Да, это и есть таинственная гряда; теперь уже никто не сомневался. Было видно, что она круто расширяется, достигая у горизонта нескольких километров. Часть ее и рядом с кедрачом оставалась голой.
— Камень и песок. Диабаз, — определил Володька. То и дело на пути встречались ломаные выступы каменных глыб, то замшелых, с пучками хилой травы, выбивающейся из трещин, то отполированных до блеска. — У какого дерева могли они зарыть золото?
Никто ему не ответил.
Голые плешины, покрытые лишь желтыми кедровыми иглами, местами перехватывались зелеными поясками можжевельника, папоротников, да изредка у сгнивших валежин голубели круглые наросты мхов. И лишь в низинках — впадинах, куда обильно стекала дождевая вода, буйно выбивалась вверх, к солнцу, трава, густыми гнездами всходила кедровая поросль. По краям гряды робко жались друг к другу тонкие осинки; грубые листья их при малейшем дуновении ветерка начинали тихо роптать на свою судьбу.
— Лопочут, — прошептал Хасан, словно боялся спугнуть их веселую стайку.
И опять долго шли, утихомиренные величием вековых кедров, усыпанных шишками.
— Как гранаты-лимонки.
Это говорит Володька. Лет пять-шесть назад он, бывало, в десятый раз рассказывает сверстникам содержание фильма, в котором есть повод для любимой, коронной фразы: «Тут матрос ка-ак выхватит гранату-лимонку». Девочки шести-семи лет жмутся в страхе, а Володька вскакивает, повторяет движение матроса…
— Еще без орехов они, — после паузы шепчет Володьке Хасан.
Тихо на гряде Хорошо, видно, сторожат покой ее сотни болот и трясин Зыбуна. Внимание, слух у ребят, однако, напряжены. Ружье Хасан несет на руке. Сильнее всего на свете ему сейчас хочется услышать испуганные хлопки крыльев куропатки, увидеть беззаботно прикорнувшего под кустом зайца. От предвкушения свежинки он то и дело глотает слюнки. Но дичь нужна Хасану не только для еды. Она нужна и «для авторитета», который поставил его во главе «экспедиции». С минуты на минуту он ждет ехидное Володькино нытье. Но тот молчит. Рот его полуоткрыт, на носу нависла капелька пота. Ему тяжело.
— Пшена надо бы взять, вот что! — начинает на этот раз Санька. — И мяса б сухого. Где вот она, твоя дичь? Не привязал!
Молчит Хасан. Что на это скажешь? Пустынно, грустно на долгожданной, не раз в ребячьих снах исхоженной гряде. Только изредка вспорхнет с пути какая-нибудь невзрачная пичужка, пересядет на ветку чуть повыше. Хасан следит за ее беззаботными кокетливыми прыжками, запрокидывает голову.
— Б-бах! — гулко разносится по лесу.
— З-зачем ты ее? — опешивает Санька.
Но на плешину под кроной кедра падает не пичужка, а… белка.
— А ее зачем? — теперь уже интересуется Володька.
— Варить станем.
— Варить? Белку?
— А что? Не ел? Пальчики оближешь!
— Да ее ж не едят!
— Скажешь тоже! — И уже тише добавляет: — Мало ли что… Чем питается белка? Не падалью? Нет. Орехом, грибами. Самый чистый зверек. И мясо у нее, точно говорю, очень вкусное. Один эвенк говорил…
— Тогда надо настрелять белок больше! — загорелись глаза у Володьки.
— Настреляешь! — усмехнулся Хасан. — Не очень-то настреляешь ее в это время да еще без собаки. Это уж так… случайно.
Тут же разожгли костер. Суп из белки, в самом деле, оказался вкусным. Жаль только, маленькая она…
Теперь ребята идут по краю гряды. Здесь больше света, солнца и вероятности поднять зайца или куропатку. Шагается и дышится легко, ноги то мягко погружаются в мох, то похрупывают сухими иголками. В осинничках густо растут душистые кусты иван-чая, огненные сгустки «татарского мыла». И Зыбун отсюда кажется уже не страшной хлябью, а цветущим лугом. Изредка Санька находит разноцветные сыроежки и по-братски делится с Володькой. Ни белых грибов, ни масленников еще нет. Рано.
Хасан изображает из себя сытого… Ему неудобно: ведь это по его вине не взяли ни сухого мяса, ни вяленой рыбы.
— Смотрите, озеро! — вдруг закричал Санька, взобравшийся в поисках сыроежек на холм повыше. — Прямо на гряде!
Озеро в каменных разломах и совершенно чистое. Ни травинки! Ребята спустились к воде. Санька зачерпнул… Горячая!
Это уже что-то. Не белка в супе и не кедрач, которого немало и в Причутымье.
— Здо-орово! — восхищается Володька.
— А помнишь, Санька, — говорит Хасан, взбираясь на замшелую каменную площадку, чуть не нависающую над водой. — Помнишь, бабушка Эд говорила: «Не то дым, не то пар». Значит, ключи на дне озера такие бьют, горя…
Жуткая оторопь охватила Хасана; он чуть не запнулся за отбеленный временем череп, мертвым оскалом зубов впившийся в землю, видимо, надутую ветрами на камень. Рядом, в буйно разросшейся меж ребер траве, лежал второй огромный скелет. Одежда истлела, и остатки ее размыли дожди, разнесли ветры. Лишь на позвоночнике того, что поменьше, чернел тоже сгоревший от времени застегнутый, однако, как положено, ремень, да в ногах торчали подошвы кованых сапог.
— Р-ребята, — еле выдавил Хасан.
Хасан и Санька смотрели на скелеты с пяти-шести шагов, лишь Володька как ни в чем не бывало обошел их, поковырял носком сапога землю, даже сострил:
— Без белья, а в портупее!.. Да идите вы ближе! А то дрожат, как осиновые листья. Они?
— Кто? — шагнул вперед Санька. — Дед наш погиб где-то здесь.
— Тут эти… Епишка и полковник.
— На черепах у них не написано, — окончательно освоился Санька, хотя за нарочитым ухарством слов угадывалось волнение и до конца не исчезнувший страх.
— Смотри, пистолет! — склонился Володька к скелету поменьше.
Металл уже поизъела ржавчина, однако можно было ожидать худшего. Видимо, его много лет предохраняла деревянная кобура, трухлявые остатки которой под ним еще лежали.
— Возьмем, отчистим, точно? — предложил подскочивший Санька. — В музей сдать можно. И фляжка! Смотри, Хасан, стеклянная фляжка!
— Бандитский пистолет — и в музей! — наконец пришел в себя и Хасан.
— А ты откуда взял, что бандитский?
— А оттуда, что тот вон, длинный, — немой Епишка. Говорят, он метров двух был. Видишь? Его полковник забрал в проводники.
Володька, до сих пор молча осматривавший скелет, вдруг воскликнул:
— А их убили не партизаны!
— А кто же еще?
— Если б партизаны, то оружие и патроны они бы взяли. Что-что, а уж оружие…
Володька обшарил все вокруг, кое-где разрыл землю, постоял и высказал такое предположение:
— Было у полковника золото или не было его, он все равно не доверял Епишке, батраку, боялся его. И про себя он, конечно, давно решил: как пройдут Зыбун — пристрелит проводника. Зачем ему свидетель? Да и с едой, может, было туго. Когда Зыбун остался позади, он, неверно, не мог и спать, думал: «А если этот немой надеется сделать с ним то же самое? Вон какая туша — навалится и… Может, он вовсе не немой, а неизвестно кто». Одним словом, полковник не выдержал и в затылок его… Видите, дырки в черепе?
— А кто ж полковника кокнул? — с недоверием прищурился Санька, уже невозмутимо нажевывающий серу.
— На костях у него следов пули нет.
— А в сердце костей не бывает.
— Ты думаешь, он сам себя? Этого не могло быть, — авторитетно заключил Володька.
— А я и не сказал, что сам! — горячо запротестовал Санька. — На ремне Епишки — видите, он расстегнут! — и висела эта фляжка со спиртом. Полковник снял ее, отвинтил — видите? — и тут же хлебнул. Все же проводника своего убил, не собаку. Хлебнул спирту, да тут и трахнулся чуть не на Епишку. Спирт был отравлен… очень таким ядом… Иначе он хоть отполз бы от мертвого Епишки. И фляжка — видите — так и валяется под ним.
Но тут сразу и Хасан, и Володька засыпали Саньку вопросами. А где же тогда золото? И откуда у немого яд, да еще такой сильный? Кто ему дал, где когда, зачем? Знал ли он, что спирт отравлен?
— Этого я не знаю, — откровенно развел руками Санька.
Хасан с удивлением посмотрел на Саньку и, пожалуй, с уважением за это необъяснимое умение его фантазировать так, что не хочешь, а веришь. И даже когда чувствуешь, что вранье, хочется верить. Или придумать что-нибудь о том же самому. Нет, не зря Саньку назвали Ходячей гипотезой!
Неожиданная находка отодвинула было озеро на второй план. Теперь, когда история гибели полковника была установлена Санькой и принята Володькой и Хасаном, все тотчас вспомнили об озере. Но Володьку уже не манили тайны Зыбуна.
— Поись бы чего, — жалобно протянул он.
Остро ощутил голод и Санька. Договорились сначала пойти добыть что-нибудь поесть. Хасан распределил обязанности. Он пойдет на охоту. Володька с удочкой отправится на ближнее «холодное» озеро, а Санька к лесу, разведет костер и на всякий случай сварит грибовницу.
— Долго, — вздохнул Санька.
Володька грустно посмотрел на Хасана.
Хасан почесал затылок. Все ясно! Все «за»!
И ребята мужественно съели последний сухарь. Оставался НЗ — печеночный паштет — да немного сахара и соль.
Приближение грозы заставило Степана искать убежища в кедраче. Дождь начавшийся неожиданно, захватил его в пути. В одну минуту он промок до нитки и хотел вернуться — теперь, мол, все равно, но до кедрача добежал, чтобы обдумать все спокойно под защитой могучих кедровых лап. Ход его мыслей был, примерно, таков.
Гроза захватила ребят где-то на Зыбуне; возможно, они заплутали надолго. Во всяком случае сейчас по моховым болотам и трясинам идти нельзя, пока не рассосутся, не испарятся дождевые лужи. Это задержит ребят на сутки, не меньше. Зачем ему сидеть в сырой ложбине, мокрым? Чего доброго, еще схватишь воспаление легких. Он решил развести костер, обсушиться, сварить обед. Чтобы дым не был виден с Зыбуна, когда гроза кончилась, Степан ушел на западный склон гряды, за кедрач. Здесь он сварил суп с консервами. Солнце, тепло костра да сытная горячая пища после трехдневной еды всухомятку и холодного душа разморили усталое тело Степана, и он так уснул, что не услышал даже выстрела, которым Хасан убил белку. Впрочем, до ребят было не меньше двух километров, а в лесу, особенно днем, звуки далеко не распространяются.
Степан проснулся лишь под вечер. Голодный, но готовый бодрствовать хоть всю ночь.
Вечером Санька подозрительно часто и долго пробовал грибницу — на соль, на готовность и просто так, вкусна ли. На второе и третье предполагался чай…
К НЗ, однако, не притронулись.
— Я слышал, что глубоко-глубоко в земле огромная-огромная жара, такая, что даже металлы и камни кипят, — заговорил вспотевший у костра Хасан. Санька понял, к чему он клонит, перебил:
— А, знаете, вдруг с миллион лет назад был здесь горный хребет, вроде подводного хребта Ломоносова[7], а потом он осел, опустился, как Атлантида[8], и осталась над землей только самая верхушка его. А оседая, разломился он, и по трещинам пошел вверх пар, горячая вода. В земле воды этой — реки. И может, когда-нибудь откроют на земле еще один, подземный, кипящий океан…
Он говорил, глядя куда-то поверх голов ребят, словно и впрямь видел все, о чем рассказывал.
За дровами идти никому не хотелось. С горем пополам вскипятили чай. Медленно, молча тянули пахнущую прелыми листьями воду.
— Надо бы весь сахар в НЗ, — запоздало посоветовал Володька. «Ну что бы взять кусок вяленой нельмы!» — думал Санька.
— Мяса бы сухого, — вздохнул Хасан.
— Давайте рассказывать анекдоты, — предложил Володька. Он озорно и весело заглянул в лицо одному, другому. — Чай с анекдотами! Здорово!
— Я не знаю анекдотов, — смутился Санька. — Но запоминаю их, — поправился он.
Солнце тихо сползло за согру, золотя лишь верхушки ив. Припорошенные золой, медленно дотлевали угли. Остатки чая остывали в кружках.
— Ребята! Вспомнил! Летчик рассказывал, — вдруг воскликнул Санька и от волнения даже разлил чай. — Слушайте. «Однажды самолет догнал маленький зеленый вертолет, сбавил скорость и говорит ему:
— Эй, братец, кто ж так изуродовал тебя? Чего доброго, орел примет тебя за жирную стрекозу и проглотит.
Самолет захохотал, но вдруг почувствовал, что горючее кончилось. Он сделал круг, другой и врезался в болото. Повис над мим вертолет и спрашивает:
— Что ж ты, братец, при твоей красоте и скорости сел в вонючую лужу?
Но никто ему не ответил: внизу лежала лишь груда металла…»
Мечтая стать летчиком, Санька не первый раз выказывал свое преклонение перед вертолетами, но почему-то только сейчас Хасану показалось это нарочитым, рисовкой: подумаешь, летчик нашелся! Где-то в глубине души давно жило чувство обиды за тайгу, за профессию отцов и дедов, неуважение к которой сквозило в Санькином увлечении. Поначалу Хасан намеревался было рассказать веселую историю о трусливом медведе, но это новое чувство воскресило в памяти полузабытую притчу о куропатке, изменившей своему племени.
Сумерки сгущались. Все быстрее прорезывались в небе звездочки. Приглушенней и все-таки громче обычного зазвучал на притихшем болоте неунывающий голос Хасана:
— В сетях, растянутых для просушки, рыбак поймал куропатку. Заплакала она и говорит: «Не убивай меня, и я заманю в твои сети очень много куропаток». Рыбак ответил: «Я хотел освободить тебя, в это время люди не ловят полезных птиц. Но ты сейчас умрешь, потому что ради спасения собственной шкуры предаешь свое племя». И рыбак свернул ей шею…
— Крекс! Фур-c-cl — донеслось из-за согры.
— Дергача кто-то спугнул, — прошептал Володька.
— Это он сам… набрел на куропатку, наверно.
— А знаете, по-моему, здесь надо спать по очереди, — и Володька наговорил такого, что все притихли, боясь проронить слово.
Тянуло сыростью, прохладой. Где-то тихо булькала вода. Теперь разговаривали только шепотом. Бросили жребий. Кому за кем дежурить. Первому досталось Володьке. Он взял Хасаново ружье и отполз в ближайший куст, замаскировался. Прислушиваясь к звукам, — а жизнь окружающих гряду болот не замирала всю ночь, — крутил головой, вглядывался в наползающий с Зыбуна туман.
Костер давно погас, и лежать было зябко, по телу пробегала дрожь. Володька ерзал, сжимался, дул на стынущие пальцы. Хорошо еще, что кожанка предохраняла от сырости.
В эту ночь он впервые пожалел, что пошел на Зыбун. Он и раньше думал не о золоте — просто увлекал сам поход в компании сверстников, вольная, полная приключений жизнь под открытым небом. Теперь Володька думал только о возвращении домой. Он не признался бы в этом даже самому себе, мысленно спорил то с Хасаном, то Санькой, но все его существо хотело сейчас одного — скорей бы кончалась ночь. Завтра же они отправятся обратно…
Мажоров не спеша собирался, прислушиваясь, не выдадут ли себя ребята стуком или-криком. Спустился ниже, навстречу ползущему с болот туману, с наслаждением умылся росой, обильно оседающей в венчиках лютиков. Затем проверил, не выкатились ли пули — одна, он помнил, сидела некрепко — и, стараясь не брякнуть котелком о ружье, отправился на поиски ребят. Он пересек гряду поперек; здесь она была еще неширокой — километра полтора, но никаких следов ребят не нашел. Рассудив, что на ночь они должны остановиться где-нибудь на опушке леса, он отправился по краю гряды, чтобы по-за сограм пройти за озеро к ельничку.
Едва он вышел из кедрача, как до него донесся и стук — кто-то брякнул котелком — и голос. Говорил один, — монотонно, как шмель. «Сказочками пробавляются», — решил Мажоров. Мысленно он уже не раз расправился с ними, и сознание того, что сейчас, через несколько минут, он пристрелит ребят, не волновало. Он раздвигал кусты, высматривая свои жертвы, как азартный охотник — зверя и птицу. Большую поляну, «чистинку», он обошел стороной, по-за согрой. Ступал осторожно, стараясь не хрустнуть сучком. Однако едва добрался до вереска, окружающего ельничек, за которым сидели ребята, как вокруг стало твориться что-то необъяснимое. Степан знал: после грозы небо очистилось, и ночь, ожидал он, будет лунной и звездной. Но едва солнце закатилось, как землю стала окутывать такая мгла, что не только заозерные холмики, но и деревья в двух шагах уже не различались. Мажоров брел наощупь в ельник, выставив перед собой ружье и отводя ветви кустов свободной рукой. Что же случилось на гряде? — запрокинул он голову, всматриваясь в небо. Протер глаза и понял: куриная слепота! Он перестал видеть ночью. Мажоров знал: нужны витамины A и B2. Но где взять их? У него ничего нет, кроме сухарей и консервов…
Мажоров, как заяц, забился под куст и лег.
Вспомнилось, как он ночевал на Зыбуне с Жуванжой. Проводник нарезал ножом кочек, настлал их рядами, развел костер. Тепло, удобно. Однако утром Степан еле встал: ноги ломило, болели плечи и руки.
— Жуванжа, донеси и мой мешок — что хочешь, куплю, — попросил он проводника.
— Припасу дашь? — оживился тот. — Ружье молчит. Шибко худо…
Все пообещал ему тогда Степан: и дробь, и порох. Знал: не охотиться больше Жуванже, не виться дымку над его чумом.
И теперь страх охватил Мажорова: не судьба ли привела его через сорок лет к могиле убитого? Суждено ли выбраться ему отсюда?.. Но он подавлял, глушил страх торопливым шепотом:
— Но ведь золото! Столько золота! Не было в Рыльске человека богаче Куперина…