Тайна старой монеты

Глава первая

Сегодняшний день был особым — Александр Васильевич Зарецкий закончил многолетний труд по истории денежной системы Древней Руси. Откинувшись в кресле, он закрыл глаза. Осталось написать предисловие. Собственно, оно уже давно созрело в его голове и начиналось так: «Астрономы утверждают, что свет погасших звезд доходит до земли через миллионы лет. Мы так никогда и не узнали бы о существовании этих звезд, если бы их свет не дошел до земли. Монеты, подобно лучам солнца и свету звезд, — посланцы давно ушедших в прошлое цивилизаций, народов и держав. Монеты видели греческих гоплитов, грудью закрывавших фермопильский проход от персов, непобедимые фаланги Александра Македонского, завоевавшие полмира, смерть Цезаря и триумф Августа, скифскую конницу у стен Ольвии и великую победу русских в Куликовской битве. Как исторический источник, монета значительно превосходит все другие предметы коллекционирования. А сама нумизматика, родившись из собирания старинных монет много веков назад, вышла за узкие рамки собирательских увлечений и превратилась в отрасль исторической науки.» Да, пожалуй, именно так он и начнет...

— Послушай, дед, — прервал его размышления внук. — Ты, конечно, в курсе этой таинственной истории с монетами императора Константина?

— А что тебя, собственно, заинтересовало? — удивился старый профессор. — Насколько я помню, ты всегда довольно иронично относился к моему увлечению.

— Прости, — Андрей хитро прищурился, вылитый дед, потом вздохнул. — Я просто почувствовал, что только с твоей помощью могу подрезать крылышки одному не в меру самоуверенному типу.

— Я не совсем улавливаю связь... — виновато признался Александр Васильевич.

— Максуд Рустамович заболел, и теперь нас дрессирует ассистент кафедры Завалишин, весьма импозантный субъект, внешние данные которого привлекают всю женскую половину нашей группы. Что же касается интеллекта...

— Вообще, подрезать крылышки нужно без посторонней помощи. И уж наверняка он знает больше тебя, — прервал речь внука Зарецкий.

— Ты знаешь, я не уверен. Женька Кариев из параллельной группы говорит, что Завалишин на семинаре рассказывал содержание фильма «Звезда пленительного счастья» — о декабристах. Согласись, если преподаватель черпает знания с экрана, он обречен...

— И все-таки, Андрюша, печально, что ты хочешь знать не для того, чтобы знать, а лишь для того, чтобы покуражиться.

— Просто ты хочешь погасить мою тягу к знаниям, — обиделся внук.

— Ладно. Изволь, расскажу. Только сначала поешь винограду — тебе необходима глюкоза.

Александр Васильевич пошел на кухню, достал из холодильника виноград, тщательно вымыл его и вернулся в столовую. Он поставил виноград перед внуком, сел в кресло, откинул голову на спинку, прищурился.

Андрей посмотрел на деда и понял, что тот не вымолвит ни слова, пока он не начнет есть. Тяжело вздохнув, внук с неохотой бросил в рот несколько ягод.

— Итак, тебе, разумеется, известно, что в результате дворцового переворота в 1801 году был убит император Павел и корона перешла к его старшему сыну — Александру I. Но поскольку брак Александра был бездетным, наследником престола стал второй сын Павла — Константин. После смерти Александра никто не сомневался, что престол займет Константин, хотя здесь были свои сложности. Почему ты не ешь?

— Ем, ем, дед, ты не отвлекайся.

— Так вот... Константин — случай по тем временам уникальный — развелся с женой-принцессой и женился на графине Грудзинской, не принадлежавшей к владетельному роду. Но лишь несколько человек знали, что еще в 1818 году он отказался от права на престол. Акт его отречения и манифест Александра, назвавший наследником престола третьего брата — Николая, хранились в секретном пакете, распечатать который надлежало после смерти Александра. Подай мне нитроглицерин, он там, на тумбочке. — Зарецкий часто задышал, закрыл глаза.

— Ты что, дед? — испугался Андрей и кинулся за лекарством. — Может, врача вызвать? — взволнованный, протягивал он трубочку с нитроглицерином.

— Ничего, сейчас пройдет... — Помолчал с минуту. — Все. Уже легче... Итак, 27 ноября, через час после того, как курьер из Таганрога известил о кончине императора, Николай принял присягу Константину. А еще час спустя в Государственном Совете был вскрыт пакет с манифестом.

Профессор встал, прошелся по комнате, остановился у окна и открыл форточку. Несмотря на поздний час, было душно.

— Вскоре из Варшавы, где к тому времени уже десять лет жил Константин, прибыл младший брат — великий князь Михаил, подтвердивший категорический отказ Константина от престола. — Профессор вернулся к своему креслу и тяжело опустился в него. — Представляешь, а ведь ему уже присягали Москва и вся огромная Россия. В книжных лавках продавались портреты императора Константина, правительство действовало от имени императора Константина. Во дворце воцарилась атмосфера растерянности, страха. Константина просили ехать в Петербург и лично подтвердить отречение, но он отказался. Напряжение достигло предела. 12 декабря Николай получил сообщение о раскрытом заговоре и готовящемся восстании. Восстание прогремело в Петербурге 14 декабря — в день, назначенный для присяги новому императору. Царствование Николая началось с кровопролитий и казней. А медальеры петербургского Монетного двора трудились над штемпелями рубля Константина, когда под гром пушек и свист картечи на Сенатской площади рухнул величественный замысел дворянских революционеров и потерпел провал маленький угоднический расчет чиновников, мечтавших отличиться перед императором.

— И что, эти монеты так и не были в обращении? — спросил Андрей.

— Да их было отлито всего несколько штук, пробные экземпляры. Они-то и имеют необычайную нумизматическую ценность... Ты, в конце концов, доешь виноград?

Андрей съел еще несколько виноградин. Только после этого Александр Васильевич подошел к тумбочке, где хранилась его коллекция, достал небольшую коробочку и извлек из нее монету.

— Вот, посмотри.

— Она! — восхитился Андрей.

Александр Васильевич внимательно, несколько настороженно следил за тем, как внук разглядывает монету. «Он должен, наконец, все узнать», — решил вдруг Зарецкий и стремительно направился в свой кабинет. Через несколько минут вышел, держа в руках папку.

— Наверное, тебя заинтересует загадочная — если хочешь, во многом таинственная история этой монеты. — Александр Васильевич протянул внуку папку.

— Что это?

— История этой монеты. Я пытался облечь ее в художественную форму...

С новым начальником отдела полковником Хамидовым, сменившим ушедшего на пенсию полковника Азимова, у Арслана отношения не сложились. Внешне все выглядело вполне благопристойно. На совещаниях отдела Хамидов всегда интересовался мнением Арслана, подчеркивая тем самым, как высоко он ценит его. Однако Арслан отчетливо понимал, что все это напускное, неискреннее. Хамидов был прямым антиподом Азимова, под руководством которого Арслан сформировался как следователь.

— Понимаешь, — сказал как-то Арслан Соснину, — он не случайно со мной чрезмерно любезен. Просто он считает, что я болезненно воспринял его назначение, потому что сам рассчитывал на это место.

— А что? По мне, так иначе и быть не должно. С твоими-то знаниями да опытом...

— Неужели и ты, Коля, считаешь, что мне это нужно? — в голосе Арслана слышалась досада.

— Как это не нужно? — возмутился Николай. — Да если хочешь знать, стремление к служебному росту — это, это...

— Я согласен: продвижение по служебной лестнице — заманчивая перспектива, но только не для меня. Следователь, как я это мыслю, призван выполнять функции воспитателя, педагога, а педагог и администратор — понятия несовместимые. Понял? И ни к чему мне административно-начальственные должности.

— Прости, — Соснин безнадежно махнул рукой, — я-то к твоим завихрениям человек привычный, а Хамидову, да и другим, это наверняка не понять. Итак, твое кредо — следователь, а администраторами пусть назначают тех, кто в следствии не волокут. Верно я понял? Считаю своим долгом предупредить тебя, Арслан Курбанович, что при сложившихся обстоятельствах необходимо срочно осуществить комплекс профилактических мероприятий, дабы уберечь твою ВНС.

— Что? ВНС? — не понял Туйчиев.

— Вегетативную нервную систему, то есть, — растягивая каждое слово, произнес Николай. — Учитывая вашу занятость теоретическими проблемами исследований «кто есть кто», беру это на себя.

На следующий день Соснин принес в кабинет Туйчиева аквариум, в котором плавали яркие рыбешки, и, не говоря ни слова, переставил телефон, а на его место установил этот завораживающий сосуд. Арслан недоуменно следил за действиями друга. Лишь когда Николай с чувством исполненного долга сел и закурил, Туйчиев тихо спросил:

— Что все это значит?

— Первое мероприятие по защите твоей нервной системы, — невозмутимо сказал Николай. — Учти, оно имеет прямое отношение к эмоциям.

— Мне кажется, что кто-то из нас... — Арслан выразительно покрутил пальцем у виска.

— Ты, Арслан, почаще смотри на рыбок, и тебе ничего казаться не будет.

— Может, объяснишь — к чему все это?

— Вот это другой разговор. Объясняю популярно. Ученые установили, что аквариумные рыбки успокаивают нервную систему. Ты у нас в министерстве видел в холле аквариумы? — Арслан утвердительно кивнул. — Ты думаешь, это для интерьера? Глубоко ошибаешься. Работа наших коллег, как тебе известно, требует больших затрат нервной энергии, а рыбки помогают ее восстанавливать. Скажем, ничего у тебя не получается с делом, ты нервничаешь. Несколько минут наблюдений за рыбками, и ты полностью восстанавливаешь работоспособность.

Так и прижились рыбки в кабинете Арслана, а Николай всякий раз, когда входил в кабинет, спрашивал, кивая на аквариум:

— Помогает?

— Еще бы! Только благодаря им держусь.

До назначенной встречи у Зарецкого оставалось еще два часа, но Владимир Константинович Барабанов стал потихоньку собираться: не терпелось похвастаться случайно приобретенной монетой. Вчера он прилетел из Самарканда, куда ездил по делам службы, и вот там два дня назад, когда он направлялся в гробницу Тамерлана, ему на голову упал нетяжелый пушистый предмет. Он остановился и с удивлением обнаружил обыкновенную лянгу, в какие обычно играют мальчишки. Он посмотрел по сторонам, хозяева лянги, их оказалось трое, робко выглядывали из-за огромного карагача. Старшему было лет восемь

«Вот я вам!» — погрозил Барабанов, сжимая в руке пушистый комочек.

Мальчишки стояли на почтительном расстоянии в надежде на милость. Прежде чем вернуть лянгу, Барабанов раскрыл кулак и обнаружил: грузилом служила полуистертая монета, ему не известная. В двух местах она была проколота насквозь и медной проволокой привязана к лохматому куску. Что-то внутри подсказывало Барабанову, что отдавать находку не следует, но ведь это будет несправедливо.

«Кому эскимо, свежее эскимо! Па-а-дходите!» — услышал он надрывный крик молодого чубатого парня, толкавшего перед собой тележку.

Мелочи в кармане оказалось как раз на три порции, так что разменивать пятирублевку не пришлось, и Барабанов протянул малышам три палочки. Мальчишки не заставили себя долго ждать, подбежали и с достоинством взяли мороженое.

— Я беру ее себе, хорошо? — спросил Владимир Константинович и положил лянгу в карман.

Мальчишки дружно закивали, вполне удовлетворенные обменом.

...В комнату вошла Полина.

— Володя, ты не будешь меня ругать? — жена прильнула к нему, погладила по голове, сняла с пиджака пушинку.

— А что? — насторожился Володя, Владимир Константинович. Мало ли чего можно ждать после такой преамбулы.

— Пока ты был в командировке, я решила сделать тебе сюрприз. Знаешь, сейчас очень модны серебряные комплекты. Посмотри, какая прелесть! — Полина, восторженная, крутилась перед мужем, чтобы он мог оценить украшения. Вот только теперь-то он их и заметил.

— Ты продала золотые украшения, чтобы купить серебряные? — высказал фантастическое предположение Барабанов.

— Я нашла изумительного ювелира, — не считая нужным отвечать на нелепые вопросы, спокойно сказала Полина. — Он любезно согласился за сто пятьдесят рублей...

— За сто пятьдесят?!! — У Барабанова перехватило дух, будто высоко взлетел на качелях.

— Это даром, Вовочка, другие берут дороже. Я отдала ему десертную ложку...

— Как, еще и наше серебро? — неудержимо с качелей летел теперь вниз Барабанов.

— Представляешь? На голубое поле бирюзы, огранованное ползущей серебряной змеей, опускается виноградная гроздь с лепестками. Камни Вера мне уступила за бесценок. По тридцати рублей за штуку. Два камня — на серьги, один — на перстень.

Так... Ясно... Змея и виноград. Постой-постой... Как там у Эзопа? «Лиса и виноград?» Сколько же все это стоит? Его умение безошибочно молниеносно складывать в уме пятизначные числа, умение, которым он так гордился, сейчас отказало ему: он не мог сложить все названные женой числа, чтобы узнать, наконец, стоимость украшений.

— А почему три камня? — спросил он, из последних сил демонстрируя наивность. — Ведь нужно четыре.

— Четыре? — удивилась Полина, и капкан захлопнулся.

— Два — в уши, один — на палец и один — в нос. Помнишь, на острове Пасхи в «Клубе кинопутешествий»?

— Не болтай глупости, — строго оборвала жена. — Если жалко — так и скажи. Подумаешь, какая-то никчемная монета — три копейки ей красная цена в базарный день.

Змея сползала с ободка серьги, шипела, словно изготавливалась к прыжку. Холодея от предчувствия надвигавшейся катастрофы, Барабанов зажмурился. Спрашивать страшно, но оставаться в неведении еще страшней. Может, ему послышалось?

— Ка-к-кая монета? — с трудом вымолвил он.

— Да я тебе вот уже час как толкую: ложки не хватило, я взяла у тебя в кляссере монету. Там были две совершенно одинаковые, я и подумала: зачем тебе две?

Змея, шипя, ужалила его и снова взобралась на ободок серьги, а он как-то неловко, боком, начал оседать на диван.

— Вовочка! Что с тобой? Что с тобой, Вовочка? — запричитала Полина, бережно подложив под голову мужа шелковую подушку. — Тебе плохо? Сердце? Капли дать? — Она накапала сорок капель валокордина, присела рядом. — Эти командировки тебя доконают. Может, «скорую» вызвать?

— Возможно, она уже не успеет... — прохрипел Барабанов.

Лишь через час он пришел в себя и отправился к Зарецкому.

Примерно в то же время в другом конце города собирался в гости к Зарецкому еще один человек — нумизмат Виталий Николаевич Петрунин, преподаватель математики индустриального техникума. Собственно, ему еще до конца не было ясно, состоится ли визит. Высокий, худощавый, начинающий седеть брюнет, он стоял у трюмо и нервно пытался завязать галстук, — у него ничего не получалось, плохое предзнаменование. Дикая ситуация: чем старше он становился, тем больше ограничивалась его свобода. Прямое нарушение конституционных гарантий, думал он. Виталий Николаевич женился поздно, и поэтому процесс привыкания к оковам супружества проходил у него болезненно. Привыкший распоряжаться собой и своим временем по собственному усмотрению, он внезапно оказался перед выбором — выдерживать изнурительные сцены Нины Сергеевны или сидеть, словно на привязи, дома. Жена справедливо полагала, что ему должно быть интересно с ней. Домоседка, она удивлялась, какие дела могут влечь супруга и уводить от уютного семейного очага. Его хобби вызывало искреннее недоумение: взрослый мужчина возится с какими-то никчемными медяшками. И несмотря на неоднократные объяснения, она упорно называла его почему-то филамизматом, а он, естественно, возмущался.

Несколько месяцев назад его институтский сокурсник Клим Сорокин устраивал мальчишник, и Виталий Николаевич с сожалением сказал: «Я не смогу: до́ма, знаешь...» — И многозначительно махнул рукой.

Клим удивился:

«Ну ладно, на холостяцкую вечеринку тебя не пустят, но на свадьбу-то разрешат пойти?»

«Какая свадьба?» — не понял Петрунин.

«Сейчас мы тебе выпишем увольнительную. — Сорокин подошел к газетному киоску и купил открытку с изображением на ней двух обручальных колец. — У вас на работе есть холостые или незамужние члены коллектива?»

Выяснилось, что есть. Сорокин тут же заполнил четким чертежным шрифтом приглашение на «торжество по случаю бракосочетания Сергея и Веры».

«Адрес укажем подальше, в новом микрорайоне с непроторенными автобусными маршрутами. Скажешь, грязища там по колено, а таксисты не хотят везти: обратно порожняком надо ехать. Ты же сам говорил, что жена никуда не ходит, не любит ходить. Вот тут ты сразу двух зайцев убьешь. Тогда уж точно не поедет — это во-первых, а во-вторых, посидим капитально. Потом скажешь — выбраться не смог на большую землю».

Все прошло гладко, в строгом соответствии со сценарием Сорокина. Петрунину понравилось, и он еще несколько раз выписывал себе увольнительную на свадебных открытках. Но месяц назад отработанный до мелочей вариант дал сбой, причем по его вине. Днем позвонил Сорокин, намечалась пирушка.

«Ты знаешь, Нинуля, — протягивая приглашение, пожаловался Виталий Николаевич, — эти свадьбы мне начинают надоедать. Да и расходы на подарки. А не идти нельзя. Кровная обида будет».

«Позволь, — жена подозрительно вскинула брови. — Вера и Сергей? Да ведь ты уже был на этой свадьбе. Месяца три назад. Я и адрес запомнила».

Угораздило же! Надо срочно искать выход.

«Понимаешь, я и говорить-то тебе не хотел. Не повезло Сереге. Первая жена через месяц ушла от него».

«И он так быстро оправился от удара?»

«Молодежь сейчас вся такая, долго не печалится», — заверил Виталий Николаевич.

«А он что, специально выбрал девушку с таким же именем, как у первой жены?» — невинно осведомилась Нина Сергеевна.

«Наверное, просто совпадение, — после некоторого раздумья сказал Петрунин. — А может, просто захотел, чтобы напоминала. Хотя, — спохватился муж, — чего напоминать-то, если ушла».

И тут жена сделала ход конем.

«Хорошо, — решила она. — Пойдем».

Его как током ударило.

«Ты тоже?» — тихо удивился Петрунин.

«Почему бы и нет? Ведь здесь написано «Приглашаем Вас с супругой». Я пошла собираться».

«Да, да, конечно», — от волнения согласился муж.

Но тут же пришлось признаться во всем, и с тех пор он прочно — может и навсегда — вышел из доверия. Однако сегодня он идет к Зарецкому: это не пирушка, а серьезный разговор. Но Нина Сергеевна на высоких тонах все пилит и пилит его.

Наконец он прибегает к последнему средству.

«В искусстве средних веков гнев аллегорически изображался в виде женской фигуры с петухом за пазухой и розгами в руке».

Она на секунду затихает, украдкой бросает взгляд в зеркало и, не обнаружив никаких «аллегорических» признаков, кричит ему в открытую дверь:

«Тебе придется выбирать между мною и ею!»

«Ею — это кем?» — спрашивает он уже с лестницы

«Филамизматикой твоей...»

«Я выбираю ее», — негромко, но внятно объявляет он и в ярости вылетает на улицу.

Проще, чем всем, было выбраться к Зарецкому Игорю Павловичу Мезенцеву. У него, старого холостяка, в избытке имелось той самой свободы, о которой мечтал Петрунин и давно забыл Барабанов.

Коллекционированием монет Мезенцев увлекался еще в студенческие годы. После окончания гидротехнического факультета ему предложили выбор: Голодная степь или должность инженера в проектном институте. Променять городскую квартиру на неустроенный быт целинника? Нет уж! Хоть там и была перспектива роста, но это еще бабушка надвое сказала. Журавль-то в небе, а синица вот она, здесь, в руках. Правда, Санька Никонов, однокашник, поехал осваивать степь, а сейчас работает директором того самого института, в котором трудится Игорь Павлович. А он достиг потолка — главный инженер проекта — ГИП. Грамотен, добросовестно служит, на хорошем счету у начальства. Всё вроде бы в порядке, но ГИП — тоже руководитель. Пусть мини-коллектива — но решения принимать хоть иногда, да надо. А характер у него не таков.

Игорь Павлович собирался неторопливо: погладил рубашку, галстук, аккуратно повесил их на спинку стула. В квартире поддерживался идеальный порядок, все блестело благодаря его стараниям. В юности он не любил заниматься хозяйством и научился уклоняться даже от тех небольших поручений по дому, которые изредка давала ему мать. После смерти матери он несколько недель не убирал в квартире, потом все-таки навел порядок, и большая квартира засияла. Мезенцев постепенно привык к домашним заботам. Одиночество не тяготило его. Правда, лет пять назад он начал встречаться с Верой Алексеевной — врачом-косметологом, ходил с ней в театр, кафе и однажды вечером пригласил ее домой. Женюсь, подумал он на следующий день, обязательно женюсь. Но в этот день не решился сделать предложение, а потом и в голову ему не приходила подобная мысль.

...Стало темнеть, но когда Порфирий вошел, чтобы зажечь свечи, граф махнул на него рукой, и старый слуга, тяжело переставляя опухшие от ревматизма ноги, удалился, неодобрительно покачивая головой.

Уже третий день граф никого не принимал, почти не прикасался к еде. Целыми днями он просиживал в кабинете, перебирая бархатные кляссеры своей знаменитой коллекции, а по вечерам уезжал к морю и оставался там до глубокой ночи. У него ничего не болело, но он отчетливо сознавал, что эти дни — последние в его жизни. Страха не было, скорее любопытство. Грехи замаливать — поздно. Да и какой смысл, если в суетной жизни он редко вспоминал о всевышнем? Граф раскрыл кляссер, осторожно взял монету, поднес ее к плохо видящим глазам. Уголки губ тронуло слабое подобие улыбки — эта монета обладала волшебным свойством приводить его в хорошее расположение духа. Тускло поблескивающий в сумерках медальный профиль Константина Павловича был величествен и загадочен. Он подышал на монету, протер бархаткой, аккуратно положил на место, затем дернул за шнур звонка.

— Вели заложить карету, — приказал он возникшему в дверях Порфирию.

— Слушаю-с, ваше сиятельство.

Прошло уже более часа с тех пор, как старый граф приехал сюда, отпустил карету и остался в этот поздний осенний вечер на безлюдном приморском бульваре. Последнее время он все чаще ощущал глубокую потребность побыть наедине со стихией, которая заворожила его еще в детстве, когда он впервые увидел зеленые волны.

Море штормило. Холодный, пронизывающий ветер гнал по бульвару пожухлые листья. Зябко кутаясь в потертую шубу, граф неотрывно смотрел на фантастические, похожие на крылья сказочного дракона волны, монотонно разбивающиеся о берег. Три года назад он вышел в отставку и приехал сюда доживать свой век. Он успел полюбить этот город, его живописные широкие улицы. Любимым местом стал бульвар с неумолкающим гомоном порта. Здесь на рейде бросали якоря корабли со всех концов света. Здесь широкая лестница спускалась к морю и словно не обрывалась у воды, а шла прямо в царство Нептуна.

Здесь многое напоминало Марсель, где он прожил восемнадцать лет: улицу Ла-Канбьер, изумительную набережную Корниш, Старую гавань, церковь Сен-Виктор. Старый граф горько усмехнулся: вот как давно не был он дома — даже родные места напоминают ему Францию.

«В чем преимущество прошлого перед настоящим и будущим? — думал он. — В том, что из прошлого можно выбрать то, что тебе нравится».

...Со звонким криком сорвался и низринулся с крутого склона выводок красных куропаток с нежно-белым подбоем крыльев. Сеттер Нерон неподвижно, как изваяние, горящими глазами следил за птицами. Граф плавно спустил курок, грохнул выстрел, за ним другой. Птица перевернулась в воздухе и упала вниз, в каменистую осыпь. Скользя и обрываясь на крутизне, Нерон кинулся к ней и жадно схватил добычу. Но в ту же минуту раздался еще выстрел, и рядом упала вторая куропатка. Сеттер бросился к ней. Граф быстро перезарядил ружье и подождал: не запоздала ли какая-нибудь неосторожная молодая птичка. Через минуту он окликнул собаку, а та никак не могла решить, какую из убитых птиц нести раньше. И вот, со звонким тиликаньем и взмахами коротких крыльев сорвалась еще одна куропатка и тут же свернулась от меткого выстрела, разбросала по воздуху перышки.

Сзади послышался стук копыт. Граф оглянулся. По узкой, опоясывающей лес тропинке прямо на него летел шоколадный в яблоках скакун, в седле уверенно сидела белокурая амазонка в малиновом платье.

Граф бросил ружье, подхватил поводья, похлопал разгоряченного коня.

— Наконец-то, Юлия. Я уж отчаялся, — он поцеловал ей руку, взял за талию и легко опустил на землю.

— Простите, граф, — сдерживая учащенное от быстрой езды дыхание, ответила девушка. — Я не могла раньше...

Он привязал скакуна рядом со своим, поднял ружье. Нерон укоризненно скулил, не понимая, отчего так быстро кончилась охота и отчего не ценят его труд: вот же они, все три куропатки, лежат около хозяина.

— Нерон, лежать! — Собака послушно исполнила приказание.

— Видите — какая. — Он показал на выползавшую из-за горы черную тучу. — Сейчас польет дождь, быстрей! — Взял Юлию за руку, и они быстро пошли по тропинке. Ливень настиг их, когда до дорожки оставалось метров сто, и успел основательно вымочить.

Он растопил печку, придвинул поближе к огню старинное кресло, откупорил вино.

— Садитесь, дорогая. И выпейте, — протянул ей бокал. — Иначе простудитесь.

Она послушно села в скрипучее кресло, пригубила вино. Он пристроился у ее ног, на потертой козьей шкуре. Прогремел гром, ветки нещадно били в мутное оконное стекло.

— Ну уж грома вы положительно боитесь, — улыбнулся он и тотчас строго добавил: — Извольте выпить до дна, сударыня. Вино бургундское.

Она в задумчивости покачала головой.

— Значит, так ничего и не боитесь — ни быстрой езды, ни грома? — продолжал удивляться граф.

— С вами я ничего не боюсь. — Юлия улыбнулась и тихо добавила: — Пока вы меня любите.

Он прижался лицом к ее мокрому платью, положил голову на колени, ощутил тревожащий запах жасмина и понял, что с этой женщиной он будет всегда, пока она его не покинет.

— Вы знаете, милый, — гладя его волосы, сказала Юлия, — я закрыла глаза и представила себя маленькой девочкой в карете, на коленях у меня лежит голова маленького моего брата — Мишеля. Мы очень много времени проводили с ним в детстве в карете. Странно, правда? А что делать? Отец умер, не оставив нам, шестерым детям, никаких средств к существованию. И вот с раннего утра моя красивая мама усаживала нас в огромную старую карету, и целый день мы ездили из дома одной дальней родственницы в дом другой, не менее дальней. Потом — в особняк богатого покровителя. Так выходило, что чай пили у одних, обедали у других, ужинали у третьих. В домах близких знакомых нас пускали даже в столовую, а если отношения были недостаточно близкими, тоже не беда: мама шла одна и никогда не забывала посылать что-нибудь со стола ожидавшему в карете голодному выводку. Эта кочевая жизнь доконала ее: она умерла за обедом у очередного благодетеля, и великой княгине доложили, что на мостовой в карете остались три хорошенькие девочки и три мальчика. Самую старшую она взяла к себе. Так я сделалась «фрейлиной».

Юлия помолчала, потом встала, подошла к окну, долго смотрела сквозь запотевшие стекла. Граф подошел к ней, взял за плечи, попытался обнять, но она мягко высвободилась.

— А теперь я расскажу вам, граф, как я перестала быть фрейлиной.

Он удивленно поднял брови.

— Что случилось, дорогая?

— Я сегодня упала в ноги великой княгине и просила у нее прощения и разрешения удалиться. Мы долго плакали вместе с ней... Она простила меня. Это так великодушно.

— Вы... ждете ребенка? — в его догадке мелькнул испуг. — И она это знает?..

— Да. Я назвала ей имя отца, потому что она требовала... Я не могла солгать.

Граф побледнел: его связь с великой княгиней была секретом лишь для немногих при дворе, и теперь он не мог понять, что поразило его больше — то, что у Юлии будет ребенок, или то, что великая княгиня знает имя отца этого ребенка. У него сейчас даже не хватило фантазии предсказать последствия. Но может, всё к лучшему? Ведь еще несколько минут назад он говорил себе, что не может жить без этой женщины. Да, говорил! Но одно дело говорить, и совсем другое... Завтра бал, и уж там великая княгиня даст ему бой. За что он боялся: за свое будущее, будущее блестящего кавалергардского ротмистра, фаворита, или за судьбу Юлии? Но так нельзя ставить вопрос — ведь крах его карьеры означает и прозябание для Юлии.

Заметив на себе взгляд ее полных слез глаз, он поцеловал ей руку.

— Все будет хорошо, Юлия. Вам нельзя волноваться...

В этот воскресный вечер в гостиной квартиры Зарецкого было оживленно. В последние два года такие собрания в доме старого профессора стали традицией. Раз в неделю, в субботу или воскресенье, радушный хозяин принимал коллег по увлечению — местных нумизматов. Сначала их было пятеро, но со временем осталось трое: Владимир Константинович Барабанов, Игорь Павлович Мезенцев и Виталий Николаевич Петрунин — страстные нумизматы, обладатели довольно приличных коллекций, в их коллекциях было немало редких монет. Всех их влекла сюда возможность полюбоваться ценнейшим собранием монет Зарецкого, получить высококвалифицированную консультацию, а иногда, воспользовавшись добротой хозяина, совершить выгодный обмен или, еще лучше, получить безвозмездно старинную монету.

— Итак, Александр Васильевич, вы утверждаете, что ценность коллекции определяется не ее стоимостью. Я правильно вас понял? — Барабанов улыбнулся. — Ну, разумеется, вы хотите сказать — исторической значимостью?

— Ошибаетесь, Владимир Константинович, — хитро прищурился Зарецкий. — Историческая значимость — понятие, производное от ценности. Может, Виталий Николаевич придет вам на помощь? — повернулся профессор к Петрунину.

— Системностью и полнотой собирания монет, — не задумываясь, ответил тот.

— Ну, а вы, Игорь Павлович, как полагаете? — обращение Зарецкого свидетельствовало о том, что и Петрунину не удалось правильно ответить на вопрос.

— Возрастом монет, — неуверенно предположил Мезенцев и с нескрываемым любопытством ждал реакции профессора.

— Должен всех вас огорчить: правильно ответить никто не смог. — Александр Васильевич сделал небольшую паузу. — Ценность любой коллекции в целом и каждой монеты в отдельности обусловлена их подлинностью.

— Ну, это само собой разумеется, — разочарованно протянул Барабанов.

— А известно ли вам, что фальшивомонетчики активно действовали еще в античном мире, и в последние годы с помощью нейтронно-активационного анализа удалось установить, что значительную, я подчеркиваю — значительную, долю музейных собраний составляют старинные подделки римских монет. И сегодня туристам, осматривающим исторические памятники Рима, подозрительные личности предлагают купить монеты, отчеканенные при Юлии Цезаре или Нероне. Подавляющее большинство такого рода «сувениров» — подделки, зачастую довольно искусные.

— Вы хотите сказать, что фальшивомонетчики появились сразу же, как только началась чеканка государственных монет? — спросил Петрунин.

— Я хочу сказать, что фальшивомонетчики появились одновременно с появлением денег, — уточнил профессор.

— Я где-то читал, что первые монеты стали чеканить в Древней Греции. Это правда? — поинтересовался Мезенцев.

— Последние исследования позволяют утверждать, что не верен вывод отца исторической науки — Геродота — о том, что первые золотые и серебряные монеты выбил и отчеканил легендарный цезарь Крез, богатство которого было фантастическим. Крез в VI веке до нашей эры правил Лидией — античное государство на берегу Эгейского моря. Я сейчас пойду приготовлю кофе.

Профессор встал, высокий, стройный, легкими шагами направился в кухню и через минуту-другую он вынес на подносе кофейник и крошечные чашечки из сандалового дерева. Разливая кофе, он продолжал:

— Первые монеты появились действительно в Лидии, но только гораздо раньше, где-то на рубеже восьмого и седьмого веков до нашей эры.

— Итак, мы можем считать Лидию родиной монет? — Петрунин допил кофе и осторожно поставил чашку на край журнального столика. — Ну, а где родина фальшивомонетчиков?

— Там же, Виталий Николаевич, ибо именно в этой стране был изобретен надежный способ проверки содержания золота или серебра в монетах, — ответил хозяин.

— Позвольте, Александр Васильевич, но каким образом в то время, на заре цивилизации, можно было отличить подделку от подлинного? — удивился Барабанов.

— Представьте себе. Как все гениальное, это оказалось делом простым. С этой целью стали использовать добываемый только в Лидии черный сланец — лидит. Проверка осуществлялась следующим образом: кусок лидита шлифовался, испытываемую монету тщательно протирали оливковым маслом и проводили ею черту на гладкой поверхности лидита. Рядом наносили черту «эталонной» монеты. Сравнивая цвета полос, определяли подлинность монеты.

...Позавчера на лекции он говорил студентам: «Я часто думаю о том, как было бы хорошо, если бы с помощью цветной шкалы лидита мы могли определять качества человека. Представляете, провел человек пальцем по сланцу, осталась красная полоса — мужество, голубая — благородство, белая — доброта, серая — жадность, коричневая — трусость. Возьмите каждый из вас в самостоятельную жизнь этот драгоценный сланец, чтобы в любой момент вы могли проверить себя. Старайтесь вести себя таким образом, чтобы ваши поступки оставляли на шкале только яркие и светлые полосы...»

— Простите, — прервал воспоминания профессора Мезенцев, — но вы только что говорили о массе подделок, которые выявляются лишь сейчас. Почему же лидит не использовался широко в то время?

— В средние века в Европе он был почти неизвестен, — объяснил профессор. — Италия, Франция, Голландия не поддерживали экономических связей с Оттоманской империей, в состав которой вошла Лидия. Поэтому европейские страны не располагали надежным способом проверки подлинности монет, что в свою очередь способствовало активизации фальшивомонетчиков, несмотря на ужесточение карательных мер против них. Достаточно сказать, что в бухгалтерских книгах немецких монетных дворов существовала специальная статья расходов на сооружение печей для сжигания фальшивомонетчиков. Во Франции и Голландии тоже имелись способы расправы с ними. А если уж говорить о временах инквизиции, когда основным постулатом было: «Чем ужаснее преступление, тем меньше требуется улик для расправы», то можно себе представить, каково тогда было и фальшивомонетчикам. В те зловещие годы не обязательным было найти у кого-нибудь поддельную монету. Достаточно, если кто-то скажет: «Я видел у него фальшивую монету», — и судьба несчастного была решена. Дикие пытки делали свое дело. Несчастный признавался, даже если был невиновен, а признание — это, по средневековому праву, царица доказательств.

Телефонный звонок прервал рассказ. Зарецкий снял трубку, и тотчас появившееся на лице профессора недоумение сменилось растерянностью. Он извинился перед гостями и сказал, что вынужден покинуть их.

— Случилось что-нибудь Александр Васильевич? — спросил его Петрунин.

— Андрей... Его задержали... Звонили из милиции... Я еду туда. Прошу вас, оставайтесь здесь.

— Может, с вами поехать? — предложил Мезенцев.

— Нет, нет. Я сам. Не беспокойтесь, пожалуйста. — Он оделся и стремительно вышел из квартиры.

Воцарилось неловкое молчание, которое нарушил Мезенцев.

— Здесь какая-то ошибка, не иначе. Мальчик прекрасно воспитан... ну и...

— Что ж, по-вашему, прекрасное воспитание исключает правонарушение? — перебил его Петрунин.

— Несомненно. Человек, если хотите, рождается чистым. Он чист, как лист бумаги, записи на котором делают воспитатели.

— О, да вы последователь Руссо! — рассмеялся Петрунин.

— Я высказываю свое мнение, — поджал губы Мезенцев.

— По мне, — вступил в разговор Барабанов, — все зависит от конкретной обстановки, которая порой сама провоцирует совершение преступления.

— Позвольте с вами не согласиться. К примеру, — Мезенцев на мгновение задумался, — лежат ценности, а охраны нет. По-вашему, в такой ситуации преступление неизбежно?

— А как же! Всегда найдется человек, который эти ценности прикарманит.

— Вот именно — найдется, — торжествующе произнес Мезенцев. — А найдется не кто иной, Владимир Константинович, как человек, не получивший должного воспитания.

— Вы, Игорь Павлович, не учитываете тех свойств человеческой натуры, которые передаются генетическим кодом, — заметил Петрунин.

— По-вашему, выходит, что поведение каждого человека запрограммировано от рождения? — спросил Мезенцев.

— Конечно.

— Пожалуй, Виталий Николаевич, вы правы, говоря о наследственности, однако убежден, что решающую роль все же играет обстановка, — стоял на своем Барабанов.

— Ну нет, — ринулся в бой Мезенцев. — Жестокость, мстительность, жадность, эгоизм, карьеризм, которые приводят к преступлению, появляются лишь в процессе воспитания.

— Ради бога, не надо, Игорь Павлович, искать корень всех зол в семье, в школе, в коллективе. Надоели эти разговоры, — сказал Барабанов с некоторым раздражением.

— Совершенно верно. Хватит все взваливать на коллектив, на общественность, — поддержал Петрунин. — Пора самого человека видеть. Если человек родился человеком, то он им и останется. Недавно мне довелось где-то вычитать любопытный факт. В конце прошлого века в Штатах один исследователь решил проследить родословные нескольких семей, которые ведут свое начало от некоего Джонсона. Так вот, среди семисот девяти потомков Джонсона он обнаружил, — Петрунин сделал паузу и обвел взглядом присутствующих, — семьдесят шесть каторжников, сто двадцать восемь проституток, восемнадцать содержателей притонов и свыше двухсот нищих.

— М-да, интересно, — задумчиво произнес Барабанов. — Но согласитесь, Виталий Николаевич, довод ваш все же шаток, потому что, я вот сейчас прикинул, около трехсот потомков Джонсона ни в чем предосудительном замечены не были.

— Хорошо, пусть так. И все же, если считать, что все нравственные качества человека лишь от среды и воспитания, то и совесть, например, следует рассматривать как продукт воспитания. Не так ли? — обратился Петрунин к Мезенцеву и, не дождавшись ответа, продолжил: — Выводы очевидны: хорошо воспитанный человек обладает высоко развитым чувством совести, человек же вовсе невоспитанный или воспитанный плохо этим чувством не обладает. Согласны? — Он опять обратился к Мезенцеву, видя в нем основного оппонента. Тот неопределенно покачал головой. — Ну, а как быть с угрызениями совести? — оживился Петрунин.

— Очевидно, этого чувства не должно быть в природе.

— Логично! — рассмеялся Барабанов.

Мезенцев продолжал хранить молчание.

— Что же получается? — продолжал Петрунин. — Воспитанный человек не может испытывать угрызения совести, так как не совершает никаких плохих поступков, а невоспитанный незнаком с этим чувством, ибо оно ему не привито. Но мы-то с вами прекрасно знаем, что такое чувство знакомо всем людям. Правда, в большей или меньшей степени. Короче говоря, возможность совершения плохих поступков, в том числе и преступлений, воспитанными людьми достаточно очевидна.

— Простите, Виталий Николаевич, — негромко отозвался, наконец, Мезенцев, — но ваши доводы в известной мере построены на принципе: этого не может быть потому, что этого быть не должно.

Послышался звук открываемого замка и шаги в коридоре. В комнату вошли Александр Васильевич и Андрей. Зарецкий был бледен и тяжело дышал. Андрей стоял, опустив голову.

— Ну, что? — нетерпеливо спросил Барабанов.

— Андрей избил своего друга Олега Охотникова... — Профессор растерянно развел руками.

Сегодня Арслан по достоинству оценил работу Соснина. Вернувшись от Хамидова, который передал ему для расследования новое дело, Арслан сразу подошел к аквариуму.

Полученное Арсланом дело Хамидов назвал мелочевкой: речь шла о факте избиения Охотникова Зарецким. Все ясно в нем, пояснил Хамидов, нужна лишь оформительная техника. Это и обидело Туйчиева. Ему поручили расследовать дело, которое обычно дают начинающим следователям. Хамидов, передавая дело, сказал, что он сможет с этим делом несколько отдохнуть, но Арслану его слова показались неискренними, и он увидел в этом желание унизить его. Размышления Арслана прервал, как всегда стремительный, приход Соснина.

— Так. Ясненько. Вот что, сейчас рыбок, я хотел сказать — дело, в сторону. Пошли.

— Куда? — спросил Арслан.

— Поощряться за прошлое и получать аванс на будущее. Забыл, что ли? Ведь на 14.00 нас приглашали.

Арслан положил дело в сейф, и они вышли из кабинета.

Утром Андрей и Нина встретились в сквере у кафе. Она, конечно, не поверила ни одному слову из бессвязного путаного рассказа о происшедшем в тот вечер. Больше всего ее возмутила ложь. В конце концов, не хочет говорить — не надо. Но врать с ясными глазами, ни во что ее не ставить. Она так ему и выдала. Андрей ничего не ответил, замкнулся. Тогда Нина не попрощалась и ушла, он не пытался ее удержать, долго смотрел вслед, а когда скрылась — побрел домой.

Навстречу ей шел и широко улыбался Олег.

— Ты чего с утра зареванная? — поинтересовался он.

— Мелочи жизни, — сквозь слезы сказала Нина и попыталась улыбнуться. — Что произошло между вами?

— Ты хороший парень, Нинок, — ответил Олег и хлопнул ее по плечу. — Извини, я опаздываю на семинар.

Андрей позвонил в пять, когда она уже немного успокоилась, и попросил прийти на их место к семи.

...Около телефонной будки остановился «Москвич», из него выпорхнула симпатичная девушка, подошла к ним.

— Извините, пожалуйста, у вас не найдется двушки?

Андрей порылся в карманах, протянул ей монету. Она поблагодарила, вошла в будку без двери, набрала номер.

— Ты хотел мне все рассказать?.. — с надеждой спросила Нина.

— Да. Хотел, но не смогу. Сейчас, во всяком случае.

— Фарида! — громко говорила в трубку девушка. — Ты слышишь меня? Это я, Света. Фарида, миленькая, позвони мне домой и скажи отцу, что дежурю вместе с тобой. Ты номер не забыла? 91—40—36. Я рано утром подъеду. Ну, пока! — Она повесила трубку и побежала к машине.

— Полное падение нравов, — ни к кому не обращаясь, произнес стоящий около будки высокий худой старик. — Но зло должно быть наказано. У вас нет двушки? — спросил он.

Андрей дал старику монету, и после того, как тот вошел в будку, сказал:

— Очень накладно стоять здесь, разориться можно. Пойдем пройдемся.

— Зачем ты звал меня? — сердилась Нина. — Если считаешь возможным скрывать что-то, не мучайся и не напускай на себя трагизма.

— Алло! Здравствуйте. Это отец Светы? — кричал в телефонную трубку старик. — Вы меня слышите? Плохо? Сейчас вам позвонит Фарида. Фа-ри-да. И скажет, что Света дежурит с ней. Так вы не верьте: она с каким-то типом на «Москвиче» умотала. Наверное, домой к нему ночевать.

— Подонок, — сказала Нина вслед старику, который аккуратно повесил трубку и не спеша пошел по аллее. — Мы сейчас должны ему об этом сказать, Андрей, немедленно.

— Спятила? Что сказать?

— Ты разве не слышал? Он — подонок. И мы это скажем ему.

— Между прочим, подслушивать чужие разговоры — поступок, который тоже нельзя отнести к числу праведных.

— Но ведь он кричал громко, этого нельзя было не слышать.

— Ах, кричал! Ну тогда надо было заткнуть уши.

— Вот в этом ты весь. Тебя таким и надо изваять — с заткнутыми ушами и зажмуренными глазами. И после этого я должна поверить, что ты избил Олега.

— Собственно, против чего ты восстала? Старик не терпит того, в чем ты меня обвиняешь. Лжи он не терпит. Так отчего же он тебе не нравится? Не вижу логики.

— Это подло!

— Позволь, в чем тут подлость? Открыть отцу глаза на блудную дочь? С каких пор честность стала подлостью? В школе, помню, мы устраивали «темную» Толику Полупанову за то, что он сказал правду — назвал зачинщиков, уговоривших нас сбежать с урока. Били за правду. Усекла? Трусы, и за свою трусость били другого.

Почти час уже длился допрос Олега, но выяснить обстоятельства, при которых его избили в тот вечер, не удалось. Даже в тех случаях, когда вопросы следователя показывали несостоятельность его позиции, Олег продолжал настаивать на своем: его избил Андрей.

Становилось все более очевидным, что Олег лжет, впрочем, как и Андрей, но каковы мотивы?

Туйчиев вспомнил, как во время очной ставки перехватил взгляд Олега. Он смотрел на Андрея, и не было в этом взгляде ни злобы, ни ненависти, в нем отчетливо выражалась брезгливость. Однако попытка следователя выяснить природу такого отношения оказалась безуспешной. Все, кто знал ребят, единодушно утверждали: они — давние и близкие друзья.

Туйчиеву рассказали, что два года назад вечером возле дома Андрея ограбили трое подростков, сняли часы. Олег сидел с двумя соседскими девчонками и бренчал на гитаре, когда во двор вбежал взбудораженный Андрей. Не дослушав, Олег спросил, в какую сторону ушли грабители, бросил девчонкам гитару и помчался в погоню. Минут через пятнадцать он вернулся и протянул Андрею часы. К тому времени Олег уже был перворазрядник-боксер.

Он рос в семье, которую принято называть неполной: родители расстались, когда он был маленьким. Мать работала заведующей небольшой аптекой. В доме был достаток, но сына не баловали. Он частенько проявлял юношеский максимализм, не признавал компромиссов. Правда, в реальной действительности ему подчас приходилось отступать от своих принципов, и тогда он страдал, хотя понимал: чрезмерная прямолинейность в жизни не дает возможности увидеть и понять ее оттенков. Олег пытался выработать четкую линию во всех случаях жизни. Бескомпромиссность все чаще приводила к ошибкам и, самое обидное, к репутации тяжелого, конфликтного человека.

Нелегко ему было и в эти дни. Все одолевали одним вопросом: как получилось, что Андрей избил его. То, как он объяснял, вызывало сомнение. Даже мать, выслушав его, горько сказала: «Как бы эта история не окончилась плохо для тебя!» Чувствовал Олег и недоверие следователя, чувствовал и внутренне возмущался: «Почему, почему все считают, что этого не могло произойти. Только потому, что я сильнее? А если вас, — доказывал он воображаемому оппоненту, — сзади ударили по голове? Тогда наверняка поверили бы. Разве непонятно, что у нападающего всегда преимущество — неожиданность для того, на кого нападают».

— Давайте все же уточним, — предложил Туйчиев, — чем конкретно обидел вашу девушку Андрей?

— Я предпочел бы не конкретизировать, — сухо ответил Олег, — мне неприятно.

— Почему же нет никакой обиды на него у Тамары?

— Он не ей, а мне высказал свое мнение.

— Это было до ресторана?

— Нет, в ресторане. Мы, простите, пошли с ним в туалет и на пути туда он сказал.

— Почему же вы решили выяснить с ним отношения не сразу, да еще в хоздворе?

— Я обдумывал.

— Что?

— Как поступить.

— И решили расправиться силой.

Олег замялся, беспокойно заерзал на стуле и, не глядя на Туйчиева, ответил:

— Да нет, просто решил поговорить.

— Согласитесь, вы избрали не лучшее место и, видимо, способ...

Олег молчал.

— Хорошо. Пусть так. Но как Андрей сумел справиться с вами?

— Сколько раз можно объяснять. Во-первых, я выпил...

— Не больше, чем Андрей, — сказал Туйчиев, но Олег не обратил на это внимания.

— Во-вторых, удар был сзади и неожиданный.

— Послушайте, Олег, вам не приходила в голову элементарная мысль — выяснить отношения без вмешательства милиции.

— Не понял, — настороженно вскинул голову Олег.

— Что ж тут непонятного? Когда патруль подошел к вам, сказали бы, например, что упали. А потом, назавтра, скажем, поговорили бы с Андреем как полагается. Он же вам друг. А теперь его ждет наказание, возможно даже лишение свободы. — Арслан пытливо смотрел на Олега.

— Зло должно быть наказано, — сдержанно промолвил Олег и провел рукой по волосам, словно выкидывая из мыслей сомнение; затем, понизив голос, прибавил: — Такие вещи не прощают.

Туйчиев встал, прошелся по кабинету под настороженным взглядом Олега и, остановившись перед ним, в упор спросил:

— Считаете ли вы себя честным человеком?

Еще несколько дней тому назад вопрос, в котором сквозит сомнение, привел бы его в ярость. Как это можно хоть чуть-чуть усомниться в его, Олега, честности и порядочности! Но сейчас он отозвался не сразу, ответил вопросом на вопрос:

— А почему бы нет?

Барабанов стоял на остановке, ждал трамвая и думал, что опаздывает к обеду. Сегодня воскресенье, он хотел с утра пойти на «биржу», — так называли маленький сквер, где собирались коллекционеры, — но не удалось. Полина затеяла уборку, и он долго и тщательно пылесосил, потом мыл панели на кухне. Потом его послали на базар и предупредили: покупать все дешево, продукты брать только качественные и вернуться к двум часам. «Не вздумай отправиться на это дурацкое сборище», — так называла «биржу» Полина. Барабанов не любил ходить на базар: это било его по карману, торговаться он не умел, а Полина говорила, что на базаре все очень дешево. Однако разница между ценами, которые объявлялись дома, и стоимостью продуктов на рынке имелась. Владимир Константинович докладывал из своих «тайников», все же так легче, чем выслушивать, что он не умеет ходить на базар. Впрочем, если не умеет, зачем посылать?

Он вздрогнул от неожиданности, почувствовав на своем плече руку.

— Владимир Константинович, не признаёте?

Барабанов обернулся и увидел Носова.

— Господи, как вы меня напугали!

— А вы почему не были сегодня на «бирже»? Быт заедает? — Он кивнул на хозяйственную сумку. — А я вот сегодня приобрел монету по дешевке...

— Не рубль ли Константина? — в голосе Барабанова звучала издевка, но Носов не заметил ее.

— Я о таком и не слышал, — признался Носов. — Это что за монета?

— Их всего несколько штук в мире. Неужели не знаете? Изготовлены были только образцы... Вы знаете, сколько она стоит? Да ей цены нет!

— Значит, это мне не по карману, — уныло протянул Алексей Михайлович Носов. — Хоть бы взглянуть на нее разок.

— От одного вида этой монеты можно ослепнуть...

— Уж не хотите ли вы сказать, что монета у вас? — насторожился Носов.

— Увы, — мечтательно поднял глаза к небу Владимир Константинович. — Я просто хотел сказать, что она в городе. А вот и мой трамвай. — Он попрощался, сел в вагон и уже из открытого окна крикнул: — Если будет кокарбоксилаза для супруги — большая просьба.

— О чем речь. Пусть заходит, — пообещал Носов.

— Андрей, ты можешь, наконец, вразумительно объяснить, что произошло? — Зарецкий подошел к внуку, взял за плечи, взглянул в глаза.

— Я не бил его, дед. Ты должен мне поверить, я не тронул его пальцем.

— Ты не отвечаешь на мой вопрос. Я верю тебе, но спрашиваю о другом: что случилось и почему Олег обвиняет тебя?

Андрей молчал.

«Странно, — думал Зарецкий, — мальчики, которые вырастают без материнской ласки, должны, наверное, быть суровее, бесстрашнее, наконец, — просто хулиганистее. Впрочем, это не обязательно. С чего я взял?»

Александр Васильевич вспомнил прошлогоднюю историю. Студенты университета собирали хлопок в одном из целинных совхозов. Вечером, после работы, Андрей шел из дальней бригады в центр совхоза, где расположился штаб, проведать своего однокашника Лешку Аксенова с филфака. Когда Андрей спускался с холма по узенькой пыльной тропинке к автостраде, он увидел идущего навстречу ему преподавателя логики Анашкина. То, что Анашкин был пьян, не подлежало сомнению. Он посмотрел на Андрея невидящими глазами и, шатаясь, побрел мимо. Когда Андрей рассказал об этом Лешке — заместителю редактора университетской сатирической стенгазеты «Утюг» — тот обрадовался: это же сенсация! Такой материал сам просится в газету. Через день стенгазету стали возить по бригадам. Привезли и к историкам. Андрей с ужасом увидел карикатуру: взъерошенный Анашкин нес на спине огромную бутыль «Столичной» с надписью: «Пятый закон логики — «Ты меня уважаешь?»

Поздно вечером Андрея разбудили и повезли в штаб. Декан факультета был мрачен, да и все «штабисты» составляли довольно зловещий фон. Тут же, примостившись на полу, сидел поникший Аксенов.

— Это правда? — сурово спросил декан, не утруждая себя подробными расспросами.

— Нет, — ответил Андрей и тут же понял, что попался: откуда ему знать, о чем его спрашивают. Но декана, по-видимому, устраивало такое поведение студента, оно позволяло поставить факт под сомнение, давало возможность не выносить сор из избы, уладить все в пределах факультета. Тем не менее он спросил:

— А вот Аксенов говорит, что слышал от тебя про Анашкина?

— Ничего подобного, — глядя прямо на Лешку, медленно процедил Андрей. — Я ничего не видел ...

— Ну хорошо, отвезите его в бригаду, — распорядился декан. — С Аксеновым мы разберемся.

В ту ночь Андрей не мог уснуть. Он понимал, что поступил нехорошо, подставив Лешку под удар. А как можно было поступить иначе? Сказать правду? Но ведь ему нужно еще четыре года учиться и смотреть в глаза преподавателям. Собственно, почему надо волноваться? Разве он уполномочивал Лешку писать в стенгазету? Вот пусть теперь расхлебывает! Андрей вспомнил, как смотрел на него Аксенов, когда он говорил декану, что не знает, и поежился, ему стало холодно. Натянув одеяло до подбородка, он долго смотрел в темноту.

Спустя некоторое время Андрею попалась биография Вольтера. Читая ее, он обрадовался: ему показалось, что великий француз подвел теоретическую базу под его поступок.

«Я друг истины, — писал Вольтер своему другу Д’Аламберу, — но терпеть не могу мученичества. Как только появится малейший признак опасности, пожалуйста, известите меня, чтобы я мог со своею обычною честностью и невинностью отказаться от этого сочинения».

— Ну, а ты как поступил бы на моем месте? — спросил он деда после того, как Александр Васильевич прослышал об этой истории и заставил рассказать ему все, что произошло на хлопке.

— «На моем месте, на моем месте», — проворчал Зарецкий. — Где оно, твое место? Нет его у тебя. Пока еще ты человек без места. — И, помолчав, добавил: — Я вообще не стал бы трепаться.

— Ага, попался! — обрадовался внук. — Вот ты себя и обозначил. Значит, я должен молчать, что видел подгулявшего преподавателя?

— А ты и так молчал, ведь только Аксенову сказал правду, причем на ушко. А когда прижали, у тебя сопли потекли, а мнишь себя героем.

«Да, сегодня, — думал, глядя на внука, Зарецкий, — Андрей уже не нападает и даже не защищается. Он просто говорит правду: не бил. Но это лишь половина правды, потому что Олег избит, а Андрей был там. Почему же вторую половину ему сказать не под силу? Он боится. Кого? Олега? Абсурд! Кого-нибудь другого? Не исключено. Главное — боится, трусит, а значит — если сейчас не сможет преодолеть страха, будет бояться всегда. Жизнь труса — будет его удел. Что может быть ужасней? Нет! Пока я жив, надо сделать все, чтобы не допустить этого...»

После того как они попрощались, Алексей Михайлович еще долго стоял, глядя на удалявшийся трамвай, в котором уехал Барабанов. Новость ошеломила его: в городе есть такая монета, а он ничего не знал. У кого же? Барабанов темнит, да и какой резон ему рассказывать. Сам, небось, нацелился. Может, деньги копит, чтоб купить. А знает ли хозяин монеты ее подлинную цену?

Представим себе, что рублевик у дилетанта, а не у настоящего коллекционера. О, тогда можно стать обладателем целого состояния! Но у кого она, эта монета? Решено: он возьмет отпуск и станет присматривать за Барабановым. Нет, не годится. Сразу высчитают. Кто еще знает о существовании монеты? Петрунин? А может, Зарецкий? Или Мезенцев? Носову вдруг показалось: Барабанов пожалел, что сказал. А раз пожалел — значит, боится конкурента. Значит, она не у него. Что касается Зарецкого, то можно попытаться проверить. Сейчас. Зачем откладывать? И он решительно направился к расположенному неподалеку книжному магазину.

...Нина сидела в кассе и вытирала слезы. Благо, покупателей сегодня мало, можно позволить себе такую роскошь, расслабиться, поплакать. Утром завмаг Судакова собрала всех и заявила: у нас, девочки, опять недостача — тысяча двести, придется снова скинуться. По кабинету прошел возмущенный ропот. На ваше усмотрение, пожала плечами Судакова, не хотите — я доложу в книготорг, пришлют ревизию, заведут уголовное дело, по судам затаскают, в дерьме обмажут, не отмоемся. На всю жизнь клеймо. Нина встала и сказала: пусть скидываются те, кто брал. Я платить не буду, до сих пор вся в долгах из-за ваших недостач. Тут поднялось такое! Продавщицы стали кричать все одновременно, а Галка Гольцева заявила: «А чем ты лучше нас? Может, ты из кассы и берешь, тебе сподручнее...»

Нина глянула в зеркальце, припудрила нос и увидела подходившего к кассовой стойке Носова.

— Здравствуйте, Ниночка, вы все хорошеете, — улыбнулся Носов. — Не девушка, а протуберанец, нужно через закопченное стекло смотреть, а то глазам больно. Три двадцать в отдел подписных изданий.

Нина поздоровалась, протянула чек.

— Как Андрюша поживает? Хорошо? Собираюсь к Александру Васильевичу, никак не выберусь.

— Спасибо, Алексей Михайлович. Все в порядке.

— Я волнуюсь: есть моя фамилия в числе приглашенных на свадьбу? — Носов взял чек, сдачу, подождал, пока Нина закончила расчет с несколькими покупателями. — Прекрасная пара будете. Подарок я уже приготовил.

Нина смущенно улыбнулась. Носов пошел в отдел подписных изданий, получил книгу и вернулся к кассе.

— Разменяйте мне рубль, Ниночка. Кстати, знаете, Ниночка, есть такой рубль на свете, который можно разменять не на мелочь, а на большие деньги. Андрюша вам не рассказывал? — заметив интерес, с которым его слушала девушка, сказал он. — Монете полтораста лет. Рубль Константина — называется.

— Нет, Андрей никогда не говорил мне о нем. Он вообще, по-моему, далек от этих увлечений.

— Правильно делает, — поддержал Носов. — У него есть более ценное богатство — молодость. Будьте здоровы, Ниночка. — Он приложил два пальца к шляпе, поклонился и направился к выходу. В дверях обернулся: — Подарок ждет.

В конце рабочего дня Нина зашла в подсобку переодеться и столкнулась в дверях с Гольцевой. Нина сняла халат, сбросила тапочки, надела туфли и плащ. Вынула из сумочки пудреницу. Молодость — богатство, сказал бы Носов. Когда она положила пудреницу в сумку, то заметила в ногах трехрублевую бумажку. Нагнулась, подняла ее и тоже бросила в открытую сумку. За тонкой перегородкой подсобки послышались приглушенные голоса, она оглянулась, и в этот момент в дверях появилась Судакова. Завмаг стояла подбоченясь, колола злым взглядом. Сзади толпились продавщицы.

— А ну-ка, девушки, — обратилась Судакова через плечо, — посмотрите, на месте ли деньги.

С готовностью протиснулась Гольцева, подошла к Нине, нагнулась.

— Нет. Здесь ничего нет! — торжествующе заявила она.

— Ну-ка, дай твою сумку. — Судакова протянула руку, но Нина инстинктивно отшатнулась. — Вы все свидетели, около туфель лежали три рубля. Номер мы записали. Какой номер, Гольцева?

Галка Гольцева с готовностью отозвалась.

— Давай сумку, — тихо сказала заведующая.

Нина, как во сне, протянула ей сумку. Судакова открыла ее, порылась и вытащила трехрублевку, внимательно осмотрела ее и высоко подняла над головой: — Вот она! Теперь ясно, почему у нас недостачи.

Нина оттолкнула кого-то стоявшего на пути и, вся в слезах, выбежала из подсобки.

Сегодня по плану был хозяйственный день. Занятия в институте начинались со второй пары второй смены, и поэтому первая половина дня посвящалась хозяйственным вопросам. С тех пор как внезапно от инфаркта умерла жена и Александр Васильевич остался вдвоем с внуком, он тщательно планировал этот новый для него вид деятельности — ведение домашнего хозяйства, опасаясь что-нибудь упустить. Сегодня он наметил сдать в химчистку костюмы и сделать заявку в прачечную. Он твердо решил для себя, что ему непременно нужно повидаться со следователем, который вел дело Андрея, но намеревался сделать это после химчистки, дабы не нарушать заведенного порядка.

Войдя в кабинет Туйчиева, Александр Васильевич поздоровался и положил перед следователем свою визитную карточку. Витиеватая вязь текста — Зарецкий Александр Васильевич, доктор исторических наук, профессор.

— Очень приятно, — улыбнулся следователь, взглянув на карточку, и тоже представился: — Туйчиев Арслан Курбанович, майор милиции. Насколько я понимаю, Андрей Зарецкий — ваш внук?

— Совершенно верно, — сказал профессор, — это мой внук. — Он сделал небольшую паузу. — Причем, единственный... — Александр Васильевич почувствовал, как комок застрял у него в горле, и он почему-то вдруг плохо стал видеть. Сняв очки, протер их белоснежным платком, снова надел, пояснил: — Не просто единственный внук, а единственный родной мне человек на всем белом свете.

Арслан мучительно переживал подобного рода визиты. Понимая состояние родственников, он никак не мог внушить им мысль, что его не надо заверять, какой хороший человек подследственный. Ведь долг следователя выяснить истину, его обязанность собирать доказательства, в равной степени обвиняющие и оправдывающие, и, только оценив их все в совокупности, делать определенные выводы. Мучительны для него такие визиты были и потому, что он тотчас вспоминал дело Сбродова. Это было его первое дело. Оно вернулось на доследование спустя полтора года после приговора суда. Узнав, что Сбродов этапирован в городскую тюрьму, к Арслану пришла его мать и попросила разрешить ей свидание с сыном. И хотя этот визит не мог повлиять на следствие, Арслан отказал ей тогда, да еще вспомнил латинское изречение: «Закон суров, но это закон». «Никаких эмоций», — таков был девиз начинающего следователя Туйчиева. Потом он узнал, что мать Сбродова, так и не увидев сына, скончалась: она была безнадежно больна. Жгучий стыд, который он пережил, узнав об этом, до сих пор не дает ему покоя.

— Я слушаю вас, Александр Васильевич, — прервал молчание Туйчиев.

Зарецкий внимательно посмотрел на него и горько усмехнулся:

— К сожалению, я ничего не могу сообщить вам по делу, кроме моей глубочайшей убежденности в абсолютной невиновности Андрея.

— В отличие от вас, мне для такой убежденности нужны конкретные факты, а они, увы, как раз свидетельствуют против вашего внука.

— Да поймите же, Андрей этого не делал... Ведь с Олегом они дружат со школьной скамьи.

— Разве между друзьями не возникают раздоры?

— Конечно... Могут возникнуть... Но, понимаете, не мог Андрей избить Олега хотя бы потому, что физически не в состоянии этого сделать.

— Александр Васильевич, согласитесь, наш разговор беспредметен. Во-первых, вашему внуку пока обвинение не предъявлено и следствие не закончено... Ваш внук пока лишь подозреваемый. Во-вторых, вы как ученый прекрасно понимаете: без доказательств делать выводы весьма опасное занятие. Разве в науке не так?

— Вы правы, вы совершенно правы. Между ученым и следователем есть немало общего, и прежде всего то, что они ищут истину. Конечно, нужны факты, это бесспорно. Ну что ж, — Зарецкий решительно поднялся, — обещаю вам: необходимые факты я представлю.

— Если они окажутся добытыми законным путем, — улыбнулся Арслан, — буду вам весьма признателен, ибо вы поможете следствию.

Бал разгорался, блестящий, роскошный. Нарядная и оживленная толпа заполнила громадный зал в старом особняке графа Балашова. Он медленно пробирался сквозь нескончаемое море лиц, обнаженных плеч, драгоценных камней и кружев. Статный, румяный, в великолепном красном мундире, с гордой осанкой, он шел, провожаемый восхищенными взглядами не только женщин, но и мужчин.

Хозяйка салона — Екатерина Алексеевна Балашова, маленькая блондинка с живым умным лицом, порхала среди гостей, создавая уютные группки собеседников, объединяя одних, разъединяя других. Она умело устраивала все так, чтобы каждый из гостей как бы случайно оказывался там, где ему должно быть интересно.

Екатерина Алексеевна обрадованно помахала рукой и подошла к графу.

— Граф, это правда? Весь Петербург говорит... мон ами, вы в самом деле пустили по миру свое состояние, отдали землю крестьянам?

— Ну, коли весь Петербург говорит, — целуя ей руку, ответил он, — то, разумеется, неправда.

— Вы как-то говорили о своем намерении, но то были слова. А сейчас нам показывают пример...

— Еще древние говорили: «Слова учат, примеры — ведут». Впрочем, я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из ваших сегодняшних гостей пошел по столь скользкому пути...

— ...Рискуя навлечь на себя гнев государя, — закончила графиня его мысль. — Вы правы, граф. Среди этой блестящей публики не найдется безумцев. Вы мой партнер по висту, не забудьте, — заключила графиня и отошла.

— Граф, вы сегодня похожи на полководца перед решающим сражением.

Он оглянулся. Великая княгиня в упор неулыбчиво смотрела на него большими зелеными глазами. Сиреневое платье плотно облегало ее некогда безупречную, а теперь начинающую тяжелеть фигуру. Он подошел и поклонился.

— Вы хотите что-то сказать? — В ее голосе, внешне бесстрастном, он услышал насмешку и решил ударить первым.

— Поздравьте меня, ваша светлость, я женюсь... — тихо сказал он по-французски.

— Иначе и быть не могло. — Ни один мускул не дрогнул на ее лице. — Благородное положение обязывает. Так, кажется, звучит пословица? Графиня! — позвала она порхавшую неподалеку Балашову. — Будьте так любезны, объявите о предстоящей свадьбе вашего друга, — великая княгиня показала глазами на графа, — и Юлии Вересаевой.

— Это... шутка? — неуверенно спросила Екатерина Алексеевна.

Великая княгиня не удостоила ее ответом: неужели она должна повторять?

Объявленная изумленной графиней новость произвела сенсацию среди замужних дам и гул разочарования среди барышень на выданье. Красавец-кавалергард — главный выигрыш в лотерее придворных женихов — достался Юлии Вересаевой, далеко не самой привлекательной и гораздо менее ловкой, чем другие.

Когда схлынула волна недоумения и поздравлений, он решил удалиться, но великая княгиня задержала его.

— Я знаю, граф, что верная служба его величеству государю императору является главной целью вашей жизни...

— Она требует от меня всего рвения и разумения, к коему я способен, — поклонился он.

— Вы слишком бегло говорите по-французски, дорогой граф, чтобы оставаться здесь. Великий князь долго думал, как лучше устроить ваше будущее, и доложил государю свое мнение. — Она помолчала, любуясь впечатлением, которое произвели ее слова, потом добавила: — Поздравляю вас еще раз — вы назначены вице-консулом в Марсель. Не сомневаюсь, что там оценят и ваше рвение, и ваше произношение.

— Милость государя императора и вашего высочества слишком необъятна, чтоб я смог отблагодарить за нее. — Он не слышал и не понимал, что говорит. Сейчас лишь одна мысль владела им: заставляют оставить родину.

— Вы добры, граф, и полны честных намерений. Бог, несомненно, просветит вас об истинном благе России. — Голос великой княгини шел откуда-то издалека. — Зная вашу любовь к нумизматике, позвольте преподнести вам памятный презент... — Она протянула коробочку, открыв которую, он изумился: на бархатной подушечке лежал рубль Константина.

— Я польщен вашим благодеянием... Позвольте удалиться.

— Прощайте, граф... — Она протянула руку, он припал к ней губами. — Я вас люблю и буду помнить, хотя вы этого и не заслуживаете.

Глава вторая

Любовь к внуку вобрала в себя и любовь к погибшему в автомобильной катастрофе сыну (вместе с ним погибла и мать Андрея), и любовь к умершей пятнадцать лет назад жене. Зарецкий испытывал к внуку не просто сильную любовь. Ведь и у безмерной любви нет единицы измерения. Разве можно горячую любовь измерить в градусах? Абсурд! Когда говорят, что сына любят иначе, чем жену, а женщину не так, как мать, то это вовсе не мера любви, не разные ее уровни, а разные оттенки. Сама любовь безмерна. Значит ли это, что во имя любви можно совершить дурной поступок? Нет, разумеется. Подлинная любовь не может толкнуть на безнравственный поступок. Так всегда думал Александр Васильевич. Но сейчас его теория терпела крах: он поймал себя на мысли, что ради Андрея готов на все. Его Андрей на скамье подсудимых: такое представить себе он был не в силах.

Внезапно пришедшая мысль выбросила Александра Васильевича из кресла, как из катапульты. Теперь он знал, что делать. Зарецкий быстро вошел в комнату внука, взял с письменного стола магнитофон, подсоединил его к телефонному аппарату, посмотрел на часы: «Наверное уже дома», — решил он, включил кнопку записи и набрал номер.

— Алло, — раздался в трубке голос Олега.

— Здравствуй, Олег, это Александр Васильевич.

— Здравствуйте... — По всему чувствовалось, что Олег никак не ожидал этого звонка и растерялся.

— Скажи мне, Олег, разве вы не друзья с Андреем?

— Были друзья, — помолчав, ответил Олег.

— Ты хочешь сказать, были до этого прискорбного случая, когда у вас с Андреем произошла драка? — решил уточнить Александр Васильевич.

— При чем здесь драка... — раздраженно произнес Олег. Он не закончил свою мысль и замолчал.

— Кстати, о драке. У тебя разряд по боксу?

— Первый.

— Как же так получилось, что хилый и слабый Андрей смог одолеть тебя?

— Меня одолеть? — возмутился Олег. — Да что вы, Александр Васильевич! Я же его одним ударом...

— Так почему же ты утверждаешь, что Андрей избил тебя?

— Понимаете, — произнес Олег и на этот раз надолго замолчал.

Поняв, что Олег больше ничего не скажет, Александр Васильевич попрощался с ним, предварительно спросив служебный телефон матери.

Александр Васильевич несколько раз прослушал сделанную запись телефонного разговора.

— Вот вам и доказательство, уважаемый товарищ следователь, — галантно поклонившись, обратился он к воображаемому Туйчиеву. — Надеюсь, теперь вы убеждены, что Андрея оговорили, я в этом никогда не сомневался. А теперь перейдем к следующему этапу. — Он набрал номер телефона аптеки, где работала мать Олега, и попросил пригласить ее.

— Добрый день, Анна Федоровна, Зарецкий беспокоит.

— Здравствуйте, Александр Васильевич, — натянуто поздоровалась Охотникова.

— Анна Федоровна, чтобы быть предельно кратким, прошу внимательно прослушать мой разговор с Олегом. Думаю, вам все тотчас же станет ясно. — Он включил магнитофон, а когда воспроизведение записи закончилось, спросил:

— Может, повторить? Возможно, вы не все уловили...

— Не надо. Не понимаю только, чего вы добиваетесь?

— Ах, вы не понимаете! Что же, постараюсь объяснить. Ваш сын по неизвестным пока для меня причинам оговорил Андрея в совершении преступления. Так вот, если в течение суток вы не убедите его пойти к следователю и сказать всю правду, я представлю следствию эту запись, и Олег будет привлечен к ответственности за оговор и лжесвидетельство. Выбирайте, какой вариант вам больше подходит. Поверьте, я не желаю Олегу зла и по-прежнему питаю к нему добрые чувства, как к другу Андрея.

Не дожидаясь ответа, Александр Васильевич положил трубку и устало опустился в кресло.

Хамидов ошибался, считая порученное Арслану дело об избиении Охотникова мелочевкой. Ознакомившись с делом, допросив потерпевшего и подозреваемого, а главное — увидев их воочию, Туйчиев понял, что виновность Андрея Зарецкого в нанесении побоев Олегу Охотникову только кажется очевидной.

— Придется тебе, Коля, подключиться к этому делу. Нужна твоя помощь, — попросил Арслан Соснина.

— Ага! — радостно воскликнул Соснин. — Значит, признаешь, что без нашего брата, уголовного розыска, вы — так себе. А то — кто расследовал дело? Следователь. Молодец следователь. И все лавры ему.

— Положим, лавры и следователю нечасто достаются. Во всяком случае, делим их пополам. За дело Трегубова-то позавчера с тобой по транзистору на равных получили.

— Э-э, — махнул рукой Николай, — я это не считаю за лавры.

— Почему? — удивился Туйчиев.

— Возьмешь в руки мой транзистор — и что тебе станет ясно? Как он у меня оказался? Премирован или сам купил?

— Что верно, то верно, — понял Арслан и улыбнулся. — Придется у гравера за свой счет надпись сделать: «Инспектору Соснину за добросовестную службу».

— Шутки шутками, а согласись: обидно. Конечно, это мелочь, но разве не из них складывается вся наша жизнь? — грустно сказал Соснин.

— Ладно, Коля, жаль, что за это дело, — Арслан похлопал лежавшую на столе тонкую папку, — премии нам не светят, а то...

— Чего уж там, — перебил его Соснин, — давай вводи в курс.

— Изволь. Четверо молодых людей — двое юношей и две девушки решили сходить в ресторан. Просто так. Или, вернее, по случаю получения стипендии. Олег и Андрей — так зовут ребят — дружат с первого класса. Нина Плотникова, работница книжного магазина, учится, как и Андрей, в университете, только он на дневном, а она на вечернем отделении исторического факультета. Тамара Суровцева учится вместе с Олегом в политехническом. Итак, пришли они в ресторан, сели за столик, сделали заказ. Выпили, закусили, потанцевали. Было хорошо, весело. Примерно в начале десятого Олег предложил Андрею выйти, и они, извинившись перед девушками, вышли из зала. Олег шел впереди, за ним Андрей. Не прошло и десяти минут, как во дворе ресторана, что примыкает к парку, послышался шум, крик. Короче, проходивший милицейский патруль застал такую сцену: на земле лежал избитый Олег, а около него на коленях стоял Андрей и держал Олега за плечи. У патруля создалось впечатление, что Андрей прижимает Олега к земле и не дает ему встать. Один из патрульных — сержант Кучкаров — объяснил, что на его вопрос о случившемся Олег показал на Андрея: «Он меня избил». Судебно-медицинская экспертиза установила менее тяжкие телесные повреждения.

Арслан помолчал, достал сигарету, закурил и, полистав лежащее перед ним дело, сказал:

— Вот тут-то и начинается непонятное.

— Что же здесь неясного? — развел руками Соснин. — Один избил другого. Только вот за что? Каков был повод для драки?

— Повод? — переспросил Туйчиев. — Не было повода. Хотя Олег заявил, что вызвал Андрея поговорить с ним, так как тот слишком вольно вел себя с его девушкой, но Тамара и Нина, да и сам Андрей категорически отрицают это. Вот тебе первая неясность. Вторая: по сравнению с Олегом, Андрей — пигмей. Крупный, здоровый, косая сажень в плечах, первый разряд по боксу — вот краткая характеристика Олега. Андрей — хилый, щуплый, по состоянию здоровья от занятий по физкультуре освобожден. И вот такой слабак повергает наземь спортсмена и наносит ему менее тяжкие телесные повреждения. Не странно ли?

— Быть может, Олег был сильно пьян?

— Он, кстати, так и заявил, но девушки показали, что Олег с Андреем выпили двести граммов коньяку. Теперь третья. У Андрея нет никаких повреждений, если не считать, что в нескольких местах на одежде имеются пятна крови. Их происхождение он объяснил тем, что испачкался, когда нагнулся к Олегу помочь ему подняться.

— Стало быть, он отрицает избиение Олега?

— Категорически.

— Как же он объясняет случившееся?

— Когда Олег позвал его, он пошел следом за ним. Когда они шли по коридору, ведущему во двор, у него развязались шнурки на туфлях. Он остановился и присел на корточки, чтобы завязать их, а когда поднялся, услышал крик и шум со двора. Он бросился туда, увидел лежащего Олега, подбежал к нему. Олег был в крови, и он хотел его поднять. Во двор стали сбегаться люди, кто-то из женщин крикнул «Помогите!». В это время его задержали.

— Почему же Олег показывает на него?

— Это четвертая неясность. До случившегося они были неразлучными друзьями, и Олег всегда защищал Андрея от любых обидчиков в школе и на улице.

— М-да. Выходит, отдых, обещанный тебе начальником, не предвидится, — усмехнулся Соснин.

— Между прочим, приходил дед Андрея, родителей у парня нет. Дед — человек уважаемый, заслуженный, доктор наук, профессор. Зарецкий-старший потрясен случившимся, но твердо убежден в невиновности внука. Он говорит, что Андрей просто физически не в состоянии совершить подобное и даже грозился представить доказательства, — улыбнулся Арслан, вспомнив разговор с Зарецким. — Однако доказательства должны добывать мы с тобой, Коля. Наша это обязанность. Тот факт, что двор ресторана граничит с парком, наводит меня на мысль: а не был ли там кто-то другой или другие, перемахнувшие потом через не очень высокий заборчик?

— Я тебя понял. Нужно выявить очевидцев. Верно?

— Вот именно. Очевидцев. Надо снять все неясности и противоречия. Здесь я рассчитываю на тебя.

— Ты, наверное, думаешь-переживаешь, голову себе ломаешь: дескать, зачем пожаловал старый хрен, что ему надобно? — Незваный ночной гость осторожно опустился на расшатанный табурет, аккуратно расправил стрелки наглаженных брюк, подмигнул оторопевшему хозяину. — Ан вот и не угадал: лично мне ничего не надобно. Всем сыты-рады, денежны, обуты. А вот ты, — гость критическим взором окинул обстановку: ветхий диван с торчащими пружинами, стоящий посреди комнаты видавший виды кухонный шкафчик, стену с почерневшими обоями, — вегетарианец. Все пьешь?

Карнаухов неопределенно хмыкнул.

— А кто не пьет? Только тот, у кого ангина — глотать больно.

А сам лихорадочно думал: зачем пожаловал Гугенот, что ему потребовалось? Неужто должок вспомнил?

— Мать-то где, за бормотухой послал?

— В больнице она.

«Ишь ты, на понт берет. Поди выследил, что в доме никого, иначе не явился бы. Хитер, подлюга».

— Довел старую, не стыдно тебе. Не просыхаешь небось. Навещаешь хоть?

— Завтра пойду.

— Ай, нехорошо, — укоризненно поцокал языком Гугенот. — Ведь зачала она тебя. Чтить надо родительницу.

«Вряд ли вспомнил долг, мелочь это для него: подумаешь, полсотни. А если потребует сейчас, когда в кармане восемнадцать копеек? Правда, в прихожей бутылок рублей на десять...» — Карнаухов поморщился — голова трещит, потом заставил себя растянуть узкие синие губы в подобие улыбки.

— Давненько не давали о себе знать. Я уж, грешным делом, подумал, не захворали ли.

— Спасибо, мил человек, я еще крепок, если кто надеется, что печень меня подведет, — напрасно тешится. А не видно по причине простой: должность моя на афишах не фигурирует. Мы тихие, скромные, нам аплодисменты вредны, мы на свету, как комарики, гибнем, потому как крылышки обжигаем...

«Под простака работает, обычно-то по-интеллигентному шпарит, а здесь «мил человек», «небось», «поди», — мысленно дразнил Карнаухов.

— Пришел я, Славушка, услугу предложить. Не побрезгуй, воспользуйся, — гость улыбнулся, — не просто из любви к виду биологическому, хомо сапиенсу, а облегчить хочу существование твое тяжелое. Баланду все-таки вместе хлебали. Дельце есть.

— Завязал я, — мрачно произнес Слава и потер темя.

— Умница ты моя, поэтому к тебе и заглянул, что завязал. Дело-то плевое, не подпалишься. Пришел, взял и ушел. Красиво, элегантно и без риска. Три стольника с меня, и долг твой старый аннулирую... Да все чисто будет, я тебя у дома встречу, — успокоил гость, видя, что хозяин колеблется.

Да. Не мог он, видно, еще завязать. Выйти из игры можно, только если пить бросишь. Легко сказать — бросить пить. Пробовал — не получается: больше трех дней не выдерживал.

— Как хорошо вы умеете играть на низменных человеческих чувствах, — с трудом гася закипевшую ярость, процедил Карнаухов и встал.

Гость тоже поднялся.

— Запомни, Славик, — в его голосе зазвенел металл. — Я играю только на подлинных чувствах и не виноват, что они иногда бывают низменными. — Потом смягчился, похлопал хозяина по плечу. — Итак, перейдем к делу...

Мысль Арслана, что Охотников избит не Андреем, а кем-то другим, Соснину представлялась верной. Отдавая ей предпочтение, он прекрасно понимал, с какими трудностями придется столкнуться. Главной из них была позиция потерпевшего, упорно показывающего на Андрея. Если считать, что Олег по каким-то причинам оговаривает Андрея, то совершенно неясным остается: почему Андрей не говорит правду? Вместе с тем, факт избиения Олега непреложен, и коль скоро показания потерпевшего ставятся под сомнение — следовательно, Олега избили другие. Рассуждая таким образом, Соснин отчетливо сознавал: кто бы в конечном счете не избил Олега, этому должна предшествовать конфликтная ситуация. Вот ее как раз и не было. По крайней мере, Тамара и Нина категорически утверждают, что между Олегом и Андреем ничего серьезного в тот вечер не произошло. Соснин, направляясь в ресторан, твердо решил прежде всего проверить версию об избиении Олега не Андреем, а кем-то другим.

Николай всегда исходил из того, что обстановка должна максимально приближаться к исследуемой, поэтому пришел в ресторан, когда уже стемнело. Он прошел через бушующий гомоном голосов, музыкой и табачным дымом зал и вошел в коридорчик, который вел на хоздвор. Николая удивило, что никто не остановил его.

Хоздвор представлял собой почти правильный четырехугольник, огражденный невысоким забором. В противоположном от входа углу стояли контейнеры для мусора. Освещение оставляло желать лучшего: небольшая лампочка над входной дверью качалась на ветру и бросала тусклые блики. Николай прошел к забору; двигаясь вдоль него, обнаружил ворота, закрытые изнутри на большой висячий замок. Несколько раз он останавливался, словно примериваясь, подтягивался на руках, держась за забор. Теперь Соснин нисколько не сомневался: перемахнуть через забор не составляет никакого труда для молодого человека.

«Надо посмотреть, что за забором, в парке, — решил Николай, направляясь к выходу. — Кажется, там какой-то аттракцион». Остановил его крик:

— Эй, чего здесь делаешь?

Соснин не заметил, как во двор вошла выбросить мусор невысокая полноватая женщина. Он представился и показал удостоверение, но женщина даже не взглянула на него и повторила свой вопрос.

— Ищу вчерашний день, — ответил, вздохнув, Соснин и в свою очередь спросил: — А вас как звать?

— Хусанова я, Дильбар. На кухне работаю подсобной. А что здесь можно искать? — Она удивленно развела руками.

— Избили здесь одного парня, в субботу. Вы случайно, Дильбар-апа, в этот момент мусор не выносили? Может, заметили что-нибудь?

Хусанова опустила ведро на землю и задумалась, потом подняла ношу, отнесла ее к контейнеру и, высыпав, вернулась.

— Было такое. Драки самой я не видела, но когда шла от контейнера, навстречу два парня попались. Я спросила, куда они идут, они сказали — покурить.

— Вы запомнили их? — спросил Соснин.

— Да как сказать... Один здоровый, высокий, другой поменьше. Если увижу, может и вспомню.

Соснин вынул из внутреннего кармана фотокарточки Андрея и Олега. Хусанова взяла фотографии, подошла поближе к лампочке и долго рассматривала.

— Нет, эти мне потом в коридоре встретились. Я еще подумала: чего это их всех в хоздвор потянуло?

— А когда драка началась?

— Да вскоре после этого и шум поднялся.

Больше Хусанова ничего добавить не могла, и Николай, поблагодарив ее, направился в зал, чтобы побеседовать с завзалом, официантками, но передумал и вышел из ресторана. Обошел здание, вошел в парк и направился вдоль забора, который отделял хозяйственный двор ресторана от парка. Это были задворки парка. Аллея, по которой он шел, подходила к воротам и, закругляясь вправо, вела на площадку с аттракционом «Ветерок». У металлической ограды сидела женщина средних лет, на коленях у нее лежали билеты.

— Будете кататься? — спросила она подошедшего Соснина.

В ответ он протянул удостоверение.

— У меня к вам несколько вопросов. — Он отошел несколько в сторону, приглашая ее к разговору.

— Пожалуйста, я вас слушаю, — недоуменно ответила женщина, встала, сделала шаг к Николаю, и он увидел, что она хромает. «Последствия полиомиелита», — догадался он.

— Скажите, восьмого числа, в субботу, вы работали?

— Конечно.

— А вы всегда так сидите, как сегодня?

— Я не совсем вас понимаю.

— Я имею в виду забор, — он показал рукой, — вы обычно видите его или чаще сидите спиной?

— Ах, вот что, — усмехнулась женщина. — Забор я, кажется, изучила досконально, он постоянно передо мной.

— Вспомните, пожалуйста: когда за забором возникла драка... — Николай замолчал, подумав, что она могла ничего не знать об этом, решил уточнить: — Вы слышали о таком происшествии? — Женщина кивнула, и Николай продолжал: — Так вот, через забор в парк тогда никто не перепрыгивал?

— Двое, — коротко бросила она и пояснила: — Сначала низкий, за ним высокий.

— Вы запомнили их?

— К сожалению, они промчались мимо меня, я не успела разглядеть, темно здесь.

...Беседа с работниками ресторана ничего не дала. Никто из них никаких эксцессов в зале не заметил. Правда, ударник оркестра, лохматый парень, на вопрос Соснина ответил с улыбкой:

— Смотря какое содержание вы вкладываете в это понятие — эксцессы. Вот, к примеру, в тот вечер за столиком первого ряда некий субъект, когда мы играли, зычно затянул песню. Такое подходит?

Нет, такое явно не подходило, и Соснин распрощался с музыкантом. Выйдя из ресторана, он пошел к стоянке, где оставил свой «Запорожец». «Все же посещать рестораны иногда полезно, — подумал он, садясь в машину. — По крайней мере, сейчас можно ставить сто против одного, что Олег избит не Андреем. Но как найти этих двоих — высокого и низкого, скрывшихся так же бесследно, как исчез в товарном дворе вокзала проданный с аукциона стул мадам Петуховой. Веселенькая перспектива».

Она уже давно стояла перед зеркалом в маленькой уютной гостиной, внимательно вглядываясь в свое отражение. Постарела. Да нет, пожалуй. Просто похудела и сразу стала дурнушкой. Силы ее таяли день ото дня, отпущенное богом время истекало. Больше всего Юлию поражало то спокойствие и безразличие, которое охватывало ее при мысли о смерти. Хотя чему тут удивляться: свою любовь она заберет с собой туда, в лучший мир, и там будет жить ею, а все остальное цены не имеет. Прости, боже милостивый, за кощунство!

...Нет все-таки зрелища более печального, чем женщина в бальном платье при дневном свете, когда видны ее желтые и худые плечи. И нас еще смеют обвинять в кокетстве, когда мы так откровенно обнаруживаем на виду у всех свои несовершенства. Сегодня во французском консульстве был дан официальный завтрак, и она после долгого перерыва надела бальное платье. Много лет назад, в Петербурге, она почти каждый вечер носила такие платья. Да, Петербург... Положение фрейлины, которое она занимала, было чем-то средним между домашним животным и мебелью, то есть несколько ниже любимой собаки и несколько выше кресла. Свет, двор! С тех пор как она узнала, что скрывается за этими пышными словами — мелкое честолюбие, пустое тщеславие, ложь, — они наводили на нее тоску. Она была счастлива, вырвавшись из золотой клетки на свободу. С годами ее любовь к графу становилась все крепче, и даже рождение сына, что обычно отодвигает мужа на второй план, ничего не изменило, ребенок не имел для нее самостоятельного значения — любовь к сыну являлась для Юлии лишь продолжением глубокого чувства, которое она испытывала к мужу. Она прощала ему все: высокомерный тон и измены, бессердечие и жестокое, изнурительное, длившееся месяцами молчание. Они никого у себя не принимали, кроме доктора. После работы, поужинав, граф обычно уединялся в своем кабинете и раскладывал, как пасьянс, свою знаменитую коллекцию монет. В те редкие дни, когда он усаживался у камина в гостиной, он часами смотрел на огонь и односложно, с холодной вежливостью отвечал на ее робкие вопросы о службе, о новостях. Его раздражали покорность, преданность и безропотность, сквозившие в каждом ее взгляде, шаге, повороте головы.

— Доктор пришли-с, — объявил появившийся в дверях Порфирий и многозначительно посмотрел в зеркало на отражение графини.

— Проси, — не оборачиваясь, сказала она.

Доктор, один из немногих, чьи частые визиты украшали ее безрадостное существование, сильно прихрамывая, подошел к Юлии.

— Какие мы сегодня красивые, как себя чувствуем? — Он сначала проверил пульс, потом поцеловал руку. — Спали?

— Спасибо, — улыбнулась графиня, — сегодня лучше. И хватит обо мне, расскажите лучше что-нибудь интересное.

Это была неправда, всю ночь она не сомкнула глаз. Доктор сел на диван, отставил несгибающуюся ногу.

— Китайцы узнают время по глазам кошек. Я по вашим глазам вижу — вы мне не рады.

Юлия подошла к дивану, села рядом с ним, взяла в руки вышивание, долго разглядывала узор, потом подняла глаза на доктора.

— Вы не китаец. Потому и не угадали. Зачем вы вынуждаете говорить вам комплименты и высказывать вслух радость по поводу каждого вашего визита? Ведь вы знаете: вас здесь любят и вам всегда рады...

— Простите меня, старого дурака, — извинился он. — Я так страшусь вашего равнодушия.

— А я страшусь больницы, в которую вы меня так упорно и настойчиво уговариваете лечь. — В ее голосе звучала печаль.

— Милая графиня, вы напрасно беспокоитесь, вся наша быстротекущая жизнь — большая больница, где каждый больной одержим желанием переменить постель. Одному хочется страдать у печки, другой надеется выздороветь у окна. В этом смысле мы все больные. Ну, а если всерьез, то мой вам приказ — слышите? — не совет, а приказ: без промедления... Завтра.

— Значит, я действительно безнадежна, — с неприкрытой горечью сказала Юлия и вдруг сильно закашляла. Приступ длился долго. «Сколько ей осталось, — думал он, подавая графине лекарство. — Год? Нет, пожалуй, меньше...»

Они познакомились четыре года назад — граф привез Юлию тогда еще с первыми признаками болезни на высокогорный альпийский курорт, где доктор остался работать после смерти угасшей от чахотки жены.

Он привязался к графу и его жене, целыми днями доктор пропадал в больничном корпусе, а по вечерам приходил к ним ужинать и оставался далеко за полночь. В одиннадцать Юлия уходила спать, а мужчины еще долго говорили, нередко спорили. Потом доктор вставал и уходил в свой номер этажом выше, жалея, что нужно соблюдать приличия, будь его воля, он сидел бы здесь до утра.

То ли великолепная природа, то ли курс лечения, который Юлия с большой неохотой по настоянию доктора все же приняла, но уже через месяц она почувствовала себя лучше. Надо закрепить успех, говорил доктор графу, еще хотя бы месяц пожить здесь, не допустить рецидива. Но граф к тому времени издержался. Когда доктор стал настаивать на продолжении лечения, граф рассердился, однако тот был неумолим.

— Нежелание ваше я могу объяснить лишь двумя причинами. Первая — вы не любите свою жену и не дорожите ее здоровьем. Вторая — у вас нет средств. Первую причину я не допускаю, ибо не любить графиню нельзя. Что касается второго обстоятельства, то тут есть выход: я дам вам необходимую сумму.

Граф нахмурился, а доктор продолжал:

— Не хотите брать у меня денег, тогда продайте монету Константина этому американцу, мистеру Блэйку. Он за ценой не постоит, вы только сумму назовите.

— Брать в долг, доктор, согласитесь, мне не пристало, — возразил граф, — а что касается монеты, то хочу уведомить вас, что продавать я ее не собираюсь ни за какие деньги, ибо она принадлежит России, является частью ее истории и должна находиться на родине.

— Ложные понятия, — заключил тогда доктор, — имеют то неудобство, что требуют много времени, дабы себя изжить. Вы еще не скоро поймете, как неверно сейчас поступаете. Но в одном хочу вас заверить: нет и не может быть монеты, которая стоит дороже жизни. Дай бог, чтобы я ошибся и графине не понадобилось больше никакого лечения. Будьте счастливы, граф. С вашего позволения я навещу вас в Одессе...

Звонок застал Андрея в коридоре: он уже собирался выходить. Открыв дверь и впустив гостя, он крикнул: «Дед, к тебе пришли!», — и убежал. Зарецкий вышел в коридор и, увидев Носова, едва скрыл свое недовольство.

— Я к вам, уважаемый Александр Васильевич, на минуточку. Проходил мимо и вот... Если позволите, — почти нараспев рокочущим баском проговорил Носов.

— Прошу вас... — В голосе профессора звучал холодок. Жестом он пригласил Носова в столовую. Зарецкий понимал, что Носов пришел вовсе «не по пути» и «не на минуточку». Гость последовал за хозяином в столовую, подошел к журнальному столику и молча положил маленький пакетик.

— Что это? — спросил Зарецкий, не приглашая гостя сесть.

— Это вам, уважаемый Александр Васильевич, — Носов довольно потирал руки. — Новейшее средство от стенокардии. Импортный препарат. Изоланид. Между прочим, только-только поступил в мизерном количестве, — он выразительно обозначил пальцами мизерность этого количества. — Но для вас...

— Благодарю. Сколько я должен?

— Что вы! Что вы! — протестующе замахал руками Носов.

— Простите, но в таком случае я не могу этого принять.

— Ох, уж эти ваши принципы, уважаемый Александр Васильевич. Если вы настаиваете, то я скажу, сколько я уплатил за него.

Зарецкий хорошо знал: сумма, которую назовет Носов, раз в десять превысит стоимость лекарства. Таков Носов. И профессор не ошибся: Носов остался верен себе.

Алексей Михайлович Носов относился к неотмирающей категории нужных людей. «Деловой», — обронил как-то Барабанов, когда речь зашла о Носове.

— Вы не заметили, — спросил тогда Зарецкий, — что в понятие «деловой человек», которое еще сравнительно недавно означало трудолюбие, добросовестность, если хотите, — талант, мы сейчас вкладываем не совсем то, а вернее — совсем не то содержание? Сегодня «деловой мужик» — это делец, проныра, пройдоха. И виной тому — мы сами, наше равнодушие, философия «моя хата с краю», нежелание во что-либо вмешиваться.

Способность Носова все достать, уладить любое дело дважды по достоинству была оценена Фемидой. К сожалению, это не помогло. Девиз Носова — делать деньги — основывался на тонком и точном проникновении в психологию людей. Он умел появиться именно тогда, когда в его услугах особенно нуждались. Ненавязчиво, но достаточно убедительно Носов давал понять, что без его помощи не обойтись, и он действительно совершал невозможное. В самых сложных жизненных ситуациях находил он пути их разрешения. Все упиралось лишь в одно: сколько это будет стоить. В стремлении достигнуть желаемого те, кто прибегал к его помощи, обычно не замечали, а скорее предпочитали не замечать противозаконность избираемых Носовым путей. Важен был результат. За Носовым укрепилась прочная репутация «делового» человека. Выйдя последний раз из колонии, он устроился экономистом (помог диплом финансово-экономического института) в аптекоуправление и продолжал делать деньги всеми дозволенными и недозволенными способами.

Обо всем этом Александр Васильевич не знал, но Носова тем не менее не жаловал. Познакомились они в обществе коллекционеров: Носов оказался нумизматом. Периодически он обращался к Александру Васильевичу за консультацией, и профессор при всей своей антипатии не мог ему отказать. Правда, вскоре он обратил внимание на то, что Носов в коллекционирование вносит коммерческий расчет, но посчитал бестактным сказать ему об этом. Зарецкий в общем-то не скрывал своей антипатии к Носову, но тот не обращал на это никакого внимания.

— Я опять к вам с просьбой, уважаемый Александр Васильевич. Не откажите в любезности, просветите невежду. — Носов положил перед профессором монету.

— Что же, давайте посмотрим. — Зарецкий достал лупу и стал внимательно рассматривать монету. — Так-так... Монета достаточно древняя... 832 год хиджры.

— Это как? — не понял Носов.

— По нашему летоисчислению 1428 год. Эпоха Улугбека. Выпущена она Бухарским монетным двором. Вот сюда посмотрите, Алексей Михайлович. — Зарецкий протянул ему лупу. — Здесь видите знак?

— Да, да, вижу.

— Знак этот обозначает, что монета бухарского чекана. В то время медные деньги чеканили одновременно на многих монетных дворах — в Бухаре, Карши, Самарканде, Термезе, Шахрисабзе — и каждый имел свой знак.

— Значит, монете этой больше пятисот лет? — в голосе Носова звучали нотки торжества.

— Совершенно верно.

— А стоимость ее? — не смог удержаться, чтобы не спросить, Носов.

Зарецкого покоробило.

Носов понял, что допустил промах и, желая исправить положение, вынул еще одну монету.

— Милейший Александр Васильевич, посмотрите, пожалуйста, вот эту...

Зарецкий снова взял лупу.

— Вы что, клад нашли? — спросил он. Носов довольно рассмеялся, но на вопрос не ответил. — М-да, — оживился Зарецкий, — эта монета чуть-чуть постарше — 1420 год. Выпущена Самаркандским монетным двором. — Он отложил лупу и откинулся в кресле.

— Очень вам благодарен, милейший Александр Васильевич. Вы воистину старейшина нумизматов. Какие знания! А что, рубль Константина, — без всякого перехода, хитро прищурившись, спросил Носов, и профессор настороженно посмотрел на него, — есть у кого-нибудь из наших коллекционеров?

— Если хотите приобрести, не тешьте себя надеждой, — язвительно заметил Зарецкий.

— Почему вы так считаете? — сверкнул улыбкой Носов.

— Думаю, что нашим нумизматам вряд ли это по карману.

— Эх, — мечтательно вздохнул Носов. — Если бы раздобыть его, то можно было бы приличного покупателя найти. Не обязательно из наших.

— Вы... вы... — задохнулся от негодования профессор, — вы из-за наживы готовы наше национальное достояние...

— Что вы, уважаемый Александр Васильевич, — испуганно возразил Носов, — вы меня неправильно поняли. Я имел в виду коллекционеров нашего города. — Носов поспешно откланялся. — Еще раз огромное вам спасибо. Я, с вашего позволения, пойду.

— Не смею задерживать.

Закрыв за Носовым дверь, Зарецкий прошел в столовую, сел в свое любимое кресло, устало откинул голову на спинку и закрыл глаза.

«Больше века существуешь ты, рубль Константина, — подумал он. — Сколько алчущих, а порой и грязных рук тянулось к тебе...»

— Идея! Сделаем деду сюрприз, — обрадованно воскликнул Андрей, когда вместе с Ниной они поднимались по лестнице. — Он обожает вареники с вишнями.

— Я не умею делать вареники, — с грустью призналась Нина. — Но я их тоже обожаю.

— Это ерунда. Налеплю сам. — Андрей открыл входную дверь, пропустил девушку. — Надеюсь, косточки из вишни вынимать ты умеешь? А я пока замешу тесто. Дед должен знать, что вареники сделала ты, тогда успех обеспечен. — Он чмокнул ее в щеку. — Дед считает: жена должна уметь все.

— Жена? Насколько мне известно, мы еще не женаты.

— Если ему не понравится твоя, то есть моя, кухня, то браку не бывать. Так что мне придется постараться. Что-то муторно у меня на душе, — вдруг пожаловался Андрей. — Ты не знаешь, к чему бы это? — Он сел на тахту.

— Яснее ясного. — Нина подошла к нему, села рядом, поджала ноги, поправила ему воротник рубахи, на секунду задержала руку на его плече. — Все правонарушители испытывают нечто подобное, называется это — угрызение совести. Меня радует, что и ты — не исключение. Значит, тебя еще можно перековать в положительного. Ну, а если по-серьезному, то груз с души можно снять, если чистосердечно мне все расскажешь.

— Мне нечего рассказывать, — оборвал ее Андрей. — Что вы все ко мне пристали?

— Ладно. Не рассказывай, раз не хочешь. Как тебе моя блуза? Неужели не впечатляет? А в университете есть жертвы: несколько человек свалились с лестницы, пока я поднималась.

— Во всех ты, душечка, нарядах хороша, — продекламировал Андрей и попытался поцеловать ее, но Нина ловко спрыгнула с тахты и убежала в столовую.

— Между прочим, Андрей, ты, кажется, говорил, что твой дед собирает монеты?

— Собирает монеты? — усмехнулся Андрей. — Он ну-миз-мат, — четко, по слогам произнес он. — Понимаешь, нумизмат в самом высоком значении этого слова. У него знаешь какая коллекция? Закачаешься.

— Я познакомилась недавно с одним ну-миз-ма-том, — она произнесла это слово так же четко, как он, — постоянный покупатель нашего магазина. Он еще и книголюб, поэтому всегда просит иметь его в виду. Носов его фамилия. Алексей Михайлович Носов.

— Тоже мне нашла нумизмата! Да он бизнесмен от нумизматики.

— А он рассказывал мне, что есть такая монета — рубль Константина, и стоит она ужас сколько. Неужели бывают такие монеты?

Андрей подошел к стоявшей неподалеку тумбочке, вынул из нее коробочку, открыл ее и небрежно произнес:

— Можешь посмотреть, вот она.

— Андрюша, неужели? Вот здорово! — Ее глаза заблестели, она разглядывала монету то с одной, то с другой стороны, беспрестанно повторяя: — Кто бы мог подумать. Да ты же, Андрюша, богач.

— Ладно уж там, — проворчал он, — давай положу на место.

— Да-а, — задумчиво произнесла Нина, возвращая монету, — достаточно иметь такой рубль, и все проблемы решены. — Она печально вздохнула, словно вспомнила что-то неприятное, но тут же задорно тряхнула головой, не желая поддаваться нахлынувшим мыслям, и весело обратилась к Андрею: — Если не ошибаюсь, кто-то грозился лепить вареники.

Андрей посмотрел на часы, дед должен был прийти через час, схватился за голову и помчался на кухню. Там долго гремел посудой, потом унылый вошел в комнату, в руках он держал банку с вишнями.

— Муки нет... Послушай, Нина, я быстро — одна нога здесь, другая там, сбегаю в гастроном, а ты пока чисть вишню. И пой громче, чтобы я слышал на улице и знал, что ты ее не ешь.

Прошло минут пять, как ушел Андрей. Она надела передник, и в это время раздался звонок. «Так быстро», — удивилась девушка и пошла открывать.

— Кто там? — на всякий случай спросила она, прильнула к глазку и увидела двух парней.

— Скажите пожалуйста, Александр Васильевич дома? — спросил один из них.

— Нет, — Нина приоткрыла дверь, но цепочку не сняла. Парни оказались очень симпатичными: один высокий, русоволосый, с короткой стрижкой и крутыми плечами, другой — низенький, черный, с большими карими глазами, держал в руке букет цветов. — Он скоро будет. Вы по какому вопросу?

— Мы заочники. Андрюши тоже нет? Жаль, так не повезло.

— Андрей сейчас придет. Вы заходите, — она сняла цепочку, распахнула дверь.

— Не знаем, удобно ли так врываться, без хозяев, — нерешительно произнес высокий и вопросительно посмотрел на спутника.

— Пожалуй, на улице подождем, — согласился низенький.

— Заходите, заходите, — повторила Нина.

— Ну, раз вы так настаиваете... — сдался высокий.

Молодые люди тщательно вытерли ноги о половичок и прошли в столовую.

— Располагайтесь, сейчас вернется Андрей.

Чернявый галантно изогнулся и протянул девушке цветы. Она улыбнулась, взяла букет, вазу и пошла на кухню, чтобы налить воду. Когда Нина открыла кран, в столовой заиграла музыка. Она удивилась: не очень-то благовоспитанно ведут себя эти юноши, включают без спросу магнитофон. При входе в столовую высокий преградил ей дорогу. Он улыбнулся, не разжимая губ, серые глаза смотрели жестко.

— Спокойно, девочка, шум может навредить. — Он одной рукой взял у нее вазу, аккуратно поставил на стол, второй сжал запястье и тихо прошептал: — Тебя не тронем, иди в ту комнату и сиди тихо.

Нина хотела кричать, но почувствовала, что что-то липкое перехватило горло, она, пошатываясь, пошла в комнату Андрея. Высокий занял место в дверях, которые вели из этой комнаты в столовую. Чернявый тем временем вываливал из ящика кассеты и распихивал их по карманам.

— Шевелись, — шипел высокий, — не оставляй ни одной.

— Порядок, — успокоил его низенький, — и, взяв магнитофон, пошел к выходу.

— А это зачем? — удивился высокий.

— Фирма! — объявил чернявый и, весело оглянувшись, обратился к Нине: — Обход закончен. Пациентам, желающим остаться в живых, рекомендую не двигаться в течение получаса, оставаться на месте. Прошу учесть смягчающие обстоятельства, — низенький кивнул на стол, где стояла ваза с цветами.

Андрей вернулся из магазина через несколько минут после того, как ушли грабители. Дверь была открыта. Нину он застал сидящей в его комнате на стуле. На нижней губе проступала капелька крови. Она посмотрела на него, словно не видя. Андрей подошел, тронул ее за плечо. Она разрыдалась, потом, успокоившись, рассказала о происшедшем.

— Ты наверняка их встретил, — убежденно говорила она, — ты не мог их не встретить: один такой высокий, интересный, другой низенький, в синем пиджаке... Андрюша, давай позвоним в милицию! А может, побежим догоним — они не могли уйти далеко, я уверена.

— Никого я не встретил, успокойся. Все это бесполезно. И не говори мне о милиции. Я сыт по горло... — Он заметил, что она снова вот-вот разрыдается. — Ну не надо! Я прошу тебя.

— Мне показалось, — вытирая платком глаза, нерешительно сказала она, — что я их где-то видела раньше.

О визитерах Андрей рассказал деду на следующее утро. Александр Васильевич, выслушав сбивчивый рассказ внука, не сразу воспринял случившееся, настолько нелепым все это показалось ему, но когда осознал, возмутился.

— Как же ты мог не сказать мне сразу. Ведь ты знал, что я у Мезенцева. Почему не вызвал меня?

— Я не хотел тебя расстраивать.

— Какая чушь, Андрюша! А теперь я не расстроился? Или ты полагал, что это можно скрыть от меня? Как можно так абсурдно мыслить! Не по-ни-маю.

— Я думал, что тебя очень огорчит потеря магнитофона...

— Магнитофон! — воскликнул Зарецкий. — Магнитофон — это пустяки по сравнению с той записью, которую мне удалось сделать во твое спасение. — Зарецкий вдруг сорвался на крик: — Где кассеты, где записи, я спрашиваю?

— Их тоже забрали. Все. Но разве кассеты с записями дороже магнитофона?

— Конечно, нет. Но не в данном конкретном случае. Впрочем, тебе это незачем знать. Скажи-ка лучше, ты можешь сейчас пригласить к нам Нину? — несколько успокоившись, спросил Александр Васильевич.

— Разумеется, но зачем?

— Потом, потом вопросы, а пока, пожалуйста, приведи ее. Нам нужно срочно сообщить обо всем следователю. Да, подожди, сначала съешь морковь, тебе необходим каротин.

Александр Васильевич решил, что заявит о случившемся не просто в милицию, а именно следователю Туйчиеву, поскольку взяли лишь магнитофон с кассетами. И это может быть связано с делом Андрея.

Похищение магнитофона с записью телефонного разговора с Олегом должно представлять интерес для Туйчиева. Правда, вывод такой был субъективен, никаких конкретных фактов у Александра Васильевича не имелось, но у него сразу же возникла твердая уверенность в прямой причастности к похищению матери Олега — Охотниковой. А раз так, рассуждал он, этот факт должен свидетельствовать против Олега и, разумеется, в пользу Андрея.

Дежурный — седоватый капитан милиции — никак не мог понять, почему Александр Васильевич требует только Туйчиева.

— Гражданин, — тяжко вздыхая, уже в который раз объяснял дежурный. — Если вы заявляете, что у вас в квартире была кража, то мы сейчас все как полагается зарегистрируем и примем меры. Майор Туйчиев здесь ни при чем, потому что пока не известно, кто будет заниматься этим делом. Сегодня воскресенье, майор Туйчиев отдыхает, его здесь нет. Вы поняли меня?

— Я все прекрасно понял, уважаемый, но мне нужен следователь Туйчиев. Видите ли, похищенный из моей квартиры магнитофон...

— Значит, была кража?

— Гораздо хуже, и это может понять только товарищ Туйчиев.

— Вы делаете мне заявление о краже?

— Вам? Нет, — твердо сказал Зарецкий. — Обо всем я должен сказать лишь Туйчиеву.

Вконец сбитый с толку и потерявший терпение дежурный нашел домашний телефон Туйчиева и позвонил ему.

— Товарищ майор, дежурный по Управлению Якубов беспокоит. Здесь гражданин Зарецкий хочет только вас видеть, и очень срочно, говорит. У него что-то с магнитофоном случилось. Что передать ему?

Опустив телефонную трубку, дежурный неодобрительно посмотрел на Зарецкого.

— Подождите, пожалуйста, майор сейчас приедет.

— Благодарю вас. — Александр Васильевич сел на скамью рядом с Андреем и Ниной.

...Арслан внимательно выслушал рассказ Нины, делая пометки, а когда она закончила, уточнил:

— Кроме магнитофона и записей, ничем не интересовались?

— Нет. Причем, мне показалось, что их больше интересовали кассеты. Они у Андрея в таком специальном ящике с секциями лежат. Так один из них меня спросил, есть ли еще записи. А магнитофон, как мне показалось, они прихватили попутно. Потому что, когда один из них стал брать магнитофон, другой сказал: «Зачем?», а тот ответил: «Фирма».

— А вы, — Арслан повернулся к Андрею, — не видели парней, когда зашли в подъезд дома?

— Я? Нет, — сказал Андрей, но голос его звучал так неуверенно, что Александр Васильевич, почувствовав это, сурово потребовал от внука:

— Надо говорить только правду.

— Не видел я их, дедушка, то есть, товарищ следователь, — жалобно произнес Андрей, обращаясь уже к Туйчиеву.

— Что ж, нет так нет. — Арслан встал, давая понять, что выяснил все, что его интересовало. — Будем выяснять. Вас, — он обратился к Нине, — прошу завтра в 10 утра быть у меня.

Все поднялись и направились к двери, но Александр Васильевич задержался и, когда Нина с Андреем вышли, обратился к Туйчиеву:

— Могу ли я полагать, Арслан Курбанович, что вы, учитывая изложенное мною содержание похищенной записи, разделяете ту точку зрения, что все это дело рук Охотниковой, и, стало быть, свидетельствует о невиновности Андрея.

— Уважаемый Александр Васильевич, — улыбнулся Арслан, — мы с вами уже говорили, что любая точка зрения должна опираться на твердый фундамент фактов. Вот почему на ваш вопрос я могу лишь еще раз ответить: будем выяснять.

На следующий день после ограбления, когда нумизматы собрались на квартире Зарецкого, хозяин ничем не выдал своего настроения и был по обыкновению радушен и приветлив.

— Во время второй мировой войны Соединенные Штаты, — рассказывал Зарецкий, — ощущали острый дефицит меди, поэтому государственное казначейство приняло решение изменить с 1943 года состав одноцентовых монет, снизив содержание в них меди за счет добавки никелевого сплава. Через много лет в казначейство США обратился некий нумизмат, который утверждал, что у него есть несколько медных одноцентовых монет, датированных 1943 годом. Был проведен нейтронно-активационный анализ этих монет и монет того же достоинства, выпущенных до изменения состава. Результат исследования был сенсационным: все монеты были изготовлены из одного сплава.

— Вы хотите сказать, что в монетах 1943 года содержалось столько меди, сколько не должно содержаться? — удивился Петрунин.

Зарецкий кивнул.

— Значит, эти монеты были неподлинными, — подвел итог Барабанов.

— В том-то и дело, что они были подлинными, хотя никто не мог объяснить этого явления. Я думаю, что кто-то из служащих монетного двора сделал это умышленно, чтобы создать уникальные экземпляры. Во всяком случае, по данным нумизматического каталога таких монет всего пять и каждая стоит 50 тысяч долларов.

— Феноменально! — восхитился Мезенцев.

— Я сейчас сделаю кофе. — Профессор встал и пошел на кухню.

— Гляжу я на Александра Васильевича и удивляюсь, — сказал Барабанов, — если уж он делает что-то, то отдает всего себя, без остатка.

— Не могу отказать себе в удовольствии опровергнуть вас с помощью ваших же доводов, — язвительно возразил Петрунин. — Если человек всего себя отдает одному делу, то у него просто не останется времени и сил на другое. Возможности человеческие ограничены. А посему отдаваться до конца можно только одному делу, — назидательно заключил он.

— Но позвольте, история дает нам немало примеров, когда человек достигал вершин во многих сферах, — возразил Барабанов. — Достаточно вспомнить...

— Пустое, — отмахнулся Петрунин. — Не надо примеров: это те самые исключения, которые лишний раз подтверждают правило.

— В таком случае, — включился в разговор Мезенцев, — я выбрал бы, наверное, нумизматику. А впрочем...

— И правильно, — поддержал его Петрунин. — Страсть к коллекционированию — благородна, ибо в отличие от страсти к женщине она не утихает и длится всю жизнь. — Он посмотрел на часы. — Пожалуй, пора.

— А мне спешить некуда, — гордо заявил Барабанов, демонстрируя свое неоспоримое превосходство перед Виталием Николаевичем. Полина никогда не спрашивала, почему он задержался на работе, куда уходит из дома. В основе ее безразличия к времяпрепровождению мужа лежала спокойная уверенность — на два абонемента и семьдесят копеек, которые она ежедневно (кроме субботы и воскресенья) выдавала ему, в загул не уйдешь. В самом деле, не может же он пойти к зазнобе с букетом из абонементов! Между тем, он получал в год две премии за финансовые отчеты, что и составляло его оборотный капитал. Эти деньги в бюджет семьи не входили, а тратились на пополнение коллекции. Конечно, суммы не ахти какие, но все-таки. Он пытался несколько укрепить свое финансовое положение и бросил курить, не афишируя этот подвиг, однако результат оказался плачевным: Полина узнала, похвалила и снизила норму выдачи денег до полтинника.

А может, ей было попросту не до него: нескончаемый конвейер домашних дел поглощал ее. Образцовая хозяйка, она вела дом «на уровне». Иногда ему казалось, что она вообще не знает, дома он в данный момент или нет. О нем вспоминали изредка — когда дочь, которая жила отдельно, приводила внука и надо было с ним погулять.

— Мне кажется, что чрезмерная целеустремленность лишает человека жизненных радостей. — Мезенцев окинул взглядом присутствующих, ища поддержки своему тезису. — Счастье в том, что ничто человеческое нам не чуждо, и если иметь только одну страсть, то многое в жизни упустишь.

— Да вас, милейший Игорь Павлович, просто гложет червь неудовлетворенности и сомнения. Вот Владимир Константинович молодец, он никогда не сомневается, особенно если можно заработать пару рублей, — поддразнил Петрунин.

— Напрасно стараетесь, Виталий Николаевич. Ваше обвинение я рассматриваю как комплимент, ибо мне присуща не жадность, а экономность — одно из ценнейших качеств человеческих, — с достоинством парировал Барабанов. — Я знаю одного действительно жадного человека, он у нас в плановом отделе работает. Вот вы, например, что бы вы написали вашей жене на траурном венке?

— От ваших вопросов оторопь берет, — передернулся Петрунин. — Надо же сказать такое. Воистину, простота — хуже воровства.

— Хуже воровства, Виталий Николаевич, ничего не бывает. Это самый последний смертный грех. Спросил же я — к примеру. Ясно, как минимум написали бы: «Дорогой, горячо любимой, незабвенной жене от неутешно скорбящего мужа». Так ведь? А он что написал: «Жене Дусе от мужа Васи». А все потому, что за каждое слово берут, как на телеграфе. Вот жадность так жадность.

— Это просто кощунство, — сказал Мезенцев и подумал, что Барабанов играет простака, а на самом деле хитер и себе на уме.

— Да не кощунство это, а жизнь, — объяснил Барабанов.

Вошел Зарецкий. Он был бледен, поднос с кофейником подрагивал в его руках. Он виновато улыбнулся, поставил поднос на журнальный столик и медленно опустился в кресло.

— Что с вами? — испугался Барабанов. — На вас лица нет.

— Сердце пошаливает, ничего, сейчас пройдет. Это все после вчерашнего. — И, заметив недоумение на лицах собеседников, рассказал им о визите «грабителей».

— Простите, — извинился Петрунин, — мы не знали, иначе и не пришли бы в такой день морочить вам голову.

— Это вы меня простите и, ради бога, не уходите, — профессор дышал часто, хватая воздух полуоткрытым ртом. Ему стало совсем плохо, и Петрунин вызвал по телефону «Скорую», а Игорь Павлович спустился вниз, чтобы встретить врача.

Весь последний день плавания он простоял на палубе, пристально вглядываясь в горизонт в надежде увидеть землю сейчас, хотя пароход приходил в порт поздно вечером. Прошло полгода с тех пор, как он расстался с графом и Юлией, но каждый день думал о ней. Говорил ей о своей любви, надеялся, что неумолимая болезнь отступит от нее. Его рассмешило и опечалило, когда он, убежденный атеист, поймал себя на мысли, что просит бога, в которого она истово верит, о чуде, просит выздоровления любимой женщины.

Накануне отъезда из Марселя к нему пришел Голидзе — двоюродный брат покойной жены — просил взять с собой тяжелый баул. «Там медикаменты и хирургические инструменты, — глядя громадными черными, как ночь, глазами на доктора, сказал Голидзе, тоже врач по профессии, — тебя в порту встретят». Доктор сделал вид, что ни о чем не догадывается, и согласился. Теперь его угнетала мысль, что груз может помешать ему увидеть графиню, если в порту его встретят вдруг не друзья Голидзе, а полиция.

Он не сомневался — в бауле запрещенная литература или патроны. Доктор относил себя к пассивным противникам царизма. Он понимал, что самодержавие агонизирует, и надеялся увидеть Россию свободной, но сам до сих пор ничего для этого не сделал.

Он старался обходить политические споры, но однажды поспорил с графом, который слыл либералом, и того шокировали радикальные взгляды доктора. И вот сейчас, когда такая возможность представилась и он, пусть не по своей инициативе, может внести лепту в дело революции, ему стало стыдно за себя: он боится приблизить хоть на миг революцию только потому, что может не увидеть женщину, пусть даже горячо любимую.

Невысокий, худой, похожий на седого мальчика, доктор выглядел значительно моложе своих сорока семи лет. В детстве, купаясь, он упал со скалы и остался хромым, что, впрочем, не мешало ему ходить быстро. Его отец, известный хирург, работавший еще с Пироговым во время Крымской кампании, привил ему любовь к медицине. После окончания университета он приехал в большой южный город, где уже спустя два года у него была обширная практика. Вскоре женился он по любви на юной грузинке, представительнице некогда могущественного, но разоренного княжеского рода. Сыну Дмитрию исполнилось двенадцать, когда она заболела. К тому времени, когда доктор потерял жену, Дмитрий поступил на исторический факультет, несмотря на уговоры отца, мечтавшего видеть его врачом.

...Две чайки бесстрашно рядом с ним сели на поручень. Доктор, боясь пошевелиться и вспугнуть их, отвернулся и долго смотрел на громадную серую тучу, медленно наползавшую с востока. Вскоре пошел дождь. Качка становилась сильнее, палуба опустела. Корабль причалил под проливным дождем.

После таможенного досмотра (все прошло благополучно!) доктор подошел к условленному месту, поставил баул на землю и огляделся. Прямо на него из темноты вылетела пролетка и остановилась в нескольких шагах. Пассажир в прорезиненном плаще, в глубоко надвинутом на голову капюшоне легко спрыгнул прямо к его ногам.

— Здравствуйте. Вы от Веры Петровны? — спросил он, глядя на баул. — Она ничего не просила передать?

— Дима? — изумился доктор. — Ты? Здесь? А как же университет. Позволь...

Сын молча обнял его. Потом посмотрел на отца.

— Да, да, конечно. Вера Петровна просила передать: «Кто делает добро, тот держится за твердую рукоять»... — не очень уверенно сказал пароль доктор. — Так, значит, ты...

— Прости, отец, сейчас не время, завтра заеду домой. Извини, я не могу тебя подвезти. — Он поднял баул и легко вскочил с ним в пролетку.

Доктор еще долго смотрел вдаль сквозь сплошной водяной поток, за которым исчез сын, вздохнул и, осторожно ступая через лужи, медленно перешел на противоположную сторону улицы.

«...Конечно, Голидзе не знал, кто придет на встречу со мной. Неужели Дмитрий бросил учебу... И что с ним будет?..»

Часа через полтора, приняв ванну и переодевшись, он поднимался по истертым ступенькам маленького дома в конце Преображенской.

Доктору искренне обрадовались. Исхудавшая, бледная, но еще более красивая Юлия стремительно шла ему навстречу, раскинув руки. За ней с виноватой улыбкой шел граф. Даже на лице всегда хмурого Порфирия, когда он снимал с доктора в прихожей плащ, обозначилось нечто радостное.

— Милый доктор, наконец-то мы видим вас в добром здравии.

Он коснулся губами ее руки.

— Теперь вы здесь и мои дела, несомненно, пойдут на поправку. — Графиня закашлялась, поднесла ко рту руку с платком.

Они поговорили о пустяках, потом, когда граф покинул их, чтобы закончить деловое письмо, доктор сказал:

— Рискуя навлечь на себя гнев, я все же спрошу: знаете ли вы, что удерживает меня от острого желания припасть к коленям вашим?

— Разумеется, — слабо улыбнулась графиня. — Этикет. А может, моя болезнь?

— Моя профессия.

Графиня приблизилась, положила руки ему на плечи и поцеловала в висок.

— Я вспомнила забавный случай, который рассказывала о своей дальней родственнице моя покойная матушка. У этой родственницы, овдовевшей еще в молодости, на протяжении двадцати лет проводил вечера влюбленный в нее князь. Когда он овдовел, никто не сомневался, что он женится на этой женщине. Но он отказался, сказав: «Где же я стану проводить вечера?» Я думаю, доктор, — лукаво добавила Юлия, — вы любите кого-то другого, а сюда приходите проводить вечера. «Кто в состоянии выразить, как он пылает, тот охвачен слабым огнем», — так кажется, объясняет это итальянская пословица.

Вернулся граф. Юлия позвонила колокольчиком.

— Порфирий, доктор ужинает сегодня у нас. Вели накрывать стол. — И обратилась к гостю: — С вашего позволения я удалюсь. А завтра ждем вас к обеду. Только не вздумайте опаздывать, мне многое нужно сказать вам.

— Как вы находите ее? — спросил граф, когда они остались вдвоем.

Доктор ничего не ответил.

— Знаете, я очень хотел вас увидеть и вместе с тем боялся, — признался граф. — Вы — немой укор остаткам моей совести. Думаете, я не вижу, как вы презираете меня за то, что мы тогда не остались на курорте? Все написано на вашем челе. Но поймите и вы меня. Я и сейчас поступил бы точно так же. Я не могу продать монету. Кстати, мистер Блэйк здесь, приехал надолго сюда по делам фирмы и продолжает осаждать меня.

— Кушать подано, — объявил Порфирий.

Они прошли в столовую, сели за стол, накрытый на три персоны.

— Юлия обычно не ужинает, но просит, чтобы ставили ее прибор, — пояснил граф. — Ты можешь идти, Порфирий.

— Вам не приходила, граф, в голову мысль, что вы не могли, не имели права... — Голос его дрогнул, он отодвинул тарелку. — Побойтесь бога, граф.

Граф согласно кивнул головой, налил херес в хрустальные рюмки.

— Я знал, что вы начнете этот разговор, — признался он. — Поэтому и отправил Порфирия. Вы видели, он удивился, что не нужно прислуживать. Мы обычно кушаем с супругой молча, и нам нечего скрывать от слуг. Вы любите Юлию. Нет, уж извольте выслушать до конца, — остановил он пытавшегося протестовать доктора. — Да и не к лицу вам, честному человеку, говорить неправду. Вы счастливы своей любовью, но ваше чувство, дорогой мой, только потому и живо, что вы, извините, не достигли цели, которую ставят перед собой влюбленные. Между прочим, это обстоятельство свидетельствует о порядочности графини, в коей я никогда не сомневался. Вы признавались когда-нибудь в любви?

— Позвольте... — ошеломленно начал доктор.

— Вы сейчас станете доказывать, что никогда и никому не клялись в вечной любви. — Ироническая улыбка графа свидетельствовала о том недоверии, которое он заранее испытывает к ответу собеседника.

— Нет, почему же, я клялся, и многократно, разным женщинам, но клятвы, которые приносятся любовниками, не навлекают божеского гнева: сам Зевс клялся своей жене Гере, что не сходился с Ио; когда жена застала их вместе, коснувшись Ио рукой, он превратил ее в белую корову. — Доктор откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза.

— Любовь, — в голосе графа звучали горькие нотки. — Пустопорожнее и вредное занятие. Простое физиологическое явление облекли во что-то высшее, божественное. Чистая, христианская любовь к ближнему считается достоянием поповских проповедей, а плотская любовь к женщине царит повсюду, задерживая умственное развитие людей, направляя его на ложный путь. А ведь на деле все приходит к единому знаменателю. Возвышенная любовь со временем превращается в тихую дружбу, а чаще — в семейный ад. — Граф помолчал и добавил: — Как, например, у нас...

— Смею не согласиться с таким утверждением, граф, — возразил доктор. — Вы просто давно не брали в руки Евангелие. Вспомните первое послание апостола Павла к коринфянам. — Доктор закрыл глаза и стал тихо читать наизусть: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества и знаю все тайны, и имею всякое познание, и всю веру, так, что могу горы переставлять, и не имею любви — то я ничто. И если я раздам все имение мое, и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся и языки умолкнут и знание упразднится...»

Воцарилось долгое молчание.

— Вы глубоко заблуждаетесь, граф, если полагаете, что апостол Павел говорил только о христианской любви. Конечно, он говорил и о любви к женщине, против которой вы так восстаете.

— Признаюсь вам, я не способен на сильное и, тем более, длительное чувство к женщине.

— Вы хотели сказать: к одной женщине, — язвительно бросил доктор.

— Извольте — к одной женщине. Это правда. Горькая, но правда. Мне нравилась женщина, которая стала моей женой, но я был вынужден покинуть из-за нее родину и возненавидел ее за это. Она меня оторвала, как Антея, от матери — земли русской. Я потерял себя. Но теперь я дома и не желаю ей зла. Деньги у меня есть. Может, вы увезете ее в Альпы?

— Поздно, граф, — еле слышно ответил доктор. — Теперь уже поздно.

Глава третья

Андрей прочитал оставленную на столе записку и тут же помчался в больницу.

У постели деда Андрей провел несколько часов. Он упросил дежурного врача, и его пропустили в реанимационное отделение вопреки правилам — состояние профессора было безнадежным. Потухшие глаза и прерывистое дыхание привели Андрея в отчаяние. В какой-то момент ему показалось, что сознание вернулось и дед хочет что-то сказать. Андрей наклонился к нему: «Что, дед, что? Я слушаю». Но с бескровных губ слетел лишь тихий стон. Нет, никогда не забыть Андрею эти минуты. Чувство жгучей боли охватило юношу. Нелепая история в ресторане доконала Александра Васильевича.

Андрей вспомнил недавний разговор с дедом.

— Кто из живущих на земле не задавал вопроса о смысле жизни? — спросил тогда Андрей. — Никто. А кто может ответить на него? Тоже никто. Может, тебе это по силам, дед?

— Видишь ли, мой мальчик, жизнь-то понятие само по себе неконкретное. А смысл жизни, ее цель заключается в самой жизни. Жизнь — это ценность, полная таинственной глубины. Ты сегодня ел яблоки? Конечно же, нет. Возьми в холодильнике и тщательно вымой: тебе необходимо железо. — Зарецкий умолк, и Андрей со вздохом пошел на кухню, помыл яблоки, вернулся, откусил — иначе дед не проронит больше ни слова.

— Мы живем не потому, что творим добро, боремся, любим — мы творим добро, боремся, любим, потому что живем, — сказал старый профессор. — А теперь спать, режим особенно важен для молодого организма.

...И вот только сейчас, когда деда уже нет, до него дошел смысл сказанного им: делать добро — это условие жизни, единственно возможная форма ее выражения.

Последовавшие после смерти Зарецкого сутки прошли как в тумане. Растерянный и опустошенный, Андрей бесцельно слонялся по квартире. Печальное бремя забот по организации похорон взяли на себя Барабанов, Мезенцев, Петрунин и Нина. Особенно был активен Барабанов.

Похороны назначили на три часа, а в половине второго небо заволокли тучи, пошел дождь, но тем не менее народу было очень много.

На кладбище, во время гражданской панихиды, выступил ректор университета, потом, скрипя протезами, к микрофону подошел прилетевший из Ленинграда фронтовой друг Зарецкого полковник в отставке Арешин. Затем от кафедры слово дали Завалишину. Тот долго и красноречиво распространялся о заслугах покойного. Дождь усилился, и траурный митинг закончился досрочно.

— Знаете... — сказал Барабанов, когда они возвращались с похорон. — Что ни говорите, а меня очень беспокоит дальнейшая судьба коллекции. Сомневаюсь, что Андрей в состоянии разумно распорядиться ею.

— Самым разумным вы, конечно, считаете, чтобы Андрей подарил ее вам? — поинтересовался Петрунин.

— Ваши шутки, Виталий Николаевич, ни к месту, ни ко времени.

— Но вы правы в главном, — не обращая внимания на упрек, продолжал Петрунин. — Андрей в нумизматике дилетант, у него свой идол — вон та девчонка, — он кивнул в сторону Нины, — а на монеты ему плевать.

— Может, нужно поговорить с ним, выяснить его планы? — робко предложил Мезенцев. — Хотя, наверное, сейчас говорить об этом некстати.

— Сейчас, разумеется, рано, — согласился Петрунин. — Но дело в том, что, когда будет не «рано», Андрей все равно не станет нас слушать.

— Но ведь коллекция может стать легкой добычей какого-нибудь проходимца, — забеспокоился Мезенцев.

— Или настоящего коллекционера, — поправил Барабанов.

— У кого найдется такая сумма? Фантастика. Один рубль чего стоит! — засомневался Игорь Павлович.

— Ну почему, среди настоящих коллекционеров есть весьма состоятельные люди, — возразил Барабанов.

— Если вы о себе, Владимир Константинович, то даже вам, несмотря на вашу экономность, не скопить таких денег, — успокоил его Петрунин.

— Ну назовите примерную сумму, — не унимался Барабанов. — Сколько может стоить рубль? Пятьсот? Тысячу? Две?

— У вас бедная фантазия, — пожалел его Петрунин.

— По-моему, обладание такой монетой может сделать ее владельца счастливым, — сказал Мезенцев. — Андрей должен проникнуться сознанием того, какой ценностью он располагает. Наш долг внушить ему это.

Наступило молчание. Каждый думал о своем — о бренности бытия, о неожиданной смерти Зарецкого, о коллекции профессора, о том, как сложится дальнейшая судьба знаменитого рубля, и в этих мыслях не все было обычным.

Невосполнимость, реальность постигшей утраты Андрей ощутил не в тот момент, когда гроб опустили в могилу и он первым бросил ком земли. Произошло это позже — когда все разошлись и в квартире остались только Барабанов, Петрунин, Мезенцев и Нина.

И вот здесь Андрей понял: деда нет. Он сел на тахту и опустил голову на ладони. Виталий Николаевич сел рядом.

— Поверь, Андрюша, нам всем тяжело. Короче, не сомневайся, тебя мы не оставим... Двери моего дома всегда открыты для тебя. Хочешь, перебирайся ко мне. — Петрунин обнял его за плечи.

— Конечно, — поддержал Барабанов, — мы всегда поможем. Если что надо — не стесняйся. Главное — не торопись связать себя узами Гименея. — Он выразительно посмотрел в сторону Нины. — Сначала надо окончить университет.

— Зачем сейчас об этом, Владимир Константинович, — перебил его Мезенцев.

— Верно, верно, не буду, — согласился Барабанов.

Андрей поднял голову, огляделся: в большой светлой столовой все было как всегда, только, кажется... Да, в углу не было на обычном месте тумбочки, в которой хранилась коллекция монет. Странно... Где она? Он вскочил, взволнованно огляделся еще раз. И тут же успокоился, вспомнил: еще утром, по настоянию Барабанова, тумбочку перенесли в комнату Андрея и заперли дверь. Андрей не понимал, для чего это нужно, но Барабанов был убежден в своей правоте, да и Петрунин с Мезенцевым его поддержали: береженого бог бережет.

— Ты еще молод, Андрюша, и не все понимаешь, — объяснил Барабанов.

Кто знает, подумал тогда Андрей, что́ самое ценное оставляет после себя человек. У деда на этот счет существовало твердое мнение. Он как-то полушутя сказал: «Если придерживаться восточной мудрости: «Написать плохую книгу — бездна позора», то станет очевидным, что я в своей жизни совершил не так уж много позорных поступков. Ведь мне удалось написать всего шесть книг. Но это — самое ценное, что есть у меня».

— А вот дед полагал, что только книги могут представлять ценность, — возразил он Барабанову.

— Конечно, — смутился Барабанов, — но это, так сказать, ценность духовная, а коллекция — да еще такая! — реальная материальная и историческая ценность. И ты должен сберечь ее. Так что давай, дружок, перенесем тумбочку к тебе в комнату и закроем. Сегодня здесь публики побывает немало, не исключено — весьма разношерстной. Да, да, не спорь, — увидев, как поморщился Андрей, сказал он.

Жестокий, обнаженный практицизм Владимира Константиновича покоробил Андрея, но в этот день противиться он не стал: он делал все, что ему говорили. Тумбочку перенесли в комнату Андрея, дверь заперли на ключ, а ключ Андрей взял себе.

И вот сейчас он захотел поставить тумбочку на место: пусть будет все как при дедушке.

— Прежде чем уйти, дай-ка я еще раз полюбуюсь рублем Константина, — попросил Барабанов.

— Может, не стоит? — возразил Андрей. — Ни к чему это сейчас.

— Нет, ты уж уважь... — настаивал Барабанов.

Андрей нехотя подошел к тумбочке, открыл дверцу, вынул коробочку, в которой хранилась монета, и раскрыл ее. Коробочка была пуста.

На этот раз события разворачивались для Марии Семеновны не совсем обычно, хотя она, завидев старенький «Запорожец», рванулась ему навстречу, угрожающе размахивая руками. До сих пор никто из шоферов не обращал на нее внимания и, невзирая на ее угрозы, они проезжали мимо, а то еще и обругивали старуху. Правда, Мария Семеновна в долгу не оставалась. Но силы были явно неравными: машины продолжали проезжать между домами, хотя Мария Семеновна бдительно несла свою добровольную вахту. Да и что могла она сделать, если проезд между домами сокращал дорогу и позволял миновать светофор.

Пытаясь сейчас преградить «Запорожцу» путь, она готова было обругать водителя нелестными словами, но машина вдруг остановилась. Из нее вышел Соснин и направился навстречу Марии Семеновне.

— Здравствуйте. — Лицо Соснина выражало кротость и смирение, что совершенно обескуражило Марию Семеновну. — Судя по вашим выразительным жестам, — он кивнул на палку, которую старушка продолжала сжимать в руке как боевое оружие, — здесь проезд запрещен. Прошу меня простить, но я не видел знака.

— Сколько твердила я участковому про знак, а он все свое: не положено, не положено.

— А я, мамаша, сам из милиции. С вашего позволения, переговорю с участковым, думаю, что сумею помочь общественности, — весело предложил Соснин.

— Да какая я общественность, — засмущалась Мария Семеновна. — Просто не могу безобразия видеть. Дети малые тут играют, а они, ироды, ездют и ездют. Сладу с ними никакого. Соседи и то удивляются: чевой-то, Семеновна, тебе больше всех надо, сидишь тут денно и нощно.

Николай понял: ему повезло. Семеновна может оказаться неплохим источником информации. Он любил беседовать с такими старушками — они всё видят, всё знают и неплохо разбираются в людях. Их характеристики точны, ибо являются сплавом многолетнего жизненного опыта и природного умения аналитически мыслить.

— Давайте знакомиться, — предложил Николай и протянул руку, — майор милиции Соснин.

— Караулова я, Мария Семеновна.

— Очень приятно, Мария Семеновна. Если не возражаете, присядем. — Поддерживая под локоть старушку, Николай довел ее до скамейки перед домом. Они сели.

— Об чем разговор у нас будет? — поинтересовалась Мария Семеновна, дружелюбно глядя на Соснина, покоренная его обходительностью.

— О Зарецких, — коротко ответил Соснин.

— Схоронили мы Александра Васильевича, — тяжело вздохнула Караулова, — царствие ему небесное, хороший человек был, душевный. Всегда, бывало, поинтересуется, как живу. — Она опять вздохнула.

— А внук его?

— Андрюша-то? Да что про него сказать. Одно слово — хлипкий. Тяжко ему одному придется, ох тяжко...

— Почему так? — прервал ее причитания Соснин.

— Да ведь он совсем не приспособленный, все дед делал. Пусть земля ему будет пухом.

— Мария Семеновна, как вы думаете, что у них с Олегом Охотниковым произошло? Вы знаете Олега?

— Как не знать. Знаю. Вот в том доме живет. — Она показала на третий дом справа. — Олег — он другой. Самостоятельный. С Андрюшкой дружба у них была.

— Андрей побил его сильно. Слышали?

— Андрей? — старушка рассмеялась. — Слыхать слыхала. Только враки это. Не бил он его, да и не мог. Побил! — усмехнулась она, настолько нелепой показалась ей эта мысль.

— Олег, по крайней мере, заявляет...

— Слыхала, слыхала, милок, — перебила Караулова, — дескать, Андрей избил. Но только я тебе скажу: не было такого. С обиды, видать, Олег на Андрея наговорил.

— На что обида?

— Вот чего не знаю, сказать не могу. А что обида есть — это точно. По-иному никак не получается... — Такой вывод был для нее настолько очевидным, что не нуждался в объяснении.

Николай понял, что об отношениях Андрея с Олегом, пожалуй, у нее больше ничего не узнаешь, и решил выяснить, не известно ли ей что-нибудь о «заочниках».

— Мария Семеновна, вы в прошлую субботу под вечер тоже здесь отдыхали? — Николай показал на скамейку, где они сидели.

— Какой уж тут отдых! Ишь чего сказал: отдых. В субботу машины здесь покою не дают. — Караулова невольно поморщилась.

— Понимаю, понимаю, — поспешил с ответом Николай, боясь, что старушка опять начнет сетовать на свою нелегкую борьбу с автотранспортом. — Я спросить хотел: не замечали вы в тот вечер посторонних людей, входивших в подъезд к Зарецким?

Старушка молча шевелила губами, словно про себя перебирала события прошлой субботы. Вдруг на мгновение она замерла и, сразу оживившись, сказала:

— Как же, часов около восьми вечера двое парней ходили тут. Не наши они, своих я всех знаю, а этих впервой увидела. Ходют они, значит, так медленно, будто что-то высматривают. Потом в подъезд, где Зарецкие, зашли. Минут пятнадцать или чуть поболее прошло, смотрю — выходют. И тот, что пониже, в руках музыку несет.

— Магнитофон? — уточнил Соснин.

— Он самый. Сейчас молодежь вся с ящиками такими гуляет, да еще на всю громкоту включает.

— У этих тоже было включено?

— Нет, просто нес. А тут как раз Андрюша им навстречу. В руках бутылка, в гастроном бегал. Они прямо лоб в лоб с ним. И Андрюша, — она заговорщически понизила голос, — шмыг от них за угол. Вроде как испугался. Ребята, значит, эти на него никакого внимания — и пошли себе. Дошли, стало быть, до семнадцатого дому, — Мария Семеновна показала пальцем, — им навстречу мужчина какой-то, из себя видный. Как поравнялись, он повернулся и рядом с ними пошел, за дом зашли, и боле я их не видела.

— Ну, а Андрей?

— Как отошли они, он — юрк к себе в подъезд. Вот и всё.

Соснин тепло поблагодарил старушку и еще раз пообещал переговорить с участковым. Не разворачивая машину, он выехал задним ходом, чтобы не проезжать между домами.

«Кто ж он такой — этот незнакомец, повстречавшийся «заочникам», — размышлял Николай по дороге в Управление. — Интересная получается ситуация: если записи ребята взяли для него, то следует выяснить, зачем они ему и при чем здесь тогда Охотникова? Самое главное, что ее не вызовешь и не спросишь: «Вы, гражданка Охотникова, «заочников» знаете?» Пока я-то и сам их не знаю. В лобовую атаку здесь не пойдешь, нужны обходные маневры. Какие? Надо думать... думать. Почему Андрей вел себя так? Узнал ребят? Или магнитофон? Может, и то и другое? Отчего испугался? Арслану он сказал, что никого не встретил».

Нина подошла к окну, открыла створку. Не оборачиваясь, неожиданно спросила:

— Андрюша, может ты женишься на мне?

Андрей встал с дивана, посмотрел на нее, попытался улыбнуться, но улыбка получилась жалкая.

— Зачем ты так, этим не шутят...

— Я и не шучу, — сказала Нина, повернувшись к нему. — Тебя удивляет, почему я сама говорю об этом? Могу объяснить. Ты совсем не приспособлен к жизни в одиночку. Всегда тебя опекал Александр Васильевич... — Она помолчала, потом заключила: — Кроме меня, у тебя никого нет.

...Их отношения складывались непросто. Андрея всегда пугала ее решительность. В свою очередь, Нину крайне раздражала его несамостоятельность, несмелость. Если они вечером гуляли и им навстречу шла шумная компания, Андрей весь сжимался от напряжения, старался увести ее в сторону, опасаясь «контактов».

Однажды она прямо спросила:

— Интересно, как бы ты поступил, если бы ко мне пристали какие-нибудь ребята?

— Ты ждешь от меня рыцарских подвигов? — попытался отшутиться Андрей.

— И все же — как? — настойчиво повторила она вопрос.

Андрей замялся и путано стал объяснять, что все зависит от конкретных обстоятельств.

— Наверняка, ты предоставишь выпутываться мне самой, а сам в кусты, — насмешливо прервала его Нина.

— Твой вывод беспочвен, — обиделся Андрей.

— Ты же сам знаешь — все было бы именно так, — печально проговорила Нина. — Не сердись, но ты ужасный трус.

— Прости, но ты подменяешь понятия. Осторожность, осмотрительность отождествляешь с трусостью. Да, я осторожен, не лезу на рожон, всему должен сопутствовать голос разума, а не чувства.

— Весьма слабое утешение, — возразила Нина. — Не забывай: твой разум подчинен прежде всего чувствам, — она подчеркнула слово «твой», — а среди них, к сожалению, на первом месте оказывается страх.

— Не страх, а осторожность, — стоял на своем Андрей. И тут, как ему показалось, его осенило: этот пример подтвердит его правоту. — Скажи, пожалуйста, — предвкушая поражение Нины, начал он, — как ты оценишь такую ситуацию: перед нами фронтовик, чей ратный путь отмечен многими боевыми наградами. Полагаю, его трусом не назовешь? — Не зная, к чему клонит Андрей, Нина лишь кивнула в ответ. — Почему же этот храбрец робеет перед начальством, почему у него не хватает духу подчас прямо и открыто сказать о тех или иных безобразиях, мешающих ему и нам всем? Надеюсь, ты не станешь отрицать, что именно так бывает? Так почему же? Может быть, из-за трусости? Нет! И еще раз — нет! Он просто осторожный. — Андрей победоносно посмотрел на Нину.

— Да-а, — разочарованно протянула Нина. — Ты просто поразил меня. Это ведь ежу понятно: человек неоднозначен. Или для тебя существуют только два цвета — черный и белый? Храбрый — стало быть, белый, трус — значит, черный. Так, что ли? A где же многообразие оттенков? Нет, это ты придумал, чтобы позлить меня, и сам не веришь в сказанное.

— Я просто высказал свою точку зрения, — холодно ответил Андрей, и в голосе его звучала обида. — А вообще-то, я чувствую, что сейчас начнутся оскорбления, поэтому — до свидания.

— Запомни, Андрей: тебе не удастся всю жизнь проосторожничать. Трусость опасна не только своим настоящим, но и будущим. Рано или поздно трус начинает тяготиться своим положением, и тогда он опасен, от него можно ожидать всего, даже преступления. — Последние слова Нина сказала уже вслед уходящему Андрею.

...После этого случая казалось, они расстанутся навсегда, но через некоторое время они помирились. Инициатива исходила от Нины. Не раз упрекала она себя в том, что, видя недостатки Андрея, расстаться с ним не могла. Андрей был твердо убежден: Нина помогает ему снять закомплексованность. С нею он чувствовал себя уверенно, легко и раскованно, но не считал себя достойным ее. Поэтому предложение Нины сейчас ошеломило его, он принял его за шутку. Только после того как Нина сказала, что и у нее кроме него никого нет, Андрей поверил.

Потом он клял себя за проявленную слабость. Впрочем, слабость ли это? Ведь он любил ее, несмотря на то, что разум нашептывал: нельзя связывать жизнь с нечестным человеком. Да, он почему-то был уверен: монету взяла она. Когда? До прихода грабителей? Вряд ли. А вот после ограбления — скорее всего: ведь спишут всё на них. Какой изощренный ум! Она наверняка продала монету Носову, сама же рассказывала о его интересе к рублевику. Андрей вспомнил, каким неподдельным интересом загорелись ее глаза, когда он показал ей монету. Нет, не интерес — это была плохо замаскированная алчность, возможность погасить эту странную и нелепую недостачу. Один за другим Андрей вспоминал известные ему факты. Почему она не хочет рассказать, как ей удалось покрыть недостачу? Почему стремится всякий раз, когда он пытается подвести ее к этой теме, односложно отговориться: «К чему ворошить прошлое?» Так вот чего стоит ее философия храбрости духа! Все эти дни он гнал от себя мысль о ее причастности к исчезновению монеты. Как страус прячет голову в песок в минуту опасности, так и его любовь не хотела, не желала видеть то, что было на поверхности. Не в силах ни развеять подозрение, ни подавить чувство к Нине, он все более сближался с ней, искал в общении с девушкой лекарство от нее самой.

— Барабанов Владимир Константинович, — представился вошедший, тяжело дыша. — Быстро поднялся по лестнице — и вот результат. Расплата за лишний вес, — объяснил он, пытаясь восстановить равномерность дыхания.

Туйчиев жестом предложил посетителю сесть и, внимательно рассматривая его, сказал:

— Слушаю вас, Владимир Константинович.

— Собственно, я должен сделать чрезвычайной важности заявление, потому что он по непонятным для меня причинам не хочет, — с горячностью начал Барабанов.

— Простите, но я не улавливаю сути, — слегка улыбнулся Арслан. — Пожалуйста, конкретно, кто «он» и чего «не хочет».

— Хорошо, — с готовностью откликнулся Барабанов. — Он — это Андрей Зарецкий, дело которого, как мне сказали, находится у вас. Я возмущен его безразличием к случившемуся...

— Что конкретно случилось? — Воспользовавшись краткой паузой, пока Барабанов переводил дух, Туйчиев попытался направить разговор в русло фактов.

— Пропала... Собственно, не пропала — она украдена, да, да, именно украдена уникальная, ценнейшая монета. Ее стоимость... Рубль Константина... Поверьте мне, старому нумизмату: ей цены нет. Обнаружилось ее исчезновение после похорон профессора. Андрей же, несмотря на то, что все советовали ему сообщить в милицию, не сделал этого. Когда я узнал об этом, решил сам заявить. Это же наше общее дело — сохранить уникальные ценности. Верно?

— Андрей объяснил, почему он не хочет обратиться в милицию?

— Он полагает, что монету похитили те грабители, которые забрали магнитофон.

«Заочники», — мелькнуло в голове у Арслана, — это становится интересно».

— Пожалуйста, Владимир Константинович, расскажите, что известно вам о рубле Константина. Кто знал о том, что этот рубль имеется в коллекции профессора?

— Лично я узнал о его существовании совсем недавно — за неделю до смерти профессора. Собственно, произошло это так... Мы втроем — Мезенцев, Петрунин и я — традиционно собрались вечером в субботу у профессора. Разговор, как обычно, шел о монетах. Кто-то — кажется, Мезенцев — сказал, что теперь вряд ли среди коллекционеров есть обладатель уникальной монеты. В это время в гостиную вошел Андрей, услышал наш разговор и засмеялся: «А у деда есть в коллекции сверхуникальная монета — рубль Константина». Профессор внял настоятельным нашим просьбам и показал монету. Правда, должен заметить, что сделал он это крайне неохотно. Больше мне видеть рубль Константина не довелось, а через неделю профессор скончался.

— Как вы считаете, Владимир Константинович, кто еще мог знать о том, что Зарецкий — обладатель монеты?

— Пожалуй, из местных нумизматов — никто. Носов пронырлив в этих делах, но и ему, полагаю, неведомо было о существовании монеты здесь, в нашем городе.

— Носов Алексей Михайлович? — сразу заинтересовался Туйчиев.

— Он самый.

— Почему вы решили, что ему не было известно о существовании монеты?

— Видите ли... — слегка замявшись, стал пояснять Барабанов. — Спустя несколько дней после того, как профессор показал нам монету... Короче говоря, я случайно встретил Носова. Вот тогда я сказал ему, что есть в городе и более ценные монеты, например — рубль Константина. Понимаете, хотелось его позлить.

— И тогда вы сказали, что монета эта в коллекции Зарецкого.

— Не-ет, — опять замялся Барабанов. — Я только сказал о ее существовании.

— Когда состоялся этот разговор: до или после ограбления квартиры Зарецкого?

— До, — несколько задумчиво ответил Барабанов.

Он, забившись в угол пролетки, всматривался в мрак и радовался тому, что лошадь так медленно шла по мостовой ночного города. Хотя ненадолго, но все-таки отодвигалась от него минута, когда надо принять решение. В ушах со вчерашнего дня тревожно звучал густой баритон ротмистра Мечина: «Благоволите, граф, объяснить поведение ваше, кое не вяжется с представлением о благородном человеке». Так он ответил на униженную просьбу графа Василия об отсрочке. Ха! Не вяжется! А сам в прошлом году в офицерском собрании передергивал... Потом, правда, ротмистр смилостивился и согласился подождать неделю. Неделю! Один день уже прошел.

Где-то он читал, что карты изобрел аббат для забавы безумного французского короля Генриха. Но это неправда. Пятьдесят два листа игральных карт — это не что иное, как символы, полные смысла, философских тезисов, выработанных еще древними египетскими мудрецами. Конечно, аббат был посвящен в тайну этих символов и надеялся, что их высшая мудрость вернет разум монарху. Но произошло худшее: аббат умер и унес тайну с собой, а сумасшедший король сделал из этих эмблем пошлую игру.

Теперь жертвой игры стал он, граф Василий, и это несправедливо — он поклонялся картам, божеству, но они, коварные, ему ничего не открыли, а лишь подвели к краю пропасти, за которой царствовало небытие. Как это у Лермонтова в «Маскараде»: «Мир для меня — колода карт, жизнь — банк; рок — мечет, я играю...» Чем больше он думал над случившимся, тем безысходнее и мрачнее виделось будущее: деньги взять ему решительно негде.

Пролетку тряхнуло, Василий вздохнул, лошадь пошла быстрее. Он закрыл глаза и вдруг улыбнулся маленькому огоньку радости, которую он ждал от предстоящей встречи. Пролетка остановилась. Он вышел, расплатился с кучером, медленно поднялся по крутым ступенькам к парадному подъезду.

— Добрый вечер, граф. — Контральто хозяйки всегда волновало его. И даже сейчас, когда объятая страхом предстоящего неизбежного позора душа дрожала в груди, эта женщина заставила на миг забыть о том, что его ждет.

Он склонился к ее руке в долгом поцелуе.

— Вы сегодня какой-то необычный, — с женской проницательностью констатировала хозяйка. — Что-нибудь произошло? — Она жестом пригласила его сесть и, когда он опустился на диван, села рядом.

— Да, Вера. Конечно, произошло. Я не видел вас целых два дня.

— Сейчас будем пить чай. — Невысокая, стройная шатенка с большими серыми глазами, в длинном закрытом черном платье, она встала и направилась на кухню.

«Потом, — подумала Вера, когда они пили чай и болтали о всяких пустяках. — Я скажу ему потом». Она поняла, что сама еще не решила, как поступить, и поэтому пока молчит.

Ночью она долго смотрела на беспокойно спавшего графа. Как он ей сказал позавчера, этот тучный иностранец с массивной челюстью и бриллиантовым перстнем на мизинце? «А вы, мадам, есть большой кокетка!» Смешно. За одно кокетство, за умение нравиться денег не платят. Чтобы этими талантами зарабатывать, недостаточно оставаться кокеткой, для этого надобно стать кокоткой. И она ею стала.

...Так она и живет: лжет сама, ложь и лицемерие процветают вокруг нее. Она помнит время, когда ее, честную и скромную модистку, унижали на каждом шагу. Но стоило ей стать продажной женщиной... У нее стали бывать важные господа, которые платили деньги. У каждого из них дома оставалась жена, которой, уходя, говорили, что идут по важным делам, а все дела-то сводились к тому, что проводили время с нею в ее спальне. Среди этих важных господ были и убеленные сединами отцы семейств. Дочерям своим они наверняка проповедовали целомудрие, а сами глумились над одной из десяти заповедей божьих: не прелюбодействуй. Ну да ладно. А ведь между заповедями расстояние короткое. Если заповедь «Не прелюбодействуй!» ничего не стоит, то зачем же дорого ценить другую заповедь — «Не укради!» Она возьмет этот ключ, ведь за него иностранец даст много денег, и она уедет в другой город, начнет новую жизнь, чистую, незамутненную. Игра стоит свеч. Господь простит ей этот последний грех.

Граф громко застонал.

— Проснитесь, граф! — Вера трясла его за плечи. — Мне страшно.

Василий открыл глаза.

— Что случилось?

— Вы кричали во сне, я испугалась. Прошу вас, не спите, я должна вам сказать нечто важное... Вы не знаете толстого крашеного иностранца с бриллиантовым перстнем на мизинце?

— Нет, — сонно произнес Василий. — Впрочем... не уверен в этом.

Пока она, сбиваясь, рассказывала ему, как позавчера днем к ней пришел иностранец и предложил десять тысяч за то, что она придет в дом к Василию и, воспользовавшись отсутствием старого графа, похитит в кляссере монету, молодой граф мучительно вспоминал, где он слышал о толстом иностранце с перстнем на мизинце.

— Он мне дал... Я сейчас... — Вера встала, подошла к лежавшей на тумбочке сумке, долго рылась в ней, наконец вынула листок бумаги, зажгла свечу и вернулась.

«Константиновский рубль, — вглядываясь в нарисованный кружочек, изумился Василий. — Нет сомнения».

И вдруг он вспомнил: это было минувшей весной. Отец сидел в кресле-качалке на террасе, которая выходит в ослепительно белый, цветущий вишневый сад. На коленях у него неизменный кляссер. Он вынул маленькую монету, долго, щурясь, разглядывал ее, потом поднял над головой.

«Эту драхму отчеканил в четвертом веке до нашей эры Филипп II, вполне возможно, что держал ее в руках его знаменитый сын — Александр Македонский, который одарил ею молодого цирюльника. Видишь, в монете маленькая дырочка? — Заметив недоумение сына, старый граф, в свою очередь, удивился: — Неужели ты не слышал? Изволь, я расскажу историю... — Помолчав немного, стал рассказывать. — По свидетельству Плутарха, Александр всегда брал с собой в поход то, что давало ему надежду на успех и вселяло благочестие по отношению к богам, честность, простоту, умеренность, веселое расположение духа, презрение к смерти, дар слова и правдолюбие, спокойную обдуманность и быстроту в действиях, славолюбие и твердую волю. По преданию, у него на голове имелось два роговидных отростка, и потому всех парикмахеров он после бритья убивал, — с благочестием у императора было, как понимаешь, не все в порядке. Мать одного из цирюльников, красивого голубоглазого юноши, когда пришла очередь идти ему к Александру, замесила тесто на грудном своем молоке, испекла небольшую лепешку и дала сыну, чтобы он предложил Александру откушать. Тот попробовал кусочек лепешки и, когда цирюльник закончил работу, сказал ему, что он должен умереть. Тогда юноша ответил: грешно убивать своего молочного брата. И рассказал все императору. И тот отпустил его со строгим приказом не разглашать тайны, а на прощание снял с себя талисман — висевшую на тонком кожаном шнурке монету — и подарил юноше. — Отец поднес монету к слезящимся глазам и долго с любовью смотрел на нее. — Конечно, это та самая драхма. И мистер Блэйк отдал бы за нее свой бриллиантовый перстень. — Старый граф осторожно вложил монету в кляссер, вынул другую. — Ну а за эту монету он отдал бы половину своего состояния. Мне жаль, мистер Блэйк, но монета никогда вашей не будет».

«Эта мысль, в которой заключается мое спасение! Да, это единственный выход», — подумал граф Василий и обнял Веру.

После сообщения Барабанова у Арслана возникло ощущение, что не будет конца этому расследованию. Всплывают все новые и новые факты, и каждый из них несет в себе новую тайну, в которую еще надо проникнуть.

«Поначалу все казалось просто, — размышлял Туйчиев. — Избили Олега Охотникова. — Арслан вспомнил свой разговор с профессором и пожалел, что допустил самодеятельность старика. — Собственно говоря, разве мог я остановить естественное стремление помочь внуку? Но если бы он только искал доказательства, а не начал их создавать! Тогда наверняка не было бы грабителей. Теперь ищи двух парней, которые находились во дворе ресторана перед приходом туда Олега и Андрея, да еще двух грабителей, забравших у Зарецких магнитофон с записями. Судя по всему, Олег оговаривает Андрея. Но почему? Что произошло между ними? Старик Зарецкий прав: похищение записи его телефонного разговора с Олегом и оговор Андрея связаны. Но зачем понадобилось это Олегу? Ведь он столько лет дружил с Андреем. Да, связь, конечно, есть. А случайно ли грабителей встретил неизвестный мужчина? Может, все-таки случайно? Караулова только и видела, что они встретились. Пошли ли они вместе после встречи? Может, просто им надо было в одну строну. Опять тайна. Главное, ни к чему пока нет подступов. Теперь еще пропажа редчайшей монеты... И сообщает об этом не Андрей, а он по сути единственное заинтересованное лицо: единственный наследник! Что заставляет его молчать? Еще одна тайна. Надо вызвать Андрея.

...Андрей сидел перед Туйчиевым насупившись, не поднимая головы, и с некоторым раздумьем отвечал на вопросы.

— Все же, Андрей, объясните, почему вы не заявили о пропаже рубля Константина? Надеюсь, ценность монеты вам известна?

Андрей кивнул.

— Какой смысл, — после паузы нехотя сказал он, — все равно их не найти.

— Кого?

— Да этих самых... которые магнитофон с записями забрали. Больше некому и монету забрать.

Арслан и сам понимал, что исчезновение монеты логически могло быть связано с визитом грабителей. Правда, между ограблением и моментом, когда было обнаружено исчезновение монеты, прошло несколько дней. И профессор ничего не говорил о пропаже монеты в тот воскресный день, когда сообщил об ограблении. Только потому, что не проверял тогда ее наличие, — решил Туйчиев. При таких обстоятельствах оставалось предположить лишь одно: монету похитили вместе с записью разговора и магнитофоном. Однако настораживало поведение Андрея, его объяснения Арслан не мог признать убедительными. Пока же он решил немедленно вместе с Андреем поехать к нему на квартиру и на месте выяснить, где и как хранился рубль Константина.

Арслан никогда не увлекался коллекционированием. Эта страсть миновала его даже в школьные годы, когда практически все мальчишки собирают марки. Это равнодушие к маркам, монетам, значкам и т.п. он сохранил по сей день. Но то, что Туйчиев увидел в доме профессора, потрясло его.

— Скажите, Андрей, — спросил Туйчиев, усаживаясь в кресло у журнального столика, — у Александра Васильевича где-нибудь еще хранились монеты?

— Насколько мне известно — нет.

— Коллекция, бесспорно, имеет не только большую чисто нумизматическую ценность, но и материальную. Не так ли?

Андрей кивнул утвердительно.

— В связи с этим, — продолжал свою мысль Туйчиев, — несколько странным выглядит то, что тумбочка не заперта. Александр Васильевич запирал ее на замок?

— Что вы, никогда! Он всегда говорил, что запирать — значит, прятать от себя или от меня. Собственно, и замка-то в тумбочке нет, вы же видите.

Арслан помолчал, встал и снова подошел к тумбочке. Медленно он выдвигал каждый ящик, внимательно рассматривал содержимое и аккуратно задвигал обратно. Задвинув последний ящик, он закрыл тумбочку, повернулся к Андрею и спросил:

— Свободных мест в ящичках нет. Значит ли это, что больше ничего не пропало?

— Я не знаком в деталях с коллекцией деда. Нумизматика, к его огорчению, меня не увлекала, но, насколько я помню, последние годы все было именно в таком состоянии. — Он открыл тумбочку и выдвинул третий сверху ящичек. В нем, среди аккуратно разложенных монет, лежала небольшая коробочка. В таких обычно продают ювелирные изделия. — Здесь, — показал на нее Андрей, — находился рубль Константина. Правда, о нем я узнал совсем недавно, не более десяти дней назад, когда дедушка рассказал о его появлении и показал мне монету. — Андрей замолчал. Он вспомнил, что Александр Васильевич дал ему после этого свою рукопись, посвященную загадочной истории монеты, и хотел рассказать об этом, но передумал.

— Продолжайте, пожалуйста, — прервал затянувшееся молчание Арслан.

— Да, да. Собственно, уточнить, не пропало ли еще что-то из коллекции, можно, сверив то, что имеется, с описью. — Он достал из книжного шкафа некое подобие конторской книги в дерматиновом переплете, и они с Туйчиевым углубились в работу. Это было довольно кропотливое занятие. Его результатом был вывод, что все остальные монеты на месте, пропал только рубль Константина.

Попрощавшись с Андреем, Туйчиев задержался в дверях и как можно деликатнее спросил:

— Были ли связи у Александра Васильевича с другими нумизматами?! Скажем, он какие-то монеты продавал, что-то менял?

— Пожалуй, связи с другими нумизматами у дедушки были широкие. По крайней мере, он вел обширную переписку, но ее содержание мне неизвестно. — Арслан понимающе кивнул. — Продажей монет он не занимался. Покупать покупал, но никогда не продавал, менял изредка.

— Откуда вам известно, что он только покупал монеты?

— Он не раз сам говорил: подлинный коллекционер может только приобретать. Коллекционирование несовместимо с коммерцией. Так он поучал меня, пытаясь приобщить к нумизматике. Между прочим, потому он неодобрительно относился к Барабанову и Носову, что считал их коммерческими людьми.

— Вот как? — встрепенулся Арслан. — Почему же?

— Барабанов Владимир Константинович — наш сосед и частый гость. Каждую субботу или воскресенье он вместе с Петруниным и Мезенцевым приходил к нам. Дедушка им что-то вроде курса лекций читал по нумизматике, и они обсуждали разные нумизматические проблемы. У них это стало традицией.

— Петрунин и Мезенцев, стало быть, тоже нумизматы?

— Да, конечно, — улыбнулся Андрей, — причем заядлые.

— Почему Александр Васильевич неодобрительно относился к Барабанову-нумизмату?

— Он считал, что Владимира Константиновича интересует не нумизматика, а стоимость монет.

Туйчиев с Андреем уже давно вернулись в столовую и сидели в креслах у журнального столика.

— Андрей, скажите: вся троица знала о существовании рубля Константина?

— Да, но известно им стало сравнительно недавно.

— Почему вы так считаете?

— Дней десять назад — после того, как дедушка показал мне монету, я попросил достать ее при Барабанове, чтобы позлить его.

— Вы не любите Барабанова?

— Жадный он. Я же говорил вам: монеты интересуют его только с точки зрения их стоимости.

— Вы говорили еще о Носове, — напомнил Туйчиев.

— Да. Алексей Михайлович Носов часто навещал дедушку. Он неподалеку живет. Насколько я понимаю, он приходил консультироваться. Иногда дедушка покупал у него монеты. Правда, редко. Дедушка всегда рассказывал об этом. Вообще, когда ему удавалось приобрести монету, он страшно радовался.

— Известно ли было Носову о существовании рубля Константина?

Андрей задумался. Ему вспомнился рассказ Нины о Носове, но об этом лучше не говорить, решил он.

— Простите, но я ничего не могу категорически утверждать. Дедушка, как я понял, о рубле не очень распространялся. По крайней мере тогда, во время прихода к нам Барабанова, Мезенцева и Петрунина, он с большим нежеланием показал его.

Арслан почувствовал, что Андрей что-то недоговаривает, и потому настойчиво спросил:

— Кто еще знал о монете?

— Кажется, я вам всех назвал, — произнес Андрей, отводя взгляд.

— Кажется? — переспросил Туйчиев. — Поймите, это крайне важно для следствия. Нам просто необходимо знать всех, кому было известно о монете. — Он помолчал и затем решительно добавил: — Если хотите, это ваш долг — помочь нам, долг перед покойным Александром Васильевичем, который так дорожил этой монетой.

Лицо Андрея покрылось красными пятнами, и он пробормотал:

— Да, да. Конечно, вы правы... Но я действительно никого больше назвать не могу...

Он лежал на спине и всматривался в темноту, прислушивался к набатному звону колоколов в голове, стараясь не двигаться, чтобы не расплескать остатки уходивших от него жизненных сил. Раньше все спешил, спешил — и напрасно: все пути людские отмерены свыше. И теперь подошел его черед. Цепляется всякий смертный за жизнь, а зачем? Ведь впереди — вечное блаженство. Разумеется, для праведников. Ну а грешникам остается надежда — единственно утоляющая пища земная. Да, надежда... Наверное, и умирает человек потому, что его организм перестает вырабатывать этот необходимый препарат. Его жизнь оказалась сплошным крушением надежд: он любил родину — его заставили уехать из России надолго и разрешили лишь приехать умереть. Он обожал единственного сына, но тот жестоко обманул его.

Несколько дней назад он вернулся из инспекционной поездки, возвратился раньше, чем думал. Дома его не ждали. Вечером он взял кляссер и содрогнулся: там не было рубля Константина. Граф побледнел и грузно рухнул в кресло, в висках застучало, он закрыл глаза и тихо позвал Порфирия. Старый слуга, увидев хозяина, хотел бежать за доктором, но ему было велено сейчас же, немедленно позвать молодого графа.

— Где монета, негодяй? — едва слышно спросил отец, как только Василий появился в дверях.

— С приездом. Не волнуйся, отец, я дал ее посмотреть, они не верили, что она у нас есть. Завтра я принесу.

— Ты проиграл ее? Я прокляну тебя, — прошептал отец и попытался приподняться, но не смог и бессильно откинулся на спинку кресла.

— Ради бога, не волнуйся отец, я принесу ее завтра!

— Сегодня, сейчас... — Граф показал рукой на дверь.

Вечером Василий принес монету, отец долго рассматривал ее и, убедившись, что это та самая монета, облегченно вздохнул.

Сейчас он мудр. Эту мудрость ему дала новая религия, которую он с недавних пор стал исповедовать, — маловерие. Пусть оно лишает надежд, но зато от скольких разочарований освобождает. Кто ничего не ждет, тот не обманется. Жаль, что он так поздно понял эту простую — как все гениальное — истину.

На днях он пожаловался доктору на плохое самочувствие. Тот внимательно прослушал грудь, заглянул под веки, посчитал пульс и сказал: «Никаких лекарств я вам, граф, не пропишу. Панацея от всех болезней — мысль. Только она способна утешить и от всего исцелить. Если она причиняет вам боль, требуйте у нее лекарство от этой боли, и она даст вам его». Милый, умный доктор, как он все понимает.

...И уже ни во что не веря и ни на что не надеясь, он решил испробовать последний шанс — поговорить с Василием, ведь совсем скоро некому будет сказать погрязшему в грехах самому родному и близкому человеку суровую, жестокую правду. Нужна ли она ему? Не имеет значения. Отцовский долг он выполнит до конца.

Он послал Порфирия за молодым графом. Старый слуга пропадал целый день, вернулся к полуночи усталый.

— С внуком вас, ваше сиятельство, — не очень радостно произнес Порфирий. — С наследником-с.

Старый граф с трудом приподнял голову, пристально посмотрел на слугу.

— Говори толком, говори, что стряслось? Вижу же, что не все в порядке...

— Кончается, батюшка, молодая графиня, врачи говорят: надежды никакой. А внук живехонек, девять фунтов...

— Послали за доктором? Ну?

— Послали еще с обеда молодого графа.

— Говори, старый пес, не тяни...

— Не доехали-с они до доктора. Должно быть, по более важным делам ушли. Так, значит, я сам и привез доктора, а он меня ругает: почему раньше не приехал, спасли бы... — Порфирий перекрестился, вздохнул. — На все божья воля, ваше сиятельство. Да вы не убивайтесь. Может, сейчас доктор пожалует сюда.

Граф откинул голову на подушку. Внук у него. Успел дедом стать, а вот увидеть, пожалуй, не успеет. Какой он? Французы говорят: «Любите внуков, они отомстят вашим детям за вас». Какой смысл — в мести? Смысл — в любви. Кощунственно звучит, но он рад, что Юлия не дожила до этого часа, до позора. Вряд ли ее можно было назвать хорошей матерью, но и он сам тоже не образцовый отец. Легко-то как вдруг стало. Будто летит он над высоким зеленым холмом, навстречу восходящему солнцу.

— Известно ли достопочтенному представителю уголовного розыска, что такое рубль Константина? — с таким вопросом Арслан вошел в кабинет Соснина.

— Мне доподлинно известно происхождение рубля Николая. — Соснин достал из кармана рубль и потряс им в воздухе.

— Спрячь эту бумажку. Впрочем, если ты ее даже потеряешь, никто искать не будет. А вот рубль Константина, дорогой Николай Семенович, нам придется искать. Искать и найти. Во что бы то ни стало, — подчеркнул Арслан и, насладившись недоумением друга, рассказал о сообщении Барабанова, о посещении квартиры Андрея Зарецкого и беседе с ним.

— Только этого нам не хватало! Ни одного нормального дела.

— Нормальных уголовных дел и не может быть, — рассмеялся Арслан.

— Знаешь, пусть монетой занимаются другие.

— Почему — другие, Коля, если она органически вплетается в наше дело? — спокойно возразил Туйчиев.

— Стало быть, по-твоему, монету прихватили с собой «заочники»?

— Допустим, что они, — несколько уклончиво ответил Арслан.

— Хорошо, допустим. А то, что они пришли к Зарецкому с совершенно конкретной целью забрать запись телефонного разговора, — надеюсь, ты примешь без всяких допусков.

— Видимо так, — опять уклонился от прямого ответа Арслан.

— Зачем же им нужна была монета?

— А магнитофон? — парировал Туйчиев.

— А магнитофон взят, так сказать, попутно, вместе с кассетами. Как ни говори, а магнитофон и записи — это нечто единое. Предположить, что ими взят и рубль Константина, можно только при условии: они знали о его существовании. Ты это тоже допускаешь?

— Пожалуй, тот, кто направлял их за записью, мог знать о существовании монеты, и поэтому у «заочников» было не одно, а два задания.

— Согласен. Но почему они попутно не прихватили и другие монеты? Пусть они менее ценны, чем рубль Константина, а все же все вместе представляют ценность. Это и не нумизмату понятно. К тому же их проще вынести, чем магнитофон.

— Все это верно, — задумчиво произнес Арслан. — Однако непреложным остается факт исчезновения только этой монеты, и исчезла она после посещения квартиры Зарецкого грабителями. — Он остановился перед Сосниным и предложил: — Давай, Коля, сделаем наброски возможных вариантов исчезновения рубля.

— Идет, — согласился Соснин. — А кто знал о том, что у профессора была монета?

— Внук, Барабанов, Петрунин и Мезенцев. Это те, кто нам известен, что не исключает и других лиц, о которых мы пока ничего не знаем. Кстати, посещал Зарецкого по нумизматическим делам Носов, но знал ли он о монете — неизвестно. Хотя если сопоставить имеющиеся сведения, то можно допустить, что знал. По крайней мере, ему достоверно было известно о том, что монета есть у кого-то из коллекционеров города.

— Ладно. Значит, четверо. Внука по понятным тебе причинам я исключаю, — уточнил Николай. — Триумвиратом займешься ты. Если не возражаешь, я прощупаю Носова.

Туйчиев согласно кивнул.

Андрей встал намного раньше обычного. Несмотря на ранний час, спать больше не хотелось. Некоторое время он лежал с закрытыми глазами, потом резко встал и направился в ванную. Приняв холодный душ, он почувствовал себя бодрее, но голова все еще разламывалась. Он поставил на газовую плиту чайник, сел за стол и глубоко задумался. Два чувства одолевали его — горе и стыд.

Ночью ему снился дедушка. Он жив, на душе у Андрея тепло и покойно. Он расскажет дедушке, как ему плохо и тяжело без него. Но только он попытался сделать это, как проснулся. Было два часа ночи. Горечь и боль захлестнули, и Андрей, уткнувшись в подушку лицом, по-детски, навзрыд заплакал. Через некоторое время он задремал, и опять ему приснился дедушка. Нет, это уже, конечно, не сон, решил Андрей, он же наяву видит дедушку. Да, надо все ему рассказать. И Андрей сбивчиво стал рассказывать о том вечере в ресторане, но вдруг почувствовал, что говорит в пустоту. Тогда он крикнул: «Дед, ты слышишь меня?» — и от собственного крика проснулся.

В университете он бездумно, ничего не воспринимая, хотя лекцию читал любимый профессор Ходжиев, отсидел первую пару и ушел с занятий. Он не мог потом объяснить себе, почему он сел именно в тридцать второй автобус и сошел у кладбища, где похоронен дедушка.

От звенящей кладбищенской тишины и увиденной им пожилой женщины во всем черном, скорбно склонившейся к могильной плите, щемящая тоска охватила Андрея. Когда он подошел к могиле, на которой еще не успели увять цветы, сильнейший спазм сдавил ему горло, хотелось плакать, кричать от горя, но не было слез, а из горла вырывались слабые хрипы.

С того момента, когда Андрей, склонившись над умирающим дедом, пытался разобрать, что он шепчет, его не покидало чувство вины. Андрей нисколько не сомневался, что больное сердце дедушки не выдержало тяжких переживаний последних дней. И причина, бесспорно, в нем, в его поведении. Почему же все это случилось? Как могла вообще произойти нелепейшая история с Олегом? Конечно, причина кроется в его, Андрея, трусости. Он вспомнил сейчас тот вечер в ресторане. Их девочек — Нину и Тамару — пригласили танцевать знакомые ребята, Олег сидел за столиком, а Андрей направился к оркестру заказать музыку. Его толкнул какой-то парень. Андрей посторонился, но парень схватил его за руку, остановил и, пьяно осклабившись, сказал:

— Извинись.

— За что, — возмутился Андрей, — вы же сами толкнули. — Он вырвал руку и хотел пройти, но путь ему преградил другой, высокого роста парень.

— Может, тебя научить культуре? — В голосе его звучала угроза. Андрей не успел еще ничего сказать — около них оказался Олег. Отстранив решительно парней, он дружелюбно, но твердо предложил им убираться.

— Еще один некультурный, — сказал высокий. — Придется и его учить. Как думаешь? — спросил он вроде бы напарника, но обращаясь к Олегу.

— Всегда к вашим услугам, — насмешливо ответил Олег и, взяв под руку Андрея, прошел с ним к своему столику.

Потом, когда уже закончился танец и девочки вернулись, Андрей увидел, как высокий издали подает им знак пройти с ними. Олег тоже заметил это и, решительно встав и извинившись перед девочками, сказал, что они с Андреем на несколько минут оставят их.

Андрей чувствовал, что ноги стали ватными, откуда-то снизу ползло к горлу липкое чувство страха, перехватившее дыхание, парализовавшее волю и затмившее сознание. О, как знакомо было ему это противное состояние. Сколько раз он пытался преодолеть его! И сейчас первым побуждением было уйти, но рядом был Олег, насупившийся, готовый постоять за друга и за себя, и Андрей обреченно побрел за ним. Но когда они уже почти пересекли зал, Андрей все же решился и, запинаясь, произнес:

— Может, не надо, а, Олег? Давай уйдем.

— Ты что? — возмутился Олег. — Подонков надо учить. Да ты не боись, — увидев, как побледнел Андрей, сказал он. — Главное — прикрой меня сзади. Понял?

Когда же они вышли в коридор, ведущий в хоздвор, Андрей сам не понял, как и почему он отстал от Олега, и зачем-то стал развязывать шнурки на туфлях. «Олег, безусловно, прав, возмутившись моим поведением, — думал сейчас Андрей. — Не отстань я, и того бы не случилось. Он, по сути, заступился за меня, а я... И потом, когда я увидел этих двух парней, вышедших из нашего подъезда с моим магнитофоном, почему спрятался от них? Я сразу узнал их: это те самые, кто бил Олега. Как же мне расплатиться за свою трусость? Ведь это за нее мне пришлось заплатить такою ценой. Рассказать все прямо и открыто — и про тот вечер в ресторане, и про монету... — Вспомнив о рубле Константина, Андрей испугался: — Нет, нет! О монете ни слова... Не могу я, не могу-у! Но смерть-то дедушки на моей совести, и я обязан обо всем сообщить в милицию. Сейчас же пойду и расскажу об этих парнях. Пусть это будет частичным искуплением вины перед дедушкой», — твердо решил Андрей. От обретенной решимости он приободрился и даже повеселел.

Это был конец. А как счастливо началось: весь вечер ему везло! Бледный, отрешенный от суетного мира, он шел напролом и каждый раз удваивал ставку. Гора жетонов возле него была так внушительна, что многие бросили играть и с тайной завистью и восхищением следили за тем, как он входил в союз с дьяволом! — выигрывал кон за коном, и высокий бесстрастный крупье без конца придвигал к нему новые партии заветных картонных кружочков. Вдруг он понял: надо остановиться, нельзя так долго испытывать судьбу. Всё! Хватит. Но ему только казалось, что он сам принимает решение. Крах обрел материальную форму — единственный, случайно упавший на пол жетон, который граф поднял и аккуратно положил на зеленое сукно стола. Зеваки не расходились. Теперь они упивались зрелищем, пялили на графа глаза, громко перешептывались, и шепот их звучал зловеще. Медленно, чуть пошатываясь на ватных ногах, он направился к выходу. Шум за его спиной усилился, перешел в гул. Или это гудела голова. Может быть...

С тех пор как много лет назад умерла во время родов его жена, а через день скончался отец, он все время нес ношу вины перед богом, с годами это чувство росло и не давало покоя: он не поспел ни к смертному ложу отца в родительский дом, ни к умиравшей жене, которая родила ему сына. Он играл. Порфирий разыскал его под утро, когда было поздно. «Как же так, ваше сиятельство? — с укором сказал ему тогда плачущий старый слуга. — Как можно-с?»

Первые три года после рождения Саши он не подходил к зеленому столу: нянчил сына, ругал кормилицу, которая, казалось ему, не так глядела за ребенком. Потом его полк перевели на Дальний Восток, взять с собой малыша он не рискнул, оставил на попечение доктора. Началась русско-японская война, он был ранен под Мукденом, получил повышение с переводом в Туркестан. Два раза приезжал на короткое время домой. Саша дичился отца, боязливо поглядывая на чужого ему статного офицера. Лишь однажды, сидя на коленях у Василия и с интересом разглядывая Георгиевский крест, на мгновение прильнул к его груди и тут же убежал играть с Димой, сыном доктора, рослым, красивым мальчиком, который был на четыре года старше Александра.

Граф заговорил было о том, что надо взять сына с собой, но доктор быстро убедил его: ребенок не походное снаряжение, нечего таскать его за собой, ему надо учиться. Василий быстро согласился и больше уже не возвращался к этому вопросу.

Через несколько лет, когда Саша учился в седьмом классе гимназии, граф вышел в отставку и приехал с твердым намерением забрать сына с собой в Петербург, где он решил обосноваться. Но доктор и слышать не хотел об этом. Он так и сказал: «Вы ненадежны, граф, извините за прямоту». Дмитрий к тому времени поступил в Петербургский университет на юридический факультет, доктор и Саша жили вдвоем в большом доме у моря. Граф продал родительский особняк, взял отцовскую коллекцию, которая хранилась у доктора, и уехал.

Первое время судьба повернулась к нему лицом: он выигрывал, и продолжалось это довольно долго. Потом за один вечер он проиграл все, что имел, и еще влез в долг. Тогда-то его и осенила идея — основать нумизматическую фирму и распродать знаменитую отцовскую коллекцию, а заодно найти настоящих покупателей на рубль Константина. Это сразу дало бы ему состояние.

У него были на этот счет соображения, реализация которых давала возможность заработать на задуманном предприятии состояние, однако для осуществления намеченного была нужна вывеска: под своим именем Василий начинать дело не решался. И тогда он вспомнил о Вере.

Она встретила его тепло, с радостью. Вот уже шесть лет, как она вышла замуж за купца и жила той добропорядочной и размеренной жизнью, о которой мечтала в бурной молодости.

Внимательно выслушав графа, она задала лишь один вопрос:

— Позвольте полюбопытствовать, на что направлено ваше предприятие, не может ли оно повредить нашему дому?

Василий помолчал — врать ей он не мог. Потом тихо ответил:

— Не знаю...

— Граф, вы не обидитесь на меня, если я вам откажу? Я не игрок и не могу поставить на карту честное имя супруга. Бог не дал нам детей, и кроме мужа у меня нет никого. Я искренне вас люблю, но, смилуйтесь, это выше моих сил. Тот образ жизни, который вы ведете...

...И вот сейчас он проиграл медальон, который Юлия подарила сыну в день совершеннолетия. Хватит. Кто выходит из игры, тот ее проигрывает. Ну что ж, он выходит... Карта под именем Жизнь — бита. Выход оказался настолько простым, что он искренне удивился тому, как долго пришлось его искать.

Стук в дверь заставил его вздрогнуть.

— Барин, к вам пришли, — голос горничной казался неправдоподобно громким, — откройте. Оне там, господин пристав.

...Нажимая курок, он еще успел вспомнить сына, который много лет назад играл, сидя у него на коленях, и внезапно прижался к его груди.

Глава четвертая

Петрунин сразу нарушил традиционную процедуру допроса. Арслан даже не успел сказать свое обычное: «Я пригласил вас, чтобы выяснить...», как Виталий Николаевич уселся на предложенный ему стул и заявил:

— Ваши подозрения, конечно, обоснованны.

— Простите, — удивился Туйчиев, — о чем вы говорите?

— Ну, это и ребенку ясно, а тем более — мне, преподавателю математики. Профессия обязывает мыслить логически: из всего происшедшего вывод напрашивается однозначный — мы под подозрением.

— Кто это — мы? — улыбнулся Арслан. Его заинтересовал собеседник, пусть выговорится, так даже интереснее, когда инициатива исходит не от следователя: не допрос, а беседа двух — без ложной скромности! — неглупых людей.

— Думаю, вас интересует рубль Константина, точнее — его исчезновение, а раз так — то, естественно, в поле зрения находятся Мезенцев, Барабанов и, — он церемонно поклонился, — ваш покорный слуга.

— А как же грабители, их вы исключаете?

— Вообще-то нет, но они вряд ли могли знать о том, что монета у профессора и так уж она ценна. Именно она.

— А если их навели? — Арслан пристально посмотрел на собеседника.

— Кто? — удивился Петрунин.

— Вот именно — кто? — повторил вопрос следователь.

— Видите... значит, я был прав, когда говорил о подозрении... — В голосе Петрунина слышались нотки торжества. — Кроме нас троих, наверняка никто о монете не знал. Андрей не в счет.

— Вот и давайте побеседуем об этом, — предложил Туйчиев.

Петрунин иронически улыбнулся.

— Беседуют на завалинке, а здесь... Не та обстановка. Но, извольте, я готов служить истине, этой капризной дочери природы, из-за которой нередко страдают невинные люди.

— Когда вы узнали о том, что у Зарецкого имеется монета?

— За несколько дней до смерти профессор показал нам ее, раньше он ничего о ней не говорил.

— Это было до или после похищения магнитофона?

— До похищения... Да-да, конечно, до.

— Когда вы в последний раз видели монету?

— Я ее видел один раз и больше не видел.

— Виталий Николаевич, кто оставался с профессором в тот момент, когда вызвали «скорую»?

Петрунин задумался, затем не очень уверенно стал рассуждать вслух:

— Постойте, как же это было-то? Мезенцев спустился вниз встречать «скорую». Ну да, а мы остались около Александра Васильевича. Потом спустился вниз я, профессору стало совершенно плохо, я испугался и хотел поторопить врачей, если они уже приехали.

— Значит, с профессором остался Барабанов?

— Выходит, так, — согласился Виталий Николаевич.

— Ну, а потом?

— Мы поднялись наверх с Игорем Павловичем. Врач сказал, что Зарецкого надо срочно госпитализировать. Мезенцев спросил — куда. Ему ответили: в пятнадцатую клиническую больницу. Тогда Игорь Павлович предложил написать Андрею записку, сообщить ему, где дед.

— И он остался писать записку? — Вопрос Туйчиев задал не по тактическим правилам ведения допроса, слишком откровенно звучала в его голосе надежда получить утвердительный ответ.

— Право, не помню, — Петрунин развел руками, — переполох большой был. Александра Васильевича к тому времени уложили на носилки.

— А кто последним вышел из квартиры? Кто закрыл дверь?

— Вышли все вместе, дверь просто захлопнули.

— Вы кому-нибудь рассказывали о том, что у Зарецкого есть рубль Константина?

— Нет, никому, — решительно ответил Петрунин.

И уже прощаясь с Петруниным, Туйчиев спросил:

— Кто все-таки, по вашему мнению, Виталий Николаевич, мог взять монету?

Тот пожал плечами.

— Глупость в искусстве аллегорически представлялась в виде человека с палкой с набалдашником в виде куклы, на платье которой висели колокольчики: тронь — зазвенит. — Виталий Николаевич хитро сощурился. — Значит, умно украли, Арслан Курбанович, раз не звенит. Знаю твердо одно: я не брал.

После ухода Петрунина Туйчиев еще долго сидел за столом, крутил в руках карандаш. Потом встал, подошел к окну, по которому хлестал дождь.

«Если Петрунин говорит правду, то Барабанов имел возможность взять монету. А его сообщение о пропаже — попытка отвести от себя подозрение. Послушаем, что скажут Барабанов и Мезенцев. А может все-таки «заочники»? Арслан не мог объяснить, почему последняя версия казалась ему предпочтительней, хотя она имела массу изъянов. В самом деле, откуда им стало известно о существовании рублевика, почему они не забрали другие монеты, среди которых имелось немало весьма ценных? Можно предположить, что они действовали в строгом соответствии с указанием кого-то неизвестного — возможно того, кого встретили после ограбления квартиры Зарецкого. Но остается абсолютно неясным, что связывало незнакомца с матерью Олега. Конечно, пролить свет могла Охотникова, но рассчитывать на ее правдивые показания не имелось ни малейших оснований.

— Итак, по нашим данным, о монете знали внук, Барабанов, Петрунин, Мезенцев и, предположительно, Носов, — сказал Соснин.

— Вот именно — по нашим данным. А фактически? — В ответ Соснин развел руками. — Видимо, прежде всего, — продолжал Туйчиев, — придется выяснить, с кем поделились новостью те, кто знал о ней.

— Надо выяснить, знает ли Охотникова кого-нибудь из нумизматической братии, — предложил Соснин.

— Не хочешь ли ты сказать, что «заочников» направил один из них?

— Как знать.

— Не слишком ли?

Соснин ничего не ответил, лишь тяжко вздохнул.

— Что ж, будем верны себе: проверять надо всё, — твердо заявил тогда Туйчиев. — Пока мы в полнейшей темноте.

После сообщения Андрея забрезжил рассвет: похоже, что удастся выйти на «заочников», если только у официантки сохранилось в памяти то воскресенье. И Соснин направился в ресторан.

Несмотря на овладевшее им нетерпение, Николай сначала поехал к дому Зарецкого. Он с удовлетворением отметил, что ребята из ГАИ уважили переданную им просьбу жильцов и установили знак, запрещающий проезд между домами. «Вот и хорошо. Теперь Марии Семеновне будет полегче», — улыбнулся он.

Разыскать официантку было нетрудно, сложнее оказалось настроить ее на воспоминания. Люба Паршина, хорошенькая блондинка лет двадцати пяти, кокетливо улыбалась Соснину:

— Разве всех посетителей упомнишь...

— В тот вечер драку затеяли на хоздворе. Ну... драки-то у вас ежедневно не бывают?

— Тут за смену так набегаешься — впору имя свое забыть, не только драку.

Лишь когда Соснин привез в ресторан Андрея, Паршина вспомнила. Собственно, она сразу поняла, о ком идет речь, но решила потянуть время: авось обойдется без ее показаний.

— Думаете, мне его́, дурака, жалко? — объяснила она потом Соснину. — Как бы не так! Я, если хотите, таких, как он, просто убивала бы. Мать его жалею. Все ее жалеют, кроме него, непутевого.

— Значит, парня этого вы знаете, — удовлетворенно отметил Николай. — Кто же он?

— Конечно, знаю. Соседи они наши. Мы и в школу с ним, со Славкой Карнауховым, в одну ходили до восьмого класса. Потом Славка спутался с какой-то компанией — и тут началось. С тех пор он на свободе находился меньше, чем в колонии. — Все это Паршина произнесла быстро, скороговоркой, на одном дыхании, и теперь остановилась, чтобы перевести дух. Глубоко вздохнув, она заговорила медленней. — Он и сейчас не больше месяца, как освободился, а уже опять накуролесил. — Она безнадежно махнула рукой.

— Что именно? — встрепенулся Соснин.

— Да вы же сами знаете. Парня в тот вечер избили они.

— Кто еще был с Карнауховым?

— Новый дружок его. Говорят, вместе освободились. Звать Дамир, а фамилию не знаю. Высокий такой, глаза колючие. Он ему дороже матери. Полина Филипповна женщина золотая. Болеет она сильно, ноги распухли, как колотушки, еле ходит. Вот соседи помогают ей, она же и в булочную за хлебом сама спуститься не может.

...Когда опергруппа, возглавляемая Сосниным, прибыла по адресу, указанному Паршиной, дверь не сразу открыли. Соснин долго вслушивался, стараясь понять, есть ли кто в квартире. Послышались шаркающие шаги, но прошло еще несколько минут, пока дверь открылась и он увидел старую женщину с изможденным лицом, с трудом стоящую.

— Полина Филипповна? — удостоверился Соснин.

— Да, — отозвалась женщина и, предчувствуя надвигающуюся беду, спросила: — Вы из милиции?

— Точно, — мягко ответил Соснин, проникаясь сочувствием к женщине, которую опять ждут тяжелые испытания. — Ваш сын дома?

Полина Филипповна молча показала рукой на дверь, ведущую из коридора в комнату, и бессильно прислонилась к стене.

Соснин не поверил своим глазам, столь неожиданной оказалась удача: на кровати лежал, похрапывая, Карнаухов и рядом, судя по описанию, Дамир, а на столе среди пустых бутылок из-под водки и вина — магнитофон Зарецкого.

Лейтенант Хамраев приложил немало усилий, чтобы разбудить спящих и втолковать им суть происходящего. Напарник Карнаухова, Газитуллин Дамир, как явствовало из документов, предъявленных им, недавно освободился из колонии, где отбывал наказание за разбойное нападение.

— Карнаухов, почему вы не выполнили полученное задание? — чуть насмешливо спросил Соснин.

— Какое еще задание? — не понял Карнаухов.

— Магнитофон он же не велел вам брать, — сделав ударение на слове «он», пояснил Соснин. — Кстати, монету вы ему передали?

Славка Карнаухов эти слова Соснина понял по-своему и задохнулся от охватившего его гнева и обиды. Значит, выдал да еще шьет какие-то монеты!

— Гад, Гугенот, паскуда паршивая, заложил... — Карнаухов скрипнул зубами и длинно выругался.

— Ты чего? — испугавшись неожиданного признания Карнаухова, спросил его Газитуллин.

— Чего-чего, — передразнил его Славка, — они ведь тоже не фраера, — кивнул он в сторону Соснина. — Если Гугенот у них раскололся, на нас навел... да и музыка налицо... — Карнаухов показал на магнитофон. — Но этому гаду, Носу, в жизнь не прощу.

— Гугенот, Нос — это что, кличка Носова Алексея? — спросил Соснин.

— Он самый, паскуда! — снова озлобляясь, выкрикнул он. — Давай, начальник, записывай, все расскажу. Или к себе сначала отвезешь?

— Можно и здесь, — сказал Соснин: надо максимально использовать элемент внезапности и вырвавшееся у Карнаухова признание.

Допрос Петрунина не только не внес ясности в происшедшее, но и выявил ряд противоречий. Прежде всего, оставалось невыясненным — кто находился с профессором, когда Мезенцев ушел встречать неотложку: Барабанов или Петрунин. Дело в том, что Барабанов утверждал: вскоре после ухода Мезенцева он тоже спустился вниз и находился там до приезда врачей. А если верить показаниям Петрунина, то с Зарецким остался Барабанов, а он вслед за Мезенцевым вышел на улицу и вместе с ним находился там до приезда «скорой».

Арслан понимал: кто-то из них говорит неправду. Интересно, что скажет Мезенцев, которого Туйчиев вызвал на завтра.

...В этом году осень рано заявила о себе унылыми дождями. Уже четвертый день не показывалось солнце и почти беспрестанно сыпал мелкий дождик. Арслан стоял у окна, задумчиво смотрел на улицу. По тротуару, зябко поеживаясь, быстро шли прохожие. Казалось, они плывут в желтых волнах опавшей мокрой листвы. Туйчиев смотрел, как из дверей управления вышел Олег Охотников, спустился по лестнице и направился в сторону автобусной остановки. С высоты четвертого этажа, где располагался кабинет, Арслан долго еще видел удалявшегося Олега. «Неужели он так ничего и не поймет», — огорченно подумал Туйчиев, вспоминая сцену только что закончившегося допроса.

— Я не буду опровергать вашу ложь, — сразу сказал Туйчиев Охотникову. — В данный момент доказательства, которыми располагает следствие, делают ее очевидной. Мне хочется выяснить, — Арслан испытующе посмотрел на Олега, внимательно следя за выражением его лица, — зачем вы оговорили Андрея?

Нет, Олег нисколько не смутился, и это неприятно поразило. Туйчиев вынашивал надежду пусть на запоздалое, но искреннее раскаяние Олега. «Конечно, это не выдержка, — с сожалением констатировал Арслан, — а глубокая убежденность в своей правоте».

— Мне известно, — начал Олег, — что в подобных случаях следователи обычно говорят: «Здесь вопросы задаю я». Но если вы позволите, — он умолк на секунду и, когда Туйчиев согласно кивнул головой, спросил: — Как вы относитесь к предателям?

— Во все времена и у всех народов, насколько мне известно, к предательству относились однозначно, — улыбнулся Туйчиев.

— Ага! — торжествующе воскликнул Олег. — Тогда у вас не должно быть вопросов ко мне. — Он заговорил взволнованно и быстро: — Андрей предал меня, предал в тот момент, когда я вступился за него. Да! Да! Он предал меня! Я перестану себя уважать, если предательство Андрея окажется безнаказанным. — Он с вызовом посмотрел на Туйчиева. — Он должен поплатиться, этого и добивался я. Ведь за предательство Андрея под суд не отдашь, а за избиение...

— Вы правы, Олег, — спокойно реагировал на выпад Арслан, — предательство, каковым вы считаете поступок Андрея, действительно уголовно ненаказуемо. И все же, в борьбе со злом нельзя использовать еще большее зло. Борясь с проявленной Андреем трусостью, вы пошли на преступление.

— А что, — перебил Олег, — ждать, когда на него подействует общественное мнение? Нет уж! Это не наказание. Если бы все не раскрылось, он точно получил бы по заслугам. — В его голосе прозвучали нотки злорадства.

— Откуда это у вас? — удивился Арслан.

— Что? — не понял Олег.

— Такое отношение к общественному мнению. Не помню сейчас, кто из поэтов написал эти строки. — Арслан сделал паузу и с чувством произнес: — «Бывает так, что слово бьет сильнее, чем снаряд». — Он опять сделал небольшую паузу, чтобы дать Олегу возможность вдуматься в сказанное. — Как это верно!

Олег сидел ссутулившись и всем видом показывая, что не согласен с Туйчиевым. Арслан понимал: Охотников не видел в своем поступке ничего предосудительного, поскольку поведение Андрея представлялось ему бесчестным и отвратительным.

Раздумья Арслана прервал Соснин. Как только он вошел в кабинет, Туйчиев сразу понял: пришел Николай с плохими вестями. «Странно, — подумал Арслан, — ведь все, кажется, складывается хорошо. В деле Зарецкого, наконец, полная ясность. «Заочники» выявлены и задержаны. Ясна роль Носова».

— Гугенота, то есть, Носова, нет, — глухо произнес Соснин.

— То есть как — нет?

— Видно, почувствовал опасность и сбежал.

Арслан, тяжело опустившись на стул, смотрел на Николая в ожидании подробностей.

— Двое суток Носов не появлялся ни дома, ни на работе. Жена ничего не знает, но говорит, что раза два он так же пропадал на несколько дней. Объяснял срочными и важными делами, невозможностью дать о себе знать. Вот и все сведения пока.

— Коля, ты должен найти его, понимаешь? Носов сейчас гвоздь программы. Найди его, ты же, в конце концов, уголовный розыск.

— Ладно, — Николай решительно встал, — проверю-ка я одну идею. — С этими словами он вышел из кабинета.

...Поздно вечером Соснин привез к Туйчиеву Носова. Войдя в кабинет, Носов окинул взглядом Туйчиева, словно оценивая силы противника. Держался он спокойно и с легкой иронической улыбкой занял предложенное ему место напротив Туйчиева.

— Что это вы, Алексей Михайлович, надумали исчезнуть? — глядя прямо в глаза Носову, спросил Арслан.

— Какое это имеет значение? Обстоятельства сугубо личного характера...

— И все-таки? — повторил вопрос Туйчиев.

— Что ж, если вы так настаиваете... — Он помолчал. — У любовницы был, — с вызовом сказал Носов.

— Уж не Охотникова ли ее фамилия? — усмехнулся Арслан.

— Простите, не понял, — отвел взгляд Носов.

— В сообразительности вам, Алексей Михайлович, никак не откажешь, потому всё прекрасно поняли, и я жду от вас правдивых объяснений. В самом деле, стоит ли нам прибегать к очным ставкам с Карнауховым, которого вы направили с определенной целью в квартиру Зарецкого? С Охотниковой? — Арслан сделал паузу, внимательно посмотрел на Носова.

Носов спрятал лицо в ладони, и прошло не менее трех минут, прежде чем он снова взглянул на Туйчиева и спокойно сказал, что даст добровольные показания.

— Извечно страдаю я из-за желания помочь людям, — сокрушенно промолвил Носов. — Увы! И этот случай из той же серии. Когда Охотникова поделилась со мной и попросила помощи, я не мог отказать ей — матери, обеспокоенной судьбой единственного сына, которому грозила уголовная ответственность. — Он вздохнул и продолжил: — Короче говоря, я обещал помочь. По возможности... Не могу, понимаете, видеть слезы матери.

— Как дорого вы оценили ее слезы?

— Ну зачем вы так, у меня были расходы...

— Вы не ответили на вопрос.

— О, всего одна тысяча. Даром никто ничего не хочет делать, поэтому пришлось...

— Продолжайте по существу.

— Собственно, я все сказал. Остальное, как говорится, было делом техники, хотя исполнители проявили излишнюю инициативу и, кроме записей, еще магнитофон забрали.

— Только записи и магнитофон?

— Конечно, — в голосе Носова сквозило удивление.

— А рубль Константина?

Носов клялся, что даже не знал о существовании этой монеты.

— Скажите, Носов, — внезапно спросил Арслан, — зная о богатейшей коллекции профессора, обладателем которой, уверен, вы не отказались бы стать, почему не расширили задания своим исполнителям? Прихватили бы, так сказать, заодно. Как говорится, семь бед — один ответ. Вы не находите это логичным? — Туйчиев внимательно следил за выражением лица Носова.

— Простите, у нас, видимо, разная логика, — усмехнулся Носов. — Одно дело магнитофонная запись, другое — коллекция.

После того как Петрунин и Барабанов дали противоречивые показания по вопросу о том, кто из них остался с профессором наедине в тот вечер, Туйчиев надеялся, что Мезенцев внесет ясность в этот эпизод. Вместе с тем он был уверен, что данный факт вряд ли теперь может иметь значение, поскольку главным все же оставался вопрос о причастности к краже не кого-либо из нумизматов, а Носова и К°. Тем не менее следовало идти по всем версиям, в том числе и по очень туманным.

Туйчиев даже не мог предположить, какой крутой поворот сделает следствие после допроса Мезенцева.

— Знали ли вы, Игорь Павлович, о наличии у Зарецкого рубля Константина? — сразу спросил он Мезенцева.

— Разумеется, — ответил Мезенцев.

— Когда вы об этом узнали?

— Сейчас скажу точно... — Мезенцев задумался и после небольшой паузы сказал: — Это было в воскресенье, восьмого числа, когда мы собрались у профессора. Мы — это Петрунин, Барабанов и я. Собственно, инициатива исходила от Андрея. — Печально-скорбный Мезенцев вдруг оживился. — Я сейчас подумал, что несмотря на наше долголетнее знакомство, он раньше никогда об этой монете не говорил.

— Вы связываете с этим ее исчезновение?

— Что вы! Что вы! — протестующе замахал руками Мезенцев. — Мне просто показалось странным. Коллекционеры обычно с гордостью демонстрируют монеты из своего собрания. Впрочем, — лицо его опять стало печально-скорбным, — покойный профессор имел странности.

— Например?

— Например, хранил свою очень ценную коллекцию слишком уж открыто, не принимал элементарных мер безопасности.

— Пропадало у него что-нибудь прежде?

— Насколько мне известно — нет. По крайней мере, профессор никогда об этом не говорил.

— Итак, впервые вы увидели монету восьмого числа, а не довелось ли вам увидеть ее после этого?

— Да. Последний раз я видел ее накануне смерти профессора.

— Вы хотите сказать, что видели монету пятнадцатого числа? — выделяя каждое слово, чтобы скрыть охватившее его волнение, спросил Туйчиев.

— Совершенно верно. Я пришел в тот воскресный день к профессору около семи, несколько раньше Петрунина и Барабанова. Обычно мы собираемся где-то в половине восьмого. Мне хотелось поговорить с Александром Васильевичем по поводу прочитанной накануне книжки о рубле Константина. — Заметив недоумение Арслана, Мезенцев понимающе улыбнулся. — Вам это ни о чем не говорит? Так, ясно. — Он сделал паузу и продолжил: — В книге сообщалось, что наряду с подлинными рублевиками Константина имеют хождение довольно искусные подделки. Правда, и они обладают ценностью немалой. В книге была фотография подлинного рубля, и мне показалось, что виденный у Александра Васильевича рублевик... — Мезенцев запнулся. — В общем, мне показалось, что он несколько отличается. Я попросил профессора посмотреть еще раз на монету.

Мезенцев замолчал, давая понять, что он сказал все, но Арслан прервал его молчание вопросом.

— Профессор дал вам монету?

— Разумеется. Но если честно — не очень охотно.

— Какой же вы сделали вывод?

— Как вам сказать... Конкретно — никакой. Здесь требуется высококвалифицированная экспертиза. Но на мой взгляд — рубль у профессора был подлинный.

— Что было потом?

— Собственно, это и все. Я отлучился где-то на полчаса домой взять книгу о рубле Константина. Хотелось показать профессору. Когда вернулся, у Александра Васильевича уже сидели Барабанов и Петрунин, и о рубле Константина разговор не возникал.

— Скажите, Игорь Павлович, «скорую» вы встречали с кем-нибудь или сами?

— Нет, не один. Спустился я первый, а потом... — Он задумался и, виновато улыбнувшись, сказал: — Со мной был... Честно говоря, я помню точно, что со мной был кто-то, но никак не припомню — кто именно. Мне помнится, что со мной и Барабанов был, и Петрунин... По очереди, что ли, — рассуждал вслух Мезенцев. — Нет, точно сказать не могу. Сильное волнение, короче — экстремальная ситуация, потому на окружающее не очень обращал внимание.

— Кто закрыл дверь квартиры Зарецкого?

— Трудно сказать, мы шли за носилками, а когда вышли на площадку, кто-то из нас захлопнул дверь. Возможно, и я. Не помню. У Андрея, мы знали, был ключ.

— Как вы полагаете, кто мог взять монету?

Мезенцев ответил, не раздумывая:

— Убежден: ни Петрунин, ни Барабанов не причастны.

Показания Мезенцева снимали подозрения с Носова и «заочников», потому что монета оставалась на месте еще целые сутки после того, как были похищены магнитофон и записи. Арслан вспомнил, как во время допроса Носова, когда речь зашла о рубле Константина, он неподдельно удивился и воскликнул: «Так, значит, он был у профессора?!» Ему показалось тогда, что Носов был искренен в своем изумлении, и теперь он с удовлетворением отметил, что не ошибся в оценке. В тот момент почти все свидетельствовало против Носова, но возглас его поселил в душе Арслана сомнения, которыми он не решился поделиться даже с Николаем. Сейчас показания Мезенцева подтвердили его сомнения, но самое главное — заставили по-новому взглянуть на обстоятельства исчезновения монеты, совершенно по-иному высветили их.

— Круг сужается, — удовлетворенно констатировал Соснин, ознакомившись с протоколом допроса Мезенцева. — По крайней мере, во времени. Как ни говори, но все же поминутно прокрутить два дня намного легче, чем десять.

— Полегчало, значит? — иронически спросил Туйчиев.

— Все относительно, — улыбнулся Соснин. — Абсолютным является лишь исчезновение монеты в период с восьми вечера пятнадцатого до вечера восемнадцатого, когда обнаружили пропажу.

— Почему ты считаешь, что с восьми вечера пятнадцатого?

— В это время ее видел Мезенцев.

— А не пришла тебе мысль, что монету похитили в присутствии покойного профессора?

— Нет, конечно. И все же, давай всё разложим по порядку во времени и пространстве, как говорят философы.

— Давай, — согласился Арслан.

— Итак, нам известно, что по состоянию на восемь часов вечера пятнадцатого монета находилась на обычном месте. В это время в квартире, кроме хозяина, присутствовали трое его коллег-коллекционеров. Согласен? — Арслан кивнул. — Примерно в девять часов вечера Зарецкому стало плохо, и скорая помощь увезла его в больницу. Поставим перед собой первый вопрос: могла ли быть похищена монета за эти несколько часов кем-либо из присутствующих?

— Это означает, что монетой овладел, воспользовавшись суматохой, кто-то из присутствующих? — сделал вывод Арслан.

— Верно, — согласился Соснин. — Но, пожалуй, маловероятно, потому что похититель должен обладать, по меньшей мере, ловкостью фокусника. Сохраним такой вариант как возможный и пойдем дальше.

— Дальше в квартире был короткое время лишь Андрей, но он из числа подозреваемых исключается. — Теперь уже Арслан продолжал начатый Сосниным анализ. — Затем шестнадцатого числа, то есть на следующий день, тумбочку с коллекцией переносят в комнату Андрея и запирают ее. Практически с этого момента доступ к ней имеет лишь Андрей.

— Но еще до этого, — перебил его Николай, — в квартире были Барабанов, Мезенцев, Петрунин и Нина.

— Вместе с Андреем, — уточнил Арслан. — Что касается Нины, то ее надо исключить: она не знала о существовании монеты.

— Хорошо, — Соснин встал и зашагал по кабинету. — Налицо второй рабочий вариант, и в нем — «знакомые все лица». Не так ли?

— Кроме Мезенцева, которого по всем правилам надо исключить вообще. Ведь он прекрасно знал о визите «заочников», на которых в первую очередь падает подозрение, и ему выгодней было не говорить, когда он последний раз видел монету.

— Что ж, в логике тебе не откажешь. Значит, остаются Петрунин и Барабанов. Жаль.

— Это почему же?

— Нет на них ничего конкретного. Мне не хочется думать о людях плохое без фактов, на основе одних размышлений.

— Размышления — сила великая, при условии, что в них железная логика, — не согласился Туйчиев. — Кстати, они тоже не на голом месте, а вытекают из фактов. Между прочим, Мезенцева мы исключили путем размышления.

— Пожалуй, — задумчиво произнес Соснин. — Но тогда надо исключить и Барабанова. Если монету взял он, то у него не имелось резона сообщить нам об ее исчезновении, тем более, что он знал: Андрей об этом говорить не хочет.

— Что ж, логично. Но, знаешь, слушая тебя, я подумал, — Арслан улыбнулся, — что Петрунин тоже подлежит исключению.

— Интересно, а он по каким основаниям?

— Я вспомнил его допрос, точнее то, что предшествовало допросу. Первыми его словами были: «Ваши подозрения обоснованны». Он правильно рассчитал все варианты и правильно определил круг подозреваемых. Вот я и подумал сейчас: а почему бы математику Петрунину не рассчитать логически все несколько ранее и, похитив монету, быть уверенным в своей неуязвимости.

... — Товарищ капитан, проснитесь! — связистка изо всех сил дергала его за рукав гимнастерки. — Вас спрашивают.

Но все было бесполезно: он спал тяжелым сном. Организм мстил за три последние бессонные ночи перед выходом на Эльбу, за неимоверный труд, когда пришлось два километра всему расчету тащить на веревках противотанковую пушку.

— Он есть устал, — сочувственно покачал головой высокий, ладно скроенный лейтенант американской армии.

— Да разве так будят, — пристыдил девушку усатый сержант, который чистил в углу землянки автомат. — Чего раскудахталась на всю передовую. Фрицев накличешь. — Он не спеша подошел к лежаку, нагнулся к капитану и еле слышно шепнул в ухо: — Танки!

Капитан вскочил в ту же секунду и, протирая глаза, спросил:

— Где, на фланге?

В ответ раздался дружный смех. Больше всех заливался гость, долго не мог успокоиться.

— Экскьюз ми, я Блэйк. Джимми Блэйк. Вы есть Зарецкий?

— Да, я Зарецкий. Чем могу служить? — Чистый английский выговор капитана в очередной раз привел Блэйка в восторг.

— Ол райт. Вы, случайно, не родственник графа Василия, известного русского нумизмата?

— Я его сын.

Блэйка охватил очередной приступ восторга.

— Мой отец купил у вашего доллар — нет, рубль императора Константина.

— Вот как! — на лице капитана мелькнула тень, но он овладел собой. Улыбнулся гостю. — Рад знакомству. Александр. Шапоренко, ну-ка быстро сообрази, не видишь, что ли, союзник пришел!

Усатый сержант священнодействовал у рюкзака. Через две минуты на столе стояли две кружки, банка американской тушенки и нарезанный большими ломтями хлеб, сбоку лежала разрезанная пополам луковица.

— Прошу, — капитан жестом пригласил гостя к столу. — Шапоренко! Где вода?

— Кончилась, — невинно объяснил сержант и пожал плечами.

Капитан показал ему кулак.

— Ноу вода, без вода, — расхрабрился гость.

— За союзников, за нашу дружбу, за победу, — поднял кружку капитан.

— За победу. Гитлер капут. — Блэйк выпил залпом и стоял с широко открытым ртом до тех пор, пока Шапоренко не сжалился и не плеснул ему из фляги воды в кружку. Джимми быстро выпил, проглотил протянутую ему луковицу и еще с минуту не закрывал рот, а потом громкий хохот огласил землянку, и опять громче всех смеялся американец.

— Вы кто по специальности? — спросил капитан.

— У меня нет специальности. Я закончил колледж и пошел к отцу. У него галетная фабрика. Отец умер, и его дело перешло ко мне. Меня интересует, как на сегодняшний день вы оцениваете рубль Константина?

— Трудно сказать, исторические ценности не имеют ценности материальной.

— И все-таки?

Капитан пожал плечами. Блэйк поскучнел, потом спросил:

— А кто вы по профессии?

— Историк.

— Оу, историк. Как говорят, главный урок истории состоит в том, что из нее никто никаких уроков не извлекает.

— Из этой войны человечество обязано извлечь урок, если оно собирается выжить.

Андрей долго не мог понять, что его угнетает. Он вновь и вновь перебирал в памяти события последних дней. Все заслоняла смерть деда. Сначала ему казалось, что жизнь должна остановиться, что больше ничего не должно и не может быть. Но жизнь шла своим чередом, и бытовые заботы, буквально обрушившиеся на него, поначалу оглушили, но постепенно он втянулся в новые для него обязанности. Радостно волновала предстоящая свадьба. Именно в этот момент его охватило чувство чего-то невыясненного и неисполненного. Оно жило в нем подсознательно, то затихая, то вспыхивая с новой силой.

Андрей сидел за письменным столом, обложившись по привычке книгами, и тщетно пытался начать писать доклад, с которым он должен был выступить на заседании студенческого научного кружка. Каждый раз, когда ему казалось, что он наконец уловил нужную мысль, она с необыкновенной легкостью улетучивалась, и он даже не мог вспомнить, что пришло ему в голову. Зато с особой остротой опять вспыхивало гнетущее чувство.

«Пожалуй, недолго и шизофреником стать, — в сердцах отбрасывая так и не понадобившуюся ему ручку, подумал Андрей. — Нет, сегодня ничего не выйдет. Пойду проветрюсь».

Он сложил книги в стопку на краю стола, с сожалением посмотрел на неисписанные листы бумаги и спрятал их в ящик. Когда он стал закрывать его, то обнаружил, что ящик полностью не задвигается. Андрей снова выдвинул ящик и понял, что закрываться ему мешает какой-то листок, сложенный вчетверо. Он узнал его, и сразу стало ясно, что тяготило его все время.

Андрей аккуратно расправил смятый листок и развернул его. Это было полученное им несколько дней назад, уже после смерти деда, письмо, адресованное Александру Васильевичу. Неизвестный Андрей Тихомиров обращался к профессору.

Конечно же, именно из-за этого письма его не покидало беспокойство. Не случайно, наверное, в письме упоминается какая-то история, происшедшая с рублевиком. Следователь должен знать все, решил он. Сейчас же надо отнести ему письмо и рукопись деда. Все, все, что касается рубля Константина, следует сообщить Туйчиеву. Теперь он видел в этом свой долг, долг перед памятью покойного деда, для которого монета значила так много. Но тут же Андрей поймал себя на мысли: сейчас в письме он увидел просто призрачную возможность обелить Нину, снять с нее известное лишь ему подозрение, тяжкий груз которого он нес, не решаясь рассказать о нем никому. Он прекрасно понимал, что между содержанием письма и пропажей рубля Константина никакой логической связи не прослеживалось, а вдруг... Именно это гипотетическое «вдруг» огоньком надежды тлело в его душе, и мысль о том, что монета каким-то образом могла оказаться у некоего Тихомирова, начинала казаться не столь уж иллюзорной.

Арслан внимательно выслушал сбивчивый рассказ Андрея и лишь потом познакомился с содержанием письма.

Арслан вторично прочел письмо и лишь после этого обратился к Андрею.

— Когда, вы говорите, получили письмо?

— После смерти дедушки, двадцать четвертого. В этот день у нас собрались, чтобы отметить девять дней со дня смерти дедушки, — пояснил Андрей.

— Вы показывали кому-нибудь письмо?

— Да, показывал. Понимаете, мне почему-то показалось, что раз в письме идет речь о рубле Константина, то, возможно... — Андрей сделал паузу: — В общем, это как-нибудь относится...

— И все же, почему вы решили, что это относится? — сделал ударение на последнем слове Арслан.

— Как вам сказать? — Андрей задумался. — В тот день, в воскресенье, когда мы с дедом и Ниной были у вас... помните? — Туйчиев кивнул, и Андрей продолжал: — Дедушка говорил, что должен отправить кому-то бандероль с монетой. Вот я и подумал: возможно, и отправил он тогда Тихомирову рубль Константина. Ведь он ему писал раньше. — Андрей показал на лежавшее перед Туйчиевым письмо. — Могло же быть так? — робко спросил он.

— Не исключено, хотя... — Арслан не договорил и повторил ранее заданный вопрос: — Так кому же вы показали письмо?

— Собственно, только Петрунину, Мезенцеву и Барабанову.

— Как они отреагировали?

— Как вам сказать. Они всерьез не приняли его. Игорь Павлович Мезенцев сказал, например, что это бред выжившего из ума человека. Только Виталий Николаевич Петрунин хоть и согласился со всеми, но высказал недоумение: откуда стало известно Тихомирову о том, что рубль Константина у деда?

— Вы говорите — Петрунин? — Андрей кивнул. — А Барабанов?

— Он сказал, чтобы я не забивал себе голову ненужными вещами, следственные органы во всем сами разберутся.

— Скажите, Андрей, где конверт от письма? На нем был обратный адрес?

— Да, да, был... — растерянно ответил Андрей. — Только я не помню, куда дел его. — Он виновато опустил голову, поняв, что без обратного адреса выяснить, кто такой Тихомиров, невозможно и его сообщение о письме теряет всякий смысл.

— Ну, ну, не расстраивайтесь. Все бывает, — успокоил юношу Арслан. — Вы знаете, Андрей, я подумал сейчас, что Александр Васильевич — ученый, историк — должен был бережно относиться к любым документам.

— Совершенно верно, — подтвердил Андрей, еще не понимая куда клонит Туйчиев. — У него все находилось в строгом порядке, правда, понятном лишь ему. Я, знаете, с малых лет был приучен не трогать его бумаги.

— Вот и прекрасно, — оживился Арслан. — Стало быть, не исключено, что в его бумагах сохранились предыдущие послания Тихомирова.

— Наверняка сохранились, — обрадовался Андрей, — и мы сможем найти его адрес.

— Посмотрим, — улыбнулся Арслан. — Вы когда возвращаетесь из университета?

— Да я могу...

— Нет, нет, — перебил его Туйчиев, — пропускать занятия не нужно.

— К пяти завтра буду дома.

— Отлично. Ждите меня в гости. Вместе и поищем. А это, — он показал на рукопись Зарецкого, — вы до завтра оставите мне?

— Разумеется.

Проводив Андрея, Арслан взял рукопись и углубился в чтение, но вскоре отложил ее.

«Кто же такой Тихомиров? — подумал он. — Надо запросить почту, отправлялась ли ему бандероль. Если да, то мы хотя бы город будем знать, если в бумагах Зарецкого не сыщется его адрес».

Туйчиев и Соснин по дороге к дому Андрея встретили Азимова.

— Махмуд Насырович! — окликнул Николай.

Азимов оглянулся, лицо его расплылось в улыбке. Он поставил на землю две тяжелые хозяйственные сумки, радостно пожал руки бывших коллег.

— Как живете? — поинтересовался Арслан.

— Разве не видно? — вытирая платком вспотевшее лицо, ответил Азимов и кивнул на сумки. — Работа у меня нелегкая, начальство ругает.

Друзья переглянулись: ничего не поняли, потому что считали, что Азимов не работает.

— Ну чего тут непонятного? Работаю! Жена как начинает с утра: «Ты бы, Махмуд, сходил в магазин», «Ты бы сходил на базар». Вот так целый день и бегаю.

Посмеялись.

— Вы по делам в наших краях? — спросил Махмуд Насырович. И сам ответил: — Вижу, по делам. А то зашли бы? У нас манты сегодня... Ну, ладно, в следующий раз, — чтобы освободить друзей от необходимости отказываться и ссылаться на отсутствие времени, сказал он грустно. — Может, вам повезет больше и к вам придут друзья, когда вы будете на пенсии. — Он поднял свои сумки, кивнул на прощанье и неторопливо зашагал.

— Черт возьми, почему я чувствую себя виноватым? — сказал Соснин.

Туйчиев ничего не ответил. Так молча они и дошли до квартиры Зарецкого.

Дверь открыла Нина, но не сразу.

— Проходите, пожалуйста... — Она радушным жестом пригласила гостей. — Мы очень рады.

«Ведет себя как хозяйка!» — вздохнул убежденный холостяк Соснин, а вслух сказал:

— А вы нас за студентов-заочников приняли? Открывать сразу не решились, думали, с повторным визитом?

В тот момент, когда Нина пошла на кухню позвать Андрея, Соснин получил короткий удар локтем в бок. «Ну и шуточки у этого типа. Черный юмор», — разозлился Арслан. Николай поморщился, потер ушибленное место, бросил красноречивый взгляд на друга, но тот даже не посмотрел в его сторону.

Вышел Андрей.

— Здравствуйте, не надо снимать обувь. Прошу в гостиную, сейчас слегка перекусим, а потом вы займетесь делом.

— Если вы для нас старались, то просто неудобно как-то. — Туйчиев оглядел живописно сервированный стол. — Получается, в гости напросились.

— Да что вы, — возразил молодой Зарецкий, — мы и сами ничего не ели. Я пришел недавно.

«Очень кстати, — обрадовался Соснин. Калории от тех двух беляшей, которые удалось проглотить в обед, уже давно сгорели в его могучем молодом организме. — Запах-то, запах какой!» И резко наступил на мизинец Туйчиева: еще сдуру откажется. Туйчиев понял: он в меньшинстве и отказ оскорбит Андрея.

«Вкусно-то как! — восхищался мысленно Соснин. — Нет, что ни говори, а в семейной жизни есть свои прелести. Если такая красавица, да еще каждый день будет деликатесами кормить... Тут есть над чем подумать».

— Спасибо. Все очень вкусно, наверное, ваша мама — большая кулинарка.

— Что вы! Это все Андрей приготовил. У него настоящий талант. Я только яичницу умею жарить.

«Все ясно!» — успокоился Соснин. Его концепция и на этот раз осталась непоколебимой, хотя он чуть было не поддался минутной слабости.

Андрей провел их в большой кабинет, усадил в глубокие кожаные кресла, принес несколько толстых, аккуратно перевязанных папок.

— Не буду вам мешать. Я пошел мыть посуду.

«Правильно, иди и мой посуду, а она пойдет делать маникюр», — подумал Николай. Но развить тезис не удалось — перебил Туйчиев.

— Глянь, Коля. Документ-то какой! — Арслан осторожно вынул из папки небольшую пожелтевшую книжку. — Нумизматический каталог. Слушай предисловие: «Милостивые государи! Приобретение коллекции умершего известного нумизмата графа З. побудило меня выпустить настоящий каталог монет, продолжив его до 1902 года включительно. Цены почти на все монеты, за исключением уникумов, я счел возможным понизить. Для того, чтобы отыскать, имеется ли на продажу та монета, которую Вам, м.г., угодно приобрести, я прошу обратить ваше внимание на год чекана монеты, и затем заметить, есть ли в последней графе цена этой монеты, — если есть, то данная монета находится в магазине.

Обращаю внимание... любителей монет на то, что в последние два-три года появилась масса поддельных монет, преимущественно редких, как, например, медные квадратные монеты 1725 г., гроши медные, рубли 1770 и 1771 г. Во избежание покупок подобных монет я рекомендовал бы посылать мне оттиски с предлагаемых монет и почтовую марку — я с большой готовностью сообщу, настоящая ли монета, оттиск которой мне прислан, или поддельная.

Сим каталогом признаю цены каталогов, вышедших ранее, недействительными. Всю корреспонденцию прошу адресовать на фирму «А. Д. Каплин», С.-Петербург, Садовая, 79». Смотри, константиновский рубль включен в каталог и цена проставлена — 10 тыс. руб.

— Кто такой Каплин? — спросил Соснин.

— Судя по надписи «Аферист», которую сделал профессор на книге, Каплин — подставное лицо. По-видимому, граф Василий к тому времени созрел для аферы.

— Не совсем усекаю, — признался Николай.

— Помнишь — он пришел к Вере просить об открытии фирмы. Она ему отказала, но, по-видимому, он все же нашел человека, который согласился стать для него ширмой.

— А вот и наш долгожданный корреспондент, — торжествующе сказал Николай и поднял над головой конверт. — Вас интересуют координаты — долгота и широта? Извольте: Энск, проспект Мира, 14, кв. 32, Тихомиров Пэ Дэ. Милости просим за справками. Но это цветочки, а вот и ягодка — запись, сделанная рукой профессора: «Через месяц после той ночи, когда Вера сказала ему о предложении американца, Василий продал рубль Константина Блэйку...»

— Но, позволь, ведь старый граф был еще жив тогда, если память мне не изменяет, — поразился Туйчиев.

— Ну и что? Он элементарно украл у отца монету. Вспомни, старый граф перед смертью думал о том, как жестоко его обманул сын.

— Как он мог включить в каталог монету, проданную задолго до его издания?

— К вашему сведению, уважаемый Арслан Курбанович, — снисходительно объяснил Соснин, — в каталоги включаются все существующие монеты, а не только те, которые имеются у издателя.

— Я же тебе пять минут назад читал, что монеты, против наименования которых стоит цена, имеются у владельца фирмы, а там проставлена цена — десять тысяч. Повторить?

— Не надо, — удрученно протянул Николай. — Мне все ясно.

— Что тебе ясно? Мне, например, ясно только одно — появился еще один рубль, но откуда он мог взяться?

Друзья вчитывались в каждый листок. Прошло еще полчаса. Андрей принес чай и тихо вышел из кабинета.

— Смотри, какой красавец! Молодой Александр Зарецкий улыбается сегодняшнему дню из героического далека.

— Да, эпоха. Они рано начинали, поэтому много испытали и многого достигли. Я в его возрасте еще за партой в школе сидел, а он эскадроном командовал...

— У тебя есть шанс многого достигнуть. Надо всего-навсего раскрутить это дело. Постой: опять рука профессора. Слушай...

Арслан начал читать.

«Часов в одиннадцать в номер постучали. Василий спрыгнул с дивана, на котором лежал одетый — даже сапоги не стянул.

— Войдите.

Дверь отворилась, и в комнату вкатился пухлый толстяк в смокинге.

— С кем имею честь? — не очень вежливо поинтересовался Василий.

— Граф Зарецкий, если не ошибаюсь? — вместо ответа спросил толстяк и, увидев утвердительный знак, стянул перчатки и без приглашения сел.

Ошарашенный такой дерзостью, граф хотел выпроводить гостя, но тот предотвратил возможное и нежелательное для себя развитие событий.

— Барон Крюге, — представился он.

В затылке у графа похолодело. Две недели назад он продал доверенному барона рубль Константина.

— Я был в императорском нумизматическом обществе и пришел поставить вас в известность, что вы, граф, — каналья и мошенник и место ваше в остроге. Вы продали мне подделку. Буду краток: вот моя визитная карточка. Если завтра до двенадцати часов вы не привезете деньги, я приду к вам с приставом. Имею честь...»

— Так вот кто стучался в дверь к Василию, когда он взводил курок! — воскликнул Соснин. — Помнишь, горничная что сказала?

— Да, я помню, а ты помнишь арифметику?

Недоуменный взгляд Николая вынудил Туйчиева продолжить мысль.

— Монет-то прибавилось, теперь уже их три, три рубля Константина. Понимаешь?

— Действительно! Послушай: может, они жалованье получали этими рублями, а мы тут ломаем голову...

— Ты не находишь, что нам все время не хватает малости, — сказал Туйчиев, когда они тщательно изучили рукопись. — Как на незаконченном холсте, на который художник не успел нанести последний мазок, чтобы холст стал картиной.

Соснин ничего не ответил, но, как и Арслан, он думал о том, что главное в этой истории — найти похищенную в доме у Зарецких монету.

Казалось, что́ проще — выявить виновного из максимально ограниченного числа подозреваемых. Туйчиев беспрестанно «прокручивал» мысленно обстоятельства и факты, вытекающие из показаний Петрунина, Барабанова и Мезенцева, но нигде не видел просвета. Особенно мучило его отсутствие возможности устранить противоречия в показаниях Петрунина и Барабанова. Арслан очень рассчитывал на показания Мезенцева, однако тот ясности не внес.

— Ты считаешь, нами допущена ошибка? — задумчиво спросил Соснин.

— Во всяком случае не исключаю ее, — вздохнул Туйчиев. — Мы не учли, что те тридцать-сорок минут, когда Мезенцев пятнадцатого вечером покинул Зарецкого, чтобы принести ему новую книгу о рубле Константина, — Арслан сделал паузу, — покойный профессор мог использовать для отправки бандероли с монетой Тихомирову, который, как тебе известно, давно и страстно жаждал заполучить ее.

— Верно, Мезенцев отлучался, но это не значит, что именно в этот момент профессор отправил монету Тихомирову. Такое утверждение...

— Я не утверждаю, но и не исключаю. Пока все paвновероятно.

— Сомнительно... Подумай только: возвращается Мезенцев с книгой, хочет сравнить, а монеты уже нет. Не странно ли?

— Чего-чего, а странностей в этом деле предостаточно, — усмехнулся Арслан. — Почему не быть и этой? В общем, с Тихомировым нужно побеседовать.

...Туйчиев не предполагал, насколько близким к истине окажется его предположение об отправке Зарецким пятнадцатого числа бандероли Тихомирову. Конечно, оставалось пока неясным ее содержимое, но сам по себе факт примечательный: полностью исключить высылку монеты Тихомирову становилось невозможным.

Просматривая квитанционную книжку в отделении связи, расположенном в доме, где проживал Зарецкий, Арслан обнаружил копию квитанции за пятнадцатое число: «Энск. Тихомирову». Наудачу он спросил девушку-оператора:

— Скажите, а нельзя уточнить время отправки вот этой бандероли?

— Ориентировочно можно. Ведь она предпоследняя в книжке — значит, отправили в конце рабочего дня.

«По времени совпадает, — подумал Арслан. — Теперь следует выяснить, что было в бандероли. Придется навестить Тихомирова».

Наутро Туйчиев выехал в Энск.

Нелетная погода заставила воспользоваться услугами железной дороги, и еще вчера, в поезде, Арслан почувствовал, что у него поднялась температура. Соседка по купе, пожилая женщина, ехавшая погостить к дочери, дала ему аспирин. Туйчиев принял таблетку, взобрался на верхнюю полку и вскоре задремал. Когда под утро он проснулся, поезд стоял на разъезде. Жар прошел, но сильно болели голова и горло. «Гонконг» — поставил диагноз Арслан и повернулся лицом к стене. Через два часа он вышел на перрон города Энска. Здесь его ждал заместитель начальника горотдела Карим Рустамов, его однокашник.

— Ты не в форме, — крепко пожав ему руку, сказал Рустамов. — Заболел? — И, не дожидаясь ответа, утешил: — Сейчас мы тебя вылечим. Перекусишь, полежишь, а к вечеру будешь здоров. К тому времени и адрес Тихомирова уточним.

Дома у Рустамовых его напоили чаем с молоком, потом Халида, жена Карима, заставила его съесть какое-то снадобье, довольно противное на вкус, чем-то помазала ему лоб и виски, и он заснул. Средство оказалось чудодейственным: к утру он был совершенно здоров.

В одиннадцать он подъехал к большому дому на одной из центральных улиц. Аккуратно подстриженная живая изгородь отделяла дом от тротуара. Он поднялся по ступенькам парадного подъезда, остановился у массивной дубовой двери и позвонил. Ему открыл высокий пожилой мужчина, он смотрел на гостя несколько растерянно и в то же время удивленно.

— Здравствуйте, вы, наверное, по поводу рубля Константина? — не очень уверенно произнес хозяин. — Входите, пожалуйста.

Туйчиев с трудом овладел собой. «Ничего себе вопросик! Откуда он знает? Фантастика на уровне третьего тысячелетия».

— Почему вы решили, что я по поводу рубля Константина? — спросил он, когда вошел в просторный коридор.

— Я ошибся, — извинился хозяин. — Чем обязан?

Арслан протянул ему удостоверение. Хозяин поднес документ к глазам, спрятанным за толстыми линзами очков, и долго читал.

— Простите, — он вернул удостоверение и виновато пожал плечами, — у меня миопия, ничего не вижу. — Он провел Туйчиева в большую гостиную. — Садитесь, пожалуйста, я слушаю вас.

— Павел Дмитриевич, я к вам по делу, но самое интересное то, что вы отгадали причину моего визита. Простите за нескромный вопрос, но почему у вас появилась мысль, что я пришел по поводу рубля Константина?

— Вы уже второй странный посетитель за последние сутки.

— Ну тогда я попрошу вас рассказать о первом, — попросил Арслан.

Тихомиров помолчал, потом начал рассказ.

— Вчера вечером в доме погас свет. Я думал: пробки перегорели. Но потом выглянул в окно — в других домах тоже света нет. С большим трудом нашел в холодильнике две свечи и зажег. Несколько раз пытался дозвониться к дежурному аварийной службы, на ощупь набирал номер, но все время попадал не туда. Наконец дозвонился — сказали, через час свет будет. И в это время постучали в дверь. Я взял свечу и пошел открывать. Увидел мужчину, вернее — силуэт мужчины. Он представился: фамилия моя, говорит Кравцов, я от профессора Зарецкого. Мы прошли в комнату, вот в эту, там горела свеча. Он сказал, что профессор решил продать монету мне, но по состоянию здоровья не смог приехать и прислал его.

— Монета была у него?

— Да, он показал мне ее, но я практически не мог рассмотреть рублевик при таком освещении, да еще с моими глазами. Кравцов сказал, чтобы я не беспокоился, она подлинная. Я спросил о цене. Он назвал. Я давно мечтал приобрести ее, и деньги у меня были. Хотел купить ее тотчас же... Но потом... — Тихомиров умолк.

— Что вас смутило?

— Понимаете, во-первых, и это главное, я не мог обследовать монету в темноте. Да что монету, я и гостя-то вчерашнего не мог рассмотреть, если вас за него сегодня принял. Хотя, раз он пришел именно ко мне, то, подумал я, наверняка от профессора. Ведь я писал ему, просил продать монету. Теперь вижу: правильно сделал, что не купил, раз вы ею интересуетесь. — Он сделал ударение на слове «вы».

— Когда вы держали монету в руках, вы ничего на ней не обнаружили? — спросил Туйчиев.

— Знаете, на лицевой стороне монеты имеется незначительная вмятина, я ее сразу нащупал.

«Значит, это рубль Зарецкого. Кто же принес его?» — подумал Арслан и спросил: — Что вы сказали Кравцову?

— Я сказал, что в данный момент я такой суммой не располагаю, и предложил ему прийти завтра, то есть сегодня, — удивленно произнес Павел Дмитриевич и повторил: — Сегодня....

— В котором часу? — сдерживая волнение, спросил Туйчиев.

— В два, — ответил Тихомиров.

Арслан посмотрел на часы: половина двенадцатого.

— Вы не возражаете, если я задержусь у вас?

— До двух? — хитро улыбнулся хозяин.

— Пока до двух, — улыбнулся и Туйчиев.

— При одном условии: вы мне расскажете, в чем дело.

— Дорогой Павел Дмитриевич, все, что я могу вам рассказать, укладывается в одном предложении: Зарецкий умер, а монета похищена. — Увидев, как побледнел Тихомиров, Туйчиев добавил: — Я рассчитываю на вашу помощь: если Кравцов придет, не подавайте виду, пригласите его в дом, скажите, что деньги вы принесли. Нужно, чтобы он снова показал монету. Я в это время выйду. Куда ведет эта дверь?

— В кабинет.

— Я буду в кабинете, не волнуйтесь. А теперь, поскольку у нас достаточно времени, я хочу поговорить с вами о том далеком прошлом, о котором я узнал из рукописи и бумаг профессора и которое, как мне думается, имеет непосредственное отношение к настоящему. И здесь вы снова поможете нам.

— Я к вашим услугам, — с готовностью произнес Тихомиров.

— Только я, с вашего позволения, сначала позвоню.

Арслан набрал номер и попросил Рустамова проверить, не значится ли в числе проживающих в гостинице Кравцов, заодно сообщил, что задерживается в доме Тихомирова. Но вскоре, извинившись перед Тихомировым, вновь набрал номер Рустамова:

— Понимаешь, Карим, хочу несколько расширить задание. Проверьте-ка заодно еще три фамилии — Барабанов, Мезенцев и Петрунин.

— Меня интересует судьба вашего деда и судьба отца, — обратился Арслан к Тихомирову. — Насколько я понимаю, Дмитрий Григорьевич после революции поехал в Туркестан?

— Да, отца направили на борьбу с басмачами в двадцать шестом.

— Ну а дед ваш, Григорий Сергеевич?

— Дед приехал сюда через полгода после отца. Работал врачом, умер от малярии. А вскоре, в двадцать девятом, отец погиб на границе, преследуя банду.

— Как вы узнали о существовании монеты?

— Из дневника деда, который я обнаружил случайно на чердаке несколько лет назад. Перебирал, знаете ли, там всякий хлам времен Очакова и покоренья Крыма и наткнулся на дневник. Между прочим, я выслал его Зарецкому и недавно получил его обратно. Впрочем, если не возражаете, я покажу вам дневник.

Арслан кивнул. Тихомиров прошел к себе в кабинет и вскоре вышел с дневником.

— Любопытные вещи, скажу вам, сообщает в нем дед, — протягивая дневник, сказал Павел Дмитриевич. — В нем по части монеты прямо-таки завещание потомкам: сделать все, чтобы она осталась в России. Это я поясняю, почему обратился с просьбой к Зарецкому продать монету. У вас наверняка возник этот вопрос. Можете считать все блажью, сентиментальностью, но, знаете ли, с возрастом все воспринимается более обостренно. Впрочем, это трудно объяснить. Вам наверняка все кажется странным и нелепым.

— Нет, почему же? Благородные поступки всегда были свойственны русской интеллигенции. Скажите, пожалуйста, Павел Дмитриевич, как вы разыскали Зарецкого?

— О, здесь опять вмешался его величество Случай. Некоторое время тому назад я прочитал сообщение о выступлении на одной научной конференции известного историка, специалиста в области русской монетной системы профессора Зарецкого А. В. Я и подумал, не Саша ли это Зарецкий? Остальное, как говорят, было делом техники, и мое предположение подтвердилось.

В три часа Арслан позвонил Рустамову, попросил установить наблюдение за домом Тихомирова. «Не пришел — почему? Испугался? Возможно. Передумал? Маловероятно. Видел, как я входил в дом? Почти абсурд: я пришел в одиннадцать. Проявил сверхосторожность? Не исключено», — перебирал Арслан варианты. Он проинструктировал Тихомирова на случай, если Кравцов придет, и уехал в аэропорт.

В аэропорту Туйчиев по списку проверил фамилии вылетевших сегодня пассажиров: Петрунина, Мезенцева, Барабанова и Кравцова не было. Он попросил расписание поездов. Есть вечерний — в 16.30.

Арслан вернулся в горотдел, попросил соединить его с Сосниным.

— Коля! Привет. Как дела? Нормально. Ну и молодец! Теперь слушай новости. — И он рассказал о визите к Тихомирову.

— Значит, так... — закончил он. — Ты узнаешь: может быть, кто-то из троицы выезжал в Энск. Пришли их фотографии и обязательно проверь, не отсутствует ли кто из них. Если да, то обязательно выясни причину и время отсутствия. Не забудь утром встретить поезд из Энска. Будь здоров!

Он остановился в конце глухого тупика и долго смотрел на старый дом: давно не штукатуренные стены, маленькие окна с облупившимися ставнями, покосившийся забор. Здесь он родился, но сейчас тут живут чужие люди — дом продали, когда уезжали. Зачем он пришел сюда? Чтобы испытать то липкое и тяжелое чувство, которое возникало всякий раз, когда он вспоминал свое детство? Маму с ее бесконечным, всепоглощающим страхом и большим мрачным Запретом: нельзя долго гулять — устанешь, нельзя бегать — заболеешь, нельзя есть холодное — заработаешь ангину, возьмешь в руки снег — схлопочешь двустороннее воспаление легких, откроешь форточку — обеспечен менингит, не подходи к Галке из соседнего подъезда — в позапрошлом году ее брат болел желтухой, выкинь сейчас же конфету, которой тебя угостил Петя, — у Пети на мочке уха подозрительно красное пятно...

Да, Запрет висел над ним так долго, что, когда он стал взрослым и уж некому было предостерегать, оказалось, делать этого и не нужно: осторожность и страх стали его сутью.

Сейчас он уже не помнит, когда и кто сказал ему эту обидную истину, это было давно, но слова запали в душу и все эти годы мучили его. «Ты не способен на поступок». Он долго жил как сжатая пружина и в самом деле уверовал, что не способен. Нет, он все время мучительно искал себя, мечтал о том, что когда-нибудь заявит о себе и снимет клеймо нерешительности, разорвет путы извечного для него страха. «Не способен на поступок». Теперь это звучит смешно.

Он, наконец, преодолел страх — но какой ценой? Переступив грань закона. Тогда в один миг страх исчез, и он взял чужое. Украл. Нет, страх в тот момент не исчез, а вырос до необъятных размеров и перестал восприниматься.

Потом была радость обладания монетой. Он часами любовался рублем, даже ночами лечился от бессонницы тем, что вынимал монету из коробки, включал торшер и вглядывался в медальный профиль несостоявшегося императора, потом засыпал, держа рубль в кулаке, как ребенок с новой игрушкой. Но вдруг в один прекрасный день он поймал себя на мысли, которая показалась ему чудовищной: рубль Константина уже не радовал его. Пытаясь найти причину этому, он пришел к безрадостному выводу: виной то, что он не может ни с кем поделиться своим счастьем, монета становилась «вещью в себе», ею не похвастаешься. Рушилась стройная система оправдания поступка, которую он воздвиг: «Я поступаю так, чтобы монета оказалась в надежных руках, этот мальчишка не сможет ею распорядиться. А у меня она сохранится как историческая ценность». Ишь ты, подумал он о себе, теоретическую базу под преступление подвел и глазом не моргнул. Совесть дремлет, почему не воспользоваться. А ну-ка разденься да погляди на себя в зеркало, давай, давай, не стесняйся и не жмурься. Не бойся, никто не увидит, какой ты голенький стоишь. В чем дело? Ты чего жмешься, посинел весь, переминаешься с ноги на ногу на холодном полу правды? Стыдно? Если так, каждый день рассматривай свое отражение — может, и в люди выйдешь. Да нет, поздно уже. Ну и пусть — все равно запачкался, не отмоешь, так уж лучше я куш сорву. Большой куш. Чтоб на безбедное существование хватило до конца дней, и грех с души сниму: передам в руки человеку, который должен владеть ею по праву.

Закончив разговор с Арсланом, Соснин посмотрел на часы и заторопился. Выполнение задания Туйчиева требовало максимальной оперативности, счет отпущенного ему времени практически шел на минуты: с учетом времени работы учреждений, где трудились Мезенцев, Петрунин и Барабанов, в его распоряжении оставалось порядка двух часов. «Пожалуй, самому не управиться, — решил Соснин, — придется просить помочь Манукяна».

Разъяснив Манукяну задачу, Николай поручил ему заняться Петруниным, а на себя взял Мезенцева и Барабанова.

В проектном институте, где работал Мезенцев, Николаю сообщили, что Игорь Павлович два дня назад взял отпуск без сохранения содержания на неделю.

— Он выпускник МИСИ, — объяснил Соснину начальник отдела кадров, — а у них там встреча выпускников. — Она достала из папки заявление Мезенцева, в левом верхнем углу которого выделялась сделанная красными чернилами резолюция: «ОК — в приказ».

— А вы, случаем, не знаете, когда должна состояться встреча? — ознакомившись с заявлением, спросил Соснин.

— В заявлении он ничего не указал, но если мне не изменяет память... — Она замолчала, немного подумала и уже решительно закончила: — Да, да, именно сегодня, пятого. Игорь Павлович, знаете ли, очень торопился, говорил: не опоздать бы.

Соснин взял из личного дела Мезенцева его фотографию, заверив, что завтра утром вернет, поблагодарил начальника отдела кадров и попросил никому не рассказывать о визите.

Уже садясь в свой видавший виды «Запорожец», Николай подумал, что сначала надо все же поехать в аэропорт, а уже потом к Барабанову. «С Мезенцевым следует все довести до конца, чтобы никаких неясностей не оказалось. Если в аэропорту будут данные о его вылете в Москву в последние два дня, — решил он, — то ясно: Тихомирова посетил не он».

...Ошибки не было. Соснин дважды просмотрел документы на шесть московских рейсов четвертого и пятого числа: Мезенцев в них не значился. На всякий случай он просмотрел документы и за третье число — результат тот же.

«Что это может означать?» — думал Николай.

Он попросил дать ему документы на рейсы в город Энск за четвертое и пятое. Ежедневно туда отправлялся один рейс, поэтому документов было немного. Каково же было удивление Соснина, когда он обнаружил, что четвертого числа в Энск вылетел Барабанов.

«Час от часу не легче, — подумал Соснин. — Итак, Барабанов. Посмотрим, что скажут у него на работе. Стало быть, надо ехать к нему в трест. Все равно надо взять его фото».

В стройтресте Соснину сообщили, что Барабанов со второго числа в трудовом отпуске и, по рассказу сослуживцев, собирался поехать в брату куда-то в Сибирь.

«Насколько я разбираюсь в частях света, Энск к Сибири не имеет никакого отношения. Может, брат не в Сибири, а в Энске живет? Но даже тогда он не исключается. Он мог воспользоваться этим обстоятельством для встречи с Тихомировым. Письмо Тихомирова Зарецкому, судя по рассказу Андрея, известно ему, равно как и Мезенцеву и Петрунину. Надо ехать к нему домой».

Полина Александрова Барабанова встретила Соснина настороженно: она никак не могла понять, почему супругом заинтересовался уголовный розыск. Она подтвердила, что муж действительно собирался навестить брата в Иркутске и на этой почве у них произошла размолвка: она была против поездки. Они поссорились и не разговаривали. Четвертого числа утром он уехал, по ее мнению — к брату, но утверждать этого она не может, потому что не провожала его.

— Полина Александровна, в Энске у вас или у мужа есть родственники? — спросил Соснин.

— В Энске? — удивленно спросила она. — Абсолютно никого.

— Ну а близкие друзья?

— Я же сказала: ни родственников, ни знакомых. А что все же случилось?

— Ничего страшного. Просто в связи с одним делом нам понадобилось побеседовать с вашим супругом. Поверьте, никаких оснований для беспокойства нет.

«Значит, Барабанов уехал четвертого, — размышлял Соснин по пути в Управление, — и это совпадает с данными аэропорта. Но билет он взял в Энск, а брат проживает в Иркутске. Весьма странно, если учесть, что в Энске у него никого нет. Почему же никого? А Тихомиров? Да, Тихомиров вполне может интересовать его. Выходит, Петрунин говорил правду, что Барабанов оставался один некоторое время с умирающим Зарецким. Стало быть, все сходится на Барабанове. А Мезенцев? Что, собственно, мы имеем против Мезенцева? В Энск, по крайней мере, уехал не он. Да, но и в Москву он почему-то не попал. Разве только поездом? Сейчас поеду в Управление, свяжусь с Москвой».

В Управлении его уже ожидал радостный и возбужденный Манукян. Весь вид его говорил о том, что ему удалось выяснить нечто существенное.

— Докладываю, Николай Семенович, — весело сверкая глазами, встретил он Соснина. — Петрунин с третьего числа находится в Энске.

— В Энске? — переспросил Николай.

— Так точно, — подтвердил Манукян. — В командировке до десятого. Там у них филиал, и он выехал для проведения занятий.

— Да они что, заодно действуют? А Барабанов тоже в Энске — с четвертого. Не хватает Мезенцева для полного комплекта.

Попросив Манукяна отнести фотографии троицы для размножения и отправки Туйчиеву, Николай связался с Москвой.

Вечером, без двадцати семь, из Москвы сообщили: встреча выпускников гидротехнического факультета МИСИ состоялась сегодня, Мезенцева на встрече не было.

Он вел себя в жизни скромно и чего достиг? Логическая посылка: «Скромность украшает человека» — оказалась на проверку несостоятельной. Ага, попался! Значит, он подсознательно готовит себя не к спасению монеты для истории и даже не к обладанию ею, а к обогащению. Конечно, с самого начала он решил ее продать, но не хотел признаться себе в этом. Деньги не бог, но помогают, усмехнулся он и еще раз мысленно прошелся по линии своего поведения после кражи. Вроде бы все предусмотрел. Да-да, он предусмотрел все, и подозрение на него пасть не может, хотя надо признать: Туйчиев — орешек крепкий. Что ж, тем почетнее победа. Вот так, дорогой Арслан Курбанович!

Забавная штука — жизнь. Ведь ее можно рассматривать не только как подарок судьбы, но и как пожизненный смертный приговор. И тогда каждый новый день надо встречать с опаской — не последний ли? Он избавился от страха и сейчас надеется на лучшее. Конечно, смерть всех уравняет: и праведников и преступников, но пока живешь, не надо отказывать себе в радости.

Недавно по телевидению крутили чаплинские ленты, он хохотал до упаду, но одна короткометражка его потрясла: он понял, в чем величие Чарли. Маленький человек под проливным дождем стоит на трамвайной остановке и держит над головой дырявый зонт. Трамваи подходят один за другим, но ни в один из них невозможно сесть — они переполнены. Наконец чудом ему удается протиснуться в трамвай. И здесь начинается... Оказывается, влезть в него было не самым сложным. Гораздо сложнее удержаться в вагоне под сокрушительным напором тех, кто давит сзади. Человека неумолимо несут к передней площадке, он сопротивляется, но безуспешно, и в конце концов вылетает из передних дверей. Трамвай трогается, а герой остается под дождем.

Жизнь — это тот же трамвай, недостаточно войти в него, надо удержаться. Монета сделает его более устойчивым, и он сможет спокойно доехать до конца маршрута.

Напрасно Тихомиров пытался разговорами развлечь гостя: Арслан слушал его невнимательно, думал о своем. Николай прав: никого из троицы полностью исключить нельзя... Утром надо провести опознание. Впрочем, если даже Павел Дмитриевич опознает Петрунина, это не значит, что удастся заполучить монету. Он наверняка поспешит избавиться от нее, и уникальная монета будет навсегда утеряна...

— Эту любовь, — слышит Арслан откуда-то издалека голос Тихомирова, — дед пронес как святыню до конца дней своих...

Лучше подождать до десятого, до конца его пребывания в Энске. Не исключено, что еще придет. Монета, конечно же, у него. А Барабанов? Что ему надо в Энске? И с Мезенцевым непонятная история. Куда он-то уехал?

Звонок показался Арслану нестерпимо пронзительным, и поначалу он не сразу сообразил, что кто-то пришел. В прихожей послышались голоса:

— Покорнейше прошу простить меня за опоздание. Сердечко пошаливает.

Голос Арслану был знаком. Он машинально посмотрел на часы — пятнадцать минут десятого — и быстро прошел в кабинет Тихомирова.

— Прошу вас, проходите. Сейчас вы чувствуете себя лучше?

— Скажите, когда вы взяли монету? — спросил Арслан.

— В тот момент, когда профессора опускали на носилках вниз.

— Почему вы прилетели в Энск под фамилией Барабанова?

— Хотел подстраховать себя, — после небольшой паузы ответил Мезенцев. — Это был не экспромт, а скорее попытка направить следствие на ложный путь в том случае, если вам удалось бы выйти на Тихомирова. Правда, кассирша ни за что не хотела выписывать билет без паспорта, но в буфете аэропорта кстати оказалась коробка шоколадных конфет, и я уговорил кассиршу... К сожалению, меня это не спасло, — вздохнул Мезенцев. — Хочу надеяться, что вы поймете: хотел спасти монету, сохранить ее для общества... Иначе этот взбалмошный мальчишка мог ее потерять, подарить, продать, наконец...

— Ну а вы, конечно, хотели подарить ее. И за этот «подарок» потребовали громадную сумму у Тихомирова.

Мезенцев вздохнул и опустил голову.

Арслан дважды внимательно прочитал полученные из музея бумаги, после чего позвонил Соснину.

— Заходи, возрадуешься, — без всяких объяснений сказал он.

Через несколько минут Николай был в кабинете, шумный, веселый, и решительно потребовал:

— Давай мою долю радости.

Арслан молча протянул ответ из музея. Николай читал, и улыбка медленно сползала с лица Соснина, вскоре ее сменило недоумение и растерянность.

— Ты что-нибудь понимаешь? — удивленно спросил он Туйчиева. И, не ожидая ответа, категорически заявил: — Лично я ничего не понимаю.

— А я, кажется, догадываюсь, — медленно произнес Арслан и сел за приставной столик против друга.

— Ну-ка, просвети.

— Выводы, которые я хочу сделать, основываются на фактах, известных нам из рукописи покойного профессора и рассказа Тихомирова. Ты, конечно, помнишь наше недоумение по поводу количества существующих монет? Несомненно одно: у старого графа имелась в коллекции лишь одна такая монета и, разумеется, подлинная.

— Откуда же взялись еще три?

— Думаю, это результат деятельности графа Василия. Он постоянно находился на краю финансовой пропасти. Вспомни запись, сделанную профессором: «Через месяц после разговора с Верой граф Василий продал монету Блэйку».

— Но старый граф еще был жив и Василий вряд ли мог продать подлинник. По крайней мере, незамеченным это не осталось бы.

— Совершенно верно. Помнишь, граф Василий на время позаимствовал у отца монету. Наверное — чтобы изготовить копию.

— Стало быть, Блэйку была продана подделка?

— Точно. Впрочем, как и барону Крюге.

— Хорошо, но почему ты считаешь, что фальшивых монет было три?

— После смерти Василия коллекция на время перешла к доктору, и тот обнаружил в ней два рубля Константина. Обстоятельства и причина самоубийства Василия ему были достаточно хорошо известны, к тому же в свое время Василий...

— Предлагал доктору стать прикрытием создаваемой им нумизматической фирмы, — поняв мысль друга, сказал Николай.

— Верно, — согласился Арслан. — И тогда перед доктором встал вопрос: имеется ли среди двух рублевиков подлинный. Вскоре, как тебе известно, он уехал в Петроград, где его и застала революция.

— Подожди-ка, — потянулся за бумагами Николай, — когда, ты говоришь, он приехал в Петроград?

— В октябре 1917 года. Это, по крайней мере, утверждается в рукописи профессора.

— Так, так. Музею монета подарена доктором 17 ноября 1917 года. Что ж, все совпадает. Значит, доктор в Питер повез обе монеты, там в музее провели экспертизу и установили подлинность одной из них.

— И доктор, — подхватил Арслан, — который всегда был патриотом России, подлинный рубль Константина дарит молодой Республике Советов, а в Одессу везет его копию.

— Пожалуй, теперь все ясно, кроме одного, — задумчиво произнес Соснин. — Почему об этом ничего не говорится в дневнике доктора?

— А ты вспомни: Тихомиров сказал, что последние записи были сделаны в декабре 1916 года, то есть вскоре после самоубийства графа Василия. В этот момент доктор был крайне озабочен судьбой монеты. Кто мог гарантировать, что Александр Зарецкий, к которому перешла коллекция, не встанет на скользкий путь своего отца? Лично я только этим могу объяснить сделанную им в дневнике запись.

— Постой, как же профессор? Он знал, что у него не подлинная монета?

— Думаю, после встречи с сыном Блэйка он понял, что отец продал подлинник. Последующие его изыскания подтвердили это. Вот почему он никогда не упоминал о монете и не показывал ее.

— За родича стыдно было! — воскликнул Николай.

— Будем подводить итоги? — подошел к другу Арслан.

— Давай. Только главный итог, думаю, подвел доктор: рубль Константина возвращен законному его обладателю — народу.