Тайна золотой реки

Из районного центра до кочующих со стадами в долинах Алмазеи оленеводов я добирался на попутном вертолёте. Июльская Чукотка не отпускала от иллюминатора базальтовым царством гор… Когда вдалеке засверкал зеленовато-голубым изумрудом поток стремительной реки, дерзко рассекающий Золотой хребет, мой попутчик — оленевод по имени Кукай произнёс многозначительно:

— Шаманка!

По преданию, Шаманка очаровывала людей, ищущих приключений. По кружевным лабиринтам она уводила в свои богатые владения, откуда возвращался с её дарами только смекалистый, знающий меру и честь.

Залитое солнцем небо вогнулось в просторную чашу распадка, по оранжевой кромке которой брели каменные великаны с игловидными шлемами вершин. Со стороны дацитового разлома, как из каменного мешка, Шаманка бросалась водопадом, с грохотом разбивая голубые воды об отпрядыши.

Вертолёт круто заложил крен на правый борт и коршуном устремился вниз.

— На косу Сэйры опустимся, — не глядя в иллюминатор, сказал Кукай и засопел погасшей трубкой. — Заночуем.

Сэйрова коса вынырнула ягельным ковром из молчаливых морен спокойного приречья. Вертолёт сделал размашистый разворот над редколесьем. Едва не цепляясь шасси за розовеющий цветением багульник, сел на мягкой поляне.

Вечерело. Береговые тени покачивались на зеркальной глади реки… Вскорости запахло жарким костром, заваренным чаем, хлебом. Долго чаёвничали, курили душистые сигареты и говорили, говорили… Только к полуночи вертолётчики влезли в спальные мешки. Мы с Кукаем остались у костра. Он много курил, думал о чём-то своём. Тонким чутьём тундровика он уловил моё настроение. Разговорился. Его растянутый до певучести голос поначалу не принимался на слух. Но спокойные рассказы о жизни оленеводов в тундре раскрывались своей непридуманностью, простотой. Я слушал его, не перебивая.

Короткая повесть о близких Кукаю людях занимательна ещё и потому, что приоткрывает страничку теперь уже далёкого крутонравого времени, проявляя интерес к романтике природы Севера…

На закате чукотского лета, когда крикливые птичьи стаи собирались к перелёту на юг, нижнереченские рыбаки высадили на крутой берег протоки Лесоковки молодого светловолосого мужика. Поделились кое-каким провиантом, оставили нехитрый плотницкий инструмент, берданку с пороховым припасом и, после короткого отдыха, подались вниз по чистому Малому Анюю на Колыму.

Благодарным взглядом провожал Аким Булавин караван. А как скрылась за дальним речным изворотом последняя байдара, прочитал молитву, перекрестился и принялся за работу. К первому снегу на бойком перекрёстке столбовой дороги русских землепроходцев поднялась добротная изба. Засветился в окнах тёплый свет. К приветливому камельку стали наведываться кочующие по Великой Тундре. Появилась в доме статная Мотрона из ламутского поселения Осетровое. Не одинок стал человек. В радости земных забот да сытости мчалось время. Через год у Акима и Мотроны народился первенец. Нарекли Иваном. Булавин души не чаял в жене и сыне.

Как-то зимой Аким возвращался домой из местечка Островное, куда на факторию добытую пушнину свозил. Вечерело. Сгущалась стужа. Оленья упряжка притомилась. Решил Аким завернуть к родичам Мотроны. Поселение Осетровое крохотное, к лесистому склону вертлявой речушки Еленки приткнутое, а мимо не проедешь. Завсегда сладковатым дымком от жилья этого тянет.

Вошёл Аким с мороза под низкий тёплый свод тордоха, глянул в передний угол и обомлел. На лавках-оронах сидел урядник Тимофей Коноплёв из старинного казачьего села Маркова.

Прошлой весной на торжище в Анюйске урядник намекал о старателях из артели благовещенского предводителя Ермилы Оглоблина. Однако разговора не получилось по причине пристрастия Коноплёва к водке.

— На ловца, как говорится, и зверь бежит! — ухмыльнулся урядник, выпустив изо рта едкий дымок самокрутки. — Я к тебе на Лесоковку добираюсь.

Аким снял с плеч меховую малицу, пыжиковый малахай, сложил на краю лавки, сел напротив Коноплёва, спросил:

— Дело какое?

— Летом на речке Чулковая в заброшенной горной выработке обнаружен оглоблинский колодник Семён Локтев. Ведётся расследование. Ты знал убиенного?!

На последнем слове представитель власти сделал металлическое ударение.

— Как не знать… — с досадной болью выдохнул Аким. — Вот те крест!

Повернувшись к освещённой яркой лампадой иконе, играющей мягкой позолотой в переднем углу, убедительно положил крест, задержав тяжёлые персты на левом плече, сказал:

— Не очень-то приятно болячку ковырять, Тимофей Кириллович, но коль надобно, скажу как на духу… Сиротская доля увела меня из голодушной деревеньки Ситенки на уральские шахты. В Туринске схлестнулся я с благовещенскими мужиками. Они старательскую артель сколачивали. Соблазн мне показался стоящий. Добрались до Колымы. Артель разделили на две бригады. В первой верховодил Ермила Оглоблин. Я с ним на речку Чулковую подался. Вторую Семён Локтев на Сухой ручей увёл. В тот год весна выдалась дружная. Земля оттаяла рано. Воды много. Как только в пробных отмывках на берестяных лотках засветилась золотая крупчатка, начали мыть. Золото шло большое. Я, грешным делом, тут и обжёгся об него. Начал было прикидывать свою долю заработка. Уж больно фартило! Но, неспроста в народе поговорка живучая: «Зачем бедному полтина, если у него карманы дырявые?» Захворал я, занедужил… Очухался, а вокруг никого. Бросили меня оглоблинские копачи, ограбили… Долго бродил я по распадкам, искал, однако следы их затерялись. Правда, на реке Олой повстречался мне такой же бедолага, как сам. Его тоже Ермила крепко обидел: пригрозил расправиться, если тот к властям с доносом обратится. Расставаясь, бедняга поведал, что Оглоблин со своей братией разбойничает, у копачей-одиночек фарт отбирает, некоторые артели обобрал начисто… Набрёл я на Сухом ручье на вторую бригаду. Семён Локтев сжалился, оставил меня при себе. Дела в бригаде шли бойко. Семён старательскую грамоту до тонкостей знал. Поисковой наукой владел. У него на металл особое чутьё было. Ткнёт пальцем — есть! И всё россыпи кустовые. Понял я тогда, что холодный металл обладает силой власти над человеком. Семён почувствовал недоброе. Остановил промывку. Дал мужикам отдых. А сам, налегке, никого не предупредив, ушёл вверх по ручью, вроде бы как на разведку. День проходит, другой… Семёна нет и нет. Заволновалась бригада… Да, видно, с золотом не только богатство приходит. На утро четвертого дня переполох. Артельного стряпчего Мишку Шурыгина обнаружили в контрольном шурфе. Золотишко при нём было — не взяли или не нашли… После похорон решили уходить из Сухого ручья. Все бригадное золото поделили по совести. По пути на реку Стыра, в её среднем течении, встретили нас оглоблинские дружки с обрезами. Ермилы с ними не было. Благовещенцы обошлись без грызни, но поговорили крепко — как ни говори, они все земляки. Почти вся артель собралась. Так что-то обидно стало на душе, Тимофей Кириллович, и за себя, и за всех этих мытарей… Распрощался я с ними. В жизни, видно, так всё выстроено, что «не угадаешь, где упадешь, а где встанешь». Повезло мне во второй раз. Пристал я к богатому кочевью и с оленеводами закочевал по великой тундре.

— Ты, видать, в рубашке родился, Булавин, — после небольшой паузы произнёс урядник, неторопливо развязывая кисет и скручивая «козью ножку». — А какой мужик был Семён Локтев? Помнишь?

— С виду щуплый, гнутый, душа вывёртывается в бесцветных жёстких глазах. Быстрый и зоркий, как чёрный сокол, открытый. Зыркнет, по спине холодок лизнёт. За воровство и обман башку мог оторвать. Среди копачей шёпот ползал, что Семён и Ермила беглые каторжники.

— Всё сходится, — закивал головой Коноплёв. — Локтева убил Ермила. Это он вынес приговор приятелю по каторге за то, что тот отказался от дел грабительских. Оглоблин боялся Семёна.

— Значит, и до Мишки Щурыгина дотянулась его паскудная рука? — вырвалось у Акима.

— Ошибочка, Аким, — засветился хитрый взгляд урядника, — у Мишки сердце было слабое. Надорвался. По всему, стало плохо, жара стояла, — залез в спасительный прохладный шурф, заснул и не проснулся. Это точно, — подтвердил свои слова Коноплёв. Однако есть свежие сведения. Ермила может объявиться в окрестностях Анюя, Лесоковки… Он намеревается с надёжными людьми двинуть по Хмурому распадку на Шаманку.

— Там же большое золото! — вырвалось у Акима.

— Вот и смекай… — неопределённо бросил марковский урядник.

Покидал Аким Осетровое в душевном смятении. Всю дорогу до самого дома терзался мыслью как и чем отвести негодяев от Шаманки и от золота распадка Хмурого. Он знал, что на горной строптивице золото трудное — это его успокаивало, а вот о залежах и золотых ручьях распадка кочевали слухи неожиданные и противоречивые. Были утверждения, что будто бы сокровища хмуринские лежат на поверхности. Распускались и устрашения. Однако Акиму думалось, что это всё была трепотня людей завистливых, привыкших к теплу и лени.

На самом деле: могучий водоносный распадок протянул обширные владения от грозных стен хребта Тимин-Хара — Чёрное железо до непроходимых топей Харнт-ру — Озера гагары, зелёный глаз которой открыто вглядывается в сверкающий алмазными россыпями остроконечный шлем высочайшей горы Ыллааччит-миф-Тенгр — Поющая голова Земли. Со времён первопроходческих экспедиций дикий угол был разбойничьим прибежищем. Недобрая слава расползалась из чрева Хмурого по тундре…

Как только Аким переступил порог дома, от внимательной Мотроны не ускользнуло его настроение озабоченности. Она ничем не подала вида, но заволновалась. Знала Мотрона, что человек, однажды прикоснувшийся к золоту, обжигается его позолотой, надолго сохраняя болезненную страсть.

Встреча в Осетровом растормошила Булавина. В суете домашних дел дотянули до весеннего тепла. Заиграет солнышко, и Мотрона затревожится. Видела, как Аким подолгу стоит на берегу, трепетно уставившись в лазоревую высь, встречая усталые стаи, возвращающиеся из тёплых стран в места родного гнездовья, а в глазах начинала светиться виноватая кротость близкой разлуки.

Говорливый, напористый паводок очистил Малый Анюй ото льда. Лесоковка потемнела, вздулась, точно набитое икрой рыбье брюшко, устало заухала под тяжестью набухшего рассыпающегося льда. В заберегах на чистой воде появились лебединые пары… Пришло время большого весеннего торга.

Анюйск встретил Булавиных ритмическим постуком ярара. Шаманский бубен созывал жителей тундры на ярмарочный праздник. Торжище уже шумело. Рядом с булавинской высокобортной плоскодонкой пристала тяжело нагруженная байдара. С неё соскочил юркий мужичок и приветливо поздоровался:

— Аким, Етти!

— Какомей! — отозвался Булавин, узнав охотника с верховья.

— Давно не виделись, — поклонился охотник.

— Летит время! — признался Аким.

— Время бежит, как олешки по тундре, — закачал головой Миткей, соглашаясь. И тут же торопливо спросил: — Дощечку привёз?

На торжище Булавин возил изделия своего ремесла. Кухонные разделочные доски, швейные иглы, наконечники для оштолов, шилья, полозья для нарт, гарпунные копья на заказ. Все эти изделия были в цене. Но Аким был щедр, зачастую раздавал большую половину из этих вещей знакомым или просто бедным тундровикам. Он никогда не позволял вести неравноценный мен, использовать доверчивость местных жителей.

Аким кивнул Мотроне, и она подала широкую, пёстро выжженную замысловатым орнаментом разделочную доску. Миткей по-детски радовался дорогому и нужному в хозяйстве подарку.

В трудную зиму прошлого года Миткей овдовел. Его жену задрал подраненный медведь-шатун. Семеро ребятишек осталось на Миткеевых руках. Многие заботы взвалились на плечи ещё совсем юной старшей дочери Сэйры. Сегодня на торг Миткей вывез богатый товар. Зимняя охота была удачной.

Пройдя по торговым рядам, Аким уловил необычную перемену обстановки. На торге люди были трезвы. Прежде такого не бывало. Удивляло обилие товаров у местных перекупщиков, снабженцев с побережья, у торговцев с Ближней Америки, у русских купцов с нижней и средней Колымы, с факторий… Подогнали к Анюйску оленьи стада кочевые тойоны-богачи, у которых было что показать людям и потягаться обменом. С промысловых районов Индигирки прибыл аргиш ламутских снабженцев водкой. Однако свой товар они придерживали. Это настораживало. Первая гранёная бутылка с броской наклейкой могла омрачить ликующий праздник. А пока гремел бубен. Лениво дзинькал хомус.

Люди насыщались свежим оленьим мясом, крепким языковым отваром, сочными мозгами. Хрустели на зубах рассыпчатые жилы, во рту таяла прохладная строганина из алёрского чира, индигирского муксуна, уларского озёрного омуля. Чай пили вприкуску с русским колотым сахаром и американским баночным сливочным маслом. Наслаждались… За разговорами и новостями до головокружения курили украинскую папушу. Не было нынче разудалых шумных игр, гонок на собачьих и оленьих упряжках. Вышли на круг несколько молодых пар, но борьба была непродолжительной. Так — потехи ради. Азартных болельщиков не было. Соревнования в ловкости и точности бросания чаутов-арканов, которые обычно собирали ревущую от восторга публику, прошли быстро и смято. Даже не определили победителя. Парни, съехавшиеся сюда из дальних и близких стойбищ в надежде повстречать суженую, посланную ему самим Богом Солнца, слонялись по ярмарке разочарованные. На этот раз девушки остались в родных аласах и кочевьях. Дружная весна торопила всех. Надо было успеть провести торги и не остаться в раскисшей тундре.

— Привет Аким! — раздавалось доброе приветствие знакомых. — Как живешь?

— Хорошо! — приветливо кивал он.

Ему было приятно, что его узнают истинные хозяева края. Но вместе с тем он чувствовал на спине липкие взгляды торговых шарлатанов, которым не раз вставал поперёк горла. Так, если всего два года назад за коробку в пятьдесят штук швейных иголок торгаши ломили до двадцати песцовых шкурок, то сегодня этот товар не был в цене. И к этому был причастен Аким Булавин. Он всю округу снабдил швейными принадлежностями. Правда, не такими изящными, как американские, но удобными, долговечными и по сходной цене, а то и вовсе одаривал тундровиков, своих добрых соседей.

— При торге гляди не на товар, а за спину торговца, — наставлял Аким растерявшегося при виде такого множества товара охотника Миткея. — Обмен хороший получится.

— Да, чепуха! — отмахнулся Миткей. — У купцов нынче товару, что вшей у богача — шибко много. Мен будет правильный. Купец не повезёт товар назад. Солнце вон как греет.

Он остановился напротив вороха товара, принадлежащего купцу Иннокентию Сушкову, у которого на реке Ясачной имелась фактория.

— Здорово! — поприветствовал Миткей. — Водка есть?

— Водку исправник всю скупил, — ответил Сушков. — Как ты на торг попал?

— Моя земля — везде попал, — огрызнулся Миткей и повторил: — Водка есть?

— Иди, иди! — отмахнулся от него Иннокентий. — Водку захотел, чурка безголовая?

— Меркишкин! — выругался Миткей, точно вонзил в наст колкий оштол. — Миткей чукча, значит, чурка, а Кеша юкагир, значит, американец? — ожесточаясь стал надвигаться на Сушкова охотник. — Однако ты, Иннокентий, глупый и безмозглый морж.

— Ладно, ладно! — вмешался Аким, чувствуя, что такая перепалка к добру не приведёт. — Зачем спорить? От ругани товар дешевле не станет. Исправник может вмешаться…

— Исправник, сволочь, — процедил сквозь зубы Сушков. — Вчера из Нижнеколымска пришёл. Всю водку забрал. Сказал, что конфискация. Американцам за водку жёлтые камушки давал. Американцы были довольны. Сказали, что шкурки — хорошо, а золото — много лучше.

— Что-то нынче американцев мало!

— Материковые ветры и тепло усилили в устье Колымы торошение. Запоздалая подвижка льдов у берегов Восточно-Сибирского и Чукотского морей не пропустили торговые шхуны американских снабженцев водкой. Никто не рискнул пробиться сквозь торосный ад. Что касается исправника Рогожкина, то он второй день гуляет с копачами в избе Семёна Шкулёва. Грызня у них была лютая. Ты, Аким, пойдёшь к ним?

— Нет, Кеша, не пойду, — сказал Булавин. — Мне с тобой приятнее поговорить. Глядишь, товаром обменяемся. Товар твой добротный, видный, не то, что у торговых людей с Ближней Америки или у марковских перекупщиков. Вот и у Миткея много песцовых шкурок. Ему нужен порох, патроны, верёвка, чай и бусы.

— Миткею, бусы? — усмехнулся Сушков.

— У него же старшая дочь — невеста! — серьёзно сказал Аким.

— А тогда зачем ему водка? Пьянка в торговом деле — нехорошо.

— Умные слова говоришь, купец, — улыбнулся Аким. — Ну, как, — по рукам? Весь товар забираем. Пусть купцы с Аляски затылки чешут, да ногти кусают.

— По рукам! — с азартом игрока согласился Иннокентий Сушков.

— Погоди, — остановил его Миткей.

Он лукавил, делая серьёзный вид, скрывая потешную мину, поглядывая на вытянутые в изумлении лица Акима и Иннокентия. Но, тут же, как ни в чем не бывало, предложил:

— Чай будем пить?

— Чай варкын! — обрадовано воскликнул Сушков и приветливо распахнул полог походного жилища.

После договорного чаепития с сахаром приступили к обмену.

Один из американцев, расположившийся рядом с палаткой Сушкова, подошёл к мену. Посасывая трубку он наблюдал за быстрыми движениями юкагира, складывающего в мешки Миткея разноцветные пачки спичек, плиточный прессованный табак, патроны, порох, листовую папушу, головки сахара, жевательный табак, муку, материал, верёвки… Торговец багровел, глядя, как рядом с мешком растёт ворох пушнины, ворчал, упрекая Сушкова в нарушении купеческой солидарности по удержанию единых цен. Уступчивость Сушкова может ударить их по карману и престижу.

Прикидывая в уме баланс мена, Иннокентий смахнул со лба испарину и бросил американцу:

— Торгуй сегодня — завтра поздно будет…

— О’кей! — буркнул торговец. — Так нельзя торговать, мистер Кеша. На один плёхой песец даёшь уйма пачек. — Он взял песцовую шкурку, встряхнул и подёргал ость. — И это товар? — покачав головой, он скорчил лицемерную гримасу.

— Кэпстон куришь? — кивнул на трубку американца Аким.

— Папуша, — чванливо причмокнул купец и протянул Булавину кисет, расшитый бисером, — мало-мало куришь, голова кольосом идьот.

— Хорош?

— Ол райт! — расплылся купец в жирной ухмылке. — Куритэ хорош руски табак. Один трубка куришь — вместе думаешь — хорош разговор получается. Правилно?

— Ты, господин хороший, верно думаешь, — вроде бы согласился Аким. — За табак благодарствую. Моя душа не принимает табачного смрада. Однако скажу тебе по-дружески: неважнецкие у вас могут сложиться дела, если товар не обменяете. Факторщик дело говорит. Купцы-скупердяи останутся в раскисшей тундре. Понял?

— Американский купец не был скупой, — обиделся торговец.

— Да и щедрыми вас, господин, ещё никто не видел, — сказал Аким в сердцах. — У тебя от табака голова колесом идет, а у Миткея от дум и забот разрывается. Вот в чём разница. И запомни, купец, великую мудрость: «Много хочется, мало сможется».

— О’кей! — вскинул руку американец в знак согласия. — Хорош мудрость! Мы подумайт…

«У человека два уха и два глаза… Куда же всё услышанное и увиденное умещается?» — удивлялся Миткей.

Он был счастлив, что встретил Акима, что удачно прошёл мен и у него много товару, которым от поделится с родичами.

«Был бы я богат, обзавёлся б тремя жёнами, как оленный богач Эрчин, — думал Миткей, поглядывая на Мотрону, когда она у приветливого костра на берегу реки подавала ему и Акиму в мисках из белого дерева бульон с русской приправой из толчёной петрушки, укропа и молотого перца, в меру посоленной и с чесночными лепёшками из американской крупчатки. — Я впервые ем такую вкусную пищу, а тойон Эрчин часто. Ведь у богатого чукчи много оленей, много вшей, много жён и товаров. У меня же много детей. Был бы Аким чукчей, то я одарил бы его мехами. Тогда Аким, раздобрившись, позвал бы меня в невтуны, так как братья по смежному браку неразлучны и по закону Тундры делят всё поровну. Однако Аким русский, а Мотрона ламутка. Их союз скреплён маленьким сахаляром Ваней. Никто и ничто не разлучит их…»

Чай пили в сытом молчании. Парил котёл. Потрескивали сухие ветки лиственницы в едва дымящемся костре. Река катила спокойные тяжёлые воды. Было сухо, тепло. Весенняя сладость кружила головы, располагала к доброму общению, к жизни… Новости и слухи, блуждавшие по торгу, не нравились Акиму. А то, что в постоялой избе якута Семёна Шкулёва второй день кутила старательская братия с исправником, встревожило его крепко. Англо-датские копачи с прошлой весны зазимовали на Поющем ручье. Видимо, стоило из-за чего. Теперь они умасливали нижнеколымского исправника Рогожкина, чтобы не чинил препятствия для похода на реку Омолон. Места там нетронутые… Об омолонском золоте Аким слыхивал от оглоблинских дружков, которые на торжище не объявлялись.

— Чай сытный, — смаковал Миткей, гулко отхлёбывая из чарона крутовар.

— Наступят времена, Миткей, что все люди тундры будут во все времена жить сытно и трезво, станут учёными, умными.

— Как американцы? — удивился Миткей.

— Даже шибче! — улыбаясь глазами, сказал Аким.

— Однако сегодня американец допустил глупость.

— Бывает, — усмехнулся Аким, — ум помутился — золотишко лизнул.

— Зачем холодный камень лизать? — наивно поморщился Миткей. — В моей байдаре лежит камень. Им хорошо оленьи кости разбивать. — Миткей метнулся к байдаре, заглянул под носовую банку и извлёк пористый слиток с тусклой высвеченностью желтоватых прожилок. — На речке Шаманке таких камней шибко много.

На какое-то мгновение Аким опешил. Да и было отчего. В руках Миткей держал увесистый самородок. По его прикидке, весил он не менее трёх фунтов.

— Я на Шаманке Небесного властелина искал, — как бы оправдывался Миткей, почувствовав на себе тревожные взгляды Акима и Мотроны.

— Значит, ты искал дух своей жены-покойницы, чтобы она отпустила тебя к другой — земной женщине? — сказал Аким.

— У них так бывает, — подтвердила Мотрона.

— Бывает… — закивал Миткей. — Однако Дух не услышал молитвы и не дал другой жены, а дал этот камень от мёртвого тела Жёлтого Дракона.

И он бросил самородок на прежнее место, в байдару.

Давно завалилось за таёжную синеву солнце. Бледно-звёздное небо опоясалось сиреневым колечком. Река потемнела. Проявились очертания гор. За рябью излучины вскрикивала одинокая гагара. Аким и Миткей сидели за чашкой чая, беседовали. Рядом в беспокойном сне вздыхала Мотрона, посапывал Ванюшка, на береговой гальке шелестело речное течение.

И ничто не потревожило бы безмятежного покоя, если б в воркующую тишину светлой чукотской ночи не ворвался вопль хмельной компании. Кривоногий исправник Рогожкин семенил впереди англо-датских копачей. Он прижимал к вздутому пузцу недопитую бутылку, на чём свет стоит хулил местных и американских торговцев, что у тех не было впрок спиртного. Раздались одиночные выстрелы, крики, брань, детский плач. Запричитала женщина… На какое-то мгновение всё стихло. Пьяные голоса заорали песни на иноземном языке…

Исправник Рогожкин и два казака приплелись-таки к костру Булавиных.

— Взять этого чукчу! — приказал исправник казакам, ткнув почти порожней бутылкой в Миткея.

Казаки было бросились исполнять, однако глыбистая фигура Акима преградила и раздвинула их.

— Не тронь Миткея! — только и сказал Аким.

— Бунтовать! — истошно завопил Рогожкин.

— Не балуй, ваше благородие, — грозно предупредил Аким.

— Ты што, огрызаца? — заскрипел молодой казак, выступая вперёд Рогожкина. — Я те жавалку пересчитаю!

Заплакал маленький Ванюша. Заголосила Мотрона. В крепкой руке Миткей сжал рукоять охотничьего ножа. Молодой казак рванулся было нанести удар в лицо Акиму, но тот увернулся и приподнёс наглецу такую оплеуху, от которой казак с запрокинутой рожей растянулся под кустами тальника. Второй казак — средних лет коренастый увалень закатился хмельным смехом. Пуча пустые глаза на эту неприглядность, Рогожкин пошёл в наступление.

— Пошто русского бьёшь? — процедил он, тыча бутылкой в Акима. — На, приложись за царя-батюшку!

— На вас люди смотрят, Пётр Аверьянович! — пробовал устыдить исправника Аким. — Колыма не терпит пьяных.

— На-ка, выкуси! — состроил гримасу Рогожкин, вывернув прокуренный кукиш. — Я тут власть!!.

По округе ходила недобрая слава о разгуле уездного исправника. С казачьей братией сидел он в Крестах-Колымских и не пропускал случая поживиться. Жители тундры старались объезжать пиратскую заставу, но не каждому удавалось. Зато у Рогожкина был надёжный покровитель в лице якутского губернатора.

— Бог милостив покуда исправник пьян, — озабоченно сказал Аким Мотроне и Миткею. — Уезжать надо от греха и неправды подальше.

Не ошибся Булавин. Через неделю в илистый берег Лесоковки ткнулись две тяжёлые байдары.

Рогожкин в окружении четырёх дюжих казаков стоял посреди двора опрятной заимки и углядывал, что живут здесь работящие, здоровые люди. На этот раз Аким и Мотрона пригласили полицейского начальника и его свиту в дом. Расселись в светлой горнице за широким столом. Хозяева потчевали гостей по всем правилам колымского гостеприимства. Мотрона поставила на стол вместительную подставку с румяными ломтями ржаного хлеба, солонки с солью, с перцем и толчёным чесноком, доверху наполненные миски с кусками подкопчёной оленины, остуженная отварная осетрина, вяленый омуль, малосольная копчёная ряпушка, отварные оленьи языки, кружки с квасом из морошки с черникой, с колотым сахаром английскую вазу, на край стола самовар…

Ели аппетитно, молча. После анюйской попойки и утомительной дороги мужики проголодались. Обжорство завершали обильным чаепитием.

Аким не боялся исправника. Скорее — остерегался. Потому что Рогожкин мог лицемерно льстить да стелить мягко, жестко было потом.

— Давно к тебе собираюсь, — начал разговор Рогожкин.

Он вынул из бортового кармана сюртука носовую тряпицу, туго протёр распарившееся от чаепития лицо и раскатисто высморкался. Соловело поглядел в угол на образа, лениво перекрестил лоб и вдруг, блеснув остротой влажных зрачков, уставился на Акима.

— Прижился ты здесь, Аким Кузьмич, прижился… Это хорошо. Только поселение твоё незаконно. Ясак государю императору не платишь. Вольно живёшь. А за волю платить надобно. Да ещё как платить!

— Аким Булавин у отечества и государя в долгах не ходил, ваше благородие, — твёрдо сказал Аким. — Мотрона! — позвал он жену.

Взволнованная, она появилась в дверях горницы.

— Принеси заначку, — спокойной просьбой обратился он к ней.

Мотрона обернулась и подала Акиму небольшой мешочек, сшитый из плотной шкуры тюленя. Он развязал затянутый оленьей жилой тугой комель и высыпал на стол бумажные деньги в рублёвых, трех— и пятирублевых, более мелких купюрах. Были кредитные билеты и высокого достоинства.

— Богатство немалое, — положив руку на денежный ворох и пристально глядя в бегающие глаза исправника, сказал Аким. — Двадцать пять тысяч целковых копеечка в копеечку.

— Поддельные?! — забрызгал слюной Рогожкин, схватив несколько светло-жёлтых, синеватой орнаментовкой пятидесятикопеечного достоинства бумажек. — Мусор!..

— Приданое моей жены Мотроны, ваше благородие, — иронически заметил Аким.

Взяв ассигнацию достоинством двадцать пять рублей, прочитал:

— «Государственные кредитные билеты имеют хождение во всей империи наравне с золотою монетою. За подделку кредитных билетов виновные подвергаются лишению всех прав состояния и ссылке в каторжную работу». Деньги эти благородные, ибо на красоте бумажной золотом рисован лик государя императора Александра Третьего. А ты, Пётр Аверьянович, его «мусором» крестишь. Честь царской фамилии Господь Бог ограждает. А ещё. Деньги эти мы в государеву казну передаём. Коль в отказе препятствие чинить станешь, слух по тундре до губернатора докатит. Что же касательно незаконного поселения, на то разрешительная бумага выдана уполномоченным Марковского уезда урядником Коноплёвым на имя жены моей Мотроны Прокопьевны Жирковой, являющейся дочерью ламутского князька Прокопия Жиркова. — Аким положил перед очумевшим исправником документ и, указав в него пальцем, дополнил: — Здесь всё чёрным по белому указано и царской печатью скреплено. Вот так, Пётр Аверьянович, мы с тобой квиты. Хоть ты и «просил много, а бери, что дают».

За воротами Рогожкина заколотила нервная дрожь. Он был не в состоянии осмыслить происшедшего. С ним прежде никто так не поступал. Аким Булавин — простолюдин, а как деликатно выставил его вон.

— Видно, «где закон, там и страх», — сорвалось с его тонко сжатого рта. — Мотрона — княгиня? — он болезненно захихикал. — Куда не ткни — князья да графья… Кого же к закону-то приставлять?

— И без похмелки, ваше благородие, — ляпнул долговязый казак.

— Лапоть! — визгнул на казака Рогожкин. — Птьфу!.. язви в бок.

Он досадно сплюнул и подался к берегу.

Булавины стояли на высоком крыльце и смотрели вдаль. Потемневшая под хмурой облачностью река торопливо уносила казачьи байдары к белопенному горизонту. Река вздулась, заходила капризной зыбью. Воздух наполнился влагой. Повеяло ягельной тундрой, смолянистой тайгой, оттаявшей мерзлотой, дождём. Весенняя гроза налетает на Приколымье неожиданно, неистово. Стремительный, грохочущий поток уносит за горы всё, что мешает обновлению природы, ниспосылая небесную благодать на омытую землю. Дышалось полной грудью и верилось, что чистое, как родниковая вода, семейное счастье Акима, Мотроны и Ванюшки не омрачится.

Присмирели и улеглись во мшистые берега большие реки. Зазеленела разнотравьем тундра. Щедро светило солнце. Затосковало сердце Акима. Загадочная Шаманка и распадок Хмурый не давали покоя. Дали манили, звали…Чувствуя душевное состояние мужа, Мотрона по простоте своей разрешила всё сразу.

И вот однажды вечером Аким оттолкнул нагруженную плоскодонку от родного причала и поднял трепещущий на ветру полотняный парус.

Дули попутные ветры. Бодрила свежесть. Не было комара. Короткие остановки Аким делал лишь для чаепития да подкормки оленей, которых он взял с собой. Низкорослая порода чукотских оленей-каргинов не только вынослива в бечеве, но и неприхотлива в кормах, мало места занимает в лодке. При необходимости каргинов можно употребить в пищу. Их мясо вкусное. Олени почти ручные, спокойные, послушные труженики.

Ветер надувал парус. Лодка ходко поднималась вверх по водной ряби. Аким открывал для себя красоту Анюя…

…То широкая, сливаясь с тундровым простором, то стиснутая кустарниковой зеленью малых и больших островов, река была чиста прозрачными глубинами, красочными отмелями. Стаи осторожных уток, гусей, куликов, чирков и бакланов шумно взмывали над водой и рассыпались по прибрежным тальникам, осокам. Паровались грузные плаксивые гагары. Восхищение вызывали лебеди. Супружеские пары были хороши в гордом смущении. Аким наблюдал за ними, а лебеди не скрывали от человека первую любовь. Росными зорями на лесистых островах трубили сохатые, созывая важенок на брачный гон. На вечерний водопой к реке спускались с сопочных пастбищ стада диких оленей. Отмели кипели косяками хариуса, гольца, форели…

На тысячу вёрст ни одного кочевья, ни поселений. Никого. Подходя к устью речки Встречной, где она вливается в Малый Анюй по ровному зелёному рву, потянуло головокружительным запахом костра. А вскоре одинокая яранга на пустынном берегу встретила Акима остывшим костром. Верный слову, Миткей, видимо, ждал его, как сговорились ещё на анюйском торжище. Что-то непредвиденное сняло Миткея, потому что он не мог уйти, не оставив каких-либо примет. Два дня Аким набирался духа для пешего перехода. Не жалел он валежника для дымного костра — звал друга. Навьючив каргинов, Аким решил дойти до Верхних Столбов ущелья Сонного, чтобы круто повернуть к синим воротам распадка Хмурого.

Похолодало. Плотные туманы окутали дремучие горы. Олени пошли тяжело. Стали чаще останавливаться. Приткнётся Аким между каргинами, пригреется, а заснуть не может. Интуиция подсказывала, что здесь — в подходящих для разбоя местах — идёт по пятам зоркий глаз. Днём приходилось озираться, на ночь забирался повыше. Пошли ливневые дожди. Вспучились быстрые речки и ручьи. Загудели, заходили таёжные склоны. Аким укрылся в пещерной пасти, заросшей вихрастым тальником да хвойным стланником. Затаился.

Бушевала непогода, а в укрытии было сухо, тепло. От бездействия Аким мучился — навалилась невыносимая тоска. Он стоял как бы на перепутье: идти дальше, или убираться восвояси. Однако желание прикоснуться к тайнам голубой Шаманки, взглянуть на чудеса распадка Хмурого, оттеснило сомнение, придало значимость его дела: Чукотке нужен надёжный, строгий хозяин, который мог бы постоять за неё.

А когда мощный солнечный луч разорвал неряшливые тучи и распадок засиял разноцветием радуг, Аким вышел из укрытия.

…Их было двое. Рослые, бородатые, одеты в лёгкие, на гагачьем пуху, непромокаемые комбинезоны, на ногах тёплые ботинки. У того, что постарше в руках зажата на изготовке длинноствольная кремнёвка: ружьё большой убойной силы и точностью попадания в цель.

Недобрая слава слыла по Двуречью о Дурмилиных. Люди скрытные. Имели батраков из местных эвенов. Держали факторию на реке Омолон. Кто они и откуда, какой веры и роду, никто ничего не знал. Холодно стало на душе у Акима. Да так, что ознобными мурашками до корней волос покрылся. Но не в Акимовой натуре было искать другого случая для встречи. До хруста в руке он зажал берданку и, передвинув затвором, вышел навстречу.

Дурмилин-старший вскинул гранёный ствол кремнёвки, однако произвести выстрела по Акиму не успел. Откуда-то сверху сорвался раскатистый сухой треск и мощным хлыстом ударил по нему. Дурмилин встрепенулся, как разбуженный ударом кнута конь, лицо его перекосила гримаса ужаса. Он выпустил кремнёвку из рук и опустился на колени. Он хотел было повернуться в сторону, откуда примчался последний для него отзвук ружейного выстрела, но как-то жалко скорчился, завалился на бок и затих. Дурмилин-младший в диком прыжке схватил отцовскую винтовку. И в тот же миг визгливый звук встряхнул его, отбросил в сторону, точно он нарвался на мощный удар в челюсть. Защищаясь, его руки резко вскинулись, непроизвольно он сделал несколько шатких шагов вперёд, споткнулся и упал. Тело его забилось в судорогах, а потом вытянулось и замерло.

Аким остолбенел.

— А-ки-ма! — Раздался по распадку голос.

Аким не верил глазам своим. На камнях стоял Миткей. Бронзовый от ветров и солнца, в изодранной одежде, с винчестером на плече, он виновато улыбался.

— Митька! — сокрушённо крикнул Аким. — Экий грех!..

Миткей бросился к Акиму и, припав к его груди лицом, зарыдал…

— Они убили Сэйру! — с отчаянием вырвалось у него. — Дочь мою…

— Убили? — надломленным стоном выдохнул Аким.

Ему сжало спазмой глотку. Это было сверх всяких сил. Аким впервые видел плачущего чукчу. А Миткей размазывал слёзы и говорил, говорил быстро, невнятно. Аким понял его.

После смерти матери Сэйра привязалась к отцу и была единственной ему помощницей на промысле. На этот раз они поджидали Акима. Он задерживался. Миткей на день ушёл в Еломенский отрог промышлять дикого оленя. Сэйра осталась в яранге. Объявились Дурмилины. Девочка приняла их, накормила, напоила чаем, предоставила ярангу для отдыха.

Вернувшись, Миткей не нашёл дочь у потухшего костра. Её истерзанное тело он обнаружил среди камней под береговым обрывом. Жизнь в ней еле тёплилась. Она умерла у него на руках, назвав мучителей.

Тенью бродил Миткей по округе, ища встречи с убийцами. Два выстрела были возмездием и спасением Акима.

Всё дальше и дальше от страшного места уводил Миткей своега друга Акима. Они шли в суровом молчании как отчуждённые после неприятной утомительной работы. В упрямом движении, в спокойных тонах природы, её живительности очищались душой и телом. На исходе дня они остановились. Развели костёр. Сварили чай. Обжигая глотки крутоваром, молчали… После короткой светлой ночи, когда туманный штрих лёгким мазком прикоснулся к густому спокойствию округи, а солнышко приподнялось над вершинами стройных лиственниц, они обнялись, расставаясь, как братья, которым не суждено было уже встретиться. Теперь путь Акима лежал строго на север. За полночь он дотащился до Стадухинских Столбов. Отпустил каргинов на выпас, запалил костёр и устало свалился на мягкий ягель.

Под утро Аким очнулся. Поднялся. Рядом спокойно паслись каргины. Оглядевшись, он прошёл по жиденькому ручейку и среди княженики и густой травы разглядел костровые головешки. Обгорелые поленья были одного размера. И тут же под сопочной террасой он увидел бугорки шурфовых выбросов. Шурфов было много. Мелкие, глубокие, они располагались в линии по ручью, поднимались вверх по течению. Обследовав несколько ям, Аким отмыл первые пробы. Золото имелось. Там, где попадалась сухая бортовая осыпь, выявлялись крупинки величиной с булавочную головку. Аким увлёкся. Лоток играл в его ловких руках. Уже поздним вечером, измотавшийся до головокружения, он спустился в очередной шурф и опешил. На иневом дне ямы лежал нехитрый инструмент копача, а рядом высвечивалась обильная кустовая россыпь.

Аким собрал золото в холщовую сумку, взвалил дорогую ношу на горбешник, поднялся на заваленную мелкими камнями сопочную террасу, отыскал углубление в скальной складке, расчистил место от базальтового щебня, разместил в нём золото, прикрыл мелкими ветками лапника, а поверх завалил камнями, валунами…

До конца лета бродил по ручьям и отрогам Аким Булавин. Ковырялся в земле, отмывал пробы, делал приметные засечки — всё виденное зарисовывал на бумаге. Торопился разведать, распознать, что хранит земля в своих заначках. Скупая Шаманка не открылась ему. Но он не отчаивался. Надеялся… Долгим и трудным было возвращение домой. Аким пришёл на Лесоковку по чистой заре. Радовались все вместе: и Ванюшка, и Мотрона, и Аким…

Зима 1917 года ничем не отличалась по суровости от прошедших зим. На далёких от Чукотки границах России шла отчаянная война. С детства приученный к послушанию, к вере Богу и преданности царю-батюшке, понимая, что отечество в опасности, Аким подал прошение добровольцем послать его на фронт. Однако предложение осталось без внимания местной власти, если не считать посещение булавинской заимки урядником Коноплёвым, который проездом из Нижнеколымска удостоил Акима.

За чашкой чая урядник разглагольствовал:

— Дурак ты, Аким! Живётся тебе сытно. Сын растёт. Война же — предприятие гадкое. Прибьют тебя там, а прок какой? Тьфу! — Коноплёв цыркнул сквозь зубы, и у него непроизвольно задёргалась щека. — Деньгу надо делать! Понял? Нынче я тут власть! А завтра? Скажу тебе, как на духу. В Якутске власть делят. Ей-богу! — Он несколько раз перекрестился. — Во имя отца и святого духа, как есть — не вру. А Чукотка: вон она какая — всего навалом. Исправник наш — Рогожкин Пётр Аверьянович в тебе не сомневается. Говорит, что ты знающий человек в старательском деле. Жилки золочёные на Шаманке и распадке Хмуром тебе ведомы. Главное сейчас — золото, деньги! С ней — с деньгой-то, — везде примут. Отсюда до Америки рукой подать. А там, Аким Кузьмич, житуха!..

— Неужто с царём-батюшкой конфуз вышел? — осторожно поинтересовался Аким.

— Щекотливый ты мужик, Аким Кузьмич, — жиденько захихикал Коноплёв. — Для чукчей всё равно, что царская власть, что кадетская… Мы сами по себе!

— Вот это факт, — удивился Аким.

— Не вздумай нас дурачить! — неожиданно посуровел урядник.

— Ничего, разберёмся, что к чему, — ответил Аким. — А ко мне с чем пожаловал, Коноплёв?

— Золото нужно, Булавин, деньги… Дашь?

— Тебе, Коноплёв, если бы и были, не дал! — сухо отрезал Аким.

Следом за докатившимся залпом легендарной «Авроры» в тундру ворвалась голодная весна, засушливое лето. Нещадная жара и знойные ветры иссушили ягельные пастбища Приколымья, Центральной Чукотки. Кочевники увели стада оленей в дальние тундры к берегам Ледовитого океана. Там дышалось легче. Опасаясь возникновения эпидемий, Булавины оставили заимку на Лесоковке и перебрались в Осетровое.

Мелели реки, задыхалась в озёрах рыба. Гибли птицы. Метались зачумлённые животные, звери… Лесные пожары душили всё живое… И вот наконец, спала жара, ветры с океана остудили обожжённое лицо тундры, высветился близкими звёздами ночной небосвод — и за всей этой природной чередой прикатила и закружила белыми хлопьями истинная хозяйка Севера. А Булавины в тёплом родовом доме стали мечтать о хорошей мирной жизни… И не их вина, что мечтам этим долго не суждено будет сбыться…

Собачьи упряжки индигирских ламутов остановились у дома старейшины осетровского поселения на первом январском закате. Каюры спешились, закрепили нарты оштолами и ввалились в просторный передник.

Семья была в сборе. Старший брат Мотроны, маленький суховатый мужичок с приветливым зорким взглядом тёмных поблескивающих глаз, разливал из парящего над огнём чана по вместительным мискам из белого дерева шурпу из свежего оленьего мяса и передавал на круг. Прибывшим освободили место рядом с хозяином дома в знак приличия.

Обильная трапеза уплотнила желудки гостей. Сытость они выразили громкой утробной отрыжкой. Началось чаепитие с курением и разговорами.

— Наш небольшой народ многие лета жил своими заботами, — начал рассказ старый ламут, когда понял, что домочадцы приготовились к слушанию. — У нас никогда не было врагов. А если когда-то в далёкие времена существовала юкагиро-чукотская вражда, то наши предки оказали благотворное влияние на враждующие стороны, и в тундру пришёл большой мир.

Он раскурил трубку, смахнул со лба капельки пота, удобнее уселся на шкурах, точно оседлал нарты для дальней поездки и, выпустив серое облачко табачного дымка, продолжал, будто напевая вечернюю молитву — понятную и чистую, как правда:

— Жизнь не Утренняя звезда на чистом небосводе, а люди не одинаковы, так же как не одинаковы на руке пальцы. Много среди людей возникает разногласий и обид. Но в той же мере радости были и остаются общими, как кусок мяса, глоток воды, щепоть табака. Сегодня, однако, в наш общий дом пришли «плохие люди». В тундре их называют «беженцы». Нехорошее это слово. «Беженцы», как стая прожорливых крыс, уходящая от преследования, уничтожает всё на своём пути. Они грабят и убивают наших людей. Спаивают водкой и терзают сестёр наших, и даже детей. Угоняют оленей, сжигают яранги, тордохи… Там, где они прошли, осталась выжженная и опоганенная земля.

Старый ламут умолк, тяжело перевёл дыхание от охватившего волнения, глубоко затянулся табачным дымком и мучительно выдохнул:

— Чукчу убили Миткея…

Аким вздрогнул… Он придвинулся к рассказчику и впился в него взглядом, полным мольбы и сострадания, точно желая услышать из его уст такое, что опровергло бы уже: свершившееся. Ему спазмой сдавило горло. Глаза повлажнели. Его могучие руки сжались в кулаки.

— Кто они?

— Бандиты, — сказал старый ламут. — Пепеляевцы.

В доме воцарилась тишина. Напряжённая. Тяжёлая…

— Беженцы двигали на Колыму, — продолжал рассказ старый ламут. — От Якутска путь зимний. Многие погибали от холода и болезней. Наши люди встретили их в долине Тланила. Пепеляевцы были слабые. К началу лета осталось их двадцать человек. Сначала решили отправить всех на Абый. Однако побоялись, что многие не выдержат долгой дороги. Переправили их на Кочую и оставили на заимке многодетного чукчи Миткея. Он охотник, рыбак, еда у него есть, да и знахарь он почтенный. Миткей быстро поднял служивых людей на ноги. Старший среди них — офицер сказал Миткею, что все они идут на побережье. Там их поджидает генерал Семёнов с отрядом. С побережья они подадутся на Русскую Америку. На дальнейший путь им нужны деньги. В горах богатые залежи золота. Они хотели бы добыть этот металл. Если Миткей знает, где можно отмыть золото без больших затрат, пусть наведёт. Тем самым покажет истинную преданность российскому воинству. Миткей отказался. Однако в его отсутствие офицер обнаружил в Миткеевой яранге золото. Угрожая расправой, офицер заставил чукчу указать место, где добыт самородок.

Через неделю охотник увёл отрядников в отроги хребта Тимит-Тенгр. Там в чёрных скалах с давних времен поселились злые духи, а в белых ручьях погибель каждому, кто со злом пришёл. Миткей указал место. Стали рыть контрольные шурфы. Три дня ковырялись. В пробах золота не было. Понял офицер и его приближённые, что чукча обманул их. В ярости сбросили они Миткея в свежий шурф и завалили камнями заживо.

Печальная весть придавила мужиков. С тревожными думами о завтрашнем дне сидели они у жаркого очага до глубокой ночи. К тому же, старый ламут привёз приказ исправника прибыть Акиму Булавину на Лесоковку, где в его доме расквартировался полевой белогвардейский штаб ротмистра Альтмана…

…Аким стоял на занастившемся сугробе посреди двора, загаженного собачьими экскрементами. Жгучая обида душила его, он во всём видел беспорядок и разорение. Наконец, он поднялся на крыльцо и распахнул тяжёлую дверь. Некогда опрятная светёлка ударила в лицо прокуренностью, кислятиной, острой затхлостью казарменного пристанища. На шкуре бурого медведя, брошенной на широченную лавку-орон, привалившись на локоть, сидел офицер. Гладко причёсанные на пробор рыжие волосы, впалые щеки и тонкий вытянутый нос в бледных веснушках, высокий лоб, утомлённые зеленоватые глаза проявляли резкость его характера. Его тонкие губы сжимали мундштук погасшей папироски.

— Аким Булавин? Православный? — с нагловатой чопорностью он состроил гримаску и встал, как сухой жердь. — Как же ты, русский, живёшь с инородкой?

— По-человечески! — отрезал Аким.

— Экий ты… — погасил он ухмылку. — Среди кого живёшь, спрашиваю? — повысил он тон.

— Среди людей, ваше благородие.

— Среди чукчей?

— Очень славный народ… Поучительный.

— Нам знакома их мудрость, — с сарказмом бросил офицер. — Ладно… Сей день мне нужен ты. Понял?

— Нет, господин капитан, я вольный человек, и на службу к вам не нанимаюсь.

— Кончилась твоя воля, мужик! — злобно-насмешливо ухмыльнулся ротмистр. — От сей минуты ты призван на действительную службу в экспедиционный отряд армии генерала Калмыкова на основании мобилизационного предписания «О всеобщей воинской повинности в военное время» за номером ноль два от тринадцатого марта тысяча девятьсот девятнадцатого года. Приказ подписан верховным правителем России адмиралом Александром Васильевичем Колчаком. За уклонение от службы, а равно за дезертирство и смуту: расстрел! — отчеканил ротмистр и изучающе уставился на Акима. — И не вздумай выбрасывать лозунги «за царя и отечество!». Нет у нас ни царя, ни отечества…

— Оно-то как посмотреть… — спокойно ответил Аким.

— Молчать! — взвизгнул офицер.

— Колокольный звон не молитва, а крик не разговор, — сказал, как отрезал, Аким. — Приказы ваши утратились, господин капитан.

— Что ты заладил: «господин, господин». Альтман Иосиф Михайлович! Запомнил? То-то же… — и он постучал тонким пальцем о край стола.

— А заладил я, господин Альтман, — Аким перекрестился, — Александр Васильевич, царствие ему небесное. Если же вам что-либо потребно, то говорите прямо, а так — разговора не получится.

Открытый разительный взгляд Акима подействовал на ротмистра отрезвляюще. Он изменился в лице. Помолчал. Достал портсигар, щёлкнул защёлкой, размял табак папиросы и, обнюхивая набивку, некоторое время водил под носом. Прикурил от свечи, кивнул Акиму, указав на лавку у стола.

— Сказывают, ты старался? — как бы отвлечённо спросил он.

— К старательству прикасался, — осторожно ответил Аким.

— Золото — благородный металл, — усмехнулся Альтман и неожиданно спросил: — Карту читаешь?

— Не доводилось, — уронил Аким.

Ротмистр вынул из полевой сумки ровно свёрнутую полевую карту, разложил её на столе, разгладил ладонями. Карта была выполнена с чёткой обозначенностью особенностей рельефа. Акиму прежде приходилось видеть рисованые карты у геологов, у старателей… У исправника Рогожкина была карта бассейнов рек Малого и Большого Анюя. Но все они пестрели неточностями. Эта — заинтересовала. От ротмистра не ускользнул пытливый взор, брошенный Акимом на карту. Миг самодовольства вспыхнул в альтматовском прищуре.

— Здесь бывал? — Ткнул он пальцем в карту.

— Приходилось, — ответил не сразу Аким, определив исток Шаманки.

— А тут? — Палец задержался на стадухинских столбах.

— Бывал.

— Распадок… — палец заскользил по зелёному полю карты и остановился на тёмном кресте с пометкой из иностранных слов. — Хмурый… Узнаёшь?

Аким озадаченно смотрел на пёструю красивость карты и дивился: «Этот офицер знает места, в которых не бывал? Так не бывает, — соображал Аким. — Значит, кто-то был знающий?.. Но — кто?»

— Мы учтём твою благоразумность, — подчеркнул ротмистр, заметив, что Аким в замешательстве.

— Сомневаюсь я в рисовании этом.

Суровым взглядом Аким смерил Альтмана. Ротмистр вспыхнул внутренней яростью и приказной сухостью позвал:

— Ермила!..

Акима охватил холодный озноб. В дверном проёме соседней комнаты стоял Ермила Оглоблин. Перекошенный в саркастической ухмылке рот струил холодную мертвенность золотых зубов. Из тёмных провалов глазниц в Акима впились два влажных лезвия. Ермила прошёл к столу и с грохотом опустил на стол тяжёлый самородок.

— А на это, что скажешь? — зашуршал Оглоблин пересохшим от волнения голосом.

Без всякого сомнения, перед Акимом лежал на столе самородок Миткея. Душа его вспыхнула гневом. Но он сдержался. Теперь Аким знал, что надо делать. Внезапность полковника и этого наглого вора ошеломила его, и в то же время преподнесённый факт раскрыл всю их человеконенавистническую суть.

— Вся беда ваша в этом камне «Жёлтого Дракона», — с брезгливой жалостью бросил Аким и вышел на крыльцо, легонько притворив за собой дверь.

Ермила Оглоблин было бросился вслед за Акимом, но Альтман сдержал его. Ротмистр, видимо, понял неизбежность своего положения и приказал, чтобы Акима пока не трогали.

После полуночи на заимку прибыл отряд атамана Антипова, а вместе с ним — верные дружки Оглоблина по сомнительным делам. Аким узнал их…

Полыхали юкагирские костры. Скулили голодные ездовики. Отрядники бранились на чём свет стоит. Сгущалась туманная стужа. Вместе с индигирскими ламутами Аким сидел у скупого очага в яранге, поставленной за частоколом. После недолгого разговора они пришли к одному — уходить… Неожиданно прибыли исправник Рогожкин и урядник Коноплёв. Упряжку оставили в стороне от избы. Пробыли в компании атаманов недолго. За воротами заимки Аким остановил полицейских.

— Чего тебе? — с раздражением буркнул Рогожкин, ворочая скульными желваками не глядя на Акима.

— С каких это пор, Пётр Аверьянович, жандармы с ворами из одной миски похлёбку черпают? — упрямо спросил Аким.

— С нонешних! — рявкнул Рогожкин.

— Стало быть: ни закона, ни власти?

— Действо нынче и сила верховодят, Булавин! Понял? Тебе мой урядник дело предлагал, а ты кобенился. Пеняй на себя. Ротмистр — не исправник Рогожкин… Ничем не брезгует. А что касательно меня-то я сам по себе и перед Господом Богом не повинен!

— Придёт время, люди разберутся в чём чья вина, — сурово сказал Аким жалко съёжившемуся под его взглядом Рогожкину.

У распахнутых ворот остановился. Полицейские ещё топтались вокруг нарт, потом плюхнулись на них и собаки недружно взяли с места. Однако не успели раскатить нарты на ход, встали. С нарт спешился Коноплёв и засеменил назад — к Акиму. Булавин шагнул ему навстречу.

— Пути не будет! Что воротился? — с мягкой иронией крикнул Аким.

— Пути, как и мозги, так замотались, что скоро не раскрутишь! — отозвался Коноплёв.

Он остановился напротив Акима, перевел дух.

— Не держи на нас зла, Аким. Не наша в том вина, что мацурики Россею-матушку по швам распускают.

— За этим тебя послал Рогожкин?

— Хотя Аверьяныч — мужик гнутый, однако ж наш — россейский. Ему, что колымская землица, что рязанская али вятская — едина. Нам тут жить. Вот и хотел Пётр Аверьянович от тебя беду отвести. Не вышло. Ротмистр выкуп потребовал. Отдай ему свои заначки, Аким. Мы знаем, что золото ты в карманах не носишь.

— А ты знаешь, Коноплёв, ротмистр-то порядочнее вас. Он мне сначала все мои «заначки» показал на хорошей карте, а потом пообещал расстрелять. Возьмёте у Альтмана карту — будете шибко богатыми.

— Истинный господь? — выпучился Коноплёв, точно не веря ушам своим. — И где же она — эта карта у него засунута?

— Это у ротмистра спросите, — раздражаясь, посоветовал Аким. — Кстати, попросите его, чтоб самородок в несколько фунтов показал. Любопытный «камушек»…

— Ну и шельмец ты, Аким, — ухмыльнулся Коноплёв, — Аверьянычу сейчас скажу: ой как зальётся радостью!

— Ему грех на душу взять, что в бане плюнуть, — мрачно сказал Аким, презрительно смерив Коноплёва, и тяжело двинулся к яранге.

Звёздное небо лунной россыпью разлилось над снежной пустыней. Под тяжестью ледяного панциря потрескивала река, ухая у берегов оседающими провалами. Неожиданно всё замирало, погружаясь в остеклянелую тайну ночи.

Из смрадной яранги Аким вышел наружу. Он стоял в теневой вычерченной полнолунием полосе и не ощущал холода. Его обуревали мысли о сыне, Мотроне… о ворвавшейся в их жизнь неразберихе, переполошившей непонятным многим тундровикам словом «революция». Он пытался осмыслить происходящее. Однако не находил выхода. Красноармейцы, белогвардейцы — одни против других… Зачем и кому нужно это, если страдают люди? То раздражение, вспыхнувшее в минуту встречи с Альтманом, отступило. Акиму казалось теперь, что ротмистр, случайная жертва чудовищной авантюры. Его чопорность, гонор — воображение величия. Такой человек не мог казнить Миткея. Это дело было рук Оглоблина. Подтверждение тому — карта и самородок. Если только этой ночью Рогожкин и Коноплёв не выкрадут ротмистра с картой, то Ермила с ним разделается потом… Аким было собрался предупредить Альтмана, но изба ещё гудела разноголосьем… Хлопнула скрипучая дверь в сенях. Аким не определил, кто спустился с крыльца.

— Кеша! — донёсся голос.

— Ганя? — отозвался из яранги Иннокентий.

Аким затаился у входа в чоттагин — холодную часть яранги.

— Атаман Антипов по Еломенке шастал, — докладывал Ганя ламуту Иннокентию. — У Кости Лаптандера оленей забрали, рыбу, а самого притащили в местечко Озерное. Собрали людей. Антипов объявил Костю активистом и приказал своим людям бить палками. Тундровики боятся этого атамана. На Хариусной протоке отрядники осквернили жену и дочь Степана Слепцова. В гневе Степан из карабина застрелил насильников Федьку Ложко и Тихона Яркина. Антиповщы всю семью Степана сожгли вместе с домом.

— Где сейчас Степан? — спросил Иннокентий.

— Ушёл на Индигирку, — ответил Ганя.

— Зачем исправник с урядником приходили?

— Пакет Иосифу Михайловичу привезли от его брата Георгия Альтмана.

— Кто такой Георгий?

— Полковник.

— А как Иосиф?

— Больше молчит, мёрзнет, а по ночам не спит — плачет. Ермилу Оглоблина боится.

— О чём разговор был с Рогожкиным?

— Рогожкин и Коноплёв заявили Альтману, что отказываются служить самозваному правителю. Антипов подскочил к Рогожкину и дулом нагана ему в рожу. А Рогожкин тихо так ему прошипел, что, мол, перед дураком шапки не ломают. Обиделся атаман. Он в Америку собирается.

— Значит, за океан торопится? — как бы уточнил Иннокентий и рассудил: — За всех замученных, поруганных от него поведём счёт…

— Ты сказал, что уходим! — испуганно прошептал Ганя.

— Мы на своей, земле, Ганя, и нам некуда уходить, — твёрдо решил Иннокентий. — Как только все уснут, разрежешь пороховые мешки — они под лавкой в передней. Бутыль с огненной водой поставишь в сенцах — у входной двери. Прихвати пару винчестеров.

— Никак палить будем? — насторожился Ганя.

— Посмотрим, — ответил Иннокентий.

— А что Аким скажет?

— Опоганенная изба не для благородных людей. Злой Дух Келе раскрыл огненную пасть и роняет от нетерпения и жадности огненные слюни на землю. Взгляни на небо! — Иннокентий распахнул шкуру, прикрывающую чоттагин, и поднял руки к небу, полыхающему северным сиянием. — Юкагиры зажгли костры, чтобы Духи воочию увидели, что мы приносим им на жертвенный стол…

Аким вернулся в ярангу. Его колотил нервный озноб. Он подбросил в очаг сухого тальника. Ветки с лёгким треском вспыхнули, бросили жаром. Он подбросил ещё. Положил поверх рубленые сухие чурбачки, подвинул на середину чан с остывшей заваркой чая. Стало теплее, уютнее… Старый Иннокентий завозился на своём месте, как потревоженный в гнезде над пропастью орёл, рука, точно могучее крыло, приподнялась и потянулась к огню. Он легонько ваял ярко пламенеющую веточку и поднёс к трубке. Прикурил. Глубоким вздохом раскурил табак, сладко затянулся. Прокашлялся.

— Ты принимаешь наше решение? — спросил он Акима. — У нас нет выбора действий. Вместе с «юкагирскими кострами» должен погаснуть наш.

— Ваш суд справедлив, — не сразу ответил Аким, — однако согласиться не могу. Хотя, мы уже опоздали… Слышите?

В яранге воцарилась тревожная тишина. Снаружи послышалось мягкое поскрипывание полозьев нарт. Затявкали собаки. И опять всё стихло. Вместе с Ганей Аким вышел. Ганя юркнул в избу, а следом за ним подошли к крыльцу двое. Аким узнал их. Коноплёв впереди, за ним Рогожкин обошли вокруг дома, проверили запоры на ставнях. Убедившись, что изба погрузилась в глубокий сон, вошли.

Ни Аким, ни старый Иннокентий, ни сопровождающие его двое ламутов, притаившиеся у яранги за частоколом, не заметили, как среди них появился с двумя карабинами в руках Ганя. Он передал ламутам оружие, запустил руку под кухлянку и вытащил икону. Сунул её в руки Акима.

— Чуть было не напоролся, — перевёл дух Ганя. — Притащились. Чего Рогожкину надо?

— Погоди, увидим, — остановил его Аким. — Ты упряжки подготовил?

— В надёжном месте.

Из дома вышел Рогожкин. За ним — Альтман, завёрнутый в просторную малицу. Последним спустился с крыльца Коноплёв с карабином на изготовке.

— Куда они повели его? — взволнованно зашептал Ганя на ухо Акиму. — Расстреливать?!

— Не думаю, — спокойно отозвался Аким.

— Тогда зачем?!

— Он им нужен: Альтман — человек грамотный. Усёк?

— Ага… — только и произнёс Ганя.

Все трое мягко проскрипели по двору. Заскулили собаки рогожкинской упряжки. Послышались негромкие голоса — ругань. От ворот Коноплёв вернулся к дому. Обошёл вокруг. Ничего не заподозрив, обратил внимание на плотно закрытые ставни. Завозился в сенях, вынес куль и от порога потащил его волоком через двор, оставляя на снегу тёмную дорожку. От ворот опять вернулся к дому. Куль с остатком содержимого бросил в сени… Подпёр входную дверь колом. Подошёл к частоколу. Притаившихся за ярангой не заметил. Опростался. Скверно выругался и, задержавшись у ворот, высек искру…

Тяжёлый звук трясонул избу. Из разломов вырвались ревущие огненные клочья.

Недолго полыхало зарево над заснеженной округой. Сильный луч утренней звезды пригасил «юкагирские костры», потускнела луна в ореоле ветров. Пожарище отрыгнулось всплеском искр, будто подавившийся раскалённой головешкой огненный Дракон, который дохнул смолянистой гарью и, багровея, приутих.

Аким перекрестил лоб, ладонью насухо утёр обидную слезу, отвёл горький взгляд от пепелища и подался с кочевыми эвенами на побережье Ледовитого океана с иконой за пазухой и ружьём за плечами…

Суровое время надолго разлучило его с семьёй. Под Гижигой в схватке с бандой есаулов Розанова и Семёнова тяжёлое пулевое ранение свалило Акима Булавина.

Только зимой 1922 года береговые чукчи переправили его из Гижиги в поселение Аянка на Пенжине, а уже оттуда по первому снегу на собачьих упряжках перебросили на высокий берег Анадыря в местечко Ламутское, к слывшему на всю округу шаману-знахарю.

И закружили над Акимом исступлённые камлания-молитвы обезумевшего от зовного грохота бубна шамана. Но исцеление не приходило. Случалось, Аким просил шамана, чтобы тот исполнил его последее желание: устал человек. Но шаман наотрез отказался затягивать на шее Акима петлю, так как таинственный обряд мог совершить лишь близкий по родству человек, как это бытовало у береговых чукчей.

Подвергаясь мучительным пыткам исцеления, отчаявшись, Аким смирился с участью и безропотно ждал своего последнего часа.

От заезжих каюров Мотрона прослышала, что будто бы недалече от горы Миччеере в жилище шамана Кере от страшной неходячей болезни мается худой танги — русский. Лежит, смотрит рыбьими глазами на жирник-светильник и прижимает к телу рисованную золотом и серебром святую дощечку. Старый шаман боится его смерти. Потому как потом старику придётся сменить своё имя, чтобы не разгневить злого и всевидящего Духа Келе. Мотрона ухватилась за весточку, пустилась в дорогу. Думы об Акиме и зов сердца привели её в Халларчинскую тундру. Кочующие со стадами оленеводы указали путь к месту, где ютился тощий святой танги. На закате следующего дня она отыскала запорошенную недавней позёмкой одинокую ярангу на краю пустынного аласа. Мотрона не помнила как переступила порог яранги, в жилой части которой смрадно коптил тюленьим жиром тусклый светильник. Ужас охватил её до корней волос. На шкурах серым скелетом лежал Аким. Водянистый взгляд угасающим угольком выдавал в нём признаки жизни. Трепещущая, она склонилась над ним, приподняла податливое тело, прижалась к его влажным холодным щекам раскалённым лицом, подхватила, как младенца, на руки, вынесла из яранги, удобно уложила на просторные нарты, завернула, как спеленала, в мягкую широкую ровдугу, села рядом и залилась молчаливыми слезами. Ездовики, почуяв обратный путь, подхватили…

В тундре давно не стреляли.

Аким приглядывался к новому строю. Радовался и тревожился за сына Ивана. Вырос парень душевный, в работе хваткий, к грамоте расположенный. Чаще на берегу стал задерживаться, на горизонт подолго всматриваться: оперился парень, вот-вот выпорхнет из родительского гнезда.

С ранней осени Мотрона и Иван стали готовить Акима в дальнюю дорогу. От знающих людей разузнали они, что в далёком Хабаровске имеются учёные лекари, что исцеляют всяческие болезни и уродства. Вот и появилась зацепка — Акима поднять, поставить на ноги — избавить его от мучительного паралича. Лелея несмелую надежду на чудеса, как только гуси-лебеди потянулись на юг, тронулись в дорогу и Булавины. По несущемуся к океану речному полноводью за два дня на байдаре добрались до устья Колымы, а от Михалкинского причала на пароходе гидрографической экспедиции до Владивостока. Тёплым солнечным днём увядающей осени встретил их Хабаровск. Как участник партизанского движения в ликвидации колчаковщины, Аким обратился в транспортный отдел ОГПУ особой Дальневосточной армии. Ему помогли: отвели временное жильё в доме военного ведомства, нашли место в госпитале, Мотроне предоставили работу медицинской нянечкой, а Ивана без экзаменов зачислили в подготовительную группу школы младших командиров Красной Армии.

Болезнь долго не отступала, но после повторной операции Акиму полегчало, а к весне он совсем оправился. В день выписки из госпиталя, сменив больничную одежонку на новый удобный костюм, в приподнятом настроении, Аким Кузьмич сидел на жёстком кожаном топчане в ординаторской, придерживая на коленях завёрнутую в чистую тряпицу икону, с которой последние годы не расставался. Теперь её надо было передать лечащему доктору в знак благодарности. И хотя Аким из-за неловкости возражал, Мотрона настояла.

— Будем прощаться, — сказал доктор, прикрывая за собой дверь в ординаторскую и проходя к столу. — Значит, домой — на Чукотку?

Аким кивнул головой, приподнялся с топчана в поклоне и в неловком замешательстве положил на край стола свёрток. Отстранив стопку папок, доктор развернул икону и ахнул:

— Боже! — засветился он душевной чистотой. — «Владимирская Богоматерь»?!

Его взгляд задержался на филиграни массивного серебряного оклада.

— Это реликвия!..

Доктор бережно завернул икону и сунул её в руки сконфуженного Акима, глядя в его раскрасневшее от волнения лицо добродушным взглядом:

— Сохрани вас Господь. Вы честный человек, Аким Кузьмич, я желаю вам только добра. В послеоперационном бреду вы раскрывали всю притягательность занятия золотоискателя, любовь к людям и природе Чукотки. Сейчас надо быть осмотрительнее.

Он выдвинул ящик письменного стола, достал из-под папок большой почтовый конверт и положил перед Акимом.

— В палату рядом с вашей был помещён больной под охраной гепеушников. Это, — доктор указал на конверт, — он передал вам.

Всё это время стоявший, Аким опустился на кушетку, несмело развернул содержимое конверта и нахмурился. Карта ротмистра Альтмана была целёхонька…

— Откровенно, меня удивило: какая может быть связь? Дворянин иудейского происхождения, офицер колчаковской армии, брат царского полковника Георгия Альтмана — главного жандарма Сибири и — вы?.. Иосиф Михайлович помог разобраться. Он полагался на вашу порядочность. Арестовали Альтмана по доносу бывшего полицейского Рогожкина, раскаявшегося перед местной властью.

— Сволочуга, — сорвалось с пересохших от волнения губ Акима.

— К сожалению, они живучи, голубчик. Давайте-ка сюда вашу спасительницу — икону…

Он ловко поддел сломанным концом скальпеля заднюю стенку иконы, вложил в узкое пространство свёрнутую карту и вновь уплотнил стенку, придавив по месту угловые гвоздики. Завернув в тряпицу, передал икону Акиму, успокоенно вздохнув:

— Так-то оно надёжнее… Опасаюсь за вас, Аким Кузьмич. Постарайтесь не задерживаться ни в Хабаровске, ни во Владивостоке. Время сейчас какое-то смутное…

Доктор крепко пожал Акиму руку и добавил:

— Чем могу, посодействую вашему сыну в устройстве. Он парень серьёзный.

— Спасибо, доктор! — только и сказал Аким, прощаясь.

И опять дорога. Чукотка встретила ранней прохладой, брусничной спелостью, приветливостью… Остановились Булавины в старинном русском селе Походском, что расстроилось на редколесном взгорье у полноводной колымской протоки. В конце зимы от Ивана пришла весточка. Он получил назначение на западную границу страны… С первым теплом булавинская чета перебралась в местечко Лебединое, приютившееся на тополином берегу речки Лебединка. Жизнь здесь была тихой, спокойной. Много рыбы, обилие дичи, зверь непуганый. Промысловики сюда не добирались. Не успели оглядеться Булавины, обстроиться, как добралась и до их глубинки тревожная весть — война! Она взрывом ворвалась в их трепетные души жёлтеньким листком похоронки: погиб сын — Иван Булавин…

Арестовали Акима Кузьмича на почтовой станции Увальное, куда он доставлял поселковую почту. Весь июль 1941 года он содержался на пересыльном пункте зырянского этапа, прежде чем уполномоченный НКВД разобрался в его непричастности в связях с контрреволюционной организацией.

Акиму Кузьмичу повезло. На стареньком самолёте Р-5 полярные лётчики подбросили его на полярную станцию Кресты, а оттуда с анюйскими рыбаками заглянул на место прежней лесоковской заимки. К родному пепелищу его позвала не только память, но надо было извлечь Мотронину припрятку. Клад невеликий, а в общей копилке, собираемой жителями Чукотки в качестве помощи фронту на строительство танковой колонны и авиационной эскадрильи «Чукотский колхозник», мог быть значимым. Ничего не изменилось на берегу их молодости за прошедшие годы, если не считать, что на том месте, где изба поднималась, всё быльём поросло. Нетронутым оказался «камень» Миткея. Его Аким обнаружил тут же, на пепелище. Видать, самородок тяжёлым оказался…

Только через неделю Аким Кузьмич добрался до посёлка Увальное. Высыпав на просторный стол главного геолога экспедиции Сергея Коровина всё доставленное золото, Аким Кузьмич неловко возился на скрипучей лавке, оценивающе наблюдая за вёртким разговорчивым парнем лет двадцати пяти, проникаясь к нему доверием, так как геолог словом и манерами напомнил ему сына Ивана.

— Я в жизни не видел такого золота! — шумел Сергей, уставившись ликующим взглядом на Акима. — Второй сезон мы мечемся по Чукотке и — ничего! Вот на этих картах металл значится, — он стучал ладонью по разложенным картам, — бери! А выходит — «видит око, да зуб неймёт». Все эти месторождения будущего. Золото в корнях кварцевых жил, а ни техники, ни технологии разработки нет. Стране нужен металл, а у меня его нет! Ну, разве тут не заплачешь? Где искать россыпи? Не раз обращался к старожилам, к бывшим старателям. Одни отмалчиваются, другие советы дают. Знакомый чукча в гости зазвал. Рыбой угостил, чаем напоил. Рассказал, что в верховье Горной Чёрнявки есть место гнилое — Кочкарное. До революции находились отчаянные головы. Копач-одиночка Федот Пихта кустовичок там раскопал. Хитёр был. Разбогател бы, если б вина не пил. Три сезона ковырялся ядовитый мужичишка на Кочкарном, а после точно обрезал жилку, глубоко спрятал золото. Услышал я эту сказочку — вспылил. А он мне спокойно так: «Чукотка, — говорит, — большая яранга. С добром придёшь, родным станешь…» После этого разговора я крепко задумался…

— Чукчи — люди честные и чистые, как утренняя роса, — ненавязчиво вставил Аким, — к обидам пустым не расположены. Однако постоять за себя очень даже могут. Надо держаться к ним ближе, много полезного узнать можно.

— Понятно, Аким Кузьмич, — горестно уронил Сергей. — Тот «Кочкарный» мы определили, произвели обследование шурфовкой. Геологические работы выполнялись тщательно. Это позволило сделать правильную оценку, что месторождение промышленной ценности не представляет. Потеряно время. И это несмотря на то, что нам сейчас помогают авиаторы. Вот и выходит, что «не всё утешно, что поспешно». Но, помяните мое слово, Аким Кузьмич, до секрета Пихты всё равно докопаюсь!.. Золото ваше с первой оказией отправим. Спасибо, Аким Кузьмич!

Сергей по-сыновьи обнял Акима. Не скрывая повлажневших глаз, он тихо сказал:

— Не горюй, сынок, нонче возьмём золотишко без особых затрат. А то, что твои ребята ни с чем воротились, нет ничего зазорного. Кочкарный — участок сложный, золотоносная струя ныряющая. На эту землю одного желания мало, тут особое чутьё надобно. Люди мне нужны надёжные.

Аким вытащил из глубокого пазухного кармана замшевую скрутку, перехваченную оленьей жилкой, и неторопливо развернул, разложил перед геологом схемные наброски рисованых карт со времён старательства, походов и путешествий по краю, некоторые были сделаны вместе с Миткеем. Увидев свежую карту, Сергей от любопытства подался вперёд.

— Какое совпадение! — изумился он.

Его рука потянулась к портфельчику у ножки стола. Покопавшись, Сергей достал хорошо выполненную карту, положил рядом с акимовской. Заострённым кончиком карандаша провёл по тонкой извилистой линии условной обозначенности водного массива и остановился на кресте. Пробежал изучающим взглядом по обеим картам и поднял на Булавина глаза.

— В этом что-то есть! — он неистово постучал по картам. — Вы этой картой, Аким Кузьмич, подтвердили предположения наших ведущих геологов Николая Душкина и Лены Столяровой, полагающих, что существенной преградой в разработке месторождения является обезвоживание верхнего разреза.

— Зато в долинной части подземные воды мощным потоком вырываются на поверхность! — не удержался Аким. — Там возможны выбросы. Это учли геологи?

— Нам впервые пришлось прикоснуться к условиям Чукотки. И если что-то сделано, то это благодаря увлеченности ребят. Первое время мы тыкались да мыкались, как слепые котята. Природа края открыла нам глаза на свои явления.

— Как бы повидаться с этими геологами, — спросил Аким.

— На прошлой недели группу Душкина авиаторы забросили в район Верин-Тарына. В Байрушеском массиве обнаружен мощный разрез.

— Тарын скоро не отпустит, — озабоченно сказал Аким и вопросительно посмотрел на Сергея: — На Шаманку пойдёшь со мной? Взгляни-ка сюда, — Аким провёл пальцем в указанном месте, — вот здесь вертлявая Шаманка русло под Миткееву скалу прячет, а чуть ниже выходит на поверхность. Бежит по мелкогалечнику, позванивает, а золотишко в тиховодные ловушки стаскивает. Водичка спадет, выгребай шаманковские карманы. Вот это золото! — Аким Кузьмич прикинул на ладони самородок Миткея.

Подули ветры с океана. Принеслись снега. За ними промозглые туманы. Непогода урезала сроки сезонных работ. Потеряв надежду на скорое возвращение группы Николая Душкина, Сергей Коровин выклянчил у политуправления Главсевморпути самолёт. Как только прояснилось небо, началась переброска экспедиции на Сэйравскую косу. После короткого отдыха двинулись к месту, где когда-то в разбойное время Аким расстался с Миткеем. Природа не успела за эти годы внести какие-либо поправки в ландшафтный шедевр.

Пока Аким Кузьмич отыскал первую заначку-кладовую, напереживался… Удача придала ему сил. Когда послеполуденное солнце стало бледнеть, а сопочные вершины подёрнулись лёгким маревом прогретости, по береговым срезам спустились вниз по Шаманке до Миткеева утёса, затем в приречную долину. Зачерпнув берестяным лотком береговой грунт от борта, Аким поклонился быстрине и опустил лоток в воду. Долго колдовал, то опуская, то поднимая лоток над водой, молчаливо сопел, покряхтывал, наконец, он наполнил лоток до краев отстойной водой из заводи и слил в несколько приёмов, сцедил остаток, подставил содержимое под ветерок, подсушил. Некоторое время оценивающе рассматривал, что осталось в лотке. Он отложил в сторону лоток с мелкими жёлтыми крупинками на дне, опустился прямо на влажную гальку и сказал, улыбаясь всем сразу:

— Отсюда начнём!..

Аким Кузьмич торопился. Месторождение захватило его. Вместе с Сергеем Коровиным они видели перспективу в промышленном освоении этого богатейшего клада природы на прочной приисковой основе.

Чукотка насупила брови низкой облачностью. Подмораживало. Оборвалась связь с группой Николая Душкина… А поисково-спасательная бригада, созданная Акимом Кузьмичом и Сергеем Коровиным, отсиживалась в горах Заячьего хребта. Их настиг свирепый туман с шестибалльным землетрясением. После короткого затишья в природе, будто змеиное полчище, с гор пошла «чёрная вода». Уж так повелось, что каждый год, чуть раньше, чуть позже, но перед предзимьем, будто мощные подземные насосы, выдавливают из остывающей земли её живительные соки…

Зажурился Аким. Сергей Коровин глотал горьковатый дымок невесёлого костра и рассказывал:

— Коля Душкин и Лена Столярова поженились здесь. Их семейное счастье уложилось в максимум «медового месяца». Боюсь за них, Аким Кузьмич. Николай городской парень, крепкий, серьёзный, а Лена совсем ещё девчонка. В детском доме воспитывалась. Она увлеклась мерзлотоведением, палеонтологией. Славные ребята. Интуиция мне подсказывает, что в чём-то они ошиблись. А может быть, я что-то упустил?..

— Упущенное, Сергей, здесь дорого обходится, — сказал Аким Кузьмич. — Ошибка, неудача — это прежде всего под угрозой жизнь. Вечная мерзлота коварна. Поэтому не всему мерило — золото.

— Аким Кузьмич, — расстроился Сергей, — места вокруг гибельные.

Не раз приходилось Акиму слышать, что тундра — «место гибельное». На самом деле на земле есть только губительные условия. Тундра — особа серьёзная. Знакомство с ней должно быть деликатное, потому как обидчива и ранима. Если складываются с ней отношения, то просторный и светлый дом её открыт и доступен избранным. Мнение Сергея он не принял как убедительный довод, но зато разглядел в парне живую тягу к людям, к природе… и привязался к нему, как к родному близкому человеку.

Печальную весть принесли в конце октября оленеводы. В ущелье предгорья Ыллаччит-миф-Тенгр на берегу речки они набрели на останки Юрия Юнгина. В ученической тетрадке, обнаруженной среди его вещей, была сделана единственная запись, датированная 19 августа 1941 года: «Сего числа, в момент расчистки обнажений первичных залеганий в мерзлотных породах, Коля и Лена угодили в линзу, заполненную разжиженным грунтом. Всё произошло неожиданно… Мне страшно…»

Юру Юнгина похоронили с боевыми почестями военного времени. На невысокой задумчивой сопочке поставили обелиск с красной звёздочкой… Поплакали, погоревали… А жизнь продолжалась, пропуская через свою колоду бурный поток мутных страстей. Нужное оставалось в надёжных карманах, всё остальное отбрасывалось пустыми шлихами в отвальные кучи…

Весна в Баимскую долину не приходит, а врывается неудержимо, нараспашку. Ветры и солнце крошат льды, вскрывают речки, озера, сдирают с гор снега, прогревают землю намного раньше, чем в северных нагорьях. Сюда привёл свою бригаду Аким Кузьмич. Расчёт был прост, хотя и рискованный. А всё дело в том, что Баимка славилась безводьем, жёсткими грунтами. Аким знал, что в старину здесь ковырялись старатели. Подтверждением тому были карты и описания использования мерзлотных слоев, при разработке «Баимки» обнаруженные в архивах геологического управления. Чтобы вывести воду из подпочвенных акваторий, забурили скважины. Сделали контрольные отмывки. И тут же наткнулись на заброшенный кустовичок. Не очень приметный, чтобы вкладывать в его разработку силы, но и отказываться несерьёзно было. Аким Кузьмич приглядел, что кто-то неспроста в самой чувствительной жилке выход обрезал. Сделали шурфовую прикидку. Пробы были крупные, зернистые, от шлихов отделялись легко. Определили объём проходки остаточного куска и его содержание. Вновь забурили скважины. Пошла вода! А с водою пошёл хороший металл. Первые съёмки показали, что в прошлом богатые гнёзда не оскудели…

— Было бы золото, а вода сама пойдёт! — шумел в коридорах и кабинетах геологического управления Сергей Коровин.

Первые находки. Первые открытия. Первый металл для фронта. Аким Кузьмич и неразлучный с ним Сергей Коровин работали крепко. Только на Балаган-Тасе, в своём роде уникальном на всей Чукотке и Приколымье на базальтовом вулкане они обнаружили россыпи оловянного камня, к освоению которого приступили сразу после открытия. Этот оловянный вклад явился для Акима Кузьмича памятью о сыне Иване и приближением светлого Дня Победы.

На фоне взаимопонимания, Акима Кузьмича и Сергея Коровина объединяла общая приверженность к базальту. И если Сергей отдавал предпочтение золотой россыпи, то Аким Кузьмич искал в древнейшей красивости чёрной вулканической породы олово, лелея надежду на открытие серебристо-белой мантии титана. Им обоим не терпелось заглянуть в равнинный полигон Голубой Шаманки, уютно пестреющий разнотравьем у Миткеева утеса, но не решались наугад вскрывать совершенство земли чукотской. Ещё вводило в заблуждение несоответствие залеганий, вырисовывающееся на геологических картах, а это приводило к спорам:

— Минерал олово — касситерит и золотоносный пласт — аллювиальные россыпи в соседстве? Такого родства природа не знала, — удивлённо разводил руками Сергей.

— Это мы мало знаем особенности природы Чукотки, — возражал Аким Кузьмич. — Встретилась нам открытость, а мы растерялись. Шаманка и Хмурый — загадки… К примеру: в двух-трёх верстах от могилки Юры Юнгина, у слезливого ручейка скрытость имеется, а притронуться боюсь. Любители жирного куска растерзают месторождение.

— Вы настаиваете, что Шаманка — хранительница голубой породы алмаза?

— Мы самые счастливые искатели-копачи, Сережа! — с добрым сожалением уронил Аким. — Разве мы мечтали о такой скорой встрече с кимберлитом? Да, это чудо земли. Однако подходить к нему с сегодняшними мерками отработки мы не можем. Придёт время, и Шаманка откроется.

Аким пропадал на новом участке. Отмывали свежий полигон, подготовленный вскрышными работами ещё с прошлой осени. В самый разгар промывочного сезона неожиданно пришло распоряжение — Акима Кузьмича Булавина приглашали с первым самолётом прибыть в геологическое управление.

Воротился Аким Кузьмич через полторы недели. Обычно разговорчивый, доброжелательный, а тут какой-то взъерошенный, излишне суетливый, слова не вытянешь. Однако через пару дней оттаял. Вечером пригласил Сергея Коровина на Мотронин пирог с брусничным вареньем и за чашкой чая разговорился:

— Тяжело на душе, Сережа, от мыслей тревожных: война жуткая затянулась, народ страдает, власть на местах неразборчивая. Почитай, двадцать годков значился в покойниках Ермила Оглоблин. Ан нет, живёт себе поживает — при власти областной пристроен. Оказывается, что исправник Рогожкин не только Иосифа Альтмана с собой прихватил, но и о Ермиле позаботился, прежде чем избу спалить вместе с антиповскими казаками и оглоблинскими дружками. Ермила ему живой нужен был. Миткеев самородок Оглоблин по чистой случайности в темноте не нашёл. И, видимо, самородок — не главное, за чем охотился Ермила, будучи представленный ротмистру. Кроме карты, переданной мне, у Альтмана, по-видимому, имелась другая — карта клада верховного правителя России адмирала Колчака Александра Васильевича. Вот где, Сережа, тайна зарыта. Оглоблин после гражданской в большевики подался. Землёй чукотской распоряжается: кому дать, кому не дать… Притаилась вражья сила.

— Откуда такие данные? — не удержался Сергей.

— У меня с хорошим человеком из НКВД большой разговор получился. Этот случай как бы между делом. А вообще-то меня приглашало наше начальство по серьёзному счёту. Помнишь, Серёжа, заначку Пихты?

— Как же, как же… — закивал заинтересовавшийся Сергий.

— Так вот её-то решила поднять еломенская бригада, но недаром Пихта жилку спрятал, не нашли вертлявую нынешние копачи. Пришлось немного покумекать. Развернули мы тот кустовичок, а там — гнездо!.. И повалило на участок начальство дальстроевское. А с ними гости — деловые люди Америки. Встретили мы их, как водится, чем бог послал. Без утайки всё показали, как родным братьям. Они — мужики совкие, глазастые. Присутствовали при съёме. Как только колоду открыли, а золотишко на ковриках чистое, крупное — хороший съём! Американцы металл щупают, причмокивают, точно леденцы облизывают. Видать, прикидывали — хватит ли нашего золота расплатиться с ними по Ленд-лизу. Мы вроде как у них в должниках оказались. По своему лопочут и на главного поглядывают. А тот в строгости их держит. Умный человек — вице-президент Соединённых Штатов Америки Генри Уоллес по-нашему складно разговаривает. Сказал, что Чукотка произвела на него тёплое впечатление. Стою возле него и дум своих пугаюсь. Американцы — граждане деловые, с виду покладистые — в Америке житуха… А тут — война, проклятье лютое… Ну, долги в гневе и скорби людской погасятся, а душу народную чем заштопаешь? Так что извиняйте, господа хорошие. Люди вы хоть и мирные сейчас, однако «чужой глаз в дому, семерым не даст зажмуриться». И всё-таки, я думаю, наступят, Серёжа, времена: американцы породнятся с нами. Не могут люди жить на одной земле порознь. Не по-божески это. Вот и сейчас — вроде невелика их помощь, а не в наклад. Подарки приятно получать. Война кончится, всем хорошо будет.

— Война постылая когда-никогда кончится, да только солдаты не все домой воротятся, — в сердцах обронила Мотрона и кончиком фартука утёрла влажные глаза.

— Да будет тебе, мать, — посуровев, сказал Аким. — Чует моя душа, что Иван из сердца не вышел, а стало быть — живой где-то мается. Ну, да ладно…

Он допил остывший чай, опрокинул чашку вверх дном и, отодвинув в сторонку, встал из-за стола, перекрестился, вытащил из глубокого бокового кармана свёрнутую газету и протянул Сергею. Коровин развернул газету, расправил на столе ладонью и пробежал взглядом по страницам.

— Вот тут прочти! — Аким ткнул пальцем в жирный заголовок. — Про нас, про нашу Чукотку пропечатано. И что отрадно — господин американец слово держит. Вы с Мотроной погуторте, а я пройду к ребятам. На душе камень, Серёжа…

Задержавшись на невысоком крыльце, Аким зашагал по ягельной долинке. Поднялся на лобастую сопочку. Спугнул стайку пёстреньких куропаток с кудрявой поросли багульника. Остановился у одинокого обелиска. Обошёл оградку. Присел на прогретый за день плотный мох. Каждый раз, когда он приходил сюда — к могилке Юрия Юнгина, Лены Столяровой, Николая Душкина, его охватывало трепетное волнение. Здесь Аким Кузьмич пересматривал всю свою жизнь — её суть, со всей противоречивостью… Тишина окутала его лёгкой печалью. Он закрыл глаза. Тепло, душистый запах багульника, ласковый ветерок расслабили его, окутали мягким туманом. Аким Кузьмич не слышал, как над ним пролетел почтовый У-2… Зато ему привиделся ворвавшийся из ниоткуда мощный голубой луч, разорвавший темноту, а следом за лучом в чистой световой гамме над ним склонилось нежно-бледное лицо неземной красоты — Нимфа распахнула тундровые покои, и оттуда полилась умиротворяющая мелодия. Нимфа легко закружилась в танце, приглашая за собой Акима. И он было потянулся за ней, как вдруг до его слуха донёсся голос Сергея Коровина.

— Нашёлся!.. Нашёлся!..

Аким открыл глаза. Со стороны долинки торопливо поднимался по её крутому склону Сергей, размахивая бумажным треугольником. На почтительном расстоянии от Сергея спешила Мотрона. Тугая коса её расплелась, рассыпалась по плечам, косынку она держала в руке, то и дело утирая лицо, заливаемое слезами.

— Аким, сынок Ваня, письмецо!.. — твердили её губы.

Он ещё не слышал её голоса, но понимал… А тут и Сергей плюхнулся на мох рядом:

— Иван нашёлся, Кузьмич! — выдохнул он, сунув солдатский треугольник ему в руки.

Аким не двинулся с места. Его глотку перехватила сладковатая спазма, а глаза застлал мокрый туман. Веря и не веря ещё пока в неожиданно ворвавшуюся долгожданную весть, он не знал, как распорядиться нахлынувшим на него чувством, растерянно повторяя вопросительно:

— Нашёлся? Сынок нашёлся? Иван? Стало быть, меняется смысл всей жизни?..

И все они трое — Аким, Мотрона и Сергей неистово обнялись в порыве человеческой радости…