Тайна Темир-Тепе (Повесть из жизни авиаторов)

1

После нескольких месяцев напряженной летной работы большая группа курсантов истребительного училища получила увольнение в городской отпуск. В числе увольняемых были Валентин, Санька, Всеволод, Валико и Кузьмич. Во второй половине дня они собрались на перроне железнодорожной станции. Пришел поезд — штук сорок красных вагонов и столько же цистерн. Свободных тормозных площадок сколько угодно. Сели. Через полтора часа поезд вышел на простор широкой долины и взорам молодых людей открылась панорама утопающего в зелени городка. Поезд остановился против разгрузочной платформы. И тотчас с грохотом открылись массивные двери вагонов, от платформ в двери склада легли деревянные сходни, и по ним засновали девушки-грузчицы. Увидав курсантов, они на ходу стали шутить с ними:

— Ребята! Вас тоже на склад привезли?

Курсанты с удовольствием отшучивались. Потом, поснимав гимнастерки, включились в работу.

Разгружали тюки с хлопком. Тюки были объемистые, и девушки, даже самые крепкие, не могли нести больше двух. Курсанты носили по четыре, а Валентин и Кузьмич даже по пять. Девушки продолжали шутить, но теперь в их шутках проскальзывали теплые нотки благодарности за неожиданную помощь. Вместо трех часов проработали меньше часа. Умылись под краном, надели гимнастерки и вместе с девчатами пошли в город. Но курсантов было больше, чем девчат, и трое — Валентин, Всеволод и Санька — отбились в сторону. На пути они прочитали афишу:

«Клуб железнодорожников. Новый художественный фильм «Она защищает Родину». После кино танцы».

Решили пойти. В очередь за билетами встал Санька. Когда он был уже у кассы, до его плеча дотронулась чья-то маленькая рука и девичий голос робко попросил:

— Товарищ военный, не возьмете ли для меня пару билетов…

Санька обернулся и увидел молоденькую девушку с большими серьезными глазами, с темными косами, уложенными на голове венцом. На ней была белая блузка, синяя юбка, на ногах — мягкие ичиги. Поверх блузки — легкая кожаная курточка с «молниями» на кармашках. Видимо, Санька слишком долго задержался взглядом на незнакомке, и она, строго сдвинув темные брови, уже собралась отойти. Санька поспешно выхватил из ее рук деньги и сунул в кассу со словами:

— Еще два.

При этом он так волновался, что забыл сказать, чтобы места были рядом с его местом.

Девушка поблагодарила Саньку и ушла. В зрительном зале Санька не садился на свое место до тех пор, пока не увидел девушку в кожаной куртке. Она села как раз позади Саньки. Было жарко, и девушка сняла куртку. Пышные, вздернутые до локтей, расшитые узором рукава обнажили смуглые маленькие руки… Ой, кто это толкнул его в бок? Ах, это Всеволод…

— Чего тебе? — недовольным шепотом спросил Санька.

— А то! Экран-то не за спиной, а прямо.

Сколько мог, он смотрел на экран, но чаще, забывая обо всем, оглядывался на девушку, оправдывая себя: «Посидишь год, не видя живой девчонки, так поневоле завертишься».

Картина кончилась. Молодежь раздвинула стулья, грянула музыка, и закружились пары. Санька, боясь, чтобы его кто-нибудь не опередил, кинулся к приглянувшейся девушке. Приглашая ее, он до того боялся отказа, что ноги дрожали. Девушка заметила его волнение и улыбнулась. В ее улыбке было сочувствие и поощрение. Положив курточку на стул и кивнув подруге, которую в этот момент приглашал Всеволод, девушка положила свою худенькую руку на плечо Саньке, и они закружились.

Увлеченный вальсом, Санька успокоился и получил способность думать. Его мечты были всегда головокружительно смелы. Он уже рисовал в воображении картины каких-то несчастий, постигших эту красивую девушку, и себя в роли ее спасителя. Глядя на нее, он думал, что вот, наконец, то, о чем он мечтал.

Вальс кончился, начался другой, а Санька за все это время и слова не произнес. Его сковала необычная робость. Девушка заговорила первая:

— Я слыхала от подруг, что авиаторы веселые и разговорчивые, а вы удивительно молчаливы.

— Я? — испуганно переспросил Санька. — Я, да… то есть нет, но… — язык, обычно так хорошо повиновавшийся ему, на этот раз не мог связать и двух слов.

Так разговор и не получился.

После танцев Валентин и Всеволод с двух сторон взяли под руки ту, с которой танцевали по очереди, а Саньке Валентин сказал:

— Тебе, Саня, придется одному защищать девушку от всяких неожиданностей…

Саньке бы радоваться этому, а он испугался: теперь уж обязательно надо заговорить, а язык не слушается. Пошел провожать и все думал: ну как бы это разговор начать? И лишь на полпути догадался: надо же познакомиться! Остановившись, протянул девушке руку и выдавил хрипло:

— Саша…

Девушка пожала протянутую руку и сказала с улыбкой:

— Зоя.

И тут у Саньки развязался язык.

— Какое славное имя! Такое имя было у Космодемьянской.

— Мне очень приятно, что вы это заметили. Зоя Космодемьянская — моя любимая героиня. Мне очень хочется быть похожей на нее. — Она помолчала и заговорила вновь: — Теперь все идет к тому, что мои мечты сбудутся. Я жду ответ из военкомата. Раньше там меня не хотели слушать — мне немножко не хватало до восемнадцати, — а вчера исполнилось!

— О, поздравляю, Зоя! От всей души поздравляю! Правда, лучше бы вчера поздравить, но… мы только сегодня познакомились.

— Спасибо, Саша.

Тема разговора неожиданно оказалась исчерпанной, и они опять замолчали.

Ночь была теплая и тихая. Маленький городок уже спал, и лишь в редком окошечке мерцал огонек. Фонари на столбах не горели, да в этом и не было необходимости: на темном шелку ночного неба висела полная голубая луна. Вдоль задумчивых ночных улиц ровными рядами выстроились тополя. Едва слышно шелестели листья. В тени тополей шептала вода в арыках. Лунный луч, проникая сквозь зеленое кружево листвы, зажигал серебро на поверхности воды. За таинственной тенью живой изгороди белели стены небольших чистых домиков, окруженных фруктовыми деревьями, отягощенными спеющими плодами. Негромкие звуки, мелодичные, таинственные, печальные и веселые, далекие и близкие, наполняли эту удивительную ночь. Вот где-то далеко поет скрипка. Кто этот неизвестный музыкант? Может быть, бывалый фронтовик, получивший отпуск после ранения, решил смычком проверить чуткость загрубевших пальцев? Или тоскующий отец никак не уснет и, глядя на портрет сына, изливает наболевшую печаль? Вот всплеск воды, вот гудок паровоза, а вот, совсем рядом, шелест платья и стыдливый звук поцелуя…

Скосив глаза, Санька как зачарованный смотрит на свою спутницу и все ищет, ищет слова, которые следовало бы сказать ей. Лицо Зои то освещено луной, то попадает в тень. При луне оно кажется лицом ожившей скульптуры, в тени делается таинственно-загадочным.

«Почему же я молчу?! — возмущался Санька. — Вот провожу ее, расстанемся — и все. А разве я могу встретить на своем жизненном пути другую такую девушку? Да и как я могу откладывать? Вот уеду утром, начнутся полеты, а потом и на фронт. А пока кончится война, такую девушку полюбит кто-нибудь другой…»

— Вот и наша калитка, — сказала Зоя, останавливаясь и выжидающе глядя на Саньку.

— Неужели это ваша? — разочарованно спросил он.

— Что? Плохая калитка?

Оба засмеялись.

— Я бы хотел, чтобы эта калитка была как можно дальше. Сегодня такая чудная ночь! — И опять замолчал.

«Надо, надо сказать Зое все. И сейчас же, немедленно. Но как?» Во многих книгах и в кино говорят обычно вот эти три слова: «Я люблю вас!» Потом обнимают и целуют. Но это в книгах, а вот попробуй-ка на самом деле!

Зоя взглянула на часы и, протянув ему руку, сказала:

— Мне пора. Спасибо вам, Саша, что проводили меня.

— Зоя! — почти закричал Санька, вцепившись в ее руку.

— Вы хотите мне что-то сказать?

— Я… я… — и точно с высокого берега прыгнул: — Зоя, я люблю вас! — Он зажмурил глаза, а когда открыл их, то увидел, что она улыбается так же, как улыбалась, когда он приглашал ее на первый вальс. Глаза оставались серьезными, и в них Санька прочел немой укор. И того, что бывает вслед за признанием в книжках, не случилось. Он не обнял Зою и не поцеловал ее. Вместо этого пришлось выслушать небольшое нравоучение, из которого Санька понял только одно: Зоя, несмотря на свои восемнадцать лет, серьезнее его.

— Зачем вы это сказали, Саша? — спросила она, не освобождая своей руки из его руки. — Нам так было хорошо! Вы так мне понравились! В последнее время ребята все такие нескромные. Пойдут провожать и, не спрашивая желания девушки, берут ее под руку, потом лезут с поцелуями и говорят, что сейчас война, что неизвестно, что с нами будет завтра…

— Но, Зоя…

— He объясняйте, Саша. Вы хотите сказать, что они правы, что, уезжая в бой, вы хотите заручиться любовью девушки, которая вам понравилась и которую, кстати, вы даже не спросили, понравились ли ей вы. Вы понравились мне своей скромностью… Но я не могу поверить вам сразу и себе не могу поверить…

— Зоя! Но мне нужен лишь ваш ответ: будете ли вы ждать меня?

— И все это время вы своим признанием будете связаны с девушкой, которую видели несколько часов? А кто поручится, что вы, пробыв с другой, еще более приятной, не раскаетесь в своих словах и не нарушите их?

— Да провалиться мне на этом месте! Не может быть милее вас, Зоя!

— Саша, мы так мало виделись с вами… Я даже не уверена, смогу ли четко хранить в памяти ваш образ… Не обижайтесь на меня, Саша, но как же по-другому я могу вам ответить? Если у вас будет возможность перед отъездом на фронт хоть раз еще приехать в наш город, приезжайте… Мне так хочется настоящего счастья! Уж слишком много пришлось увидеть и пережить. Возможно, поэтому я и говорю не совсем так, как бы надо для моих восемнадцати лет…

— Вы были там, Зоя? — спросил Санька, показав на запад.

— Да. Мы недавно с Дона.

— Одна или с родными?

— С отцом… — ответила Зоя тихо. Она опустила ресницы, и в них заблестела слеза.

Саньке стало стыдно за свои расспросы, и он некоторое время стоял в смущении. Но вот Зоя вновь улыбнулась и, потихоньку освобождая свою ладонь из Санькиной руки, сказала:

— Все, Саша. Теперь пора. Я встаю рано, мне утром на работу.

— Зоя, если можно, дайте ваш адрес. Я буду писать вам…

Записав адрес, Санька нежно накинул на ее плечи курточку, которую все это время нес в руках, пожал ей руку и в последний раз взглянул в милое лицо. Несколько раз он оглядывался и видел на мостике перед калиткой залитую лунным светом хрупкую фигурку девушки в поблескивавшей под луной кожаной куртке.

На вокзале уже собралось большинство курсантов. Всеволод и Валентин сразу же подошли к нему.

— Ну как, Саня, успех? — спросил Всеволод.

Санька безнадежно махнул рукой.

— Не везет мне, друзья. В свое время мне понравилась Клава, но оказалась замужней, и я пострадал, а сейчас… Сейчас еще хуже.

— Ну, не тяни! Ты объяснился?

— То-то и оно, что объяснился. Э, да что, ты, Сева, хоть бы стихи какие-нибудь мне подсказал. Из Лермонтова, что ли…

— Ну, кажется, тронулся, — констатировал Валентин. — А из Маяковского не желаешь?

— Давай из Маяковского…

— Тогда слушай, — Валентин принял позу и продекламировал:

— Да, но какая она красивая! — не успокаивался Санька.

— Ладно! Вот эта фотография, однако, красивее! — И Всеволод достал из кармана фотографию своей девушки.

Но Санька даже смотреть не стал. Валентин украдкой тоже достал фотографию…

2

Звено Лагутина вело бой. Борис передал по радио:

— Спокойно! Выбиваю «месса»! — И, довернув свой самолет на «мессер», атакующий Лагутина, длинной очередью сбил его. В ту же минуту на Лагутина кинулся еще один «мессер». Николай резким движением штурвала на себя вздыбил свой самолет, словно бы перевернул его через плечо, заставив описать в воздухе замысловатый крючок. А когда вывел самолет в нормальное положение, «мессер» оказался перед его прицелом. Очередь из пушек — и враг, беспорядочно перевернувшись через крыло, пошел к земле. Но в этот же момент в кабину Лагутина влетел снаряд. Ослепительно вспыхнуло пламя разрыва, горячие осколки впились в лицо и резанули по пальцам, сбросив руку с сектора газа. Кровь залила глаза, сознание помутилось. Последняя мысль была: «Достали все же… сволочи!» Струя воздуха, ворвавшаяся сквозь разбитый фонарь, привела его в чувство. Первое, что он увидел, это плавно вращающуюся землю, неумолимо набегающую на него. Нажимом на педаль ножного управления он остановил вращение самолета, выждал, когда нарастет скорость, и потянул штурвал на себя. Самолет вышел в горизонтальный полет. Мотор хлопал, трещал, но пока тянул.

Николай провел рукавом по глазам, снял с них кровавую пелену. Стало виднее. Превозмогая боль, осмотрелся. Сзади, сверху на него вновь шел «мессершмитт». Лагутин уже видел острый полосатый кок его винта. Собрав всю силу воли, начал маневр и почувствовал, что возрастающая перегрузка вот-вот лишит его сознания. В этот критический момент «мессершмитт» загорелся, и на его место, качая крыльями, вырвался из дымной мглы самолет Бориса. Он шел совсем близко, и было видно, что Борис что-то возбужденно кричит. Но Лагутин его не слышал. Наверное, было разбито радиооборудование. Николай оглянулся. Кабина вся была забрызгана кровью, стекла на приборах разбиты, на месте компаса зияла дыра. Взглянув на солнце, Лагутин определил общее направление полета и махнул Борису рукой — дескать, веди звено на аэродром.

Николай никак не мог понять, почему его левая рука плохо держится на секторе газа. Скосил на нее глаза и увидел: вместо двух пальцев из разорванной перчатки выглядывают окровавленные огрызки. По мере того как вытекала кровь, силы покидали его. «Нельзя терять сознание», — упорно думал он, стиснув зубы. Один глаз совсем залило кровью, голова как в огне, грудь будто тисками сжата. «Еще несколько минут, еще несколько минут», — повторял он себе.

Шли бреющим. Черным потоком неслась под крыльями выжженная земля переднего края. Провалы воронок, сгоревшие танки, трупы, зигзаги окопов… Потом пошли тощие кустарники, обглоданные свинцовым ветром войны, лесок, дорога.

Борис уверенно ведет звено.

Как в тумане, видит Лагутин свой аэродром. Превозмогая боль, искалеченной рукой ставит кран шасси на выпуск и затягивает газ. Мотор притих, набегает земля. Он находит в себе силы, чтобы выбрать на себя штурвал, и при первом же касании колес о землю теряет сознание. Неуправляемый на пробеге самолет начал вихлять, потом, все ускоряя угловое вращение, волчком крутнулся на месте и замер в облаке оседающей пыли. Первым на крыло лагутинского самолета вскочил Усач. Осторожно расстегнув на Лагутине ремни и освободив его от лямок парашюта, богатырь легко вынул обвисшее тело Николая из кабины и бережно отнес к подкатившей санитарной машине. По пути он успел заметить, что у Лагутина раздроблены два пальца.

— Сердяга, как он только управлял самолетом…

Подбежали летчики лагутинского звена. У Бориса в кровь покусаны губы, лицо осунулось. Сережка нервно курил, и кончики его пальцев заметно дрожали.

Санитарная машина ушла. Усач ободряюще похлопал своих младших товарищей по плечам и похвалил:

— Молодцы, ребята! Дрались, как тигры. Когда вы выходили из боя, за вами несколько столбов дыма висело от вражеских самолетов. А Лагутин поправится. Его полет мы запишем в историю нашего гвардейского полка как пример мужества и высокой силы воли…

3

Валентин был назначен дежурным по полетам и с утра помогал ответственному командиру разбивать старт.

Есть что-то своеобразно-романтическое в предполетном виде аэродрома. На востоке постепенно светлеет небо. В том месте, где нежно-голубой его цвет незаметно переходит в зеленоватый, потом в золотистый и, наконец, в бледно-розовый тон, сияет утренняя звезда. Солнце еще за горизонтом, но его близость заметна по стрелам лучей, которые выхватывают из небесной сини краешки отдельных облаков, зажигают сияние на вершинах гор, покрытых вечным снегом. Солнце в своем движении прогоняет ночную прохладу, и она, спасаясь, отступает на запад, заставляя шевелиться белые и красные флажки на аэродроме. Кругом тишина. Все готово к началу большого летного дня, а день этот еще не наступил.

Флажки на высоких древках отмечают углы большого квадрата. В этом месте должны находиться все, кто не ушел в воздух — механик, курсанты, ожидающие своей очереди подняться в небо, и другие. Комсорг расставляет здесь большой фанерный щит, укрепленный на треноге. На щите лозунги, схемы и небольшая стенная газета «Стартовка», где будет отражен ход сегодняшней работы. Сейчас в ней пока изложены задачи на день и призывы к лучшему их выполнению. Большая часть листа пока чистая.

Со стоянок донесся дружный хор курсантского приветствия командиру, а через минуту раздалась команда: «По самолетам!» Теперь не зевай. Валентин с флажками в обеих руках бросился навстречу рулящим самолетам.

Издали самолеты похожи на живые существа. Деловито покачиваясь на неровностях, они приближаются, временами поворачиваясь из стороны в сторону, словно осматривая пространство. Ветер от винтов поднимает за их хвостами облака пыли. Валентин машет флажками, одним — показывая на взлетную полосу, другим — на заправочную, потом складывает флажки крестом, и самолеты идут на взлет или — прилетевшие — выключают моторы.

Вот уже первые машины поднялись в воздух и сразу же окунулись в солнечные лучи. Рубиновым светом вспыхнули пятиконечные звезды на их крыльях, ослепительным отблеском засиял плексиглас фонарей кабин. Еще минуту, и из-за лилового вала гор поднялось жаркое солнце. Ветерок подул сильнее. На мачте, над столиком руководителя полетов, затрепетал, забился шелк авиационного флага.

Летный день начался.

Большинство курсантов летной смены уже заканчивало программу самостоятельных полетов. Это был ответственный период тренировки. Как это ни странно, большинство курсантов допускает мало ошибок в управлении самолетом во время первых самостоятельных полетов. Робость и некоторая неуверенность в данном случае играют положительную роль. Курсант со всем старанием делает все так, как его учил инструктор, как написано во всевозможных инструкциях и наставлениях: выдерживает нужные скорости, сохраняет определенные обороты мотора, направляет свой взгляд соответственно каждому этапу полета. Нарушить что-либо из этих правил курсант, попросту говоря, боится: «А вдруг получится что-нибудь такое, с чем я не справлюсь». По чистоте выполнения первые полеты заслуживают хорошей оценки, и командиры, поздравляя курсантов с самостоятельным вылетом, обычно говорят: «Летайте всю жизнь с тем вниманием, с каким летали сегодня».

Но вот курсант «облетался». Глаза его уже не вылезают из орбит, а даже слегка щурятся в довольной улыбке; кроме всего, что необходимо в полете, курсант уже замечает и кое-что другое: как, выкручиваясь на изгибах железной дороги, красным червяком ползет поезд, как от столовой отъезжает «авиакобыла» с бричкой, на которой обычно возят завтрак, и даже ухитряется подумать о том, что не мешает плотно подзакусить. Проносясь над небольшой деревушкой, он уже рыскает по ней глазами, пытаясь узнать крышу дома, где живет его знакомая девушка. Все круче и резче закладывает курсант крены, порой бросая самолет в такие невероятные эволюции, от которых бы стошнило самого опытного летчика. В этот период курсант самый отчаянный летчик. Прикажи ему на максимальной скорости нырнуть под проводами или еще что-нибудь в этом духе, и он, не задумываясь, ринется сломя голову.

Командирам и инструкторам в эту пору хлопот полон рот. Призывая на помощь весь свой опыт, все средства воздействия — партийные и комсомольские собрания, стенную печать, беседы агитаторов, — командиры стараются предотвратить болезнь зазнайства у своих воспитанников. И все-таки нет-нет да кто-нибудь и «отколет» сногсшибательный номер. То какой-нибудь «ас» преждевременно выровняет машину из угла планирования, и она, потеряв скорость на большом расстоянии от земли, неуправляемой массой обрушится на посадочную полосу, приседая на весь запас амортизации; то другой «ас» пренебрежет гироскопическими силами мотора, и они в наказание тащат машину поперек взлетной полосы; то третий «ас», забравшись в зону пилотажа, отклонится от ее центра и, не учитывая превышения местности, ведет машину над холмами, чуть не задевая «брюхом» скалы…

Полетами руководил командир эскадрильи. Могучий, кряжистый как дуб, он невозмутимо стоял под развевающимся над его головой авиационным флагом и, казалось, равнодушно смотрел на самые невероятные фокусы молодых «летунов» и только иногда подносил к губам микрофон и насмешливо журил или подсказывал по радио: «Ноль седьмой, убери шасси; держи, держи правой ногой! Ну, куда ж ты, дурень, выкатился?!»

Посреди квадрата стояли два друга инструктора: Олег Князев и Демьян Беляев. Оба наблюдали за полетами своих курсантов, но реагировали на их пилотаж совершенно по-разному. Демьян был спокоен, Олег то и дело курил, бросал недокуренную папиросу и тут же доставал из портсигара новую.

— Что он делает? Ох, что он делает?! — восклицал он, обращаясь к Демьяну.

— Петлю делает, — с усмешкой отвечал Демьян.

— Да какая же это петля?! — возмущался Олег. — Это какой-то поворот вокруг хвоста по вертикали! Смотри, качается, как сосиска! Сейчас сорвется в штопор! Это сумасшедший вырвался на свободу! — Олег ткнул себе в зубы папиросу, но не тем концом, выплюнул ее и помчался к руководителю полетов.

— Товарищ командир, — еще издали закричал он, — подскажите моему грузину, чтобы не тянул по-страшному! Он развалит самолет!

Командир запрокинул голову и некоторое время молча смотрел за пилотажем Берелидзе. Потом сказал:

— Не развалит. Отлично пилотирует ваш курсант… А кто это там «козла» сотворил? Опять Терентьев? Выньте его из кабины, пусть на земле с мыслями соберется…

Над стартом, стрекоча, пролетел легкомоторный самолет и, сделав круг, зашел на посадку. Руководитель полетов поднял правую руку. Высоков сорвался со скамейки и стремглав подбежал к нему.

— Товарищ Высоков, когда этот самолет сядет, — он показал рукой, — бегите к нему и скажите летчику, чтобы заруливал на левый фланг первой стоянки. Это привезли перегонщика. Объясните ему, как найти «комнату приезжих».

Самолет сел, и Валентин подбежал к нему. Это был такой же самолет, как тот, на каком он впервые обучался летать. Велико же было его удивление, когда он увидел в кабинах Васюткина и Соколову.

Валентин вскочил на крыло и с чувством пожал им руки. Нина и Вовочка улыбались. Их лица раскраснелись от ветра, и они оба казались еще моложе, чем были год назад. Опомнившись после первого момента встречи, Валентин начал объяснять, как и куда надо рулить, но Нина прервала его:

— Я нисколько не устала и не хочу в гарнизон. Прошу у руководителя полетами разрешения побыть на старте. Хочу увидеть, как вы летаете.

И, сбросив лямки парашюта, Нина выпрыгнула из кабины.

Васюткин отрулил самолет на заправочную и, выключив мотор, тоже пошел к столику руководителя полетами. Командир встретил их радушно.

— Вы говорите, здесь много ваших воспитанников?

— Так точно, товарищ майор, — отчеканила Нина. — Почти все здесь: Городошников, Высоков, Шумов, Зубров, Берелидзе. Два других — Капустин и Козлов — тоже были у вас, но теперь уже на фронте… Ну, а эти как летают?

— Хорошо. Так что на вас не обижаемся. — Майор помолчал и заговорил уже не официально, доверительно: — Капустин только что письмо прислал с фронта… Его и Козлова представили ко второму ордену. Вас, наверное, интересует встреча с инструкторами ваших бывших курсантов? — спросил майор и, не дожидаясь ответа, крикнул: — Князев и Беляев! Ко мне.

Инструкторы подошли.

— Знакомьтесь и отправляйтесь в квадрат. Разговоры разговорами, а вон там уже какой-то «факир» хочет колесами раздолбить земной шар. — Он поднял микрофон и строго приказал: — Задержи ручку! Вот так. Прижми левой ногой. Хорошо. Заруливай.

Нина и Вовочка подробно расспросили у Олега и Демьяна о каждом своем питомце. Разговаривали около часа, и ни разу разговор не соскользнул на темы, отвлеченные от жизни курсантов. Такова уж особенность инструкторов, что большую часть своего времени они отдают своим воспитанникам.

Демьян рассказал о происшествии, случившемся с Василием Городошниковым:

— Летал наш Кузьмич отлично. Потом, видно, под-зазнался малость, ослабил внимание и «разложил» самолет на посадке, как говорится, «в дым». Целой одна кабина осталась, да и та вверх тормашками. Все подумали, что ему каюк. Подбежали, смотрим, вылезает. Правда, поцарапался изрядно и ногу сильно повредил. Командир сначала испугался за его жизнь, а как увидал, что он живой, обрадовался и даже в первый момент про самолет забыл. А уж потом как вспомнил, так и рассердился. Но тут Кузьмич его удивил. Лицо и руки у него в крови, обмундирование ободрано, а он первый вопрос к командиру: «Летать дадите? Из школы не прогоните?» Командир уж на что суровый мужчина, а даже прослезился и, отвернувшись от Кузьмича, сказал тихо: «Вот истинно авиационная душа! — А потом строгим голосом Кузьмичу: — Летать будешь, быстрее выздоравливай!» Ну, а когда Кузьмич пошел на поправку, он ему мораль, конечно, прочел…

— А где сейчас Кузьмич? — спросила Нина.

— Пока в санчасти.

В середине дня, как обычно, начал крутить ветер и полеты пришлось прекратить. Майор ходил взад и вперед, иногда поднимая флажки, и по их отклонению проверял силу ветра.

Курсанты, подготовив самолеты, собрались вокруг Нины и Васюткина. Всех взволновал рассказ о вредительстве в школе.

— Успей я отойти от земли немного выше, — заканчивал свой рассказ Васюткин, — и мне бы крышка!

— Жаль, что уехал Дятлов, — заметил Валентин. — Он наверняка бы нашел подлеца.

— Ну, а кто еще остался из наших? — спросил Всеволод.

— Клавочка Лагутина. Ее теперь не узнать. Работает при штабе машинисткой. Очень серьезная, активная, то и дело получает благодарности от командования. Баринский у меня в экипаже. Тоже очень изменился в лучшую сторону. Между прочим, он встречается с Фаиной Янковской, бывшей симпатией нашего Бори…

— А что это Шумов примолк? — спросил Вовочка. — Или за Клавочку беспокоится? Не волнуйся, Саня, Клавочка переписывается с Николаем и честно ждет его возвращения.

Санька почему-то покраснел и сказал:

— Я об этом знаю. Я уже отсюда написал ей письмо и вскоре получил ответ, в котором она рассказала об этом…

— Значит, все-таки писал ей? А мы уж думали…

— Ну, хватит сплетничать, — перевела разговор на другую тему Нина. — Я вам лучше расскажу, какие к нам американцы приезжали.

— Что за американцы?

— Самые настоящие. Точь-в-точь такие, как их Кукрыниксы рисуют. Один огромный, руки волосатые, шрам через всю физиономию; другой, как вьюн, с фотоаппаратом не расстается, всюду свой нос сует; третий, представитель святой церкви, — плешивый старикашка, и лишь четвертый более или менее ничего, военный корреспондент.

— А зачем они приехали?

— Знакомиться с жизнью нашего тыла. Союзники.

— «Союзники»! Какого же черта они второй фронт-то не открывают?

— А куда им торопиться? К шапочному разбору успеют.

Разговор прервался возобновлением полетов. Ветер «обошелся», посадочную и взлетную полосы подвернули соответственно его направлению. Васюткин простился со всеми и улетел. Нина осталась на старте. Самолет, который она должна перегнать к себе в школу, будет подготовлен через день-два. И она была довольна этим. Берелидзе подменил Высокова на дежурстве, и тот поднялся в воздух. Нина, запрокинув голову, внимательно смотрела за его самолетом. Валентин пилотировал близко к аэродрому. Солнце находилось с противоположной стороны горизонта и не мешало смотреть за его пилотажем.

Вот его самолет, кажущийся в высоте красивой игрушкой, перевернулся через крыло, опустил нос и начал отвесно падать к земле, потом выровнялся из угла падения, мелькнул голубым брюшком и звездочками на крыльях и стремительно, свечой, вонзился в небо.

С кончиков его крыльев белыми ниточками сорвались струйки взбудораженного воздуха, вычертив траекторию полета. На землю донесся певучий звук винта, и самолет, перевалившись через спину, полетел к земле, замкнув красивую петлю…

— Хорошо пилотирует Высоков, — восторженно сказал Князев. — У него почерк зрелого летчика!

Нина услыхала эти слова, и ей было приятно, что не она одна любуется мастерством этого курсанта. Сама она еще не летала на таком типе истребителей и лишь недавно освоила технику пилотирования на истребителе И-16, который в то время уже считался устаревшим и служил переходной машиной. Вот за таким-то самолетом она и прилетела сюда.

Высоков летал на самолете конструкции Лавочкина. Этот самолет в то время был мечтой каждого летчика. Мощный мотор, красивые, даже изящные контуры фюзеляжа и крыльев, сильное, безотказное вооружение, радио, автоматика управления агрегатами и мотором — все это ставило его в ряд лучших истребителей мира. Скорость, маневренность, мощность огня, — что еще нужно летчику? Так вот Высоков летал сейчас на таком самолете, а Нина, еще не летала. И хотя она была инструктором и имела гораздо больший налет, чем он, она почувствовала какое-то особое уважение к нему не только, как к человеку, но и как к летчику. И вот, когда он произвел красивую посадку и, зарулив на заправочную, выходил из кабины, молодой, сильный, гордый хорошо выполненным полетом, Нина подбежала к нему и с чувством пожала руку.

— Ты очень красиво летаешь, — сказала она. — Мне даже не верится, что ты, Валя, был моим курсантом.

Валентин смутился и спросил совсем о другом:

— Нина, вы, кажется, задержитесь у нас. Завтра выходной… Состоятся соревнования. Не хотите ли поехать с нами?

Ниной он назвал ее впервые, но на «ты» обратиться не решился.

— Обязательно поеду! — с радостью согласилась Нина.

4

После полетов Валентин и Нина зашли в лазарет навестить Кузьмича. Тот очень обрадовался гостям, но большого участия в разговоре принять не мог, так как чувствовал еще большую слабость. Слушал и водил глазами с Валентина на Нину, с Нины на Валентина и вдруг сказал:

— Знаете что? Вы очень похожи друг на друга. Но не так, как брат и сестра, а как-то по-другому, гораздо сильнее. Вам идет быть вместё. — Помолчал немного и закончил уж совсем откровенно: — Вы бы поженились, а?

Валентин и Нина покраснели, посмотрели друг на друга и опустили глаза. То, что они чувствовали один к другому и в чем не признавались даже себе, Кузьмич высказал запросто, смутил их этим, обрадовал и испугал. Каждый из них в этот миг про себя подумал: «А вдруг он (она) обидится?»

В палате наступила пауза. Кузьмич вздохнул и отвернулся к стене. Нина встала, пожала его ослабевшую руку, пожелала ему быстрого выздоровления и пошла к двери. Валентин тоже попрощался с ним и, сам не зная почему, поблагодарил его:

— Спасибо, Кузьмич… Желаю скорее поправиться.

Вечером посредине городка собрались спортсмены эскадрильи и большая группа болельщиков.

Соревнования должны были состояться в городе, где помещался центр авиационного училища. Спортивный праздник охватывал многие виды спорта: футбол, волейбол, баскетбол, гимнастику и легкую атлетику. В центре внимания были лучшие спортсмены: Валико, Валентин и Жора. Все жалели, что на этот раз среди соревнующихся нет Бориса, Сергея и Кузьмича. Санька Шумов был дежурным в казарме, стоял на крыльце и хмуро ругал спортсменов:

— Подумаешь, делом поехали заниматься, ноги задирать да скакать козлами. А тут в выходной день стой из-за них в наряде!

Пришла Нина. Она словно предвидела задержку с перелетом и захватила с собой выходной костюм. На ней была темно-синяя пилотка с голубым кантом, белая шелковая гимнастерка с парчовыми лейтенантскими погонами, синяя юбка и мягкие, начищенные до глянцевого блеска сапожки. Ей предложили место в кабине шофера, но она отказалась. Валентин помог ей подняться в кузов, усадил ее поближе к кабине и сам сел рядом.

Когда все устроились, пришел замполит, возглавлявший поездку, и колонна из трех машин тронулась. Всеволод перебрал голоса баяна и заиграл бодрый мотив физкультурного марша. Грянул хор курсантских голосов.

Каменистая дорога поднималась через крутые перевалы, и с их машины открывались пестрые дали. Вилась пыль из-под колес, ветер подхватывал ее и относил в сторону. Горный воздух пьянил. Нина ощущала плечом сильную грудь Высокова, и ей было приятно это ощущение. Он взялся рукой за борт кузова за ее спиной, и она прислонилась к его руке. Вечер был теплый, воздух временами обдавал жаром, рука Валентина была горячей, но ей не хотелось прохлады. Она с удовольствием принимала эту теплоту, и все вокруг ей казалось необыкновенно хорошим и красивым.

Часа через три приехали в город. На небе уже зажглись звезды. Тихий городок засыпал, погруженный в тень садов, убаюканный журчанием воды в арыках, шелестом листьев и мелодичным скрипом кузнечиков. Лишь в центральном парке гремела музыка и шумела нарядная толпа. Нину устроили на ночь вместе с девушками, прибывшими в составе женской волейбольной команды, но она не сразу легла спать. Высоков пригласил ее в парк. Настроение у всех было веселое. Информбюро в эти дни принесло радостные сообщения: гитлеровцев громили на всех фронтах. Особенно внушительной была победа наших войск под Курском. Валентин и Нина с веселой толпой молодежи прошли на танцплощадку. Танцевали все подряд, часто не слыша музыки, но хорошо чувствуя биение своих сердец.

Во время одного танца Валентина поймал за рукав замполит. Извинившись перед Ниной, он шутливо погрозил Валентину пальцем и сказал:

— Высоков, пора спать. Отсоревнуетесь, и я отпущу вас на целые сутки.

Соревнования прошли интересно. Нина, сама заядлая спортсменка, с удовольствием следила за состязаниями. На стадионе к ней подсел замполит.

— Как, товарищ Соколова, нравится?

— Очень. Я бы сама приняла участие, да не имею права выступать в составе вашей ‘команды.

— Выходите замуж за Высокова, мы с радостью примем вас в свой коллектив.

Нина засмеялась:

— Вы ни с кем не в сговоре, товарищ подполковник?

— То есть как?

— Вы уже не первый внушаете мне эту мысль…

Замполит еще что-то хотел сказать, но начался заключительный парад, и он куда-то ушел.

Спортсменов поздравили с новыми достижениями, и вечером все тронулись в обратный путь.

На другой день Валентин с утра был занят учебой, а во второй половине дня освободился и встретился с Ниной. Решили сходить на стоянку, где Перепелкин готовил ее самолет.

Перепелкин сидел на стремянке и что-то закручивал отверткой и напевал себе под нос:

— Перепелкин, «воздух»! — предупредил его помощник Коля.

Перепелкин обернулся, увидел приближающихся Нину и Валентина и, сказав: «Меняю пластинку», запел:

— Романс хороший, — похвалил Коля, — но, кажется, не для этой пары.

Оба внимательно посмотрели на Нину и Валентина. Перепелкин закрыл глаза и попробовал представить рядом с Ниной длинного Всеволода, потом кряжистого Кузьмича, потом веселого Сережку и неожиданно убедился, что только Валентин на месте. Перепелкин смотрел на приближавшуюся пару с восхищением и за какие-то секунды понял то, что до него понял Кузьмич.

Нина поздоровалась с механиками и спросила:

— Как, товарищи, скоро эта «коломбина» будет готова к вылету?

— Завтра к обеду, товарищ лейтенант.

Нина обошла вокруг самолета. Маленький, компактный, еще недавно он был лучшим истребителем мира. Теперь его властно вытеснили более скоростные, мощные и более маневренные машины. Сейчас его использовали как переходной самолет, на котором курсанты проходили тренировку перед тем, как пересесть на машины, применяемые на фронте.

— Будь они неладны, эти задние гайки! — бурчал Коля. — Вертятся в пальцах, как живые.

— Дай-ка я попробую, — сказала Нина и, сбросив гимнастерку, оставшись в трикотажной майке с короткими рукавами, поднялась на стремянку.

— Вот так. У меня руки поменьше ваших. А теперь можно дотянуть цилиндровым ключом…

Она сполоснула руки в бензине, протерла их ветошью, надела гимнастерку и распорядилась:

— Мотор опробуете завтра, а сейчас кончайте, уже солнце садится.

Механики начали зачехлять самолет, а Валентин и Нина направились в сторону гарнизона.

— Хорошая девушка, — сказал Коля, глядя им вслед.

— А Валяш, что, по-твоему, плох? — язвительно спросил Перепелкин.

— Так я ничего… Парень он что надо и летает как бог!

По дороге к городку Валентин спросил Нину:

— Ты не хочешь прогуляться по окрестностям?

— С удовольствием, Валя!

— Ну так я захвачу шинель… Посидеть иль что…

Нина улыбнулась.

— Захвати.

В казарме его встретил старшина и передал разрешение не являться к отбою.

— Я знаю, — сказал Валентин. — Замполит еще на соревнованиях обещал.

Многие товарищи видели, как он брал шинель, знали, что он будет с девушкой, но никто на этот раз не подмигнул ему, не пожелал многозначительным тоном «успеха». Слишком велико было уважение к летчице, о которой все так много слыхали, и слишком хорошо все знали серьезность Высокова, чтобы позволить в такую минуту двусмысленные шуточки. Все видели, что Нина ему нравится по-настоящему, и все искренне желали ему счастья.

…Солнце коснулось зубчатой стены скалистого отрога горного хребта. Тени в долине сгустились, но склоны и вершины гор были еще розовыми от закатных лучей.

— Пойдем за светом! — увлек Валентин Нину по крутому склону.

Он взял ее за руку, и они, ступая по кремнистой тропинке, поднимались все выше. Вслед за ними из долины поднималась темнота. Сначала она отставала, потом догнала и быстро закрыла синим покрывалом горные склоны и путников. Только одна величественная снеговая вершина долго еще сияла на фоне необыкновенно чистого, лазурного неба. Сначала снег на ней был ослепительно белый, потом принял розовый оттенок, а контуры вершины сделались золотыми. Она высилась, как сказочный шатер из шелка и парчи с вплетенными в них драгоценными камнями. Это был вечер, который, если бы его изобразить красками на полотне, вызывал бы недоверие. Люди, редко бывающие на лоне природы, сказали бы: «Неестественно, так не бывает».

Но такой вечер был. Он угасал неравномерно. Его дивный свет словно пульсировал, оттенки менялись. Вот снег на вершине золотится, горные склоны лиловые, а долина как текинский ковер с преимуществом коричневых и темно-зеленых цветов. На вершине какая-то ледяная глыба, как гигантское зеркало, отразила лучи солнца, которого давно уже не было видно, и полыхнула огромным бриллиантом. А самые горы в это время стали темно-синими. Долина заголубела и затянулась туманом. Сквозь туман замигали теплые огоньки гарнизона. Склон, куда забрались Валентин и Нина, был крутым, и отсюда казалось, что это светятся огни сказочного царства из далекого детского сна. Где-то в ущелье свирепо рычал поток. Теснота отвесных скал смягчала эти звуки, зато акустическая особенность этого уголка позволяла хорошо слышать все, что делается в долине: в гарнизоне были танцы, оркестр играл вальс «Память цветов». В зеленых кущах, на горной террасе, перекликались птицы. Нагретые за день камни дышали жаром, а снизу поднималась ночная прохлада.

Остановились на небольшой площадке, откуда была видна вся долина с россыпью огней.

— Я устала, — призналась Нина, тяжело дыша. — Я ведь мало бывала в горах…

— С горами у меня старое знакомство, — с гордостью сказал Валентин. — Я еще до войны… Да и будучи курсантом, нет-нет да и вырывался с друзьями на эти кряжи.

— Валико, наверное, хорошо в горах?

— Еще бы! Он же природный горец… Может быть, сядем, отдохнем? — спросил Валентин.

— Сядем.

Он бросил шинель на широкий плоский камень, и они сели лицом к долине. Валентин обнял Нину, и она прильнула к нему. Долго сидели молча, прислушиваясь к симфонии мягких ночных звуков и к биению своих сердец. Нина прошептала:

— Как хорошо!…

— Так хорошо, как сейчас, мне никогда еще не было, — прошептал в ответ Валентин.

— А знаешь почему?

— Знаю, Нина: рядом со мной ты. Когда во мне родилось это… к тебе? Кажется тогда, когда тебя обидел Баринский. Его пошлые слова о тебе я ощутил как пощечину, как личное оскорбление. А мечтать о тебе я стал уж тут… Наше настоящее и будущее… Ничто не может мешать нашей близости, нашему счастью! Я не просто люблю тебя, я чувствую тебя, как половину своего «я». Да это и со стороны видно: ведь не случайно сказал нам тогда Кузьмич, помнишь? И Всеволод не зря отдал твою фотографию именно мне… Ты родилась для меня, а я — для тебя…

Нина прижалась щекой к груди Валентина. Он погладил ее лицо, ощутил на ладони слезы и услыхал тихие всхлипывания.

— Ты плачешь, Нина?

— Ничего, Валя, это слезы счастья. Сколько ночей твой образ… Ты мой! Мой муж, мой друг! Сильный, смелый, мужественный. Ты никогда не дашь меня в обиду. И я тебя не дам. Когда ты кончишь училище, я отпрошусь с инструкторской работы на фронт и буду твоим ведомым летчиком… Я никому другому не доверю тебя в бою. Мы будем вместе биться за наше будущее. А потом будет мир… Во всех уголках земного шара будет так же тихо и спокойно, так же красиво, как в этом вот уголке земли, где мы нашли свое счастье…

Валентин еще крепче обнял ее и осыпал поцелуями.

Прошли хороводы звезд. На крыльях ночи промчался над горами ветер, а вслед за ним — предутренний холод. Камни и скалы покрылись влагой. По долине, как призраки, неслышно прошли туманы, и, наконец, прогоняя ночь, из-за гор поднялось солнце. Валентин и Нина встретили его как вестника счастья…

Сразу же после обеда командир эскадрильи пришел в штаб. Дежурный доложил ему, что его ждет. летчик Соколова. Она вошла и остановилась в двух шагах от командира. Тот спросил:

— Товарищ Соколова, вы бумаги все оформили по приему самолета?

— Все.

— Полетный лист подписан, маршрут у вас проложен, при пробе мотора вы присутствовали. Остается пожелать вам ни пуха ни пера.

Нина растерянно переминалась с ноги на ногу. Лицо ее выглядело усталым, под глазами большие тени. Командир эскадрильи все это заметил, нахмурился и, отвернувшись к окну, спросил:

— У вас все ко мне?

— Нет, товарищ майор. Есть еще личная просьба.

— Говорите.

— Товарищ майор, я прошу вас, когда Высоков закончит программу, отпустить его на несколько дней ко мне… пока их выпуск будет ждать приказа о назначении. — Замолчала было и поспешно добавила: — Я думаю, это вы сможете сделать…

Командир обернулся к ней. Глаза потеплели, губы тронула добрая улыбка.

— Вы любите друг друга?

— Да. Он мой муж.

— Замечательно! Поздравляю. Он вполне достоин вас. Это мой любимый курсант… — И он с чувством потряс руку Нины.

Нина покраснела и опустила глаза.

— Ну, ну, — майор поправил на ее голове шлем. — Любви стесняться не надо. Я, бывало, тоже соловьев до утра слушал… — Потом обеспокоенно спросил: — Может быть, отсрочить полет на сутки? Отдохнете и полетите, а?

— Нет, нет, — запротестовала Нина. — Наоборот, товарищ командир, я всю душу вложу в этот полет.

— Понимаю.

— Разрешите над вашим гарнизоном пару восходящих на прощание?

— Разрешаю.

— Благодарю, товарищ командир!

На аэродроме Перепелкин принял у нее сверток с выходным костюмом, прикрепил его позади сиденья;

Валентин помог ей надеть парашют, сам застегнул каждый карабин лямок. Нина поднялась на крыло и села в кабину. Валентин расправил и подал ей привязные ремни, потом нагнулся и при всех поцеловал ее в губы и спрыгнул с крыла.

Самолет, покачиваясь как уточка, двинулся с места. Мотор взревел сильнее, и облако пыли застлало все вокруг. Когда ветерок отнес пыль, самолет был уже высоко. Вот он накренился и пошел в плавный разворот, замкнул над гарнизоном невидимый эллипс и начал снижаться прямо к крышам домов. Над самыми крышами самолет стремительно рванулся в небо, вращаясь вокруг своей оси, потом выровнялся в спокойный полет и, удаляясь, растаял в небесной сини. Уже замер звук его мотора, как замирает звук тронутой струны, уже механик Коля сложил чехлы, а Валентин и Перепелкин все еще стояли на месте и как зачарованные смотрели в бесконечную синюю даль неба.