Тайна Соколиного бора

В одном селе

Через заснеженное поле быстро неслось несколько упряжек. Покрытые инеем кони мчались галопом. Из-под копыт поднималась снежная пыль, летели комья снега.

Леня Устюжанин стоял в санях во весь рост. Одной рукой он держал вожжи; другой щелкал кнутом, ускоряя бег коней. И все покрикивал:

— Несите, соколики! Несите, родные!

Вдали в утренней мгле едва заметно вырисовывалась крылатая мельница, а от нее тянулся ряд осыпанных белым пухом придорожных верб.

На рассвете группа партизан въехала в степное село. Леня Устюжанин не собирался останавливаться здесь ни на минуту: он спешил добраться до леса.

Не прошло и часа, как Устюжанин со своими хлопцами пустил под откос поезд на ровной, безлесной местности. Немцы никак не ожидали, что партизаны посмеют на открытом участке пути совершить диверсию. Но Устюжанин на своих лошадях явился словно из-под земли и теперь, как вихрь, уходил от погони.

Хутор ожил. Над крышами прямой струей в небо тянулся дым, скрипели колодезные журавли.

— Немцев нет? — спросил Леня попавшегося им навстречу старика.

— Нет, нет! — покачал тот головой.

— А полицаи?

— Нет, нет!

Выехав на укатанную дорогу, кони понеслись еще быстрее. Люди выходили из хат и смотрели вслед необычному поезду. Узнав партизан, застегивая пуговицы на ходу, выбегала на улицу детвора.

Сани мчались по селу.

— Дяденька, дайте листовку! — кричали ребята.

Не останавливая лошадей, Леня вынул из кармана пачку листовок и бросил ее одному мальчику.

— Раздай всем! — крикнул он проезжая.

Ребята свалились в «кучу малу». Поднявшись, они собрались в кружок, а счастливый обладатель пачки наделял каждого трепещущими на ветру беленькими листками. К детям отовсюду подходили взрослые.

Уже выезжая из села, Леня заметил мальчика, который бежал через огороды. Он едва пробирался по глубокому снегу, доходившему ему чуть ли не до пояса, часто падал, проваливаясь с головой, но опять поднимался и снова бежал вперед.

«Спешит за листовкой», подумал Леня.

В одном месте улица круто поворачивала, и сани наскочили на ухаб. Толчок был так силен, что не ухватись Леня за сани, он наверняка вылетел бы в снег.

Четвертая подвода, отставшая на сотню метров и догонявшая галопом, со всего разгону налетела на ухаб. Сани перевернулись, и партизаны повалились в мягкий, пушистый снег.

Кони стали.

Партизаны, кто смеясь, а кто громко, но беззлобно поругивая ездового, вылезали из сугробов, очищали одежду и шапки, вытряхивали снег из-за воротников.

Если б не эта задержка, мальчику не догнать бы партизан. Фуражка то и дело сползала ему на глаза, но он бежал во весь дух. Увидев, что партизаны снова усаживаются в сани, мальчик закричал прерывающимся голосом:

— Дяденьки, родненькие! Подождите меня! Я сейчас… Я вот здесь…

Партизаны повернули головы. С усилием волоча по снегу ноги, к саням подходил паренек лет десяти-одиннадцати. На нем была залатанная, с чужого плеча фуфайка до колен; из-под нее виднелись плохонькая полотняная рубашка и такие же штанишки. Через дыры просвечивало худое, посиневшее от холода тело. Второпях мальчик потерял один валенок и теперь стоял полубосой на снегу. Но он, казалось, не замечал холода.

— Дяденька, возьмите меня в партизаны! Я-.

— А кто ты такой?

— Я вас давно ищу…

— Откуда же ты?

— Из Киева.

— А где твои родители?

— Отец мой — генерал, а мать — летчица. Она орденом Ленина награждена и Красной Звезды…

— Так почему ты не с ними?

— Они на фронте, а я…

Слезы покатились из глаз мальчика.

— Тоже допросчик нашелся! Не видишь — замерзает хлопчик! — рассердился на товарища другой партизан. Он снял с себя теплый кожух и закутал мальчика. — Поехали, парень! С нами не пропадешь.

Мальчик, завернутый поверх кожуха в шинель, оказался стиснутым в санях со всех сторон партизанами.

— Давай, гони!

— Да следи за дорогой, а то голову оторву! — предупредил кто-то ездового.

Лошади помчались вдогонку ушедшим вперед саням. Партизаны растирали руки мальчику, согревали их дыханием.

— Зовут тебя как?

— Ви-и-и-ктор.

— Замерз?

— Ни-че-го.

Он весь дрожал, как в лихорадке.

— Иван, у тебя ничего не осталось в фляжке?

— Как бы не так! — засмеялся кто-то из партизан.

— Чего смеешься? Как раз и осталось! — обиделся Иван.

— Дай сюда!.. Виктор, выпей вот, согреешься.

— Пионерам пить нельзя.

Партизаны засмеялись.

— На холоде можно.

— Нигде нель…

— Ты что же, хочешь воспалением легких заболеть? Какой же тогда из тебя партизан получится?

— А вы пьете?

— А как же на холоде не выпить? Такая, брат, у нас работа, у подрывников. Лежишь, лежишь в снегу, промерзнешь до костей, ну и если б…

— Да хватит тебе уж! Давай хлопцу побыстрей — видишь, посинел он.

Партизан отвинтил пробку, встряхнул флягу. На дне ее булькнула жидкость.

— Оставил, называется! — с укором взглянул он на Ивана и быстро поднес фляжку Виктору.

Тот не успел опомниться, как рот ему будто кипятком обожгло. Он глотнул раз, другой и поперхнулся. Долго откашливался, а потом жадно впился зубами в кусок промерзшего хлеба.

По телу разлилось приятное тепло, и Виктор заснул крепким сном.

Город, не отмеченный на картах

Это был настоящий город, с узенькими тропинками-улицами, каждая из которых имела свое название, с жилыми домами и площадью, на которой проходили занятия по тактике и зачитывались приказы. Были здесь столовая и пекарня, швейные, обувные и оружейные мастерские, склады. «Город» этот возник осенью и рос с каждым днем.

Здесь жили партизаны. Днем и ночью над головой шумели гигантские сосны, молодые хвойные деревья и тонкие, гибкие березы. Вились и таяли сизые дымки над бараками.

Каждый день в отряд прибывали люди. Их временно селили в готовых домах, а уже на другой день где-нибудь в сторонке строился новый барак. К нему протаптывали узкую тропинку, а потом кто-нибудь давал ей название. Так в «городе» появлялись «улицы».

Окруженная густыми елями, на отшибе расположилась хозяйственная часть отряда.

Покрытые снегом возы ожидали весны, сани были поставлены, как по шнурку. В грубо сколоченных стойлах помещались лошади. Здесь же откармливали быков и свиней. Седобородые партизаны с винтовками на ремне и гранатами за поясом смотрели за скотом.

На дорогах и тропинках вокруг партизанского города стояли часовые. Секреты возле лагеря и на много километров от него были замаскированы.

Фашистам никак не удавалось обозначить на своих картах этот пункт. Они засылали разведчиков и шпионов. Но те, доходя свободно до партизанских застав, в «город» попадали с завязанными глазами и не возвращались.

Когда выпал снег, фашисты запретили населению ходить в лес. За нарушение приговаривали к смертной казни. Они рассчитывали на то, что теперь партизанские тропинки и дороги должны привести их в таинственный город.

Иван Павлович приказал запрячь не менее двухсот подвод и проложить дороги по всему лесу — ко всем ближайшим селам. И каждый раз после снегопада по нескольку дней и ночей кружили по лесу партизанские упряжки, прокладывая дороги и сплетая их в такой узел, который уже никто не мог распутать.

Партизанский город оставался невидимым и неприступным. Не был обозначен он и на партизанских картах. Но любой партизан находил свой лагерь. Так пчела находит свой улей, как бы далеко от него она ни залетала.

Партизанский город и действительно чем-то напоминал улей. Каждое утро сюда возвращались большие и маленькие группы людей; каждый вечер и каждую ночь выходили они отсюда, двигаясь цепочками. Приносили сведения разведчики, приходили с докладами минеры, являлись с боевых заданий взводы и роты.

На первый взгляд казалось, что здесь царит беспорядок, в котором трудно разобраться. И только хорошо присмотревшись, можно было понять, что каждый человек знает свое дело и точно выполняет его.

Кухарки варили в больших котлах партизанский борщ. В лесу звенели пилы и раздавался стук топора: строили новые дома и заготавливали дрова для кухни. Стучали молотки — сапожники чинили и шили новые сапоги; стрекотали швейные машины — швеи строчили белье и одежду.

Город жил… Командиры делали все, чтобы лагерь как можно дольше оставался неизвестным врагу.

Леня Устюжанин возвращался в партизанский лагерь перед рассветом.

Все время ехали лесом, и Виктор трепетно вслушивался в ночной шум, оглядывался по сторонам. Проснувшись поздно вечером, мальчик уже не мог заснуть. Ему казалось, что они едут не по земле, а плывут какой-то подземной рекой. Скрипели полозья, фыркали лошади, по сторонам что-то гудело, стонало, ревело. Холодный ветер бросал пригоршни колючего снега в разгоряченное лицо мальчика. Когда выезжали из-под густого переплетения деревьев, вокруг светлело. Лес стоял черной стеной; редкие кусты на поляне казались неуклюжими, странными тенями. Виктор, затаив дыхание, смотрел на них, не отрывая глаз. То ему мерещилось село, выделялись призрачные строения, в окнах которых, казалось, вспыхивали на мгновение синие огоньки; то все это сразу исчезало, и появлялись какие-то фигуры, надвигавшиеся грозно, неумолимо. Напуганный мальчик теснее прижимался к партизанам, дремавшим в санях, и на минуту закрывал глаза.

Он ехал вместе с Леней, который познакомился с ним и взял его к себе. Виктор согрелся под теплой шинелью.

— Дядя, уже скоро? — беспрерывно допытывался он.

— Скоро, — отвечал Леня.

Лошади устало переставляли ноги. Лесу не было ни конца, ни края. Одна просека переходила в другую, и казалось — дорога эта никогда не кончится.

— Скоро уже, дядя? — хныкал Виктор.

Устюжанину, вероятно, надоели эти вопросы. Сначала он терпел, но наконец не выдержал:

— Ты в партизаны пришел, хлопче, или нет? Партизаны никогда не спрашивают, близко или далеко. Их дело — итти и бить врага, где бы он им ни встретился.

Виктору стало стыдно, он покраснел, на глаза его набежали слезы. Но Леня в темноте не видел этого. Теперь мальчик следил за всем молча, и Устюжанин решил, что Виктор опять заснул.

Кони рванули и побежали быстрее, почуяв, вероятно, близость жилья, еды и заслуженного отдыха. Виктор мог уже различить деревья: стройные стволы и тяжелые белые шапки сосен, густые, как щетки, заиндевелые кусты.

— Пять! — донеслось откуда-то из-под ветвистой сосны.

— Москва! — откликнулся Леня.

Только теперь Виктор убедился в том, что первый оклик ему не послышался.

— Кто? — снова раздался голос из-под сосны.

— Устюжанин, ребята.

На дорогу вышел человек:

— Закурить у тебя найдется, товарищ Устюжанин?

— А как же!

Кони тяжело дышали, поднимая и опуская бока. Глухо шумел лес, гудел в верхушках деревьев ветер, еще больше подчеркивая тишину. Виктор прислушивался к разговору Устюжанина с незнакомцем и думал о том, что могла означать сказанная Лене цифра. Уже позже он узнал, что каждый день партизаны устанавливали новый пароль — какое-нибудь число. Часовой при чьем-либо приближении тихо называл цифру, говорил, например, «пять». Тот, кто подходил, должен был ответить «девять», потому что паролем была цифра «четырнадцать». Если кто-либо из партизан несколько дней не был в лагере и не знал пароля, он отвечал просто: «Москва». Часовой тогда спрашивал имя того, кто возвращался в лагерь.

— Как дела? — поинтересовался часовой прикурив. — Рванули?

— Рванули! — с достоинством ответил Устюжанин и в нескольких словах рассказал о дерзкой операции.

— Молодцы! А мы сторожим, — вздохнул часовой и попросил: — Махорочки не дашь? У ребят без курева уши пухнут.

— Почему же не дать… А что тут у вас? Командир дома?

— Командир выехал, а комиссар здесь.

Сани двинулись дальше. Виктор думал, что на этом их путь окончился, но время шло, светало, а мимо по-прежнему проплывали лес, поляны, кусты. Лошади едва плелись. Не дремали только ездовые; все остальные спали, как будто они находились не на двадцатиградусном морозе, а в хате, у горячей печки. Один Леня Устюжанин бодрствовал.

Через некоторое время они въехали во двор. Виктор очень удивился, увидев под ветвистыми соснами много саней и стойла, в которых рядами стояли лошади.

В отряде не спали. Конюхи быстро приняли коней. Бойцы неохотно вылезали из саней, сладко зевая и потягиваясь. По едва заметной тропинке они направились в лагерь. Леня, который за всю дорогу не прикорнул и на мгновение, хоть и не спал уже трое суток, шел пошатываясь. Он будто боялся, что не устоит перед искушением лечь тут же в снег и заснуть непробудным сном.

Узенькая, как нитка, дорожка вползала куда-то в непроходимую чащу. Хотя утренний туман уже разошелся и везде пробивался плотный молочный свет, Виктор не мог заметить ничего, кроме деревьев и снега.

— Десять!

— Четыре!

Протоптанная сотнями ног дорога стала шире и тверже. Перед глазами неожиданно возникло какое-то строение. Виктор заметил его не сразу — только тогда, когда на белом снегу стали отчетливо заметны доски и двери. Длинный низкий барак был весь занесен снегом. Откуда-то потянуло дымом, приятно запахло жильем. И как ни был Виктор поражен всем, что видел, он невольно зевнул, и глаза его на минуту закрылись.

Партизаны подошли к соседнему бараку. Из черной железной трубы густо валил дым.

Устюжанин остановился и обратился к своим товарищам:

— Немедленно спать! Через минуту вернусь — только доложу начальству. Виктора положите, хорошенько накройте шубой.

Вошли в темные сени. Кто-то зажег карманный фонарик, кто-то отдернул висевшее у входа одеяло, и на Виктора пахнуло теплом.

Это был барак партизан-подрывников. Они сами его построили, сколотили просторные нары для сна, сложили жаркую печь.

Виктор, как завороженный, оглядывал комнату. Спящие сладко храпели, и у него начали слипаться веки. Кто-то дал ему шубу с подкладкой из волчьего меха и указал место у печки. Мальчик упал на мягкую постель из душистого сена и сразу почувствовал себя совсем обессилевшим. Глаза Виктора закрылись, и теперь уже ничто не смогло бы его поднять на ноги.

«Я партизан!» мелькнула мысль, и сразу же над ним запел ветер, загудели сосны, тихо качнулись сани, а лошади бежали безостановочно, казалось — не вперед, а назад.

«Отчего это они едут назад, дядя?» хотел спросить Виктор, но язык совсем не слушался его, а тело сковал сон.

Комиссар

Проснувшись, Виктор с удивлением осмотрел незнакомое помещение и, вспомнив, куда он попал на рассвете, счастливо улыбнулся.

В небольшое окно пробивался бледный свет, но в бараке было почти темно. Ничего не разглядев, мальчик пополз к окну.

— Выспался, орел? — услышал он голос над собой.

Виктор поднял голову. На верхних нарах, свесив ноги, сидел Устюжанин.

— Выспался, дядя Леня!

Устюжанин спрыгнул вниз:

— Хорошо мы поспали, Виктор! Богатырским сном, семь часов подряд. А теперь умываться! У нас это делается просто: снежком. Не боишься?

Озноб охватил Виктора, когда он вспомнил, как вчера стоял на снегу босой. Но он храбро ответил:

— Ну, подумаешь, побоюсь я снега! Я на снегу и спать бы мог.

— Смотри, какой молодец! Тогда марш умываться! А потом пойдем в мастерскую. Я тебе, брат, такую шинель достану, офицерскую! Одна на весь отряд такая шинель будет. И сапоги тоже, и шапку…

— Мне бы буденновку!

— Можно и буденновку. И жить будешь с нами, подрывниками. У нас ребята, знаешь, первый сорт! Один смелее другого.

— А оружие вы мне дадите?

Устюжанин, набрав в руки снегу, задумался:

— Оружие?..

Покрасневшими руками он мял комок мягкого снега и не торопился с ответом.

— Ну, хоть небольшое… хоть самый маленький пистолетик! Я хочу фашистов бить.

— Ого-го! — захохотал Леня, с удовольствием растирая руки снегом:. — Да ты храбрый!

— А мне что? Стану у дороги, когда фашисты поедут, наведу на них пистолет и выстрелю. И не один раз, а выпущу все пули из пистолета, поубиваю всех, а сам убегу… Вы знаете, дядя, какой я быстрый!

Устюжанин чуть не падал со смеху. Виктор, маленький, коренастый, в широкой фуфайке, сопел носом, все время поправляя наползавшую на глаза непомерно большую фуражку. Леня увидел, что он даже и не думает умываться.

— Ты что же? Говорил, что и спать можешь на снегу, а сам и прикоснуться к нему боишься?

— Да как же быть? Видите, рукава какие!

Действительно, рукава фуфайки свисали чуть ли не до колен.

Вероятно, считая, что дал исчерпывающий ответ, мальчик снова спросил:

— Так как будет с пистолетом?

— Да как тебе его дать, если ты умываться не хочешь?

— Я не хочу?

Глаза мальчика сверкнули, он решительно сорвал с головы картуз, снял фуфайку и рубашку и, голый до пояса, стал рядом с Леней. Они оба фыркали, бросая друг в дружку снегом.

— Ну теперь я вижу, что ты парень хоть куда! — сказал Леня. — Останешься с нами. Когда мы пойдем на железную дорогу, будешь барак стеречь. Сделаем тебя завхозом.

— Не хочу я завхозом! Мне бы оружие…

Они вбежали в барак, и Леня стал растирать своего подопечного полотенцем.

В это время их позвали к комиссару.

По дороге к штабу Устюжанин на ходу поправлял ремни на груди. Он так спешил, что Виктор еле поспевал за ним.

— Смотри ж, по всей форме! — приказал Виктору Леня, на минутку остановившись у порога одной из землянок, и толкнул дверь.

— Разрешите, товарищ комиссар?

— Заходите.

— Командир диверсионно-подрывной группы старший сержант Устюжанин явился по вашему приказанию.

— Здравствуйте, товарищ Устюжанин!

— Здравия желаю!

Из-за широкой спины вытянувшегося перед комиссаром Устюжанина с любопытством выглядывал Виктор, мявший в руках свою большую фуражку.

Последние дни комиссар был болен. Возвращаясь после одной операции, он едва не утонул, и теперь его знобило. Он лежал в постели, закрытый одеялами и полушубками. Но и во время болезни он занимался делами отряда.

— Командир отряда вечером выехал в Соколиный бор. Берите свою группу и немедленно выступайте в этом же направлении. Там предвидится боевая операция, а у командира мало людей.

— Есть, товарищ комиссар!

— Не задерживайтесь ни минуты. До свиданья!

Устюжанин козырнул и направился к выходу, но потом, круто повернувшись, запросто обратился к комиссару:

— Вот этот хлопец, Михаил Платонович, орел! Отдайте его нам на воспитание.

— Хорошо, посмотрим.

Устюжанин быстро вышел из штаба, а «орел» проводил его таким взглядом, точно хотел полететь за ним.

Комиссар внимательно разглядывал нового партизана. Начальник штаба, оторвавшись от работы, тоже смотрел на мальчика. Виктор, красный от волнения и снежного душа, переступал с ноги на ногу, шмыгая носом и поглядывая своими синими глазенками то на начальника штаба, то на комиссара.

— Садись, Виктор. Так тебя, кажется, зовут?

— Так, — тихо ответил мальчик.

— Сколько тебе лет? Да ты садись, садись!

Виктор осторожно сел на круглый чурбан, заменявший стул.

— Я забыл, дядя, было мне уже одиннадцать или только будет. Но, наверное, уже было.

Комиссар на минуту умолк, внимательно вглядываясь в мальчика. Он напомнил ему сына, вот такой же синеглазый сорвиголова. И тому тоже должно было исполниться одиннадцать. Комиссар поймал себя на том, что он уже не помнит, сколько лет исполнится сыну в этом году. Его молчание Виктор понял по-своему.

«Сердитый какой! Лучше б уж отпустил… Леня куда веселее, тот свой парень», подумал он и перевел глаза на начальника штаба. Но и тот молчал. Виктор вздохнул.

— Как же ты к нам попал, Виктор? — наконец спросил комиссар. — Где твои родители?

Виктор шмыгнул носом и, часто моргая глазами, стал объяснять:

— Мой отец — большой генерал, на фронте, а мать — летчица. Она с Гризодубовой летает. И отец и мать в армии, а я в Киеве был, у бабушки. Бабушка умерла, а я тогда — в партизаны. Я долго искал…

— Вот как! — удивился комиссар. — А как твоя фамилия?

— Тимошенко Виктор, перешел в третий класс.

Комиссар улыбался одними глазами. Начальник штаба снял очки.

— Хорошие у тебя родители! — похвалил комиссар.

Виктор просиял:

— У моего отца орденов — на всю грудь. И у мамы два: Красная Звезда — еще во время революции ей дали, и орден Ленина.

Начальник штаба многозначительно взглянул на комиссара. Тот, откинув полу кожуха и приподнявшись на локте, внимательно смотрел на мальчика. Виктор не выдержал и опустил глаза.

— Здорово умеешь врать, Виктор, — наконец промолвил комиссар. — А еще, верно, пионер! Пионер ведь?

Виктор молчал.

— Почему же ты не отвечаешь?

— Пионер, — тихо отозвался Виктор и поднял глаза, полные слез.

— Очень это нехорошо получается, когда пионеры начинают говорить неправду.

Виктор со страхом взглянул на комиссара. Откуда он только знает, что Виктор говорит неправду? Все партизаны поверили, даже Леня Устюжанин, а этот сразу: «Врешь!» Да что он…

Откуда было знать Виктору, что комиссар, бывший учитель, воспитавший сотни ребят, даже по взгляду взрослого мог угадать, говорил человек от сердца или кривил душой.

Вытерев рукавом слезы, Виктор поднялся с чурбана и заговорил всхлипывая:

— Простите меня… Разве меня взяли бы в партизаны, если б я сказал правду?.. И отец мой совсем не генерал, и не Тимошенко я, а фамилия моя Гапунька. А если бы я сказал, что Гапунька, то разве вы взяли бы? Сейчас бы сказали, что нет такого генерала. И мать моя не летчица, а была стахановкой на заводе, а отец там — охранником. Теперь он воюет, а маму немцы забрали. Еще когда бабушка захворала, мать пошла на базар, хотела сахару купить, и ее схватили вместе со всеми. Соседка говорила, что маму на станции посадили в вагон и вывезли в Германию. А бабушка тогда и умерла… А я из города пошел прямо к вам. Разве взяли бы, если б узнали, кто я?..

Виктор стоял перед комиссаром притихший, как мышонок. Только синие, как васильки, глаза, налитые слезами, смотрели на комиссара с мольбой и надеждой.

Михаил Платонович видел, что мальчик не притворяется. На одно мгновение ему показалось, что перед ним стоит его сын. Семья комиссара эвакуировалась за несколько дней до оккупации. Ходили слухи о том, что последние группы отъезжавших попали в окружение. Где-нибудь могла погибнуть жена, а сын тоже, возможно, ищет партизан. И, может быть, тоже говорит: «Мой отец — генерал…»

Комиссар отер горячей ладонью пот с широкого лба и тяжело опустился на подушку.

— Нехорошо, Виктор, обманывать своих!

— Да я ж, дядя… Разве я хотел?.. Не взяли бы ведь!

— Всех честных советских людей мы принимаем.

— Эге, а детей? — В глазах мальчика засветились лукавые огоньки.

— А разве детей, да еще пионеров, учили когда-нибудь говорить неправду?

— Я уже больше никогда, никогда не буду! Это только один раз.

— А кто тебя научил так говорить?

— Никто не учил, я сам думал и придумал. Ведь разве ж взяли бы просто так?

— Взяли бы! А теперь не знаю, что с тобой делать. Придется назад отправить. У нас люди честные, открытые. А иначе какие же это партизаны?

Виктор испуганно посмотрел на комиссара.

«И почему этот человек здесь самый старший? Почему не Леня?..» мелькнула мысль. Он опустил голову и заплакал.

— Еще чего не хватало — плакать! Тоже, в партизаны собрался!

— Так вы ж не принимаете! Если бы приняли, то я бы не врал и не плакал.

Начальник штаба надел очки. Он хотел что-то сказать, но потом снова склонился над картой.

— Дядя комиссар, — умоляюще заговорил Виктор, — простите меня! Больше никогда ни о генерале, ни о летчице…

— Ну хорошо, увидим… Свиридов! Отведите его в хозяйственную часть — пусть помоют, оденут, накормят, а потом передайте в распоряжение товарища Иванчук.

Адъютант комиссара Свиридов вынырнул из-за ширмы. Улыбаясь, он подошел к Виктору:

— Ну-с, генеральский сын, пошли экипироваться.

Боец Гапунька

Виктор остригся, помылся в партизанской бане, надел смену чистого белья. Партизанские портные сшили ему роскошные галифе и френчик. Из новой серой шинели, которую Леня Устюжанин как-то прожег во время сна у костра, получилась настоящая офицерская шинелька. Мальчик стал неузнаваем. Задержка была за сапогами, которые шил знаменитый партизанский сапожник дядя Яков. Он обещал сделать их только к вечеру.

И вот теперь, одевшись во все новое, Виктор спешил из швейной мастерской к сапожникам.

На мастерских не было вывесок, но Виктор уже знал партизанский город не хуже, чем кварталы Печерска в Киеве. Обувную мастерскую, правда, можно было найти легче всего. Около дверей мастерской на высоком пне стоял громадный соломенный сапог. В одном бою партизаны разгромили немецкий гарнизон и среди других трофеев нашли много соломенных сапог, в которых гитлеровские солдаты спасались от холода. Несколько таких «трофеев» кто-то из партизан привез в лагерь. Со временем все сапоги пошли на растопку печек, а этот поставили возле обувной мастерской.

Зайдя к сапожникам, Виктор гордо прошелся по бараку, чтобы привлечь к себе внимание. Его обмундирование должно было у всех вызвать удивление и восхищение.

— Теперь и действительно… как генеральский сын, — сказал кто-то.

Виктор покраснел. Его историю уже знали все партизаны, и теперь мальчику было неприятно слышать эти намеки. Он съежился и подсел к дяде Якову. Перед Яковом лежали сапоги, и Виктор схватил один из них, чтобы надеть.

— Не спеши! — строго сказал дядя Яков. — Еще успеешь. Не видишь — подметка не прибита?

Он взял в руки сапог, и теперь Виктор заметил, что вся подошва проткнута в два ряда шилом.

— Эх, и сапоги будут! Сами пойдут. Только свататься в таких сапогах!

Дядя Яков спрятал усмешку в рыжеватой бородке, а Виктор покраснел и громко шмыгнул носом.

Сапожник быстро забивал шпильки, на подошве ложилась белая дорожка, и Виктор не мог отвести от нее глаз. В мастерской дробно стучали молотки, но дядя Яков работал быстрее и сноровистее, чем другие. Скоро один сапог был готов.

Не выпуская из зубов кусочка дратвы, дядя Яков взглянул на Виктора:

— Может, сделать тебе еще и подковки?

У Виктора заблестели глаза:

— Набейте! Чтоб были настоящие военные сапоги.

Достав связку подковок, Яков под внимательным взглядом мальчика выбирал подходящие. Но все подковки были велики, и только одна пара подошла, как будто специально была выкована для сапог Виктора.

— Вот эти прилажу. Хоть они и женские, а носить будешь очень долго.

Виктору немного не понравилось, что на его сапогах будет какая-то часть женской обуви, но, понимая, что другого выхода нет, он не протестовал.

— А почему они, дядя, женские? Разве на них написано? Они железные. Правда? А какая же разница, к каким сапогам их прибить? Если невысокий мужчина и к его сапогам прибить, то будут мужские, а если к женским сапогам — то будут женские. А теперь они партизанские. Правда же, дядя?

Яков охотно согласился с доводами Виктора:

— Это правда, не написано. Были женские — станут детские.

Но такой ответ не удовлетворил Виктора. Он считал, что согласиться с этим — значит уронить свое достоинство бойца.

— А какая разница, дядя? С какими подковками ни ходить, лишь бы фашистов бить хорошо было.

Сапожник Яков удовлетворенно улыбнулся. Виктор смотрел, как увеличивалась двойная белая дорожка на подошве второго сапога, и начал мечтать вслух:

— А мне, дядя, дадут такое небольшое оружие. Ну, пистолетик такой — его иначе называют маузер. Маленький такой, а стреляет, дядя, ого-го как! Да разве вы не знаете?.. А вы, дядя, из чего стреляете? Из пулемета?

Яков поморщился. А Виктор продолжал:

— Выйду я на дорогу, по которой фашисты ездят, сяду за кустом — и бац, бац! Всех перебью, сколько будет. Мне что, маленькому, — разве они меня заметят! А если и заметят, то разве подумают, что я партизан?

На озабоченном лице сапожника заиграла улыбка, но она тотчас же исчезла, когда Виктор спросил:

— Дядя, а вы много фашистов убили?

Яков взглянул на него вдруг погрустневшими глазами, пожевал черными от смолы зубами дратву и, ничего не сказав, еще энергичнее стал заколачивать шпильки.

Виктор не знал истории дяди Якова и его подмастерьев.

Сам Яков, знаменитый в окрестностях сапожник, жил раньше в селе далеко от партизанского лагеря. В армию его не взяли, потому что он был хром на левую ногу. Идти к партизанам Яков не решался, хоть и много слышал о них.

Однажды, когда выпал снег и установилась дорога, дядя Яков поехал в лес за дровами. Хорошо укатанная дорога вела куда-то в глубь леса. Там-то наверняка были сухие дрова, незачем рубить сырое дерево на опушке. Дядя Яков, по неделям не вылезавший из хаты, замерз, проехав несколько километров. Он вспомнил, что жена положила ему в сумку хлеб и лук, а чтобы согреться — еще и фляжку водки. Не останавливая коня, проголодавшийся сапожник выпил и съел свои запасы.

Согревшись, он продолжал ехать все вперед и забрался в самую чащу леса. Вдруг из-за густых сосен выскочили вооруженные люди. Они окружили сани, начали расспрашивать, кто он и зачем едет в лес. Потом, произнеся страшное слово «шпион», завязали ему глаза и повели куда-то.

Якова привели в штаб. Здесь его долго допрашивали и, не имея особых оснований верить его рассказу, наконец заявили: «Будешь жить до весны у нас».

Не один он был здесь в таком положении — еще кое-кто попал случайно в партизанские владения. Все они здесь работали. Кто дрова рубил для кухни, кто сапоги тачал, кто одежду шил, некоторые мастерили сани, и каждый подумывал: «А не пора ли попросить для себя оружие? Что мы, пленные, что ли? Душа у нас партизанская».

Поэтому вопрос Виктора больно задел сапожника и его подмастерьев. Никто не ответил Виктору, да он на этом и не настаивал, потому что дядя Яков как раз кончил подковывать второй сапог и начал вынимать колодку.

Через некоторое время в руках Виктора были новенькие, мастерски сделанные сапожки.

— Вот это сапоги! — с восторгом сказал Виктор.

— Говорю же — только свататься, — улыбнулся дядя Яков.

— Да что вы, дядя, свататься да свататься! Здесь нужно фашистов бить, а вы такое говорите…

Синие глазенки Виктора смеялись радостно и лукаво. Кряхтя, он натягивал сапоги. Когда один сапог был уже на ноге, он осмотрел его со всех сторон, явно любуясь, и заявил:

— В таких сапогах до самого Берлина дойти можно. Ведь дойдем же, дядя? Леня мне рассказывал…

Один из помощников Якова, сердито отшвырнув сапог, заговорил:

— Хватит, к черту эту работу! До каких пор мы будем здесь небо коптить? Что мы, всю войну так просидим? Даже дети оружие просят, а тут сиди, долби молотком, сучи дратву… Я говорю вам: бросаем эту глупую работу!

Виктор насторожился. О чем они говорят? Бросить? Бежать из отряда?.. Эге, хоть он и маленький, а тоже видит, к чему это клонится…

Виктор молча натянул другой сапог, сдержанно поблагодарил и молнией вылетел из мастерской. Через минуту он стоял перед дверью штаба. Прислушавшись к учащенному биению сердца, Виктор решительно постучался.

— Войдите!

Он переступил порог.

Комиссар, едва почувствовав себя лучше, уже встал с постели.

— Разрешите обратиться?

— Обращайтесь.

— Боец Гапунька явился.

— Но я, кажется, его не вызывал.

— Так я сам явился.

Комиссар засмеялся. Начальник штаба тоже спрятал улыбку в усах.

— Ну говори, что у тебя, Виктор.

Виктор прошептал:

— Дядя комиссар, я был у сапожников… Ну, у дяди Якова… Я слышал, как они балакали… Они собираются убегать из отряда!

— Что, что?

— Один из них, тот белобрысый, говорит: «Бросаем к черту эту работу! Что мы, калеки? Дети собираются воевать, а мы молотком стучим да дратву сучим». А дядя Яков говорит: «Подожди, пойдем и мы». Так я…

Комиссар опять громко рассмеялся и взглянул на начальника штаба. «Ну, что я тебе говорил?» означал этот взгляд.

В это время в землянку вбежал Свиридов и радостно доложил:

— Товарищ комиссар, командир вернулся! Разбили немцев и полицию. Убитых и раненых среди наших нет. Освободили заложников. В отряд прибыло больше сотни человек.

Он еще не успел закончить свой доклад, как отворилась дверь и в клубах пара на пороге показался сам командир отряда Иван Павлович Сидоренко.

Начало дружбы

Когда на другой день Тимка проснулся, Мишки уже не было в бараке. Тимка одевался, злясь на самого себя («Проспал!»), а еще больше на товарища, который куда-то исчез.

Важно шествуя по лагерю, Тимка спрашивал встречных партизан, где сейчас находится учительница Любовь Ивановна. Он хотел представиться ей, как бывший ученик и как старый приятель.

…В партизанский лагерь они попали прошлой ночью. Перейдя Днепр, колхозники углубились в лес и шли всю ночь. Только утром остановились в каком-то селе. Здесь они и встретили группу партизан, направлявшихся на выполнение задания. Командир группы выделил проводника и направил колхозников в лагерь…

Тимка с удивлением разглядывал партизанский город, хоть и старался не выказывать своих чувств. Если бы посмотреть со стороны, можно было подумать, что именно он, Тимка, был основателем лагеря. И действительно: разве он не видел всего этого в своих снах, разве не думал об этом каждый день?.. Тимка наблюдал, как спешили по узким улицам-дорожкам вооруженные люди, и ему казалось, что партизан здесь десятки тысяч. Он радовался при мысли, что отныне является частицей этой грозной силы.

«Теперь уж недолго будут держаться фашисты, — думал он, — скоро их погонят отсюда. И опять все будет хорошо! Я буду учиться в школе, Мишка тоже. Только жаль, что Василия Ивановича нет…»

Вдруг Тимка замер на месте. Из-за барака вышел синеглазый мальчик в новенькой шинели с золотыми пуговицами, в легких и добротных хромовых сапогах.

Незнакомец тоже, наверное, немало удивился, встретив в лагере своего ровесника. На минутку он задержался, а потом презрительно шмыгнул носом, сунул руки в карманы шинели и двинулся мимо.

Тимку не так поразила военная форма Виктора, как то, что вся фигура и даже глаза мальчугана показались ему очень знакомыми. Но кто именно был этот незнакомец, Тимка вспомнить не мог. И уже когда Виктор стал удаляться, Тимку осенило: да это же тот мальчик, которого он видел среди военных во время отступления частей Красной Армии! Только маленькую саблю он где-то, наверное, потерял… И Тимка крикнул вдогонку Виктору:

— Здорово, малец!

Виктор обернулся и презрительно хмыкнул;

— Подумаешь, взрослый! И вообще, кто тебя, скажи, трогает?

— Да ты что, меня не узнал?

Лицо Виктора выразило удивление:

— Что-то не помню таких знакомых.

Тимка, придвинувшись к нему, заговорил убеждающе:

— А помнишь, когда вы через наше село проезжали, за Днепром… Мы с Саввой еще тогда полную корзину яблок вам вынесли. Ты был с саблей и сидел рядом с командиром. Мы тебя спрашивали, как в армию попал, а ты ответил, что тебя позвали… Савва еще сказал тебе, что врешь ты… А этого Савву, знаешь… убили, и маму его…

Виктор внимательно слушал и обдумывал: признать это знакомство или не признавать? Никогда, нигде, ни в какой армии он не был и сабли не носил. Этот мальчик, очевидно, принял его за кого-то другого. Но было очень соблазнительно сказать, что именно он и был там. Ого! И в армии повоевал, а теперь пришел в партизаны. Лопнул бы от зависти этот длинноногий!

Виктор уже принял было горделивую позу и свысока взглянул на Тимку, но сразу вспомнил проницательный взгляд комиссара и услышал его тихий голос: «Вот как нехорошо получается, когда пионеры начинают говорить неправду». Неожиданно для самого себя Виктор рассердился:

— Да что ты мелешь? Нигде я тебя не видел и никакой сабли у меня не было. Я партизан.

Теперь Тимка с удивлением смотрел на Виктора: неужели ошибся? Да, так оно и есть! Тот же был черненький, и глаза не такие синие, и ростом выше, хоть и тоньше. А этот кочан какой-то… Тимка понял, что его ввела в заблуждение одежда мальчика, и в нем поднялось чувство досады.

— А ты что кричишь? — в свою очередь, поднял он голос. — Кнопка такая, а кричит! Теперь сам вижу — разве взяли бы в армию такого забияку!..

Ребята стояли друг против друга в воинственных позах: Виктор — низенький, коренастый; Тимка — стройный, жилистый.

Однако Тимка сразу остыл. Что не понравилось ему в этом вспыльчивом мальчугане?.. Забавный какой! Хоть и помоложе его, Тимки, но подружиться с ним, наверное, можно…

— Чего пристаешь ко мне? — спрашивал Виктор, сердито сузив глаза и сжимая в карманах кулаки. — Кто тебя трогает? И кто ты здесь такой?

Тимка усмехнулся:

— Кто я такой? Меня здесь все знают. А вот ты кто?

— Я партизан! — гордо заявил Виктор.

— Что-то не слыхал я о тебе, — неуверенно проговорил Тимка. Он действительно не ожидал, что в партизанском лагере может оказаться кто-нибудь из ребят. Кому-кому, а ему, Тимке, уж сказала бы об этом Софийка!

— Не слыхал, так услышишь! — хвастал Виктор. — Мне вот дядя Леня обещал маузер дать. Я фашистов бить буду. Я их, гадов…

Тимке сразу стало обидно. Что же это получается? Леня дает этому мальцу маузер, завел с ним дружбу, а о них с Мишкой совсем забыл?..

А Виктор продолжал хвастать:

— Видишь мою шинель? А галифе? Это все дядя Леня для меня сделал. Мы с ним, ого, какие друзья! И эшелоны на железных дорогах взрывать будем вместе. Мы уже один как стукнули!..

Тимка почувствовал себя глубоко оскорбленным: «Как же так? Здесь, в отряде, были ребята еще поменьше меня, а нас тогда отказались принять…» Он сказал запальчиво:

— И мы с Мишкой тоже взрывали машины!..

— Только не ври! Не люблю, когда врут. Ты пионер?

— Ну, пионер, — ответил Тимка.

— Нехорошо, когда пионеры говорят неправду. Нам в отряде нужны люди честные. А лгунов не принимаем.

Тимка растерялся, покраснел. Значит, этот здесь уже давно, раз он все знает.

Виктор с видом превосходства взглянул на Тимку и заговорил назидательно:

— Думаешь, врать хорошо? Подожди, вот комиссар с тобой побеседует… Еще не успел в отряд попасть, а уже про машины…

— А ты думаешь, Мишка сумел бы сам?.. Ему и Алеша и я…

— Какой Мишка?

— Да наш же, партизан! Он вместе со мной поступал в отряд. И Василий Иванович…

— Да что ты несешь? Никакого Мишки я не знаю. Уж сколько времени в отряде, а нигде не встречал. Тебя вот первого такого вижу, растяпу.

— Так мы же только ночью пришли.

— Вот видишь! — с торжеством заявил Виктор. — А я уже пятый день в партизанах.

— Пятый день, говоришь? А раньше где был?

— Я киевский. У меня отец… — Виктор во-время опомнился, покраснел и упавшим голосом закончил: — …воюет, а маму немцы забрали. Тогда…

Тимка презрительно хмыкнул:

— Тоже мне!.. А еще хвастает, туман в глаза пускает! Пять дней… Партизан… Маузер ему дадут… Хвастун ты, вот кто! Еще подожди, пока дадут!

— Раньше, чем тебе!

— Увидим! Мы в партизанах с первого дня… Нас сам Иван Павлович записал! Он, думаешь, только командир? Нет, он еще и секретарь подпольного райкома партии!..

Виктор не знал, верить или нет. Может, этот хлопчик и в самом деле взрывал машины и вступил в отряд с первых дней? А если врет?..

Тимка меж тем насмехался:

— Что ж ты будешь делать с маузером? Ты и пяти километров не пройдешь, завязнешь в снегу. А шинель и галифе, наверное, выплакал…

Виктора это оскорбило до глубины души:

— Кто выплакал? В снегу завязну? Да ты знаешь, как я быстро бегаю? Я даже снегом умывался!..

— Наверное, завяз в снегу и умылся носом!

— Ты у меня смотри, а то как дам тебе!..

— Ты? Не дорос еще! Щуплый очень.

Виктор решительно подступил к Тимке:

— Ты чего задираешь? Очень я тебя боюсь! Давай бороться — на лопатки положу.

Тимка только теперь увидел, что Виктор моложе его на два-три года. Но его рассмешила воинственность этого мальца. Захотелось поиграть с ним, подразнить. И он охотно согласился:

— Ну, давай. Думаешь, я струсил? Смотри только, как бы тебе опять не умыться снегом!

Через минуту новые знакомые, сцепившись в тесный клубок, катались по снегу.

Из барака вышло несколько партизан, а с ними и секретарь комсомольской организации Любовь Ивановна Иванчук. Она первая заметила, что в снегу среди берез что-то шевелится: попеременно показывались то серая шинелька, то вылинявший желтый полушубок. Сначала она ничего не могла понять. Потом шинелька исчезла под полушубком.

— Будешь еще лезть? Говори, будешь? — допытывался Тимка.

— Пусти! Пусти, говорю! — кричал весь облепленный снегом Виктор.

Тимка встал на ноги. За ним поднялся и Виктор. Любовь Ивановна рассмеялась:

— Молодые партизаны знакомятся!

Виктор стал отряхивать снег с шинели и заметил, что на ней недостает одной пуговицы.

— Что ты наделал? Ты у меня золотую пуговицу оторвал! — завопил он.

Вне себя от гнева он бросился к Тимке и схватил его за ворот полушубка.

— А ну, хватит, вояки! — сурово прикрикнула Любовь Ивановна. — Что это вы сцепились, как петухи?

Ребята испуганно оглянулись. Тимка смущенно подошел к учительнице:

— Да я ничего… Добрый день, Любовь Ивановна! А он говорит: «Давай бороться». А я говорю: «Все равно поборю». А он и полез…

— Так ведь мы не договаривались пуговицы отрывать! Нет ведь? Я говорю: «Давай честно поборемся». А он — пуговицу…

— Жалеешь пуговицы — не лезь бороться. Не я же первый полез?

Золотую пуговицу они быстро нашли. Ребята, насупившись, стояли перед учительницей, а та их отчитывала:

— Чтоб больше этого не было! Жить нужно мирно. Уважать и любить друг друга…

«Черт его принес! — думал Тимка с досадой. — Такая неприятность… Разве так я думал встретиться с Любовью Ивановной? А оно, видишь, как получилось…»

— Вы же партизаны, — продолжала Любовь Ивановна. — Как же вы будете воевать против фашистов, если между собой поладить, не умеете?

Ребята слушали с виноватым видом.

— Помиритесь, будьте друзьями. Это новый партизан Виктор, а это наш старый, заслуженный партизан Тимка.

Ребята исподлобья посмотрели друг на друга, а потом улыбнулись и обменялись рукопожатием.

В это время подошли Леня Устюжанин и Мишка.

— А я в подрывники иду! — весело сообщил Мишка.

Виктор сразу забыл и о золотой пуговице и о случайном столкновении. Он с восторгом смотрел на своих новых друзей.

Опять на допрос

Василек вздрогнул и побледнел, когда его снова вызвали на допрос. Его долго не трогали; из одиночки перевели в камеру, где сидело человек пятнадцать. Он чувствовал себя немного лучше, хотя вся спина его почернела, покрылась коркой и очень чесалась. Васильку говорили, что это заживают раны.

Среди заключенных Василек чувствовал себя бодрее. Особенно подружился он с Калачовым, которого все звали здесь просто Калачом.

Еще в первые дни войны Федор Калачов был ранен на пограничной заставе. Его укрыли крестьяне. Выздоровев, он хотел перейти линию фронта, но был схвачен полицией и отправлен в город.

Калачова жестоко били. Все тело его превратилось в сплошную рану, но никто не слышал от него жалоб. Обычно он безостановочно ходил из конца в конец камеры. По тому, как он посматривал на решетчатое окно, как вспыхивали его глаза, Василек догадывался, что задумал этот человек. И если Федор мечтает о побеге, так почему бы и ему, Васильку, не убежать?

Надежда снова обрести свободу ободрила Василька. Он ожил. Сердце билось сильнее, по ночам ему снилось, что он бежит из тюрьмы. Вот он взобрался на крышу, а оттуда перелез на высокую стену. Страшно прыгать с такой высоты, голова даже кругом идет. А за стеной — поле. Колосится спелая рожь, вьется едва заметная тропинка. Она ведет далеко-далеко, за горизонт, где синеет в золотых лучах солнца Соколиный бор. Васильку хочется полететь птицей, чтобы скорее попасть туда. Решившись, он прыгает со стены и… просыпается.

До утра не может заснуть Василек, лежит с открытыми глазами и думает. Он представляет себе тысячи способов побега. Все они очень привлекательны и, на первый взгляд, вполне осуществимы. Но, продумав каждый из них до конца, Василек глубоко вздыхает. Нет, так ему отсюда не удрать! Но бежать нужно. Перед ним возникает образ Павки Корчагина — любимого героя. Его жизнь всегда была примером для Василька. Павка спас коммуниста Жухрая. А разве Василек не сделал бы этого? Об этом он думает и теперь. А Калачов наверняка партийный. И они подружатся. Они обязательно убегут вместе — Калачов и Василек, — а с таким товарищем ему ничего не страшно.

Постепенно Василек сблизился с Калачовым. Все в камере любили мальчика, а Калачов стал ему вторым отцом.

На всех допросах Василек молчал. Заговорил он только в камере, так как не мог больше сдерживаться. Как он был рад человеческой речи! Теперь Василек понял, что значит в трудную минуту живое слово товарища. Чувство уверенности и надежды, свойственное Калачову, передавалось и Васильку. Когда он рассказал Калачову кое-что о себе, тот сочувственно произнес:

— Зря молчал, нужно было отпираться.

Идя на новый допрос, Василек дрожал всем телом при мысли об ожидающих его пытках, но решил молчать по-прежнему.

Переступив порог, он взглянул на находившихся в комнате фашистов. Один из них был уже знакомый Васильку краснощекий, похожий на Отто; другого мальчик видел впервые.

Этот фашист был, очевидно, в больших чинах: немец, похожий на Отто, раньше сидевший развалясь за столом, теперь стоял навытяжку.

Василек разглядывал незнакомого немца. Он был уже совсем седой. Редкие длинные волосы, тщательно зачесанные, плохо прикрывали большую желтую лысину. У него был тонкий нос с горбинкой; рыжеватые брови нависли над неприятно острыми серыми глазами. На узкой груди блестели кресты.

Фашист долго смотрел на Василька. Во взгляде его было что-то завораживающее — так смотрит змея на свою жертву. Глаза его будто говорили: «Вижу тебя, мальчик, насквозь. Напрасно ты молчишь». Василек заставил себя отвести взгляд в сторону и похолодел при мысли, что, может быть, этот гитлеровец знает все.

Седой заговорил глухо, медленно подбирая нужные слова. Русский язык он знал неплохо.

— Так, так, мальчик. Ну-ка, покажи язык!

Василек покраснел.

— Напрасно ты выдаешь себя за дурака. Или ты от испуга онемел?

Гитлеровец откинулся на спинку стула. Глаза его смеялись. Василек почувствовал прилив гнева.

— Ничего не боюсь! — твердо и звучно сказал он.

Фашист, похожий на Отто, вытаращил глаза и благоговейно посмотрел на старшего.

— Так, так… Я вижу, что ты храбрый мальчик, — удовлетворенно отметил тот.

Василек уже жалел, что проговорился. Но делать было нечего.

— Кто ты? — спросил седой.

— Я жил здесь в городе. Наш дом разбило бомбой. Маму убило, и я ходил в села просить хлеба.

Гитлеровец внимательно слушал и курил сигару.

— Где ты взял шрифт, батареи?

— Какие батареи? — «искренне» удивился Василек.

— Ах, ты не знаешь, какие батареи? Чудесно, чудесно… А те самые, которые были у тебя в сумке! А?..

— Я не видел никаких батарей. А сумку я нашел.

— Где ты ее нашел?

— Когда была облава, одна женщина убегала и бросила. Я подобрал, а там был хлеб и еще что-то. Я не досмотрел, потому что как раз началась вьюга.

— Кто дал тебе эту сумку? — снова спросил гитлеровец, словно не слыша, что ему рассказывал Василек.

— Говорю же — нашел.

— Тебя мало били!

Василек молчал.

— Почему ты молчал раньше?

— Потому что били. А когда бьют, я молчу.

— Вот как! А кого ты знаешь в городе?

— Никого не знаю.

— А в селе?

— Тоже никого.

— Где ж ты жил?

— Где придется. Кто же меня возьмет?

Гитлеровец опустил голову и углубился в какие-то бумаги. Он, казалось, совсем забыл о Васильке. Потом заговорил с другим фашистом. Тот вытянулся еще больше.

— Этого недостаточно, полковник, — разобрал Василек. — От таких ничего не узнаешь. Давайте другого.

И он больше не взглянул на Василька.

— С этим что прикажете? — спросил двойник Отто. Седой махнул рукой. У Василька замерло сердце, он понял этот жест.

— Отправить? — переспросил полковник.

— Да, да!

Последнее, что услышал Василек, выходя из комнаты, был гневный выкрик:

— Всех в Освенцим!

Василек не ошибся. Гитлеровец, который допрашивал его, действительно был генералом с большим опытом разведчика. Его звали Вильгельм-Фридрих-Отто фон-Фрейлих.

Фон-Фрейлих должен был ликвидировать партизанское движение в области, где вместе с другими отрядами действовал и партизанский отряд Сидоренко.

С приездом фон-Фрейлиха в городе все перевернулось. Несколько дней генерал знакомился с делами. Он побывал в тюрьме, в лагерях. И хотя замечал во многом беспорядок, но был спокоен и уверен в себе. Когда он видел голодных, замученных людей, вокруг его запавших серых глаз густо собирались мелкие морщины, а губы кривила довольная усмешка.

Потом начались приемы, совещания. Фон-Фрейлиху докладывали всё, что было известно о партизанах, о подполье. Генерал остался недоволен, грубо разносил дрожавшее от страха городское начальство.

— Такими методами не раскрыть подполья, — самоуверенно заявлял фон-Фрейлих. — У вас только голые факты. По вашим данным, против нас действуют десятки тысяч партизан, весь народ. Откуда вам это известно? Фюрер поручил мне покончить с партизанами в нашем тылу. Приказ фюрера для меня закон. И я оправдаю его доверие. Партизанское движение будет ликвидировано! Я приказываю: во-первых, немедленно разгромить подполье, найти те нити, которые связывают его с лесами. Для этого надо самых подозрительных арестовать или взять под особое наблюдение. Во-вторых, немедленно образовать специальный штат разведчиков, любой ценой добиться, чтобы они проникли в подполье и в партизанские отряды…

Фон-Фрейлиха слушали внимательно. Теперь с партизанами, с подпольщиками будет покончено, больше не будут сниться кошмарные сны, не страшно будет ходить по завоеванной земле…

А фон-Фрейлих выдвигал новые требования:

— …Нужно послать в леса хорошо подготовленную и надежную агентуру. Необходимо блокировать партизанские районы, отрезать их от населения! В каждом селе должен быть наш гарнизон…

У многих, кто слушал генерала, мороз пробегал по коже: неужто придется оставить город, вести разведку боем, блокировать партизан?

— …Нужно организовать свои отряды, — поучал далее фон-Фрейлих, — из проверенных друзей райха. Мы должны вызвать у населения ненависть к партизанам…

В заключение фон-Фрейлих приказал высылать арестованных в концлагеря:

— Туземцев нужно уничтожать и получать при этом всю возможную прибыль. Мы должны оставить только покорных, бессловесных.

И поэтому, допрашивая арестованных, он все чаще цедил сквозь зубы свое излюбленное слово: «Освенцим».

Виктор недоволен

Мишка поселился у подрывников. На его счету было уже три автомашины, несколько убитых фашистов. Вся группа Устюжанина считала его опытным партизаном.

Мишка еще больше подрос, окреп. Это был уже не мальчик, а юноша — еще не сформировавшийся, нескладный, но уже по-взрослому, серьезно смотревший на мир. По лагерю он ходил степенно, но так и казалось, что вот-вот он сбросит с себя напускную важность и весело, по-мальчишески побежит между деревьями.

Сегодня он вместе с другими подрывниками старательно готовился в дорогу. Леня Устюжанин получил от Ивана Павловича важное задание. Группа шла на длительный срок в один из степных районов, чтобы там парализовать движение на железнодорожной магистрали.

Когда Леня сообщил об этом своим минерам, Мишка затаил дыхание: возьмут его или нет? Если Устюжанин не захочет взять его, Мишка пойдет к самому Ивану Павловичу, и тот уж не откажет! Неужели никто не поймет, что Мишка настоящий подрывник?..

Но все его переживания и волнения оказались напрасными: Леня торжественно заявил, что пойдет вся группа.

Для Тимки нашлась другая работа. С самого утра он сидел в штабной землянке. Большими глазами следил он за всем, что здесь делалось, побаиваясь, как бы его отсюда не попросили. Больше всего интересовался он штабной пишущей машинкой. Очень хотелось разглядеть ее поближе и попробовать самому что-нибудь напечатать. Разве он не сумел бы так, как этот бородатый дядя, начальник штаба? Смотрит, смотрит на круглые клавиши с буквами, а потом, как ворона клювом, ударяет пальцем. Тимка наблюдал за всем этим только издали. Очень уж суровым казался ему начальник штаба!

Когда в штабе бывал сам Иван Павлович, Тимка чувствовал себя свободнее. Что ни говори, а они старые друзья! Ведь это он принимал Ивана Павловича в своей землянке в Соколином бору, и командир не забыл этого, потому что всегда по-дружески обращался с мальчиком. Тимка не сводил с Ивана Павловича влюбленных глаз. Такие отношения были у Тимки когда-то с отцом. Отец делает что-нибудь, а сын вертится поблизости. Когда отцу нужно что-либо, он зовет Тимку, а тот уж тут как тут и сразу же бросается выполнять поручение…

— Вызовите Устюжанина! — приказывал командир.

Пока ординарец командира поднимался с места, Тимка успевал опередить его:

— Есть, товарищ командир, вызвать Устюжанина! — и быстро вылетал из землянки.

Скользя по утоптанной, твердой, как лед, дорожке, спотыкаясь на кочках и врезываясь в снег на поворотах, он мчался к подрывникам. Запыхавшись, снова влетал в штаб и рапортовал:

— Товарищ командир, ваше задание выполнено! Леня сейчас будет здесь.

Так, незаметно, Тимка стал связным командира. Позже Иван Павлович обращался уже прямо к нему:

— Тимка, позови ко мне командира второй роты товарища Бидулю.

— Есть, товарищ командир! — лихо козырял Тимка, вспоминая, что Бидуля — это тот самый партизан в высокой бараньей шапке.

Уже по дороге он расспрашивал встречных:

— Где вторая рота?

— А вон по тропинке налево.

— Командира Бидулю не видели?

— Пошел, кажется, на кухню.

— Да нет, не на кухню, а на конный двор…

Как ветер, мчался Тимка сначала на кухню, потом на конный двор и, столкнувшись где-нибудь с Бидулей, козырял:

— Товарищ командир роты, вас вызывает командир отряда!

— Ишь ты, какой прыткий! — обращался Бидуля к своим спутникам. — Самого еле видно, а смотри, как козыряет. Что же из него выйдет, когда вырастет?

Добрая улыбка появлялась на его толстых губах, глаза совсем скрывались в набухших веках.

А Тимка уже летел докладывать командиру отряда…

Как-то под вечер Иван Павлович пошел во второй батальон, расположенный на расстоянии полукилометра от штаба. Туда вела узкая тропинка. Она вилась между стволами желтобурых сосен, исчезала под разлапистыми ветвями деревьев, покрытыми пухлыми подушками ослепительно белого снега.

Тимка сопровождал командира. Гордый и счастливый, он шел впереди. Ему очень хотелось, чтобы и Мишка, и Виктор, и другие ребята видели его сейчас. Столько партизан в отряде, а Иван Павлович пошел с ним, потому что доверяет Тимке. Вот что значит старая дружба!

— Не скучаешь у нас, Тимка? — спросил командир.

— А чего мне скучать? — удивился Тимка.

— Не страшно в лесу?

— Ну, почему же мне будет страшно? Я по Соколиному ночью ходил один. А здесь столько партизан — не пойдут сюда фашисты.

— Всяко бывает. Поживешь — узнаешь, — заметил Иван Павлович. — А быть связным тебе нравится?

— Я еще в колхозе два раза дежурил. — И, подумав, Тимка добавил: — Очень хвалил меня наш председатель. «Ты, — говорил, — как Ахиллес».

— А ты знаешь, кто это Ахиллес?

— Василий Иванович говорил, что давно-давно был такой человек в Греции. По сорок километров в час пробегал! Но, наверное, этот Ахиллес был конем. Разве сорок километров человек пробежит?

— Погоди немного. Перекурим, — остановился, задыхаясь от смеха, Иван Павлович и передал Тимке автомат.

Тимка взял его в руки бережно, как ребенка. Сердце его остановилось, у него перехватило дыхание. Никому Иван Павлович так не доверяет, как ему, Тимке… Эх, да за такого командира с радостью можно умереть!..

Иван Павлович скрутил цыгарку, а Тимка, крепко сжав в руках автомат, внимательно поглядывал во все стороны. Пусть выскочили бы сейчас вот с той поляны фашисты, он всех положил бы на месте! Он сражался бы до тех пор, пока Иван Павлович не привел бы партизан на помощь. Вот только нужно научиться стрелять из этого автомата… Может быть, спросить у командира? Нет, неудобно как-то. Еще подумает, что Тимка ничего не умеет! Лучше, когда командир будет отдыхать, расспросить Леню. Тот покажет и научит стрелять.

Тимка чувствовал себя как в чудесном сне. Он был готов на небывалые подвиги — ведь он охраняет командира! Заметив, что Иван Павлович поглядывает по сторонам, Тимка насторожился: неужели командир считает, что он, Тимка, может прозевать и не заметить врага?.. Ему стало обидно. Хотел он промолчать, но не удержался и выпалил:

— Товарищ командир, вы не беспокойтесь…

Иван Павлович, думавший о чем-то своем и, вероятно, забывший о мальчике, посмотрел на него удивленно и спросил:

— О чем ты?

— Я говорю: не волнуйтесь. Пока я с вами, можете ничего не бояться. Я отвечаю за вашу жизнь.

Иван Павлович не мог удержаться и добродушно рассмеялся.

Тимка сначала огорчился, но потом и сам заразился веселым настроением командира и начал улыбаться, стараясь все же сохранить солидность.

…В Викторе в последние дни произошла перемена. Он либо сидел нахмурившись, либо бродил по лагерю, уныло склонив голову, ни на кого не глядя.

Мальчик чувствовал себя обиженным. «Маленький?.. А Тимка разве большой? — думал он. — Что поборол он меня на снегу? Эге, поборол бы, если бы не новая шинель! Стал бы я напрягаться… Чтоб новая шинель порвалась? И так уж пуговица отлетела! А если бы я взялся как следует, не так легко было бы меня побороть… Хитрый же этот Тимка! Сразу пристроился к командиру, и уже адъютант. И как это я не додумался до чего-нибудь такого!..»

Виктор на мгновение вообразил себя связным командира — и только вздохнул.

«Да и Леня тоже хорош! Когда вез в лагерь, обещал, что и в подрывники возьмет и пистолет даст. А теперь говорит — завхозом. А Мишку берет с собой на железную дорогу! Ну, это не беда, что Мишку берут. Он уже здоровенный парень, и немцев поубивал много, и машины взрывал, а вот Тимка… Разве что пойти к комиссару, стать у него адъютантом? Да только он не возьмет… Сердится, что я заврался тогда…»

Виктор не заметил, как вышел далеко за лагерь и свернул с тропинки. Снег в эту зиму выпал глубокий. На его пушистой поверхности лежали синеватые тени ветвистых деревьев. Виктору нравилось бродить по снегу. Забыв обиду, он ухватился руками за низко опущенную ветку и с силой потряс ее. Как большие комки ваты, полетели хлопья снега, и мальчик на минуту исчез под ними, засыпанный с головы до ног. Снег попал ему за воротник, обжег холодом лицо и шею.

Выбив о ствол дерева снег из шапки, Виктор повернул назад.

«А может быть, пойти к комиссару?.. Он как будто и строгий, а на самом деле добрый. Разговаривает сердито, а глаза смеются. Но как сказать ему? Или посоветоваться с Тимкой?..»

Издалека послышались какие-то звуки. Они донеслись из-за лагеря — оттуда, где была расположена хозяйственная рота. Долетело приглушенное, но отчетливо слышное «ура». Что же там? Бой?.. Но почему кричат, а не стреляют?

Виктор стремглав помчался туда, откуда раздавались голоса. Еще не добежав, он понял, в чем дело: это ребята играли в снежки.

Детей в лагере было немало. Они прибыли сюда с родителями-партизанами. Сначала многих пугал лес, его таинственный шепот, дикий вой по ночам; другие никак не могли забыть о том, что едва живыми вырвались из рук фашистов. Но со временем забылись все страхи, дети привыкли к лесу, он заменил им родной угол. Главное, здесь не было немцев. И, быстро перезнакомившись, детвора начала искать развлечений. Сначала играли тихо, боясь громких выкриков. А сегодня начали настоящую войну. Разделившись на две группы, ребята атаковали друг друга, до хрипоты кричали «ура», бросали снежки.

Виктор остановился. Ему тоже захотелось пойти в наступление. Здесь бы он показал себя!

Но его удерживало многое. Во-первых, было жаль шинели, во-вторых, нужно было думать о том, как найти себе подходящую работу, а в-третьих — и это главное, — не хотелось связываться с детворой. Что у них в голове? Снежки, игры… Разве они пришли сюда воевать? Живут возле матерей в хозяйственной роте. Маменькины сыночки! Разве они думают об оружии? Им бы только есть да дурака валять. Вот подружись с ними — сразу комендант переведет в хозяйственную роту. И будешь там сидеть, и оружия никакого не получишь, и ни одного врага не убьешь… Нет, он не может в кого-нибудь бросить снежком, натереть кому-нибудь ухо снегом…

А бой был в самом разгаре. Одна группа победила своих врагов и погнала их прямо на Виктора. Но и теперь он не вступил в драку. Заложив руки в карманы, он сердито закричал:

— Вы чего раскричались?

Ребята перестали шуметь. Запыхавшиеся, возбужденные, они подошли к Виктору, с уважением глядя на этого мальчика с золотыми пуговицами на шинели. Думая, что он прислан из штаба, дети струхнули.

— А что такое? — спросил Ваня Семенец. — Разве нельзя поиграть?

— Шум такой подняли… А если немец услышит?

Увидев, как все смутились и с каким уважением встретили его, Виктор начал распекать храбрых воинов:

— Нашли чем заниматься! Вот подождите: услышит комиссар — сразу выгонит из партизан. Ого, еще как может попасть за это!

Дети виновато опустили глаза.

— А что же здесь делать? Я вот пионер, Митька — пионер, Сашка — пионер, а работы нет…

Виктор задумался.

— Все пионеры? — спросил он.

— Все.

— Вот только Федька не пионер.

— А меня обязательно приняли бы в этом году…

Ничего не сказав им, Виктор круто повернулся и пошел к штабу. Он спешил, так как твердо решил поговорить с комиссаром.

Растерявшиеся ребята хмуро глядели ему вслед.

— Вот так поиграли! — сказал наконец Ваня. — А еще пионеры!

Вопрос о снежках

В это утро комиссар отряда Михаил Платонович Горский почувствовал себя лучше. Его уже не знобило, не болела голова; только усталость все еще не проходила.

«Разнежился! — подумал он. — Нужно размяться, выйти на свежий воздух».

— Где Журляк? — спросил комиссар Свиридова одеваясь.

— Во второй роте политзанятия проводит.

Ничего не сказав, комиссар вышел из штабной землянки. Свиридов бросился было за своим начальником, но Горский сказал, что он идет прогуляться и сопровождать его не нужно. Он приказал адъютанту оставаться в штабе.

От резкого морозного ветра зашумело в голове. Михаил Платонович даже на минутку остановился, боясь упасть.

«Черт возьми, как меня скрутило!» подумал он, но скоро почувствовал себя гораздо бодрее: свежий ветер будто влил в него новые силы.

Комиссар не отличался большой физической силой, но был человек достаточно крепкий. За свои сорок лет ему не приходилось хворать серьезно. До войны он работал учителем, потом секретарем партбюро МТС. Весной и осенью, в снега и морозы бывал Горский в тракторных бригадах, не раз ночевал под дождем. И хоть бы что — никакая болезнь не брала его.

Комиссар вспомнил о причине своего заболевания, улыбнулся, а по коже пробежал легкий холодок.

Получив срочный вызов, он со своим прежним адъютантом Николаем пошел за Десну, к одному учителю, который был связным отряда. На обратном пути они встретились с немцами и, переправляясь по льду через реку, попали в полынью. Михаилу Платоновичу удалось выбраться на берег, а Николай погиб…

«Дешево отделался», подумал Горский. Легкая улыбка еще блуждала по его бледному лицу, но сразу погасла, когда он вспомнил о Николае. «Жаль парня, хороший был боец!»

Комиссар медленно шел по лагерю. Мороз крепчал. В клубах густого пара замерли белые, словно вылепленные из ваты, неуклюжие молодые сосны; длинные, покрытые инеем ветки берез свисали вниз серебряными нитями серпантина. Сквозь морозный туман едва просвечивал маленький, бледный диск солнца. Дул холодный ветер, неся мелкую снежную пыль.

Встречая комиссара, партизаны радостно приветствовали его. С каждым шагом он ступал тверже, чувствуя, как снова наливается силой его тело. Подойдя к месту, где тропинка разветвлялась, он остановился. Куда пойти? Вспомнив, что Павел Сидорович, секретарь партбюро отряда, проводит во второй роте политзанятия, он направился туда.

Но до второй роты комиссар не дошел. Из-за заснеженных деревьев появился Павел Сидорович, который уже возвращался в штаб.

— А, Платоныч! Вышел в рейд? Здорово! Ну, как себя чувствуешь? Не рано ли еще?

— Чувствую себя чудесно.

— Знаю, как чудесно, — сам плавал в такой купели.

— Провел политзанятия?

— Провел. Рассказывал о партизанах восемьсот двенадцатого года. Интересовались Давыдовым, его стихами. А я, к сожалению, ни одного не помню.

— Спроси Любу, она знаток литературы…

Закурив, они, повернули обратно. По дороге совещались о том, какой вопрос поставить на заседании партбюро. Внезапно они оборвали разговор и остановились прислушиваясь. Откуда-то сбоку донеслось громкое, восторженное «ура».

— Воюет детвора, — улыбнулся комиссар.

— Это, наверное, Тимка их военизирует. Боевой парнишка! Утащил у старосты из хаты кур, а потом все беспокоился, не сочтут ли это кражей. Забавный!

— Нет, Тимка — ни на шаг от Ивана Павловича. Это, наверное, тот, «генеральский сынок». Видно, горячий хлопец.

При воспоминании о Викторе комиссар почувствовал, как что-то радостное, теплое подступило к сердцу. Вспомнил о нем, а перед глазами опять стоял сын.

— Шум они подняли. Это не годится, — сказал Павел Сидорович.

— А ну, идем к ним! Интересно. Не могу я, Павло, равнодушно относиться к этим беспокойным молодым гражданам. Так, кажется, и поиграл бы с ними в снежки!

С трудом шагая по глубокому снегу, пригибаясь под низко нависшими ветками деревьев, они пошли туда, откуда доносились голоса. Снег, срываясь с сосен, покрывал их плечи, попадал за шею, набивался в густой мех шапок и воротников. Освобожденные от груза сосны кивали им вслед своими ветками.

Подойдя к поляне, Михаил Платонович и Павел Сидорович остановились за деревьями. По глубокому снегу носились ребята, летели снежки, мелькали раскрасневшиеся, счастливые лица. Михаил Платонович тоже заулыбался, в глазах его зажглись веселые огоньки. Журляк видел, что комиссара очень интересует, на чьей стороне будет победа.

Вот одна группа одолела другую. Побежденные начали отступать, чуть не наткнувшись на комиссара и парторга. В эту минуту откуда-то донеслись слова: «Вы чего раскричались?»

Михаил Платонович с улыбкой посмотрел на Журляка:

— Слышишь, Виктор призывает к порядку. А я, грешным делом, подумал, что он здесь и есть главный заводила.

Они с интересом прислушивались к дальнейшему разговору.

— Молодец! — похвалил Виктора Павел Сидорович. — Понимает дело.

После того как Виктор отошел, ребята начали спорить.

— Слышишь? Пионеры… Помнят, значит. А вопрос этот обязательно нужно поставить на бюро.

— О снежках? — улыбнулся Журляк.

— Не о снежках, а о пионерском отряде. Дети жалуются, что у них нет пионерского отряда, и они не знают, что делать.

— Пионеров нужно поручить Любе — пусть организует их. Ведь она и учительница и секретарь комсомольской организации.

Они повернули назад по проложенной ими тропке в снегу.

Комиссар остановился между двумя высокими соснами:

— Вот такой же, как этот Виктор, у меня сын. Озорник страшный, но сметлив. Даже играет всегда серьезно, по-деловому. А младших тоже наставляет на путь истины… Не знаю только, как он теперь там…

Павел Сидорович еще никогда не видел, чтобы комиссар так мечтательно и нежно улыбался. Незаметно заразившись его настроением, Журляк вспомнил о своем сыне:

— Мой уже воюет. Лейтенант.

До самого штаба они шли молча. Каждый углубился в свои мысли и воспоминания.

В новой роли

Лукан вышел из кабинета фон-Фрейлиха радостно взволнованный. Вынул из кармана черного полицейского мундира большой клетчатый платок, вытер пот на лысине. Дрожащими руками достал сигарету, закурил.

В ушах у него до сих пор звучали слова фон-Фрейлиха;

— Вас не забудут фюрер и командование. Уничтожение партизан — наше общее дело. Ваши заслуги нам известны. Мы ценим их очень высоко. Закончится война, и вы, господин Лемишко, будете достойно вознаграждены. А сейчас нужно действовать и действовать!

Лукан с замиранием сердца слушал этот голос. Он одновременно и радовался и страшился. Он боялся спросить о главном: какая же работа его ожидает?

— Вам придется стать партизаном, — спокойно закончил фон-Фрейлих.

Лукан с трудом понимал, что хочет сказать генерал. Представить себя, «партизаном»?.. Пришел в лес, а там его сразу узнали… Холодный пот выступил у него на лбу.

— Вы возьмете с собой человек двадцать полицаев, надежных людей. С вами будет шеф, господин Штирке.

Фон-Фрейлих кивнул головой в сторону обер-лейтенанта, присутствовавшего при беседе. Обер-лейтенант молча поклонился.

У Лукана отлегло от сердца.

— Не забывайте: за ваши труды вы получите награду. Остальное сообщит вам обер-лейтенант, которого вы в дальнейшем будете называть просто Иваном Рыжковым. Выехать нужно сегодня же!

Фон-Фрейлих склонился над бумагами, давая понять, что беседа окончена. Штирке и Лукан, откозыряв, направились к выходу. Фон-Фрейлих приказал Штирке остаться.

Лукан шагал по коридору, ожидая своего шефа. Тот вышел не скоро. Дружески улыбаясь, он заговорил с Луканом по-русски:

— Итак, господин… то есть товарищ командир, придется нам с вами поработать. Я у вас буду начальником штаба… — Он весело скалил большие желтые зубы. — Голова этот фон-Фрейлих, ох, голова! Это вам не полковник Блох…

Лукан и Штирке вышли на улицу. Ночью выпал снег. Он покрыл крыши домов, казавшихся необитаемыми, большими шапками. Ветер переносил с места на место сугробы, бросал снег в лицо. Уже давно никто не чистил тротуаров, и идти было трудно. Редкие прохожие пробирались по узеньким дорожкам.

— Придется нам, командир, побродить в лесах, Надеюсь на ваш опыт и осведомленность…

— Ничего, все будет хорошо. Не в первый раз!

Они зашли в здание полиции. Здесь в отдельной комнате собралось человек двадцать. Лукан выпучил глаза: очень уж необычно были они одеты! Кое-кто успел нарядиться в добротные валенки, теплые штаны и кожухи, а другие еще только натягивали на себя толстые шерстяные рубахи. У некоторых на голове красовались теплые ушанки с красной партизанской лентой. Увидев обер-лейтенанта, все вытянулись в струнку.

— Здорово, партизаны! — весело закричал Штирке, и в ответ ему прозвучал довольный смех. — Как одежда, теплая?

— Теплая.

— Так вот, господа, то есть товарищи, познакомьтесь со своим командиром. Это товарищ Лютый. А я у вас начальником штаба. Понятно?

— Понятно.

— Собирайтесь, через час выезжаем.

Лукан и Штирке вышли. Обер-лейтенант подошел к телефону, долго разговаривал с кем-то, что-то кричал, но Лукан ничего не понял. Сердито бросив трубку, Штирке заговорил по-русски:

— Черт бы их побрал! За город мы должны выехать в закрытой машине. Нас никто не должен здесь видеть. А шеф приказал куда-то вывозить арестованных… Пойдемте, а то он долго будет там возиться.

Настроение у Лукана было приподнятое. Хоть он и понимал, что во всем зависит от своего «начальника штаба», но ему понравилось, что тот все время будто советуется с ним. И Лукан вырастал в собственных глазах.

В дверях они столкнулись с человеком, одетым довольно странно. Платье на нем было немецкое, только на шапке красовался такой знакомый Лукану значок — серебряный трезубец. Незнакомец весело поздоровался со Штирке. Они поговорили недолго, и Лукан разобрал только слова, сказанные по-украински: «Теперь, почтенный Штирке, я буду представлять великую Украину. Ха-ха-ха!..»

На улице Штирке сказал Лукану:

— Голова этот фон-Фрейлих, ох, голова! Мой приятель, обер-лейтенант Гульбах, тоже идет в лес. Это группа украинских «партизан». Они должны сражаться против партизан, «против» фюрера и нас с тобой, командир. В лесу мы, надеюсь, встретимся. Нам с ним придется поддерживать связь. Вот какие дела!

Лукан удивлялся: действительно, как умен этот генерал Фрейлих! Смотрите-ка, какой сетью он оплетает партизан! Как паук муху. Ну, бог даст, теперь быстро настанут на земле покой и порядок!

Они зашли во двор тюрьмы. Там стояла «душегубка»— большая, окованная железом машина, в которой обреченных возили на казнь. Около нее вертелось двое немцев. Один пошел им навстречу и заговорил со Штирке.

Лукан, не знавший немецкого языка, считал излишним напрягать слух. Он оглядел широкий двор тюрьмы, скользнул взглядом по окнам с решетками, из которых валил густой пар. Из главного корпуса вывели толпу бледных, замученных людей. Их подвели к машине и начали прикладами загонять внутрь «душегубки». Лукан знал, что этих людей везут на казнь, но не чувствовал к ним жалости, а смотрел на них с холодным злорадством.

Позади всех шел мальчик. У двери машины он поднял голову, взглянул почему-то вверх, а потом в сторону. Лукану показалось, что глаза мальчика вдруг широко раскрылись и дольше, чем следовало, задержались на нем. Лукан заметил в них злой, враждебный огонек. Мальчик отвернулся. Через мгновение он был уже в машине. Полицай закрыл металлическую дверь и повернул ключ в замке.

«Где я видел этого мальчишку? — ломал себе голову Лукан. — Что-то знакомое…» Ему не давали покою полные гнева глаза мальчика.

Машина заревела, выпустила клуб черного дыма и поползла к воротам. Прощаясь, Штирке подал немцу руку. Потом он объяснил своему «командиру»:

— Сейчас отвезут этих, и машина вернется за нами. Хороша машинка? Ничего не поделаешь, придется сегодня и нам в ней прокатиться.

Слушая Штирке, Лукан все пытался вспомнить, где он видел того мальчишку. Вдруг его осенило: да это же Василий… Василий Иванович!

Он остановился:

— Куда их повезли? В овраг?

— О нет, на станцию, в Освенцим, — ответил Штирке.

— Их будут держать в лагере до конца войны?

— О нет! Освенцим — это фабрика. Там делается много интересного. Медицинские опыты, эксперименты… И, главное, у господина фон-Фрейлиха там завод… Он их быстро переработает!

С немецкой точностью, ровно через час, во двор полиции вползла «душегубка».

Как раз в это время к переодетому Штирке вошел Лукан. В широком черном кожухе он выглядел толстым и неповоротливым. Из-под большой ушанки смотрели желтые глаза, над смушковым воротником торчал клок рыжей бороды, на груди скрестились ремни, на боку висела желтая кобура, в руках был немецкий автомат.

В глазах Лукана появилось какое-то новое, властное выражение. Он больше не ждал приказаний своего «начальника штаба», а решительной и твердой походкой вошел в комнату к «партизанам» и скомандовал:

— Стройся!

…Уже смеркалось, когда «душегубка» остановилась за городом, в безлюдном поле, и из нее вылез Лукан со своей бандой.

Люди с красными лентами на шапках топтались на снегу. Лукан и Штирке вместе с двумя из приехавших отошли в сторону. Один был в легком городском пальто, в желтых ботинках и в шапке какого-то неопределенного цвета. У другого, бородатого, в одежде рабочего, были живые, беспокойные глаза.

— Запомните, — в последний раз инструктировал их Штирке — ведите себя спокойно, уверенно. Вы — рабочий, а вы — кадровый командир, которого он спас. Войдите в доверие. Проявите свою храбрость. А главное, разведывайте всё: местоположение, количество партизан, вооружение. Постарайтесь предупреждать наши гарнизоны об их намерениях.

Они молча пожали друг другу руку. Двое поспешно отошли на боковую дорогу.

На землю спускалась ночь.

На свободу!

Поезд то мчался на всех парах — так, что дребезжали вагоны, то едва полз, как бы не находя сил, чтобы набрать скорость. Иногда он подолгу стоял в пути.

Вагон, в котором находились Василек и его товарищи, был, вероятно, недавно приспособлен для перевозки арестованных: боковая дверь наглухо забита и окована железом, небольшое оконце перекрещено крепкими решетками. Морозный воздух, как густая белая жидкость, вливался в вагон. На стенах и на потолке возникли, как грибы на старом дереве, сизые наросты инея. От стен тянуло холодом, сквозь щели в полу дуло, и все же воздух был очень тяжелым.

Люди, чтобы согреться, прижимались друг к другу, хотя и без этого в вагоне было так тесно, что даже спать приходилось сидя.

Внутри было совсем темно. Только когда поезд проходил через какую-нибудь станцию, в вагон вползал тонкий ручеек света и двигался по стене. Да еще время от времени вагон освещался ярким лучом карманного фонаря. Тогда люди поднимали голову, на мгновение открывали глаза.

В конце вагона был небольшой тамбур. В двери зияло отверстие, как в сделанных наспех кассах. Через него раз в день подавали заключенным по кружке воды и по куску какого-то мерзкого месива, которое называли хлебом. Через это же отверстие часовой иногда заглядывал в вагон, освещая его фонарем. В тамбуре тускло горела электролампочка, оплетенная густой проволочной сеткой.

Часовой никогда не покидал своего поста. Он или ходил по тамбуру, насвистывая, или сидел на стуле, и тогда заключенные видели верх его шапки. Изредка он дремал, прислонившись к стенке.

Василек сидел возле тамбура, рядом с Федором Калачовым, ставшим его защитником и наставником.

…Когда их вывели во двор тюрьмы и подвели к большой черной машине, все поняли, что это конец. Василек почувствовал это, стоя перед черной дверью, которая, как зверь, глотала людей. Он взглянул вверх, чтобы еще раз увидеть небо, попрощаться с ним, но сразу же забыл обо всем, заметив желтые глаза Лукана. Он испугался. Мет, не за себя, а за мать и своих друзей, которых Лукан может отдать в руки врага. Его же, Василька, все равно через несколько минут ожидает смерть… До него даже не дошли брошенные кем-то в темноту слова:

— Вот и всё, товарищи! Наш последний путь…

Он мысленно проклинал продавшегося фашистам Лукана, который обязательно арестует мать, схватит Мишку и Тимку. А с ними погибнет большое дело…

Василек тяжело вздыхал, плечи его дрожали, по запавшим щекам текли слезы.

— Ты что, Василек, раскис? Не бойся: два раза не умирают.

— Да я не боюсь, — ответил Калачову Василек.

— Так что же?

— Я Лукана видел.

— Ну и черт с ним!

И Калачов обратился ко всем:

— Товарищи! Бежим! Бросимся во все стороны. Те, кому удастся спастись, пусть мстят за всех!

Об этом уже думал каждый, и люди вздохнули свободнее, почувствовав, что даже в таком тяжелом положении можно найти какой-то выход.

…Их привезли на станцию и из «душегубки» перегнали в вагон. Василек вспомнил, что немецкий генерал обещал отправить его в Освенцим.

— Федор Иванович, — обратился он к Калачову, — а может, и действительно в Освенцим?

Вместо Калачова ответил кто-то другой, из угла вагона:

— Хрен редьки не слаще. Ты знаешь, парень, что такое Освенцим?.. Ну то-то ж! А я из самой Польши бежал, и мне поляки рассказывали. Освенцим — это лагерь смерти. Оттуда еще никто живым не выходил.

— Но Освенцим еще далеко, — сквозь зубы сказал Калачов, и все поняли его.

— Далеко? Да ты посмотри, какие стены — разве их зубами прогрызешь?

Разговор прервался, но каждый невольно щупал руками стены и пол. И правда, голыми руками ничего не сделаешь. Если бы хоть небольшой топор, хоть какой-нибудь нож!..

Люди были заняты только мыслями о побеге. Предлагали множество планов. Одни советовали сорвать решетку на окне, другие — попробовать разобрать пол вагона. Но Калачов видел, что все это не годится. Однако он не терял надежды.

Василек все время наблюдал за часовым. Это был невзрачный, белобрысый человечек. На маленьком сморщенном и желтом, как тыква, лице — лохматые белые брови, красный курносый нос, круглые, как у рыбы, глаза навыкате. У него была привычка часто-часто моргать белесыми ресницами. Одежда на нем висела, как на чучеле. Он все время топтался в тамбуре, что-то мурлыча себе под нос, или подходил к окошку и подолгу смотрел в вагон. Тогда его глаза становились еще более круглыми, реже моргали и в них появлялось что-то похожее на любопытство, смешанное с угрозой. Он все время шевелил тонкими бескровными губами, шепча что-то про себя, иногда же неестественно вытягивал шею, и Василек видел, какая она тонкая и жилистая.

Ему пришла в голову мысль: сжать эту шею — часовой и не пикнул, бы… Но как дотянуться до нее руками?

А Калачов уже обдумывал новый план. Он измерял глазами отверстие в двери тамбура и ширину плеч Василька. Взрослый не пролезет, но голова Василька, да и он сам должны были бы пройти… Немец не закрывал окошка даже тогда, когда дремал, опустившись на стул. А что, если?.. И эта мысль уже не оставляла Калачова. Он понял, что единственный путь на свободу идет через это небольшое отверстие в двери. Больше ничего нельзя было придумать.

Калачов никому не сказал ни слова, но уже жил этим планом, обдумывал его и волновался. То он представлял себе, что Василек осторожно пролез через отверстие и обезоружил, часового, — и сердце тогда замирало от радости; то казалось, что все его расчеты напрасны и из этого ничего не получится. Тогда дрожь пробегала по спине, хотелось вскочить, забегать по вагону, бить кулаками в стену — все равно ведь лагерь… Лагерь смерти! Но эту страшную мысль снова сменяла надежда, и Калачов опять ждал наступления ночи.

…Поезд мчался быстро. За стенами вагона завывал ветер, в оконце через решетку влетал снег. Снаружи уже давно было темно. Через отверстие в двери тамбура пробивался желтоватый свет. Часового не было слышно: он, вероятно, опять задремал.

Калачов встал и осторожно пробрался к двери; он едва не наступил на чью-то руку или ногу.

— Какого черта! Куда лезешь? — раздалась тихая брань.

— Тише! — прошептал Калачов. — Ну-ка, отодвинься!

Те, кто устроился возле двери, очевидно, поняли, что Калачов неспроста гуляет по вагону, и отодвинулись. Кое-кто поднялся на ноги, и все обратили свои взоры на Калачова.

Калачов измерил пальцами ширину отверстия в двери тамбура. Потом потянул к себе Василька. Тот ничего не понимал и дивился, зачем Калачов ощупывает его голову и плечи. Но и это не удовлетворило Калачова, и он топотом приказал Васильку попробовать, пролезет ли голова мальчика в отверстие.

У Василька сильно забилось сердце: он сразу понял мысль Федора Ивановича. Василек был готов на все: он пролезет и через эту дыру, вцепится руками в тонкую шею немца и будет давить изо всех сил, пока не задушит! Он начал осторожно просовывать голову в отверстие… Вот уже просунул до половины — и увидел немца, который дремал, сидя на стуле, убаюканный стуком колес. Но в эту минуту паровоз затормозил, загремели вагоны, потом их резко рвануло. Часовой поднял голову и выругался. Все, как по команде, опустились на пол. В отверстии вспыхнул луч карманного фонарика и, обежав весь вагон, погас.

Василек дрожал, как в лихорадке. Еще несколько секунд — и он навалился бы на немца, схватился бы с ним не на жизнь, а на смерть… Василек ясно представлял себе согнутую фигуру часового, его опущенную вниз голову, тонкую, морщинистую шею. Ударить бы по ней топором или полоснуть ножом!

В голове мальчика промелькнула мысль: а что, если на эту шею накинуть петлю?.. Он зашептал на ухо Калачову.

Федор ответил не сразу, и Васильку сначала показалось, что Калачов не слыхал его. Но потом он крепко прижал к себе мальчика и горячо прошептал:

— Молодец! Настоящий молодец!

Через некоторое время в руках Калачова оказалась длинная веревка, скрученная из разорванного в ленты белья, с петлей на конце. Никто в вагоне не спал. Люди были на ногах, глаза у всех горели надеждой. Место возле двери освободили. Калачов осторожно заглянул в отверстие. Часовой снова дремал, качая головой из стороны в сторону, в такт движению поезда.

Затаив дыхание, Калачов подсадил Василька. Тот осторожно протиснулся в отверстие.

Затем все произошло с молниеносной быстротой.

Заарканенного часового потянули к двери. Его автомат стукнулся об пол. Все, кто был поблизости и мог достать рукой веревку, тянули за нее, да так, что Калачову пришлось сдерживать их, чтобы не оборвали. Через несколько минут Василек свалился в тамбур на задушенного часового и нетерпеливо стал искать задвижку в наружной двери.

В вагон ворвался холод. Люди полной грудью вдыхали свежий воздух. Двери были открыты не в ночь и холод, а в жизнь, на свободу!

Первым выпрыгнул из вагона Калачов, вооруженный немецким пистолетом и автоматом, за ним в холодный снег свалился Василек…

Аленка

Аленка появилась неожиданно. Она была бледна, и Иван Павлович сразу понял, что девушка пришла с плохими вестями.

Командир ценил и уважал Аленку, которая была у них лучшей связной с начала существования отряда. До войны Аленка закончила восьмой класс. Когда началась война, она пришла в военкомат с просьбой послать ее на фронт. Здесь ее и увидел Иван Павлович, который в то время сколачивал свой отряд и подбирал надежных связных. Ему понравилась решительность Аленки. Он видел: такая будет отважно бороться с врагом. Он долго говорил с девушкой, а когда предложил ей остаться в тылу у врага и быть связной в партизанском отряде, она недоверчиво посмотрела ему в глаза:

— Не подведете?

Иван Павлович удивился:

— Как же я могу подвести тебя?

— А так, что в армию не пойду и здесь буду… без дела!

Секретарь райкома улыбнулся:

— Думаешь, что оставим, а сами уйдем? Нет, нас здесь оставляет партия. Это приказ товарища Сталина.

— Я согласна, — тихо промолвила девушка и крепко пожала руку Ивану Павловичу.

Юная комсомолка была неутомима. Она передавала командиру отряда важные сведения о врагах, вербовала в отряд надежных людей. И о ней с благодарностью и любовью вспоминал не один только Леня Устюжанин…

— Что случилось, Аленка? — встревоженным голосом спросил командир поздоровавшись.

— Сейчас… расскажу. Воды бы…

Ей подали кружку чаю. Аленка взяла ее в руки, поднесла было ко рту, а потом, раздумав, поставила на стол и обняла ладонями.

Тимка, сидевший в ожидании распоряжений командира у выхода, с интересом разглядывал девушку. Он не видел ее глаз, обращенных к Ивану Павловичу, но видел тонкую, высоко поднятую бровь, длинные ресницы, короткий нос, густые светлые волосы. Аленка почувствовала на себе внимательный взгляд мальчика и обернулась. Посмотрев на Тимку лучистыми серыми глазами, девушка улыбнулась и снова обратила лицо к командиру.

«Красивая! — подумал Тимка. — Очень красивая».

Аленка спросила Ивана Павловича:

— Вы слышали, что в наших лесах объявился какой-то отряд.

— Отряд? — переспросил Сидоренко.

— Человек двадцать пять. Говорят, десант.

Иван Павлович поднялся с места:

— Десант, говоришь? Ну-ну, интересно… Что ты об этом знаешь?

— Сама видела.

Аленка рассказывала, забыв о чае:

— Под вечер зашли в село. Одеты в хорошие кожухи, на шапках — красные ленты. Автоматы немецкие, винтовки наши. Есть и пулеметы Дегтярева. Командиру лет за сорок… Люди бросились встречать, полсела собралось. Ведь каждый хочет знать, что происходит на Родине! Выступил их командир. Он мне с первого взгляда не понравился: видно, хитрющий такой, глаза какие-то желтые, противные и бегают, как у вора, и все время бородку пощипывает. «Прислали нас сюда немцев бить», заявляет, и начал всех ругать. «Вы знаете, — кричит, — в каком положении наша Красная Армия? Разбитая, голодная… Воины умирают на поле боя, а немцы уже окружили Москву, взяли Ленинград и подбираются к Уралу. Вся надежда на вас! Кто может, собирайтесь и идите на немца, бейте его — иначе погибнет Россия. Не надейтесь, — говорит, — на Красную Армию. Надейтесь на свои собственные силы».

Иван Павлович переглянулся с комиссаром. Аленка продолжала:

— Люди видят — здесь что-то не так. А кое-кто, слышу из разговоров, упал духом: «Довоевались! Пропали…» Я сразу поняла: это не партизаны.

Комиссар обратился к Ивану Павловичу:

— Нам Москва ни о каком десанте не сообщала?

— Абсолютно ничего. Нужно немедленно запросить. Тимка, позови радиста!

Тимка бросился пулей. Ему ужасно хотелось услышать, что будет рассказывать эта девушка дальше… Прибежав в палатку радиста, он передал приказ командира и быстро вернулся назад. Доложив о выполнении приказа, он снова застыл у порога, весь обратившись в слух.

Аленка продолжала:

— …Отобрали одиннадцать стариков и подростков. «Пойдете, — спрашивают, — с нами?» Ну, люди не уверены, да и я шепнула: «Не верьте!» — «Мы подумаем», говорят. «Ах, так? Россия погибает, а вы — в кусты? Расстрелять изменников!» И… расстреляли.

— Расстреляли?

— Вывели на огороды и… всех.

В землянку вошел радист. В штабе царило молчание.

— Провокация! Безусловно, провокация! — сказал комиссар.

Командир передал радисту радиограмму:

— Срочно! — и потом обернулся к комиссару: — Конечно, провокация.

В это время Свиридов доложил, что в отряд прибыли двое из города, просят принять их в партизаны.

Окончив разговор с Аленкой, Иван Павлович велел Тимке позвать новоприбывших. Прием был обычным делом: каждый день в отряд являлись десятки людей. Шли колхозники, рабочие из городов…

— Я из Житомира, — говорил, осматриваясь вокруг, высокий человек в летнем пальто. — Был рабочим. А это мой товарищ, политрук Красной Армии Швачко. Я его раненного скрывал, а потом увидел, что схватят нас, ну и… обязанность, так сказать, каждого патриота… Долго мы бродили, а все же нашли вас. Так что принимайте, будем воевать, как сумеем. Вот мои документы.

Он поднял полу своего поношенного пальто и, распоров подкладку, вынул паспорт и трудовую книжку.

— А у меня ничего не осталось, — заговорил его спутник, низенький, толстый человек с набухшими веками. — Только первый листочек партбилета сохранил. А характеристику, думаю, получу уже у вас.

Из-под подкладки пиджака он вытащил какой-то кусочек бумаги и подал командиру.

Иван Павлович внимательно просмотрел документы и молча передал комиссару.

— Что ж, товарищи, у нас нет оснований не верить вам. Воюйте… Свиридов, проводи в третью роту!

Тимка видел, как радостно заблестели глаза у новоприбывших. «Боевые, наверное, дядьки будут», подумал он.

Потом, услышав разговор командира с начальником особого отдела, Тимка удивился.

— Документы в нашем деле не всегда говорят правду, — сказал командир. — И с документами придет — не верь, и без документов — тоже не верь. Возможно, и люди неплохие, а нужно внимательно проверить. Что-то не очень нравятся они мне. Организуй наблюдение за ними: пусть каждый их шаг будет нам известен. А еще займись этим новым «отрядом». Безусловно, это трюк врага. Необходимо как можно быстрее разоблачить и уничтожить эту банду, иначе она может немало нам навредить.

Тимка с любовью смотрел на командира. «Он все знает… Немцам никогда не перехитрить его!»

В Польше

Василек не чувствовал холода. Мороз и ветер были даже приятны. Ему нравилось смотреть, как пар, вырвавшись изо рта, оседает инеем на воротник. Ноги его были тепло обуты — он по праву получил одежду, снятую с часового во время побега из вагона.

Мальчик напряженно всматривался в темноту ночи, прислушивался.

Над лесом стояла полная луна. На темном небе неподвижно застыли легкие облака, посеребренные ее лучами. В лунном свете переливались и сверкали заснеженные верхушки деревьев, между стволами лежали черные тени.

В лесу царила мертвая тишина.

Рядом, в сторожке, спали товарищи Василька…

После побега собралось их больше двадцати человек, остальные рассеялись в ночной тьме.

В непроглядной темноте, борясь со злой метелью, шли они тогда по неизвестной земле, держась друг друга. Впереди шел Калачов. У него был автомат, но все сознавали, что вожак обладает оружием несравненно сильнейшим: волей к победе.

Люди валились с ног от голода и усталости, но шли — радость освобождения придавала им силы. И каждый знал: не смогут идти дальше — будут ползти на восток, к своим. А кто знает, куда их завезли? Может быть, они уже на немецкой земле…

Рассвет застал беглецов в поле. Люди забеспокоились — они были на виду. Но Калачов, как всегда, был спокоен.

Спустились в овраг. Здесь снег был им до пояса.

— Привал! — скомандовал Калачов.

Люди повалились прямо на снег.

— Нужно идти, добираться до леса, — подал кто-то совет.

— День проведем здесь! — повелительным тоном сказал Калачов.

— Могут найти… Местность-то открытая…

— Мы в лощине. Какой черт будет бродить по полю в такую погоду?

— А если пойдут по следу?

— Следы замело.

Действительно, ветер сровнял, замел снегом тропинку, по которой только что прошли беглецы. Возражать было нечего: Калачов, несомненно, прав.

— Расчистить снег, собраться вместе — так теплее будет, — уверенно командовал он.

На холмике под кустом залег часовой.

День прошел в тревоге, но как-то незаметно. Погода установилась, выглянуло солнце. Вдали, на северо-востоке, чернел лес; на западе, всего в нескольких километрах, вырисовывались дома какого-то селения, блестела крыша высокого костела.

— Мы в Польше или в Западной Украине, — сказал Калачов.

— Ишь, куда загнали нас, гады! — удивился кто-то.

— Скажи спасибо, что не в печь Освенцима.

Когда стемнело, люди двинулись дальше. За день отдохнули, даже поспали, но все сильнее их мучил нестерпимый голод. Уходили последние силы. Только Калачов, казалось, был неутомим. Твердой поступью шагая впереди всех, он расчищал товарищам путь. За ним шел Василек. Он совсем отощал и обессилел, но не терял надежды. Как бы долго ни пришлось идти, глотая только снег, он все равно придет к своим, встретится с матерью, найдет друзей из Соколиного бора, Ивана Павловича…

Когда они входили в лес, Василек вспомнил родные места. «Что, если бы это был Соколиный!..» подумал он и улыбнулся.

В старом сосновом лесу было теплее, а главное — на душе у всех стало спокойнее. Пройдя несколько километров, они остановились на отдых.

— Здесь должны быть шишки, — сказал Калачов.

Начали разрывать руками снег; кое-кто, подпрыгнув, хватался за ветки и ощупывал их. Шишки действительно нашлись. Целый час в лесу раздавался хруст: это проголодавшиеся люди застывшими пальцами и зубами разрывали и дробили сухие, промерзшие шишки в поисках питательных зерен.

Всю ночь они шли и только утром остановились отдохнуть.

Калачов отошел в сторону, чтобы осмотреть местность.

— По всему видно, что мы в большом лесу, — решил кто-то. — Это очень хорошо.

— Может, встретим партизан, — с надеждой сказал Василек.

— В таком лесу встретишь?

— Не встретим, так будем партизанить. Я ведь из партизан.

— Ишь ты! А на допросах говорил что?

Все засмеялись.

— А ты, Макаренко, кто? Говорил: бедный сапожник. А сам лейтенант. Ха-ха-ха!

— Что же, правду им говорить?

У всех поднялось настроение. Каждый почувствовал себя бодрее и увереннее.

— Добудем оружие…

— Автомат и пистолет для начала уже есть.

Отойдя в сторону, Калачов услышал в кустах какой-то шум. Он прижался к дереву, поднял автомат и замер. Несколько минут было тихо. Потом снова раздался шорох и что-то мелькнуло среди заснеженных ветвей.

Это была дикая коза. Она оглядывалась, высоко подняв красивую голову. Из ее ноздрей вылетали белые струйки пара. Она учуяла опасность.

Сначала Калачов боялся стрелять, хотя и понимал, что пища сама идет в руки: выстрел мог выдать их. Но тут же пришла другая мысль: если здесь водятся козы, значит лес очень глухой; людей поблизости не должно быть, и выстрела никто не услышит.

Автоматная очередь разорвала лесную тишину, отозвалась эхом. Коза упала и забилась, поднимая снежную пыль.

Никогда в жизни не ел Василек ничего вкуснее! Следуя примеру других, он совал в пламя костра кусочки красного мяса, насаженные на заостренную палочку, а потом жадно глотал их почти сырыми. Подкрепившись, люди воспрянули духом.

— На свободе не пропадешь! — весело сказал кто-то.

— А ты что думал?..

И снова брели они по снегу, пригибаясь под деревьями, внимательно прислушиваясь к каждому шороху. Всё надеялись встретить еще какого-нибудь зверя, но, кроме следов зайцев и лисиц, не нашли ничего.

Ночью они наткнулись на одинокую лесную сторожку. Они не заметили бы ее, закрытую деревьями и заваленную снегом, если бы не залаяла собака.

Калачов двинулся к сторожке. Представлялся очень удобный случай определить свое местопребывание. Хорошо было бы также согреться и отдохнуть.

Небольшая собачонка, похожая на лисицу, встретила пришельцев сначала атакой, а затем, видно сообразив, что лучше уйти подальше от беды, забилась куда-то и смолкла.

На стук долго никто не откликался. Потом заскрипели двери, раздался громкий кашель и чей-то голос. Василек не понял ни одного слова; он только догадался, что голос принадлежит старику.

— Отоприте, — попросил Калачов.

— То кто будет? — спросили по-польски.

— Свои…

Спустя мгновение звякнула щеколда, загремел засов.

— Проше пана.

На Василька пахнуло теплом, приятным запахом жилья и пищи. Он сразу почувствовал слабость и даже пошатнулся на пороге. Когда зажгли свет. Василек увидел высокого сгорбленного старика с бритым морщинистым лицом, на котором выделялись смелые глаза и орлиный нос.

— Цо паны хтят? — спросил старик.

Калачов стал беседовать со старым поляком. Тот на все вопросы отвечал уверенно, с чувством собственного достоинства. Василек понял, что они находятся в Польше, на Холмщине. Отсюда до советской границы более пятидесяти километров. Места здесь глухие, и немцев старик никогда не видел. Узнав, что его собеседники из России, старик начал вставлять в свою речь много русских слов. Ответив на все вопросы Калачова, он спросил, показывая на стол:

— То паны есть голодны?

— Голодны, — ответил Калачов.

— Юзя! — позвал кого-то старик.

Из-за цветной занавески вышла молодая женщина. Она на ходу поправляла растрепавшиеся волосы. За ее спиной Василек заметил чьи-то глаза, с любопытством смотревшие на пришельцев.

— Моя дочка, — пояснил дед. — В селе жила, за двадцать километров отсюда. А теперь — у меня. Мужа ее герман казнил, вот я и взял ее с внуком. И веселее и спокойнее.

Поздоровавшись, Юзя быстро и уверенно начала готовить ужин. Она, казалось, не замечала людей, заполнивших всю комнату, и делала все неторопливо, степенно, как будто такие ночные гости были у них не в первый раз.

— Это вся семья пана лесника? — спросил Калачов.

— Сына еще имею, — ответил старик.

Калачов полюбопытствовал, где сейчас этот сын, но старик притворился, что не расслышал вопроса.

Юзя положила на стол буханку пахучего, мягкого хлеба, внесла квашеной капусты и огурцов. А старик добавил еще большой кусок сала.

— Веприка[3] подстрелил. Ешьте на здоровье, — сказал он.

Ели молча.

Старик, попыхивая своей трубкой, оценивающим взглядом смотрел на людей, старался догадаться, кто они. А после ужина спросил:

— Если это не тайна, то, может, паны скажут, как они попали из далекой России в наши чащи?

Никто не выбирал Калачова командиром, но все с самого начала признавали его старшим. Поэтому теперь молчали, ожидая, что скажет он. Калачов начал рассказывать обо всем, что с ними случилось. Старый поляк сочувственно кивал головой. Юзя, задумавшись, стояла возле печки. Василек увидел теперь и беловолосого глазастого мальчика, который внимательно следил за ними, высунув лицо из-за цветной занавески.

Утомленные тяжелой дорогой и всем пережитым, люди расселись на полу, и когда Федор закончил свой рассказ, почти все уже спали. У Калачова тоже слипались глаза.

— Что теперь товарищи имеют делать? — спросил старик.

— Что же делать?.. Фашистов будем бить. К своим пробиваться.

— То есть хорошее дело. Герман никому жизни не дает. Пока он будет здесь, ни народу польскому, ни народу русскому жизни не будет хорошей. Герман всех уничтожает. Нужно товарищам знать, что людей польских он губит страшно. В тюрьмы берет, на работы тяжелые вывозит. Люди польские в леса идут — бьют германа.

Калачов кусал себе пальцы: он боялся, что сон одолеет его. А ему нельзя спать! Нужно дать отдохнуть всем — ведь завтра снова в дорогу. Но что говорит этот старик? Поляки идут в леса?.. Усилием воли Калачов подавил дремоту.

— Я очень прошу вас, помогите нам встретить польских партизан, — сказал он.

Старик опустил глаза.

— Нам необходима их помощь, иначе нас могут уничтожить. Нам нужно оружие, — настаивал Калачов.

Поляк внимательно посмотрел на него. Калачов заметил, что в старике боролись два чувства — желание говорить откровенно и какое-то недоверие.

В разговор внезапно вмешалась Юзя:

— Разве отец не видит, что то есть хорошие люди? Нех[4] подумает: нельзя ли, правда, помочь?

Глаза старика заблестели. Почему же он не должен доверять этим людям, которые так искренне рассказали ему обо всем?.. Через минуту он сказал:

— Нех будет так! Тревожные теперь дни настали, опасные. Не знаешь, где твой друг и где враг. Но русским я верю. Русские люди хорошие. То через панов жадных не было у державы Польской дружбы с державою Русскою. Я помогу вам. А если вы люди плохие, то что же… Пусть пан бог видит мою правду!

Поляк стал одеваться. Натянув полушубок, он обратился к Калачову:

— То нехорошо есть, что хлопцы твои безоружны. Когда товарищ хочет, я могу дать немного оружия. Нужно пойти в лес, а Юзя здесь посторожит.

…Перед рассветом старик, Калачов и Василек вернулись из лесу. Они привезли на санях пятнадцать польских винтовок, два ручных пулемета, несколько сабель, ящики с патронами.

Днем Калачов осмотрел местность. Глушь наемного километров; вокруг тянулись лишь леса и болота. Одинокая сторожка была обнесена высоким забором, а за ним шумели, стонали вековые сосны.

Отряд построился на небольшом дворе. Калачов не узнавал своих людей: они сразу ожили, помолодели, держались уверенно и смело. Днем беглецы брились, умывались, привели себя в порядок. Юзя беспрерывно грела воду в большом казане. Женщина принимала гостей из России, как родных, самых близких ей людей.

Теперь перед Калачовым стояли не замученные голодом и пытками люди, а сильная, боеспособная группа, готовая сразиться с врагом.

— Товарищи! — начал Калачов. — Дорогие товарищи!.. — Голос его задрожал, на глазах блеснули слезы, но он сдержал себя. — Мы — советские люди. Мы были на краю гибели, но вырвались, и теперь мы на свободе. Поклянемся же, что, не жалея сил и самой жизни, будем бороться против наших заклятых врагов — фашистских варваров, за свободу всех порабощенных народов!..

— Клянемся!

— Поклянемся матери Родине, что мы, ее сыны, заброшенные далеко от нее, останемся верны ей до своего последнего дыхания!

— Клянемся!

— Поклянемся товарищу Сталину, что мы готовы к бою, готовы выполнять его задания!

— Клянемся!

— Поклянемся народу польскому, на земле которого мы находимся и который встретил нас так хорошо, проявил заботу и настоящую братскую любовь, — поклянемся, товарищи, что будем бороться за счастье и свободу трудового польского народа!

— Клянемся!

Юзя вытирала слезы белым фартуком. Стась стоял возле нее, как зачарованный, а старый Януш растроганно говорил дочери:

— Вот, дочка, какие они, эти русские!.. Настоящие люди!

Василек во второй раз за свою боевую жизнь клялся в верности Родине. И ему казалось, что снова перед ним торжественные лица друзей в Соколином бору…

Калачов продолжал:

— Предлагаю оформить наш партизанский отряд и дать ему название: «За свободу народов».

— Правильно!

— Утверждаем!

— Да здравствует наш отряд!

— И еще предлагаю выбрать командира отряда.

— Калачова!

— Ка-ла-чо-ва!

Строй нарушился, партизаны подхватили своего командира и стали качать его…

Обо всем этом вспоминал Василек, стоя на посту.

Теперь ночь была совсем не страшна для него, так как он знал, что они не безоружны, что есть у них чудесный командир Федор Иванович, которого он полюбил так, как любил Ивана Павловича.

«Эх, если б встретиться с Иваном Павловичем… если б встретились два таких командира!.. А как удивились бы Мишка с Тимкой!.. А мать?.. Бедная, она теперь, наверное, глаза выплакала. А может быть…»

И перед ним снова возникла толстая фигура желтоглазого Лукана в черной одежде полицая.

«Пускай только… Все равно найду, собаку, на краю света найду и покараю!..»

Он чувствовал в себе достаточно сил для этого.

Хоть Василек и побывал в тюрьме, он за эту зиму заметно вырос и возмужал. Ему недавно исполнилось шестнадцать лет.

Василек погрузился в свои мысли, но продолжал следить за лесом. Вдруг ему показалось, что кто-то идет между деревьями. Присмотревшись внимательнее, он увидел, что по снегу осторожно пробираются две человеческие фигуры. Василек быстро вбежал во двор и постучал в окно. Через мгновение вышел Калачов.

За Калачовым появился, покашливая, старый Януш:

— Это Кастусь.

Партизаны уже знали, что сын Януша, Кастусь, — разведчик в польском партизанском отряде и вскоре должен побывать у отца. Его-то они с нетерпением ждали уже два дня.

Когда они вышли во двор, два лыжника остановились шагах в трехстах от них, на ярко освещенной поляне. Затем лыжники повернули к лесу.

Януш окликнул:

— Кастусь, ты?

— Я, отец.

— Иди смело.

— А кто там с тобою?

— Это добрые люди, сынок.

Один из лыжников подошел к ним, другой остался за дубом.

«Молодцы ребята! — подумал Калачов. — Осторожно действуют».

Некоторое время спустя разведчики польского партизанского отряда вели в теплой сторожке задушевный разговор с людьми Калачова. Сдерживая дыхание, слушали калачовцы рассказ Кастуся о событиях на фронте. Польские партизаны ежедневно принимали радиопередачи…

На другой день Калачов и его люди прибыли в расположение польского партизанского отряда имени Адама Мицкевича. Здесь их встретили, как братьев.

С помощью польских партизан отряд Калачова стал на лыжи, вооружился. Кастусь преподнес русским радиоприемник.

Калачов решил начать рейд. Отряд его должен пройти из Польши через всю Украину к самому фронту. К Калачову присоединилось еще человек сорок, бежавших из гитлеровских лагерей смерти.

Тепло прощались советские партизаны с польскими:

— До свиданья!

— До счастливой встречи в день победы!

— Смерть фашизму, свободу народам!

— Желаем боевой удачи!

Отряд пустился в дорогу. Сам Калачов еще долго шел позади, разговаривая с командиром польского отряда и с Кастусем. Попрощавшись с ними, он вышел вперед и повел свой отряд на восток. Чтобы заехать в лесную сторожку старого Януша, они отклонились на несколько километров вправо, еще раз попрощались с семьей лесника и поблагодарили его за братскую помощь.

— До свиданья! — просто сказал старый Януш, а Юзя и Стась проводили их со слезами на глазах.

Отряд продолжал свой путь.

На дороге

Утро подкралось незаметно. Морозный туман расходился медленно. Все вокруг стало серым. Постепенно вырисовывались придорожные вербы над переездом. Вдали в утренней мгле виднелись домики и стройные тополя у разъезда.

Мишка сидел за молодыми деревьями, которые летом совсем закрывали невысокую насыпь и железнодорожную колею. Он вырыл себе в снегу довольно глубокую яму и устроился в ней, как заяц-беляк. Поверх теплой одежды на нем был еще и маскировочный халат. За спиной мальчика тянулась долина, переходившая в глубокий овраг. Овраг этот выводил к заливному лугу, на котором рос густой, высокий камыш. Камыш и служил хорошим укрытием для партизан.

От Мишкиной ямы к рельсам была протянута под снегом крепкая бечевка. Стоит только дернуть за нее — и на железнодорожном полотне взорвется мина большой силы. Метров за триста от Мишки, на склоне оврага, залегли остальные партизаны.

Мишка внимательно смотрел вперед и прислушивался. Вокруг было тихо, только над разъездом, чуя поживу, с криком кружило воронье.

Еще не прошло и месяца с тех пор, как группа Лени Устюжанина вышла к железной дороге. Она так разрослась, что теперь каждый из минеров сам стал руководителем отдельной подрывной команды. Даже Мишка уже был не просто Мишкой, а опытным подрывником, командиром: под его началом находилось четверо молодых партизан. Он полностью овладел мастерством минера и теперь с улыбкой вспоминал того Мишку, который так испугался бомбежки в то далекое летнее утро, на речной переправе.

Мишка очень вырос. В валенках, в теплом удобном полушубке и ватных штанах, он немногим отличался от других партизан. Во всяком случае, никто не сказал бы, что ему пошел только пятнадцатый год.

— А сколько тебе лет, товарищ командир? — спрашивал иногда кто-нибудь из новых друзей.

Мишка деловито хмурил брови:

— А сколько бы ты дал?

— Так, семнадцать, восемнадцатый.

— Так для чего же спрашивать?

И Мишка переводил разговор на другое.

Прежде партизаны редко навещали железную дорогу. Поезда ходили по ней и днем и ночью. Сначала минерам работать было легко. Но сразу после того, как взлетели на воздух первые эшелоны, движение поездов ночью прекратилось. Немцы усилили охрану, а утром каждый день проверяли, нет ли где-нибудь мин.

К Устюжанину шла молодежь. Из новичков он организовал семь групп: по пять-десять человек в каждой. Кроме того, он отправил многих в отряд к Ивану Павловичу.

Группы Устюжанина действовали теперь на двух соседних магистралях. Партизаны решили не пропускать ни одного важного эшелона. Когда у Лени кончилась взрывчатка, новички показали ему дорогу к вражеским артиллерийским складам, и вопрос был решен. Теперь вместо обычных мин на дороге закладывали заряды большой силы, которые не только рвали полотно, но и уничтожали паровоз и вагоны.

…Свой участок на железной дороге Мишка с товарищами занял еще вчера. Целый день они просидели в камышах, изучая движение поездов и отыскивая удобные подступы к насыпи. Ночью через овраг пробрались к железной дороге. В своих белых маскхалатах они свободно подошли к самой линии. У них было с собой тола на десять зарядов большой силы.

К полному удовлетворению подрывников, всюду на линии царила тишина. Даже ближний разъезд не подавал никаких признаков жизни.

Мишка заложил две тяжелые мины не под самый рельс, а сбоку, метрах в двух от шпал. Ничего не найдет теперь немец с миноискателями, а против собак-ищеек есть хорошее средство — табак или перец. Заложишь мину и жди. А когда подойдет нужный эшелон, надо только, чтобы рука не дрогнула.

От разведчиков Мишка узнал, что на линии ожидается эшелон с танками, горючим и боеприпасами. Уже около недели шел он от станции к станции под усиленной охраной, а теперь находился где-то поблизости. Все партизанские группы, в том числе и группа Устюжанина, приготовили для него ловушки. В какую же из них попадет эшелон?

Мишке очень хотелось уничтожить его самому. На его счету уже были два эшелона, но что значили они по сравнению с теми, которые пустил под откос сам Леня!

Погруженный в свои мысли, Мишка не заметил, как совсем рассвело. Он с тревогой спрашивал себя: почему же до сих пор нет никакого движения на линии? Из своего укрытия, находившегося метрах в полутораста от насыпи, он видел едва заметную тропку, которая вела к полотну. Это были следы подрывников, закладывавших мины. Ребята, посыпав тропку табаком, тщательно разровняли следы за собой, потом им на помощь пришел холодный ночной ветер, и теперь у постороннего человека не могла вызвать подозрений неглубокая выемка на снежной поверхности.

Прошел еще час, и тогда только железная дорога начала оживать. Где-то вдали пронзительно засвистел паровоз. Протяжное эхо разнеслось по полю. Возле разъезда Мишка заметил людей. Они двигались по насыпи вдоль линии. Вскоре к Мишкиному убежищу приблизилось около десятка немцев. Двое из них шли вдоль рельсов с миноискателями, третий вел собаку-овчарку. Мишка приник к земле, затаив дыхание.

Потом послышался шум движения, стук колес. Тяжело пыхтя, медленно прополз старый, ободранный паровоз, толкая перед собой две площадки, нагруженные песком. Мишка улыбнулся: немцы хитрили.

Когда замер стук колес и паровоз дал знать о себе протяжными гудками, где-то вдали послышался нарастающий грохот.

Мишка забеспокоился. Забыв об опасности, он высунул голову из-за снежного барьера и увидел быстро приближавшийся к нему эшелон. Взрывать или нет? Может быть, это обыкновенный эшелон?.. Если б здесь был Леня, он по стуку колес узнал бы, груженый эшелон или порожний. Он и Мишку учил, как распознавать их, но не так-то легко усвоить эту науку. Стучит-то он тяжело, но как знать?.. Тем временем паровоз приближался, посвистывал, выпуская белый пар, перекликаясь с первым паровозом.

Мишка так крепко сжал в руке бечевку, что даже ногти впились в ладонь. За паровозом тянулся ряд длинных грязно-желтых вагонов. Поезд уже подходил к мине, а Мишка все еще никак не мог решить, какой это эшелон. И, уже собираясь дернуть бечевку, увидел: за вагонами идут пустые площадки, да и вагоны тоже порожние. Он разжал посиневший от напряжения кулак.

«Порожняк! Едва не подорвал…»

Мишка был доволен собой. Значит, он тоже может быть таким выдержанным, как Леня Устюжанин. Леня все время учил, что выдержка — главное. Если представился удобный случай взорвать эшелон, то взрывать нужно самый ценный. Взорвешь порожняк — немцы будут только рады, потому что ценный груз тогда провезут неповрежденным.

Прошел еще один порожняк.

«Ишь, гады! Порожние вагоны водят. Под зерно, наверное. Ну, получите же!..»

За вторым эшелоном шел третий. Мишка инстинктивно почувствовал, что ему нужен именно этот эшелон. Поезд полз медленно, тяжело, и производимый им шум резко отличался от шума других эшелонов.

«А Леня правду говорит, — распознать можно! Только как бы угадать, тот ли это, который мне нужен?» размышлял Мишка.

Эшелон еще не был виден, а до слуха мальчика донеслись крики, раздались выстрелы. Мишка обмер. Неужели открыли партизан?

Он немного успокоился, когда увидел дрезину. Это фашисты, прощупывая путь, стреляли в воздух. Они внимательно разглядывали дорогу. Мишка был уверен, что за дрезиной и пойдет ценный эшелон; может быть, тот самый, о котором говорили разведчики.

Эшелон тащили два паровоза. На низеньких площадках стояли прикрытые брезентом танки, за ними были вагоны, потом цистерны с бензином и снова вагоны.

У Мишки захватило дыхание, зазвенело в ушах. Он был словно в полусне. Рука дрожала, и казалось, что не хватит сил потянуть за бечевку. Он стал обдумывать, когда лучше будет взорвать мину: под паровозами или под цистернами? Жалко, что цистерны далеко от паровоза! Если взорвать под ними, паровозы и танки могут остаться неповрежденными… А первый паровоз уже по-ровнялся с миной. Как же быть?

Вот уже и второй паровоз… Мишка с силой потянул за бечевку. Взрывной волной его отбросило на снег.

Сначала он не слышал ничего, кроме пронзительного свиста осколков и неимоверного грохота ломающихся вагонов. Открыв глаза и подняв голову, он увидел, что на линии творилось что-то невероятное. Паровозы слетели с рельсов; один из них свалился под насыпь, а другой перевернулся вверх колесами и лежал поперек колеи. Вагоны налетели друг на друга, пылала цистерна с бензином, и огонь перебрасывался с вагона на вагон. Со страшной силой взорвалась вторая цистерна, начали рваться снаряды.

Мишка осторожно отполз к оврагу, потом стал на лыжи и понесся в долину. Все вокруг почернело от дыма.

Через минуту вся Мишкина группа стремглав мчалась по дну глубокого оврага. Уже в камышах партизаны остановились и долго смотрели на дорогу. Там беспрерывно раздавались взрывы и высоко поднимались клубы дыма.

Мишка, счастливо улыбаясь, старательно вырезал ножиком на ложе своего автомата третий, большой четырехугольник.

Сбор отряда

У Любови Ивановны появилась новая забота — пионерский отряд. Уже на следующий день после того, как было вынесено решение партийного бюро, в котором ей предлагалось организовать работу среди детей, она рассказывала Михаилу Платоновичу о первом пионерском сборе:

— Вся детвора собралась. Даже маленькая Верочка, и та пришла. Я говорю: «Пионеры, поднимите руки!» Все подняли, и она тоже. Ребята засмеялись, а кто-то спросил: «Да какая же ты пионерка?» А она взглянула искоса и говорит: «Вот и пионерка!» И все время сидела серьезная, важная. Забавная девчушка!.. Записали всех пионеров, а остальные кричат: «И нас примите! Мы тоже будем пионерами». Долго спорили, как назвать отряд. Один говорит: «Назовем «Смерть Гитлеру»; другой предлагает: «Юный партизан»; третий кричит: «Имени Октябрьской революции». А Виктор под конец предложил: «Назовем наш отряд именем товарища Сталина», — «Правильно! — кричат. — Так и назовем». Председателем совета отряда избрали Виктора.

Михаил Платонович слушал с интересом. Он жалел, что сам не мог быть на сборе.

— Хорошо, — сказал он. — Я распорядился насчет книжек, тетрадей, карандашей. Будешь учить ребят, Люба, в свободное время. И в учебе они не отстанут и полезным делом будут заниматься.

Когда Любовь Ивановна вышла от комиссара, ее встретили члены совета отряда во главе с Виктором.

— Любовь Ивановна, — заговорил, волнуясь, Виктор, — мы разбились на четыре звена. Федькино звено взяло шефство над конным двором, а звено Толи будет патроны чистить… Какие патроны? А разве вы не видели? Они лежали в земле и покрылись зеленым налетом. Их много… Девочки будут ухаживать за больными и вязать рукавицы для партизан. А Верочка говорит, что она тоже хочет быть пионеркой, и пообещала помогать бабушке чистить картошку. А мы решили… — У Виктора заблестели глаза. Не отрываясь смотрел он на Любовь Ивановну, чтобы увидеть, какое впечатление произведут на нее его слова. — …Мы решили организовать кружок самодеятельности. Многие ребята знают стихи наизусть, поют песни. Колька играет на мандолине, а Ваня — на гитаре. А ведь у подрывников есть и мандолина и гитара. Правда же, это хорошо? Ведь у нас нет ни театра, ни кино, а разве партизаны не хотели бы послушать?..

— Очень хорошо, — сказала Любовь Ивановна, и в голове у нее мелькнуло: «Вот тебе и Виктор!..»

А он продолжал:

— И еще мы решили… Ведь скоро День Красной Армии. Правда же? До войны у нас в этот день обязательно был торжественный сбор. Мы решили провести сбор отряда и пригласить командира и комиссара.

— Правильно, пригласите. И художественную часть подготовьте.

— Мы подготовим! Но мы хотели просить вас, — Виктор опустил голову, — чтобы вы пригласили комиссара.

— Почему же я? Зайдите сами, он сейчас в штабе.

Виктор молчал. Ему не хотелось попадаться на глаза комиссару: снова назовет «генеральским сыном», будет смеяться… Эх, если б комиссар не был так сердит на него!..

— Ну как мы зайдем? А вдруг он выгонит?

Любовь Ивановна засмеялась:

— Выдумываешь! Ну, если так, пойдем вместе.

Комиссар удивленно поднял брови, когда снова увидел Любовь Ивановну, в сопровождении детей.

— А, пионеры! Заходите, заходите. Ну, садитесь, молодцы, рассказывайте.

Он остановил свои смеющиеся глаза на Викторе. Тот покраснел, но крепился, удерживая слезы. Только бы комиссар не начал смеяться над ним в присутствии членов совета отряда! Ведь это позор будет!

Но комиссар и словом не обмолвился о проступке Виктора. Он вызвал своего адъютанта:

— Свиридов, чаю! — А затем повернулся к пионерам: — Значит, теперь не будете играть в снежки и кричать «ура»?

Члены совета отряда виновато опустили головы. Только Виктор выдержал взгляд комиссара и твердо заявил:

— Не будем.

Такой ответ, видимо, понравился Михаилу Платоновичу. «Молодец! — подумал он. — Другой бы сказал, что он, мол, ни при чем, ведь сам не играл… А этот не оправдывается. Точно такой характер у моего Лени». И комиссару вдруг захотелось погладить мальчика по голове.

Виктор, увидев, что комиссар не напоминает о его грехах, заговорил, сначала запинаясь, а потом все смелее:

— Мы вас, товарищ комиссар… Мы пришли… просить от имени совета отряда… Скоро праздник Красной Армии…

Михаил Платонович многозначительно взглянул на Любовь Ивановну.

— Хорошо, хорошо. Обязательно придем.

Виктор был счастлив. Он уже забыл о неприятном разговоре с комиссаром. Значит, ошибся он! Думал, что это сухой и насмешливый человек, а на самом деле какой он хороший!..

Свиридов принес чай, разлил по большим алюминиевым кружкам. Потом он торжественно поставил на стол котелок с медом и положил большую булку:

— Ну, ребята, принимайтесь за чай! Полакомьтесь немного.

— Мы не хотим… Спасибо, — пробормотал Виктор.

— Потом будете благодарить.

Долго не решались ребята сесть за стол, но все же выпили по кружке чаю с медом.

Пришли начальник штаба и командиры. В землянке стало тесно, и Любовь Ивановна поспешила вывести пионеров.

Комиссар сказал им на прощанье:

— А в снежки… что ж, и в снежки тоже иногда можно поиграть.

…И вот сегодня пионеры собрались сюда к назначенному времени.

Глаза Виктора сияли. Горели ярко начищенные золотые пуговицы на его шинельке. Он стоял вытянувшись и, в отличие от других пионеров, держал руку не над головой, а под козырек, как делали это командиры и комиссар отряда. Он громче всех пел «Интернационал», исполнением которого начинался торжественный сбор пионерского отряда, посвященный Дню Красной Армии.

С победоносным видом Виктор поглядывал на Тимку: смотри, мол, как хорошо «Интернационал» поют, а сейчас запылает пионерский костер и сам командир будет рассказывать о Красной Армии.

Тимка чувствовал на себе взгляды Виктора и, очевидно, догадывался, о чем думает этот мальчишка в офицерской шинели. Ему было досадно, что в работе отряда нет доли его участия. Тимка утешался мыслью, что сегодня покажет себя на сборе. Пусть-ка посмотрят! А пока что он не поднимал головы и делал вид, что очень занят Верочкой, которая не отходила от него.

Торжественный сбор отряда открылся на той самой поляне, где ребята недавно играли в снежки.

Снег был расчищен и утоптан ребятами. На середине поляны лежала большая куча зеленой хвои. Здесь же стояла бутылка с бензином, которую Виктор с большим трудом выклянчил у командира хозяйственной роты.

Распоряжался всем Виктор. Он был горд тем, что выполняет поручение самой Любови Ивановны. Записав все на бумажку, он теперь незаметно заглядывал в нее, чтобы не нарушить порядок торжественного вечера.

Весело запылали ветки, длинные языки пламени потянулись в небо. Послышались радостные возгласы. Пламя костра освещало счастливые лица пионеров, их блестящие глаза. Ребята были в восторге — они стояли у настоящего пионерского костра!

Иван Павлович рассказывал о Красной Армии, о том, как она боролась за советскую власть, за счастье людей в годы революции и гражданской войны. О сильной и могучей Красной Армии, в рядах которой и Верочкин отец, и Тимкин, и отец Виктора сражаются с ненавистным врагом. А партизаны помогают родной армии — бьют захватчиков в их тылу. Весь народ стал армией. И все партизаны, и их командир Иван Павлович, и даже они, пионеры, — тоже воины Красной Армии, потому что партия и товарищ Сталин приказали им уничтожать врага.

Костер пылал. Начался концерт. Пионеры внимательно слушали девочку, которая читала стихи о Красной Армии. Хотя почти все ребята знали эти стихи наизусть, но сейчас они звучали как-то по-новому, каждое слово доходило до самого сердца.

Тимка пробрался к Виктору:

— Сейчас выступит Верочка.

— Какая Верочка? — насторожившись, спросил Виктор.

Почему Тимка вмешивается не в свое дело? Ведь здесь он, Виктор, распорядитель!

Тимка объяснил.

— Тоже придумал! Она ведь не пионерка… И что она знает?

— Услышишь.

— Так почему же ты не сказал раньше? Я бы ее записал…

В эту минуту громкие аплодисменты напомнили Виктору, что ему опять нужно выступить в роли ведущего. Он вошел в круг и предоставил слово Верочке. Видно было, однако, что Тимкино вмешательство в его дела сильно испортило ему настроение. Но когда, застенчиво поблескивая глазенками и не выпуская пальчика изо рта, выбежала к костру маленькая Верочка, Виктор забыл о своей обиде.

Верочка нашла глазами Тимку, тот ободряюще подмигнул ей и знаком показал, что нужно вынуть палец изо рта. Она послушно опустила руку, вскинула головку и посмотрела куда-то поверх бушующего костра.

певуче начала девочка, и вокруг водворилась такая тишина, что было слышно, как потрескивают ветки.

Закончив чтение стихов, Верочка вобрала голову в плечи и бегом бросилась к Тимке, но ее подхватили чьи-то сильные руки, и она не успела опомниться, как уже очутилась в объятиях командира.

— Молодец, Верочка! Я и не знал, что ты такая смелая.

Она взглянула в ласковые глаза дяди-командира и неожиданно для самой себя похвасталась:

— А я еще знаю. Много-много! И петь умею.

— А ты спой.

— Так… стыдно.

Верочка колебалась. Если б Иван Павлович попросил ее еще раз, она обязательно спела бы. Но в эту минуту командира и комиссара вызвали в штаб.

Когда Тимка вслед за командиром вбежал в штаб, он был приятно поражен: здесь он увидел Сергея и с ним какого-то дедушку.

Это был дядя Ларион. Иван Павлович, узнав его, понял, что члена городского подпольного центра привели в отряд какие-то важные обстоятельства. Некоторое время отряд не имел связи с подпольем. Теперь, со слов дяди Лариона, стало известно о прибытии в город фон-Фрейлиха и о подлинных целях «отряда» Лукана.

Командир и комиссар задумались. Им действительно было о чем подумать.

Отряд Калачова

К отряду Калачова в пути присоединялись всё новые и новые люди. Остановится Калачов где-нибудь на неделю, чтобы разведать дорогу, а когда двинется дальше, то оставляет на этом месте уже целый партизанский отряд.

Новые группы и отряды со временем увеличивались, множились, превращались в грозную боевую силу. Очень часто по дороге встречались большие и маленькие партизанские отряды. Калачовцы видели, что на земле, по которой ходили фашисты, нет ни одного уголка, где бы не боролись против них советские люди.

По пути на восток отряд Калачова неожиданно нападал на гитлеровские гарнизоны, на железнодорожные станции, нарушал связь, пускал под откос эшелоны, жег вражеские автомашины.

В первые же дни после создания отряда Василек стал лучшим помощником Калачова. У него хватало теперь энергии и на долгие переходы и на трудную разведку.

Он умело пользовался компасом и картой, свободно ориентировался на местности, а главное — умел все безошибочно подмечать. Василек был всегда готов к бою, но больше всего он отличился как разведчик; теперь он уже командовал разведывательной группой. Василек подобрал себе испытанных и опытных разведчиков. Он внимательно прислушивался к голосу товарищей. И они, хотя и были старше его, не думали о том, что ему еще не исполнилось семнадцати лет.

Не однажды Василек со своими разведчиками помогал отряду. Так случилось и в тот раз, когда им понадобилось более ста километров пройти по безлесной равнине. Оккупанты свободно разъезжали по дорогам и чувствовали себя здесь в безопасности. Калачов ломал голову над тем, как бы побыстрее проскочить с отрядом по этой местности.

Наблюдая за движением машин, которые поодиночке и группами шли с запада на восток, Василек также думал о том, что волновало Калачова. И вдруг у него появилась счастливая мысль. Оставив своих разведчиков, он поспешил к командиру.

Калачов красным карандашом провел на карте прямую линию. Она пересекла широкую ровную полосу шоссе, легла между квадратами сел и хуторов, задержалась в зеленом массиве смешанного леса и закончилась небольшим красным кружком. Василек знал, что кружок на карте — это новый лагерь, в котором отряд простоит несколько дней.

Он скользнул взглядом по прямой линии шоссе с запада на восток.

— А до этого леса далеко? — спросил он.

Калачов быстро ответил:

— Сто двенадцать километров.

— Три часа езды, — словно про себя проговорил Василек.

Калачов удивленно взглянул на него, но промолчал.

— А знаете, Федор Иванович, что я придумал?

— Говори.

— По шоссе ехать на машинах.

— На машинах, говоришь? — переспросил Калачов.

— Это очень быстро и, главное…

Калачов встал из-за стола и медленно зашагал по хате, рассуждая вслух:

— Захватить пять-шесть машин. Посадить людей… Так, так… Здорово, ей-ей, здорово! Голова у тебя, Иванович, просто генеральская!

Через час Калачов и Василек были уже вблизи шоссе…

На дороге стояло около десятка людей. Они топтались на месте, подпрыгивали; кое-кто бегал взад-вперед, пытаясь согреться. Донимал их не столько мороз, сколько холодный ветер, который забирался под одежду, пронизывая до костей.

В другом месте, километрах в двух, на дорогу вышла еще одна группа.

Скоро вдали появилась машина. Она двигалась совершенно бесшумно — ветер относил в сторону звук мотора. Когда она приблизилась, один из поджидавших вышел вперед и взмахнул флажком. Шофер затормозил, и машина остановилась.

Через минуту ефрейтору, сидевшему в кабине, пришлось перебраться в кузов, где на бочках и ящиках уже разместилось десятка три пассажиров, а в кабину сел молчаливый человек в форме обер-лейтенанта. Шофер-немец пробовал было завязать беседу, но, обнаружив, что офицер на редкость неразговорчив, растерянно замолчал. В конце концов, его дело — везти пассажиров…

Через какие-нибудь полчаса Калачов добыл несколько машин и посадил на них весь отряд. За рулем сидели шоферы-партизаны. Калачов сам вел колонну.

На дороге время от времени встречались вражеские машины. Калачов властным движением руки останавливал их. Фашистские солдаты, увидев офицера, безропотно подчинялись ему. Разговор заканчивался быстро, и отряд Калачова двигался дальше. Встречные машины оставались догорать на шоссе.

Большие села и какой-то город остался в стороне. Но километров через тридцать от места, с которого началось движение на машинах, на пути партизан попалось селение. Калачов пометил его себе на карте.

Вечерело. Вдали на холме глазу открылось живописное селение с красным зданием в центре — наверное, бывшим панским замком, — вынырнули верхушки двух церквей. Калачов знал, что, не доезжая селения, нужно будет переправиться через небольшую реку. На переправе, конечно, стоит патруль, проверяющий документы. Что ж, документы в порядке…

Когда первая машина въехала на мост, из будки на противоположном конце вышел часовой. Он жестом приказал остановиться. Поравнявшись с ним, шофер молча подал документы в полуоткрытое окно кабины. Калачов открыл дверцу и подошел к постовому.

Не успев отдать честь, тот свалился на дорогу, а Калачов был уже в будке, где прикончил второго часового.

У партизан на последней машине была взрывчатка. Калачов приказал заминировать мост.

Через несколько минут разведчики привели к Калачову встретившегося им старика.

— Кто будешь? — ласково спросил Калачов.

— Каменщик, прошу пана, обыкновенный каменщик.

— Что строишь?

— Что скажут, прошу пана. Но пусть пан обратит внимание: небольшие теперь заработки.

Калачов видел, что перед ним труженик.

— Где немцы?

— Что пан хочет? — не понял каменщик.

— Нам нужно знать, где располагаются немцы.

— А-а!.. В военном комиссариате, прошу пана. Там и комендатура и полиция рядом.

— Сколько их?

— Человек сто, прошу пана, может быть больше.

…Быстро наступила зимняя ночь. В местечке загорелись огни.

И внезапно завязался бой. Через полтора часа он завершился победой партизан. Отряд снова продолжал свой путь.

В лесу сняли с машин все необходимое, затем подожгли их. Снова стали на лыжи и двинулись вперед. Несколько километров прошли по шоссе, освещенному огнем пылающих машин, а потом свернули в сторону. Замаскировав следы от лыж, пошли через лес, все больше и больше удаляясь от зарева.

…Около десяти дней простоял отряд Калачова в этом лесу. После каждой разведки Василек и его товарищи с удовольствием рассказывали, что фашисты теперь боятся ездить по шоссе в одиночку. Они передвигаются только большими силами.

Через некоторое время отряд снова двинулся на восток.

Василек все время думал о том, что скоро увидит берега родного Днепра.

Совещание

Всю ночь и все утро Тимка, Иван Павлович и комиссар принимали гостей. Вернее, принимали их командир с комиссаром, а Тимка присутствовал при этом.

Приезжали командиры других партизанских отрядов. Один из них приехал издалека — за двести километров отсюда. Тимка внимательно рассматривал приезжих, и каждый из командиров чем-нибудь нравился ему. Вот командир отряда имени Ворошилова — высокий, статный, затянутый ремнями, а конь под ним — не конь, а молния… Командир отряда имени Пархоменко — могучий, бородатый, с автоматом на груди и с пистолетом на поясе. Иван Павлович рассказывал, что этот командир воевал когда-то у самого Пархоменко.

Было еще много других. Тимка окидывал каждого оценивающим взглядом, словно боялся, как бы кто-нибудь из командиров не оказался лучше Ивана Павловича. Но вскоре он успокоился: ведь его командир все-таки лучше всех. Вот, смотри, как все уважают Ивана Павловича! Съехались именно к нему.

Тимка знал — будет важное совещание. Из разговоров он понял, что фашисты готовят наступление на партизан. Иван Павлович, как только узнал от дяди Лариона о прибытии фон-Фрейлиха, сразу отправил гонцов во все отряды и в подпольный обком. Теперь все собрались… Пусть не думают немцы, что они так легко захватят партизан! Ничего они не смогут сделать, если весь народ против захватчиков. Да еще из Москвы партизанам помогут. Иван Павлович самолеты вызывает, чтобы привезли побольше автоматов и патронов. Эх, жарко же будет, когда они прилетят! Тогда он уж обязательно увидит близко настоящий самолет. А может быть, еще и полетать удастся: это же свой, московский!.. Вот только где же здесь, в лесу, сядет этот самолет?

Обо всем этом Тимка раздумывал, прогуливаясь возле штаба, где сейчас происходило совещание. Ему очень хотелось быть там, внутри. Но он понимал, что это вряд ли возможно.

— Здоров, Тимка!

Виктор подошел так бесшумно, что Тимка даже вздрогнул и уставился на товарища испуганным взглядом. Но Виктор не заметил этого.

— Здорово, — овладев собой, ответил Тимка.

— Командир или комиссар здесь?

Тимка сразу вспомнил, что он и есть тот человек, который должен оберегать их покой.

— Здесь. А тебе что?

— У меня дело.

— Какое дело?

— Так я тебе и скажу!

— Если не скажешь, то так ты и увидишь их!

Виктор вспыхнул. Подумаешь, адъютант! Пусть попробует не пустить!

— Я и сам пойду.

— Так ты и пойдешь!

Виктор рванулся к двери штабной землянки, но Тимка схватил его за руку:

— Да ты с ума сошел! Совещание там… Понимаешь?

— Какое совещание?

Тимка, оглядевшись вокруг, прошептал:

— Чудак, не понимаешь… Все командиры съехались… Совещаются, как фашистов разбить.

— А-а-а! — медленно протянул Виктор, забыв свою обиду. И тоже зашептал: — Эх, если б и нам в бой!..

Минуту Тимка смотрел на Виктора с чувством собственного превосходства. Он хотел сказать что-то язвительное, а потом передумал и заговорил примиряюще, дружелюбно:

— А что же ты думал? Если полезут на нас немцы, придется и нам…

— Неужели полезут? — спросил Виктор, широко открыв глаза.

Тимка был доволен тем, что Виктор не сумел скрыть своего испуга. А он, Тимка, ничего не боится. Подумаешь! Не видел он фашистов, что ли?

— А что ж будем делать, когда полезут?

— Бить будем.

— А если их много?

— Подумаешь! Командиры знают, что делать. Для этого и совещаются. — И, многозначительно подмигнув Виктору, он добавил:— Партийное совещание, вот что.

Это сообщение полностью успокоило Виктора;

— А-а… Тогда так, если все партизаны вместе…

Разговор снова принимал нежелательный для Виктора оборот. Ему не нравилось, когда Тимка подчеркивал, что он, Виктор, далек от серьезных дел отряда. И он заговорил о другом;

— А я хотел, чтобы командир или комиссар посмотрели, как работают наши пионеры.

— Есть на что смотреть!

— А что же, не на что?

— Нам сейчас не до этого.

— Идем, сам увидишь. Хочешь?

Одно мгновение Тимка колебался; остаться здесь или, может быть, действительно пойти? Но он уже знал по опыту, что партийные совещания продолжаются долго, а ему очень хотелось пройтись по лагерю.

Прежде всего Виктор повел Тимку на конный двор. Здесь они встретили звено пионеров-шефов. Ребята старательно чистили партизанских лошадей. Дед Макар, который стал в партизанском лагере старшим конюхом, с довольным видом наблюдал за ними и иногда весело покрикивал:

— Эй, скворчата-гусенята, кончайте вашу работу!

Виктор спросил у деда;

— Дедушка, как наши ребята — хорошо работают?

Дед Макар удивленно посмотрел на мальчика, глаза его заулыбались, он вынул изо рта трубку;

— Ишь ты, генерал! «Работают!» Вот сам бы взял скребницу да и прошелся бы разок. А то, видишь, «хорошо ли работают»!..

— У меня другие дела, дедушка.

— Какие же у тебя дела? Ворон ловить?

— Я, дедушка, председатель пионерского отряда.

Дед Макар снова улыбнулся одними глазами:

— Ишь ты!.. Старший, значит, над ними? То-то я смотрю: отчего это они так за работу взялись?.. А это, значит, потому, что начальство увидели…

С конного двора Виктор с Тимкой зашли в оружейную мастерскую. Оружейники чинили винтовки, минометы.

Девочки и мальчики сидели над грудой патронов и старательно счищали зеленый налет. Возле каждого пионера лежала кучка патронов, таких блестящих, словно они были только сейчас получены с завода.

— А я больше всех вычистила! — встретила Виктора и Тимку одна из девочек. — У меня уже восемьдесят шесть!

— А у меня восемьдесят!

Они задержались на несколько минут, а затем пошли в санчасть. Пионеры давали концерт.

Палата партизанского госпиталя была невелика, но отличалась особенной чистотой. Стены ее были завешены шелком от парашютов. Больные лежали на нарах, застланных чистыми одеялами.

Посреди комнаты сидели два пионера: один играл на мандолине, другой — на гитаре. Раненые слушали их — кто сидя, кто лежа, опершись на локоть или просто повернувшись на бок, чтобы лучше видеть юных артистов.

К Тимке подбежала Верочка:

— Ой, Тимка, ты опоздал!.. Я стихотворения читала, даже три, и пела!

— Правда?

— Честное пионерское!..

Потом она приблизила губы к самому уху Тимки и радостно зашептала:

— Ох, и хлопали! Я даже два раза пела.

— Какую же песню, Верочка?

— О Сталине пела…

Наверное, никто в мире не был в эту минуту так счастлив, как маленькая Верочка.

— Хочешь, я еще спою?

Кто-то взял Тимку за плечо. В человеке, который радостно и вместе с тем болезненно улыбался ему, мальчик узнал Ивана Карпенко. Тимка вспомнил тот вечер, когда все они уходили за Днепр и встретили его, окровавленного, израненного. И вот сейчас ему бросились в глаза красно-синие шрамы на лице Ивана и затянутые красными жилками белки.

— Как дела, сынок?

Тимка хоть и обрадовался этой встрече, но смущенно посмотрел на раненого. Ему вспомнилось все то, что начал он постепенно забывать в отряде: смерть Саввы, расправа фашистов над колхозниками, дым и пламя над родным селом…

— Хорошо, дядя. А вы как? — поспешно спросил он.

— Ничего, зажило уже… Правый глаз еще побаливает немного, но я скоро выпишусь. Как твоя мама?

— Работает на кухне.

— А этого… Василия Ивановича нет?

При воспоминании о Васильке Тимка печально опустил голову:

— Погиб, наверно, Василек…

— Жаль хлопца! Умница был.

Тимка еще ниже опустил голову. Карпенко увидел, что его вопрос расстроил мальчика:

— Ничего не поделаешь… Сколько людей уничтожил проклятый фашист! Будет и на него погибель.

Тимка уже не слышал и не видел выступлений пионеров. Воспоминание о Васильке больно отозвалось в его сердце. Он незаметно вышел из палаты.

Начиналась вьюга. По небу низко плыли тяжелые тучи, сильные порывы ветра наметали снежные сугробы; пригибаясь к земле, стонали деревья.

Иван Павлович провожал гостей в дорогу. Тимка подошел к командиру и услышал его слова, обращенные к командиру отряда имени Пархоменко:

— Ежедневно будем поддерживать связь. Нельзя ждать, пока фон-Фрейлих начнет наступать. Мы должны быть готовы.

Заметив Тимку, Иван Павлович приказал:

— Тимка, командиров батальонов и рот немедленно ко мне!

— Есть!

Борясь с ветром, Тимка мчался от батальона к батальону, вызывая командиров на новое совещание.

Тимка в бою

После событий этих трех дней Тимка сразу почувствовал себя не только взрослым, но и воином. Он побывал в бою. В самом настоящем бою… А на поясе его блестела теперь небольшая кобура с пистолетом. Ого, пусть теперь Виктор попробует сравняться с ним! Все говорил: «Подумаешь, адъютант! Я, мол, председатель пионерского отряда, а если бы только захотел, тоже стал бы адъютантом у Михаила Платоновича…»

Возвращаясь в лагерь после боя, Тимка долго не мог заснуть. То он представлял себе, как встретят его теперь пионеры, то припоминал со всеми подробностями событие, которое сделало его настоящим партизаном.

Еще три дня тому назад он узнал, что командиры отряда решили разгромить гитлеровский гарнизон в большом селе.

Фашисты заняли каменное здание средней школы и чувствовали себя, казалось, в безопасности. Замуровав окна кирпичом, они превратили их в бойницы. На широком дворе проложили траншеи, а по краям усадьбы построили надежные укрепления. Попробуй до них добраться!.. Все это было хорошо известно Ивану Павловичу.

Он с начальником штаба сидел над картами, а Тимка волновался, боясь, что командир и в этот раз не возьмет его с собой.

Несколько раз пытался Тимка заговорить с Иваном Павловичем, попросить его, но все не мог выбрать подходящего момента. Командир то сидел над планами — и тогда нельзя было мешать ему думать, то разговаривал с начальником штаба, то кратко приказывал: «Тимка, позови такого-то» — и Тимка, как ветер, мчался по лагерю; то приходили к нему командиры… И так весь день. С мрачным видом сидел Тимка у порога и вздыхал.

Вот зашел командир роты Баранов. Он был одет по-военному: хотя его шинель (в ней он, вероятно, перенес немало невзгод и опасностей) вся обтерлась и износилась, Баранов не хотел с ней расставаться. Командир роты доложил, что рота его в полной боевой готовности и ждет приказания о выступлении для выполнения задания.

Командир отряда о чем-то расспрашивал Баранова, но Тимка не слышал их разговора. В ушах у него звенело, сердце сильно билось, а мозг сверлила одна мысль: «Не возьмет!..»

Как буря, влетел в землянку Кирпичов. Тимка и любил и побаивался его. Это был молодой донской казак с лихо закрученными светлыми усами и большим шрамом через все лицо. Из-под кубанки его выбивался такой же, как усы, светлый чуб, а глаза всегда смеялись.

На нем были широкие синие галифе с черными леями и короткий тулуп, обтянутый ремнями, на которых с одной стороны висела сабля, а с другой болталась большая кобура маузера. Любил пощеголять командир кавалерийского эскадрона!

Придет к нему бывало Тимка с приказом: «Товарищ командир кавэскадрона, вас вызывает командир», а он козырнет ему лихо — даже шпоры зазвенят колокольчиками, — да и ответит: «Слушаю, ваше высокородие, товарищ адъютант!» И все кавалеристы смеются. А Тимке не до смеху. Он никак не может понять, почему смеется над ним Кирпичов. Наверное, думает: «Тоже вояка — по лагерю бегает, приказы передает. А пошел бы он в бой, как мы, кавалеристы…»

Слушая, как Кирпичов докладывал командиру о готовности кавэскадрона, Тимка думал: «Эх, только бы взял командир в бой! Я бы ничего не побоялся — в самый огонь полез! Увидел бы тогда Кирпичов, что я умею…»

Иван Павлович приказал выводить группу из лагеря. Адъютант командира — Соловей — побежал запрягать тачанку. Тимка хоть и любил Соловья, но все же ревновал его к Ивану Павловичу и потому всегда спешил каждый приказ, данный адъютанту, перехватить и выполнить раньше. Но на этот раз Тимка даже не шевельнулся. Сдерживая дыхание, он выбирал минуту, чтобы обратиться к командиру. А тот, продолжая разговор с начальником штаба, торопливо вложил в свою сумку какие-то бумаги, повесил поверх полушубка бинокль, проверил, хорошо ли закреплены на руках компас и часы…

Вот сейчас он, наверное, двинется к выходу, и тогда… Эх, была не была! Тимка подойдет, лихо козырнет, посильнее стукнет каблуками и скажет: «Позвольте, товарищ командир, и мне в бой! Я не побоюсь».

Но это еще будет впереди, а сейчас Тимка, готовясь к этому разговору, только вздыхал. Вздыхал он очень громко, будто стонал.

Иван Павлович взглянул на него:

— Ты что, Тимка, болен?

Этот вопрос так поразил Тимку, что он даже не нашел слов и только отрицательно покачал головой.

— Жаль!.. А я думал взять тебя с собой. — Командир улыбнулся.

Тимка забыл, что нужно козырнуть; все правила воинского устава вылетели у него из головы. Подбежав к Ивану Павловичу, он взялся за его пояс, умоляюще заглянул в глаза — точно так, как он делал, когда просил чего-нибудь у отца:

— Товарищ командир… Не болен я… Это я оттого… что не берете… Я очень, очень хочу!

— А вздыхаешь, будто захворал.

— Потому я и вздыхал. Больше никогда не буду!

…Сидя на командирской тачанке, Тимка счастливыми глазами наблюдал, как шла кавалерия Кирпичова, как мчались по лесной дороге десятки саней, облепленных партизанами роты Баранова. Грозно торчали вверх дула винтовок, пулеметов, смотрел в небо миномет. И, самое главное, люди были отважные, смелые. С ними Тимка чувствовал себя совсем бесстрашным…

Тимка думал, что бой начнется сразу. По то, что происходило, его удивляло и казалось непонятным. Вместо того чтобы с ходу напасть на вражеский гарнизон. Иван Павлович остановил свой отряд в небольшом хуторе возле леса. Когда рассвело, партизаны увидели село, раскинувшееся в долине.

Время шло, а приказа начинать бой все не было. Партизаны беседовали с жителями, к командиру приходили люди по личным делам.

Особенно запомнилась Тимке одна сцена. К командиру пришли старик и старуха. Старуха подталкивала старика вперед, очевидно считая, что именно ему, как хозяину, следует вести разговор, но незаметно для себя рассказала обо всем сама:

— Нас только двое. Есть еще трое сыновей. Но те как пошли с нашей армией, так и до сих пор воюют.

— Истинно так, — поддакивал старик.

— Невестки живут отдельно, а Иванко, меньшой, при нас жил, да он еще не женился. Так что мы одни. И вся надежда на нее была, все хозяйство на ней держалось — на коровенке этой…

— Истинно так, — подтвердил старик.

— Хорошая коровушка была, да забрал этот пес! Старики, видите, обойдутся, а ему нужно… Как мы с дедом услышали, что своя власть вернулась, вот я и говорю: «Иди проси старшего, пусть корову нам хуторской староста вернет».

— Истинно просим… Потому что жить-то нечем…

Оказывается, теперь староста бежал в село, надеясь на защиту немецкого гарнизона.

Тимка с двумя партизанами помог старикам отвести свою корову домой. Тимке очень понравилось это поручение. Особенно был он доволен, когда старушка, угостив его вареником с капустой, спросила:

— Сколько же тебе лет, внучек, что тебя мобилизовали?

— А меня не мобилизовали. Я сам пошел, бабушка.

Старушка долго смотрела на него:

— Ишь ты, какой прыткий! «Сам пошел…» — А потом посоветовала: — Только под пули не лезь. Ведь они когда стреляют, то не смотрят — большой или маленький: убить могут или — сохрани и спаси! — калекой сделают. То-то горе будет матери!

К командиру пришли старики и юноши со всего хутора. Одни просили принять их в отряд, другие говорили:

— Если б нам на хуторе такой отряд образовать! Чтобы, значит, все были при оружии, и когда идет оккупант — бить его. И чтобы с вами связь поддерживать, когда нужно. Мы вам поможем, а если нам будет туго, тогда вы нас поддержите.

Так на хуторе была организована группа самообороны. В нее вошло человек сорок. У большинства нашлось и оружие: винтовки и даже ручной пулемет.

Тимка думал, что бой начнется с вечера. Но Иван Павлович послал двух женщин из хутора предупредить фашистов о том, что на них этой ночью нападут партизаны. Тимка ничего не понимал. Он удивленно смотрел на командира, которому верил беспредельно, и думал: «Что это с ним? Такое делает: идите, мол, предупредите… Да они же перебьют всех… Эх, Иван Павлович!..»

Командир, очевидно, не замечал, что за ним внимательно следит мальчик. Он спокойно сидел за столом, тщательно разглядывал карту, читал бумаги. Время от времени на его большом лбу собирались глубокие морщины, он сдвигал брови, и в углублении меж ними ложилась густая тень от света лампы. Тимка видел: командир чем-то недоволен. Сейчас он двумя пальцами правой руки покрутит ус и закусит губу. (В этом Тимка никогда не ошибался.) И действительно, Иван Павлович привычным движением закручивал ус и крепкими зубами прикусывал нижнюю губу.

Но когда в хату заходил кто-нибудь из разведчиков и докладывал о том, что во вражеском гарнизоне не спят, командир сразу становился иным: разглаживались морщинки на лбу, брови расходились в стороны, серые глаза довольно улыбались. «Хорошо! Очень хорошо!»

Тимке стало не по себе: «И чего он радуется?.. Те не спят, караулят, а он радуется! Эх, а я думал… Вот если б я был командиром…»

И Тимка начинал фантазировать. Он видел себя таким же высоким и статным, как Иван Павлович, он так же прищуривал глаза и хмурил лоб, даже так же двумя пальцами правой руки закручивал «ус» и прикусывал зубами нижнюю губу. Через плечо у него автомат, через другое — пистолет (нет, два пистолета!), бинокль на груди, а в руках… Ну, в руки можно взять и пулемет!.. Только он не так спокоен, как Иван Павлович. Вот он на коне подъехал к селу. Оглянулся, а за ним конницы сколько!.. Взмахнул он саблей: «За мной, вперед! За Родину! За Сталина! Ура!» И первым ворвался во вражеский лагерь…

…На него опять смотрели такие знакомые оловянные глаза. У врага толстые губы, во рту сигарета. Фуражка торчком, а на фуражке череп и две скрещенные кости. Потом он стал целиться в Тимку из автомата. Тимка ударил его саблей по голове, вздрогнул и… проснулся. На столе горела лампа. Ивана Павловича уже не было.

Тимка поспешно оделся и вышел из хаты. Он ходил по хутору и ко всему присматривался. Всюду были слышны шутки, смех, словно никого не беспокоило бездействие. Только в одном месте он услышал разговор, заинтересовавший его:

— Много так навоюем! Пришли и стоим. Почему мы не идем на немца, а ждем, когда он пойдет на нас?

— У нас разведка, — сказал кто-то.

— «Разведка»! Немец тоже не дурак. Командиры у нас…

Тимка присмотрелся к говорившему и узнал Швачко. Он вспомнил, что Иван Павлович приказал следить за каждым его движением. Не доверяют ему, а смотрите, как человек болеет за общее дело!..

А Швачко в это время ворчал:

— Командиры — чорт знает кто! Теперь такое время: думаешь, он свой, а он… Нет, что-то не нравится мне такая война…

Никто не ответил на это. В сердце Тимки шевельнулись злоба и обида. Теперь уже на этого… Швачко! Как может он так говорить о боевом командире? Разве Иван Павлович сам не знает? Но почему же он предупредил немцев?..

…Прошел еще день. И еще ночь. И снова день. Только на третий день вечером Иван Павлович дал приказ — оставить хутор и отойти в лес. Одному из стариков он велел пойти к гитлеровцам и сказать, что партизаны, кажется, испугались и ушли в лес.

Тимка был очень раздосадован. Думал побывать в бою, а получилось так, что постояли на хуторе, да и назад… Он лежал в тачанке, силясь заснуть. Уже сквозь сои он услышал, как кто-то докладывал командиру:

— Товарищ командир, Швачко исчез.

— Что такое?

— Следили за ним внимательно, а как только вошли в чащу, он пошел стороною и как в воду канул.

— Не поймали?

— Пошли по следу, но ведь тьма какая…

— Найдется! Немедленно пошлите в штаб человека, чтобы задержать того, который пришел вместе с Швачко.

…Ехали всю ночь. Тимка лежал, укрывшись с головой, и не мог ни — думать, ни спать. Обида и разочарование не оставляли его. Сквозь дремоту он услышал:

— До села полтора километра. Люди находятся на исходной позиции.

— Хорошо.

Тимка поднял голову. Они уже вышли из лесу. Вокруг расстилалось белое поле, колыхался предрассветный туман.

— Может, время начинать? — волнуясь, спросил Баранов.

— Подождем донесения.

Тимка еще ничего не успел разобрать толком, но понял, что сейчас будет бой. И не то испуг, не то утренний мороз, забравшийся под одежду, вызвали дрожь во всем теле.

На рассвете прибыл посланец от Кирпичова:

— Разведка видела, что немцы легли спать.

И только теперь Иван Павлович послал связных передать командирам приказ о наступлении.

Все случилось так, как и предвидел Иван Павлович. Трое суток гитлеровский гарнизон находился в напряженном ожидании. Немцев все время предупреждали об опасности.

Три дня и три ночи в траншеях никто не смог сомкнуть глаз. Ведь и сон не придет и кусок хлеба не полезет в горло, когда ожидаешь, что вот-вот обрушится на тебя град свинца. И фашисты, боясь внезапного нападения, не выползали из холодных, сырых траншей и блиндажей, внимательно всматривались в даль. Пусть только сунутся партизаны! О, комендант готовит им хорошую встречу — ни один — не выйдет из-под огня!

Комендант гарнизона с непонятным для самого себя нетерпением ожидал нападения. Он знал, что партизаны часто налетали на гарнизоны и громили их, но разве там были такие опытные и мудрые коменданты, как он? Разве были там такие укрепления и такие вымуштрованные солдаты? Он все предусмотрел. Если партизаны нападут, они дорого заплатят за это. Пускай идут хоть тысячи, ему не страшно…

И, может, партизаны действительно побоялись, не пошли?..

«Вот как жалко!» горевал комендант.

Он не знал, что же написать начальству. Как же теперь быть? Разве доложить, что партизаны, не приняв боя, отступили?.. Так или иначе, надо было дать отдохнуть своим солдатам, а днем пойти и сжечь хутор, в котором располагались партизаны, расстрелять население и уже тогда сообщить о победе.

Хотя наступившая ночь должна была пройти спокойно, комендант приказал гарнизону не покидать укреплений и траншей. Только перед рассветом утомленные и окоченевшие от холода солдаты пошли отдыхать, а кое-кто остался в траншеях, проклиная свою собачью службу.

И в этот миг, как снег на голову, обрушились на них люди Ивана Павловича. Часовые не успели поднять тревогу, как партизаны уже были в траншеях. Спасительное кольцо траншей превратилось для немцев в затянутую петлю. Они открыли бешеный огонь из окон-бойниц, но это уже не могло спасти их. Гарнизон был окружен. По узким щелям бойниц полоснули партизанские пулеметы и автоматы.

Взошло солнце. Фашисты еще держались. Некоторым из них удалось выскочить во двор и залечь в яме перед входом в школу. Они-то и не давали партизанам прорваться в помещение.

Командир роты Баранов с пятью партизанами задержался на школьном дворе. Он бросал одну за другой гранаты, тщетно пытаясь попасть в яму, в которой сидели гитлеровцы. Вернуться без результата он не мог, а гранат больше не было.

Это видел Иван Павлович.

— Еще гранатами попробуйте! — кричал он.

— Передайте нам как-нибудь гранаты!

Иван Павлович задумался: как же передать?

Тимка, ни на шаг не отходивший от командира, предложил:

— Товарищ командир, я передам!

— Ну, ты храбрец! — улыбнулся командир, а сам подумал: «А ведь такой, пожалуй, может и пролезть».

— Я проползу… Так проползу, что и не заметят! — убеждал Тимка.

— Как же?

Тимка упал на снег, распластался на нем и быстро пополз, не поднимая головы. Полз он мастерски, и хотя Ивану Павловичу не хотелось рисковать жизнью мальчика, он все же велел принести белый маскхалат.

Тимка пробрался к Баранову по вытоптанной в снегу тропинке так ловко, что не только немцы, но и свои, партизаны, не заметили мальчика. Всем показалось, будто он прошел под снегом.

Второй гранатой Баранов попал в яму. Послышались крики и стоны. Вслед за тем из нее выскочил фашист с поднятыми руками.

Он вынес из ямы и отдал Баранову автоматы и пулемет.

Партизаны ворвались в школу. Из другого здания немцы бросились во двор, пытаясь выйти из окружения через огороды. Но далеко убежать им не удалось…

Партизаны подсчитывали трофеи. Иван Павлович допрашивал пленных. Он узнал от них что Швачко ночью пробрался к фашистам, рассказал о партизанах и остался здесь. Но среди убитых и пленных его не было. Это обеспокоило Ивана Павловича.

Тимка между тем чувствовал себя героем дня. Он охотно рассказывал партизанам о том, как пронес гранаты; не возражал, когда говорили, что без него так скоро не кончили бы боя.

Увидев на школьном дворе небольшой стог, Тимка решил набрать сена для командирских саней. Ведь Соловей не подумает позаботиться о том, чтобы командиру было мягко! Тимка с разбегу вцепился в пласт сена, но никак не мог вырвать его. Внезапно он почувствовал под руками что-то твердое и холодное, как тело змеи. Сначала он отскочил, испугавшись, а потом снял с плеча свою винтовку:

— Вылезай!

Стог зашевелился. Пласт сена поднялся, и из-под него показались чьи-то руки в черных кожаных перчатках.

Это был комендант гарнизона.

Партизаны, прибежавшие Тимке на помощь, быстро разбросали весь стог и вытащили оттуда еще троих, в том числе и Швачко.

…Вот почему, возвращаясь после боя в лагерь, Тимка чувствовал себя совсем взрослым бойцом. Вот почему он так часто похлопывал по холодной кобуре своего «вальтера». Ведь это же был пистолет фашистского коменданта, которого Тимка сам (понимаете, сам!) взял в плен!

Пистолет

В последнее время Виктор стал частым гостем в партизанском госпитале. Медсестрой здесь была Софийка — Тимкина сестра.

За эту зиму она выросла и очень похорошела. Белый халатик и повязка из марли на голове были ей очень к лицу. Тонкие черные брови изгибались дугой, темно-серые глаза как будто удивлялись чему-то.

К ней-то и зачастил Виктор. Придет и не отходит от Софийки. Она сидит, и он садится рядом с ней. Куда она идет — и он за нею. Как только Виктор появлялся, девчата вышучивали его.

А Виктор и в самом деле был влюблен. Только не в медсестру, а… в ее пистолет.

В госпитале лечился один из партизанских разведчиков. Покидая госпиталь, он в знак благодарности торжественно подарил Софийке пистолет системы Коровина, первый номер. В обойме остался только один патрон, но Софийка была очень довольна подарком. Она носила его сверху, на поясе халата, и ни на минуту не могла забыть о том, что обладает таким чудесным оружием.

Этот пистолет не давал Виктору жить спокойно. Он и разговаривал с Софийкой только о нем:

— Правда, тетя Соня, из этого пистолета так же можно убить фашиста, как и из винтовки?

Софья не могла опорочить свое оружие:

— Конечно, можно…

— …муху! — добавлял кто-нибудь из раненых.

Выйдя из госпиталя, Виктор бродил по лагерю и мечтал: «Эх, мне бы такой пистолет! И для чего он Софийке?» А его, Виктора, с таким пистолетом наверняка взяли бы в бой… «А что, если попросить у нее?»

При этой мысли Виктор даже остановился. Сердце его сжалось от волнения. Он уже видел пистолет в своих руках. И какой же из него председатель отряда, если он без оружия?

Когда в лагере появился Тимка со своими трофеями, Виктор окончательно лишился покоя. Что ж из того, что Тимка старше его, на сколько там… И уже в бою был… фашиста поймал… и пистолет… и винтовка у него! Эх, не везет!

Виктор чуть не плакал. Долго ходил он по лагерю и наконец пошел к Тимке. Тот встретил его с радостью, хотя Виктору и показалось, что Тимка хочет еще раз похвастать перед ним. Разве он не заметил, как засверкали Тимкины глаза и как потянулась его рука к пистолету!..

— И ты не струсил? — в который раз спрашивал Виктор, прислушиваясь, не дрогнет ли голос у товарища.

— Ну, струсил!.. Разве я в первый раз!

Вспомнив, как упустил он тогда Лукана, Тимка вздохнул. Виктор понял этот вздох по-своему: «Нет, не ври, Тимка, струсил ты! Ведь разве можно не бояться, когда в тебя стреляют?»

Но сам Виктор не выдержал и пожаловался:

— А как же они будут меня бояться, если у меня и оружия-то нет!

— И у меня тоже не было. А пошел в бой — и уже есть. И ты добудешь.

Тимка сочувственно посмотрел на Виктора. И тот даже удивился, что не знал раньше, какой хороший товарищ Тимка.

— Да разве меня возьмут? — спросил Виктор.

— Это правда, могут и не взять. Мал еще… — размышлял Тимка.

Виктора словно стегнули хлыстом по голым ногам:

— Да какой же я маленький? Я ж… партизан, а если лет еще мало, то каждому ведь было столько!..

Тимка вспомнил, что еще не так давно и его самого считали малышом. Ему стало жаль Виктора.

— А ты зайди к командиру или к комиссару.

— Мне бы такой, как у твоей Софийки, — намекнул Виктор.

Ребята бегом направились к госпиталю. Раньше Тимка и сам часто поглядывал на Софийкин пистолет, но не решался выпросить его и потому пренебрежительно цедил сквозь зубы: «Мухобой… Тоже мне, оружие!»

Выслушав ребят, Софийка рассмеялась:

— Да это же подарок! А дареное не дарят.

— Для чего же он тебе? — убеждал ее Тимка. — Такая большая — с детским пугачом! Я тебе, Соня, после боя еще лучший привезу. Отдай этот пистолет Виктору. А то и правда, как же ему?..

Софийка не знала, как отделаться от настойчивых просьб, и неохотно пообещала:

— Если командир… Если мне дадут лучший… то… я…

Через несколько минут друзья были уже в штабе.

Михаил Платонович и Любовь Ивановна прервали свою беседу.

Виктор весь пылал. Комиссар понял, что ребята пришли неспроста.

— Ну, Виктор, ты как? Тимка-то, видишь, каким молодцом оказался, — ласково обратился он к мальчику.

Тимка покраснел от удовольствия, а Виктор сразу же приступил к своему делу:

— Товарищ комиссар!.. Честное слово… я стараюсь… Пусть Любовь Ивановна скажет. Но какой же я председатель отряда, если у меня и оружия нет?

И он так жалобно взглянул на Михаила Платоновичу, что тот сочувственно кивнул.

— Ребята смеются надо мной, — решил приврать Виктор.

Михаил Платонович взглянул на Любовь Ивановну, и оба улыбнулись.

Комиссар спросил:

— Скажи, а какое же оружие ты хотел бы иметь?

— Может, дадим винтовку или карабин? — предложил командир.

— Исправную винтовку? — обрадовался Виктор.

— Зачем же исправную. Все исправные нужны бойцам.

— Не хочу!

— Так что ж тебе дать?

— Мне бы тот пистолет, что у Софийки, а ей дайте другой. Разве ей подходит такой пистолет!

Из штаба Виктор вышел успокоенным: Софийкин пистолет со временем обещали передать ему. Но это случилось гораздо раньше, чем мог предположить Виктор.

Ночью вернулся Леня Устюжанин, а с ним и Мишка. Они принесли несколько трофейных автоматов и пистолетов, да еще и пулемет. Мишка сразу побежал к Софийке и подарил ей точно такой «вальтер», какой был у Тимки.

Уже на другой день Виктор гордо расхаживал по лагерю: на его поясе висела небольшая кобура с пистолетом. Через каждые две-три минуты Виктор ощупывал кобуру, словно боясь, что у него могут отнять это сокровище.

Милость фон-Фрейлиха

Фон-Фрейлих предавался то ярости, то отчаянию, хоть и старался не показывать этого. Глаза его горели мрачным огнем. Его мучила бессонница. Все чаще приходилось искать успокоения в вине и на ночь принимать снотворное. Но и это не помогало. После приема порошков на час-два приходило забытье, а потом генерал пробуждался с ощущением физической и душевной слабости. Еще до наступления рассвета он поднимал своих подчиненных на ноги, зло и ядовито отчитывал их за неповоротливость, немилосердно гонял, добиваясь от них невозможного.

Фон-Фрейлих хотел опутать партизан и подпольщиков сетью шпионажа. Шпионов посылали в лес десятками, но возвращались они единицами; да и те не могли рассказать ничего определенного. То, что им все же удавалось узнать, вызывало недоверие и рождало страх. Ведь послушать их, так все, что есть живого на Украине, борется против фашистов. Разве могут быть у партизан пулеметы, минометы и артиллерия в таком количестве? Ему не нужны бредовые цифры; ему нужны, чорт побери, точные данные!

Но в душе фон-Фрейлих соглашался с тем, что у партизан могучие силы. Каждый день из какого-нибудь района, а иногда сразу из нескольких сообщали о нападении партизан на гарнизоны. Уже было разгромлено несколько больших и сильных гарнизонов, и главное — партизаны уничтожали всех солдат, где бы они ни встретились.

«Чорт возьми! — нервничал фон-Фрейлих, оставаясь наедине с собой. — Так может дойти до того, что в одну из ночей они налетят и на город».

Особым приказом город был объявлен на военном положении. Начались массовые аресты. Хватали всех, кого хоть чуть-чуть подозревали в сочувствии партизанам. Тысячи людей были отправлены в рабство. Но фон-Фрейлих все больше ощущал деятельность подпольщиков в городе, словно они были здесь, за стеной, настолько близко, что он, казалось, слышал их горячее дыхание. И… ничего не мог сделать!

В первый месяц фон-Фрейлих сколотил большой карательный отряд. Отряд ушел в лес, но скоро вернулся, потеряв больше половины своего состава. Узнав об этом, фон-Фрейлих поклялся собственноручно расстрелять майора, командовавшего операцией. Он непременно осуществил бы свое намерение, если бы майор за день до того не был убит партизанами…

Когда к фон-Фрейлиху явился обер-лейтенант Штирке, генерал встретил его почти радостно, надеясь получить от него точные данные о партизанах. Штирке заметно осунулся.

«Непременно будет просить, чтобы я освободил его от назначения», сразу же мелькнуло в голове фон-Фрейлиха, и недоброе чувство пробудилось в нем. Генерал знал: начинается приступ ярости, хотя для него, казалось, и не было причины.

«Нервы! — подумал фон-Фрейлих и криво усмехнулся. — Если не вернусь отсюда неврастеником, это будет чудом провидения».

Ироническое отношение к самому себе улучшило настроение генерала, и он возможно спокойней и ласковей пригласил Штирке сесть. Обер-лейтенант принял это как должное, важно уселся в кресло, попросил разрешения курить.

«Держит себя, как после совершения двенадцати подвигов», с неудовольствием отметил фон-Фрейлих и сухо попросил изложить данные о партизанах и действиях против них отряда Лукана.

Штирке рассказывал так, словно был в восторге от происходящего:

— О, движение огромное! Мой бог, я не поверил бы этому, если бы не видел все собственными глазами. Население настроено против нас… — Он, очевидно, подыскивал подходящее слово. Долго шевелил синими, потрескавшимися от мороза губами. — …совсем нежелательно. Каждый третий туземец имеет оружие. Даже ребятишки, и те воюют против нас…

Фон-Фрейлих дышал тяжело. Речь Штирке генералу не нравилась, и если бы тот не приехал на Украину вместе с ним и не считался одним из лучших его помощников, фон-Фрейлих, может быть, не стал бы его и слушать. Безусловно, обер-лейтенант Штирке преувеличивает, чтобы подчеркнуть свою храбрость. На железный крест нацеливается, бестия!

— А как этот?.. — спросил фон-Фрейлих, имея в виду Лукана.

— Огонь! Режет все. Ретивый! Не без моего руководства, разумеется…

Фон-Фрейлих внимательно посмотрел на обер-лейтенанта и, чтобы охладить своего подчиненного, похвалил Лукана:

— Таких… нужно поддерживать. Их у нас не так уж много. Надо беречь… Они еще послужат фатерлянду… да… — Генерал пожевал сухими губами. — Маскируйтесь, как вам удобнее. Это виднее на месте… э-э-э… маскируйтесь красными лентами, трезубцами, чем угодно, но действуйте! Входите в доверие. Перехватывайте их разведчиков. Сейчас мне нужны сведения, сведения…

Штирке поднялся на ноги, выпрямился. Он побледнел, язык его заплетался:

— Господин генерал, разрешите… я хотел… у меня большая просьба… в лесах… со здоровьем…

Фон-Фрейлих понял, чего хочет Штирке, но сделал вид, что ничего не понимает, и поспешил предупредить офицера:

— За вашу службу, господин обер-лейтенант, я представляю вас к награждению высшей наградой… э-э-э… орденом железного креста.

Кровь бросилась в лицо Штирке, и он ошеломленно гаркнул:

— Хайль Гитлер!

— Хайль! А этому передайте… э-э-э… что я наградил его медалью… э-э-э… медалью за храбрость, введенной для восточных союзников… и присваиваю ему военное звание ефрейтора.

Наблюдая за просиявшим обер-лейтенантом, фон-Фрейлих на минуту забыл о своих неудачах и сомнениях, почувствовал себя более уверенно. Он сделает, этот Штирке, то, что ему прикажут!

— Через месяц-два я успокою этот дикий край. Здесь не останется, если понадобится, ни одной живой души, не останется камня на камне. А сейчас мне нужны сведения и сведения, господин капитан…

— Простите, мой генерал, — робко поправил еще более оторопевший Штирке: — обер-лейтенант.

— Я говорю: господин капитан! Моя карта должна быть четкой и ясной. Я должен знать, с кем имею дело и какие мне нужны силы для борьбы с партизанами. И в первую очередь я надеюсь на вас, господин капитан.

Штирке совсем ошалел от милостей, которыми осыпал его генерал. Он клянется сделать все возможное, чтобы оправдать доверие своего благодетеля-генерала. Все это он бормочет, почти не понимая, о чем идет речь. Но по крайней мере сейчас, в кабинете фон-Фрейлиха, он уверен, что пойдет первым и проложит дорогу для славы генерала и своей славы, и никто не посмеет помешать ему.

Гапунька на операции

Виктор ехал на операцию с радостью, а возвращался угрюмый и недовольный.

Получив пистолет, Виктор никак не мог усидеть в партизанском лагере. «Как это так? — думал он. — Тимка бьет фашистов, а я должен сидеть в лагере? Пусть еще тогда, когда был безоружным, а теперь, гляди, какой у меня пистолет!»

— Товарищ комиссар, — обратился Виктор к Михаилу Платоновичу, — разве есть такой приказ, чтобы боец с оружием все время сидел в лагере?

— Какой же боец будет сидеть в лагере? Сам видишь — у нас все воюют, — ответил комиссар, вероятно не понимая, куда клонит Виктор.

— А почему меня не берут в бой? Разве у меня нет оружия? Тимку ведь берут? Я тоже хочу в бой…

Глаза комиссара смеялись:

— Смотри, какой горячий. Что ж, специально для тебя бой устроить? Может быть, позвать сюда фашистов, чтобы ты повоевал?

— Я с ротой дядьки Бидули пойду.

Комиссар засмеялся:

— С Бидулей можно. Езжай, повоюй!

Виктору больше ничего и не нужно было. Он уже заранее сговорился с Бидулей. Тот шутил, как обычно, но пообещал: «Дадут разрешение — так уж и быть, возьму с собой. Проветришься немного».

Виктор помчался на хозяйственный двор. Группа Бидули уже собралась в дорогу. Подбежав к командиру, Виктор молодецки козырнул и доложил:

— Товарищ командир! Комиссар позволил.

— Что позволил? — переспросил Бидуля, забавляясь растерянностью мальчика.

— Да с вами же…

— Что с нами?

— Да разве ж вы не знаете?

— Эх ты, морока! Всё ему отгадай да догадайся… Ты докладывай мне по уставу. Ну, еще раз!

Виктор весело сморщился, быстро шмыгнул носом, отбежал шагов на десять назад и снова подлетел к Бидуле:

— Товарищ командир! Комиссар отряда приказал бойцу Гапуньке прибыть в ваше распоряжение и ехать на боевую операцию.

— Вот это другое дело! Прыгай в сани.

Довольный, Бидуля приказал трогаться в путь.

Виктор все время напряженно смотрел по сторонам.

Ему так и казалось, что вот-вот откуда-нибудь выскочат гитлеровцы и начнется бой. Но, так и не встретившись с врагом, они доехали до самого села.

Здесь навстречу им вышли партизаны.

На доме, около которого остановились подводы, трепыхался на ветру лоскуток с надписью: «Сельисполком». На крыльцо вышел бородатый партизан. Бидуля, стряхивая с одежды сено, крикнул ему:

— Здорово, председатель!

Председатель сельсовета с достоинством пожал Бидуле руку и гостеприимно протянул ему свой кисет с табаком. Они долго говорили о какой-то паровой мельнице, о муке, о пекарне, но Виктора все это очень мало занимало. Подумаешь, большое дело — открыть мельницу и намолоть муки партизанам! Вот если бы завязать бой с фашистами!..

Но скоро Виктор забыл об этом. Возле партизанских саней собралась большая группа его ровесников. Они внимательно разглядывали шинель с золотыми пуговицами и с особым почтением смотрели на кобуру с пистолетом. Это так понравилось маленькому партизану, что он некоторое время ходил вокруг подвод, делая вид, будто никого не замечает. Но вдруг ему пришло на ум, что с ребятами нужно обязательно поговорить. Еще узнает командир, скажет: «Тоже, пионерский организатор! Пистолетом расхвастался!» И Виктор решительно подошел к столпившимся у саней ребятам.

Те немедленно отступили назад и, в свою очередь, сделали вид, что ни Виктор, ни его шинель, ни даже его пистолет их совсем не интересуют;

— Фрицы у вас бывают? — деловито спросил Виктор.

— А что им тут делать? У нас все партизаны, — ответило несколько голосов.

— Наши ребята бывают? — гордый своей принадлежностью к отряду, спросил Виктор.

— И ваши и наши. У нас все село партизанское.

— Вы пионеры? А сборы у вас бывают?

Дети переглянулись. В самом деле, как же это так? И не подумали до сих пор о таком важном деле!

— Пионеры, — за всех ответила сероглазая девочка и задорно улыбнулась. — А что?

— А отряд у вас есть?

Ребята опустили головы.

— У нас вожатая эвакуировалась, — виновато сказала девочка.

— А вы что сами — маленькие? К секретарю комитета комсомола надо обратиться. Он должен дать вам вожатого. А то как же, пионеры — и без отряда!

Виктор был на высоте положения. Хоть и не пришлось ему самому биться против фашистов, но он сделает дело, о котором обязательно доложит комиссару.

— А это что за вояка? — услышал он вдруг над своей головой чей-то бас.

Обернувшись, Виктор увидел председателя сельсовета.

— Это у нас немалый чин, — отрекомендовал Бидуля Виктора. — И что только вырастет из этого архаровца! Огонь парнишка!

— Видно, что бравый вояка! Смотри, как пуговицы горят! — восклицал председатель, но в его восхищении Виктор уловил явно насмешливые нотки.

— Да, шинель у него в порядке. Это у нас пионерский руководитель. Огонь хлопец! — тоже не то серьезно, не то в шутку начал расхваливать Виктора Бидуля.

От этих похвал Виктору захотелось провалиться сквозь землю. Он стоял красный, как рак, чувствуя на себе десятки глаз. И опять услышал бас председателя сельсовета:

— Смотри-ка, он еще и при оружии!

— А как же! По косарю — ложка, по вояке — оружие, — объяснил Бидуля.

Председатель даже потрогал рукой пистолет Виктора.

— А стреляет оно? — спросил, подходя к мальчику, седой дед.

— Какая-то мухобойка, — определил председатель.

— Да, летом от мух вполне можно отбиваться, — подтвердил дед.

Эта шутка окончательно вывела Виктора из равновесия. Он улыбался, стараясь показать, что ему тоже смешно, но чувствовал, что вот-вот заплачет. А дед еще добавил:

— Маловато оружие, маловато! Казак бравый, а оружие, можно сказать, дамское.

Неизвестно, до чего бы довел Виктора этот разговор, если бы все, добродушно посмеявшись, не занялись своими делами.

Виктор вернулся в лагерь в угнетенном настроении.

Не говоря никому ни слова, он направился к дяде Якову. Ему он рассказал все. Как и ожидал Виктор, дядя Яков не смеялся. Он внимательно выслушал Виктора, достал большой кусок кожи и пообещал сделать ему новую кобуру, да такую, чтобы никто уже не смел насмехаться над юным партизаном.

— Вот сошью тебе кобуру — и шабаш! Пойду к командиру, и пусть дает мне оружие. Что ж я… Все воюют, а я словно пасынок в этой семье.

Виктор был вполне согласен с решением дяди Якова, но просил не торопиться, сшить кобуру на совесть и не пожалеть товара.

На следующий день на боку у Виктора болталась новая кобура, в которую можно было втиснуть, кроме «мухобоя», самое меньшее еще один пистолет. Виктор радовался, что теперь уж никто не посмеет сказать ему обидного слова.

Он комсомолец!

Мишка не вышел, а вылетел от командира. У него было чувство, что он не идет, а плывет по воздуху, что перед ним расступаются безграничные просторы и никакая сила не может остановить его.

Иван Павлович пригласил к себе не только командира группы подрывников Леню Устюжанина, но и всех командиров подгрупп. Был здесь и Мишка. Иван Павлович так и обращался ко всем: «товарищи командиры». А потом огласил приказ о назначении всех вызванных командирами подрывных групп. Устюжанин был назначен старшим над ними.

Вторым приказом командир объявил всем благодарность и сказал, что представляет храбрых подрывников к награждению орденами. Да неужели такое может быть? Чтобы Мишке орден?.. Правда, во время финской войны председатель колхоза получил орден Красного Знамени. Но Мишка?.. Что такое три эшелона, мост? Разве уж так трудно было это сделать? Разве он уже и герой?

Кончится война, вернется Мишка в свое село, придет в школу, а у него орден… Все увидят, что Мишка воевал!.. Но этого, наверно, не будет…

Иван Павлович и Леня очень его хвалили. Но это, должно быть, потому, что маленький. Да разве ж он маленький? Пятнадцатый год еще когда пошел! Уже не пионер… Иван Павлович так и сказал: «А я полагал, ты, Мишка, уже в комсомоле». Да разве мало Мишка об этом думал? Ему только и снилось, как бы скорее подрасти и вступить в комсомол…

С такими мыслями Мишка шел к товарищам, чтобы пригласить всех молодых партизан на открытое комсомольское собрание.

…Оставшись один, Мишка достал карандаш и листок бумаги. Дрожащей рукой он вывел:

«Михаила Петровича… Кто это такой — Михаил Петрович?» Мишка довольно улыбнулся. Это же он, Мишка… комсомолец! Вот только как быть с годами? Написать пятнадцать или пятнадцатый? Нет, лучше не писать совсем — разве это главное? Главное, что он уже взрослый и знает, зачем вступает в комсомол.

И он коротко написал в заявлении то, о чем думал.

…Пригревало солнце, снег темнел, с деревьев падали отяжелевшие пласты снега. Мокрая снежная каша разлеталась из-под Мишкиных ног, облепляла его сапоги и полы шинели. Мишка ничего этого не замечал. Он только чувствовал, что идет весна и что весна не только вокруг, но и в его широко раскрытом сердце.

Когда Мишка вошел в барак, там уже было столько народу, что он едва протиснулся вперед.

Партизаны сидели на нарах, заполнили проходы. Даже старики, и те пришли на молодежное собрание и оживленно переговаривались друг с другом.

Любовь Ивановна стояла у окна и, постукивая карандашом по алюминиевой кружке, выжидательно смотрела на собравшихся. Увидев Мишку, она приветливо улыбнулась и рукой указала ему место перед столом президиума.

Раскрасневшийся, счастливый, Мишка сел рядом с Иваном Павловичем на краешке скамьи.

— Ну как? — спросил командир.

— Написал, — прошептал Мишка.

Он колебался: показать или не показывать командиру? А что, если написано не так, как нужно?.. Наконец он отважился. Иван Павлович быстро пробежал глазами листок и, одобрительно кивнув головой, положил его перед Любовью Ивановной.

В президиум избрали Ивана Павловича, Любовь Ивановну, Леню Устюжанина. Председательствовал Леня.

Любовь Ивановна начала читать Мишкино заявление.

Она читала приподнято и торжественно, и Мишка снова ощутил то волнение, с каким писал эти идущие от самого сердца слова. Он гордо поднял голову, глаза его горели. Но вдруг Любовь Ивановна посмотрела на него с беспокойством. Мишка побледнел. Что-то было не так! И действительно, Любовь Ивановна спросила:

— А рекомендации у тебя есть, товарищ Мирончук?

Мишка растерялся и покраснел. Его словно окунули в холодную воду. Вот это так! Заявление написал, а о рекомендациях и не подумал!..

Мишка повернул голову туда, куда теперь смотрели все. Иван Павлович, склонившись к столу, писал что-то. На мгновение стало тихо.

— Ручаюсь за Михаила Петровича Мирончука. Я уверен, что он будет настоящим комсомольцем и большевиком, — сказал командир, подавая секретарю листок бумаги.

— Я тоже рекомендую товарища Мирончука, — сказал председатель собрания Леня Устюжанин.

— И я рекомендую!

В бараке зазвучали десятки голосов. Мишка не мог удержать радостных слез и смущенно опустил голову.

— Товарищи, — заговорила Любовь Ивановна, — я вижу, рекомендаций у Мирончука достаточно. Но позвольте и мне дать ему рекомендацию. Мы с товарищем Мирончуком старые друзья. Я его знаю, наверное, не меньше, чем другие.

Теперь дали слово Мишке.

Ему никогда раньше не приходилось говорить на собраниях. Отчаянно робея, он встал. Биографию? Ну, какая у него биография!..

Но все смотрели на Мишку выжидательно, и, откашлявшись, он заговорил:

— Мне пятнадцать будет скоро. Отец мой воюет. Я учился в школе, но пришли немцы, и я, как пионер… С Василием Ивановичем и Тимкой… Мы помогали партизанам.

Он с минуту помолчал, стараясь овладеть собой и думая, что же еще сказать ребятам. О том, что было позади, говорить было нечего. Будущее звало его вперед. И Мишкин голос окреп, стал звонким и торжественным:

— Я этот день никогда не забуду!

Мишка повернулся к Ивану Павловичу. Казалось, он обращался только к нему:

— Спасибо вам, товарищ командир, что вы меня… ручаетесь за меня. Я оправдаю ваше доверие, товарищ командир!.. Я буду бить фашистов еще крепче и до тех пор, пока ни одного из них не останется на нашей земле! Я буду…

Громкие рукоплескания заглушили его голос. Какой-то обновленный и бесконечно счастливый, он сел на свое место. Теперь о нем говорил Леня Устюжанин. От его похвал Мишке стало неловко. Как будто Мишка все сам… Ведь он же, Леня, и научил его, а о себе ничего не говорит… Мишка почувствовал, что у него тянут из рук автомат. Вот Леня взял автомат, зарубки показывает… Да ведь Мишка на автомате еще и не столько зарубок сделает!..

Много было сказано о Мишке хорошего, а он сидел и думал: надо еще больше сделать — ведь он теперь комсомолец!

После всего пережитого Мишке очень захотелось увидеть Тимку и… Софийку.

Софийка выбежала к нему радостная, сияющая. Она не могла быть на комсомольском собрании, потому что дежурила в госпитале, но ей уже обо всем рассказали.

— Ой, Мишка, — сказала она, пожимая обеими руками его руку, — ты уже в комсомоле!.. А я все думала…

— А ты давно стала комсомолкой? — посмеиваясь, спросил Мишка, не в силах оторваться от темно-серых глаз Софийки.

— Меня на предыдущем собрании принимали… Крас-не-е-ла!..

И Софийка, растягивая слова, воркующим голоском стала рассказывать о том, что чувствовала она, когда ее принимали в комсомол.

— Теперь, Софийка, мы с тобой комсомольцы! — гордо сказал Мишка.

Он хотел еще что-то сказать, но Софийку позвали. Она успела спросить:

— Долго пробудешь в лагере?

— Вечером выходим, — важничая, ответил Мишка.

— Ой! Надолго?

— Не знаю…

— Ну, я пошла. Приходи…

Она тряхнула Мишкину руку и побежала в госпиталь. Уже у самой двери она повернулась к Мишке, озорно блеснула глазами и прощально махнула рукой.

«Какая…» подумал Мишка, но так и не смог определить, какая же Софийка. Он еще долго стоял на месте, словно размышляя над этим, потом пошел, медленно и солидно, положив обе руки на автомат, как это делал Леня Устюжанин.

Нет, что ни говори, сегодня Мишка был совсем не похож на Мишку вчерашнего.

Важный приказ

Партизанский радист Федька влетел в штаб с криком:

— Товарищ командир! Принял три радиограммы. Вот одна. Остальные сейчас расшифрую.

Положив перед Иваном Павловичем листок бумаги, он спросил:

— Разрешите итти?

Иван Павлович не слышал вопроса: он читал. Комиссар через плечо командира тоже читал радиограмму.

— Идите и немедленно расшифруйте, — ответил за них начальник штаба.

Каждая радиограмма, полученная с Большой земли, из родной Москвы, вливала в партизан новые силы. Ведь все знали, что действуют они не как придется, а по общему плану Верховного командования. Каждый партизанский удар по врагу становился еще ощутительней потому, что был связан с ударами на фронтах, наносимыми врагу Красной Армией. Сознание, что они не одни в тылу врага, что за ними стоит великая Родина, воодушевляло их на новые славные дела.

Эта радиограмма особенно обрадовала командиров. В ней говорилось:

Взволнованный комиссар крупными шагами ходил по землянке. У Михаила Платоновича была привычка расхаживать по комнате, когда он радовался или думал о чем-нибудь особенно важном. Руки, заложенные за широкий командирский пояс, нервно мнут крепкий ремень, глаза радостно прищурены.

— Интересно, очень интересно! — увлекшись, повторял комиссар. — Теперь понятно, почему на фронтах не было существенных изменений. Значит, что-то уже готовится для гитлеровцев… Скоро придется им удирать на запад!..

— Вы думаете, скоро? — спросил начальник штаба.

— А зачем бы Верховное командование интересовалось такими сведениями? Эта радиограмма для нас историческая!.. Думай, командир! Нам нужно сделать все, чтобы поскорее иметь точные данные.

— Разведка наша работает. Сведения у нас есть! — не без гордости ответил начальник штаба.

Еще раз перечитав радиограмму, Иван Павлович положил ее на стол и зашагал рядом с комиссаром.

— Но этих данных нам недостаточно, — сказал он, остановившись перед начальником штаба. — Нам нужна разведка глубокая, не меньше чем на двести пятьдесят километров в указанных направлениях.

— Безусловно, — согласился комиссар.

А командир продолжал:

— Тут нужно сделать еще много… организовать разведку так, чтобы…

— Разрешите продумать и разработать этот вопрос, — сказал начальник штаба.

— Задача ясна. Будем думать вместе.

В это время к штабу подошел Виктор. Его встретил часовой Иван Карпенко, которого выписали из партизанского госпиталя и зачислили в комендантскую роту.

Виктор хорошо знал Карпенко. Он слышал о нем от Тимки и Софийки, не раз говорил с ним в госпитале. Он с сочувствием смотрел на его красно-синие шрамы на щеках и шее и был очень рад, что дядя Иван уже здоров и стоит на карауле у штаба.

— Здравствуйте, дядя! Вы уже совсем выздоровели?

— Совсем, Витя. Сам видишь — вояка хоть куда.

— А комиссар здесь?

— И комиссар здесь, и командир здесь.

— Як комиссару.

— Войди. Ох, и кобура же у тебя! Фриц умер бы, если бы увидел такого вояку!

Польщенный и полный благодарности Карпенко за ободряющие слова, Виктор открыл дверь штабной землянки:

— Разрешите войти?

Звук его голоса вывел командиров из задумчивости.

— Ну-ну, попробуй. Входи! — сказал Иван Павлович.

Виктор переступил порог и стал «смирно».

— Товарищ командир, разрешите обратиться к комиссару.

— Пожалуйста.

Начальник штаба занялся своими бумагами, командир подсел к нему, а Михаил Платонович приготовился слушать мальчика. Председатель совета пионерского отряда начал так:

— Товарищ комиссар, я хочу вас спросить.

— Что там у тебя?

— Скажите: я хорошо работаю?

Комиссар удивился. Иван Павлович тоже вопросительно взглянул на мальчика.

— Как это — хорошо? Как будто ничего…

— Почему же «ничего»? Звенья у меня работают? Работают. Пионеры дисциплинированы? Дисциплинированы. План работы выполнен? Выполнен.

— Ну, выполнен. Что же из этого? Новый нужно составить. Хорошо работаете, а нужно еще лучше!

— Да как же «еще лучше»? Я ведь, товарищ комиссар, вырос…

— Как «вырос»?

— Да так. Мне можно более серьезную работу поручать. Боевую.

Иван Павлович, который все время задумчиво смотрел на Виктора, улыбнулся:

— Вот тебе и раз! А отрядом кто будет руководить?

— Ваня справится. Я его научил, как работать. А меня переведите на другую…

— Если договоримся, почему бы нет.

— Честное пионерское, переведете?

Комиссар рассмеялся:

— Дай ему честное слово, а он тебе скажет: «Хочу быть комиссаром отряда». Что же мне тогда — итти председателем в пионерский отряд?

Виктор лукаво улыбается, громко шмыгает носом от удовольствия. Ему очень нравится разговор в таком тоне.

— Скажете, комиссаром! Разве ж я… Да мне обыкновенную, самую что ни на есть обыкновенную работу… Вот увидите!

Комиссару пришлось пообещать Виктору, что если его просьба будет разумной, он ее выполнит.

— Я хочу быть у вас адъютантом.

Тут уж и командир не выдержал. Вместе с комиссаром они громко рассмеялись. Даже начальник штаба поднял глаза от бумаг, снял с носа очки, хмуро улыбнулся и снова углубился в свою работу.

— Ах, чтоб тебя!.. Да ведь у меня есть адъютант!

— И. я буду тоже. Как Тимка у командира… И не просто адъютантом. Я охранять вас буду. Потому что ваш адъютант все мотается, а вы один остаетесь.

Виктор выжидательно смотрел на комиссара. С виду тот был доволен, но мальчика пугало то, что он только смеется и ничего не говорит. Что, если откажет?

Помощь пришла неожиданно.

— Что ж, Виктор, — сказал совсем серьезно Иван Павлович, — иди сдавай свои пионерские дела. Работу тебе найдем. Боевую, хорошую работу.

Виктор сначала удивленно посмотрел на командира, а затем, поняв, что одержал победу, лихо козырнул и, словно боясь, как бы командир не передумал, поспешно отчеканил:

— Есть сдавать пионерские дела! — и пулей вылетел из штаба.

Командир ходил по землянке, заложив руки за спину, и, видимо, обдумывал что-то, а комиссар еще долго не мог оторвать взгляда от двери, за которой исчез Виктор. Ему казалось, что здесь только что побывал его сын. Даже начальник штаба не смог сразу погасить под усами мечтательную улыбку.

— Бедовая детвора теперь пошла! — наконец проговорил он.

Слова начальника штаба вывели комиссара из задумчивости. Глаза его заискрились смехом, и он сказал, обращаясь к Ивану Павловичу:

— Начальники мы с тобой важные — по два адъютанта! Как у фельдмаршалов!

Иван Павлович, казалось, не слышал этой шутки. Шагая по землянке, он начал вслух вспоминать о своем детстве:

— Помню, враг укрепился в одном селе, неподалеку от Новгород-Северска. Щорс приказал нашему командиру Соколову во что бы то ни стало овладеть этим селом и вытеснить оккупантов. Нужно было быстро произвести разведку, побывать в селе, уточнить, где расположены огневые точки врага…

В землянку незаметно проскользнул Тимка и замер в углу, слушая командира. Иван Павлович продолжал:

— …Соколов позвал меня. «Ванька, — говорит, — в разведку пойти не побоишься?» А Ванька и не думает бояться — он и в огонь и в воду, только бы командир приказал. «Не побоюсь, — говорю, — посылайте». Объяснил мне Соколов, что нужно разведать, и я уже собрался было итти. «Подожди, — говорит Соколов, — это дело не простое». Позвал он нашего начпрода. «Ты, — спрашивает, — козу нашу еще не зарезал?» — «Никак нет, — отвечает начпрод. — Она у нас вроде молочного склада — молоко для раненых дает». — «Давай, — говорит Соколов, — свой молочный склад сюда. Его с собой в разведку возьмут». Эта коза охладила мой пыл. Стыдно было выходить в разведку с козой. Только позже я понял, как разумно поступил мой командир. Я побывал со своей козой в селе, на пастбище, познакомился с ребятишками, а они рассказали мне о всех вражеских огневых точках и даже показали их…

Комиссар всегда понимал своего командира с полуслова. Он еще слушал рассказ Ивана Павловича, а уже знал, к чему ведет командир. И когда тот умолк, комиссар сказал:

— Очень хорошая мысль! Наши орлы тоже могут быть прекрасными разведчиками.

Начальник штаба усмехнулся:

— Жаль только, что нет у нас козы.

Тимка слушал рассказ командира, как волшебную сказку. Он мгновенно понял, какие опасные, но заманчивые дела предстоят ему и его друзьям. Вот когда начнется для него настоящая боевая жизнь! И Тимка просительно заговорил:

— Товарищ командир! Посылайте меня в какую угодно разведку. Я даже без козы пройду где угодно. И ребята тоже пойдут. Вот Виктор, например… Он только и мечтает о том, чтобы пойти в разведку!

Иван Павлович остановился перед Тимкой:

— Ну, а я как же без тебя, Тимофей? Кто меня будет охранять?

Глаза его смеялись, и Тимка видел, что он шутит.

— Что там охрана!.. Я ведь знаю, что вам более важные дела нужны. Вы не думайте, что мы ничего не понимаем. Из нас тоже будут хорошие разведчики.

Командир притянул мальчика к себе:

— Молодец, Тимка! Понимаешь дело…

В это время в землянку снова явился радист. Не скрывая радостной улыбки, он подал командиру еще две радиограммы, и по выражению его лица все поняли, что он принес очень важные вести.

Действительно, в одной радиограмме партизанам предписывалось немедленно сообщить координаты и свои опознавательные знаки для самолетов, которые привезут груз, а в другой говорилось, что в отряд посылается представитель Красной Армии и центрального партизанского штаба.

— Живем, друзья! — не сдержав своей радости, воскликнул Иван Павлович. — Да это же знаете что такое?.. Тимка, пусть седлают коней!

— Есть, товарищ командир! — Тимка на минутку задержался. — Сапожник дядя Яков спрашивает, можно ли ему к вам.

— Пусть войдет.

Яков вошел смело и еще у двери снял шапку:

— Як вам, товарищ командир. Извините, что беспокою…

— Пожалуйста. Вы чего хотите?

— Да вот, видите, какое дело… Мне уже не с руки сидеть за сапогами…

— Я думаю, что сейчас у нас нет нужды держать вас в лагере. Село ваше партизанское… Как ты, Михаил Платонович?

— Вполне правильно. Можно и домой.

— Да мне уж говорили… Я сапоги все чинил, а это, говорю же, не с руки мне. Столько пробыл в отряде и… домой? Остаться хочу. Воевать.

Иван Павлович внимательно посмотрел на Якова. И опять представил себе, каким он был растерянным, испуганным и безвольным, когда его с завязанными глазами привели в лагерь. Теперь перед ним был совсем другой человек — решительный и уверенный в своих силах.

— Ну что ж, — сказал он, — хорошее дело, товарищ Онипко. Вполне правильно ориентируетесь.

— А почему ж бы и не ориентироваться? Я всегда… Еще с самого начала сказал жинке: «Не быть тут оккупантам!» А оно и выходит по-моему… Так в какую роту мне итти?

…Через полчаса командир и комиссар в сопровождении нескольких верховых выехали из лагеря, чтобы наметить место для приема самолетов.

Готовы в дорогу

Начальник штаба и заместитель командира по разведке при появлении Ивана Павловича стали «смирно» и крепким рукопожатием приветствовали его.

Из полутемного угла к Ивану Павловичу шагнула женщина в клетчатом теплом платке, с сумой за плечами. За ее спиной, лукаво поглядывая на командира, прятался синеглазый мальчуган.

— Здравствуйте, господин староста! — низко поклонилась женщина. — Я к вашей милости.

Иван Павлович, видимо, был доволен. Приняв необычный для него спесивый и сердито-снисходительный вид, с каким-то клокотаньем в горле он спросил:

— Откуда?

Женщина еще ниже поклонилась, поднесла к глазам кончик платка. Губы ее искривились, из глаз вот-вот брызнут слезы.

— Издалека мы, господин, издалека… В Полтаву пробираюсь. Муж мой в полицаях служил. Сам комендант не мог им нахвалиться. Поймали его партизаны — чтоб им добра не было! — и… убили…

Последнее слово женщина протянула совсем похоронным голосом и начала так старательно вытирать платком сухие глаза, что на них действительно появились настоящие слезы. Мальчик не выдержал и, фыркнув, спрятал лицо в широких складках ее юбки. Заместитель командира по разведке незаметно, но довольно чувствительно толкнул его в бок.

— Бумага есть? — лениво спросил Иван Павлович.

Женщина молча пошарила в складках платка и подала бумажку. Это была справка, выданная старостатом одного из сел, о том, что «госпожа подательница сего документа направляется в город Полтаву вместе со своим сыном, так как ее муж погиб в борьбе за новый порядок».

Пока Иван Павлович читал справку, мальчик, успевший овладеть собой, вспомнил о своей роли. Дернув женщину за полу, он тонко и протяжно заныл:

— Мам, а мам! Слышите? Есть хочу.

Женщина легонько стукнула его по голове и запричитала:

— Да замолчи ты, надоеда, не скули! Ой, горюшко мне с тобой, сиротой несчастным! Где я тебе возьму поесть? Придем вот к бабушке — накормит…

— А я сейчас… и спать хочу!

И так канючил мальчуган, так горестно морщил свой коротенький нос, что даже Ивану Павловичу, прекрасно знавшему, что этот парнишка совсем еще недавно был председателем совета пионерского отряда, на какой-то момент стало по-настоящему жаль его.

…Несколько дней они тренировались. Виктор переселился в барак к тете Шуре. Пришлось ему вместо шинели и великолепных галифе надеть теплое широкое пальто с рыжим воротником. Шинель и галифе — ладно, он о них не жалел, но с пистолетом долго не хотел расстаться и даже имел тайное намерение взять его с собой. «Если что, — думал он, — буду стрелять. Выхвачу пистолет и в фашиста — раз, в другого — раз, а потом бежать с тетей Шурой… Ой, нет, мамой!» спохватился он.

Все-таки пистолет пришлось оставить. Но он был за него спокоен: оружие взял на сохранение сам комиссар.

За эти дни Виктор еще больше сдружился с Тимкой. Он был очень доволен, когда узнал, что Тимка и мать Василька тоже пойдут в разведку. Жаль только, что не в одно место! Но это все равно. Главное, что теперь они с Тимкой будут выполнять одинаковую работу.

Они подолгу с увлечением говорили о том, как будут вести себя на виду у немцев.

— Я ничего не побоюсь, — говорил Виктор. — Он с тетей-мамой будет разговаривать, а я расплачусь. Знаешь, по-настоящему заплачу, я это умею. Что мне, слез жалко? А если буду плакать, разве он подумает, что я партизан? Ни черта не поймет!..

Сегодня тетю Шуру и Виктора вызвал Иван Павлович.

— Что ж, — обратился он к своему заместителю по разведке, — можно благословить. Сегодня ночью пойдете, Александра Ивановна. Документы у вас в порядке, в роль вы вошли. Смотрите только в оба! Сами понимаете.

— Ничего, вернемся. Сынок у меня не подкачает.

— Я знаю, что он молодец.

Виктор сиял.

Иван Павлович снова заговорил:

— Помните: записывать ничего нельзя. Нужно все запоминать и держать в голове. Неосторожный шаг, лишнее слово, бумажонка могут вызвать подозрение, и тогда… Сами знаете, на какое вы дело идете. Все нужно мотать на ус и помалкивать… Ты, Виктор, никаких разговоров ни с кем не заводи. Спрашивают о чем-нибудь, а ты сопи носом, как будто стесняешься. Это у тебя здорово получается… Не опаздывайте, — добавил Иван Павлович на прощанье. — Вы должны знать, Александра Ивановна, что мы… — голос его прозвучал взволнованно, — мы все эти дни будем с вами. Неотступно. На важное дело идете. Мы все будем думать о вас…

Он обеими руками крепко пожал широкую, в темных морщинках руку партизанки.

— Не беспокойтесь, товарищ командир, — тихо и растроганно ответила тетя Шура. — Мы сделаем всё. Вернемся вовремя… и расскажем, что нужно.

Командир подошел к Виктору. Мальчик не успел опомниться, как очутился в его крепких объятиях, а глаза командира, добрые и ласковые, заглянули ему прямо в сердце. И как это он раньше не заметил, что у командира такие хорошие, добрые глаза! Раньше командир казался ему суровым, Виктор боялся встречаться с ним, а гляди, какой он добрый — как отец…

— Ну, козаче, а ты как? Не боишься? Не подведешь «маму»?

Если б Виктор стоял на земле, он бы как следует ответил командиру. Но сейчас он только поболтал в воздухе ногами и прошептал:

— Нет… я… разве можно чего бояться?

— Молодец! Герой!

Иван Павлович крепко поцеловал мальчугана.

— Желаю вам успеха и счастливой дороги!

Виктор выходил от командира окрыленный. Ну как же не быть успеху, если о них так беспокоятся, так будут ждать их возвращения!

Возле штаба им встретилась мать Василька. Она шла с корзинкой в руке. Позади плелся Тимка в каком-то старом балахоне.

— Да иди же ты, чего голову повесил! — обернулась к нему «мать».

Тимка словно не слышал. Он только посмотрел на Виктора и вопросительно улыбнулся: «Ну, мол, как это у меня получается?»

Получалось, действительно, неплохо.

Красные звезды

Еще засветло к широкой поляне, расположенной километрах в четырех от лагеря, двинулись пешком и на подводах партизаны. Хотя немцы были далеко, боевые заставы тесно окружили поляну. Для сигнализации и приема груза с самолетов были выделены вторая и третья роты первого батальона. Но и все свободные в эту ночь партизаны валом повалили на поляну. Даже дед Макар, и тот не выдержал:

— Сто лет, почитай, живу, а самолета живого не видел. А тут свой самолет, так сказать, — вещь такая, что и покататься перед смертью можно.

— Да они, дед, не сядут…

— Как не сядут? Выдумаешь такое! А ахтаматы на голову тебе будут бросать?

— Так и сбросят, дед…

— Ну, проходи, проходи, умник! Только у тебя голова на плечах! — Дед сердито нахмурился и прервал разговор, хотя никто и не думал подшучивать над ним.

Виктор и Тимка ехали на санях командира. Им сегодня особое уважение и внимание. Ночью, после того как будут приняты самолеты, быстрые кони вынесут их за пределы партизанской земли. А пока Иван Павлович, понимая, как хочется мальчикам увидеть советские самолеты, позволил им поехать на аэродром.

Место было выбрано удачно. Поляна вполне могла служить аэродромом. «Через неделю примем самолеты на посадку», услышал Тимка обращенные к комиссару слова командира.

— А может быть, и раньше, — ответил комиссар.

На мгновение Тимке захотелось остаться в лагере. Ведь все это совершится без него! Самолеты, советские люди… Но он сразу же вспомнил, что на него возложено такое серьезное дело, как разведка, и только вздохнул: что ж, мол, хорошо было бы и тут остаться, но там важнее. И, больше не думая об этом, он снова прислушался к разговору Ивана Павловича с комиссаром.

— Какие силы и ум надо иметь, какую веру в свое дело! Понимаешь, Михаил, ведь это Сталин обо всем заботится, Сталин!

Волнение охватило Тимку. Он знал, чувствовал, что и его, Тимки, работа, и дела Мишки и Алеши помогут выполнению великой задачи, что и он, Тимка, тоже боец, стоит твердо и непоколебимо в рядах воинов социалистической Родины.

…Время тянулось медленно. Всем не терпелось поскорее увидеть долгожданные самолеты. Говорили шопотом, прислушивались. Не обходилось без шуток и тут. Кто-нибудь вдруг говорил:

— Гудит!

— Где?

— В ухе.

— Ах, что б тебя! А я думал…

— Тише!

— Летит!

— Не слышу.

— Приложи ухо к земле.

Кто-то действительно ложится на землю и прикладывается ухом.

Иван Павлович и комиссар стояли возле костров. Командир все время поглядывал на часы. Стрелки, казалось, ползли очень медленно.

Тимка и Виктор стояли в стороне и, затаив дыхание, прислушивались. Им так хотелось первыми услышать гуденье родных моторов и сообщить об этом всем партизанам! Пусть все стоят толпой и разговаривают, а они будут молчать и слушать. Вот что-то как будто загудело… Нет… это только показалось…

В последнее время Тимка и Виктор стали такими друзьями, что, как говорят, и водой не разольешь. Тимке казалось, что к нему снова вернулся Савва. Виктор тоже, как Савва, острый на язык и ловит на слове. Только погорячее. Тот был спокойный, рассудительный, никогда тебя не перебьет, а этот — как огонь. Только что-нибудь не по нем — сразу нахохлится: не говори ему ничего и не подходи к нему. А вообще славный хлопчик. Если не дразнить его, то он такой хороший друг, что и последнюю рубашку готов отдать. Ну, Тимка теперь и не дразнит его, потому что Виктор тоже настоящий партизан. Они теперь оба разведчики…

А Виктор считал, что лучшего товарища, чем Тимка, нет на свете. И в самом деле: кто помогал Виктору добыть пистолет? Тимка. А то, что было между ними раньше… разве же это серьезно? Нельзя уж и пошутить?..

Виктор смотрел на Тимку преданными глазами и шептал:

— Вот увидишь, мы первые услышим… вот увидишь…

Иван Павлович тревожился: стрелка переползла за одиннадцать. Скоро половина двенадцатого, а вокруг тишина. Замолкли разговоры, шутки. Люди заскучали.

Над лесом виднелся розоватый ущербный месяц, плыли темные тучи. Лес дышал по-весеннему: острый, свежий запах живицы и талого снега стоял в воздухе.

Вероятно, только Виктор и Тимка не понимали, что время прибытия самолетов уже миновало. Они прислушивались, до боли в глазах вглядывались в ночное небо — туда, откуда должны были появиться чудесные самолеты с красными звездами на крыльях.

— Придется часть людей отправить в лагерь! — с досадой в голосе сказал комиссар.

Командир посмотрел на часы: без восьми минут двенадцать.

— Подождем…

— Летят, летят!

Тимкин возглас приняли, как новую шутку. Но никто на него не цыкнул, а только прислушались еще напряженнее. Иван Павлович снял шапку-ушанку и отчетливо услышал далекий-далекий гул моторов.

— Зажечь костры!

Пять больших костров осветили поляну. Почти незаметным стал на небе месяц, еще более темным и бездонным показалось небо. А самолет был уже где-то совсем близко, моторы ревели гулко и торжественно. Десятки глаз были устремлены в небо.

И вдруг прямо над головами партизан проплыл огромный самолет. Даже удивительным показалось: смотрели куда-то в безграничное небесное пространство, а он здесь, над самой землей.

Самолет исчез за лесом. Затихло гуденье моторов. Неужели не заметил? Неужели не поверил условным знакам? Не может этого быть…

Вверху вспыхнул и погас огонек. Теперь Иван Павлович уже не беспокоился: он знал — самолет разворачивается. И действительно, спустя некоторое время самолет снова величественно выплыл из-за леса, блестя в серебристых лучах луны, залившей светом поляну. Все увидели, как в воздухе позади самолета вдруг заколыхался белый цветок… Вот другой… третий…

— Парашюты! Парашюты!

Тимка и Виктор были вне себя от восторга. Сами того не замечая, они шумели, приплясывали, кричали на всю поляну «ура». Самолет снова поплыл за лес, а над партизанами, значительно выше первого, пели песню моторы второго самолета.

— Еще один! — закричал Виктор.

А Тимка уже мчался к парашюту, медленно приземлявшемуся на опушке.

Первый самолет сбросил свой груз и, блеснув на прощанье отраженным светом луны, ушел за лес. Его исчезновения сразу не заметили, как не заметили и появления третьего самолета.

Партизаны, увязая по пояс в снегу, сносили к кострам длинные мешки из зеленого брезента, белые шелковые парашюты и осторожно складывали все это в ряд. Тимка и Виктор уже не бегали за парашютами. Они не отходили от командира и комиссара, решивших раскрыть один мешок.

— Автоматы! Новенькие автоматы!..

В руках Ивана Павловича был чудесный автомат — мечта каждого партизана. Подходили подводы, на них складывали мешки, и они медленно уезжали в лагерь.

Но все забыли и о мешках и об автоматах, когда к кострам приблизилась шумная толпа партизан. С ними шел человек в теплых меховых брюках, куртке и унтах. Мальчики замерли от удивления. А человек в такой необычной одежде, весь перевитый ремнями, с большой сумкой за плечами, подошел к командиру и доложил:

— Представитель штаба партизанского движения капитан Макаров.

Иван Павлович заключил посланца Москвы в свои объятия. От командира тот перешел к комиссару, а потом его обнимало и целовало так много людей, что не будь на нем такой мягкой и пушистой куртки, его совсем бы задушили.

Тимка и Виктор были так захвачены происходящим, что даже забыли обидеться на капитана Макарова за то, что он не обращает на них никакого внимания. Но капитан все же заметил их.

— Партизаны? — весело спросил он.

— Партизаны! — смело ответили ребята.

— Разведчики, — добавил Виктор.

— Молодцы! — обнял их обоих вместе капитан, и мальчики уткнулись носами в приятный холодок меха.

— Вот вам подарки, — сказал потом капитан и дал каждому по две огромные плитки шоколада. — Из Москвы, ребятки, от самого товарища Сталина!

Ребята в торжественном молчании прижали их к груди. Кто еще мог послать сюда, в темную ночь, такие чудесные самолеты, автоматы, столько подарков партизанам и этого боевого капитана!

Позже, сидя в санях, Виктор шептал тете Шуре;

— А я видел красные звезды на крыльях!..

Убаюканный размеренным покачиваньем саней, Виктор видел в мечтах сотни советских краснозвездных самолетов и гадал, почему Иван Павлович возвратил из разведки Тимку со своей «матерью».

«Неужели Тимка провинился в чем-нибудь?»

Виктору было от души жалко своего друга.

Проснувшись, капитан Макаров посмотрел на часы. Четверть девятого, а в штабе уже никого нет. Собственно, можно было еще спать и спать, но командир и комиссар, которые легли вчера одновременно с ним, уже куда-то ушли.

Из-за ширмы беззвучно, как тень, выплыл Свиридов. Он доложил, что, по приказу комиссара, с этого дня находится в распоряжении капитана, и спросил, нет ли охоты у товарища капитана помыться в партизанской бане.

Хотя баня была построена по всем правилам и воды и пара было в ней достаточно, хотя париться можно было сколько угодно, потому что в этот час здесь никого больше не было и никто не колотил нетерпеливо в дверь, капитан вымылся наскоро и вернулся в штаб. Командир и комиссар еще не возвратились. Они, как доложил Свиридов, пошли в подразделения, чтобы распределить оружие и боеприпасы между бойцами-партизанами.

Макаров шел по лагерю. Солнце светило по-весеннему, хлюпали под ногами вода и мокрый снег, возле хозяйственного двора кружилось и шумело воронье. Капитан дышал полной грудью. Он чувствовал себя как дома. Уже не впервые приходилось ему бывать у партизан. Три раза за время работы в штабе партизанского движения его сбрасывали в глубоком тылу врага с важными заданиями Центрального Комитета партии и Верховного командования. Здесь он был посланцем Большой земли. Он был живым руководством партии и направлял действия партизанских отрядов так, чтобы они сочетались с действиями на фронте.

И еще одно знал Макаров, вылетая сюда: на партизанские отряды этой области готовится нападение фашистских карательных войск. В Москве были серьезно озабочены тем, как уберечь отряды от смертельного удара и организовать разгром карателей.

Именно об этом шел вчера разговор между капитаном Макаровым и командованием отряда. Все, о чем сообщил Иван Павлович, Макарова не удивило: выяснилось, что в Москве знали не меньше, а пожалуй, и больше самого командира отряда. После беседы с командиром, комиссаром, Павлом Сидоровичем и начальником штаба, Макаров убедился, что руководители здесь опытные, умелые и дальновидные.

Навстречу капитану вышел человек в высокой бараньей шапке. Энергично расправив короткие жесткие усы, он молодецки доложил:

— Товарищ представитель штаба, бойцы комендантской роты проводят политзанятие! Докладывает командир роты младший политрук Бидуля.

Макаров поздоровался.

— Очень приятно познакомиться, товарищ Бидуля, — сказал он, подавая партизану руку. — Хотя, кажется, мы уже знакомы? Это вы первый подошли ко мне, когда я приземлился?

— Да, я… и наши ребята.

— Я запомнил… вашу шапку, а поговорить так и не удалось.

Макаров попросил Бидулю разрешить ему побыть на политзанятии. Они зашли в большой, длинный барак, наполненный людьми. Бидуля хотел было провести капитана вперед, к столу, но тот остановился у самого входа. На них почти никто не обратил внимания. Все слушали Любовь Ивановну, читавшую вслух «Правду». Любовь Ивановна прочитала даже объявления, в каком театре какой спектакль ставят и какие фильмы демонстрируются, и только после этого посмотрела на слушателей. Встретившись взглядом с Макаровым, она сказала:

— Вот мы попросим нашего гостя, капитана Макарова, рассказать нам о Москве.

Партизаны многое знали из радиопередач и докладов политработников, но то, что рассказывал Макаров, казалось им новым, значительным и особенно убедительным. Ведь перед ними был человек, который только вчера ходил по улицам Москвы, видел Кремль. Дыхание могучей Родины привез он сюда, в лесной партизанский лагерь.

— Товарищ Сталин сказал, что не за горами то время, когда мы погоним врага с нашей земли, — говорил Макаров. — Недалеко то время, когда Советская Украина снова вся будет свободной.

Партизаны обступили капитана и засыпали его вопросами:

— А как же с вторым фронтом? Чего там англичане и американцы так долго собираются?

— Союзнички! Хорошо, что хоть против нас пока не воюют. Один дьявол — буржуазия… Не верю я им…

Капитан с интересом взглянул на говорившего. Человек был весь покрыт шрамами. Макаров сразу догадался, в чьих руках побывал этот изувеченный партизан, но все же спросил:

— Где это вас так, товарищ?

— Да я, можно сказать, с того света. Специально остался, чтобы бить захватчиков, — ответил Карпенко.

Капитан Макаров смотрел на партизан, и глаза его мягко лучились: здесь, как и всюду, где ему приходилось бывать, советские люди были полны силы и решимости бороться до полной победы!

В один день

Фон-Фрейлих долго стоял у окна. Казалось, он не замечал застывших в почтительных позах и ожидавших генеральских приказаний офицеров. Фон-Фрейлих любовался весной. По улицам бежали грязно-желтые ручейки, с крыш капала вода, деревья стали еще чернее, на каштанах набухали почки; все сверкало и звенело под теплым солнцем.

Оторвавшись от окна, фон-Фрейлих мерными шагами подошел к большой карте. Длинная отшлифованная указка, как жерло дальнобойной пушки, нацелилась в зеленые массивы лесов, опутанных синими жилами рек, на красные кружки, которыми были обозначены места сосредоточения партизанских отрядов.

— Вот здесь наш противник, — сказал фон-Фрейлих. На его лбу прорезались морщины, в углах рта застыла презрительная усмешка. — Раньше имел честь воевать с признанными европейскими генералами и даже фельдмаршалами, а тут приходится иметь дело с мужицкими полководцами… Хе-хе! Новоявленные стратеги!

Он пренебрежительно пожевал сухими губами, но по мутным глазам его было видно, что эти «новоявленные стратеги» доставляют ему очень много забот и беспокойства.

Генерал снова повернулся к карте.

— Как господам офицерам известно, главные силы партизан сосредоточились в речном районе. — Фон-Фрейлих направил палку в центр карты. — Их нужно зажать в железные клещи и не выпустить живыми. Нам в этом поможет сама природа. Наступление начнем одновременно со вскрытием рек.

С удовольствием слушая звуки собственного голоса, немножко рисуясь, он стал излагать свой план:

— Мы возьмем территорию в железное кольцо, рассечем ее на части и уничтожим всех. Если даже кому из партизан удастся вырваться из кольца, он не сумеет в ледоход перебраться через реку и погибнет.

Лица офицеров были непроницаемы. Фон-Фрейлих усмехнулся: господа офицеры думают, что обещанный приход военных частей — пустая болтовня, и боятся, что им самим придется расхлебывать кашу. Впрочем, чего ожидать от шефов полицейских отрядов, жандармерии и войск тыловой службы? Это не фронтовые офицеры.

Фон-Фрейлих внимательно посмотрел на стоявших перед ним навытяжку подчиненных. Ну, хватит! Достаточно он их напугал. Сейчас он сообщит им о действительной цели совещания. И генерал торжественно объявил:

— Сегодня из главной квартиры фюрера на мое имя получена телеграмма. В мое распоряжение посланы три дивизии с артиллерией и танками. На-днях прибудет авиаэскадрилья.

Он остался доволен: это сообщение произвело ожидаемый эффект. Он отпустил офицеров.

В кабинете остался только капитан Штирке. За последнее время синие круги, как очки, легли вокруг его воспаленных глаз, нос покраснел и еще больше облупился. Даже новый офицерский мундир сидел на нем неуклюже, как чужой.

Фон-Фрейлих и на этот раз сделал вид, что не слышал его жалоб. Улыбнувшись, он сказал:

— Ах, извините, капитан! Забыл вас порадовать: вы награждены орденом железного креста. Поздравляю, поздравляю, вы далеко пойдете, чорт возьми, господин капитан!

И вновь Штирке словно подменили: удивление, испуг, восторг сменялись на его лице. Он подтянулся, щеки его порозовели, исчезли следы усталости. Он снова стал прежним Штирке. Фон-Фрейлих приказал:

— Вы должны перейти в расположение партизанских отрядов. Когда начнется наше наступление, вы будете сигналами передавать направление их движения и места скопления. Наши разведчики все время будут в воздухе. Подробности узнаете у начальника штаба. Ну, всего лучшего! За успешное выполнение моего задания обещаю вам новый крест.

Вошел адъютант и положил перед генералом бумагу. Прочитав ее, фон-Фрейлих подошел к карте. Он был явно доволен.

— На ловца и зверь бежит, — так ведь говорят русские? А? Пусть собираются все вместе!

Красным карандашом он начертил на карте стрелу и закруглил ее у зеленого массива. Потом обратился к Штирке:

— Это недалеко от вашего расположения. Кстати, разведайте, что это за опасный отряд идет на восток. Как слышно, с самой Польши он вредит нам. Но, слава богу, он идет навстречу своей гибели! Мы уничтожим его.

Командованию партизанских отрядов было хорошо известно, что враг готовится к наступлению. Уже не раз фашисты окружали леса и бросали против партизан карательные отряды. Но разбегались вдребезги разбитые местные гарнизоны, а насмерть перепуганные каратели возвращались ни с чем.

Иван Павлович понимал по энергичной подготовке фашистских частей к наступлению коварные замыслы фон-Фрейлиха.

Было решено держать тесную связь с соседними партизанскими отрядами и подготовить к боям население окружающих сел.

Командиры разъехались по селам. Капитан Макаров вместе с Иваном Павловичем продвигался берегом Днепра.

Приближение опасности всегда делало Ивана Павловича еще более спокойным, твердым и уверенным в себе. Он не столько думал об опасности, сколько о людях, с которыми он должен преодолеть эту опасность. Собранный, немногословный, он целиком углублялся в свои мысли, все взвешивал, рассчитывал, стараясь предугадать.

Они ехали с Макаровым лесами, и Иван Павлович в каждом дереве видел своего союзника, источник своей силы. Ехали селами, и Иван Павлович в каждом доме видел своих помощников и единомышленников. Он думал только об одном: как обучить людей, где поставить каждого партизана в этой борьбе, чтобы он сумел лучше приложить свои силы.

В эти минуты он думал главным образом о том, как отвести возможный удар от женщин и детей. Ну, это придется поручить Любови Ивановне. Она справится. Умная и боевая девушка, хорошая комсомолка! А охрану надо поручить Бидуле…

Широко ступает командирский конь, покачивается в седле Иван Павлович…

Как только дозорные на пожарной вышке начинали бить в колокол, люди в селах бросали все и спешили на площадь. У большинства были винтовки или немецкие автоматы. Кое-кто тащил и пулеметы. Иван Павлович предупреждал об опасности, призывал народ к борьбе, давал наказ, как действовать, когда начнутся бои.

В одном месте они остановились и долго смотрели на реку. Лед был покрыт зеленоватой водой, по которой гуляла мелкая зыбь.

— Скоро ледоход. Вряд ли они начнут наступление до ледохода, — вслух думал Иван Павлович.

— Кто знает, может быть они как раз и ждут ледохода?

— И то возможно, — согласился командир, посмотрев на Макарова. — Во всяком случае, следует подумать.

— Нужно подготовить лодки, лес для плотов.

— Если будет нужно, построим мост.

— Это не простое дело.

— Не простое, но для партизан возможное.

С противоположного берега на лед спустилась подвода. Командиры, собравшиеся ехать дальше, остановились и стали ждать. Они хотели посмотреть, кто это в такое время отважился переправляться через Днепр — не разведчики ли? Уже когда подвода была посреди реки, командир узнал Леню Устюжанина.

— Враг подтягивается, — рассказывал Леня. — Из всех районов к Днепру движутся части, подходят эшелоны с солдатами. Один удалось пустить под откос…

Иван Павлович слушал внимательно, но не мог отвести глаз от реки. На Днепре потрескивал лед.

Беспокойная ночь

Уже под вечер по главной улице большого села шли двое — женщина и мальчик. Мальчик плелся за женщиной, недовольно сопел коротким носом. Однако бойкие глаза его зорко поглядывали во все стороны.

Это были Александра Ивановна и Виктор.

Далеко позади остались партизанские владения. Тут, в степи, захватчики чувствовали себя смелее.

Александра Ивановна была совершенно спокойна. Как и предвидел Иван Павлович, женщине с ребенком особых препятствий не чинили.

Теперь они шли в старостат. Улица была безлюдной, словно все это огромное село вымерло. Но вот вдали показались двое. Они шли, обнявшись, и хрипло горланили какую-то песню. Подойдя ближе, Александра Ивановна увидела, что это полицаи.

— Добрый вечер, господа хорошие, — поклонилась она, поравнявшись с ними.

— Здравствуй, молодуха!

— Скажите, пожалуйста, как мне пройти в старостат?

— А ты, что же, не здешняя?

— Нет, дальние мы. В Полтаву идем.

— Ну, так проваливай!

Полицаи снова заревели дикими голосами песню. Александра Ивановна двинулась дальше, но ее окликнули. Обернувшись, она увидела, что полицай машет ей рукой. Она смело подошла к нему.

— Ты откудова?

Александра Ивановна назвала село и район. Полицаи переглянулись между собой. Тот, что был потрезвее, сказал:

— Партизанщину разносишь? Все вы партизаны!..

К удивлению полицаев, женщина ответила утвердительно:

— Все, господа добрые. Все они там партизаны.

Полицай подошел вплотную, пристально глядя ей в глаза:

— А ты кто такая?

— Я бедная женщина. Осталась вот с сиротой. Мой тоже был, как вы. Убили его партизаны…

Заученным движением Александра Ивановна поднесла к глазам кончик платка, всхлипнула. Виктор дернул ее за юбку:

— Ну, мама, пойдемте. Я есть хочу.

— Убили, говоришь?

— Как же не убить, когда там все…

Один из полицаев яростно дернул головой, погрозил кулаком вдаль:

— Не горюй, молодуха! Немцев большая сила идет. Покончим с партизанами, а то нет от них нигде покоя.

Александра Ивановна, не подавая виду, что сообщение полицаев ее интересует, насторожилась. Уже в который раз слышит она от полицаев и старост, что против партизан готовится поход. Она отняла от глаз платок и безнадежно махнула рукой:

— Э-э, дорогие мои… возьмете вы их, партизан, как же!.. Уже не раз ходили и немцы и полицаи. И мой ходил, а назад привезли… Ой, горюшко мое, доля несчастная! Так и вы — пойдете, а потом останутся дети сиротами.

На трезвеющих полицаев слова ее произвели явно угнетающее впечатление. Оба задумались. Потом один из них, храбрясь, заявил:

— Нет, ничего с нами не случится. Нас будет много!

— Ходило уже много. Как шли в те леса — сердце радовалось. И мой так говорил: «Перебьем!» — а гляди… мало кто вернулся. Немца, самого старшего офицера, и того убили.

Второй, менее разговорчивый полицай тяжелым взглядом окинул все вокруг. На его лице застыли неуверенность и испуг.

— Черт возьми!.. — Он сплюнул. — Я же говорил тебе, Петро, туда зайдешь, а назад…

— Га? А черт с ним! Один раз мать родила, один раз и помирать.

— Раз-то раз, но какая охота? И за что?

— Но, но, но… Захныкал!.. Еще посмотрим!

Виктор видел, что хмель и воинственный пыл с полицаев как рукой сняло. Они стояли, уныло сгорбившись. Потом один из них обратился к Александре Ивановне:

— Пошли с нами, выпьем! Сегодня у нас, так сказать: «Последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья, а завтра…» Эх, завтра, черт возьми… Все равно жизнь поломалась…

— Спасибо. Пойду к старосте. Где он прикажет, там и буду ночевать.

— Га?.. А ну, как хочешь… Старостат — вон он. Так, говоришь, партизан там много?

— Видимо-невидимо! Целая армия, с пушками и танками. Там такое — не приведи, господи!

— Черт возьми! А я тебе, Петро, что говорил? Если бы там слабенькие сидели, их бы без нас с тобой выкурили. А то, видишь… и нас зовут. Эх, говорил я тебе.

Александра Ивановна потянула за собой Виктора. Полицаи уже без песен пошли своей дорогой. Александра Ивановна в последний раз услышала отчаянное:

— Черт возьми!.. Эх, и жизнь собачья…

«Собаки, это верно, — подумала она. — Самогон дуть — храбрецы, а услышали о партизанах — сразу хвосты поджали».

Они вошли в помещение старостата. На пороге им встретился человек с рыжей широкой бородой, в черном дубленом полушубке.

— Нам бы старосту…

— Ну, я староста… Чего нужно?

— Як вашей милости, господин староста. В Полтаву иду… Переночевать бы, если господин староста позволит.

— Айсванец есть?

Александра Ивановна вопросительно посмотрела на старосту:

— Ничего у меня такого…

Виктор нетерпеливо дергал ее за полу:

— Ну, мама… я есть… спать хочу…

Староста сердито сказал:

— Шляетесь тут без документов! Айсванец нужно иметь, а если нету — всех приказано отправлять в полицию.

— Да у меня ведь справка есть!

Александра Ивановна подала старосте удостоверение.

— Ну вот… А говорит — нету! — ворчал староста.

— Да я не разобрала, о чем вы спросили.

— Айсванец — это и есть по-немецки справка.

— А я и не поняла.

Староста вышел из полутемных сеней на крыльцо и поднес бумажку к подслеповатым глазам.

— Так, значит… к месту проживания матери… в Полтаву… так… помогать, как семье погибшего в боях с партизанами… Угу… с партизанами… Так, значит, печать и подпись есть… Угу, айсванец, значит, в порядке. Так, говоришь, муж погиб? — обратился он к женщине.

Александра Ивановна поднесла к глазам кончик платка.

— Скажи-ка! Ах ты, сердешная! — огорчился староста. — Да как же это его?

Александра Ивановна в сотый раз начала рассказывать о своем «горе». И столько тоски и жалобы на горькую долю было в ее рассказе, что староста размяк:

— Твой ребенок?

— Остался сиротой…

— Мама, я спать… ноги болят… — хныкал Виктор.

— Вы уж нас устройте куда-нибудь на ночь.

— Ишь ты, какая беда! — словно не слыша, продолжал староста. — Такая молодая… хоть бы без ребенка… Ну, пошли — для таких людей и у меня место найдется.

Жил староста в большом доме, крытом белым оцинкованным железом. Можно было догадаться, что раньше здесь было какое-то сельское учреждение — школа или больница.

Старостиха встретила гостей неприветливо. Шлепая большими валенками с загнутыми вверх носками, она тяжело носила по дому свое грузное тело и словно не слышала приказания мужа:

— Покорми! Люди с дороги.

Хлопоча около печи, она бурчала себе под нос:

— Всех и черт не накормит! Ему легко: этого накорми, того накорми… Какого черта где ни захватит, домой тащит… Корми, корми… Воротник скоро объедят!

Но Виктору не хотелось слушать ее ворчанье. Он дергал Александру Ивановну за рукав:

— Мама, вы слышите? Есть хочу!..

— А как они, партизаны то есть, со… старостами?

Услышав о партизанах, старостиха перестала шлепать валенками и начала прислушиваться к разговору.

— И-и, господин староста, от них никому нет пощады! Мой поехал с немцами — крепкий был, как дуб, а назад привезли. И в голову попало и в грудь… А старост тоже — и перестреляли и перевешали…

У старосты гневно шевельнулись брови:

— А куда же смотрят немцы и полицаи? Что, силы нет разбить партизан?

— Куда там — разбить! Их как листьев в лесу, да все с оружием… Ходили немцы, да мало кто назад вернулся.

— Говорила же тебе, старому дураку, — вдруг запричитала старостиха, — говорила же!.. На черта понадобилась тебе власть!.. Господин!.. Вот повесят на воротах — будешь знать, как властвовать. Ох-хо-хо, горюшко мое!

— Да замолчи, дуреха! — злобно прикрикнул на нее староста. — Не твоего ума дело!

— Да, не моего… всё не моего… Только по-моему всегда выходит!

Александра Ивановна долго еще рассказывала о партизанах, нагоняя страх на старосту и особенно на старостиху. А потом осторожно начала расспрашивать:

— Иду вот и боюсь — еще встретятся. Как у вас тут, не слышно о них?

— Где ж не слышно? — встрепенулась старостиха. — Вон в соседнем селе прошлой ночью староста в одном исподнем удрал… Ходят и тут!

— Может быть, у вас здесь хоть немцев и полиции много, так боятся все-таки. А у нас там никого не осталось — всех поубивали.

— У нас тут… Не знаю, о чем думают немцы: на такое село только десять полицаев, да и то такие — палкой разогнать можно. Вот в соседнем городе немцев с сотню наберется, только пользы от них никакой: окопались и ни о чем не беспокоятся. Черт знает что!..

— А как же мне идти, дорогой человек?

Староста начал рассказывать, в каких селах и городах немецкие гарнизоны, в каких их вовсе нет. Виктор даже забыл, что надо каждую минуту дергать мать за рукав. Он жадно ловил и запоминал каждое слово.

— Ясное дело, не дадут им воли, — приободрился под конец староста. — Вот вызывают всех полицаев в город. Говорят, и немцы идут. С партизанами покончат быстро.

Но старостиха тут же охладила его:

— «Покончат!» Пока твои полицаи будут ездить, тебя тут быстрее прикончат.

Староста нервно подергивал рыжую бороду. Виктор, вспомнив о своих обязанностях, заныл:

— Ну, теть-мама, я есть… спать хочу!

Александра Ивановна ахнула и с неподдельным гневом накинулась на забывшегося мальчика, так неосторожно выпалившего это «тетя».

— Да замолчи ты, мучитель мой!

Старостиха все-таки подала им ужин.

За весь вечер староста больше не проронил ни слова. Он задумчиво ходил по комнате, поглядывая на гостей. Александра Ивановна не на шутку встревожилась: не догадался ли о чем этот рыжий пес, когда Виктор назвал ее «тетей»?

Она никак не могла уснуть. Долго ворочался и Виктор, очень недовольный собой. Слышно было, как грузно ходил по комнатам староста, проверяя, плотно ли закрыты ставни, задвинуты ли крепкие засовы на дверях. Он зарядил и поставил возле двери винтовку и снова, покашливая, зашагал по дому. Из соседней комнаты слышны были вздохи и шопот старостихи: «О, боже наш, боже!..»

По-видимому, на старосту напала бессонница. Он не ложился до утра и не дал задремать и Александре Ивановне. Она боялась, что староста утром отправит их в жандармерию. Думала она и о том, что так встревожило ее в дороге: всюду только и говорили о большой облаве на партизан, подготовляемой немцами. Может быть, следует вернуться в лагерь, предупредить?..

Ночь тянулась долго, в комнате было темно и душно. Скрипели доски под грузными шагами старосты.

Только под утро его свалил сон. Но по комнатам снова зашаркала своими валенками старостиха. Александра Ивановна поднялась с постели, разбудила Виктора. Хоть она и не спала в эту тревожную ночь, но чувствовала себя бодрой.

— Так рано? Спали бы еще, пока я завтрак приготовлю, — забубнила старостиха.

— Спасибо на добром слове! Спешу очень.

Рассвет встретили они уже далеко за селом.

Небо закрывают тучи

Тимка бродил вокруг лагеря грустный и задумчивый. Шумел лес. По небу плыли тяжелые облака; накрапывал мелкий и назойливый дождик. Снег таял, всюду образовались лужи. Вода в них была то желтоватой — если песчаное дно, то бледно-зеленой — на мшистых лужайках. Куда бы ни ступила нога — всюду чавкала жидкая грязь. Но Тимка не замечал ничего. Насквозь промокший, он плелся прямо по лужам, понурив голову.

Он никак не мог примириться с тем, что его не пустили в разведку. Только собрались они, только отъехали несколько сот метров, как их догнал Соловей и передал приказание командира: Тимке и Софье Петровне вернуться.

Тимка даже забыл попрощаться с Виктором. Спохватившись, он долго и печально провожал взглядом сани, на которых быстро удалялся товарищ.

— Что же, я хуже Виктора? А? — чуть не заплакал Тимка.

— Стало быть, хуже, — усмехнулся Соловей. — Видать, натворил чего-нибудь, вот и не пустили…

Тимка раздраженно взглянул на Соловья: поддразнивает, наверно? А может, и в самом деле дознались?..

Кровь бросилась ему в голову. При мысли, что его проделка уже всем известна, мелкая дрожь прошла по всему телу…

Возвратясь в лагерь, он хотел тотчас же поговорить с Иваном Павловичем. Но тому было не до Тимки. Командир отряда долго разговаривал с капитаном Макаровым, утром был митинг, а потом Иван Павлович и вовсе уехал из лагеря.

Тимка с завистью вспоминал о Викторе: ходит сейчас Виктор из села в село, делает важное дело, а он, Тимка, слоняется тут бестолку. И в разведку не пустили, и в адъютанты теперь путь заказан…

Он остановился под старой сосной. Крупные капли, срываясь с ветвей, звонко шлепались в воду, надоедливо барабанили по залубеневшему верху Тимкиной шапки. Где-то высоко среди ветвей что-то треснуло, на землю посыпались кусочки коры, упала шишка.

Тимка поднял голову. На него лукаво поглядывала белочка. Сидя на сучковатой ветке, она умывалась передними лапками и, время от времени склоняя голову в сторону Тимки, как бы говорила: «А я тебя не боюсь!..»

Тимка вздрогнул. Теперь он уже не только догадывался — нет, он был уверен, что в разведку его не взяли из-за… белочки. Ну конечно, только из-за нее, других причин не может быть…

Он сердито взглянул на зверюшку. Потом, порывисто наклонившись, поднял сухую ветку и швырнул ее в белку. В одно мгновение зверек спрятался в дупло старой сосны.

Тимка, ссутулившись, поплелся в лагерь. Все было ясно: командир знает о его проступке…

А случилось это так. За день до выезда в разведку Тимка точно так же, как и сейчас, гулял по лесу неподалеку от лагеря. Перед выездом он должен был сдать на сохранение свой пистолет. С оружием не хотелось расставаться даже на самое короткое время, и Тимка решил хоть вдоволь поиграть напоследок. Переползая от куста к кусту, он выслеживал невидимого врага, прицеливался в деревья, но не стрелял.

И вот точно так же увидел он тогда на дереве белочку. Может быть, даже эту самую… Забыл обо всем, прицелился и… выстрелил!

И тут же замер от ужаса… Только секунду спустя, когда эхо выстрела прокатилось по лесу, Тимка понял, что натворил. Как теперь быть?.. Поспешно спрятав пистолет в карман, он крадучись пробрался в лагерь, влез на нары, накрылся с головой и долго беззвучно плакал.

Между тем в лагере все поднялось на ноги. Партизаны обыскали лес. Целый день и вечером только и было разговоров о таинственном выстреле в лесу. Тимка прислушивался к этим разговорам и молчал. Он не знал, что делать. Пойти к Ивану Павловичу и рассказать обо всем? Но ведь стыд какой! Наверняка не пошлет в разведку и никогда не возвратит оружия… Промолчать? Значит, обмануть всех…

Эти мысли терзали Тимкино сердце. «Разве я хотел стрелять? — думал он. — Нечаянно вышло! Если б не белка, ни за что не выстрелил бы…»

И он продолжал молчать. Ему казалось, что никто так и не заподозрил его в преступлении.

А теперь оказывается, что все уже известно…

Все так же сутулясь, словно сгибаясь под тяжестью безрадостных мыслей, Тимка подошел к лагерю… и не узнал его. Лагерь обезлюдел. В почерневших, неприветливых бараках остались только женщины и дети. Комендантская рота Бидули после загадочного выстрела в полном составе вышла на охрану лагеря. Тщательно замаскировавшись, партизаны днем и ночью стояли на постах, в секретах и очень редко заглядывали в лагерь.

«Ну и натворил же я беды! — корил себя Тимка. — Вот Виктор и то не сделал бы такой глупости!»

Тимке почудилось, что его кто-то окликнул. Он обернулся и увидел Соловья. Сердце оборвалось: «Так и есть! К командиру…»

С видом человека, на плечи которого неожиданно свалилось тяжелое горе, Тимка зашагал к штабу.

— Где ты бродишь, разведчик? — беззлобно ворчал Соловей, идя рядом. — Не дозовешься тебя, не доищешься…

И в нотках голоса и в том, как было произнесено слово «разведчик», Тимка почувствовал: потешается Соловей над его горем…

Иван Павлович встретил Тимку обычным приветствием и усмехнулся. «Улыбается, — подумал Тимка. — А дальше что скажет?»

Он не сразу увидел в полутемном бараке Софью Петровну, а заметив ее, воспрянул духом: «А может, ничего и не знает командир?»

— Ну, как дела, Тимка? — обратился к мальчику Иван Павлович.

— Ничего… — Тимка опустил голову.

Иван Павлович несколько мгновений внимательно разглядывал его.

— В разведку итти не отпала охота?

Тимка, не веря своим ушам, вскинул на Ивана Павловича глаза, полные радостной надежды:

— Да я… хоть и сейчас!

— Вот и добре. Сейчас и пойдете.

У Тимки заколотилось сердце. Горло сдавили спазмы, слезы радости и волнения навернулись на глаза.

— О, да ты плачешь… В чем дело, хлопче? — ласково спросил Иван Павлович и обнял Тимку за плечи.

Тимка громко всхлипнул.

— Ну, что случилось, Тимофей? — с отеческой теплотой в голосе повторил свой вопрос Иван Павлович и заглянул Тимке в глаза.

— Да ничего… Я уже никогда не натворю такого!.. Сколько буду жить…

Лицо командира выразило недоумение.

— Если б не белка… я не стрелял бы… Простите меня, товарищ командир, это больше никогда не случится!

Выпалив эти слова залпом, Тимка почувствовал облегчение. Он вытер кулаком слезы и с покорностью стал ждать решения своей судьбы. Будь что будет, но он не мог утаить от Ивана Павловича правды!..

— Так это ты стрелял?

— Я…

Командир молчал. Тимка перестал всхлипывать. Ожидание приговора становилось нестерпимо томительным.

— Почему же ты не сознался сразу?.. — Иван Павлович опять сделал паузу. — А теперь я не знаю, как с тобой и поступить…

Медленно, заложив руки за спину, командир прошелся по бараку.

В эту минуту в комнату проник какой-то неясный шум, похожий на гул моторов. Иван Павлович приоткрыл дверь. Сомнений не могло быть: над лесом где-то стороной прошли самолеты. Когда их шум несколько затих, Иван Павлович плотно прикрыл дверь и, подойдя к Софье Петровне, спросил:

— А вы что об этом думаете, Софья Петровна?

Голос Софьи Петровны донесся как будто издалека.

Тимка не сразу уловил значение сказанных ею слов, но почувствовал теплоту и задушевность, прозвучавшую в них:

— Он уже никогда этого не сделает. Я ручаюсь.

Командир еще секунду хранил молчание, потом рассмеялся и обнял Тимку:

— Слыхал? Не будь Софьи Петровны — сидеть бы тебе здесь в лагере с Верочкой… Смотри же, не подведи в дороге!

— Да я…

Тимка счастливым, преданным взглядом посматривал то на Софью Петровну, то на командира.

Через час они выходили из лагеря. Им предстояло наладить связь с командиром отряда имени Пархоменко.

По небу, обгоняя друг дружку, плыли тяжелые облака. Шел дождь. Но на сердце у Тимки было легко и радостно. Ему казалось, что все вокруг облито сиянием солнечных лучей.

В штабе царила тишина. Комиссар отряда и Любовь Ивановна были в ротах и батальонах, ушедших навстречу врагу. Иван Павлович и Макаров, вернувшись ночью, работали молча, напряженно, изредка перебрасываясь одним-двумя словами: готовились к заседанию партийного бюро.

Из последних донесений знали, что уже во многих местах отдельные партизанские группы столкнулись с врагом. И хотя в каждом донесении говорилось о том, что враг разбит и отогнан, Иван Павлович хорошо понимал, что это только начало, а главное еще впереди.

Дверь штаба раскрылась. В землянку вошло несколько человек, насквозь промокших и посиневших от холода. Иван Павлович поднялся им навстречу.

— Сережка! Здоров, Сережка! — радостно приветствовал он Сергея.

Ожидали донесения из города, и Иван Павлович очень волновался, так как городские подпольщики уже длительное время не давали о себе знать. Должен был снова придти дядя Ларион, но его не было. Иван Павлович посмотрел на дверь, ожидая появления дяди Лариона, но Сергей сказал:

— Я один… с Васькой.

— Здравствуй, Вася! Как же тебя величать?

— Тарасенко, Василий Никитович. — Мальчик смотрел на всех смело и с любопытством. — Как у вас тут… хорошо! — сказал он, оглядев землянку.

Иван Павлович познакомил пришедших с капитаном Макаровым.

Сергей снял мокрый пиджак.

— Ножик бы — записку выпороть, — попросил он.

Начальник штаба начал распарывать шов.

— А дядя Ларион почему не пришел? — спросил командир.

— У нас там… беда, товарищ командир.

Иван Павлович вздрогнул, почувствовав, что случилось что-то недоброе. Сергей продолжал:

— Фашистов понаехало… С танками, пушками! Арестовывают людей. Кузьменкову лавку разбили и самого его убили… Отстреливался… А Антон Иванович скрылся… Может быть, к вам придет. Дядька Ларион ранен…

— Ранен?

— Если бы не Васька, пропал бы дядька Ларион.

Командир выжидательно взглянул на Тарасенко.

Это был крепкий паренек со смелым, задорным взглядом. Он озабоченно грел руки у печки, словно не слыша, что речь идет о нем. Начальник штаба вынул бумажку из подкладки пиджака Сергея и сел расшифровывать. Иван Павлович коротко объяснил Макарову, кто такой дядя Ларион.

— Как это случилось, Василий? Расскажи все подробно, — попросил командир.

— Да так… обыкновенно. Жаль, что раньше не знал вас. Я уже давно собирался, но бабушка… А теперь она умерла… А что дядька Ларион — партизан, я и не думал. Думал, так просто, стекольщик… В нашем доме полицай жил. Собака! Когда-то шофером был, а при немцах пошел в полицию. Ну, я его давно собирался прикончить, только не знал, куда потом идти. И вот заходит он к нам: «Иди, — говорит, — Тарасенко, двор чистить». Дал лом, чтобы я лед разбивал. Я разбиваю, а самому так и хочется двинуть его ломом. А тут во двор дед входит. Это и был дядька Ларион. Посмотрел он на полицая и испугался. Полицай к нему: «Ты что, старик, стекла вставляешь?» — «А что ж, — говорит дед, — можно и стекла». — «Подойди-ка сюда». Дед говорит: «Времени нет». Полицай к нему: «Стой, — говорит, — товарищ Майстренко! Не узнаешь, товарищ начальник, своего шофера?..»

Я и лед перестал бить… Ну, дед посмотрел на него, усмехнулся. «Как же, — говорит, — узнать тебя в таком наряде!..» А полицай ехидно спрашивает: «Не так, как у вас, одет?»

Я уже по голосу слышу, что деду несдобровать. И дед, верно понял это. Слышу, говорит полицаю: «Значит, фашисту теперь служишь?» — «Мое дело! А тебя мне сам бог послал. Давно ищу. Бороду, смотри-ка, отпустил, большевистский комиссар, чтоб не узнали!» Вижу, побледнел дедушка и сурово так сказал: «Предатель! Головой поплатишься».

Полицай — за пистолет, а дед… Я и глазом не успел моргнуть, как он выхватил из кармана нож — и полицая по глазам. Полицай одной рукой за глаза, а другой выстрелил деду в бок. Я как держал в руках лом, так и ударил сверху полицая. Он и пискнуть не успел. Я — пистолет в карман и еще раз его ломом…

А у деда бок прострелен, идти ему трудно, и оставаться нельзя — боимся, что немцы сбегутся на выстрел. Хорошо, что уже стемнело. Я с дядькой Ларионом добрался до знакомых, там ему рану перевязали, а на следующий день отвел его домой. Рана у него небольшая, царапнуло только, но ходить далеко не может. Вот мы с Сережкой и пришли без него… Я уж у вас и останусь. Оружие у меня есть…

— Молодец, Вася Тарасенко! Спасибо тебе от партизан за дядю Лариона.

— Я бы того гада все равно прикончил!

Ивана Павловича окликнул начальник штаба. Он уже расшифровал донесение. Командир приказал адъютанту позаботиться о ребятах и вместе с Макаровым склонился над столом.

Руководители подполья подтверждали прибытие гитлеровских воинских частей и подготовку наступления на партизанский край. В записке говорилось также и о посланных в леса шпионах с ракетницами для обозначения движения партизанских отрядов.

Прочитав донесение, командиры переглянулись. Иван Павлович зашагал из угла в угол, не замечая ребятишек, с аппетитом закусывавших после трудной и опасной дороги.

В штаб вбежал связной комиссара. Он поспешно передал командиру пакет и вытер широкой ладонью потный лоб.

— Третий батальон, — доложил он, — в селе Ольховке принял бой. Фашистов видимо-невидимо… Есть танки.

Прочитав донесение, Иван Павлович передал его Макарову. Ребята насторожились. До штаба донесся далекий гул моторов.

— Самолет? — не то спросил, не то подтвердил свое предположение Макаров.

Все вышли из землянки. Теперь гул моторов над лесом слышался совершенно явственно. Он то затихал, то приближался. Один из самолетов пронесся где-то над самой головой партизан. В облаках Иван Павлович на мгновение увидел распластанные крылья.

Немецкие самолеты сбросили бомбы километрах в двух от партизанского лагеря, и гул моторов затих.

— Значит, о лагере уже знают, — сказал Иван Павлович. — Погода помешала, а то бы…

Он приказал начальнику штаба приготовиться к перенесению лагеря в другое место и передать всем членам партбюро, чтобы они прибыли завтра на заседание.

Черные, зловещие тучи еще сильнее обложили небо, ветер бил в лицо, крупными каплями падал дождь. Но Иван Павлович глубоко задумался и ничего не замечал.

Первый бой

Фон-Фрейлих рос в собственных глазах. Хотя он сдерживался и старался быть, как всегда, грозным в глазах подчиненных, выражение его лица было довольным и самонадеянным. Все получалось именно так, как того хотел генерал.

В его кабинете снова собрались генералы и офицеры.

Совещание было коротким. Фон-Фрейлих объявил приказ о наступлении. Его слушали с подобострастием, и фон-Фрейлиху было приятно смотреть, как тянулись перед ним два венгерских и один немецкий генерал и несколько полковников. Слова фон-Фрейлиха падали медленно, тяжело:

— Патронов не жалеть! Села сжигать!

Михаил Платонович, проверив готовность третьего партизанского батальона к обороне, давал командиру батальона Савченко последние приказания и советы. У порога избы стояли оседланные кони, и партизаны, сопровождавшие комиссара, крутили цыгарки, чтобы покурить перед дорогой. Они знали, что в дороге этого сделать не удастся.

Как раз в то время, когда Михаил Платонович и Савченко собирались выходить из избы, послышались тревожные удары по куску рельса на пожарной вышке. По дороге они встретили дозорного:

— Товарищ комиссар, со стороны Яхновки появились вражеские танки и машины.

Комиссар поднимался на вышку. За ним шел комбат.

— Дорога минирована? — коротко спросил комиссар.

— Минирована.

— Противотанковое ружье там?

— Там.

Когда комиссар поднялся на треть высоты вышки, он отчетливо увидел, как на дороге, поднимая пыль, появились, покачиваясь и буксуя на ходу, три немецких танка. За ними шли грузовые машины. Михаил Платонович поднес к глазам бинокль. На мгновение он увидел, что на машинах полно солдат, и сразу же что-то забарабанило над головой, а сверху посыпались щепки.

— Назад! — крикнул комбат. — Бьют из пулемета.

Комиссар не успел опомниться, как, схваченный сильной рукой связного, очутился на земле.

Просвистел снаряд и, тяжело шлепнувшись на огороде, разорвался с грохотом. Все отскочили от вышки. Второй снаряд накренил ее.

Михаил Платонович и Савченко выехали за село. Партизаны еще раньше заняли оборону на его окраине и теперь глубже закапывались в землю. Те, кто был вооружен противотанковыми ружьями, залегли в канавах вдоль дороги, по которой двигались танки.

С пригорка за селом комиссару была хорошо видна вражеская колонна. Она двигалась медленно, словно прощупывая каждый метр земли. Комроты Мигалов, находившийся возле комиссара, начал заметно нервничать:

— Что это? Танки — на заминированном месте и не рвутся?

Комиссар не отрывал от бинокля глаз. Танкисты открыли бешеный огонь по селу. Взметнулись столбы черного дыма, показались красные подвижные языки пламени. Вдруг передний танк окутался дымом, на мгновение словно повис в воздухе и свалился в канаву. Разматываясь и изгибаясь, заблестели в воздухе гусеницы. Глухой взрыв потряс землю.

— Есть! — радостно воскликнул комроты.

Танки и машины остановились. Из них выскакивали солдаты, метались по дороге, залегали в канавах. Потом, рассыпавшись и выровнявшись, тройной цепью двинулись по полю на партизан.

— Подпустить на сто метров и открыть огонь! — приказал комиссар, и командир роты бросился к бойцам.

…Фашисты шли в полный рост. Танкисты били из пулеметов и орудий.

Село пылало. Солнце постепенно совсем скрылось за дымом.

В ста шагах от села солдаты приложили к плечу автоматы и полили все вокруг горячим свинцом разрывных пуль. Им ответили партизанские пулеметы, винтовки и автоматы. Немцы залегли, ползая по земле и ища спасения. С флангов пошли вперед партизанские взводы. Немцы не выдержали и начали отходить, оставляя за собой трупы; потом поднялись и побежали. Партизанский взвод, забравшись в тыл, ударил по колонне автомашин, стоявшей на дороге. Машины запылали, и перепуганные шоферы бросились в стороны.

…Бой закончился в сумерки. Два немецких батальона были полностью разгромлены, три танка и несколько десятков автомашин уничтожены. В донесении комиссар писал, что атака врага отбита, потери — один убитый и четверо раненых и что батальон готов к дальнейшим боям. Но не успел он отправить донесение в штаб, как пришел приказ от Ивана Павловича. Комиссар спокойно положил донесение в карман и снова двинулся в дорогу.

Заседание партийного комитета

Заседание партийного комитета партизанского отряда происходило в лесной сторожке.

Из сел партизаны ушли. Ушло оттуда и население: вражеские летчики непрерывно бомбили села и обстреливали все живое из пулеметов. С самолетов на лес бросали тяжелые бомбы, пустые бочки из-под бензина, железные плуги и даже бороны. Летя с большой высоты, тяжелые предметы ревели, пронзительно визжали в воздухе. Фашисты рассчитывали запугать партизан.

Когда дед Макар увидел на месте падения «бомбы» расплющенную борону, он искренне удивился:

— Конец, люди добрые! Вот попомните мое слово — скоро конец фрицу!.. Ох, не от хорошей жизни он боронами бросается!

Долго смеялись и шутили партизаны.

Но не только бороны бросали гитлеровские пилоты. Не оставалось ни одного села, на которое не были бы сброшены бомбы. Насколько мог охватить глаз, всюду вставали тяжелые столбы дыма и земля покрывалась непроницаемой завесой.

На карауле возле лесной сторожки, где шло заседание партийного комитета, стоял Иван Карпенко. Он чувствовал себя куда лучше. Иногда ныли не совсем зажившие раны, да часто при воспоминании о семье щемило сердце. И сейчас, стараясь думать о чем-нибудь другом, он расхаживал перед сторожкой.

Карпенко не тревожило то, что фашисты наступают. Если уж он, Карпенко, с автоматом охраняет самого командира и партийный комитет, пусть лучше враг не суется! Тут собрались люди партийные: районами руководили, колхозы строили, новую жизнь… Уж они-то знают, как разбить захватчиков! Ты, Иван, сколько прожил, а думал ли когда-нибудь о таком?.. У них и связь с Москвой есть, и самолеты прилетают, и капитан приехал… От самого Сталина, говорят люди! Хоть сам капитан об этом и не сказал прямо, но от народа не скроешь. Вот и его, Ивана, тоже не проведешь. Он за это время много узнал нового. Если бы все начать сначала! Не сидел бы тогда дома сложа руки, а пошел бы сразу со всеми. Живы были бы жена и дети…

И снова перед Иваном встает тот день: перепуганная жена, девочки-близнецы держатся за ее юбку, а сынок… «Ох, сынок, сынок!» даже зажмуривается Иван от боли. Все к отцу рвался, да фашист его по голове прикладом, прикладом…

Иван Карпенко старается отвлечься от воспоминаний. Он начинает думать о тех, кого он сейчас охраняет… Дело ясное — капитан Макаров приехал от Сталина. Узнал Иосиф Виссарионович, что на партизан собираются идти немцы, и прислал самолеты. И все он знает, товарищ Сталин! И на фронтах и тут… Большая сила — партия! Вон, смотри, заседает партийный комитет. Это же он обо всем думает. И о том, как отомстить за горе народное… Вот заседают, а тебе, Иван, поручили охранять. Значит, доверяют… хоть ты и беспартийный.

Но снова мысли о жене и сыне одолевают его. Клубок подкатывается Ивану к горлу, на глаза навертывается непрошеная слеза. Он вытирает ее рукавом, настороженно осматривается — не видел ли кто, и ему становится стыдно за себя:

«Слезу пустил… Вишь ты!.. Ты сильным должен быть, Иван! Тебе партия верит. И чудак же ты: не спросил — может быть, тебе тоже в партию записаться можно?..»

В партии все первые люди, что за свободу народа жизни своей не жалеют, всех людей за собой ведут. Но разве ж он не такой, разве не умирал за народное дело? Разве Иван не сделает всего того, что прикажет партийный комитет? Сделает! Так разве он не партийный?..

Иван Карпенко мысленно уже составляет заявление с просьбой о приеме его в партию. Он обязательно поговорит с командиром! Что малограмотный — это не беда… Главное, он уже не тот, каким был когда-то. Грамоте можно и подучиться…

К часовому подходят партизаны. В другое время он не заговорил бы ни с кем. Но сейчас он не может молчать.

— Заседают? — спрашивает кто-то.

— А ты как думал? — гордо отвечает Иван. — Решаем большие дела. То-то!

— А он, гад, лезет… В Горбках уже наши бои ведут!

— И в Калениковке…

— Ну, хватит!.. Идите, товарищи партизаны. Я на посту… Пусть полезут — ног не унесут!

И снова шагает Иван Карпенко вокруг сторожки, исполненный веры и новой силы.

Заседание партийного комитета продолжалось недолго.

Начальник штаба рассказал членам комитета, какие силы идут против партизан. Нужно было правильно расставить людей и определить тактику боевых действий.

Говорили коротко. Некоторые предлагали во что бы то ни стало удерживать позиции, чтобы не пропустить врага в глубину лесов. Другие советовали уклоняться от боев и выйти из кольца: тогда немцы, изнуренные напрасными поисками в лесах, уйдут ни с чем.

Свое мнение Иван Павлович высказал последним. Он предупредил, что говорит и от имени комиссара и от имени капитана Макарова, с которым советовался до заседания. Он предлагал употребить и использовать все способы борьбы: где можно и необходимо — вступать в бои, часть партизанских сил заслать в тыл фашистам и бить их в спину. Даст группа бой — и пусть отходит. Враг будет думать, что партизаны бегут, а они завлекут его на минированные дороги, на пути, где приготовлены засады.

Говорил Иван Павлович и о задачах партизанских минеров. Дороги, по которым немцы подтягивают свои резервы, надо минировать. Самую боеспособную группу, в которую войдут Леня Устюжанин и Мишка, необходимо послать к городу…

Разъехались немедленно. С Иваном Павловичем оставался только капитан Макаров. Он тоже хотел ехать на место боев, но командир не то серьезно, не то шутя заявил:

— Вам, товарищ капитан, придется быть при мне. Вы у нас представитель Центрального штаба и советник. И, кроме того, за вашу жизнь и благополучие на Малой земле отвечаю перед партией лично я. Так что с этого времени мы неразлучны.

В тисках

Лукан, остановившись со своими головорезами в небольшом селе неподалеку от леса, ждал Штирке. Село было глухое, наполовину опустошенное, но они все же раздобыли самогон и кое-какую закуску.

Лукан был обижен. Уже дважды фон-Фрейлих вызывал Штирке. И хотя передавал через него, что и Лукан не обойден генеральскими милостями, но тот видел, как часть его заслуг присваивает себе Штирке.

Мысль об этом не давала покою. Иногда он представлял себя немецким лейтенантом. В такие минуты Лукан даже подумывал, как бы переделать свое имя на немецкий лад. Чаще всего он видел себя в мыслях всесильным бауэром…[5] Закончится война, дадут ему землицы, этак гектаров… И как раз тут возникали у Лукана сомнения. Сколько же ему дадут? Пятнадцать, двадцать гектаров? А может быть, и еще меньше?.. Вот если бы он был как следует отмечен фон-Фрейлихом, дали бы, может быть, пятьдесят или сто… Эх, чорт бы побрал этого Штирке! Глаза только мозолит… Одно знает — приказывать умеет. Когда же доходит до наград, то Штирке получает кресты и чины, Лукан же какую-то медаль. И к чему она ему?..

Лукан хмурит брови, желтые глаза его становятся сердитыми, смотрят угрюмо и злобно. Но через минуту лицо его снова проясняется. Пусть хоть десять или пятнадцать гектаров дадут! Все таки он будет жить господином — не так, как другие…

Когда Штирке уезжал, Лукан разрешал себе отдых. Он останавливался со своей бандой где-нибудь в глухом селе или хуторе и пил без просыпу самогон. Он все-таки до чортиков устал за эту зиму, шатаясь по лесам, маскируясь то ленточками, то трезубцами, чтобы избежать нападения со стороны партизан и населения…

В этот день ожидали возвращения Штирке. Лукан решительно отставил в сторону шестой стакан и приказал подать подводу. Хотя Лукан и был старшим, все же следовало выехать навстречу капитану. Разгневается Штирке — тогда не видать Лукану после войны собственного имения.

Софья Петровна и Тимка подходили к селу. На околице их остановили дозорные Лукана:

— Куда идешь, старая?

— В Озерки.

— Ага, в Озерки! Это что, возле шоссейки?

— Да-да.

— А откуда и зачем идешь?

Софья Петровна рассказывала нараспев:

— Из Подлесья я. А это внучек мой, дочерин сын. Дочка замужем в Озерках.

— А документы у тебя есть?

— Какие же теперь документы? — удивилась женщина. — У нас в Подлесье никакой власти нет. Да и для чего они мне, документы? Видно, какая женщина идет.

Тимка стоял, потупив глаза в землю и изредка поглядывая на дозорных. Ему очень хотелось знать: кто же они? И на полицаев не похожи, и не партизаны. А может быть, партизаны? Спросить разве?.. Но Тимка тут же вспомнил слова Ивана Павловича о том, что в этих краях бродит какая-то фашистская банда, которая выдает себя за партизанский отряд. И мальчик благоразумно промолчал.

Дозорные отпустили женщину с ребенком, ибо они не вызывали никаких подозрений: бабушка шла с внуком к родной дочери. Мало их разве ходит!

Медленно, усталым шагом они вошли в село. Возле первой хаты остановились, присели у колодца на скамью.

Солнце пригревало, было тепло даже в тени, а на пригорке возле колодца земля уже высохла. Так приятно было отдохнуть! К тому же им очень хотелось пить.

В селе стояла тишина. Тимка вошел во двор, чтобы попросить ведро, а Софья Петровна осталась сидеть на скамейке, прикрыв глаза от солнца, думая о своем.

…Была у нее семья, были муж, сыновья, дочь, а осталась к старости одна-одинешенька. Она знает, что старшие где-то воюют и скоро вернутся. Придет Иван, вернутся старшие сыновья… А Василька уже никогда с нею не будет! Не узнает она даже, где его могилка… ее самого младшего, самого любимого… Чтоб вы, людоеды проклятые, вовек детей своих не увидели!..

Софья Петровна не может сдержать слез… Так было и в отряде. На людях, при всех, спокойна, разговаривает с достоинством, уверенно работает, а только приляжет, останется одна со своими мыслями, так и льются из глаз слезы… и, вся в слезах, засыпает. И все снится ей Василек. И чаще всего так: стоит за речкой — такой, каким был, когда еще в школу не ходил, — протягивает к ней ручонки и зовет: «Мама, мама!..» А она не знает, как через речку перебраться к сыну… Кричит она во сне, зовет на помощь, но никто не слышит, никто не приходит. Так и просыпается старая мать в слезах и горе. Нет ни реки, ни Василька…

Стук колес оторвал Софью Петровну от горьких мыслей. Она подняла голову и увидела, что по улице мчится подвода с вооруженными людьми. Что за люди? Партизаны или враги?

Подвода приблизилась, и Софья Петровна уже могла разглядеть раскрасневшиеся лица сидевших на ней людей. Ее обдало холодом: один из них показался ей очень знакомым. И сразу чуть не лишилась чувств… Это был Лукан!

Она опустила голову в надежде, что Лукан ее не узнает и подвода промчится мимо. В голове была только одна мысль: хоть бы Тимка не вышел так скоро, хоть бы задержался! Как ему сказать? Пойти в хату?..

Не успела она подняться со скамьи, как подвода остановилась, и Софья Петровна услышала знакомый голос:

— Здорово, Иваниха! Далече, далече забрела…

Лукан стоял перед нею, раскорячив ноги, помахивая короткой плетью, и в его глазах играло злорадство.

— Значит, в разведчиках работаем, Иваниха? — спросил он так приветливо, как будто встретил кого-нибудь из родных.

Софья Петровна поднялась со скамьи, посмотрела Лукану прямо в глаза:

— Да, брожу по свету… Побираюсь, кусок хлеба выпрашиваю…

Глаза Лукана потемнели, лицо налилось кровью.

— Прикидываешься, сволочь! — крикнул он и стегнул женщину плетью.

Софья Петровна поняла, что встретилась со своей смертью. Она выпрямилась, словно не чувствуя боли, глаза ее вспыхнули гневом.

— Подлюга! Палач! — сказала она громко и плюнула Лукану в глаза.

Лукан вытер лицо рукавом и еще несколько раз хлестнул ее плетью.

— Ты так?.. Расстреляю… живою в огне сожгу!..

Тимка видел все это со двора через узенькую щелку в заборе. Он сразу понял, в чьи лапы они попали. В том, что Лукан будет мстить матери Василька, не было никаких сомнений. Нужно было действовать, и немедленно — пока его не схватили, потому что тогда обоим конец. Нужно спешить к своим!

Он осторожно отошел от забора, проскользнул за хату и садом пробрался на другую улицу, выходившую в поле. До леса было километра четыре. А там…

Он вышел на улицу. Нигде не было видно ни души. У соседней хаты стоял привязанный к воротам конь под седлом. Тимке было ясно, что в хате находится один из бандитов. Мальчик повернул на огороды, чтобы бежать дальше, но вдруг остановился. А что, если взять коня?..

Мысль была настолько заманчива, что не нашлось сил ей противиться. Тимка заглянул во двор, у ворот которого стоял конь. Там никого не было. Не колеблясь, Тимка отвязал поводья, сунул ногу в стремя, вскочил на коня и, припав к гриве, помчался в поле.

Да, умел Тимка ездить! Еще в колхозе Саввин отец позволял иной раз ему и Савве покататься верхом. Ездили они на лошадях и в Соколином бору… Только ветер свистел в ушах, да земля глухо гудела под копытами…

Его заметили. Кто-то из бандитов, стреляя, погнался за ним верхом. Но разве можно было догнать Тимку!..

Услышав выстрелы, Лукан побледнел и выбежал со двора на улицу.

— Утекает, утекает! — кричал один из бандитов, посылая Тимке вслед автоматные очереди.

— Догнать! — крикнул Лукан и яростно хлестнул нагайкой по голенищу собственного сапога. — Куда смотрите, раз-зини!

Софья Петровна догадывалась, что произошло. Радость за мальчика охватила ее. Ну и молодец же мальчуган! Пусть сама она погибнет, но Тимка… «Желаю тебе удачи, сыночек!»

— Ты с кем была, ведьма? — спросил разъяренный Лукан, снова подходя к ней.

— С кем была, того уже нет.

Лукан скрипнул зубами:

— Эй, послушай, Софья, не будь глупой… потому что я тебе такую жизнь придумаю… Расскажи лучше обо всем. Расскажешь о партизанах все по совести — помилую… Мы же из одного села.

— Из одного села, да не одного корня…

— Не дури, Софья! Или тебе жизнь не мила?

— Сжалился! Лучше о своей голове подумай.

Лукан, побагровев от ярости, снова замахнулся на Софью Петровну, но в это время один из бандитов сказал:

— Господин капитан идет.

Приказав отвести партизанку в штаб, Лукан побежал навстречу капитану.

Софью Петровну вели по улице. Она посмотрела в сторону поля. На взмыленных лошадях возвращались бандиты. Сердце ее радостно встрепенулось: значит, Тимка выбрался благополучно!

Реки вскрылись

Ночью был небольшой мороз. Земля стала твердой, лужи покрылись тоненькой ледяной корочкой.

Это утро пришло уже так, как приходят все весенние утра. Рано на востоке зарделась заря, край неба все больше и больше покрывался багрянцем. Лесами и полями шел рассвет, гасил в безоблачном небе звезды, окутывал дымкой отблески далеких пожаров.

Иван Павлович и капитан Макаров в сопровождении партизан объезжали окрестные села, проверяли партизанские засады. Кони бежали весело, под копытами гулко трещали и позванивали ледяные корочки; от фырканья и топота лошадей неслось по лесу эхо.

Иван Павлович больше всего любил весну. И не ту, что отживала, переходила в лето, а именно такую: молодую, идущую по земле с морозами и последними мокрыми снеговеями. Он жадно вдыхал чистый воздух, прохладный и терпкий от запаха сосен и набухших под теплым солнцем почек дубов и берез, не мог оторвать глаз от леса. Сосны стояли какие-то новые, неузнаваемые, торжественные и помолодевшие; березы низко, до самой земли, опустили ветви — уже не сухие и безвольные, как зимой, а живые, налитые соком, набухшие; только дубы и грабы еще стояли черные, равнодушно спокойные, словно их совсем и не потревожила весна, словно и не ожили их корни, не пошли по стволам живые соки. Лес жил своей жизнью. Где-то вдали постукивал дятел; среди зеленого шатра сосен радостно вертелась белка. Ничто не нарушало лесной тиши.

Но вот покатилось по лесу эхо весеннего грома. Партизаны остановили лошадей, прислушались. Да, где-то гремело… Можно было подумать, что это действительно первый весенний гром.

«Гремит, наступает пора благодатная…» вспомнились Ивану Павловичу стихи. Но Соловей вернул его к действительности:

— Артиллерией обстреливает.

Не сговариваясь, партизаны пустили копей рысью. Лес сразу наполнился шумом, гулким треском ледяных корочек, цоканьем копыт, глухим храпом.

Село появилось неожиданно. Еще только что перед глазами был безграничный лес, а тут, сразу, за деревьями — хаты. У дороги — хлев, а из-за хлева:

— Стой! Кто идет?

Не успел никто из всадников ответить, как из засады выбежал юноша лет восемнадцати и доложил:

— Товарищ командир! В селе спокойно, самооборона возле сельсовета.

За юношей вышел и второй дозорный — бородач в потертой фуфайке, шапке-ушанке и таких огромных сапогах, что казалась странной та легкость, с какой он передвигался. Этот был словоохотливее своего товарища.

— Погромыхивает, товарищ командир, — кивнул бородач в сторону, откуда отчетливо доносилась артиллерийская канонада. — Гром на голое дерево! Это, скажу я вам, плохая для фрицев примета… И скажи ты — суется в наши леса! — продолжал он. — Это же без головы надо быть: мы ему такую трепку зададим, как в восемнадцатом году…

Иван Павлович и капитан Макаров долго говорили с колхозниками. В сельской боевой организации, называвшейся теперь ротой, было около двухсот человек — пожилые крестьяне, молодые парни, женщины и девушки. У каждого — винтовка, а у некоторых — даже автоматы. На всю роту был один пулемет, который называли «щукой». Его еще в сорок первом году вытащили из разбитого фашистского танка два ученика седьмого класса. Теперь эти парни и были пулеметчиками в своей роте.

— Большие силы вражеские идут на нас: с танками и орудиями.

— Мы им свою артиллерию покажем! — Крепкий, широкоплечий колхозник грозно потряс над головой кулаком.

Рота двинулась бодро, с песней. Она шла туда, где гремело. Иван Павлович долго смотрел вслед…

Подъезжая к следующему селу, на узкой лесной дороге командир и Макаров увидели группу людей, как будто чинивших мост. Блестели лопаты, люди на плечах носили к дороге бревна и доски… Крестьяне готовили ловушки для вражеских танков: вся дорога была изрыта. Ямы закрывали досками, присыпали землей, маскировали.

— На стального зверя, — объяснил старший группы. — Мы сами охотники, знаем, как ловить…

И действительно, пойдет танк по этой дороге и обязательно провалится, а из такой ямы его уже не вытащишь…

— Мы так на всех дорогах, — продолжал старик. — Проселочные дороги перекрыли ямами, а в больших лесах — завалами. Ни танк, ни машина не проберутся! А пехоту — не пропустим.

— Здорово! — торжествующе взглянул Иван Павлович на Макарова. — По всем лесным дорогам так. Да мин еще подбросим!

Чем дальше ехали командиры, тем крепче становилась их уверенность в своем превосходстве над врагом. В каждом селе люди или вышли на линию предстоящих сражений, или готовились встретить врага на месте.

Солнце уже стояло высоко в небе, когда усталые кони вынесли всадников на крутой берег Днепра. Река вскрылась. Перед партизанами развернулась величественная картина. Быстрое течение гнало, дробило лед; льдины налетали одна на другую, с шумом наползали на берега, с треском и скрежетом поднимались вверх, образуя высокие торосы.

Иван Павлович долго не мог отвести глаз от зрелища разбушевавшейся стихии. Ледоход почему-то напоминал ему картину боя: здесь льдина бьется с льдиной. Вольнолюбивая река освобождалась от оков. Целую зиму злые морозы сжимали, давили непокорную реку. Она стонала, бушевала под ледяной корой, размывала ее, а теперь, набравшись силы, гневно ломала и гнала прочь ставший рыхлым и податливым лед.

— Реки вскрылись! — только и сказал Иван Павлович.

Они не заметили, как к ним подскакал на взмыленном коне верховой.

— Товарищ командир! Четыре танка прорвались через нашу оборону и идут сюда.

— Идут? — почему-то переспросил Иван Павлович, весь во власти мыслей, навеянных ледоходом.

— Идут! Самооборона села Смолки готовится преградить им дорогу.

— Хорошо, — сказал командир.

Всадники помчались навстречу вражеским танкам.

Лицом к лицу

Еще никогда Василек не собирался в разведку с таким волнением. Ведь он уже в родных краях! Каких-нибудь десять-пятнадцать километров — и он будет в Соколином бору…

Отряд Калачова, пройдя долгий и трудный путь, разросся, стал крупной боевой единицей. Громя врага, он подходил к районам, где действовал отряд Сидоренко.

Василек не мог спать, не мог усидеть на месте, забывал о еде. Это же… Ведь это же он дома! Как его встретят? Уже, наверно, похоронили все… Думают, что на свете нет Василя, а он — как снег на голову: «Здравствуйте, товарищи партизаны! Я Василий Иванович, начальник разведки отряда «За свободу народов». Не узнали?.. Иван Павлович, Мишка, Тимка, здравствуйте!..»

Но еще чаще он вспоминал о матери. Что с нею? Жива ли?..

Сегодня Василек выехал на разведку во главе тридцати верховых. Он пустил коня рысью. Добрый конь летел птицей, а Васильку все было мало. Ему хотелось лететь быстрее ветра.

По лесу шла весна. Раскрывали синие глаза подснежники. Но Василек ничего не замечал.

Вдруг на лесной дороге показался верховой. Он мчался, припав головой к конской гриве, и, казалось, не видел и не понимал, куда мчится. Василек поднял руку, и его разведчики мгновенно скрылись в зарослях. Сам Василек взялся за автомат, поставил коня между молодыми соснами.

Неизвестный всадник приближался. Уже видно было, что это не взрослый, а мальчик. Он ехал один. Василек подал своим разведчикам знак рукой. Те вылетели из-за деревьев и мигом окружили всадника. Увидев вооруженных конников, мальчик побледнел и едва не упал с седла. Но в это время на весь лес прозвучал радостный крик:

— Тимка!

Среди тысячеголосого хора узнал бы Тимка этот родной голос! Не веря себе, он поднял голову и широко открытыми глазами оглядел незнакомых людей. Его взгляд остановился на крепком юноше. В широком галифе, просторном френче, с пистолетом и саблей у пояса, юноша был совсем не похож на прежнего Василька. Даже лицо другое: удлинилось, стало строгим; подбородок был уже не детски округлым, а твердым, энергичным; верхняя губа покрылась заметным пушком.

Все это Тимка увидел с одного взгляда. Но глаза — Василька. И голос — Василька. И это сам Василек!

— Василь… Василь Иванович! — прошептал он дрогнувшими губами.

Василек уже был возле Тимки. Он едва сдерживал готовое прорваться рыдание. С волнением и радостью, едва веря в то, что это не сон, а действительность, он протянул к Тимке руки…

Он еще раз спросил:

— Это ты, Тимка?

— Я, — беззвучно прошептал Тимка.

Партизаны, наблюдая встречу двух старых друзей, стояли недвижимо, а Василек, их боевой командир, прижимая к груди заплаканного Тимку, сам едва удерживался от слез.

Василек засыпал друга вопросами:

— Ну как? Все живы? Иван Павлович? Мишка?..

Тимка утвердительно кивал головой. И Василек решился наконец спросить о том, что больше всего его волновало:

— А моя мама?

Тимка опустил голову:

— Твою маму… Лукан…

— Убил?

— Не знаю…

Василек побледнел. Партизаны потупили глаза.

— Арестовал?

— Да…

— Когда?

— Да только-только… вот в этом селе.

Волнуясь и сбиваясь, Тимка рассказал ему обо всем.

Василек обратился к разведчикам:

— Товарищи! Дорогие мои… там моя мать… Кто пойдет со мной?

Его остановил Андрей Майоров, заместитель Василька, опытный разведчик:

— Все пойдем. Но ведь там банда! Нужно немедленно известить командира.

Василек смутился. Как мог он не подумать об этом?.. Но никто даже в мыслях не упрекнул его, потому что все понимали, в каком состоянии был их командир.

Лукану было чем похвастать перед капитаном Штирке:

— Господин капитан, партизанку поймали! Нужно допросить ее. Она многое скажет. Я ее знаю…

Штирке был доволен. Но сейчас были дела поважнее, а с допросом можно было повременить.

Штирке приказал собрать всю банду, а Лукана повел в другую комнату на совещание.

— А может, не следует всех собирать? Один-то удрал…. Как бы он, упаси боже, не привел других… Хотя поблизости тут, кажется, нет партизан… — соображал Лукан вслух.

Штирке велел оставить посты на окраинах села. Затем он торжественно передал Лукану благодарность от самого генерала фон-Фрейлиха и перешел к инструкциям:

— Генерал приказал разделиться на группы по два-три человека. Нашить партизанские ленточки. Каждому дадим ракетницу и ракеты. На случай встречи со своими установлен пароль.

Лукан надеялся, что это последнее задание. С партизанами наконец будет покончено, и он снова заживет спокойно, по-пански.

Он представлял себе будущую сытую жизнь, его желтые глаза засветились надеждой. Он внимательно слушал Штирке и в знак согласия молча кивал головой.

— Так, говорите, войска пошли на партизан? — переспросил Лукан, когда Штирке кончил.

— Да. Теперь в лесах наступит покой. Только воронам и волкам будет раздолье.

— А как будет с нами? Какой будет приказ? — любопытствовал Лукан.

— О, после!.. В город, господин лейтенант, в город! Вас ждет высокая должность. Я вам завидую, черт возьми!.. А мне еще придется…

Капитан не успел договорить, так как в комнату влетел бандит с искаженным от страха лицом.

— Партизаны! — прохрипел он.

Штирке и Лукана словно окатили кипятком.

Софью Петровну, по приказанию Лукана, заперли в пустой комнате штаба. Там было темно, пахло плесенью и мышами. Несколько минут женщина стояла посреди клетушки, а потом, когда ее глаза привыкли к темноте, она огляделась. С потолка до самого пола тянулось тонкое кружево паутины. Внезапно сквозь щели проникли солнечные лучи, заиграли, заколыхались в столбах пыли.

Софья Петровна опустилась на пол. Глядя неподвижными глазами куда-то в угол, она погрузилась в свои мысли, в воспоминания.

Вот пришел и ее час! Может быть, где-то так замучили и ее Василька…

И горячие слезы полились из глаз матери. Ей не жалко было своей жизни. Она плакала, представив себе, какие страдания перенес ее любимый сын…

Придет победа. Возвратится из армии ее Иван, придут сыновья, дочь… А Василька не будет, и ее тоже… Даже знать не будут, где их могилы…

Мать видит своих сыновей, ласкает дочь, разговаривает с мужем: «Мало мы сделали, Иван, очень-очень мало! Василек ходил в разведку, а я в партизанском лагере занималась хозяйством. Один только раз пошла в разведку — в первый и в последний раз… Вот ведь, Иван, судьба какая: встретила душегуба Лукана!.. Мало я сделала, Иван, но ты уж прости… Еще бы сделала много…»

Высохли слезы на глазах. Софья Петровна знает, что Лукан сегодня жестоко отомстит ей. Но она умрет гордо: пусть не подумает эта продажная шкура, что она испугалась смерти! Она скажет ему все в глаза…

Неожиданно за стеной послышались чьи-то голоса, крики. Она вскочила на ноги. Кто-то тяжело затопал в сенях. Софья Петровна подошла к дверям. И вдруг она услышала:

— Партизаны!

Ее сердце радостно заколотилось.

Партизаны! Она отчетливо слышала это слово…

Софья Петровна слушала, прижавшись к дверям. А в сенях раздавался топот, слышались испуганные голоса.

— Где они? Где партизаны? — снова и снова растерянно спрашивал Лукан.

Уже когда бандиты выходили из хаты, кто-то из них спросил:

— А как быть с этой?

Софья Петровна поняла, что говорят о ней. Она обмерла.

— Стреляй! Сразу стреляй! — ответил Лукан.

Выскочив на улицу, Лукан увидел, что его «партизаны» через огороды и сады удирают в сторону шоссейной дороги, по которой часто проезжали немцы. Теперь только они могли бы спасти Лукана и его «партизан».

Лукан кричал, бранился, звал, но никто не остановился. Никто, оказывается, не мог сейчас сказать ему, где партизаны и сколько их…

Лукан поспешно кинулся к подводе, за ним помчался и Штирке.

— Бежим, господин капитан! — прошептал Лукан, словно боясь, что его кто-нибудь может подслушать.

— Всегда у вас так! — ругался Штирке. — Это черт знает что, а не война! Я не вижу, с кем воевать!.. А ваши трусы разбежались!.. Ну, погоняй!

Лошади рванулись, вынесли возок за село. Только теперь, окинув взглядом местность, Лукан понял все и помертвел от страха. На село с трех сторон лавиной мчалась партизанская конница. Вот она появилась на улицах, блеснули сабли…

Лукан бешено хлестал лошадей, они несли вперед… Когда подвода достигла вершины холма, Лукан увидел, что им наперерез мчатся партизаны. О своем автомате он вспомнил только тогда, когда за его спиной начал стрелять Штирке. Вздрогнув от неожиданности, Лукан схватился за оружие. Но с его автоматом что-то случилось. Тогда Лукан повернул лошадей прямо по направлению к шоссе и начал немилосердно стегать их: последняя надежда была на лошадей — может быть, вынесут?

Лукан увидел только, как коренной упал на землю, подвода налетела на убитого коня… А затем сам Лукан от удара вывалился под ноги пристяжному. Вокруг были слышны топот и выстрелы…

Лукан раскрыл глаза, поднял голову. Над ним стоял… мальчишка Ивана… Василек. Тот самый, которого вывезли в Освенцим!

Василек сразу узнал Лукана по большой лысине и желтым глазам.

— Где мать? — спросил он гневно.

— Жива, жива, Василий Иванович… Я с ней по-человечески… Сами спросите… Я…

Лукан был так мерзок и жалок, а в сердце Василька было столько отвращения и ненависти к этому выродку, что рука с обнаженной саблей, казалось, сама опустилась на его голову.

Так закончилась карьера Лукана.

Софья Петровна слышала, как кто-то приблизился к двери, тронул замок; загремели ключи в дрожащих руках. Она затаила дыхание. Было ей очень-очень грустно.

Не страшно, а только грустно… Ведь через несколько минут придут сюда партизаны, здесь будут свои, а ее уже не станет. И всего через несколько минут…

Мысль работала напряженно. И тут пришло решение: бороться! Неужели же так и погибнуть? Она глаза выцарапает этому бандиту, будет держать дверь…

А тот уже открывал замок… Софья Петровна шарила по двери, чтобы удержать, не дать ему войти. Она загоняла в руку занозы, но не чувствовала этого. Вдруг ее рука нащупала железную задвижку. Сердце радостно сжалось. Она едва успела задвинуть щеколду, как бандит уже потянул к себе дверь.

— Открывай! — злобно закричал он. — Стрелять буду!

Софья Петровна смеялась, а из глаз ее лились слезы.

Бешено выругавшись, бандит выбежал через сени.

Наступила тишина.

Софья Петровна, закрыв глаза, стояла, прислонившись к стене. Как во сне, слышала она приглушенные звуки выстрелов, крики. Она не знала, что ей делать: выходить или нет? А вдруг бандиты отобьются от партизан и возвратятся?.. Хотелось выйти, но что-то удерживало ее. А что, если бандит только притворился, что ушел, а сам притаился за порогом?..

А в это время Василек уже носился по всему селу. Матери нигде не было. Неужели он не найдет ее в живых?

Он подъехал к пленным. Те торопливо объяснили, что старая партизанка была посажена в комнатушку в той хате, где размещался штаб Лукана.

Софья Петровна вздрогнула: во дворе послышались голоса, кто-то вбежал в сени, дергает с силой дверь… Значит, опять вернулись те…

Она встрепенулась. Что же это? Неужели?.. Нет, это ей, наверное, показалось…

Она прижимает руки к груди, а сердце бьется так, что, должно быть, сейчас выскочит.

— Мама! — зовет ее кто-то из-за дверей.

— Сыночек… — дрожащими губами шепчет мать.

Откуда же?.. Откуда он мог появиться здесь?.. Но ведь это его голос! Ее Василька!..

Нет, она не спит, потому что кто-то бьет кулаками в дверь. Она видит, как дверь вздрагивает. И все время кто-то кричит в отчаянии:

— Мама! Мама!

И она открывает дверь. Перед нею — весь перепоясанный ремнями, с автоматом на груди, юноша. Нет, это не Василек… Но глаза… его глаза! Они полны слез, а руки протянуты к ней. Он! Да это же он!..

— Василек! — охает мать и бросается через порог к сыну.

Василек прижимает ее к груди, а она, теряя силы, опускается на пол. И только руки ее, натруженные, исхудавшие руки матери, крепко держат сына за плечи, обнимают, ласкают его.

В смертельной схватке

Как жадная саранча, двинулись на партизанские леса фашистские войска. Они превращали в руины села, утюжили танками и уродовали снарядами советскую землю. Они готовы были уничтожить все живое, что встретится им по дороге.

Но как не смог бы лед снова сковать освободившуюся после ледохода реку, так не удалось фашистским убийцам уничтожить вольнолюбивый советский народ.

Партизаны приняли бой. И вражеские силы дробились и трещали под тяжестью их ударов.

Павел Сидорович был представителем партийной организации и командования в одном из батальонов, сражавшихся с оккупантами на север от партизанского края. Они действовали в болотистой местности, куда весной можно было пробраться только по длинной неширокой гати. Еще до начала наступления Павел Сидорович и командир батальона облюбовали эту гать и решили именно здесь организовать должную встречу оккупантам.

По обе стороны гати были установлены станковые и ручные пулеметы; бойцы залегли в воде, за мокрыми кустами. За километр от гати был выставлен взвод, который должен был начать бой, а потом разыграть беспорядочное бегство.

Все сложилось так, будто немцы сами захотели помочь партизанам в осуществлении их плана. Два батальона фашистов двигались за танками. Они шли уверенно; даже не задержались, когда партизанский взвод обстрелял их издалека. Когда же партизаны побежали через гать, танкисты увеличили скорость. Немцы старались поскорее проскочить болото и догнать бегущих.

Дико ревели моторы. Обстреливая гать и лес за нею, колонна танков и пехоты двинулась через болото. Партизаны не отвечали ни одним выстрелом. И только тогда, когда вся колонна вошла на гать, фашисты поняли, что их наступление закончилось.

Сигналом для партизан был взрыв под передним танком. Налетев на мину, он потерял обе гусеницы и свалился в болото. Пехота попала под пулеметный огонь, а два последних танка запылали, подожженные выстрелами из противотанковых ружей.

Через полчаса горела уже вся гать. Только отдельным солдатам удалось выбраться оттуда.

Хотя Любовь Ивановна и не протестовала на заседании партийного комитета против такого решения, но в глубине души она чувствовала досаду. Почему это задание поручено именно ей? Неужели считают, что она не вполне владеет оружием или дрогнет в бою? Почему же именно ей приказали оставаться в лагере, где были только женщины и пионеры?..

Но уже через несколько часов она забыла о своей обиде, так как поняла, что именно здесь, в лагере, и нужна была ее твердая рука. Все в лагере смотрели на нее с надеждой, обращались к ней с вопросами, и ее ответы успокаивали встревоженных женщин и детей.

Первое столкновение произошло у нее с командиром роты Бидулей. Он ходил по лагерю мрачный, низко надвинув на глаза свою баранью шапку. Была уже весна, солнце пригревало, а он, наверное, забыл об этом или нарочно не хотел разлучаться со своей шапкой. Любовь Ивановна заметила подавленное настроение командира и, зная его характер, повела с ним разговор по-своему:

— Весна, товарищ Бидуля?

— Ну да, весна, — буркнул он нехотя.

— Жаркие дни настают, товарищ командир.

— Как кому… Нам, как на курорте, в холодке…

— Что это у вас за настроение, командир?

Бидулю наконец прорвало:

— Да что ты мне, Люба, терзаешь сердце? Издеваешься? Будто сама не в таком же положении! Все сражаются… а мы с тобой тут. Тебе еще ничего, а меня за что же заставляют загорать в лагере?

Именно сейчас Любовь Ивановна поняла, что партбюро поручило ей совсем не легкий участок. Попробуй держать в руках хотя бы этого Бидулю! А ведь от него зависит жизнь сотен людей.

— Это вы напрасно, товарищ Бидуля! У нас с вами задание не легче. Немцы могут прорваться и сюда.

— Был бы я там, черта с два прорвались бы! А так, конечно…

А между тем немцы, действительно, прорывались все дальше, в самые глухие леса. Всюду партизаны встречали их огнем, устраивали им засады, подбивали и поджигали танки, уничтожали солдат. Но сил, чтобы остановить это нашествие, надо было больше, чем сейчас имелось у них. Иван Павлович приказал своим подразделениям не ввязываться в позиционные бои, которые могли привести к большим потерям, а постараться выйти в тыл врага, чтобы бить его по частям.

Вскоре к Бидуле примчались дозорные и сообщили, что около роты фашистов движется прямо к лагерю. Бидуля улыбнулся. Ведь больше всего он мучился при мысли, что ему не придется встретиться с врагом!

— Ага, идут, значит… Ну что же, милости просим!

Он сразу преобразился. С Любовью Ивановной он говорил теперь особенно ласково и вежливо. Движения его стали быстрыми, а шапка была сдвинута на макушку.

— Вот что, товарищ Иванчук: вы организуйте здесь патронат на всякий случай, выводите их из-под огня в надежное место… Я думаю, вам лучше перейти к болоту, километров за шесть отсюда. Вот дед Макар знает…

— Это Безводное?

— Оно самое… Безводное болото.

— Но какое же это болото, если оно безводное? — спросила Любовь Ивановна деда Макара.

— Ну, дочка, это так только говорится. А воды там хватит всех гитлеров утопить!.. Хорошо, сынок, я выведу, а ты здесь…

— Сейчас мы с ребятами устроим им маленький концерт.

Бидуля назначал бойцов в засаду, выбирал места для пулеметных точек, помогал связывать гранаты.

Иван Карпенко сделался пулеметчиком. Послушный «Дегтярев» работал у него исправно, как швейная машина. Вторым номером к Карпенко был приставлен сапожник Яков. По приказанию Бидули, они заняли очень удобную позицию: сами они находились в укрытии, а их огонь повсюду доставал врага. Готовясь к бою, они изредка перебрасывались словами.

Долго ждать немцев не пришлось. Фашистские танки двигались осторожно, но производили большой шум. Подпустив их к самой засаде, Бидуля первым открыл огонь.

Любовь Ивановна была среди женщин, по-прежнему смотревших на нее с доверием и надеждой. Еще перед боем она известила их о надвигающейся серьезной опасности. Женщины помоложе и старшие ребята вооружились винтовками.

Но Любовь Ивановна приказала всем собираться в дорогу.

Попасть в Безводное болото, окруженное густым кустарником, можно было по узкой открытой полянке. Любовь Ивановна выслала вперед разведку — двух бойцов взвода Бидули. Разведчики возвратились быстро и доложили, что лес, в котором они находятся, со всех сторон окружен немцами. Тогда Любовь Ивановна приказала всем вооруженным занять круговую оборону.

Внезапно налетели гитлеровские бомбардировщики и сбросили на лес бомбы. Столетние сосны с глухим шумом повалились на землю.

…Иван Павлович и капитан Макаров, разгромив немецкий батальон, отступали теперь на следующий рубеж, чтобы организовать там новую засаду. В это время у них в тылу разгорелся бой. Разведчики доложили, что фашисты большими силами окружили лагерь.

Одна рота второго батальона, который подошел к Ивану Павловичу, осталась в засаде, а остальных партизан командир спешно повел на помощь окруженным.

…Немцы готовились всю ночь, чтобы утром с новых позиций начать наступление на лагерь. На рассвете, когда у них все было готово к решающей атаке, на них налетели партизанская конница и тачанки с пулеметами. На небольшой поляне разгорелся ожесточенный бой. Закончился он быстро. Поляна покрылась сотнями трупов в фашистских мундирах. Кольцо окружения было прорвано.

Рота Бидули потеряла в кровопролитном бою более трех четвертей своего состава, но не отступила ни на шаг. Трижды раненый, в последний раз смертельно, Бидуля так и не ушел с поля боя.

Увидев командира, Бидуля попытался было улыбнуться и доложить, что врага он не пропустил, но сразу потерял сознание. Через несколько минут его не стало.

Пулемет Карпенко жил. Стрелял он как-то странно: то заливался сердитыми длинными очередями, то, словно умирая, посылал одиночные прощальные выстрелы. Когда Иван Павлович подошел к пулеметчикам, стрелял только Яков. Он стрелял с перерывами: кровь заливала ему глаза. Карпенко неподвижно лежал на дне окопа. Из кармана его почерневшей от крови рубахи виднелся листок бумаги. Ивам Павлович взял его в руки. Это было заявление: «Если я умру… считайте коммунистом».

Иван Павлович снял фуражку.

Ночью командир решил вывести свой батальон из леса. Но разведчики, действовавшие всю ночь, доложили утром, что выхода из окруженного врагом леса нет. Спасая людей, Иван Павлович и капитан Макаров сами попали в окружение.

Леня Устюжанин

Дорогу Лене и Аленке указывали пожарища.

Днем над землей стоял едкий дым; он висел траурным покрывалом над лесами и весенним Днепром. Изредка показывалось печальное солнце. Пылали украинские села, и некому было тушить пожары. Враги озверели. Морозными утрами гитлеровские солдаты грели свои озябшие руки на пепелищах. Отогреваясь в разрушенных селениях, они с нескрываемым страхом поглядывали на леса.

В леса шли и шли фашистские полки и батальоны. А обратно ползли забрызганные кровью машины, до самого верха нагруженные трупами и ранеными. В глазах солдат стоял страх. Здесь они видели трупов не меньше, чем на фронте.

…Леня Устюжанин упорно пробирался к городу. Он хорошо понял командира и так сроднился с этой мыслью, что ему временами казалось, будто он сам ее первый высказал. Гитлеровцы будут воевать в лесах, а здесь, возле города, на всех дорогах будут взлетать на воздух их машины, найдут свою могилу танки.

Идти было трудно. Днем по всем дорогам сновали машины, мчались мотоциклисты, а местность была открытая. Хотя и попадались рощицы, но весна еще не успела покрыть их листвою и они просвечивались из края в край.

Их было пять человек. Днем даже такой группой идти было опасно, поэтому передвигались только ночью. С рассветом партизаны прятались где-нибудь в глухом месте. И все же несколько раз на них чуть не наткнулись рыскавшие вокруг немецкие солдаты.

Вдали гремели пушки, мерно строчили пулеметы, и звуки эти то отдалялись и затихали, то раздавались где-то близко, и тогда были хорошо видны вспышки от разрывов снарядов.

Война не прекращалась и ночью. Партизанские группы рассыпались по всему лесу, и немцам сейчас трудно было определить, где фронт, а где тыл, потому что и днем и ночью можно было ждать нападения отовсюду.

Леня Устюжанин безошибочно вел свою группу по намеченному направлению. За время своих боевых походов он научился ходить бесшумно. У него выработался чрезвычайно тонкий слух, который он почему-то называл нюхом. «Я, — говорил он, — нюхом чую, где враг».

С ним шла и Аленка. Прибыв в отряд, она сразу же поселилась у подрывников и заявила, что тоже будет минером. Леня был очень рад ее приходу, но долго и безуспешно доказывал, что для нее слишком опасно ходить с минерами, что она будет очень утомляться, не выдержит далеких и трудных переходов.

Однако все эти доводы так и не убедили девушку.

— Мы еще увидим, кто будет самым выносливым, — заявила она.

Что тут было делать? Леня хмурился и притворялся недовольным, а в душе был рад и гордился тем, что нашел отважную и достойную подругу.

Алёнка действительно была неутомима. Она шла вместе со всеми и так же, как все, несла на плечах тяжелый груз — мины и тол. Кроме того, во время отдыха она всегда была настороже. Леня говорил, что она, наверное, родилась минером, и ему казалось, что всю жизнь они идут рядом друг с другом. Теперь он знал, что они действительно вместе пройдут всю жизнь.

Глухой тропинкой за Аленкой следовал Мишка, сгибаясь под тяжелой ношей, а за ним — еще два партизана.

Группа двигалась бесшумно, с большими предосторожностями. Леня шел по земле, которая называлась Украиной, но для него была такой же родной, как Урал. Он часто останавливался, и тогда останавливались все. Прислушавшись, он осторожно сворачивал в сторону. Он не оглядывался назад, но чувствовал, что за ним неотступно шагает его верная подруга, идут боевые товарищи. Он не спрашивал, не устали ли они, ибо хорошо знал, что они не знают усталости, и думал только о том, чтобы побольше пройти, пока ночь скрывает их от вражеских глаз.

Устюжанин чувствовал, что им уже осталось недалеко идти. Пересидят где-нибудь день, а на следующую ночь заминируют дороги. Эх, как хотелось бы ему сделать это уже сейчас, чтобы заложенные его рукой мины утром принесли смерть гитлеровцам здесь, под самым городом!

Леня должен был все время следить и прислушиваться к каждому шороху. Как ни следи и как ни вслушивайся, а мысли роятся в мозгу. Да и зачем отгонять их? Пускай плывут мысли и мечты, они не помешают ему быть бдительным. Разве мысль о том, что с ним будет после войны, помешает ему быть осторожным?

…Окончится война. Придет он с Аленкой к ее матери. Прежде всего они построят новую, светлую и просторную хату. Старую, наверное, сожгли немцы… Потом они с Аленкой поедут на Урал.

Мысленно он переносится к своим товарищам. Где они теперь? Какие бои ведут они сейчас? И кто из них уже полил своею кровью родную землю?..

Устюжанину не хотелось верить, даже думать о том, что с его друзьями может что-либо случиться. Они неуязвимы и бессмертны, так же как и он сам, потому что все они чистые люди, люди большого сердца…

Вдруг Леня остановился: он заметил впереди какие-то дома. Подал знак, и вся его группа припала к земле. Он стоял неподвижно. Теперь он видел не только здания, но заметил вокруг движение больших закрытых машин. Вспыхнул огонек: кто-то прикуривал от зажигалки.

Леня повернул назад. За ним отошла вся группа.

— Мы пришли. За этими домами — дорога, — шопотом предупредил он своих.

Устюжанин посмотрел на часы. Светящиеся стрелки показывали, что до утра осталось полтора часа.

— Еще успеем, — произнес он уверенно.

Он приказал Мишке и двум партизанам идти влево, осторожно пройти за домами и, выбрав подходящее место, заложить несколько мин. Сам он с Аленкой двинулся правее.

Мишке не хотелось выпускать Лёнину руку. Он дольше обычного задержал ее в своей — эту широкую, горячую руку, которая так часто была для него опорой. Так не хотелось расставаться, словно Мишка боялся, что они видятся в последний раз. Но время было выступать. Мишка тихо вздохнул и двинулся в ночь. Теперь он шел впереди своих товарищей, а ему так хотелось бы видеть перед собой сильную, крепкую фигуру Лени! Но и у Мишки уже тоже был опыт. Он шел осторожно, бесшумно, всматриваясь в темноту широко открытыми глазами…

Чем ближе к дороге пробирался Леня, тем больше убеждался в том, что они попали в самую гущу вражеской части. Он понял, что эта часть направляется в леса. Необходимо было поставить преграду на ее пути.

Леня не колебался. Он уже видел, как взлетают в воздух вражеские машины… Конечно, все он не сумеет подорвать, но каждая мина, взорвавшись там, где этого совсем не ждали, вызовет страх в стане врага.

…Они вышли на дорогу. Вокруг было тихо, спокойно. Аленка стояла на страже. Она прислушивалась и всматривалась в темноту, а Леня продолжал свою работу.

Минировать здесь было трудно. Хотя танки и тягачи разбили и разрушили шоссе, все же нелегко было ставить мины на такой дороге. Он осторожно выворачивал камни коротким ломиком, выгребал лопаткой землю на плащ-палатку и уверенным движением вкладывал в землю мину. Сверху Леня прикрывал ее тонким слоем земли и закладывал камнями.

Незаметно подкрался рассвет. Сначала выступили ближние придорожные вербы и телеграфные столбы. Небо на востоке покрылось румянцем. Все вокруг ожило. Где-то совсем близко внезапно загудел мотор, поперхнулся и замолк. Послышались чьи-то отдаленные, но отчетливо слышные в утренней тишине голоса. Откуда-то сбоку отозвалась весенняя птичка: «цю-ринь, цю-ринь, ви-ить». Леня ушел с дороги. Ему было досадно, что он мало успел сделать, но все же не один и не два сюрприза он подсунул фашистам за такой короткий промежуток времени.

В утреннем тумане зашевелились какие-то тени. Леня и Аленка бросились бежать.

— Хальт! Хальт!

Они укрылись в придорожных кустах. Позади раздалось несколько выстрелов.

Леня и Аленка шли быстрым шагом. В темноте придорожные кусты казались густыми и надежными, а теперь Леня увидел, что это только неширокая полоса низкорослой красной лозы, которая не могла скрыть их от вражеских глаз. А на востоке все сильнее разгоралось розовое зарево; первые солнечные лучи позолотили высокие тучи.

Леня и Аленка бросились в поле.

Их окружили со всех сторон. Если сейчас о чем и жалел Леня, то лишь о том, что с ним была Аленка. И еще мелькнула мысль о Мишке: удалось ли ему выбраться?..

Они залегли в густом кустарнике, который был уже давно, наверное, изрыт неглубокими заброшенными окопами. В ответ нападающим первым заговорил ручной пулемет Устюжанина. Потом его поддержала Аленка. Немцы залегли. Но когда взошло солнце и рассеялся утренний туман, Леня увидел, что их окружило множество солдат.

— Партизан! Сдавайсь! — кричали фашисты.

Над ними пели пули, взрывали землю, секли ветви кустов, но подойти вплотную немцы боялись. А может быть, действительно хотели взять их живыми? Леня знал, что сделать этого им не удастся, но тут же понял, откуда им грозит гибель: у него кончались патроны. Устюжанин приказал Аленке стрелять одиночными выстрелами, но она ответила, что ей все равно скоро нечем будет стрелять.

«Вот и закончился наш путь, Аленка! — горько подумал Устюжанин. — И прошли мы его до конца вместе».

У него еще остались две гранаты…

— Партизан, сдавайсь!

— Партизаны не сдаются! — воскликнул Леня и швырнул в немцев гранату. В ту же секунду он почувствовал, как бессильно повисла рука и заныло плечо от удара.

На его стон подползла Аленка. Он заглянул ей в глаза. Лицо девушки было строгим и бледным. Она перевязывала ему плечо, а он смотрел на нее.

— Вот и всё, Аленка…

— Еще не всё, Леня.

— За Родину и за нас, Аленка!..

Гитлеровцы кричали:

— Сдавайсь!

Аленка отвлеклась от перевязки и выпустила короткую очередь. Автомат захлебнулся и осекся. Это были последние патроны.

Леня сложил вместе весь тол и мины. Аленка догадалась, что он задумал, и впервые в ее глазах отразился испуг, будто она только теперь поняла, что им придется умереть. Леня, заметив это, попробовал успокоить ее:

— Мы минеры!

— Да, Леня… умрем, как минеры.

Фашисты подползли ближе. Они были уже в кустах:

— Сдавайсь!

Леня вставил в мину капсюль.

— Вот только нажать… — прошептал он.

А голоса раздавались уже совсем близко.

Не чувствуя боли, он поднялся, левой рукой бросил последнюю гранату и, словно подкошенный, свалился на дно окопа. Граната разорвалась где-то рядом.

Аленка наклонилась к Лене. Он был мертв. Вражеская пуля пробила ему голову. Аленка в первый раз обняла юношу и стала покрывать лицо дорогого друга поцелуями.

Внезапно она услышала смех и подняла голову — вокруг нее собирались немцы. В одно мгновение она вспомнила о приготовленной мине, и ей снова послышался его шепот: «Только нажать»…

Мишка и его товарищи услышали оглушительные взрывы мин. Сначала такой сильный, что земля задрожала; потом еще два…

— Леня с немцами говорит! — с гордостью сказал Мишка товарищам.

Калачов пришел

Наступил третий день.

Фашисты думали, что они окружили главные силы партизан, и решили любой ценой уничтожить их. К лесу, где был окружен батальон Ивана Павловича, стягивались крупные силы противника. По приказу фон-Фрейлиха, сюда подошел резервный пехотный полк — тот самый, на который наткнулся под городом Леня Устюжанин. Сюда же подтянули тяжелую артиллерию и огромное количество минометов.

Двадцать минут — непрерывный огонь из всех видов оружия и десять минут — передышка… На эти десять минут замолкало все, и в лесу наступала тишина. Такая тишина, что слышно было, как плакали израненные деревья.

Затихала стрельба, и тогда со стороны фашистов раздавались крики;

— Партизаны! Выходите, а то всем будет конец!

Партизаны не отвечали. Уже три дня ни у кого не было и крошки во рту. Но не так мучил голод, как жажда. Хоть бы глоток воды, хоть бы смочить пересохшие губы, приложить мокрую тряпку к горячему лбу, к гудев: шей голове!..

Иван Павлович приказал строго беречь каждый патрон, стрелять только тогда, когда уверен, что пуля попадет во врага.

Немцы несколько раз кидались в атаку. Но атаковать было нелегко. Стоило только немцу высунуться из кустов — он падал, сраженный меткой пулей. И фашисты, не успев подобрать убитых, возвращались в свои траншеи. А потом снова начинался бешеный обстрел…

Иван Павлович знал, что стоит повести партизан на прорыв — и они выйдут из окружения. Но сколько может погибнуть во время прорыва? И, главное, враг не отстанет, увяжется вслед. А так — пусть фашист тратит боеприпасы, пусть бомбит и обстреливает! Главное, что у основных сил отряда руки остаются развязанными.

Иван Павлович ждал помощи от комиссара.

Каждый день он в сопровождении капитана Макарова обходил укрепленные позиции.

Партизаны радостно встречали командиров. Их глаза говорили: «Когда с нами наши командиры, нам ничего не страшно, всё выдержим, в любом бою выстоим», и для каждого у Ивана Павловича находилось нужное слово.

Увидев дядьку Якова, командир шутливо спросил:

— Ну как, товарищ Онипко, шить сапоги спокойнее?

Яков ответил в тон командиру:

— К чему привыкнешь… Из пулемета строчить тоже привыкаешь.

Они присели и, дружески разговаривая, скрутили цыгарки. Над головами густым роем жужжали пули, шелестели, перелетая, мины и снаряды. Прикуривая, Яков подмигнул:

— Как думаете, товарищ командир, надолго у них хватит боеприпасов?

Иван Павлович посмотрел на пулеметчиков и сказал:

— На сколько ни хватит, а нужно, чтобы у нас хватило на долгий срок.

…Теперь Верочка больше не отходила от Петрика. Прислушиваясь к шуму далекого боя, по-старушечьи скрестив ручонки, она сидела у постели мальчика и не спускала глаз с его бледного лица.

С Петриком, который был старше ее на год, Верочка особенно подружилась в лагере. Они помогали Тимкиной матери чистить на кухне картошку, вдвоем лепили снежных баб, играли, прячась за бараками. С наступлением весны, когда начал таять снег, они делали лодочки из березовой коры и следили за тем, как журчащий ручеек выносит утлое суденышко прямо на холодную поверхность собравшихся в озеро талых вод.

Сейчас Петрик не играл с Верочкой.

Он был тяжело ранен. Осколок, ударившись о дерево, отскочил рикошетом и, пробив мальчику грудь, застрял в спине. Петрик был без сознания. Его перенесли на островок, где расположились теперь женщины и дети. Бледный, с запавшими глазами и потрескавшимися губами, лежал он в шалаше, наспех сооруженном из ветвей и прошлогодней, почерневшей за зиму осоки. Очнувшись, мальчик тяжело стонал, и эти стоны разрывали сердце каждого. Любовь Ивановна давала Петрику лекарства, но ничем не могла облегчить его страданий. Нужна была операция.

Петрик время от времени открывал глаза, жалобно смотрел на Верочку и просил:

— Водички!

Верочка подносила к его запекшимся губам алюминиевую фляжку с желтоватой болотной водой. Мальчик делал несколько жадных глотков и снова закрывал глаза.

— Петрик, тебе уже не больно? — с надеждой спрашивала девочка.

— Больно, — шепотом отвечал Петрик, и новый стон вырывался из его груди.

— Поешь хлебца, — просила Верочка.

У изголовья Петрика — там, где безмолвно сидела его окаменевшая от горя мать — лежали два кусочка зачерствевшего хлеба. Петрик еще не успел прикоснуться к своему кусочку, а Верочка уже положила рядом и свой. Ей очень хотелось есть, но она отказалась от своей порции. «Пусть это будет Петрику, — говорила она. — Ему нужно, чтобы скорее выздороветь».

Мальчик пытался сдерживать стоны, но это ему не удавалось.

— Что тебе, сынок? Где у тебя болит? — склонялась над ним мать. Слезы ее капали прямо на пылавшее жаром лицо сына.

Так она сидела долго, не сводя глаз с Петрика. И он, точно просыпаясь, на миг открывал глаза и изменившимся голосом говорил:

— Я, мама, не буду кричать… Немец не услышит. Я тихонечко… Болит же как!.. Жжет…

Петрик знал: кричать нельзя. Неровен час, услышат фашисты, придут на этот островок, и тогда конец всем. Мальчик крепко стискивал зубы и молчал. Вскрикивал он лишь тогда, когда забывался в тяжелом бреду.

— Водицы… — все чаше шептал он.

Верочка снова поила его из фляжки. Потом она выползала из шалаша, тихонько пробиралась мимо вооруженных партизан к воде, наполняла фляжку и бегом возвращалась к Петрику.

— Тебе лучше? — спрашивала она.

Но Петрик все чаще и чаще отвечал на ее вопросы лишь тихим, жалобным стоном…

У Любови Ивановны сердце разрывалось на части. Она вслушивалась в яростную стрельбу, раздававшуюся неподалеку, и не знала, что делать. Если бы могла, она бы пташкой полетела на помощь окруженным. Она понимала, как трудно сейчас Ивану Павловичу, но ни на минуту не могла допустить, что гитлеровцы одолеют партизан.

Дед Макар нашел на Безводном болоте такое место, куда не пробрался бы никто. Женщины и дети укрылись на небольшом сухом островке, среди непроходимого болота. Вела сюда одному деду, наверное, известная тропинка. Женщины и пионеры не расставались с оружием. И каждый из них думал о том, как бы помочь окруженным. К Любови Ивановне приходили женщины, от имени пионеров говорил Ваня Семенец: «Ведите нас, Любовь Ивановна, на помощь нашим!» А ей самой разве не хотелось помочь? Но что могла сделать она с такой «командой»?..

Чтобы успокоить людей, Любовь Ивановна выслала в разведку деда Макара и Ваню. Просила их быть осторожными, но они, должно быть, не послушались. Вот уже минула ночь, наступило утро — время шло, а их все не было.

Между тем дед Макар и Ваня подошли к самым вражеским траншеям. Понимая, что со своими пионерами и женщинами они выручить окруженных не смогут, дед Макар решил отправиться на поиски партизан и привести их на помощь Ивану Павловичу.

К утру дед и Ваня были уже далеко от места боя. Утомленные, они присели отдохнуть и обсудить, как быть дальше. Увлекшись разговором, они не заметили, как около них появились какие-то люди. Старый Макар не растерялся. Он заранее научил Ивася, как вести себя, если им встретятся немцы или полицаи. Дед решил притвориться слепым, а Ваня должен был играть роль поводыря.

Но вдруг дед широко раскрыл глаза. Его звал чей-то знакомый голос:

— Дедушка Макар! Здравствуйте, дедушка Макар!.. Здоров, Ванька!

Это был Тимка, а с ним — незнакомые партизаны.

— Дедушка, а вот и Василь наш! Живой-здоровый!

Через несколько часов отряд Калачова болотной тропинкой прошел к островку, где расположилась Любовь Ивановна с женщинами и детьми.

Иван Павлович был уверен, что им помогут. И когда неожиданно по вражеским траншеям ударили партизанские автоматы и пулеметы, он понял, что помощь пришла. Торжественным голосом командир передал долгожданную команду:

— Приготовиться!

Атака началась с такой стремительной силой, как будто все эти дни партизаны не знали усталости и голода. Одним броском они ворвались во вражеские окопы. Гитлеровские солдаты спасались бегством. Партизаны били их наповал.

Иван Павлович шел в первых рядах наступавших. По всему лесу не стихала стрельба. Возбужденный горячим боем и преследованием, командир не сразу понял, что ранен. Только когда, доставая на ходу бинты, его остановил испуганный Соловей, Иван Павлович увидел окровавленный рукав своей рубахи…

Раненый командир сидел под деревом, не чувствуя никакой боли. Тревожная мысль не давала покою: где Макаров?

К ним приближалась группа партизан. Среди них Иван Павлович увидел Любовь Ивановну. Так, значит, это она привела партизан на помощь окруженным?!

С нею были какие-то незнакомые партизаны. Хоть и много было людей в отряде Ивана Павловича Сидоренко, но он знал всех, а этих никогда не видел. Только одно лицо показалось ему знакомым.

А Василек уже бежал навстречу своему командиру.

— Иван Павлович! Товарищ командир! — воскликнул он, прижимаясь к Сидоренко. — Вы ранены?

Иван Павлович здоровой рукой обнимал Василька, прижимал его к своей груди, целовал в голову:

— Василек! Орел мой!..

Любовь Ивановна заканчивала перевязку. Иван Павлович предоставил ее заботам раненую руку, а другой, здоровой, продолжал держать возле себя Василька:

— Жив, Василек? Рассказывай, как же ты?

Василек только теперь вспомнил, что должен сказать командиру:

— Мы пришли со своим отрядом. Отряд Калачова — «За свободу народов»… Встретили Любовь Ивановну и узнали о вас… А вот и наш командир.

К группе приближалось несколько человек.

— Федор Иванович! Встретились! Встретились! Это же Иван Павлович! — закричал Василек.

Сидоренко поднялся навстречу Калачову, подал ему здоровую руку, благодарно посмотрел в умные глаза нового друга.

Федор Калачов видел перед собой заросшего густой щетиной, измазанного высохшей землей человека. По рассказам Василька он представлял себе Ивана Павловича Сидоренко великаном-богатырем. А он был таким же простым и обыкновенным, как и сам Калачов.

— Так вот ты какой, товарищ Сидоренко! — радостно сказал он. — Спешили. Знали, что встретим. И, кажется, прибыли во-время?

— Вовремя, товарищ Калачов! Спасибо.

Они трижды поцеловались. Не выпуская руки Ивана Павловича, Федор Калачов торжественно заявил:

— Имею шестьсот штыков! Люди боевые, закаленные. Мы готовы выполнить любое ваше задание.

— Спасибо, товарищ Калачов!

В это время перестрелка, которая уже затихала, отдаляясь, вспыхнула с новой силой в той стороне, куда отходили фашисты.

На выручку командиру шел его комиссар.

Мишка и фон-Фрейлих

Фон-Фрейлих в отчаянии хватался за голову. Он ничего не мог понять. Сначала он сердился, вымещал все неудачи на подчиненных, а потом притих, стал безразличен ко всему, часто выгонял всех и долго сидел в одиночестве.

Дела шли совсем не так успешно, как он рассчитывал. Уже десятый день боев, а результаты пока везде одинаковые: сотни убитых и раненых ежедневно. Вышли из строя почти все танки. Наступательный дух солдат и офицеров сошел на-нет.

Фон-Фрейлих вызвал обоих венгерских генералов, долго, как мальчишек, распекал их и приказал немедленно выехать на места военных действий. Через сутки один из генералов вернулся. Он походил на сумасшедшего и что-то бормотал о пережитых ужасах. Второго не довезли даже до города: он подорвался на мине.

Фон-Фрейлих ежедневно бывал на месте сражений. Ехать по дорогам он не отваживался и вылетал на самолете. Он пытался руководить боями, но из докладов офицеров и из того, что сам видел с самолета, он ничего не мог понять.

Из Берлина пришел строгий приказ: военные части, посланные в его распоряжение, немедленно отправить на фронт. Требовали также официального сообщения о полном уничтожении партизан. Это не на шутку взволновало фон-Фрейлиха. Он-то знал, что партизаны еще не разбиты! Он как раз намеревался просить еще две дивизии, и приказ этот был для него ударом обуха по голове. Промолчав о подкреплении, он умолял хоть на несколько дней отсрочить отправку на другой фронт приданных ему войск. Но на его просьбу ответили категорическим отказом. Он притворился, что не получил повторного приказа.

Сегодня на фон-Фрейлиха свалились новые неприятности. Авиаэскадрилья, даже не уведомив его, вылетела из города. Теперь фон-Фрейлиху не на чем было летать в район боев. К тому же он получил убийственное сообщение: не только не удалось разгромить главные силы противника, а, наоборот, окруженные партизаны, перейдя в наступление, уничтожили один из самых боеспособных полков фон-Фрейлиха.

— Проклятье! — кричал фон-Фрейлих, бегая по кабинету. — Генералы! Полковники! С мужиками не сумели расправиться!..

У него вдруг появилось воинственное намерение — самому выехать в район боев и повести своих солдат в атаку. Но, вспомнив о венгерском генерале, он несколько остыл, а немного погодя и совсем оставил мысль о выезде к войскам.

Покою не было. Из Берлина пришла новая телеграмма. В ней сухо приказывалось немедленно отправить на фронт задержанные им дивизии, а самому прибыть в Берлин с отчетом.

У фон-Фрейлиха поползли по спине мурашки. Черт возьми, воевал с генералами, фельдмаршалами, знаменитостями европейскими, гнал их, как стадо овец, брал в плен, а здесь… свет перевернулся вверх дном! Не может разбить толпу мужиков!

Фон-Фрейлих чувствовал, что тонет. Он понимал: спасти его может только одно — победа над партизанами. А для этого необходимы твердые, решительные меры. Но кто может проявить здесь твердость и решительность, кроме него самого?

Фон-Фрейлих приказал подать машину. Все офицеры обязаны выехать с ним в район боевых действий. Он решает взять с собой даже венгерского генерала. Потом он садится и пишет короткую радиограмму. Написав, долго смотрит на бумагу. Он доволен. Как удивятся и как поражены будут через несколько минут в Берлине! Как гром, оглушат их слова: «Партизаны разбиты. Через три дня после переформирования части отправляю на фронт».

Он вышел на улицу. И даже остановился от неожиданности: из-за дома резко подул холодный, пронизывающий ветер. Сразу померкло солнце, отступила весна. Его никогда, даже во сне, не беспокоили призраки сожженных в освенцимских печах, но на этот раз он вздрогнул, словно почуял за плечами холодное дыхание смерти. Он отогнал от себя неприятные мысли, поднял воротник и забрался в большую машину.

…Колонна была уже на окраине города. Автомобиль фон-Фрейлиха шел третьим.

По обе стороны дороги мелькали руины, полуразрушенные пустые домики. Вдали темнел лес. Над ним поднимались клубы дыма. Землю пригревало весеннее солнце, но оно казалось фон-Фрейлиху совсем не таким ярким и теплым, каким привык он его видеть в своем имении.

…Нужно ли было ему ехать? Разве спасет дело его присутствие? Если до сих пор войска ничего не смогли сделать, то что может сделать он, фон-Фрейлих? Может быть, отправить туда всех, а самому вернуться назад?..

Он невольно коснулся рукой плеча шофера, и тот, по опыту зная, что означает это движение, сбавил газ.

Тем временем фон-Фрейлих обдумывал, как объяснить причину своего возвращения в город. Ах да, он совсем забыл об одном важном деле… Пусть господа офицеры не беспокоятся… И он твердо взял шофера за плечо.

…В это утро Мишке удалось найти на окраине города надежное убежище в руинах большого дома вблизи дороги. Ночью он заложил на безлюдном шоссе несколько мин. Эти мины были рассчитаны не на первую проезжающую машину. Две, три, пять машин пройдут через каждую, и только какая-нибудь из следующих взлетит в воздух… Мишке хотелось собственными глазами увидеть результаты своей работы. Когда тянешь за шнур и видишь, как рвется мина, разнося на куски врага, тогда только ты совершенно уверен, что это твоя работа.

Старательно замаскировав мину, он протянул от нее шнурок до самого своего укрытия среди руин.

Он ждал. Уже прошло из лесу несколько машин с трупами и ранеными. Эти не интересовали Мишку — они уже и так отвоевались. Он ждал другой добычи. И когда увидел легковые автомобили, сразу понял, что надо действовать. Когда машины приблизились, ему в глаза бросилась третья. Через открытое окно этой машины он заметил высокую генеральскую фуражку. Мишка крепился, чтобы не потянуть шнур раньше времени.

Так встретились они — старый волк, опытный убийца Вильгельм-Фридрих-Отто фон-Фрейлих и украинский юноша, комсомолец Михаил Мирончук.

Мишка не вздрогнул и не испугался, увидев приближение генерала. Он знал: ему, Мишке, принадлежит будущее, жизнь; это ему по-весеннему ярко светит солнце. А фон-Фрейлих похолодел, словно почуяв за плечами смерть.

Машина пошла медленнее. Мишка, не переводя дыхания, выждал, пока она подойдет к назначенному месту, и с силой потянул шнур…

К новым победам!

Первое мая!

В этот весенний солнечный день радовались не только партизаны, радовался с ними и Соколиный бор. Он буйно зазеленел и приветливо шелестел своими ветвями, приветствуя дорогих гостей.

…Ночью вернулись Александра Ивановна и Виктор. Не зная, что партизанский штаб и значительная часть отряда остановились в Соколином бору, они направились к Днепру. По дороге их встретили разведчики и проводили в штаб.

В боях не пришлось подумать о незаметной партизанке и синеглазом мальчике.

Иван Павлович встретил разведчиков мягким упреком:

— Где ж вы так задержались?.. Ну-ну, входите.

Он пошел им навстречу, крепко обнял Александру Ивановну, а Виктора подхватил и поднял на руки:

— Ну как, Виктор, не устал в дороге?

Александра Ивановна любовным взглядом смотрела на Виктора, ставшего ей родным сыном.

— О, он у меня молодец! — похвалила она мальчика. …Несколько позже они сидели за столом. Перед командиром лежала карта. Александра Ивановна и Виктор припоминали, через какие села и районы они шли, где что видели и слышали. При этом выяснилось, что Виктор не только выносливый и неутомимый, но и сообразительный разведчик. Он обязательно добавлял что-нибудь такое, чего не помнила Александра Ивановна, а потом снова внимательно слушал, громко посапывая своим коротким носом.

Когда Александра Ивановна в чем-нибудь ошибалась, Виктор энергично возражал:

— А вот и не так! Разве это было в Макаровке? В Макаровке совсем немцев нет. Это в Марковке было.

Александра Ивановна припоминала: да-да, Виктор говорит правду.

После того как Александра Ивановна и Виктор пошли отдыхать, Иван Павлович обратился к комиссару:

— Вот видишь, Михаил, как наши разведчики работают! Попробуй каким-нибудь другим путем добыть такие сведения.

Комиссар был вполне согласен с Иваном Павловичем. Подумав, он сказал:

— Придется послать в эти районы боевую группу.

— Обязательно пошлем, — сказал командир. — А сейчас все сведения нужно передать в Москву.

Василек, Мишка и Тимка снова были в своем Соколином бору. Только теперь уже не одни, а с партизанами.

Рассвело, когда партизаны вступили в Соколиный бор. Утомленные трудной переправой через Днепр и долгим переходом, люди, не теряя времени, легли отдыхать; только часовые похаживали по лагерю.

Нашим друзьям было не до сна. Они в Соколином бору! Сердца их бились радостно.

Соколиный бор гостеприимно принял их в тот день, когда к селу подошли фашистские захватчики и убили Савву; в Соколином бору встретились они с партизанами: Соколиный бор верно хранил их самую большую тайну — тайну подпольной землянки…

Сколько уж времени прошло с того дня, как мальчики впервые обосновались в лесу! Узнает ли их теперь Соколиный?.. Ведь теперь это не те неопытные ребятишки, которые в первую ночь боязливо разжигали костер.

Иным стал и Василек. Только по глазам разве можно его узнать. Трудную школу прошел Василек, вырос, окреп, научился настоящей военной мудрости… А Мишка? Разве это тот подросток, что был когда-то таким нетерпеливым и всегда возражал Тимке? Он теперь комсомолец, опытный минер. О, он сейчас не станет спорить попусту с Тимкой!.. Не потому, что Тимка остался таким, как прежде. Вырос и Тимка, но все же… не вышел еще из пионерского возраста. Ему и с Мишкой дружить хочется — и он старается быть серьезным, и с Виктором он не против подурачиться. А впрочем, Тимка тоже неплохой разведчик. Молодец! А через год-два подрастет — комсомольцем станет.

В то время как в лагере каждый только и думал о том, чтобы отдохнуть, неразлучные друзья шли по Соколиному бору. Соколиный выглядел не таким, каким они представляли его себе раньше. Если еще год назад он казался им непроходимым и огромным, то теперь он выглядел рощицей по сравнению с теми лесами, которые пришлось проходить друзьям, и особенно Васильку.

Но все же Соколиный бор был им дороже всех лесов. Они шли молча, и в памяти каждого вставали недавние дни. Сколько передумал о своем Соколином Василек в тюрьме! Казалось, уже никогда не придется побывать в нем, но вот снова идет он бором, приглядывается к каждой тропинке, к каждому дереву…

Казалось, страшная буря прошла над лесом. Перебитые деревья тянулись в небо своими полузасохшими стволами, слезились незажившие раны, но лес жил. С приходом весны снова все зазеленело, и земля опять покрывалась густой травой.

Друзья, не сговариваясь, направились к своей землянке.

Идти было трудно. Дорогу преграждали сваленные минами и снарядами деревья. Часто приходилось обходить глубокие воронки.

Вот знакомый дуб… Роскошный ореховый куст… Вверх тянется молодой папоротник. Под кустом — сухая трава, хитро, как на сорочьем гнезде, переплетенная ботва. Заметно примята старая трава.

Ребята остановились. Здесь была их землянка. Казалось, кто-то недавно был тут, чьи-то ноги протоптали сюда дорожку. Мальчики переглянулись между собой, и на мгновение им припомнилась та осень, когда они так же осторожно подходили к своей землянке.

Василек решительным движением откинул сплетенную из лозы дверцу. Из черной дыры потянуло знакомым запахом, как будто здесь кто-то недавно жег свечку.

Они спустились в землянку. Зажгли спичку. В землянке все было таким же, как прежде: тот же стол, на столе — огарок свечи. Когда зажгли свечу и тусклый огонек озарил землянку, мальчики увидели на стене портреты Ленина и Сталина.

И показалось ребятам, будто они впервые собрались в своей землянке после того, как построили ее.

Долго сидели они в торжественном молчании…

Партизаны строились на поляне. К знаменосцам, гордо держа в руках пионерское знамя, присоединился Виктор.

Из репродуктора доносился голос диктора, читавшего приказ вождя:

— «…Партизанам и партизанкам — поднимать советских людей на вооружённую борьбу против немцев, всемерно усиливать помощь наступающей Красной Армии, громить тылы и штабы врага, спасать советских людей от истребления и угона их на каторгу в Германию, беспощадно уничтожать немецко-фашистских мерзавцев!..»

Иван Павлович с любовью оглядывает ряды партизан. Тысячи людей стоят в первомайской колонне. Развеваются алые знамена, над ними сияет весеннее солнце, синеет неоглядная небесная лазурь. Вокруг тишина. Звучат в Соколином бору мудрые сталинские слова.

Нет среди партизан Лени Устюжанина, юной Аленки, неугомонного Бидули, Ивана Карпенко и еще многих товарищей, погибших смертью храбрых в последних боях. Но командир видит много новых людей — честных и открытых лиц, ясных глаз.

— «…Воины Красной Армии, партизаны и партизанки! Вперёд, за полный разгром немецко-фашистских захватчиков!..»— доносится из репродуктора.

«Ничего не пожалеем, дорогой товарищ Сталин! Даже жизни своей!» говорил, мысленно обращаясь к вождю, комиссар.

«Даже жизни своей!» думал каждый партизан, а перед глазами стояли дорогие образы Лени Устюжанина, Бидули, Карпенко…

— …Мы клянемся перед Отчизной и народом, перед вами, товарищ Сталин, что приказ выполним с честью! — от имени всех партизан произносил слова торжественной клятвы комиссар.

Ветер развевал алые знамена. Мимо трибуны проходили закаленные и возмужавшие в боях партизаны — сильные, загорелые, решительные.

Капитан Макаров стоял рядом с Иваном Павловичем. Сегодня он должен был ехать в другой партизанский отряд. Там тоже нужна была его помощь Так приказала Москва.

Ему жаль было расставаться с этими людьми. Он думал о том, что никогда не забудет их и встретится с ними в день Победы.

Мимо трибуны проходят Василек, Мишка, Тимка, Алеша, Виктор… Капитан Макаров любовно машет им рукой и громко кричит:

— До свиданья, друзья! До скорой встречи!