карты последние деньги… Потом первые роды… мертвая девочка… И сразу надо было играть, боялась, антрепренер будет в претензии…

Т у р г е н е в. С мужем вы, кажется, разошлись?

С а в и н а. Несколько лет не могу добиться развода. Тоже фальшивое положение, из которого не так легко выйти… И я совсем одинока…

Т у р г е н е в. Вы любите людей… Любите их всегда, как я их старался любить…

С а в и н а. Я устала… устала любить… И вообще что-то немного устала, а нам с вами вечером читать в концерте. На афише рядом с вашим именем, знаменитого писателя, стоит и мое имя…

Т у р г е н е в. Может быть, мне не приходить — боюсь осрамиться рядом с вами…

С а в и н а. Публика вас так любит!.. До свидания, Иван Сергеевич. Для меня это большая честь, что вы посетили меня. До свидания, до вечера.

Тургенев целует ей руку и уходит.

С а в и н а (выходит на просцениум). Иван Сергеевич ушел, а я долго думала над его словами: «Любите людей… как я их старался любить». Почему-то эта фраза запала мне в душу. Мы увиделись в тот же день в зале Благородного собрания. Это был вечер в пользу «Литературного фонда». Программа составлена была интересная, с участием Тургенева и Достоевского. Наш номер был во втором отделении. Мы должны были читать сцену Дарьи Ивановны Ступендьевой и графа Любина из пьесы Тургенева «Провинциалка».

На сцену выносят стол, стулья, свечи, две книги. Появляется Т у р г е н е в. Берет Савину за руку. Они раскланиваются, потом садятся за стол, играют сцену.

Д а р ь я И в а н о в н а (опуская глаза). Надолго вы приехали в наши края, ваше сиятельство?

Г р а ф. Месяца на два…

Д а р ь я И в а н о в н а. Вы в Спасском остановились?

Г р а ф. Да, в матушкином имении.

Д а р ь я И в а н о в н а. В том же доме?

Г р а ф. В том же.

Д а р ь я И в а н о в н а. Я в нем провела лучшее время моей жизни.

Г р а ф. А ведь точно, в прежнее время там бывало весело…

Д а р ь я И в а н о в н а. А вы не забыли?

Г р а ф. Чего?

Д а р ь я И в а н о в н а. Прежнего времени?

Г р а ф. Я ничего не забыл, поверьте… Да, хорошее было тогда время! Помните наши утренние прогулки в саду, по липовой аллее?

Д а р ь я И в а н о в н а. Нельзя не помнить прошедшего… Вот вы — другое дело!

Г р а ф. Конечно, в больших городах так много рассеянности; конечно, эта разнообразная, шумная жизнь… Но могу вас уверить, первые впечатления никогда не изглаживаются…

Д а р ь я И в а н о в н а. О да, граф, я с вами согласна: первые впечатления не проходят. Я это испытала… Для счастья немного нужно. Домашний быт, семейство (понизив голос) и несколько хороших воспоминаний…

Г р а ф. А у вас есть такие воспоминания?

Д а р ь я И в а н о в н а. Есть, как у всякого; с ними легче переносить скуку.

Г р а ф. Стало быть, вы все-таки скучаете иногда?

Д а р ь я И в а н о в н а. Вас это удивляет, граф? Вы удивляетесь тому, что я еще не совсем потеряла привычки моей молодости, что я еще не успела вполне превратиться в провинциалку… Это удивление для меня, вы думаете, лестно?

Г р а ф. Как вы дурно толкуете мои слова, Дарья Ивановна.

Д а р ь я И в а н о в н а. Может быть, но оставим это, прошу вас. До иных ран, даже когда они и зажили, все больно дотрагиваться. Притом же я совершенно примирилась со своей судьбой, и, если б ваш приезд не пробудил во мне многих воспоминаний, мне бы все это и в голову не пришло… мне и так совестно, что я, вместо того чтобы занять вас по мере возможности…

Г р а ф. Да за кого же вы меня принимаете, позвольте вас спросить? Неужели вы думаете, что я не дорожу вашей доверенностью, не умею ценить ее? Но вы клевещете на себя, не может быть, я не хочу верить, чтобы вы, с вашим умом, с вашим образованием, остались незамеченною здесь…

Д а р ь я И в а н о в н а. Совершенно, граф, уверяю вас. И я об этом нисколько не тужу… Я горда. Я не желаю нравиться людям, которые мне самой не нравятся… Я предпочла одиночество. И я бы ни на что не жаловалась, я бы всем была довольна, если б…

Г р а ф. Если б что?

Д а р ь я И в а н о в н а. Если б… иногда… иные непредвиденные… случайности не возмущали моего спокойствия.

Г р а ф. Я не смею понимать вас, Дарья Ивановна…

Д а р ь я И в а н о в н а (прямо и невинно глядя в глаза графу). Послушайте, граф, я с вами хитрить не стану. Я вообще хитрить не умею, а с вами это было бы просто смешно. Неужели вы думаете, что для женщины ничего не значит увидеть человека… увидеть его, как я вижу теперь вас… Говорить с вами, вспоминать о прошлом…

Г р а ф (перебивая). А вы разве тоже думаете, что ничего не значит для мужчины, которого судьба, так сказать, бросала во все концы мира, — что ничего ему не значит встретить женщину, подобную вам?

Д а р ь я И в а н о в н а (с улыбкой). А между тем эта женщина едва уговорила этого мужчину остаться с ней обедать.

Г р а ф. Ах, вы злопамятны! Но нет, скажите, как вы думаете — это для него ничего не значит?

Д а р ь я И в а н о в н а. Я этого не думаю. Вот, видите ли, как я с вами откровенна… Всегда приятно вспоминать про свою молодость, особенно когда в ней ничего такого, что могло бы служить упреком.

Г р а ф. Ну и скажите, что ответит эта женщина этому мужчине, если он, этот мужчина, уверит ее… что свидание с ней, так сказать, сердечно его тронуло?

Д а р ь я И в а н о в н а. Что она ответит?

Г р а ф. Да-да, что она ответит?

Д а р ь я И в а н о в н а. Она ему ответит, что сама тронута его ласковыми словами, и (протягивая ему руку) предложит ему руку…

Г р а ф (схватывает ее руку). Вы очаровательны.

Хочет поцеловать у нее руку, но Дарья Ивановна принимает ее.

Вы милы, вы чрезвычайно милы!

Д а р ь я И в а н о в н а (встает с веселым видом). Ах, как я рада! Как я рада! Я так боялась, что вы не захотите вспоминать обо мне.

Пауза.

Г р а ф. Ведь мы будем часто видеться, не правда ли? Вы очаровательны… Вы ангел. Я сейчас вернусь. Вы — ангел. (Делает ей ручкой, уходит.)

Д а р ь я И в а н о в н а (глядя ему вслед, после паузы). Победа, победа!.. Неужели? И так скоро, так неожиданно! «Я ангел — я очаровательна». Стало быть, я еще могу нравиться даже таким людям, как он (улыбаясь), как он!..

На сцену выходит Т у р г е н е в. Берет Савину за руку, они раскланиваются.

С а в и н а (одна). Ивана Сергеевича забросали цветами. Вызывали без конца. В тот его приезд в Петербург мы виделись довольно часто. Каждое свидание с ним стоило мне огромных усилий. Я следила не только за каждым своим словом, но и за каждой мыслью… Боязнь быть смешной в его глазах просто парализовала меня. Иван Сергеевич уехал в Париж. Скоро у нас началась переписка…

На сцене С а в и н а и Т у р г е н е в.

(Перебирает письма.) «Буживаль… Франция. 27 октября 1879 года. Через месяц с небольшим я буду иметь великое удовольствие увидеться с Вами, а пока протяните мне Ваши обе хорошенькие ручки, чтобы я поцеловал их с тем нежным (полуотеческим, полу… другим) чувством, которое питает к Вам Вас искренне любящий Ив. Тургенев». «Санкт-Петербург, 1 февраля 1880 года. Час тому назад я приехал и очень буду рад Вас видеть…» «13 февраля. Милая Мария Гавриловна! Вы понимаете, что мне непременно хочется быть в театре и видеть Вас в новой роли, и потому прибегаю к Вашему посредству, чтобы достать мне билет, в каком угодно ряду и за какие угодно деньги…» «30 марта. Мой поверенный Топоров, который передаст Вам это письмо, сообщит Вам также о моем горе, состоящем в невозможности обедать у Вас. Примите мои самые искренние, хоть и заочные, поздравления, а также и прилагаемую безделку, которая, я надеюсь, будет иногда напоминать Вам обо мне…» (После паузы.) Тридцатого марта — день моего рождения. Иван Сергеевич подарил мне маленький золотой браслет. Я храню его как самый дорогой подарок. Милый Иван Сергеевич!

Т у р г е н е в. Москва, 18 апреля 80-го года. Я сегодня утром приехал сюда, а вечером мне захотелось дать вам весточку о себе. Хотя я вас просил не приходить на станцию, а все-таки мне было жаль, что я еще раз не увидал вашего лица… У вас до прелести умный лоб…

С а в и н а. Откуда вы это взяли? Он у меня самый обыкновенный, умный лоб непременно должен быть открыт и высок.

Т у р г е н е в. Напротив: умный женский лоб должен быть средней величины, немного наклонный, немного неровный, с матово-нежным углублением над бровями, слегка закругленный к вискам, способный светлеть… Ну, такой, как у вас. Да у вас все умно — и лоб, и руки, и глаза — не только умны, но и… Да вы все это хорошо знаете сами… Изо всех моих петербургских воспоминаний — самым дорогим и хорошим остались вы… Настроение духа несколько грустное, ну, да это все пройдет. Напишите мне пару строчек о ваших намерениях… Напишите также о том, как сошла ваша роль в новой пьесе… Прошу вас верить в искреннюю дружбу душевно вам преданного Тургенева.

С а в и н а. Право, вы слишком добры и балуете меня своим милым отношением… Жизнь моя похожа на заведенную машину. С десяти утра и до трех-четырех репетирую, после портниха, укладываю сама костюмы для очередной роли, а в половине седьмого в театр. Так каждый день… Играю — репетирую, репетирую — играю, как сон… Для моего бенефиса решила взять «Много шума из ничего». На роль Бенедикта пригласила Ленского, который и должен поставить пьесу так, как она идет в Москве. Если бы вы знали, какой скандал это вызвало за кулисами и у начальства: «Разве у нас некому играть? За что же вы оскорбили Нильского и всю труппу?» Нильский едва кланяется со мною, и все шипят.

Т у р г е н е в. Поздно вечером получил ваше письмо — порадовался и почувствовал (и не в первый раз после моего отъезда из Петербурга), что вы стали в моей жизни чем-то таким, с которым я уже никогда не расстанусь. К 25 мая я вернусь в Москву на Пушкинский праздник. Боюсь, что не застану вас. Как бы мы, говоря малороссийским слогом, не разминовались. Прошу вас дать мне знать, каким поездом вы отправитесь из Москвы на юг. Я бы ожидал вас на Мценской станции и проводил бы до Орла… Охотно бы попросил вас погостить у меня день в деревне — она всего в десяти верстах от Мценска, но это причинило бы вам много хлопот, так как вы едете не одни… Моя просьба не провожать меня была глупостью. Мне просто не хотелось проститься с вами среди толпы… а толпы-то и не было. Я все время поглядывал на двери вокзала в надежде, что авось… но этого не случилось… Мне вас забыть — очень мудрено… да я и не желаю этого. Сейчас вышел от меня Островский — и велит вам кланяться. Он очень вас любит и ценит.

С а в и н а. Передайте Александру Николаевичу мой глубокий поклон. Я благодарна ему за роль Дикарки и за другие роли… На гастролях в Одессе буду играть «Бесприданницу». У вас все считают, что Лариса написана специально для меня.

Т у р г е н е в. К великому моему огорчению, я не видел вас в этой роли, а в Одессу вряд ли сумею приехать.

С а в и н а. Не приедете? Как же быть? Я сыграю Бесприданницу… для вас. (Пауза.) «Я давеча смотрела вниз через решетку, у меня закружилась голова, и я чуть не упала. А если упасть, так, говорят… верная смерть. (Подумав.) Вот хорошо бы броситься! Нет, зачем бросаться!.. Стоять у решетки и смотреть вниз, закружится голова, и упадешь… Да, это лучше… в беспамятстве, ни боли… ничего не будешь чувствовать! (Подходит к воображаемой решетке и смотрит вниз. Потом с ужасом отбегает.) Ой, ой! Как страшно! (Сквозь слезы.) Расставаться с жизнью совсем не так просто, как я думала. Вот и нет сил! Вот я какая несчастная! А ведь есть люди, для которых это легко. Видно, уж тем совсем жить нельзя: их ничто не прельщает, им ничто не мило, ничего не жалко. Ах, что я!.. Да ведь и мне ничто не мило, и мне жить нельзя, и мне жить незачем! Что же я не решаюсь? Что меня держит над этой пропастью? Что мешает? (Задумывается.) Ах, нет, нет… Не Кнуров… роскошь, блеск… Нет, нет… я далека от суеты… (Вздрогнув.) Разврат… ох, нет… Просто решимости не имею. Жалкая слабость: жить, хоть как-нибудь, да жить… когда нельзя жить и не нужно. Какая я жалкая, несчастная. Кабы теперь меня убил кто-нибудь… Как хорошо умереть… пока еще упрекнуть себя не в чем. Или захворать и умереть… Да я, кажется, захвораю. Как дурно мне!.. Хворать долго, успокоиться, со всем примириться, всем простить и умереть… Ах, как дурно, как кружится голова. (Подпирает голову рукой и сидит в забытьи. После паузы постепенно слабеющим голосом.) Нет-нет, зачем… Пусть веселятся, кому весело… Я не хочу мешать никому! Живите, живите все! Вам надо жить, а мне надо… умереть… Я ни на кого не жалуюсь, ни на кого не обижаюсь… вы все хорошие люди… я вас всех… всех люблю» (Посылает поцелуй.)»

Т у р г е н е в. Как вы хорошо поняли роль. Как тонко и изящно вы играете. (Пауза.) (Читает письмо.) «Очень может быть, что я отправлю моих спутниц по Варшавской дороге, а сама поеду на Москву…» (После паузы.) Если бы вы приехали одни!.. Воображение у меня разыгралось… Два дня в Спасском!.. Нет, ничего, молчание! — как говорит в «Записках сумасшедшего» Гоголь… Здесь, в Москве, я продолжаю кружиться, как щепка в проруби… О вас думаю часто… чаще, чем бы следовало… Вы глубоко вошли в мою душу… Напишу вам, как только приеду в деревню, и начну ждать. Здесь мне задали работу для Пушкинского праздника, не знаю, как с ней справлюсь… Будьте здоровы. Я люблю вас…

С а в и н а. Я отвечу вам словами Беатриче: «…я могла бы сказать, что люблю вас больше всего на свете. Но вы мне не верьте, хотя я и не лгу. Я ни в чем не признаюсь, но и ничего не отрицаю… (После паузы.) А теперь я спрошу, какое из моих достоинств заставило вас страдать любовью ко мне?» (Пауза.) Что же вы молчите? Отвечайте! Теперь ваша реплика.

Т у р г е н е в. Не только Бенедикт, но и любой на его месте без ума станет от вас. (Идет к столу, пишет письмо.) «Село Спасское-Лутовиново. Суббота, 17 мая 80-го года. Милая Мария Гавриловна. (Оторвался от письма.) Полтора часа тому назад я вернулся сюда — и вот пишу Вам. Ночь я провел в Орле — и хорошую, потому что постоянно был занят Вами, и нехорошую, потому что глаз сомкнуть не мог. Мысленно провожаю Вас по Вашей дороге в Одессу… Сегодня день, предназначенный на Ваше пребывание в Спасском, — словно по заказу: райский. Ни одного облачка на небе, ветра нет, тепло!.. Если бы Вы были здесь!.. Но мои мечты так и остались мечтами. Следует их прогнать — это нелегко… Вы обронили загадочную фразу о том «скверном, что должно иметь влияние на вашу будущность». Догадываюсь, но желал бы знать нечто более определенное… Когда вчера вечером я вернулся из вокзала — а Вы были у раскрытого окна, — я стоял перед Вами молча — и произнес слово: «отчаянная». Вы его применили к себе, а у меня в голове было совсем другое. Меня подмывала уж точно о т ч а я н н а я мысль… схватить Вас и унести в вокзал… Но тут третий звонок раздался — и все!.. Благоразумие, к сожалению, восторжествовало!.. Но представьте себе, что было бы в журналах! Отсюда вижу корреспонденцию: «Скандал в Орловском вокзале… Вчера здесь произошло необыкновенное происшествие: писатель Т. (а еще старик!), провожавший известную артистку С., ехавшую исполнять блестящий ангажемент в Одессе, внезапно, в самый момент отъезда, как бы обуян неким бесом, выхватил госпожу Савину через окно из вагона, несмотря на отчаянное сопротивление артистки…» и т. д. и т. д. — какой гром и треск по всей России! А между тем это висело на волоске… как почти все в жизни. Я здесь до 24 мая, потом в Париж, в Буживаль. Признаюсь, не очень-то я верю в Ваше заграничное путешествие — что могло быть, то для меня едва ли повторится».

С а в и н а. Мне трудно сейчас ответить вам — все так зыбко, так неопределенно… Верно только то, что мое сердце всегда с вами, и сказать я это могу особенно теперь… Я нарушила ваш покой, покой писателя, перед которым благоговею, — вы мой грех…

Т у р г е н е в. Вот уж третий день, как стоит погода божественная. Я с утра до вечера гуляю по парку или сижу на террасе, стараюсь думать, да и думаю о разных предметах, а там где-то, на дне души, все звучит одна и та же нота. Мои губы шепчут: «Какую ночь мы бы провели… А что было бы потом? А господь ведает!» И к этому немедленно прибавляется сознание, что этого никогда не будет и я так и отправлюсь в тот «неведомый край», не унеся воспоминания чего-то мною никогда не испытанного. Мне почему-то иногда сдается, что мы никогда не увидимся, и вы напрасно укоряете себя, называя меня «своим грехом». Увы! Я им никогда не буду. А если мы и увидимся через два-три года, то я уже буду совсем старый человек, а вы, вероятно, вступите в окончательную колею вашей жизни — и от прежнего не останется ничего. Вам это с полугоря… вся ваша жизнь впереди, моя — позади, и этот час, проведенный в вагоне, когда я чувствовал себя чуть не двадцатилетним юношей, был последней вспышкой лампады.

Мне даже трудно объяснить самому себе, какое чувство вы мне внушили. Влюблен ли я в вас — не знаю; прежде это у меня бывало иначе… Это непреодолимое стремление к слиянию, обладанию — и к отданию самого себя, где даже чувственность пропадает в каком-то тонком огне… Я, вероятно, вздор говорю, но я был бы несказанно счастлив, если бы… если бы… А теперь, когда я знаю, что этому не бывать, я не то что несчастлив, я даже особенной меланхолии не чувствую, но мне глубоко жаль, что эта прелестная ночь так и потеряна навсегда, не коснувшись меня своим крылом… Жаль для меня — и осмелюсь прибавить — и для вас, потому что уверен, что и вы бы не забыли того счастья, которое дали бы мне…

Я бы всего этого не писал вам, если бы не чувствовал, что это письмо прощальное. И не то чтобы наша переписка прекратилась — о нет! Я надеюсь, мы часто будем давать весть друг другу, но дверь, раскрывшаяся было наполовину, эта дверь, за которой мерещилось что-то таинственно-чудесное, захлопнулась навсегда… Что бы ни случилось, я уже не буду таким, да и вы тоже. Ну а теперь довольно… Можете не отвечать на это письмо… Пожалуйста, не смущайтесь за будущее. Такого письма вы уже больше не получите.

С а в и н а. Я вам не верила. Сомневалась… Простите за мою «немилую» искренность. Вы не подумаете дурно обо мне, потому что слишком добры, я знаю это. Для меня самое дорогое — прелесть свободы… И я боролась всегда за свою независимость… С нетерпением жду дня, когда наконец смогу выехать из Одессы. Труппа здесь невыносимая, театру название балагана больше присуще, а публике… Меня принимают прекрасно, но я предпочитала бы не приезжать в Одессу. Среди суеты восторженно-любопытных и лакомых взглядов — бьюсь как рыба об лед. Скорее бы уехать… а то утоплюсь в море.

Т у р г е н е в. Топиться в море?! И это вам не совестно писать? И эти прелестные руки, которые я с таким наслаждением целовал, вы так-таки и отдали бы на съедение рыбам?! Позвольте вас подрать слегка за ушко. Вперед — не огорчайте ваших друзей… Надеюсь, что вы перестанете хандрить и, как говорят педанты, всецело предадитесь своему искусству… Не знаю, когда и где мы увидимся, но знаю, что я буду счастлив, увидев вас!.. Как там ни вертись, а зацепили вы меня, и я правду сказал, что вместе с вами что-то вошло в мою жизнь, с чем я уже не расстанусь… Однако довольно; будьте здоровы и бодры — и, может быть, до свидания… Там, в Париже?.. Ну, это все мы увидим.

Париж. Комната-кабинет Тургенева в верхнем этаже дома, куда ведет лестница темного дерева, с широким пролетом посредине. Полдень. В кабинете на всем печать заброшенности. Штора оторвалась и висит поперек окна, загораживая отчасти свет. Т у р г е н е в за письменным столом, где аккуратно разложены книги и бумаги. На стене большой портрет Полины Виардо. На Тургеневе старая, потертая бархатная куртка. Напротив, в кресле, С а в и н а. Откуда-то снизу, где проходит урок пения, доносятся женские голоса. Пение сопровождает всю сцену.

Т у р г е н е в. Вы две недели в Париже, и я узнаю это совершенно случайно?! Вы не желали свидеться со мной?

С а в и н а. Я вам раньше не говорила, не писала… Вы уехали, и пустота моей жизни давала себя особенно чувствовать. Я стала невыносимо скучать. Хандра увеличивалась с каждым днем. У меня явилась привычка пить после спектакля желтый чай, отчего я страдала бессонницей и расстроила достаточно нервы. От скуки вздумала забавляться экспериментами над моими влюбленными поклонниками. После спектакля (в котором они все, конечно, присутствовали) я, усталая, окруженная цветами, трофеями успеха, усаживала их всех в комнате, сама усаживалась на диван с чашкой моего чая в руках и принималась их «изводить». Я задавала себе задачу: во столько-то времени довести К. или Н. до последней степени. Услыхав признание, я спокойно звонила два раза, и горничная являлась «проводить». Она и не подозревала, что гость уходил не по своей воле. Это всегда мне удавалось и очень забавляло. Я чувствовала в глубине души какую-то злость, ожесточение к чему-то неизвестному и находила необходимым мстить за что-то всем мужчинам, попадавшим на мою дорогу. Сделалась отвратительно злой кокеткой. Поклонники прозвали меня царицей Тамарой, с той только разницей, что я вместо Терека выбрасывала их тела на Семеновский плац, рядом с моей квартирой. И то они говорили, что царица Тамара была добрее.

Т у р г е н е в. Да что вы говорите!.. У вас добрая и широкая душа… Вы прелестны в этом костюме, истинная парижанка… Если бы я вас случайно встретил на улице, наверное, не узнал… Да и произношение у вас очень верное.

С а в и н а. На сцене часто приходится говорить по-французски. Взяла себе гувернантку и целый год, каждый день утром, вечером, каждую свободную минуту занималась, как школьница.

Слышится высокое меццо-сопрано.

У вас здесь много друзей, и вы привыкли к этой атмосфере, к Европе.

Т у р г е н е в. Европа… Она часто представляется мне в виде большого освещенного храма, богато и великолепно украшенного… Но под сводами этого храма царит мрак… А что касается моих друзей, то, как они мне ни близки, русские друзья мои столь же мне дороги…

С а в и н а. Говорят, что и рассказы вы свои пишете по-французски.

Т у р г е н е в. Как вы могли так подумать? Я ни одного печатного слова не написал на чужом языке… Пишу только на моем — русском. Надо беречь и любить язык Пушкина.

С а в и н а. Вы сказали очень хорошую речь на Пушкинском празднике.

Т у р г е н е в. Сооружение памятника Пушкину — дань нашей признательной любви… Нам остается только идти по пути, проложенному его гением… На открытии памятника было много хорошего и нового, но было много и фальшивого. Вот Достоевский. Во всех газетах сказано, что лично я совершенно покорился его речи. И вполне ее одобряю. Но ведь это не так. Речь Достоевского очень умная, блестящая и хитроискусная. При всей страстности, она покоится на фальши, но фальши крайне приятной для русского самолюбия… Алеко Пушкина чисто байроническая фигура, а вовсе не тип русского скитальца… Онегинская Татьяна… Ее характеристика очень тонка, но ужели же одни русские жены пребывают верны своим старым мужьям?

Слышится пение.

С а в и н а. Наверно, не они одни…

Т у р г е н е в (смешался, после паузы). Лев Толстой — вот кто первый современный писатель. Я в шестой раз с новым наслаждением перечел «Войну и мир». Какая сила и какая красота! Мой бедный друг Гюстав Флобер сравнил Толстого с Шекспиром! Я вам прочитаю его письмо. (Берет письмо. Читает.) «Спасибо, что вы дали мне возможность прочесть роман Толстого. Это первоклассное произведение. Какой художник и какой психолог… Подчас он напоминает мне Шекспира. Во время чтения я то и дело издавал крики восторга… а чтение это долгое!» (Пауза.) Не могу я свыкнуться с мыслью, что больше не увижу Флобера. Золотой был человек и великий талант. Он здесь объединял всех нас… (После паузы.) Число поклонников Льва Толстого в Европе будет неизменно возрастать. Для вящей его славы я распространяю его произведения… Да, Толстой — единственная надежда нашей литературы. (После паузы.) Отчего после «Анны Карениной» он ничего не пишет?! Граф Толстой должен вернуться к литературной деятельности. Должен!..

С а в и н а. И вы, Иван Сергеевич, тоже должны… вернуться!

Т у р г е н е в. Я отвык от пера… По целым часам сидишь над несколькими строчками… Видимо, мое участие в русской литературе должно ограничиться тем, чтобы помогать молодым начинающим силам…

С а в и н а. У нас теперь много молодых писателей.

Т у р г е н е в. Изо всей пишущей братии только, пожалуй, Всеволод Михайлович Гаршин. Несомненно оригинальный талант. Но он очень болен… в больнице для душевнобольных. В судьбе каждого талантливого человека есть что-то трагическое… не правда ли? (Пауза.) Почему вы молчите?

С а в и н а. Я думаю об одном хорошем и большом писателе, которого так любят и ценят в России.

Т у р г е н е в. Моя деятельность заслужила сочувствие в той среде нашего народа, которая всегда стояла близко к моему сердцу… Но я, видимо, больше ничего не смогу написать…

С а в и н а. Почему?!

Т у р г е н е в. Это почти невозможно. Вдали от родной почвы, от столкновений и состязаний… Если бы я жил в России, то, вероятно, написал бы еще многое… Но что делать, это какой-то заколдованный круг.

Слышен высокий женский голос.

Тихо! Это она!.. Какой голос! До сих пор!.. (Смотрит на портрет Виардо.)

С а в и н а. Вы поклоняетесь картине?

Снова тот же голос.

Т у р г е н е в. Когда слышишь ее, по спине проходит холодная дрожь, и… плачешь слезами восторга!.. Редко что меня может заставить заплакать. Может, иногда стихи Пушкина меня до слез тронут. Стар я становлюсь. Старость — это тяжелое тусклое облако. Оно заволакивает и будущее и настоящее… Надо защищаться против этого облака, а как? (После паузы.) А вы для меня — снова встреча с Россией… Я часто думаю о моей родине. (Пауза.) Хотите, я прочту вам одно из моих стихотворений в прозе? Я написал их несколько?

С а в и н а. Стихотворение… в прозе? О, почитайте, пожалуйста.

Т у р г е н е в. О русской девушке, честной и благородной… Она стоит на пороге новой жизни, готовая на любые страдания для будущего России. Я назвал это стихотворение «Порог». (Читает.) «Я вижу громадное здание. В передней стене узкая дверь раскрыта настежь; за дверью — угрюмая мгла. Перед высоким порогом стоит девушка… Русская девушка. Морозом дышит та непроглядная мгла; и вместе с леденящей струей выносится из глубины здания медлительный, глухой голос.

— О ты, что желаешь переступить этот порог, знаешь ли ты, что тебя ожидает?

— Знаю, — отвечает девушка.

— Холод, голод, ненависть, насмешка, презрение, обида, тюрьма, болезнь и самая смерть?

— Знаю.

— Отчуждение полное, одиночество?

— Знаю… Я готова. Я перенесу все страдания, все удары.

— Не только от врагов, но и от родных, от друзей?

— Да… и от них.

— Хорошо. Ты готова на жертву?

— Да.

— На безымянную жертву? Ты погибнешь — и никто… никто не будет даже знать — чью память почитать!..

— Мне не нужно ни благодарности, ни сожаления. Мне не нужно имени.

— Готова ли ты на преступление?

Девушка потупила голову…

— И на преступление готова.

Голос не тотчас возобновил свои вопросы.

— Знаешь ли ты, — заговорил он наконец, — что ты можешь разувериться в том, чему веришь теперь, можешь понять, что обманулась и даром погубила свою молодую жизнь?

— Знаю и это. И все-таки я хочу войти.

— Войди!

Девушка перешагнула порог — и тяжелая завеса упала за нею.

— Дура! — проскрежетал кто-то сзади.

— Святая! — пронеслось откуда-то в ответ».

(Пауза.) Может быть, это заронит что-нибудь читателям в душу. (Посмотрел на часы.) Мне надо в аптеку. Дочь госпожи Виардо больна и в постели. В доме все время кто-нибудь болен. Я вас провожу…

С а в и н а. Я приехала не одна… Помните, тогда на вокзале я сказала…

Т у р г е н е в. Да-да… Что-то… что «должно иметь влияние на вашу будущность»?

С а в и н а. Вы ведь мне друг, правда?

Т у р г е н е в. В моем дружеском расположении к вам вы не должны сомневаться.

С а в и н а. Ну хорошо, я вам расскажу… Я должна все сказать.

Т у р г е н е в. Очень мило будет с вашей стороны.

С а в и н а. Как-то у меня выдался свободный день, и я отправилась в оперу. В тот вечер давали «Аиду». Я совершенно увлеклась музыкой, как вдруг увидела, нет, скорее почувствовала устремленный на меня бинокль. Я повернула голову и увидела военного, совершенно отвернувшегося от сцены… Меня, как магнитом, притягивал этот бинокль. Я стала сердиться, что не могу рассмотреть лица, и боялась, что поведение этого господина обратит общее внимание. Я сидела как на иголках, а уехать раньше окончания спектакля было бы смешно да и неловко. Наконец занавес опустили, и я стала собираться… И что же! Незнакомец стоял в проходе против ложи, как бы у моих ног… Красивое лицо, высокий рост, блестящие глаза… Мы обменялись взглядом, и потом всю ночь мне снился его взгляд, он жег меня… Этот блестящий военный стал бывать на всех моих спектаклях… Его дерзость, смелость сделали его сказкой всего города… Что мне оставалось?.. Теперь он здесь, со мной, в Париже.

Пауза.

Т у р г е н е в. Кто он?

С а в и н а. Гвардейский офицер Никита Никитович Всеволожский. Это, наверное, судьба… Вы же знаете, я суеверная, как многие артисты… (Пауза.) Зачем вы так смотрите на меня?

Т у р г е н е в. Вы собираетесь выйти замуж за этого блестящего военного?

С а в и н а. Сама не знаю… Он человек редкой красоты и… покорил мое сердце.

Т у р г е н е в. Ну что ж… Дай бог вам любовь да совет, как говаривали в старину…

С а в и н а. И это все, что вы можете сказать?

Т у р г е н е в. Желаю вам счастья… А я по-прежнему один… Один, как всегда… И, как собака, не могу жить там, где ее нет… Оторвался от всего дорогого, от родины. (Пауза.) Я оденусь и провожу вас. (Выходит.)

С а в и н а (осматриваясь). «Но тот, кто любящей рукой не охранен, не обеспечен…» Полина Виардо… «Царица цариц»… Связала его всего!

Входит Т у р г е н е в в темно-сером пальто.

Т у р г е н е в. Сейчас мы пойдем. (Хочет застегнуться, машинально ищет пуговицу.)

С а в и н а. Вы напрасно ищите пуговицу, ее нет!

Т у р г е н е в. И в самом деле. Ну, так мы застегнемся на другую. (Хочет застегнуться, но и другая пуговица падает. Добродушно улыбнулся, беспомощно развел руками.)

Они идут вместе. Слышен вокализ.

Стойте! Когда я слышу этот голос, время для меня словно останавливается. Стой! И дай мне быть участником твоего бессмертия, урони в душу мою отблеск твоей вечности!

С а в и н а. Вы произносите это как молитву…

Пауза.

Т у р г е н е в. Я вас увижу… до вашего отъезда в Россию?

С а в и н а. Зачем?.. Вы все сказали.

Т у р г е н е в. Вас ждет Всеволожский?

С а в и н а. Да!..

Т у р г е н е в. Ваш воин… Я прошу вас только об одном: не совершать решительного шага, чтобы потом не раскаиваться в своем решении… Берегите себя! Вы будете мне писать!

С а в и н а. Я была рада вас повидать.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

На сцене Т у р г е н е в и С а в и н а.

Т у р г е н е в. Я недоволен нашим свиданием. Мы и сошлись и разошлись, как вежливые незнакомцы. Я очень хорошо понял, что если это не размолвка, то разлука, — однако я не могу перестать принимать живое участие в вашей судьбе и в вашем таланте. Вы обещали мне писать, но, конечно, сами в это плохо верили. Вы очень привлекательны и очень умны, что не всегда совпадает, и с вами беседовать — изустно и письменно — очень приятно… Со времени вашего возвращения в Петербург вы выступили в новых ролях. Не сообщите ли вы мне некоторые сведения о них, а также о вашем здоровье и скоро ли вы выходите замуж? Будем надеяться, что все обойдется благополучно и вы будете продолжать ложиться спать со спокойной совестью и с тем чувством чего-то неудовлетворенного и даже грустного, которое, по воле судеб, всегда сопровождается исполнением долга… В Петербург я, вероятно, приеду в конце этого года. Но увидимся ли мы — иначе как в театре — вот вопрос? Во всяком случае, мы увидимся не как прежние мы.

С а в и н а. Как мне было тяжело проститься с вами в Париже, что я тогда перечувствовала… Вы должны были все понять… Вы — знаменитый писатель, а я — бедная балаганная актриса. Не удивляйтесь этому названию; в данную минуту оно как нельзя более подходит ко мне: я играю на этой неделе десять раз, а бог дал семь дней только, — мне приходится играть почти два раза в день, на двух театрах. Наверно, это хорошо, мне это поможет заглушить… Вам скоро надоест мой почерк, но вы сами в этом виноваты — я чувствую необходимость во всем исповедоваться перед вами. Многое хотелось бы вам еще сказать. Для меня встреча с вами… ну, вы сами знаете… и не судите слишком строго несчастную Савину.

Т у р г е н е в. Помните, я вам как-то раз сказал, что вы в моей жизни оставили след, который не изгладится, хотя бы я сам старался его стереть… Правду я тогда сказал… Но позвольте вас спросить: как же это вы не сумели обеспечить себя от такой неслыханной эксплуатации? Играть два раза в день — да это чудовищно! Или, может быть, вам такая лихорадочная деятельность нужна, чтобы «заглушить»… Что же именно?.. Вот уж точно, в отношении к вам, можно цитировать: «Только временное — вечно». Живешь со дня на день, думаешь: это только так, пока… а смотришь: и всю жизнь так проживешь… Читал я в газетах отчет о вашей последней роли в пьесе Островского. Говорят, вы прелестны в русском костюме: не пришлете ли вы карточку? Впрочем, как сказано у Богдановича: «Во всех ты, душенька, нарядах хороша».

С а в и н а. Когда же вы приедете в Петербург, посмотреть меня в новой роли?

Т у р г е н е в. А, господь ведает! Это будет зависеть от различных обстоятельств, которые могут совершиться скоро или затянуться… Надеюсь все же прибыть в Россию не позже января. Я, конечно, вас увижу, но… присутствие вашего будущего супруга, которое меня несколько смутило в Париже, будет иметь свое влияние… Прошедшее едва ли воротится даже в том виде, в каком оно было… Должен вам сознаться, что старею — и стареюсь… что не всегда совпадает. Что делать! Как говорит пословица: «Пожито, попито — надо и честь знать…»

С а в и н а (читает письмо). «Париж, 13 марта 81-го года. Если Вы будете продолжать так не щадить себя, Вы непременно себя уходите, и я, не шутя, предлагаю Вам сделать мне честь и удовольствие: отдохнуть несколько дней или недель в моей деревне. Воображаю, как должны были подействовать на Вас похороны Достоевского и потом смерть Елизаветы Матвеевны Левкеевой. С Вашими нервами нужна крайняя осторожность. И как это не было близ Вас хорошего приятеля, чтобы помешать Вам доводить себя до изнеможения! В мае я приеду в Спасское и останусь там все лето. Лучше для Вашего здоровья ничего нельзя придумать, как безмятежное и спокойное житье в деревне».

Т у р г е н е в. У меня — в Спасском — и климат хороший, и сад прекрасный, и повар отличный, и я вас на руках носить буду… Очень приятная мысль!…

С а в и н а (продолжает читать). «Так как у меня семейство Полонских гостить будет, то и приличие будет соблюдено. Таким образом, быть может, исполнится то, о чем я мечтал в прошлом году… Подумайте и напишите мне, чтобы я мог порадоваться заранее… Как бы это было хорошо, и как бы Вы поправились на нашей черноземной почве… И как бы мы отлично провели время…»

Т у р г е н е в. Что там ни говори, а между вами и мною установилась связь, которую ничто порвать не может… Ваш развод подвигается? Ведь вы для чего это делаете, чтобы выйти замуж за вашего блестящего военного, господина Всеволожского? Или вам только хочется получить свободу?

С а в и н а (словно про себя). Я не верю ни одному слову Всеволожского… не уважаю его, даже ненавижу, а люблю… без памяти люблю.

Т у р г е н е в. А фотографию свою вы так мне и не прислали? Милая Мария Гавриловна, я вас очень люблю — гораздо больше, чем следовало, — но я в этом не виноват… Спасибо за обещание погостить у меня в Спасском. Посмотрим, как вы его сдержите… Надеюсь, что вы не слишком соскучитесь под моим кровом… Как приятно будет мне снова увидеть ваши прекрасные глаза. Особенно если я замечу в них хоть искру удовольствия…

Спасское. Кабинет Тургенева. Из окна открывается вид на парк. Т у р г е н е в, в коричневой парижской «вязанке» и с небрежно завязанным белым шарфом вместо галстука, сидит в кожаном кресле за письменным столом. Слышна музыка — Глинка, «Сомнение» (виолончель, рояль и женский голос). Некоторое время Тургенев молча слушает. Потом тихо поет последние слова романса.

Т у р г е н е в. Как удивительно богата Россия талантами! Глинка!.. Имя его не забудется… (После паузы.) Вспомнят ли обо мне когда-нибудь? И чья трепетная женская рука… «Ты сорвала все мои цветы, и ты не придешь на мою могилу». Под гору пошла дорога… Судьбой отсчитанные дни!.. И, как прежде, один… Куда мне деться? Что предпринять? Я как одинокая птица без гнезда. Куда полететь?..

Входит С а в и н а. На ней белое платье, перехваченное в талии широкой белой лентой.

С а в и н а. Пойдемте в сад. Мы на террасе так славно пели… Было очень весело! Яков Петрович Полонский очень мил, он посвятил мне свои стихи…

Т у р г е н е в. Ну-с, пожалуйте исповедоваться! Вы хотели рассказать историю с князем…

С а в и н а. Голицыным-Головкиным? Если вас это интересует.

Т у р г е н е в. Да, пожалуйста, расскажите, расскажите…

С а в и н а. Это произошло четыре года назад, во второй сезон работы в Александринском театре… От переутомления и всяких тревог и огорчений я заболела. Пролежала месяц. Доктор Боткин сказал: «Вам необходимо немедленно ехать за границу, лучше всего в Италию, в Сорренто, например»… Это было начало февраля и разгар сезона. Из-за моей болезни некоторые бенефисы откладывали, и труппа была возбуждена против меня… Доктора написали свидетельство, и я подала просьбу об отпуске за границу, а также просила у дирекции денег на дорогу. Отпуск мне выдали за шесть месяцев, а денег двести рублей. Я могла доехать на них только до Вены… Отношение ко мне дирекции крайне меня огорчило… Пришлось сделать большой долг и отправиться. Полумертвая, истерзанная нравственно больше еще, чем физически, я отправилась в далекий путь с полузнакомой мне девушкой, с искренними пожеланиями друзей и с тайным предчувствием не вернуться. Так казалось мне, да и всем… Я не вынесла долгого пути и свалилась в Венеции, откуда меня привезли во Флоренцию почти без сознания. Там в это время оказался князь Евгений Юрьевич Голицын… Мы были и раньше знакомы и считались старыми друзьями. Встреча с ним крайне меня обрадовала, и я охотно последовала его совету отдохнуть и пожить во Флоренции.

Пауза.

Т у р г е н е в. Что же вы остановились? Продолжайте, вы интересно рассказываете.

С а в и н а. Злые языки утверждали, что он в меня влюблен, но я почему-то не допускала этой мысли: она казалась мне оскорбительной. Тогда я еще верила дружбе между мужчиной и женщиной и считала князя идеалом друга… Три недели я прожила во Флоренции, стала поправляться, и доктор позволил осмотреть город. Мария Михайловна, моя компаньонка, рассказала, с какой заботливостью князь относился ко мне во время болезни. Действительно, я была окружена вниманием, которого не замечала в первое время. Неужели князем руководило другое чувство, чем дружба? Эта мысль огорчила меня несказанно. Этот человек, знающий мою жизнь, видящий, какое глубокое горе переживала я тогда и как я была слаба во всех отношениях, решается оскорбить, меня своим чувством! Сознание это доводило меня до отчаяния… Я решила выждать время, в смутной надежде ошибиться в своих предположениях.

Т у р г е н е в. И вы ошиблись?

С а в и н а. Наступил день моего рождения, и князь предупредил, что он хочет передать мне что-то важное. С ужасом ждала я князя… Я была уверена, что при одном намеке выскажу моему «поклоннику» все мое презрение. Я заранее плакала при мысли о моем разочаровании. Тридцатое марта день был серенький, холодный. Я сидела в огромном кресле перед камином, укутанная, дрожала и от холода и от ожидания… Наконец в дверь постучали… Вошел князь с огромными букетами цветов… Мы остались одни… для «важного разговора»…

Т у р г е н е в. Он сделал вам предложение?

С а в и н а. Князь просил моей руки. Я была более чем поражена… Мне хотелось просить прощение за все дурное, что я думала о нем…

Т у р г е н е в. И что же вы ответили князю?

С а в и н а. Что я могла ответить? Что это невозможно, немыслимо… Я приводила тысячу доводов, но князь их все опровергал: «Сцену вы не оставите, я знаю, что ничем не могу заменить то, что дает искусство, я строго и долго обдумывал этот шаг, прежде чем на него решиться… Я хочу только вашего спокойствия и могу вам дать его… Вы несчастны, и вас некому утешить, теперь, больная, вы брошены судьбой в такую даль… Имея все права быть любимой, вы отравляете себе жизнь разочарованием в двадцать два года…» Так он говорил и повторял то, что я много раз думала сама, но он забыл самое главное… После моего несчастного брака с Савиным выйти опять замуж за человека, которого не любишь, значит, обмануть и себя и его.

Т у р г е н е в. Вы ему так и сказали?

С а в и н а. Я не скрыла от князя, что не люблю его… Я верила ему одному в целом мире, больше у меня не было друзей, но все-таки ответила «нет»… Я не могла иначе… Связать себя на всю жизнь с нелюбимым человеком… и для чего?.. Тогда я никого еще не любила… и хотела только свободы…

Т у р г е н е в (взял со стола толстую синюю тетрадь). Вот вам — извольте писать.

С а в и н а. Что же я буду писать?

Т у р г е н е в. Пишите то, что рассказывали мне и как рассказывали… у вас должен быть прекрасный слог…

С а в и н а. Не могу, пробовала. Дневников писать не умею, а как сядешь за стол и начнешь сочинять, так захочется быть умной, что «литературничанье» в конце концов самой опротивеет…

Т у р г е н е в (улыбнулся). «Литературничанье»… это очень хорошо вы сказали. Все же попробуйте, у вас должно получиться.

Небольшая пауза.

С а в и н а. Вы обещали прочитать новые стихотворения в прозе.

Т у р г е н е в. Вы хотите их послушать?

С а в и н а. Зачем вы спрашиваете?

Т у р г е н е в (читает стихотворение). «Она протянула мне свою нежную, бледную руку… а я с суровой грубостью оттолкнул ее. Недоумение выразилось на молодом, милом лице; молодые добрые глаза глядят на меня с укором; не понимает меня молодая, чистая душа. «Какая моя вина?» — шепчут ее губы. «Твоя вина? Самый светлый ангел в самой лучезарной глубине небес скорее может провиниться, нежели ты. И все-таки велика твоя вина передо мною. Хочешь ты ее узнать, эту тяжелую вину, которую ты не можешь понять, которую я растолковать тебе не в силах? Вот она: ты — молодость; я — старость».

Пауза.

С а в и н а. Зачем… так грустно?..

Т у р г е н е в. Зачем? Зачем вы посетили нас? (Перебирает листки. Читает.) «Мне смешно… и я дивлюсь на самого себя… Непритворна моя грусть, мне действительно тяжело жить, горестны и безотрадны мои чувства. И между тем я стараюсь придать им блеск и красивость, я ищу образов и сравнений; я округляю мою речь, тешусь звоном и созвучием слов. Я, как ваятель, как золотых дел мастер, старательно леплю и вырезываю и всячески украшаю тот кубок, в котором я сам же подношу себе отраву».

С а в и н а. Боже мой, какая трогательная нежность образов, и как все это грустно. (Пауза.) Скажите, Иван Сергеевич… Ваши письма… ко мне… тоже фразы… вы… «тешитесь звоном и созвучием слов»?..

Т у р г е н е в. Не верите? Не можете поверить?.. (Пауза.) Я расскажу вам одну истинную историю… Однажды к матери моей приехала одна барыня, которая потеряла сына. И так глупо, так неестественно рассказывала о своем горе, так фразисто, что меня покоробило; она показалась мне притворщицей, которая вовсе ничего не чувствует и приехала только для того, чтобы возбудить наше к ней сожаление. Я и моя мать внутренне ее осуждали и над ней смеялись… И что же? Эта барыня так сильно чувствовала свое горе, что через неделю сошла с ума: бросилась в пруд и утопилась… Нельзя знать, каким фразам верить, каким не верить… Иногда и правда облекается в подозрительно неестественные фразы.

Пауза.

С а в и н а. Это, наверно, большое счастье… творить, писать.

Т у р г е н е в. Счастье — покой, а покой ничего не создает.. Думаю, не может быть счастливых художников.

С а в и н а. Я счастлива, когда играю на сцене… Очень счастлива!..

Т у р г е н е в. Вы просто прелесть и сама непосредственность! (Целует ей руку.)

Пауза.

С а в и н а (смотрит в окно). Вам здесь, наверно, хорошо… Лучше, чем там, в Париже… Какой чудесный вид из окна! Сад, липы…

Т у р г е н е в. Мои деревья! Да, вы правы. Пишется хорошо только здесь, в русской деревне. Вот за этим столом я написал «Отцы и дети»… Любил я своего Базарова… Я плакал, когда закончил повесть смертью моего героя… Между прочим, когда я писал Базарова, то вел от его имени дневник. Книгу ли новую прочитаю, человека интересного встречу или событие какое-нибудь общественное произойдет — все это вносил в дневник с точки зрения Базарова. Вышла претолстая тетрадь и очень интересная, но она пропала. Кто-то взял и не возвратил. (После паузы.) С тех пор мои убеждения не изменились… Базаров… Мы вступаем в эпоху только полезных людей, и это будут лучшие люди. Их, вероятно, будет много!..

С а в и н а. Я больше люблю ваше «Дворянское гнездо». Прощание с прошлым… И Лиза… такая чистая, прозрачная вся… я бы очень хотела сыграть ее на сцене… Ну почему вы не напишете для меня роль?

Т у р г е н е в. Лизу вы точно могли бы сыграть. Вижу вас в роли Елены рядом с Инсаровым.

С а в и н а. Почему вы так назвали свой роман: «Накануне»? Накануне чего?

Т у р г е н е в. Новой жизни… Сначала я назвал роман по имени главного его героя — «Инсаров», а потом заменил… Раскритиковали меня сильно. Даже эпиграммы появились: мое произведение потому-де названо «Накануне», что оно вышло накануне хорошего романа… Ни одна из моих книг не вызвала столько статей в журналах. Самою выдающеюся была, конечно, статья Добролюбова «Когда же придет настоящий день?». Статья меня смутила и встревожила, и мы разошлись и с Добролюбовым, и с Чернышевским, да и с Некрасовым тоже… (Пауза.) Но самый большой успех у публики имело, конечно, «Дворянское гнездо». То, о чем я мечтал для себя в те годы, носилось передо мною. Лаврецкий — это ведь я сам. Я всегда в своих романах неудачным любовником изображаю себя.

С а в и н а. Грех так говорить. Вас любят, и вы это отлично знаете… (После паузы.) А что, если госпожа Виардо напишет вам: «Приезжайте!»?

Т у р г е н е в. Должен буду уехать…

С а в и н а. Вы отдали всего себя, свое сердце, свой талант этой женщине… Такая любовь! Всю жизнь!..

Т у р г е н е в. Всякая любовь настоящее бедствие, когда ей отдаешься весь. Как больной, жаждешь покоя, завидуешь свободному и беззаботному человеку… Томительно это рабство!

С а в и н а. Уйдите, совсем уйдите! Не возвращайтесь к ней!

Т у р г е н е в. Не в мои годы начинать жизнь сызнова… (После паузы.) Я ей благодарен за все… И потом, она воспитала мою дочь.

Пауза.

С а в и н а. Вы живете прошлым?

Т у р г е н е в. А что поделаешь? Надежды на счастье нет, а гнаться за ним все же хочется.

Пауза.

С а в и н а. Пойдемте в сад, дождь прошел.

Т у р г е н е в. Мне нужно еще немного поработать. Вы посидите в саду вон на той скамье… Там Лаврецкий простился с Лизой…

С а в и н а. Неужели это та скамья?

Т у р г е н е в. Та самая.

С а в и н а. Дайте мне, пожалуйста, книгу. Я хочу вспомнить.

Т у р г е н е в (передает книгу). Я приду к вам в сад.

С а в и н а. Буду вас ждать. (Уходит.)

Сад. Уходящая вдаль аллея. С а в и н а сидит на скамье, она заснула, книга выпала из рук.

Ей снится сон. И в этом сне ей чудится, что Тургенев и Лаврецкий — одно лицо. Музыка. Глинка — «Вальс-фантазия».

К скамье подходит Т у р г е н е в.

С а в и н а. Что с вами?

Т у р г е н е в (протягивает журнал). Прочтите вот, что отмечено карандашом… Прошу хранить это в тайне.

С а в и н а (прочитав). Это ужасно! Да, может быть, это еще и неправда.

Т у р г е н е в. Оттого-то я просил вас не говорить об этом никому.

С а в и н а. Скажите, вы не огорчены? Нисколько?

Т у р г е н е в. Я сам не знаю, что я чувствую.

С а в и н а. Но ведь вы ее любили прежде?

Т у р г е н е в. Любил.

С а в и н а. Очень?

Т у р г е н е в. Очень.

С а в и н а. И не огорчены ее смертью?

Т у р г е н е в. Она не теперь для меня умерла.

С а в и н а. Это грешно, что вы говорите… Не сердитесь на меня. Вы меня называете своим другом: друг все может говорить. Мне, право, даже страшно… Точно это вам в наказание послано.

Т у р г е н е в (горько усмехнулся). Вы думаете? По крайней мере, я теперь свободен.

С а в и н а. На что вам ваша свобода? Вам не об этом теперь надо думать, а о прощении.

Т у р г е н е в. Я давно ее простил.

С а в и н а. Нет, не то. Вы не так меня поняли. Вы должны позаботиться о том, чтобы вас простили…

Т у р г е н е в. Кому меня прощать?

С а в и н а. Кому? Богу. Кто же может нас простить, кроме бога.

Т у р г е н е в (взял ее руку). Поверьте, я и так довольно был наказан. Я уже все искупил.

С а в и н а. Это вы не можете знать… А что же ваша дочь?

Т у р г е н е в. О, не беспокойтесь! Я уже послал письма во все места. Будущность моей дочери обеспечена… Но вы правы, что мне делать с моей свободой? На что мне она?

С а в и н а. И неужели… неужели вы даже не заплакали…

Т у р г е н е в. Нет. Я был поражен; но откуда было взяться слезам? Плакать о прошедшем — да ведь оно у меня все выжжено! Я, может быть, был бы более огорчен, если бы я получил это известие раньше…

С а в и н а. Раньше?

Т у р г е н е в. Да-да, вы угадали. За эти дни, что вы здесь, я узнал, что значит чистая женская душа, и мое прошедшее еще больше от меня отодвинулось… Я уже привык ничего не скрывать от вас и надеюсь, что и вы отплатите мне таким же доверием.

С а в и н а. Вы думаете? В таком случае я бы должна была… да нет! Это невозможно… Мне кажется, я не должна… А впрочем, что за откровенность вполовину? Я получила сегодня письмо… от него.

Т у р г е н е в. Он просит вашей руки?

С а в и н а. Да.

Т у р г е н е в (после паузы). Ну, и что же вы ему отвечали?

С а в и н а. Я не знаю, что отвечать.

Т у р г е н е в. Ведь вы его любите?

С а в и н а. Он, кажется, хороший человек…

Т у р г е н е в. Я желаю знать, любите ли вы его тем сильным, страстным чувством, которое мы привыкли называть любовью?

С а в и н а. Как вы понимаете, — нет… Я ничего против него не имею.

Т у р г е н е в. Однако вы колеблетесь?

С а в и н а. Да… и, может быть, вы, ваши слова тому причиной…

Т у р г е н е в. О дитя мое! Не мудрствуйте лукаво, не называйте слабостью крик вашего сердца… Не берите на себя такой страшной ответственности перед тем человеком, которого вы не любите и которому хотите принадлежать…

С а в и н а. Я слушаюсь, я ничего не беру на себя.

Т у р г е н е в. Слушайтесь вашего сердца; оно одно вам скажет правду… Опыт, рассудок — все это прах и суета!.. Не отнимайте у себя лучшего, единственного счастья на земле.

С а в и н а. Вы ли это говорите? Были ли вы счастливы?

Т у р г е н е в. Не говорите обо мне! Вы и понять не можете… Я был счастлив.

С а в и н а. Мне кажется, счастье на земле зависит не от нас…

Т у р г е н е в. От нас, от нас, поверьте мне (взял ее руки), лишь бы мы не портили сами своей жизни. Для иных людей брак по любви может быть несчастьем, но не для вас, с вашей ясной душой! Умоляю вас, не выходите замуж без любви. Поверьте мне — я имею право это говорить… И если ваш бог… Об одном только прошу я вас, не решайтесь тотчас, подождите, подумайте о том, что я вам сказал… Не правда ли, вы обещаете мне не спешить?

Большая пауза. Музыка.

Вы прочли эту книгу?

С а в и н а. Нет, мне теперь не до книг. (Хочет уйти.)

Т у р г е н е в. Постойте на минуту, я с вами так давно не был наедине. Вы словно меня боитесь.

С а в и н а. Да.

Т у р г е н е в. Отчего же, помилуйте!

С а в и н а. Не знаю.

Т у р г е н е в. Скажите, вы еще не решились?

С а в и н а. Что вы хотите сказать?

Т у р г е н е в. Вы понимаете меня…

С а в и н а. Не спрашивайте меня ни о чем… я ничего не знаю, я сама себя не знаю.

Музыка.

Т у р г е н е в. Я не думал прийти сюда… Я хотел бы еще немного поработать… Меня привело… Я… я… я… люблю вас.

С а в и н а. Что мы это делаем с вами? Мне страшно…

Т у р г е н е в: Я вас люблю. Я готов отдать вам всю жизнь мою.

С а в и н а. Это все в божьей власти…

Т у р г е н е в. Но вы меня любите… Мы будем счастливы. (Привлекает Савину, голова ее падает к нему на плечо, он отклонил голову, коснулся ее губ. Затем медленно уходит.)

Сон кончился. Большая пауза. Музыка.

Появляется Т у р г е н е в, он в соломенной шляпе. Увидев спящую Савину, останавливается.

Т у р г е н е в. Стой! Какою я теперь тебя вижу — останься навсегда такою в моей памяти! С губ сорвался последний вдохновенный звук, глаза не блестят и не сверкают — они меркнут, отягощенные счастьем, блаженным сознанием той красоты… которую удалось тебе выразить, той красоты, вслед которой ты словно простираешь свои торжествующие, свои изнеможенные руки! Вот она — открытая тайна, тайна поэзии, жизни, любви! Вот оно, вот оно, бессмертие! Другого бессмертия нет — и не надо. В это мгновение ты бессмертна. Оно пройдет — и ты снова щепотка пепла, женщина, дитя… Но что тебе за дело! В это мгновение — ты стала выше, ты стала вне всего преходящего, временного. Это твое мгновение не кончится никогда. (Идет медленно к скамье.)

Пауза. Музыка.

С а в и н а (просыпаясь). Боже, какая чудесная музыка!.. (Тургеневу.) Странный сон… Мне приснилось… будто Лаврецкий и вы — одно лицо, и вы приходили сюда…

Т у р г е н е в. Это, верно, от деревьев. В освещенных деревьях есть что-то таинственное и фантастическое, что говорит воображению. (Подходит к дереву.) Неужели из старого дерева пойдут новые листья? (Медленно идет в глубину сада.)

Савина также медленно идет к просцениуму. Та же музыка.

С а в и н а. Мне всегда хотелось олицетворить чудный образ тургеневской Лизы. Почти через тринадцать лет, в мой бенефис, 27 января 1894 года, на Александринской сцене была поставлена пьеса «Дворянское гнездо», в сценической переделке Вейнберга. Волнению моему не было меры. Малейшая неточность повергала меня в отчаяние. Мое дерзкое желание сыграть Лизу казалось мне чудовищным, и я боялась, что нашему веку Лиза покажется скучной. Одно меня утешало: публика хоть услышит язык Тургенева… Это музыка в литературе, и хотя не все любят симфонические концерты, но все-таки не отказываются их слушать… Пять дней гостила я у моего друга в его последний приезд на родину. Иван Сергеевич прочитал мне «Песнь торжествующей любви». Помню, он спросил меня, как мне понравилась новая его повесть. Что я могла ответить? Поняла я плохо, но очень мне понравилось… Тургенев любил читать свои вещи.

Снова аллея парка. Т у р г е н е в идет навстречу Савиной.

Я не перестаю восхищаться вашим садом. Эти липы…

Т у р г е н е в. Я ничего не знаю прелестнее этих старых садов, и нигде на свете нет такого запаха. Эти узкие аллеи, заросшие шелковистой травой и земляникой… Вам хорошо здесь?

С а в и н а. Я так благодарна вам за приглашение. Здесь я отдохнула и душой и телом… Всю жизнь я живу в другом, бутафорском лесу. Дышу пылью кулис.

Т у р г е н е в. Оставайтесь… погостите еще несколько дней.

С а в и н а. Мне нельзя остаться… нельзя нарушать контракт. И потом… я получила письмо от Всеволожского… моего будущего мужа.

Т у р г е н е в. Все-таки решились?

С а в и н а. Оставаться без возлюбленной? Это неопределенное положение? Роман с актрисами поощряется в этом лживом и чопорном Петербурге, но брак — никогда… Всеволожский пишет, что собирается выйти в отставку. У него большое имение — Сива — в Пермской губернии.

Т у р г е н е в. Вы бросите сцену?

С а в и н а. Разве я могу? Это моя жизнь. Если он меня действительно любит — поймет… А вы опять уедете в Париж?

Т у р г е н е в. Что же мне остается?

Пауза.

С а в и н а. Поклонитесь от меня этой женщине.

Тургенев срывает розу и передает Савиной. Слышна музыка — старинный вальс Ланнера.

Боже!.. Как хороша эта роза! (После паузы.) «Где-то, когда-то, давно-давно тому назад, я прочел одно стихотворение. Оно скоро позабылось мною… Но первый стих остался у меня в памяти: «Как хороши, как свежи были розы…» Теперь зима: мороз запушил стекла окон; в темной комнате горит одна свеча. Я сижу, забившись в угол; а в голове все звенит да звенит: «Как хороши, как свежи были розы…» Я никогда вас не забуду.

Савина обнимает и целует Тургенева. Быстро уходит.

Т у р г е н е в (оставшись один). «Как хороши, как свежи были розы… Свеча меркнет и гаснет… Кто это кашляет там так хрипло и глухо? Свернувшись в калачик, жмется и вздрагивает у ног моих старый пес, мой единственный товарищ… Мне холодно… Я зябну… и все они умерли… умерли… Как хороши, как свежи были розы…»

На сцене С а в и н а и Т у р г е н е в.

С а в и н а. На другой день я уехала в Москву… Иван Сергеевич часто писал мне. (Перелистывает письма.) «Ваше пребывание в Спасском оставило неизгладимые следы… Я еще короче узнал Вас… Комната, в которой Вы жили, так навсегда и останется «савинской»… Сообщенная Вами новость меня очень заинтересовала, так как дело идет о Вашем будущем».

Т у р г е н е в. Поглядел бы я на вас в ту минуту, когда провозглашали многолетие невесте! Ваше лицо всегда приятно видеть; оно должно было бы быть особенно интересным — именно тогда… Когда мы увидимся, если увидимся, вы мне все это расскажете с той тонкой и художественной правдивостью, которая вам свойственна, и с той милой доверчивостью, которую я заслуживаю — не как учитель — с маленьким или большим «у», — а как лучший ваш друг.

С а в и н а. Мой верный друг…

Т у р г е н е в. То, что свершилось накануне вашего отъезда, — помните, тогда в саду, мне трудно забыть… Когда и где я с вами увижусь? И чем вы будете тогда? Госпожой Всеволожской?

С а в и н а. Не знаю… Ничего не знаю…

Т у р г е н е в. Надеюсь, что вы не оставите меня без вестей о себе… Странное дело! В прошлом году, когда… Ну, вы знаете, что со мной происходило, я ни минуты не думал о вашем браке — мне это было чуждо; а теперь я часто ставлю себе этот вопрос, вероятно, потому, что я крепче и больше привязался к вам.

С а в и н а (читает письмо). «Нет сомнения в том, что Вас побуждает к этому поступку своего рода достоинство — положение Ваше станет более правильным — или нормальным, — но в то же время более зависимым, и в конце концов Вы соедините Вашу судьбу с судьбою человека, с которым у Вас, сколько я могу судить, мало общего. (Задумалась. После паузы.) Надеюсь, что Вы безусловно выгородите себе свободу сценической деятельности… Это для Вас то же самое, что воздух для легких, — и Вы не дадите задушить себя… Оно было бы еще понятно, если бы существовала сильная страсть… Но ведь этого, кажется, нету?» Вы ошибаетесь, милый Иван Сергеевич! Люблю его… люблю… И нет жертвы, перед которой бы я остановилась. Что мне делать? Бежать? Чтобы никто не знал. Куда-нибудь далеко, за границу?!

Т у р г е н е в. Вы мечтаете, как бы хорошо было убежать потихоньку за границу, а я мечтаю, как было бы хорошо проездить с вами вдвоем хотя с месяц, да так, чтобы никто не знал, кто мы и где мы… Представьте-ка следующую картину: Венеция в октябре — лучший месяц в Италии — или Рим… ходят по улицам или катаются в гондоле два чужестранца: один высокий, неуклюжий, беловолосый и длинноногий, но очень довольный; другая — стройненькая барыня с удивительными черными глазами… Положим, что и она довольна. Ходят они по галереям, обедают вместе, вечером вдвоем в театре, а там… Там мое воображенье почтительно останавливается… Но эти мечты так и останутся мечтами.

С а в и н а. Вы работаете или только собираетесь? В газетах сообщали, что вы начали писать новую комедию?

Т у р г е н е в. Заврались. Я начал понемногу работать. Только не комедию. Увы! Я на это не мастер, а то какую бы роль для вас придумал!

С а в и н а. Жаль, очень жаль. Хотя я имею на сцене успех, но он меня не радует. Газеты, правда в шутку, сообщают, что светские молодые люди шьют новые фраки три раза в год: к рождеству, к пасхе и к бенефису Савиной. А наши дамы… — о эти дамы!.. — приезжают в театр специально, чтобы копировать мои туалеты. Ролей настоящих нет. Все твердят: классические пьесы публика терпеть не может. Кому, мол, это нужно? «Овечий источник» называют допотопной пьесой. Что же остается? Да, сцена — моя жизнь или, вернее, отрава… Я отравлена сценой. Если бы мне не пришлось «умирать» на сцене хотя бы раз в месяц, я умерла бы в самом деле. Поэтому я не могу играть искусственно… Нет, уйду я со сцены, совсем уйду!

Т у р г е н е в. Вы скучаете и хандрите — это еще не слишком большая беда. «Скука — отдохновение души», как сказано у Пушкина, и хандрят только молодые сердца, у которых еще много впереди, — это птица, которая пока еще не может полететь, куда бы ей хотелось; но крылья у нее есть — да такие славные! И она полетит!..

С а в и н а. Я была в самом грустном настроении, и ваше письмо почти уничтожило мою грусть… Что мне делать? Может быть, в Италию поехать, отдохнуть немного?!

Т у р г е н е в. Намерение ваше ехать в Италию одобряю вполне. Я прожил во Флоренции много-много лет тому назад десять прелестных дней; она оставила во мне самое поэтическое, самое пленительное воспоминание… я был там один… Что бы это было, если бы у меня была спутница, симпатичная, хорошая, красивая — это уж непременно!.. Тогда мне еще сорока лет не было. Года почтенные… Но я был еще очень молод, не то что теперь. Однако ни локтя не укусишь, ни прошедшего не вернешь… Если вы попадете во Флоренцию, поклонитесь ей от меня. Я проносил мимо ее чудес влюбленное… но беспредметно влюбленное сердце. Или нет: я в нее был влюблен. Ох уже эти мне каменные красавицы! Вы — красавица, и не каменная, только согреваетесь вы не моими лучами.

С а в и н а. Тогда, в январе восемьдесят второго года, у меня показались признаки какой-то странной болезни — были обмороки… И наконец доктора объявили, что у меня астма. В феврале отправили меня в Мерон, там у меня показалась кровь горлом. Через две недели я переехала в Верону, где дом и могила Джульетты. Наконец я попала в Париж… Иван Сергеевич показал меня знаменитому доктору Шарко. Тот… велел ехать в Сицилию. Это было в самом конце марта. Я, как сейчас, вижу маститую фигуру Ивана Сергеевича. Он пришел ко мне тридцатого марта, в день моего рождения, с двумя вазонами чудных азалий в каждой руке. Пожелал мне «цвести как они»… (После паузы.) Это было прощание с Тургеневым, больше я его не видела. Но письма… письма продолжались… (Пауза. Читает.) «Чуть не через целое полушарие перекидываемся мы нашими письмами, милая Мария Гавриловна! Очень рад слышать, что мои доставляют Вам некоторое удовольствие; Ваши утешают меня в моем невеселом положении. Болезнь моя хоть легкая, но… неизлечимая… Хоть бы годик подождала эта болезнь — я бы успел съездить в Спасское… Сколько у меня было планов — и литературных, и деловых, и всяких. Теперь все это упало в воду»… Он мечтал много еще написать!..

Теперь мы видим Т у р г е н е в а в его парижском кабинете. Он сидит в кресле, с рукописью.

Т у р г е н е в. Бодрость духа во мне исчезла, в будущее стараюсь не заглядывать и уже не позволяю себе мечтать о свидании с вами.

С а в и н а. А ваши письма?! Переслать их вам?

Т у р г е н е в. Вы можете делать с ними, что вам угодно… То же самое, что вы могли бы сделать со мной самим, если бы… если бы… Предоставляю вам докончить эту фразу…

С а в и н а. Не понимаю…

Т у р г е н е в. Столкнись наши жизни раньше… Но к чему все это? Я как мой немец Лемм в «Дворянском гнезде» — в гроб гляжу, не в розовую будущность… Невеселые вещи говорю я вам, простите меня, но с вами невозможно притворяться… Я вас очень, очень люблю…

С а в и н а. Мы были в самой тесной дружбе, я посылала новые пьесы, которые мне приходилось играть, к нему в Париж и получала от него советы. (Тургеневу.) В театре хотят поставить «Снегурочку» Островского с музыкой Чайковского, но я думаю, этот поэтический образ ко мне не подходит.

Т у р г е н е в. Я уверен, что вы будете в нем прелестны. Я бы охотно посмотрел на вас в виде ледяной статуйки. А взрыв страсти вам удастся — это уж наверное. Но вот трагедия в стихах… Вы стихи не так хорошо читаете. Вы их словно боитесь и произносите их не с той естественностью, которая вам присуща… Видите, даже к вам я могу относиться критически…

С а в и н а (перебирает письма). «Буживаль. 8 августа 1882 года. Прежде всего позвольте поздравить Вас не столько с браком, сколько с выходом из ложного положения, которое Вас тяготило. Искренне желаю (и надеюсь, что мое желание исполнится), чтобы Вы не раскаивались в своем решении». (После паузы.) Вы приедете в Петербург?

Т у р г е н е в. О моей поездке в Россию думать нечего. Я был бы рад увидеть вас. Да вы были бы рады, — видите, какой я самонадеянный человек! О своем здоровье вы не упоминаете? Стало быть, вы расцвели и цветете, как та роза, помните?

С а в и н а. Разве я могу забыть?!

Т у р г е н е в. Наберитесь сил для будущего сезона, будущих ролей, и может быть, я буду так счастлив, что увижу вас в одной из них.

С а в и н а. Успех меня не радует. Я научилась ценить эти аплодисменты и лавры. Путь к славе — путь тернистый. Пустой мне раньше казалась эта фраза. Теперь я хорошо знаю ее смысл… Если бы вы были рядом, вы все бы поняли… Приезжайте в Петербург, молодежь будет вас на руках носить…

Т у р г е н е в. Меня гораздо сильнее привлекает мысль, что я бы мог ухаживать за вами, хотя, слава богу, вы теперь здоровы и не нуждаетесь в сиделке-старике. Но есть разные роды ухаживания. Видеть вас, беседовать с вами — было бы для меня великим удовольствием.

С а в и н а. И для меня тоже…

Т у р г е н е в. Вам не следует расстраивать свое здоровье разными интригами и сплетнями. Помните слова, сказанные мне одним старым дворовым: «Коли человек сам бы себя не поедал, никто бы с ним не сладил». Не поедайте самое себя!..

С а в и н а. Надеюсь, что здоровье ваше поправляется. Над чем вы сейчас работаете?

Т у р г е н е в. Удалось закончить довольно большую повесть «Клара Милич». Как бы я был рад прочесть ее вам с глазу на глаз! Ну, что будет, то будет… Нечего вперед загадывать…

С а в и н а. Милый Иван Сергеевич! Я уже привыкла во всем исповедоваться перед вами. На должность директора императорских театров назначили Ивана Александра Всеволожского, родственника моего мужа. Теперь для меня стало еще хуже. Он боится, что его обвинят в потворстве, а я не хочу дразнить гусей. Он допустил отнять у меня бенефис — «за капризы». Нет, не могу больше… Уйду в отставку…

Т у р г е н е в. Что это, помилуйте, вы даже об отставке упомянули! А те новые роли, в которых я хотел вас видеть в Петербурге, когда я туда вернусь… если только мне суждено туда вернуться? Вы должны остаться на сцене еще лет сорок, что я, конечно, не увижу и о чем даже не очень сожалею…

С а в и н а. Нет, слава моя меня не переживет.

Т у р г е н е в. Ну что вы… помилуйте?! И не хандрите больше… А мне… мне через четыре дня шестьдесят четыре года. Смирился я, милая Мария Гавриловна, смирился… Я себя спрашиваю: да полно, я ли это, тот молодой, хотя седовласый, человек, который мог загораться от одного поцелуя прелестных губ?..

С а в и н а. Я очень хочу вас видеть, поговорить с вами. Вы не сможете приехать в Петербург?

Т у р г е н е в. Перспектива нашего свидания в Петербурге все более и более заволакивается туманом… А я с большим правом, чем вы, могу сказать, что сам не знаю, что со мною будет, когда я вас увижу. Оттого-то мне и невесело думать об этом загадочном будущем… А впрочем… чем черт не шутит, сказал бы я, если бы мог думать, что даже черт вмешивается в людские дела. Но он, подражая своему господину, предоставляет этим делам идти как им вздумается… И со всем тем, я не хочу терять надежды.

С а в и н а. Мне казалось, что я увижу его еще раз — и непременно в Спасском, в его любимом Спасском. Я так надеялась, я была так уверена в этом…

Т у р г е н е в. О приезде в Россию мне, конечно, нечего думать, если нам суждено свидеться, то не иначе как здесь. Если когда-нибудь будете в Спасском, поклонитесь от меня дому, саду, моему молодому дубу — родине поклонитесь, которую я уже, вероятно, никогда не увижу…

Пауза. Вновь возникает музыка — Трио П. Чайковского.

С а в и н а. Больше я не получала писем. Последнее свое письмо Иван Сергеевич написал с трудом, карандашом. Письмо тому, кого он считал первым писателем России.

Высвечивается лицо Т у р г е н е в а. На столе горящая свеча.

Т у р г е н е в. Буживаль, 27 и 28 июня 1883 года. Милый, дорогой Лев Николаевич, долго вам не писал, ибо был и есть, говоря прямо, на смертном одре. Выздороветь я не могу, и думать об этом нечего. Пишу же я вам, собственно, чтобы сказать вам, как я был рад быть вашим современником, и чтобы выразить вам мою последнюю, искреннюю просьбу. Друг мой, вернитесь к литературной деятельности! Ах, как я был бы счастлив, если бы мог подумать, что просьба моя так на вас подействует!!! Друг мой, великий писатель русской земли, — внемлите моей просьбе! Не могу больше… Устал!..

Гаснет свеча. Идет занавес.

С а в и н а (на просцениуме). Умирая вдали от родины, Тургенев просил похоронить его в Петербурге, на Волковом кладбище, рядом с Белинским… Не верю, не хочу, не могу верить, что его нет… Я ничего не могу теперь… Я не плачу, я ничем не умею выразить моего горя… Его, даже далекого его нет. Все, что слышу, читаю эти дни, кажется таким мелким, ничтожным, и к чему все это? Мне кажется, что я ослепла наполовину или сплю летаргическим сном: слышу, чувствую и не могу крикнуть. Всю ночь сегодня я перечитывала дорогие письма — четыре последние года его жизни…

Музыка нарастает. Заполняет зал. Финал, трио.