Тайная история Леонардо да Винчи

Глава 17 ПО ВОЛЕ ВЕТРА

То была неделя крови и гнева.

Леонардо видел, как кипит толпа на улице под окнами его студии; наблюдал за утренними и дневными грабежами и убийствами; вслушивался в ночь, что была так тиха, словно город выгорел дотла. Его глаза стали мертвы, словно и они сварились в яичном белке. Когда на улице затоптали девочку — он видел Джиневру. А когда закричала ее мать — отвернулся, будто не слыша. В конце концов, Джиневра не кричала.

Когда Сандро и Пико делла Мирандола навестили Леонардо, чтобы справиться о его здоровье, они нашли друга настороженным, однако спокойным, почти безмятежным. Он все еще оправлялся от последствий падения, которое счастливо было прервано навесом — милость Господня хранила его. Но на самом деле Леонардо по-прежнему жил в том же опустошенном кошмаре, который начался, когда он увидел Джиневру, насилуемую и мертвую.

Время, события распадались.

Панихида по Джулиано Медичи была устроена в Сан Лоренцо. Начала править новая Синьория. Члены семей заговорщиков были убиты или заключены в тюрьму, их дома и все имущество конфисковано. Шурину Лоренцо пришлось укрыться во дворце Медичи. А казни продолжались, их состоялось уже триста, и конца им не предвиделось. Папа отлучил Лоренцо от церкви. Всей Флоренции скоро грозило лишиться покровительства Святой церкви. Война была не за горами.

И Флоренция выйдет в бой с песней — вся, кроме Леонардо.

Его разбудили стук в дверь и детские голоса. Из окна он никого не увидел и спустился вниз. Никколо и Айше уже отворили дверь. Никколо ругался, а Айше прижимала ко рту и носу свое черное покрывало. Пахло разложением и сыростью: дождь шел всю неделю. Никколо захлопнул дверь.

— Никко, погоди, — сказал Леонардо.

Айше попятилась. Леонардо с трудом распахнул дверь — к дверному молотку была привязана веревка. На другом ее конце находился разложившийся труп Якопо Пацци, главы злосчастного семейства.

— Постучи в дверь предателя, мессер Якопо! — крикнул один из ребятишек трупу, который, очевидно, проволокли уже по всем улицам Флоренции. Мальчишка промок насквозь, лицо его блестело от дождя. — Скоро сам будешь такой же! — прокричал он Леонардо.

— У Якопо письмо для тебя! — добавил другой оборванец, с ямочками на щеках и в алом колпаке, указывая на конверт, прикрепленный к трупу.

Потом мальчишки убежали, оставив труп привязанным к двери. Леонардо рывком захлопнул ее.

— Ты собираешься оставить это там? — спросил Никколо.

— Ты про письмо или про мессера Якопо?

— Про обоих.

— Что же я, по-твоему, должен сделать? Труп полон червей, а может быть, и чумной заразы. Коснуться письма — что коснуться прокаженного. Они, наверное, отобрали его у посланца маэстро Тосканелли.

— Маэстро Тосканелли?

— Я узнал его печать. Она не сломана, — сказал Леонардо. — Маленькие ублюдки неграмотны. А теперь пошли, мы уезжаем.

— Уезжаем?

— Помоги мне собрать заметки, упаковать одежду и навьючить коней. Быстро.

— Почему эти ублюдки считают тебя предателем? — спросил Никколо. — Их что, послал Лоренцо? Он ненавидит тебя, потому что ты был любовником Симонетты?

— Ты наслушался сплетен, Никко, — упрекнул Леонардо. Тем не менее мальчик заслуживал откровенного ответа. — Лоренцо давно простил меня, но, думаю, у меня есть враги при его дворе. И они сами решают, кто будет другом Лоренцо.

— Тогда нам надо бояться всех, — сказал Никколо.

Леонардо сумрачно улыбнулся.

— Да, Никко, это будет самое верное: бояться всех.

Айше помогла им собраться. Она была спокойна и методична и — наконец-то — явно удовлетворена.

У Тосканелли они были не одни, потому что дом старого ученого стал перевалочным пунктом на пути тех, кого довела до беды политика, в особенности — членов ордена францисканцев, потому что францисканцы были на стороне церкви. Но Тосканелли удавалось устраивать побег этим клирикам и другим «врагам флорентийского государства».

Леонардо и Никколо торопливо провел в ворота сам Тосканелли — он поклонился Айше и выбранил Леонардо за то, что тот в открытую явился в его палаццо. Ученики старика занялись конями и повозкой, груженной всем тем, что Леонардо почитал важным: книгами, инструментами и, конечно, одеждой. В повозке был и большой сундук, принадлежавший Айше, как всегда запертый.

— Ты должен был получить мое письмо, — со злостью говорил Тосканелли. — Почему же тогда ты не последовал моим наставлениям? Из-за тебя мы все можем оказаться в опасности. Ведь мой ученик отдал тебе письмо? — И, осекшись, задумчиво проговорил: — Мальчику уже давным-давно пора бы вернуться.

Леонардо объяснил, что запечатанное письмо Тосканелли осталось на трупе Якопо Пацци.

Тосканелли разволновался.

— Ты правильно поступил, не тронув мертвеца, — одобрил он, проходя по двору в дом. — Флорентийский сброд от души позабавился с беднягой Якопо. Его уже дважды хоронили, а он все передвигается по улицам — как живой.

— Им не стоило хоронить его в освященной земле, — заметил, поздоровавшись, Америго Веспуччи. — Крестьяне суеверны. Они винят Якопо в дожде, который губит их посевы. И твердят, что по ночам слышат на своих полях голоса демонов, — в этом тоже винят старика Якопо.

Продрогший Леонардо рад был уйти с моросящего дождя.

— Быть может, они и правы, — сказал он, обнимая Америго.

— Значит, ты внял призыву доброго маэстро, — сказал тот.

— Так это был призыв? — спросил Леонардо у Тосканелли.

— Блистательный Деватдар желает общества своей прелестной служанки. — Тосканелли поклонился и улыбнулся Айше. — Он послал за тобой.

— Это я и подумал, когда увидел письмо, — сказал Леонардо. — Мы скоро уедем.

Айше явно удивилась и встревожилась, словно не ожидала, что ее разлучат с Леонардо.

— Куда направишься? — спросил Тосканелли, и у Леонардо возникло ощущение, что старый учитель заманивает, искушает его, подталкивает к какому-то решению.

— В Винчи, наверное. Там моя мать и приемный отец.

Тосканелли покачал головой.

— В Винчи тебе будет небезопасно, — негромко сказал он.

Леонардо едва расслышал его.

— Тебе что-то известно? — спросил он.

— До меня дошли слухи.

— Какие слухи?

— Кто-то из друзей Лоренцо — но не твоих — все еще болтает о… том обвинении. Будто бы тебя застали с неким Торнабуони, а их семья замешана в заговоре. А францисканцы готовы обвинить тебя в убийстве священника — так мне, во всяком случае, говорили. Кажется, милый Леонардо, у тебя враги и здесь и там.

— А мой друг Боттичелли? Что думает он? Он знает об этих слухах? Я не видел его несколько дней.

— Никто не видел, — сказал Тосканелли. — Говорят, Великолепный послал его с миссией на Восток.

— Что?!

— Это все, что мне известно.

— Он мог бы обмолвиться мне хоть словом, — сказал Леонардо.

Тосканелли пожал плечами.

— Леонардо, ты должен покинуть Флоренцию. Пока твои враги не потеряют аппетита к мести. Пока Лоренцо не перестанет скорбеть и не восстановит порядка.

Леонардо рассмеялся. Пусть себе мстят, подумал он. Как могут те, кто близок к Лоренцо, счесть его предателем после того, как он спас Медичи жизнь? Но, захлопнув дверь перед трупом Якопо Пацци, он понял, что его близкие и он сам в опасности.

И где же Сандро? Как он мог уехать, не простившись?

— У тебя странное чувство юмора, — заметил Тосканелли.

— Да, наверное… Знаете, Джиневра умерла, — сказал Леонардо почти равнодушно, словно говорил о незнакомой женщине.

— Да, Леонардо, печальная весть дошла до меня. Мне так жаль. Ты…

— А ты? — спросил Леонардо у Америго. — Мой маэстро позвал и тебя тоже?

— Меня не надо звать. Я сам пришел искать убежища. — Америго говорил напряженно; ему явно было не по себе, и тем не менее он продолжал: — Мой дядя Пьеро — ты его помнишь? — взят под стражу. Я могу только молиться, чтобы его не казнили, как остальных.

— Твой дядя? — ошарашенно переспросил Леонардо. — Я думал, Лоренцо защитит твою семью.

Пришел черед Америго рассмеяться.

— Во Флоренции ныне все меняется быстро. Мне говорили, Лоренцо считает, что покушение на его жизнь и смерть его брата — месть за смерть Симонетты.

— О чем ты говоришь?

— Ее смерть окутана тайной. Пацци попытались убедить мою семью, что ее убил Лоренцо. Или Джулиано — из ревности.

— Что за чушь!

— Потому-то моя семья и отвергла эту мысль, — сказал Америго. — Но для Лоренцо, кажется, это мало что значит, потому что его брат был убит на Пасху.

— Вот оно что, — сказал Леонардо. Симонетта тоже умерла на Пасху. Если бы Веспуччи собрались мстить, они выбрали бы самый подходящий день — годовщину смерти. — Так Пацци выставили вас в дурном свете.

Америго кивнул.

— И что ты будешь делать?

— Отправлюсь с тобой, милый друг, — грустно скачал Америго. — Что же еще?

Они вошли в библиотеку Тосканелли, маленькую комнатку, согретую камином и озаренную его розоватыми отсветами. Возле огня сидел Куан Инь-ци, посланник Деватдара. Он поднялся, поклонился Айше и обратился к Леонардо:

— Я счастлив, что ты принял предложение Деватдара.

— А я и не знал, что принял его, — ответил Леонардо.

Куана явно удивили его слова.

— Разве у тебя есть выбор? — спросил Тосканелли.

— Правда, — тихо сказал Леонардо. — Правда…

Но душа его не лежала к путешествиям. Он хотел повидать мать и ее мужа. Хотел домой. А если люди Лоренцо схватят его или его найдут францисканцы — не все ли равно? Леонардо только приветствовал бы свою смерть. Она представлялась ему сном, и он мечтал отыскать Джиневру в ее холодных вечных пределах.

— Так ты принял предложение Деватдара, — сказал он Америго.

— Как и Бенедетто Деи, который станет нашим проводником — у него есть опыт путешествий по Востоку.

— Может быть, но мне еще надо закончить здесь дела.

— Не стоит, Леонардо, — сказал Тосканелли. — Здесь тебя не ждет ничего, кроме боли, а возможно, и смерти.

— А что ждет меня на Востоке? — спросил Леонардо у Куана.

— Быть может, и смерть, Леонардо, но, по крайней мере, не бессмысленная. Ты обнажил бы меч христианства против Оттоманской империи. Турки — враги не только Деватдара, они также и враги Италии. Если Великого Турка и его воинство не остановить, вся Италия и весь христианский мир будут порабощены. Они падут так же неизбежно, как пал Константинополь. Ни один край, даже самый отдаленный, не будет тогда безопасен. Нигде, как далеко ни беги, не найдешь спасения. — Тут Куан улыбнулся. — Но этим ведь тебя не испугаешь, верно? Скажи, что важно для тебя?

— Ничего, — ответил Леонардо, но стиснул плечо Никколо, словно давая понять, что говорит не то, что думает.

— Я видел твои наброски военных машин и чувствовал… покой. Они ведь просто игра ума, не так ли? Неужели же ты в самом деле пройдешь мимо возможности воплотить свои мечты в жизнь, дать им плоть и кровь?

— Для этого мне не надо ехать на Восток.

— А, — сказал Куан, — так ты уже получил должность военного инженера.

— Я вел переговоры по этому поводу с Лодовико Моро Миланским.

— Леонардо, — нетерпеливо проговорил Тосканелли, — Лодовико еще хуже, чем Лоренцо. Если он примет тебя ко двору, это может угрожать его миру с Флоренцией. И ты думаешь, что он всерьез считает тебя инженером? Тебя, придворного художника Великолепного?

— Не знаю, — сказал Леонардо, — и более того, мне все равно. Я пришел сюда не затем, чтобы…

— Отправляться в путешествие? — договорил Куан. — Но что же еще тебе остается?

Леонардо ничего не ответил, но соблазн был велик: он не мог не воображать летающих машин и начиненных порохом снарядов, которые взрываются среди огромных армий и уничтожают их. Мысленным взором он видел пляску уничтожения и смерти; и его видения искореженного металла и разодранных тел были столь же нейтральны и естественны, как зеленые холмы и оливковые деревья. Святой, великолепно отлаженный механизм природы.

Настойчивый стук в дверь прервал его грезы.

— Что там, Филиппино? — крикнул Тосканелли одному из своих младших учеников.

— Там, снаружи… на улицах… беспорядки. Там солдаты, но они…

— Ну?

— Это турки, маэстро. — Мальчик был заметно перепуган. — Они жгут город. Вы чуете дым?

Все бросились во двор. Сквозь узкие оконца виднелись силуэты солдат.

В дверь громко стучали.

— Открой, — велел Тосканелли, выглянув. — Это Бенедетто и Зороастро.

— Зороастро? — удивленно переспросил Леонардо.

Ученик Тосканелли отворил двери для Бенедетто Деи и Зороастро да Перетолы. С ними во двор вошел офицер — в тюрбане, на боку ятаган в прекрасно украшенных ножнах, за спиной — щит с коршуном. На улице ждали два-три десятка мамлюков и по меньшей мере столько же всадников. Ученик Тосканелли принял этих рабов-солдат святейшего султана Вавилонии за турецких янычар. Видимо, они принадлежали к какому-то торговому каравану, потому что арабские кони были навьючены большими тюками, вероятно, с Дамаском[50], бархатом и златотканым шелком — чудесами Флоренции.

— Что происходит? — спросил Тосканелли.

— Леонардо, — сказал Бенедетто, заметив друга, — это горит твой дом.

Когда караван переходил через мост Рубиконте, Леонардо снова увидел Якопо Пацци: уличные мальчишки бросили труп в Арно. Теперь они бежали за ним по берегу, кричали и пели:

Удивительно, но труп плыл по поверхности воды, словно пытаясь нагнать караван. Поглазеть на него собралась толпа.

А навязчивая песенка все вертелась и вертелась в голове Леонардо.

До Венеции добирались две недели.

Леонардо, въехав в город, ощутил, что свободен. Воздух был чище, свет ярче, чем во Флоренции. В этом сияющем месте он мог рисовать, писать и думать. Небо и вода здесь смешались так, словно были единым целым; и Леонардо чудилось, что довольно лишь раскинуть руки — и полетишь в воздушном голубом море, среди облаков.

Но Леонардо не остался бы в Венеции. Сейчас уже каждая частица его трепетала от восторга и возбуждения, торопясь окунуться в приключения, исследования, новые земли.

Караван быстро, не останавливаясь, проследовал через город высоких шпилей и прекрасных, хотя и вонючих каналов к гаваням.

Деватдар, сопровождаемый Христофором Колумбом и его подчиненными, тепло приветствовал Куана и его спутников. Казалось, особенно он был рад увидеть Леонардо и Бенедетто Деи. С уверенностью повелителя он немедленно завладел Айше, и та незаметно отдалилась от Леонардо, которого охватило внезапное и удивившее его самого чувство потери. Айше словно исчезла — ее место заняла высокая прекрасная незнакомка в шелках и длинной вуали.

Пред ним тихонько покачивались у причала корабли Деватдара: флагман венецианской постройки, ощетиненный веслами и пушками, и две кургузые венецианские каравеллы с высоко поднятой кормой и большими латинскими парусами на носу и корме. На палубах стояли матросы и солдаты с арбалетами и фальконетами; над ними реяли яркие стяги длиной чуть ли не в сами суда. Паруса были спущены. Запахи свежей краски, пеньки, вара, свежеструганого дерева, смолы, жира, китового масла, одуряющая вонь из трюмов одновременно услаждали и отравляли воздух.

Леонардо охватила дрожь, когда он смотрел на эти суда, казалось скованные с морем рядами весел, которые держали наготове гребцы.

— Это прекрасно, маэстро Леонардо, что ты присоединился к нам, — сказал Колумб; солнце покрыло его лицо веснушками и играло светлыми бликами в длинных рыжих волосах.

Леонардо отвел взгляд от судов.

— Благодарю, — ответил он довольно холодно.

Он все еще помнил последнюю стычку с этим человеком. Возможно, Никколо прав в своем заключении: капитан-командор Христофор Колумб и в самом деле безумен.

— У меня есть тайные мотивы для радости, друг мой, — сказал Колумб. — Видишь ли, мы потеряли одного из навигаторов, а поскольку ты учился у маэстро Тосканелли и разбираешься в математике и навигации, да к тому же умеешь читать эфемериды[51]…

— Я не моряк, — сказал Леонардо. — Бенедетто Деи, без сомнения, подойдет вам больше.

— Тогда вы оба останетесь на моем корабле, вон на том. Это «Надежный».

Он указал на каравеллу поменьше, с глубокой осадкой и латинским парусом.

Айше прошептала что-то Деватдару, и тот сердито показал головой.

— Не тревожься, — сказал Бенедетто Леонардо, — шкипер поможет нам справиться.

И он быстро кивнул головой, подавая Леонардо знак не спорить.

— Тогда решено, — сказал Деватдар. — С третьей вахтой отходим.

Множество оборванцев, среди которых были и совсем глубокие старики, суетились на причалах, грузя на корабли большие запечатанные бочки с вином; матросы переносили привезенные караваном товары и вещи пассажиров.

— Идемте, — сказал офицер Леонардо и Бенедетто.

Леонардо помахал на прощание Зороастро и Америго Веспуччи, которым предстояло стать гостями Деватдара. Айше, хоть и стояла радом с Деватдаром, не сводила с Леонардо глаз, в которых читались ее чувства. Но когда за Леонардо последовал Никколо, Колумб окликнул его:

— Молодой человек, ты идешь не на тот корабль!

Офицеры и матросы рассмеялись. Разозленный, Никколо с пылающим лицом повернулся к Колумбу.

— Для тебя на «Надежном» каюты не припасли, — продолжал Колумб. — Разве что ты решишь спать с матросами на палубе или в трюме — с крысами и рыбой.

Эти слова вызвали новый приступ хохота.

— Мы найдем ему место, капитан-командор, — сказал Леонардо.

— Где, маэстро, в твоей постели? — осведомился Колумб, и все опять засмеялись.

Леонардо шагнул к нему, хватаясь за меч, но Бенедетто удержал его:

— Уймись, Леонардо.

Деватдар что-то сказал Колумбу, и на сей раз залился краской генуэзец. Очевидно, он не знал об обвинениях против Леонардо.

— Умоляю о прощении, маэстро, — сказал он. — Я только хотел пошутить.

— Тем не менее, — сказал Деватдар, — мальчик поплывет с нами.

Леонардо заспорил было, но без толку. Тогда он шагнул вперед — Никколо должен остаться с ним. Но прежде чем он подошел к мальчику, несколько стражей Деватдара преградили ему путь. Его схватили за руки, под ребра и в пах уперлись клинки. Здесь распоряжался Деватдар — не только кораблями, но и человеческими жизнями; все были в его власти, включая и Леонардо.

И когда песенка про Якопо вновь закрутилась в голове Леонардо, его посетило внезапное и жуткое предчувствие, но он схоронил его в своем соборе памяти.

Плывет, точно плот…

Глава 18 ВОДА И ПЛАМЯ

Корабли шли на юг по Адриатическому морю, окаймленному папскими областями и итальянскими королевствами с одной стороны, и землями оттоманов и мамлюков — с другой. Шли прямо, потому что это был хорошо известный морской путь, разветвлявшийся в Средиземноморье: на запад — в Берберию, на восток — на Кипр, за медью; а на юге находилась Вавилония, или Эль-Каири, Великий Базар. Говорили, что на одной улице Каира живет больше людей, чем во всей Флоренции. Говорили также, что это место, откуда исходят все знания, ибо там до потопа жил Гермес Трисмегист.

Юг был местом их назначения, и они плыли и плыли на юг, словно дни и ночи на море стали молитвами, формулами, закрепленными раз и навсегда ритуалами солнца и звезд. В ясную погоду ход времени размечался переворотом склянок, по восьми склянок на вахту; но время считалось также и как в церкви: заутреня, обедня, вечерня. Капитан и матросы были глубоко религиозны, и всегда можно было услышать молитву — если не солдата-мусульманина, то матроса-христианина или юнг, переворачивавших часы с пением традиционных «Отче наш» или «Аве Мария».

Была полночь, и Леонардо с Бенедетто Деи находились уже на своем посту, когда юнги перевернули склянки, отмечая наступление новой вахты, и запели: «Gloria in excelcis Deo. Et in terra pax hominibus bona voluntatis»[52]. Голоса у них были высокие и приятные.

Вахты несли все, включая капитана; Леонардо и Бенедетто позволили стоять вместе, потому что они добровольно выбрали самую непопулярную, «собачью» вахту — с полуночи до четырех часов. У Деи был опыт судовождения, а Леонардо пришлось стать штурманом. В эту ночь от штурмана требовалось мало: с помощью пассажного инструмента наблюдать за Большой Медведицей да следить за светом жаровни, подвешенной на корме «Аполлонии», флагманского корабля Деватдара.

Ночь была ясной, безлунной и полной звезд, словно мириады огней самой Вавилонии мерцали над головой; и море сияло, отражая их.

— Леонардо, — позвал Бенедетто.

— Что?

— Мне нужно беседовать с тобой, чтобы не уснуть. Ты сам-то не заснул, часом?

Леонардо засмеялся.

— Нет, друг мой.

— Тогда в чем же дело?

— Я просто смотрел на море — и на огонек «Аполлонии», на случай, если курс переменится.

— За четыре дня не было ни одного изменения курса, — заметил Бенедетто и окликнул рулевого — тот, внизу, не видел парусов и руководствовался лишь компасом, чутьем да командами лоцмана: — Прямо руля!

— Есть! — донеслось снизу.

— Тебе недостает Никколо? — спросил Бенедетто. — Дело в этом? Или в женщине Деватдара?

Леонардо вдруг ощутил резкую мгновенную тоску по Айше… и томительную пустоту, потому что подумал и о Джиневре — как она смотрела на него, занимаясь любовью, и как лежала, убитая, в собственном доме. Воспоминания его свелись к этим вырванным из реальности образам, череде небывалых самообманов, один из которых, кровоточа, перетекал в другой. Они проплывали мимо, подобные гигантским китам, оставляя его одиноким и беззащитным в тихих пучинах моря и звезд на чуть покачивающемся корабле.

— Мне не хватает Никко, — сказал наконец Леонардо. — Но это лишь чувство ответственности.

— Так ты не рад освободиться от ответственности?

— Она со мной, вот здесь, — Леонардо коснулся двумя пальцами груди, — и не важно, на нашем он корабле или на другом.

— Зачем ты согласился на требование маэстро Тосканелли? — спросил Бенедетто. — Мог бы оставить его со стариком. Никко бы ничего не угрожало. В крайнем случае он вернулся бы домой, к родителям.

— Боюсь, я действовал из эгоизма, — признался Леонардо.

Он отвернулся от Бенедетто и посмотрел на светящийся след корабля. Темные, вечные глубины вод и пугали, и восхищали его, и почему-то приносили умиротворение. Казалось, они поглощают муки и тягостные воспоминания всех, кто ни смотрит в них с начала времен.

Юнга перевернул склянки, напевая «Deo Patri sit Gloria»[53], потом вышел на корму с мешочком для Бенедетто и Леонардо — там оказались матросские галеты, сыр, несколько ломтей пованивавшей соленой сардины и пара головок чеснока. Леонардо поблагодарил мальчика, тот поклонился и вернулся к своим обязанностям.

Когда они поели, Бенедетто спросил:

— Что ты имел в виду, говоря, что действовал из эгоизма?

Во время вахт беседы часто начинались и тут же обрывались, словно само время рвалось и останавливалось. Корабль трещал и поскрипывал, паруса гудели на слабом ветру, обвисшие, точно огромные мешки, которые никогда не наполнял до отказа ветер. Моряки, юнги, солдаты кряхтели и похрапывали во сне. В хорошую погоду они предпочитали спать на палубе, а не в вони носового или кормового кубрика. Спать все валились как подкошенные: никому не удавалось проспать подряд больше четырех часов.

— Мне необходимо чувствовать эту ответственность, — сказал Леонардо. — Никколо — последняя не разорванная нить.

Когда стало ясно, что к этим словам он больше ничего не добавит, Бенедетто заговорил сам:

— Никколо на корабле Деватдара из-за женщины.

— Откуда ты знаешь?

— Один из матросов туговат на ухо и потому выучился читать по губам. Он видел, как женщина говорила с Деватдаром и просила за мальчика.

— Зачем это ей?

— Быть может, она захотела его.

— Ты свинья, Бенедетто, ничем не лучше Зороастро.

Бенедетто засмеялся.

— Леонардо, знаешь, как называют этот корабль? «Летающей свиньей». Так что я, в конце концов, не в такой уж плохой компании, а?

Он снова засмеялся, на сей раз громче, и кто-то рявкнул из темноты:

— Эй, заткнитесь!

Но тут Леонардо — он стоял, опершись о поручень, — внезапно выпрямился, глядя на восток, в пенную темноту.

— Бенедетто, вон там, вдали, ты видишь? Огни.

Бенедетто повернулся, но мерцающие огоньки уже исчезли.

— Леонардо, это, наверное, отражение звезд.

— Я что-то видел, — возразил Леонардо. — Смотри, вон там.

Он указал на корабль Деватдара, который подавал сигналы своей жаровней и — для верности — сосновым факелом: свет-тьма-свет-свет-свет…

— Вперед смотреть! — крикнул Бенедетто и, когда злые, невыспавшиеся матросы бегом примчались на корму, отправил одного в воронье гнездо. — Проследи, не появится ли на горизонте что-нибудь необычное, — приказал он. — Особенно огни или вспышки. — Потом обратился к младшему офицеру: — Позовите капитана. И шкипера.

— Утром мы узнаем, корабли ли это, — сказал Леонардо. — Если это турки…

— Море часто порождает странные видения, — упрямо сказал Бенедетто.

Руки у него чуть тряслись, и Леонардо понял, что он встревожен.

— Завтра все будет ясно, — сказал Леонардо, проклиная Айше за то, что забрала Никколо.

Оставшиеся часы он провел, готовясь к бою. До рассвета оставалась лишь пара склянок, но сейчас Леонардо стал спокоен и собран, потому что погрузился в знакомую радость работы.

Серый грязный свет смыл с небес звезды. Потом облака озарились огнем, и пришел день — и все изменилось, словно утро мира в рождении своем точно следовало Книге Бытия, словно молитвы и сладостное пение молодых юнг действительно воссоздавали мир, творили его заново. Паруса хлопали на океанском ветру, с палуб испарялась роса, и воздух пах зеленью, деревом, лесной чащей.

Но в это утро не было ни покоя, ни уверенности, что на небесах по-прежнему есть Бог.

Люди работали лихорадочно, но без разговоров и почти без шума. Со стороны это казалось волшебством, точно на корабле трудились призраки, мертвецы, не нуждающиеся более ни в дружбе, ни в беседах, ни в радостях плоти. Люди выглядели изможденными и какими-то маленькими на фоне ярко-синего полога неба и моря. И они, потея, старались привести корабль в боевую готовность прежде, чем турецкие пираты сомкнутся вокруг для своей смертоносной работы. Спокойны были лишь воины. Они чистили, проверяли оружие и, стоя в сторонке, молча шевеля губами в молитве, так смотрели на врага, словно могли сжечь турецкие корабли одними своими взглядами.

Пять кораблей, все под алым стягом со звездами и полумесяцем, подходили по диагонали, приближались не торопясь, неумолимо. Большая турецкая каракка, ощетиненная рядами пушек, казалась замком, плывущим по зыбкой водной глади. Это был, очевидно, флагман — он шел впереди, словно волоча за собой к судам Деватдара широкий полукруг маленьких гребных галер.

Леонардо стоял на корме вместе с Бенедетто, капитаном, шкипером и несколькими офицерами, среди которых был и начальник мамлюков Деватдара. На нем был зеленый тюрбан, за поясом — большой ятаган. Как и Леонардо, он был возбужден и нервен, как лев. Он смотрел на своих солдат, собравшихся в середине корабля, — воинство в белом; солнце играло на их доспехах и аркебузах. Кое у кого были копья и алебарды, у других — арбалеты, шипастые булавы и двойные секиры; прочие обнажили ножи и ятаганы.

— Маэстро Леонардо, прекратите суетиться, — сказал капитан корабля.

Маленький и коренастый, он, несмотря на свой рост, излучал непререкаемую властность. В молодости он, вероятно, был красив, но сейчас полные губы и сонный взгляд придавали ему обрюзгший, почти опустившийся вид.

— Многое еще не доделано, — сказал Леонардо.

Капитан каравеллы усмехнулся.

— Сделано все, юноша. Теперь время вышло для всего, кроме крови и победы.

— Он говорит о крови и победе лишь потому, что мы не можем удрать от турок, — шепнул Бенедетто.

— Тише, — оборвал его Леонардо: капитан явно прислушивался к ним.

Капитан повернулся к офицеру-артиллеристу:

— Агостин, ты тоже волнуешься?

Офицер — он был младше Леонардо — вспыхнул.

— Мы готовы к бою, капитан. Маэстро Леонардо был очень полезен. Он проверил все бомбарды и обнаружил, что…

— Очень хорошо. — Капитан опять повернулся в сторону Леонардо, но смотрел не на него, а на вражескую армаду. — Я понял так, что вы сочли качество нашего греческого огня неудовлетворительным и смастерили свой. Не выношу запаха камфары.

— Извините, мессер. Я приготовил и кое-какие другие составы.

— Но ядовитыми дымами вы без моего приказа не воспользуетесь. Слишком много хороших людей гибло на моих глазах от ими же сотворенного яда лишь потому, что ветер подул в их сторону.

Леонардо кивнул.

Капитан каравеллы оглядел офицеров, потом взглянул вниз — на моряков, пушкарей и солдат на палубе. Он кивнул боцману, тот засвистел, и капитан произнес речь перед своими людьми; когда он закончил, глава воинства Деватдара обратился по-арабски к мамлюкам. Они отвечали криками, потрясая оружием.

Когда капитан корабля отпустил офицеров, Агостин, офицер канониров, схватил Леонардо за руку:

— Вы пойдете вниз, командовать гребцами. И подадите мне сигнал, когда стрелять из бомбард.

Действия гребцов и канониров надо было координировать, чтобы залпы бомбард, стоящих над гребной палубой, не повредили длинных весел.

— Это могу сделать и я, — предложил Бенедетто.

— Я должен находиться на палубе, — сказал Леонардо.

— А я не могу себе позволить лишиться знатока орудий, — отрезал капитан. — Так что оставьте ваши желания при себе, маэстро Леонардо.

Солнце медленно подвигалось к полудню, и Деватдар дал знать остальным судам, что он решил, с помощью сигналов флагами и парусами. Код был его собственный, турки для того же сворачивали и разворачивали разные вымпелы.

Положение безвыходное.

Но ветер… если бы только он наполнил их паруса. Тогда они могли бы и спастись, потому что турецким галерам не угнаться за удирающими парусниками. Однако средиземноморские ветра капризны, и в эти долгие часы море было подобно озеру, над которым веял лишь легкий бриз. Настроение у всех было боевое, все волновались и нервничали, пока турецкая каракка не сделала первого шага. На веслах подойдя на расстояние выстрела, она выпалила по кораблю Деватдара, который ударил из своих стволов в ответ, как и другие корабли калифа. Офицер-канонир прокричал капитанский приказ Агостину, тот передал его дальше. То была своего рода песнь: приказы громко и протяжно выпевались, и сопровождали их залпы бомбард.

В воздух взвились облака дыма, едкие клубы пороха и гарь перегретого металла. Океан бурлил и шипел, когда рукотворные каменные шары падали в воду, промахиваясь мимо мишеней. Корабли Деватдара перестраивались в боевое положение — флагман в центре.

— Паруса убрать, обрасопить реи! — приказал капитан корабля.

Делать Леонардо было почти что нечего. Матросы, обслуживающие бомбарды на квартердеке и форкастеле, знали свое дело; ему оставалось только присматривать за всем. Один подносил к казеннику зажженный фитиль, другой целился и молился, чтобы взрывом не разнесло камеру и бочонок с порохом.

Все было наготове: корзины с шипастыми, воняющими скипидаром шарами — греческий огонь Леонардо; те же шары, прикрепленные к копьям и готовые вылететь из коротких трубок; глиняные горшки со смолой, что поджигались и забрасывались на вражескую палубу; и под рукой у каждого солдата и матроса были кувшины с маслом и жидким мылом, чтобы сделать скользкой палубу вражеского корабля. А еще Леонардо позаботился о том, чтобы было побольше сосудов с водой — заливать огонь.

Офицер-канонир, стоявший рядом с Леонардо, надсадно выкрикивал приказы. Опустились весла, рявкнули восемь пушек; от вражеского флагмана эхом долетел ответный залп. Вначале казалось, что это всего лишь шумная игра, но долю секунды спустя все переменилось. Две турецкие галеры вовсю гребли к каравеллам, шедшим на флангах корабля Деватдара; они мчались в лоб, взрезая веслами воду. Это были изящные большие суда, с каждого борта — по тридцать скамей с гребцами. Эти быстрые суда предназначались лишь для того, чтобы доставить абордажные команды к месту схватки, а потому несли на себе всего пару пушек.

— Цельтесь в весла! — завопил на палубе «Надежного» кто-то из канониров.

Но попасть в галеры было затруднительно. Пушки рявкали, аркебузиры палили, вода вскипала вокруг галер; и чем ближе они подходили, тем лучше видел Леонардо солдат в разноцветных кафтанах и тюрбанах, слышал их воинственные вопли и мерный бой барабанов. Люди, которых отделяла от него только полоска воды, обезумели от жажды крови и боя, и море подхватывало и усиливало их крики.

— Чуешь вонь? — спросил Бенедетто у Леонардо. — Сейчас учуешь — это воняют гребцы, бедолаги, возможно, среди них есть и итальянцы. Они прикованы к веслам и испражняются там, где сидят. — Бенедетто говорил отрывисто, будто задыхаясь. — Давай ближе к укрытию, Леонардо, пора.

Тут он улыбнулся. Леонардо гадал, о чем думает его друг, потому что Бенедетто казался одновременно испуганным и ликующим.

Они оставались в середине корабля, под защитой фальшборта, и Леонардо действительно учуял вонь, исходившую от рабов, — запах пота и экскрементов; а еще ему почудился и запах крови.

Агостин отдал приказ стрелять; и Леонардо велел своим людям опустить весла.

Мгновением позже «Надежный» дал залп.

Одно из каменных ядер раздробило корпус галеры, другое ударило в борт, и турецкие весла взлетели в воздух, как будто к ним привязали ракеты. Раздались вопли, фонтанами била кровь и летели обломки костей. Куски разорванных тел падали в море, которое глотало их так жадно, словно его бирюзовая гладь стала воплощением вечно алчущего бога. Горький, как желчь, комок поднялся в горле у Леонардо. Дурное предчувствие охватило его, словно увиденное явилось лишь отражением грядущего; он повернулся к кораблю Деватдара — и увидел, что залп турецких пушек ударил в него, запалив левый борт. Флагман ответил залпом, который снес грот-мачту турка, и она рухнула, сокрушая нос вражеского судна. Две галеры противника тоже выпалили по «Аполлонии», но главным их делом было взять трехмачтовое судно на абордаж, когда — и если — тому придет время.

Леонардо сходил с ума от тревоги за Никколо и Айше. Он представлял себе Айше в ее каюте, которая находилась как раз там, куда попало ядро. А Никколо, должно быть, на палубе и готовится к бою, он ведь считает себя мужчиной, а не мальчиком.

С неба дождем посыпались стрелы.

— Спускайся вниз, Леонардо! — крикнул Бенедетто.

Рявкнули бомбарды, поразив вражескую галеру; и она ответила залпом своих пушек. Вокруг вопили и кричали солдаты и матросы. Многие были ранены; кое-кто стрелял из арбалетов, но они не могли соперничать с длинными луками турок, стрелявших с большего расстояния. Галера подошла ближе, хотя бомбарды «Надежного» палили по ней и вот-вот должны были потопить.

Пролаяли аркебузы, но бомбарды с «Надежного» на сей раз смолчали: меткие выстрелы турецких лучников начисто выбили канониров.

На палубу каравеллы полетели огненные шары. Языки пламени лизали обшивку; дым был так густ, что день казался ночью. Но всего невыносимее был ливень стрел — он не прекращался ни на мгновение. Слышны были лишь стоны раненых и умирающих да посвист стрел, выпускаемых из луков и арбалетов.

Кругом Леонардо падали воины; один свалился прямо на него — грудь пробита стрелой под самым соском, вместе с хрипами и свистом изо рта течет и пузырится на губах кровь. Лучник был совсем мальчишкой. Теперь все двигались быстро — но Леонардо казалось, что нестерпимо медленно, словно он провалился в сон наяву. И он забыл обо всем, кроме пульса времени, что был подобен барабанному бою; но руки и ноги да Винчи сами знали, что им делать. Он потушил огонь на палубе и, схватив укрепленную на шесте гранату, метнул ее в грудь турка, что забросил абордажный крюк на борт «Надежного». Человек вскрикнул и окутался пламенем. А Леонардо вместе с остальными уже швырял во врагов и на палубу галеры кувшины с греческим огнем. Словно со стороны, из какого-то тихого потаенного места Леонардо слышал самого себя — он кричал и швырял хрупкие сосуды со смолой, что мгновенно вспыхивали на палубе галеры.

Вокруг падали люди, но Леонардо был быстр, и Бог стоял за его плечами — ни стрела, ни огонь не касались его.

Теперь палуба каравеллы кипела, как море — но море людское. Турки лезли со всех сторон, и непрерывно слышалось щелканье падающих стрел, им не было конца, и каждая пядь обшивки была уже утыкана ими. Леонардо заметил главу мамлюков: тот был со своими людьми, дрался в самой гуще боя, разрубая тела с ревом дикого зверя. Капитан корабля невредимым стоял на корме в окружении стражей, что отбивали вражеские стрелы большими, заходящими друг за друга щитами.

И Леонардо слышал, как капитан что-то кричит, но голос был отдаленным и чужеродным в этом сне о крови и рубке, ибо в руках у Леонардо были меч и кинжал, и он рубил, рубил, не останавливаясь, отхватил руку сероглазому турку — еще одному мальчишке, неуспевшему даже отрастить бороды… да теперь он ее уже и не отрастит. Леонардо вертелся волчком, озирался, будто находясь в глазе бури, зачарованный, неуязвимый. Он зарубил еще одного турка и еще одного… И сейчас, в грохоте криков, лязге оружия, реве огня, в воплях, хрипах, взвизгах боя, в смешении атак и обороны, оскальзываясь в крови, Леонардо вспомнил…

Вспомнил, что он сделал с убийцами Джиневры. Увидел себя, словно пройдя сквозь время, потому что в угаре боя само время потеряло свой смысл, оно кромсалось каждым ударом меча. Он снова видел себя в спальне Джиневры, снова вскрывал ее убийц, словно они были свиньями, а он изучал их мускульное строение, рисунок их артерий, слои плоти. И вырывал их глаза, размазывал их в грязь.

Леонардо ощутил отвращение к себе, его тошнило от себя самого, и хотелось вновь захлопнуть двери собора памяти. Он снова был здесь — залитый кровью, пахнущий ею, потому что она покрывала его толстым слоем, точно густая мазь.

Он очнулся от своей жуткой грезы, когда в грудь Бенедетто вошла стрела.

— Нет! — крикнул он и подбежал к другу, лицо которого заливала кровь от пореза на щеке.

Полуоторванный лоскуток кожи зашевелился, когда Бенедетто заговорил.

— Выдерни стрелу, Леонардо, — попросил он, белея. — Пожалуйста…

— Легкое не задето, — сказал Леонардо, чтобы успокоить друга, и занялся стрелой, стараясь вытащить ее с наименьшим уроном.

Бенедетто хотел было застонать, но лишь клокочуще вздохнул — и лишился чувств, лицо его помертвело. Тогда Леонардо очистил и перевязал рану: работать с кровью, плотью и костями ему было привычно. На миг стало тихо, и тогда он услышал щелканье — несколько стрел ударились о палубу позади него, по-прежнему даже не задев его. Турки стреляли из луков со своего судна, с верхушки фок-мачты, на которой укрепили обложенную тюфяками корзину-платформу. Леонардо отнес Бенедетто в укрытие; и тут ему в голову пришла одна мысль.

Да Винчи прошел на корму поговорить с капитаном, но по дороге поскользнулся на залитой кровью палубе и упал на острый кусок металла, который проткнул ему ногу. Боли он не почувствовал, но все равно оторвал лоскут и перетянул ногу повыше раны, чтобы остановить кровь.

Капитан каравеллы выслушал его план — и в отчаянии согласился. Командир мамлюков присоединился к их мнению, и они вывели из боя несколько солдат и матросов, чтобы сформировать хоть какое-то подобие отряда. Капитан корабля проорал своим людям приказ: по его команде идти на штирборт. Леонардо подивился, как могут люди что-нибудь расслышать за шумом битвы; но пока он мастерил из полотна и веревки что-то вроде гамака, матросы передавали друг другу капитанский приказ.

Каравелла была в огне, и всюду клубился черный дым. Рукопашная схватка была яростной, но турок оттесняли.

Действовать надо было немедля.

— Это может перевернуть корабль, — предупредил капитана Леонардо, но тот лишь кивнул и отдал приказ начинать.

Под защитой больших щитов двое солдат полезли по выбленкам на верхушку бизань-мачты. Один нес арбалет и гамак, сделанный Леонардо, другой — трубку с греческим огнем.

— Будем надеяться, что турки не заметят их раньше срока, — сказал Леонардо.

Он стоял на коленях рядом с большим, обмотанным веревкой брашпилем. Пятеро матросов держали веревки и были наготове. Солдаты-мамлюки, взобравшись на мачту, пристроили гамак к ноку, обращенному в сторону турецкой галеры.

Турецкие стрелки увидели их и открыли огонь.

— Давай! — крикнул Леонардо.

Матросы натянули веревки, оттягивая вниз один конец нока. Другой, обращенный к галере, пополз вверх, поднимая солдат в гамаке над стреляющими с платформы турками. Но тут корабль Леонардо качнулся, и нок начал крениться в сторону турецкой галеры.

— На штирборт! — рявкнул капитан, и матросы и солдаты помчались на правый борт, выпрямляя корабль и снова поднимая гамак с солдатами над мачтами галеры.

Теперь турецкие стрелки стали уязвимы, потому что оказались ниже мамлюков. Но все же один солдат получил стрелу в глаз и, ломая спину, рухнул на палубу галеры.

Секундой позже из гамака выметнулось пламя, охватив фок-мачту турецкого корабля. Лучники завопили, когда греческий огонь начал лизать кордину — платформу, и побежал вниз по мачте, роняя искры на палубы обоих кораблей.

Вражеские стрелки падали в воду, их одежда и волосы горели.

Турки с новой яростью кинулись в атаку на «Надежный», и палуба его опасно накренилась, когда матросы и солдаты-мамлюки бросились им навстречу. Казалось, сама вода горела. Пока команда трудилась у брашпиля, выравнивая корабль, капитан коротко кивнул Леонардо и исчез в толпе вместе с командиром мамлюков, воодушевляя воинов на атаку.

В битве наступил перелом. Появился шанс взять реванш и одолеть турок. Вместо того чтобы отцепить абордажные крючья и отойти, потому что ветер был сильным, а сцепление двух кораблей опасно само по себе, люди с «Надежного» хлынули на палубу турецкой галеры, и там началась резня.

А с флагмана подавали отчаянные сигналы: «Аполлония» была в беде.

Капитан каравеллы безнадежно пытался отозвать своих людей: они жаждали крови, ничего не видя и не слыша, слепые и глухие к приказам и доводам рассудка. И лишь когда вражеская галера стала тонуть, люди кинулись на свой корабль, отцепили абордажные крючья и пошвыряли их в море. Турки отчаянно пытались прорубиться на «Надежный», но их сбрасывали за борт. Жаркий, душный от дыма воздух наполнился мольбами и криками — на арабском и итальянском, потому что галерных рабов не освободили и теперь, прикованные к своим скамьям, они шли на дно вместе с судном.

Леонардо видел, что сделал с обоими флагманами обмен залпами, и терзался от мучительной тревоги за Никколо и Айше. Турецкая каракка была серьезно задета, корабль же Деватдара — попросту покалечен. И теперь его брали на абордаж воины с одной из турецких галер. Пушки «Аполлонии» уничтожили орудия по левому борту галеры, перебив гребцов, но солдатам с галеры удалось забросить железные крючья на палубу «Аполлонии».

Прежде чем Леонардо пришло в голову спустить на воду тяжелый ял, капитан отдал приказ травить гитовы, гребцы заработали, разворачивая корабль для залпа по галере, потому что бомбарды правого борта каравеллы еще могли действовать. Но тут вмешался турецкий флагман — он выпалил в «Надежного», и залп достиг своей цели. Второй залп оказался еще удачнее для турок.

Залпы сотрясли каравеллу и заставили умолкнуть ее пушки.

Леонардо спустился вниз исследовать повреждения. Зияющая дыра открывала солнцу и небу сырую внутренность трюма. Тараканы кишели повсюду, как черви, ползая по разбросанным, разорванным на куски телам. Они роились вокруг Леонардо — и вдруг ему стало страшно. Он повернулся, чтобы уйти, и заметил Агостина, офицера канониров. Голова его была отделена от туловища, и Леонардо почудилось, что губы Агостина еще шевелятся.

Да Винчи окликнул капитана, и тот велел штурману идти к левому борту флагмана Деватдара, выходя из-под удара турецких пушек.

Даже если орудия корабля молчат — люди могут сражаться.

Когда «Надежный» приблизился к «Аполлонии», мамлюки забросили на ее борт свои пятилапые когтистые крючья. Ответом им был шквал турецких стрел и смертоносный ливень горящей смолы. Но Леонардо был среди тех, кто первым взобрался на борт флагмана, он бежал и рубил, скользя по палубе, покрытой кровью и мылом, заваленной трупами, оружием и острыми обломками дерева. Мамлюки с Деватдарова флагмана завопили от радости, увидя, что через борт к ним карабкается подкрепление, и, словно подхваченные ветром, с утроенными силами обрушились на турок. Дым ел глаза и легкие. Леонардо рвался вперед, тенью среди теней, бешено вращая мечом, словно желал перерезать глотку самому воздуху; он рубился и чувствовал, что одеревенел и вымок в собственной и чужой крови.

— Никко! — звал он, но голос его тонул в криках, визге и лязге ярившегося вокруг боя.

Он проложил себе дорогу на корму, к каютам, разыскивая Айше. Никколо, если он был жив, дрался сейчас на палубе.

Внутри, в сырой затененной мгле, он наткнулся на двоих турок, совсем еще мальчишек в тюрбанах, — они насиловали женщину, обрубив ей ноги и руки, как свинье на бойне. Леонардо быстро прикончил обоих, и внезапно его охватило знакомое безразличие: он не чувствовал ни гнева, ни возмущения, лишь усталость и бесконечную скорбь.

Леонардо довершил свое дело, обшарив каждую каюту, и вынужден был уйти, потому что задыхался. Корабль был в огне, и ему пришлось пробиваться наверх сквозь пламя, да и на палубе пришлось побегать, чтобы удрать от огня. Жар царапал когтями его лицо и руки. Поднялся ветер; боги или духи капризны.

И его корабль, «Надежный», отходил прочь.

Над головой да Винчи что-то заскрипело и треснуло: рухнула мачта, и парус вздулся над Леонардо, накрыв его пылающим саваном. Он прорезал себе путь на волю, когда морская вода окатила его, затушив огонь. Под ногами тоже скрипело и трещало: корабль шел ко дну. Поднялась суматоха; турки, христиане, мамлюки — все бегали, вопили и выли. Флагман накренился, и Леонардо заскользил по палубе. Он зацепился было за сетку на борту, но веревки лопнули, и мгновением позже его обожгла ледяная вода.

Когда его наконец подняли на борт «Надежного», стояли сумерки. Море, казалось, поглотило и небо и солнце. Его безжалостную колышущуюся гладь закат окрасил кровью и багрянцем, и словно розовые пальцы тянулись вверх, к облачным барашкам. Всюду плавали обломки, подымаясь на пенных гребнях и ныряя в темную глубину. А на темнеющем, истекающем кровью горизонте резными силуэтами вырисовывались три турецких судна. Их огромный флагман уцелел, и когда-нибудь он снова вступит в бой.

Леонардо видел эти корабли, он смотрел на них из воды, поверх гребней волн; и теперь, живой, измученный, закутанный в одеяла, он все еще грезил о них.

И о том, что рядом с ним Никколо и Айше.

И Симонетта.

И конечно, Джиневра…

Глава 19 КРАСНЫЙ СУЛТАН

В тишине ночи «Надежный», пропахший смертью и людским потом и набитый, как корабль работорговцев, шел под защиту полумесяца Александрийской гавани. Как раненый зверь, он уползал в укрытие. Насосы работали без остановки, потому что корабль сидел в воде опасно низко: недавний шторм почти потопил его. Офицеры «Надежного» уступили свои каюты Деватдару и его свите. Каюту сохранил только капитан, да и то не свою.

Дождь не прекращался; тем не менее Леонардо предпочитал спать на палубе, а не делить с тараканами духоту и вонь трюма.

Сейчас Леонардо стоял у поручней рядом с Деватдаром и смотрел на мерцающий вдали алый огонь: будто огненный шар висел над городом, и сам город казался россыпью тысяч огней, лагерем огромной армии. На юге, в стороне города, куда сейчас смотрел Леонардо, даже в эту безлунную ночь горело зарево. Было ясно и сыро; на палубе спали и отдыхали солдаты и матросы. И свежести воздуха далеко разносилось негромкое пение и бормотание, раздражающее, как жужжание мух. Однако Леонардо был отделен от всего этого, словно его и его восточного повелителя окружала завеса уединения; так оно, впрочем, и было, ибо никто не осмелился бы потревожить Деватдара.

Он обладал властью над жизнью и смертью всех этих людей, включая и Леонардо. Если верить Бенедетто, он отрубил руку человеку всего лишь за неправильное приветствие; говорили, что время от времени он приказывает наказать своих воинов — просто так, в качестве предупреждения. Бенедетто находился внизу, все еще слишком слабый, чтобы подниматься на палубу; но Леонардо слышал, как в темноте перешептываются Америго Веспуччи и Зороастро да Перетола. Его друзья спаслись, как и Колумб. Но почему капитан-командор Колумб выжил, а Никколо и Айше пропали?

Дурацкая мысль. Игра настроения.

Чуть поодаль стоял Куан Инь-ци — бдительный, как всегда. Он неизменно был при Деватдаре, словно телохранитель. Впрочем, такое вполне могло быть и на самом деле.

— Что это за свет впереди? — спросил Леонардо.

— Я так и думал, что это должно заинтересовать тебя, маэстро Леонардо, — сказал Деватдар. — Ты наверняка слышал о Фаросском маяке. Он считался одним из чудес света.

— Так это он?

— Маяк был разрушен, сперва людьми, потом землетрясением. На одном только нижнем его этаже было три сотни комнат, а венчала его огромная статуя ложного бога. Благодаря маяку Александрия была практически неприступна с моря. Говорят, секрет маяка был утрачен с его разрушением.

Леонардо ждал, когда Деватдар продолжит говорить. Разговоры вокруг них стихли.

— Но это неправда, — продолжал Деватдар. — Александрия по-прежнему неприступна, благодарение Аллаху и моему повелителю. А секрет не утерян.

— Секрет?

— Древние утверждали, что могут увидеть корабли прежде их появления.

— Как это делалось? — с интересом спросил Леонардо.

Не отвечая, Деватдар смотрел на берег. Затем он повернулся и знаком велел своей охране очистить палубу. Матросов и воинов оттеснили, а с ними и Зороастро и Америго Веспуччи. Тогда Деватдар сказал небрежно, как бы между делом:

— Если калиф не казнит тебя, уверен, он сам откроет тебе секрет.

— Почему он должен меня казнить?

— Если ты не выполнишь своих обещаний. У него есть твое письмо Великолепному. Ты помнишь, о чем писал?

Леонардо кивнул.

— Я буду молиться, чтобы это не оказалось простой похвальбой, чтобы ты и вправду мог построить чудеса техники, которые летали бы в воздухе и плавали под водой.

— Я могу это сделать, — сказал Леонардо.

— Народ прозвал калифа Красным Владыкой Владык. Ты знаешь, что это значит?

И снова Леонардо ждал, пока Деватдар продолжит говорить. Насмехался ли над ним этот человек? И почему? Леонардо хотелось остаться одному, покончить со всем этим, думать, делать зарисовки в записной книжке, которая и теперь висела у него на поясе, спрятанная в кожаный кошель, чтобы защитить бумагу и чернила от каприза стихий.

— Люди думают, что он джинн, Красный Джинн, самый необузданный и могущественный из духов. Когда он убивает или карает, он превращает это в действо, празднество. Беднота, конечно, обожает его, потому что он кормит ее.

— Зачем ты мне все это говоришь?

— Только чтобы подготовить тебя, маэстро. Калиф милостив и щедр. Он осыплет тебя почестями.

— Вот как?

— Смотри не обманись. — Деватдар на миг перевел взгляд на берег, затем так же между прочим сказал: — Айше любит тебя.

Захваченный врасплох, Леонардо пробормотал:

— Вряд ли нам стоит…

— Я сам отдал ее тебе, разве нет?

— Но я не мог и подумать, что ты любишь ее.

Деватдар негромко засмеялся.

— А я не мог и подумать, что она полюбит тебя.

Леонардо ничего не ответил — он почуял опасность.

— Твой юный ученик, — сказал Деватдар, — ты любишь его?

— Я за него в ответе. Он умер или попал в рабство, и это из-за меня.

— Я спрашивал не об этом.

— Если ты хочешь знать, люблю ли я Никколо, как мужчина любит женщину, ответ будет — нет, — напряженно сказал Леонардо. — Почему Айше просила за него?

— А, так ты знаешь. Ты читаешь в умах так же, как по губам?

Леонардо промолчал.

— Если ты читаешь в умах, то не можешь не знать, что она хотела задеть тебя. Она считала, что ты любишь мальчика, а не ее. Это правда, не так ли?

— Сиятельный господин, я не знаю, как ответить на твой вопрос.

«Осторожней», — сказал себе Леонардо.

— Ты уже ответил.

— Вот как?

Но Деватдар свел вместе большой палец и кончики остальных. Леонардо понял его жест: имей терпение, помедли. Айше хорошо обучила его — арабы говорят не только словами, но и руками.

— Завтра ты и твои друзья отправитесь в Эль-Каири, — сказал Деватдар.

— Я думал, ты будешь сопровождать нас, — заметил Леонардо.

Деватдар остро глянул на него, затем расслабился.

— Это было до того, как нас победили пираты.

— А капитан-командор Колумб? — спросил Леонардо.

— Он проследит за тем, чтобы этот корабль починили, и вернется в Венецию. У меня тоже есть кое-какие дела. Потом я, возможно, присоединюсь к вам.

И с этими словами Деватдар удалился.

Леонардо стоял у поручней и крутил кольцо на указательном пальце правой руки. Толстое кольцо было из чистого золота; зеленые и желтые драгоценные камни составляли герб Медичи — один из даров Лоренцо «лучшему художнику Флоренции». Если бы только он мог возвратиться во Флоренцию! Как тосковал он по ней…

Александрия была соткана из пронзительного света и мрака теней. Зловещая и иллюзорная, как джинн.

Даже когда Америго Веспуччи и Зороастро уже стояли рядом с ним, расспрашивая о беседе с Деватдаром, Леонардо чувствовал себя отделенным от мира. Он смотрел на зеркальную гладь моря, в его бездонные глубины — и был в своем соборе памяти.

Снова он шел по знакомым комнатам, широкими коридорами, мимо памяток и межевых камней своей жизни; и там, совершенные, как прямой угол, находились труды его будущего. Эти комнаты пусты… или, может быть, заполнены, но пока не исследованы.

Как он ни старался, он не мог достичь их. Он не находил ответов на свои вопросы — лишь прошлое, множество комнат и коридоров, выстроенных в изысканных подробностях. Там, в прошлом, он написал письмо. Письмо к герцогу миланскому. То, что нынче принадлежит Кайит-бею аль-Малик аль-Ашраф Абу Л’Hacp Сауф аль-дину аль Махмуди аль Заири, калифу Египта и Сирии, святейшему султану Вавилонии.

Подобно одному из джиннов, о которых он говорил, Деватдар исчез, едва «Надежный» пристал в Александрии.

Однако Куан Инь-ци остался и с первыми лучами солнца велел Леонардо, Зороастро и Америго Веспуччи сойти на берег вместе с несколькими офицерами-мамлюками и примерно пятнадцатью ранеными солдатами Деватдара. Странно, но Куан оделся как знатный араб; на нем были такие же одежды и такой же тюрбан, как у Деватдара. Двое солдат вынесли на носилках стонущего в горячке Бенедетто. Леонардо боялся, что его друг не переживет ночи.

— Куда мы направляемся? — спросил у Куана Леонардо.

— Разве Деватдар не объяснял?

— Да, он сказал, что нас должны представить калифу. Но чтобы вот так, в этакую рань?

Куан улыбнулся:

— Ты недоволен тем, что тебе не дали поспать? Так надо. В свое время я все объясню.

— Но мой друг нуждается в лечении.

— Я приложил мазь, но, чтобы она подействовала, необходимо время.

Зороастро изобразил на лице отвращение:

— С виду плесень, а воняет точно женская промежность.

— Это и есть плесень, — сказал Куан, — но ее целительная сила поразительна. Вы сами в этом убедитесь.

Леонардо заинтересовался, но Куана расспрашивать не стал. Его внимание отвлеклось на что-то иное — он не мог сказать, на что именно, но только чувствовал, что на причалах и улицах что-то не так. Здания складов образовывали высокую серую стену и были частью системы крытых улиц — этакий огромный караван-сарай, паутинной ниточкой тянувшийся в сердце города, являвшего собой гигантский лабиринт, столь же враждебный, как внутренность улья. Однако примыкающие к причалам улицы были забиты народом: рабы грузили и разгружали суда, купцы и надсмотрщики приглядывали за ними, нищие и святые дервиши, одетые в лохмотья, тянули руки за милостыней, торговцы в тюрбанах и одеждах из грубого хлопка наперебой предлагали свой товар. Сам город казался сотворенным из теней. Лишь яркий свет солнца мог облечь плотью призраки людей, собак, верблюдов, ослов и мальчишек, что играли в прятки на узеньких крытых улочках.

Тяжелые запахи тмина, базилика и куркумы смешивались с вонью мочи и испражнений, людских и животных; и Леонардо не мог отделаться от ощущения, что их подстерегает какая-то опасность.

Слишком тихо…

Уличный шум стихал, когда приближались Куан и солдаты, словно беда уже поджидала их. Каждая тень была предвестием опасности, ощутимой, быстрой, живой. Даже Куан нервно озирался, потом пожал плечами и сказал:

— Не тревожься о своем друге, Леонардо.

Но эти слова были сказаны настолько запоздало, что потеряли всякий смысл.

Они шли по узким улочкам, утренним базарам; их окружали плотные запахи табака, жареных орехов и кофе.

— Куда мы идем? — спросил Леонардо.

— Во дворец калифа, — сказал Куан.

— Мы встретимся с Деватдаром там?

— Нет, маэстро. Когда ты увидишь своего друга Никколо и женщину Айше, тогда ты увидишь Деватдара.

— О чем ты говоришь?

— Прежде чем предстать перед калифом, Деватдар должен выкупить тех, кто попал в рабство к турецким пиратам. Эти последователи ислама во многом похожи на мой народ.

Тут Куан улыбнулся, словно довольный собой.

— Так где же он сейчас? — взволнованно спросил Леонардо.

Мог ли он даже осмелиться подумать, что когда-нибудь снова увидит Никколо и Айше? Как фантом, проплыла она в его памяти; и мгновенная острая тоска по ней уязвила его, точно Айше была живым воплощением Джиневры и Симонетты, их духа, их объединившейся души.

— Скорее всего, именно сейчас покидает гавань.

— С мессером Колумбом?

— Капитаном-командором Колумбом, — поправил Куан. — Нет, благодарение Богу, Колумб возвращается домой, потому что калиф неминуемо обвинит его в проигрыше битвы и гибели мусульманских воинов. Здесь Колумба не ждет ничего хорошего.

Широкая мощеная, еще римская улица, по которой они шли, была пуста. Внезапно Куан подал знак солдатам укрыться под стенами. Поздно!

Леонардо услышал шелест стрелы.

Стрела ударила Куана в грудь. Он согнулся от удара, но остался невредим. Под одеждой у него находился доспех.

Посыпался ливень стрел. Солдаты укрылись под стенами, но были готовы к неизбежному, каковым оказалась вопящая толпа людей в тюрбанах и с ятаганами. Леонардо выхватил меч, и через мгновение его клинок с чавканьем вошел в чье-то тело; он даже не мог сказать, были ли те, кого он убивал, вражескими солдатами, или же он бился с тенями — тенями из плоти и крови. Он дрался за жизнь, разя каждого, кто возникал перед ним; и в кровавом мареве схватки Леонардо чудилось, что лязг мечей и доспехов — это звон церковных колоколов, зовущих к заутрене или вечерне… колоколов, истекающих кровью.

Спустя несколько секунд — или минут — Леонардо вспомнил о Бенедетто. Где он? Леонардо огляделся, отыскивая взглядом носилки с другом, но в мешанине тел и ног его было не найти.

Он размахивал мечом, чувствуя, как сталь врубается в кости и мясо; и мальчишка перед ним — лет четырнадцати, не старше, — пронзительно взвизгнул, когда из его вспоротого живота вывалились кишки, оттягивая и пятная девственно-белый лен одежды. Мгновением раньше этот мальчишка был дымом, призраком, тенью, бросившейся на Леонардо с окровавленным ятаганом.

Леонардо услышал свой голос, бормочущий молитву, хотя он не верил ни в христианского Бога, ни в иных богов. Но сейчас, на миг, когда воин-дитя рухнул перед ним, — поверил. Однако времени не было, потому что на него снова напали, а потом…

Потом все кончилось — словно враги испарились, исчезли тараканами в мельчайших трещинах и дырочках мостовой. Тишину нарушало лишь хриплое дыхание людей, пытавшихся унять бешеное сердцебиение.

Леонардо отыскал Бенедетто — тот был жив и в сознании. Солдаты, что несли носилки, их и обороняли. Пусть Бенедетто был чужак, защитить его было делом их чести. Зороастро и Америго отделались несколькими царапинами.

Леонардо повернулся к Куану.

— Ты сознательно вверг нас в опасность, — гневно сказал он.

Куан прямо взглянул на него.

— Деватдар всегда в опасности, — тихо сказал он, — и будь он с нами, это ничего бы не изменило.

— Но его не было с нами, — возразил Леонардо. — Хотя враги его и не знали об этом, потому что ты обрядился в его одежду.

— Нет, Леонардо, эта одежда — моя.

— Скажи еще, что ты — последователь ислама!

Куан кивнул.

— Мы были приманкой, — сказал Леонардо. — Ты знал, что на нас могут напасть, верно?

— Такие слухи витали в воздухе, но безопасность Деватдара важнее нашей.

— Мы не отдавали своих жизней тебе в залог!

Куан лишь пожал плечами.

— Надо перевязать твою рану. Ты истекаешь кровью.

Только после слов Куана Леонардо ощутил пульсирующую боль слева в голове и вспомнил, что, отбив лезвие сарацинского топора, тут же получил удар по голове его рукоятью.

И сейчас Леонардо, как во сне, увидел над собой лицо Куана, огромное и гладкое, как небесный свод.

Они поднимались по Нилу до Каира в караване широкопарусных фелук. Им предстояло пройти сотню миль по бурой, широкой, как океан, реке; едой можно было не запасаться, потому что на всем расстоянии от Александрии до Каира тянулись сплошные базары. Суда часто останавливались, чтобы дать возможность людям помолиться на берегу, купить съестного или позабавиться со шлюхами.

Они плыли мимо тающих в дымке пирамид, мимо Аль-Рауда, парка наслаждений, где сады сменялись лужайками и растекались дорожками, — в самый Каир, город тысячи минаретов и мечетей, мавзолеев и медресе. Каир, который его жители называли Миср — мать городов, дочь Нила. Сто тысяч человек еженощно разбивали лагеря за пределами его стен, потому что в городе не хватало места разместить всех приезжих. По сравнению с этим городом Флоренция выглядела деревней; казалось, что Каир стоит здесь с начала времен. И на краю его высилась Цитадель, огромная крепость, выстроенная Салах-ад-дином[54] для защиты от неверных.

Цитадель была городом сама по себе, и Леонардо, Зороастро, Бенедетто Деи и Америго Веспуччи разместили в великолепных, поистине королевских покоях. Большие решетчатые окна с цветным стеклом превращали слепящий солнечный свет в пастельные тени. Стены покрывал разноцветный геометрический узор, повсюду бродили павлины, цветы наполняли воздух благоуханием, фонтаны наигрывали смутные мелодии, и порой в журчании воды чудились голоса.

И каждая дверь покоев калифа была заперта и охранялась молчаливыми сумрачными воинами, у которых за алые кушаки были заткнуты широкие грозные ятаганы.

Они были пленниками.

Тянулись неделя за неделей, заполненные беседами, едой и питьем; ночами в их спальни являлись закутанные в покрывала прелестницы, что говорили только по-арабски и с рассветом истаивали, как дым. Леонардо рад был этим гостьям — как проводникам в страну своих фантазий. Он все еще твердил имя Джиневры и грезил о Симонетте; но Айше была рядом всегда, будто Леонардо был отравлен ее фантомом, как некогда Сандро — фантомом Симонетты.

Он учился арабскому у этих женщин, а также у стражников и слуг. И вернулся к своей привычке работать по ночам, засыпая лишь на несколько часов днем. Он учился. Рисовал и делал записи в книжке. Страница за страницей возникали в ней новые изобретения: аппараты для дыхания под водой, водолазный костюм, длинноствольная дальнобойная пушка; еще он набрасывал траектории пушечных ядер и изобразил несколько многоствольных орудий, где канониры могли бы одновременно заряжать одни стволы и стрелять из других. Он нарисовал также большую мортиру и приписал под ней: «Самая смертоносная из существующих машин», хотя существовала она покуда только в его голове… и на бумаге.

Потом заметки исчезли.

— Как думаешь, Леонардо, нас убьют? — спросил Зороастро, глядя через окно на Город Мертвых — огромные пирамиды, еле видимые вдалеке.

Небо становилось все бирюзовее, а низкое солнце превратилось в оранжевый диск, и муэдзины призывали правоверных на молитву. Закат обратил город фантастических куполов и башен в призрак, сон, что неминуемо исчезнет с пробуждением.

— Ты спрашиваешь его об этом каждый день, — заметил Бенедетто, покачивая головой.

Он совершенно оправился от раны: Куанова мазь оказалась волшебным снадобьем.

— Мы все об этом думаем, — сказал Леонардо. — Калиф славится своим самодурством.

— Тогда зачем бы он держал нас здесь? — возразил Бенедетто. — Зачем бы поил, кормил, присылал нам женщин?

— Потому что он щедр к своим гостям, — сказал Куан Инь-ци, с поклоном входя в комнату; он был в зеленом шелковом одеянии и тюрбане, по бокам шли стражи-мамлюки. — Салям алейкум, — поздоровался он.

— Алейкум ассалям, — отозвался Леонардо. — Где моя записная книжка?

Куан улыбнулся:

— Цела и невредима. Она в руках калифа. Ты можешь быть столь же непочтителен с ним, как со мной, и попросить вернуть ее.

— Почему с нами обращаются как с пленниками?

— В этих краях быть пленником — значит быть почетным гостем.

— Тогда, быть может, нам как гостям позволено будет уйти отсюда? — спросил Бенедетто.

— Мы уходим прямо сейчас, — сказал Куан. — И вы получите аудиенцию у калифа.

Зороастро нервничал, словно его вели на собственную казнь. Леонардо шел рядом с Куаном, в окружении стражи. «На сколько же лиг протянулся этот лабиринт громадных покоев, залов и коридоров?» — думалось ему.

— Где ты был все это время? — спросил он.

Куан пропустил его вопрос мимо ушей и принялся наставлять их в обычаях этикета и церемониях калифского двора.

Покои калифа тщательно охранялись. Куан провел их в комнату с высоким потолком, полом из черного и белого мрамора; в центре ее в бассейне, выложенном драгоценными камнями, бил большой фонтан. Они прошли анфиладой комнат и оказались перед калифом, который в окружении придворных возлежал на помосте, выстланном коврами и подушками. Светильни сияли теплым маслянистым светом.

Пышные шелковые одежды калифа были расшиты серебром, ибо пророк не одобрял золота. Сухощавый, болезненного вида человек лет сорока, он был здесь как-то не очень на месте, словно вождь бедуинов, жаждущий возвратиться к своим белым верблюдам, коням и вольной кочевой жизни. Взгляд его был прям и ровен, и Леонардо понял, что с этим человеком лучше вести себя осторожно. А рядом с калифом сидел на ковре Деватдар; могло ли это означать, что Айше и Никколо спасены? Леонардо не осмелился спросить… не теперь.

Их представили, и хотя Деватдар с прочей свитой сидел возле калифа, Куан остался стоять, как Леонардо, Америго, Бенедетто и Зороастро. Калиф кивнул и по-арабски обратился к Деватдару. Говорил он быстро, и не все сказанное Леонардо удалось разобрать; однако он понял, что калиф спрашивает о нем, и весьма саркастично.

— Так это и есть мои инженеры-христиане? — сказал калиф. — Кто же из них художник, а кто умный мошенник?

— Мошенник может почти столько же, сколько художник, — ответил калифу Деватдар. Взгляд его остановился на Зороастро, потом на Леонардо. — Калиф велит сказать, что вы — желанные гости.

Калиф жестом пригласил их сесть рядом с собой, и слуга, у которого руки были толщиной с Леонардовы ляжки, внес огромный поднос с бронзовыми сосудами, ковшиком, ступкой и пестиком и крохотными серебряными чашечками без ручек. Под всеобщими взглядами слуга принялся готовить кофе. Потом, опустившись на колени, он предложил первую чашку калифу, но тот жестом указал на Леонардо; слуга повиновался и протянул чашку ему. Однако Леонардо отказался, и калиф явно остался этим доволен. Этикет требовал, чтобы калиф первенствовал во всем. Затем он сам подал чашечку Леонардо и сказал по-арабски:

— Твои записи похитил я.

— Я так и понял, — ответил Леонардо.

Калиф с веселым видом поправил его арабское произношение. Потом он наклонился к Леонардо, и настроение его резко изменилось. Лицо стало суровым, почти сердитым, и Леонардо не смог удержаться от мысли, что он или неплохой актер, или безумец.

— Мой Деватдар доложил, что на вас напали, — сказал калиф, — и что моя родственница в плену.

— Ваша родственница?

— Айше, хоть она и шлюха, — сказал калиф, наклонившись при этом к Леонардо так близко, что расслышать его могли только те, кто сидел совсем рядом.

Леонардо был поражен: как может женщина королевской крови стать рабыней подданного, какое бы высокое положение тот ни занимал? Впрочем, вероятно, тут нечему было удивляться. Калиф когда-то и сам был рабом.

Лицо Деватдара горело; он сидел рядом с калифом и смотрел прямо перед собой, словно сосредоточась на какой-то отдаленной точке.

— И я узнал, что твой юный друг был убит, — продолжал калиф; он пристально смотрел на Леонардо, явно желая увидеть его реакцию.

Леонардо будто оглушили.

— Вы наверняка знаете, что Никколо мертв?

Деватдара потрясло, что Леонардо осмелился задать вопрос калифу. Он сказал:

— Я отправился в пределы Османской империи и предстал перед самим великим визирем с посланием от моего калифа, чтобы просить об их возвращении.

Деватдар не смотрел в глаза Леонардо, которого охватило знакомое оцепенение скорби, словно щит, которым он заслонялся от горя.

Никколо…

Бенедетто Деи, понявший довольно, чтобы уяснить, что Никколо умер, коснулся его руки, но Леонардо невольно отдернул ее.

— Ты сомневаешься? — спросил калиф у Леонардо.

Это была угроза: стражи-мамлюки насторожились, готовые по его слову прикончить дерзкого.

— Нет, повелитель, я не сомневаюсь в твоих словах, прости, — проговорил Леонардо, беря себя в руки. Он встал и поклонился, прежде чем опуститься перед калифом на колени.

Калиф кивнул, довольный, и подал ему знак сесть рядом с Бенедетто.

В комнату вошел слуга, поклонился калифу, подал ему послание и быстро удалился.

— Здесь послы турецкого султана, — по-арабски сказал калиф Леонардо, выделяя его среди прочих. — Я окажу тебе честь встретить их.

— Я уже встречался с турками, — с горькой иронией сказал Леонардо.

— Мы согласны в том, что все турки — разбойники, — сказал калиф, — но этих пиратов ты потопишь. По крайней мере, некоторых из них.

— Что ты хочешь сказать, владыка?

— А вот и они, — проигнорировав вопрос да Винчи, заметил калиф при виде троих оттоманских послов, что вошли в окружении свиты янычаров.

Послы были разодеты в узорчатые цветные одеяния, на головах у них высились большие белые тюрбаны, увенчанные чем-то вроде красных рогов. Янычары несли дары в запертых сундуках и — на золотых носилках — рабыню. Ее окутывал белый шелк, лицо скрывала черная полупрозрачная накидка, но видно было, что она очень красива. Послы поклонились, коснувшись пола перед калифом, и глава их, плотный, лет пятидесяти турок, проговорил:

— Слава повелителю верных, защитнику веры, воителю за дело владыки миров, да умножит Аллах твое величие.

Дары были переданы, рабыня опустилась на колени подле калифа, и калиф с послом начали беседу, причем сесть послу не предложили. Леонардо не мог понять всего, о чем говорилось: они беседовали по-арабски и слишком быстро. Он взглянул на Куана, но тот, как и Деватдар, словно не замечал его.

Леонардо сумел только разобрать, что посол просит восстановить водные пути для паломников в Мекку. Калиф резко отклонил эту просьбу. Он явно был рассержен, но, прежде чем отвернуться от послов, вежливейшим образом осведомился об их монархе, Мехмеде Завоевателе, правителе турок, который сокрушил Константинополь и вернул его Аллаху. Калиф величал его падишахом, принцем-освободителем и великим военачальником, но, когда послы и их свита уже уходили, рабы пронесли мимо них огромные плоские бронзовые блюда со снедью, предназначенной для калифа. Послов унизили, не пригласив разделить трапезу, что в этих краях является основой вежливости.

На огромном подносе возлежали на горе политого подливой риса два жареных барана в окружении белых лепешек. Поверх мяса, чтобы никто не усомнился в его свежести, возвышались две бараньи головы, и оттого блюдо напоминало фантастического двухголового зверя. После того как калиф взял первый кусок, все разом набросились на еду, по локоть погружая руки в рис, подливку и мясо. Леонардо хотелось расспросить калифа и поговорить с Деватдаром, но и то и другое было невозможно. Он должен был с великой осторожностью взвешивать все, что говорит.

Поев, калиф обратился к Леонардо:

— Твои рисунки очень красивы.

— Благодарю, о владыка, которому подчинено все.

Раб поднес калифу воду и полотенце, другой — записную книжку Леонардо.

— И что же значат эти рисунки?

Калиф указал на набросок аппарата для плавания под водой: маска, закрывающая лицо, с трубками для вдоха и выдоха, что ведут к плавучей платформе. Леонардо придумал также несколько приспособлений для отрывания досок обшивки — чтобы топить корабли из-под воды.

Он объяснил калифу, в чем суть этого устройства, и тот кивнул:

— Да, маэстро Леонардо, именно так я и стану их использовать. Сколько времени потребуется тебе, чтобы построить то, что ты изобрел?

— Не знаю, о повелитель. Мне потребуются инструменты, деньги, кузнецы и…

Калиф нетерпеливо взмахнул рукой:

— Сколько времени?

— Потом мне надо испытать созданное.

Калиф усмехнулся.

— Тебе представится возможность сделать это, маэстро. Ты испытаешь свое изобретение на кораблях посла турецкого султана. Их четыре. Недели тебе хватит?

— Повелитель…

— Ты должен потопить корабли, и произойти это должно словно по волшебству. На плаву должен остаться лишь один — чтобы их правитель мог узнать, чему они были свидетелями.

Калиф дал знак придворным удалиться, и все встали. Он заговорил по-итальянски:

— А если ты потерпишь неудачу, маэстро, тебе и твоим друзьям лучше было бы остаться… на дне морском. Полагаю, это честная сделка?

— Ты сможешь сделать все за неделю? — спросил Куан, когда они вышли из покоев калифа.

— Это возможно — с надлежащей помощью и инструментами.

— Ты получишь все, что тебе надобно.

— Тогда я начну немедленно. Но скажи…

— Что?

Куан подал знак Зороастро и остальным поотстать. Стражники-мамлюки поколебались, потом все же сделали, как им было велено.

— Никколо на самом деле мертв?

— Если калиф сказал тебе, что он мертв, — он мертв. Будь слова калифа неправдой, он позаботился бы о том, чтоб они стали правдой. Никогда не сомневайся в словах калифа, даже мысленно.

— Я считал тебя независимым мыслителем, — сердито сказал Леонардо.

Куан кивнул с улыбкой:

— О да, Леонардо, это же весьма важно для тебя.

— А Айше? Что с ней? Ее выкупили?

Куан покачал головой:

— Это дела государственные, маэстро. Не думаю, чтобы калиф удостоил тебя такой близости.

— Но как может служанка Деватдара быть…

— Она то, что ты назвал бы независимым мыслителем. — Ирония Куана не ускользнула от Леонардо. Даже полагая, что их некому услышать, китаец понизил голос. — Прекрасная Айше всегда делала то, что ей нравилось, но в нашем мире, как и в вашем, для женщины этого достичь нелегко. Поэтому она использовала Деватдара, чтобы получить доступ к… знаниям.

— А Деватдар? — Леонардо понял намек и говорил тихо.

— Что — Деватдар?

— Он любит ее?

— Она пробуждает страсть у всех мужчин, — сказал Куан. — Лишь ты, кажется, избег ее чар.

— А калиф?

Не ответив, Куан остановился перед большой массивной дверью в покои Леонардо, чтобы подождать остальных.

— Скажи страже, что тебе нужно, ты получишь все. Недостатка ни в чем не будет.

— Прошу тебя, погоди минутку. У меня еще много вопросов.

— Не сомневаюсь, маэстро. Возможно, со временем на них ответят, но прямо сейчас я советовал бы тебе заняться заказом калифа.

— Мне нужна студия, инструменты…

— Скажи об этом стражам, они хорошо говорят по-латыни.

Куан поклонился и исчез за поворотом коридора.

Леонардо и его товарищей ввели в покои. Леонардо немедленно высказал седовласому стражнику свои пожелания. Мамлюк действительно говорил по-латыни куда более бегло, чем сам Леонардо.

Потом Леонардо заперся у себя; сидя на ложе, сжав голову руками и чувствуя на щеках едкие, как пот, слезы, он пытался уйти в безжизненную пустоту механики и математических расчетов. Холодная мысль несла утешительное оцепенение, подобное неземной радости — радости освобожденного духа, радости мертвых и проклятых.

Отмщения за Никколо не будет.

Только механика и бесконечная пустота.

Глава 20 ЛИТАНИЯ НИЛА

В середине ночи, когда друзья Леонардо и рабы (их дали ему столько, сколько он попросил; дали и мастерскую, где он работал) давно спали, Куан нанес ему визит. Он пришел один. Леонардо научил кузнецов и стекдодувов, как сделать большие водяные лампы его изобретения, и мастерская купалась в ярком ровном свете.

— Вижу, ты не тратишь отпущенное время даром, — наметил Куан.

Леонардо и вправду ожесточенно трудился, и все помещение было завалено оборудованием. В центре комнаты он разложил длинные трубки, прикрепленные к плотику: на одном конце были отверстия для воздуха, на другом — винный мех, который прикреплялся ко рту ныряльщика. Длинный стол рядом с дыхательным аппаратом усеивали наброски, пустая бутыль из-под вина, какой-то недоеденный и уже потемневший плод; там же лежала кожаная маска с выпуклыми стеклянными линзами.

Куан взял маску.

— Что это?

— Это позволяет видеть под водой.

— Я могу видеть и сейчас.

— Но смутно, — сказал Леонардо.

Он говорил тихо: на тюфяке спал Зороастро, который был хорошим работником и куда более одаренным механиком, чем другие спутники Леонардо. Помолчав, Леонардо спросил:

— Не желаешь ли испытать маску?

Похоже, предложение застало Куана врасплох, потому что он рассмеялся и сказал:

— Как, ночью?

Леонардо пожал плечами, словно подзадоривая его.

— Отчего бы и нет, — сказал Куан. — А это что? — Он указал на аппарат, лежавший у двери.

— Это позволит тебе дышать под водой.

И Леонардо показал ему клапаны в нижней части маски, соединенные с трубками вдоха и выдоха. Пока Леонардо собирал снаряжение, Куан предложил:

— Можно позвать на помощь рабов.

— В этом нет нужды, — ответил Леонардо, взваливая на плечо дыхательные трубки.

Выйдя из комнаты в темноту коридоров и услышав, как Куан велит мамлюкам, сторожившим Леонардо, остаться в мастерской, он ощутил, что скорбь его по Никколо вернулась с новой силой.

— Похоже, ты хорошо использовал свое «заточение», — заметил Куан, словно насмехаясь над Леонардо.

— О чем ты?

— Ты ведь работаешь день и ночь — так я, во всяком случае, понял.

— Калиф требует невозможного.

— Вполне вероятно, — согласился Куан, — но ведь это твой обычный распорядок, разве нет?

— Не совсем.

— Но ведь ты там в своей стихии. Ты взволновался, лишь когда мы ушли оттуда.

Леонардо не стал спорить. Куан был чересчур прозорлив. Леонардо и в самом деле сумел спрятаться в работе, отгородиться от собора памяти, жить только в настоящем. Когда они шли мимо мечети Аль Назир Мохаммеда, стоящей недалеко от того места, куда они направлялись, Леонардо спросил:

— Так как же ты провел все те недели до нашей недавней аудиенции у калифа?

Ночь была холодной, освещенной лишь полумесяцем, и изящные купола и минареты цитадели казались сотканными из дыма, бесплотными, словно легендарный Салах-ад-дин слепил их из облаков. Тем не менее бежать из этой бесплотной крепости было невозможно.

— Ты хочешь знать, почему я не навещал тебя?

Леонардо кивнул.

— Потому что я был с Деватдаром в Турции.

Леонардо отшатнулся.

— Но Деватдар отплыл раньше, а на нас напали…

— Твой ум прямолинеен, Леонардо, — с мягкой насмешкой сказал Куан. — Разве двум путникам обязательно выезжать в одно и то же время, чтобы приехать и одно и то же место?

— Нет, конечно. Но расскажи мне, что ты знаешь… пожалуйста.

— Что я знаю? — притворно непонимающе переспросил Куан.

— Об Айше и о том, что случилось с Никколо. Я должен это знать.

— Я был с Деватдаром и другими послами. Мы пытались выкупить Айше и прочих пленников.

— И что же?

— Турки знали, что Айше — родственница калифа, и захотели прислать сюда своих послов, чтобы поторговаться.

— Откуда им было знать, что Айше — родственница калифа, если только она сама не сказала им этого?

— На корабле был захвачен ее ларь, а она хранила в нем не только свои наряды, но и дневники, в которых была записана вся ее прошлая жизнь. Так мне сказали.

Горло Леонардо сжалось, сердце забилось быстрее. Что могла она написать в дневниках?

— Нам ничего не оставалось, кроме как возвратиться в Каир на борту турецких судов. Наши корабли турецкий султан захватил, и за них тоже потребовали выкуп. — Куан говорил медленно, осторожно, и голос его слегка дрожал. — То был урок унижения, и удивительно, что наш калиф не повелел нам броситься на мечи. Я бы это сделал…

— Ты слишком суров к себе.

— Не жалей меня, — холодно сказал Куан. — Жалость — пойло для рабов.

Задетый, Леонардо надолго замолчал, но потом все же опять задал вопрос — о Никколо.

— Ты видел мальчика?

— Мы не видели никого, кроме Айше.

— Тогда нет уверенности, что Никколо мертв?

— Ты все еще не готов похоронить Никколо, маэстро, — сказал Куан. — Помнишь, что я говорил тебе о слове калифа?

— Дело не в том, готов я или не готов, — отозвался Леонардо, пропуская мимо ушей вопрос Куана. — Дело в том, что… — Он оборвал себя. — Нет, не готов.

Они подошли к минарету с южной стороны мечети. Рядом с ним находился колодец, называвшийся Колодцем улитки, — его выстроили плененные Салах-ад-дином крестоносцы. Винтовая лестница круто спускалась в его шахту до уровня Нила.

— У меня и в мыслях не было, что ты ведешь меня сюда, — сказал Куан. — Могу я надеяться, что ты не задумал убить меня?

— Загляни в свой собор памяти. Или в город памяти — кажется, ты его так называешь. Разве не видишь ты «настоящего того, что будет»?

Куан не ответил, но разделся до полотняного исподнего и пошел вниз, к колодцу.

— И что проку мне будет от твоих очков, когда я буду дышать под водой? — спросил он. — Там темно.

— Ты сможешь видеть лампу, — ответил Леонардо. — Нужно только смотреть наверх.

Их голоса гулко звучали, эхом отдаваясь от стен, покуда Леонардо подробно объяснял, как работает аппарат, как плотик с выходами воздухопроводов плавает на поверхности воды, как закрепить маску и очки и правильно дышать. Наконец утяжеленный поясом с несколькими камнями Куан погрузился в холодную воду.

Леонардо трудно было разглядеть его — мешал отражавшийся в воде свет. Плотик плясал на поверхности воды, которая медленно успокаивалась. Через несколько минут Куан вынырнул из воды и, плеская и брызгаясь, двинулся вверх по лестнице. Он сорвал очки и снял дыхательный аппарат, с трудом переводя дух.

— Действует! — с восторгом объявил он. — Я мог дышать и видел, как ты наблюдаешь за мной, — правда, свои руки под водой я видел лучше, чем тебя. Это было все равно что смотреть на небо… я имею в виду не тебя, Леонардо, а свет лампы. — Куана била дрожь. — Я обо всем расскажу калифу.

Леонардо был доволен похвалой, но все же сказал:

— Быть может, лучше подождать?

— Калиф устал обхаживать турок.

— Ты о чем?

— Он готовится к войне, маэстро, — негромко ответил Куан, поднимаясь из колодца к Леонардо.

— Ты хочешь сказать, что он не станет выкупать Айше?

Куан начал одеваться.

— Повелитель турок не примет никаких денег, — продолжал он. — Ты разве не понял, какие требования выдвинули послы?

— Кажется, они потребовали восстановить водные пути для паломников.

— Ты расслышал верно. Но это привилегия калифа, ибо он, и лишь он один, контролирует и Мекку, и Медину, и большую часть других святых мест. Правитель миров и защитник веры — Кайит-бей, а не султан Мехмед, каким бы могущественным он себя ни считал.

— Но ведь если бы калиф и согласился, он все равно остался бы властен над своими землями, разве нет? — спросил Леонардо, когда они уже возвращались в мастерскую.

— Да, но тогда Мехмед получил бы титул защитника ислама.

Леонардо лишь головой покачал.

— Так ли уж это отличается от попыток Папы заполучить власть над флорентийскими землями, угрожая Флоренции отлучением? — спросил Куан.

— Значит, калиф принесет Айше в жертву.

— Все будет не так, как ты думаешь, маэстро.

— Что ты хочешь этим сказать?

Куан не ответил, и тогда Леонардо спросил:

— Еще один взгляд в настоящее будущего?

Однако Куан не принял вызов. Он пожелал Леонардо доброй ночи и ушел. А Леонардо, оставшись один, вдруг безумно затосковал по Флоренции, словно сам воздух, которым он дышал, был соткан из ностальгии и отчаяния. Он жаждал сидеть за столом Верроккьо рядом с Никколо. Он жаждал видеть Сандро, Симонетту, Джиневру.

Он вздрогнул, словно выбираясь из кошмара.

Потому что призраки, материализовавшиеся перед ним, оказались его стражниками. Они искали его. Когда они увидели его с водолазным аппаратом на плече, один из них ухмыльнулся и сказал по-арабски: «Ради глаз Айше».

Леонардо понял слова, но не их смысл.

Завтра он узнает, что это значит.

Калиф приказал потопить суда турецких послов днем, когда корабли будут стоять на якоре либо распускать паруса. Послов проводили на их суда на рассвете; они приплыли в Каир на пяти больших военных галерах — юрких, изящных. Корабли стояли в спокойной, рассветно-розовой воде Нила, недвижные, словно камни, в глубокой, как всегда в это время года, реке.

Леонардо, Зороастро и Куан плыли к турецким судам на фелуке с подгнившим шпангоутом и ветхими парусами; прежде чем фелука досталась Куану Инь-ци, на ней обитали три семьи. Моряки Куана оделись в лохмотья и припрятали оружие. Они поставили фелуку на якорь вблизи галер. Ее окружали другие фелуки: Нил напоминал многолюдную деревню. Вдоль берегов феллахские женщины и дети кричали: «Ради глаз Айше!», и эти же слова неслись им в ответ с фелук. Этот клич уносился ветром и заглушался криками и щебетанием птиц; словно призывая день, они пели и пронзительно кричали на деревьях, мачтах, в небесах.

На палубе фелуки, прикрытые парусом, лежали Леонардовы подводные аппараты — три плотика, прикрепленные к длинным шестам и соединенные с дыхательными трубками. Стамески и большие сверла, также изобретенные Леонардо, свешивались с шестов. Кузнецы калифа отдали готовые сверла только час назад, и Леонардо даже не был уверен, что они сработают как должно.

— Я сделаю это один, — твердо сказал Леонардо, снимая полотно с аппаратов. — Ни у кого из вас недостанет опыта.

— У меня его не меньше, чем у тебя, — заявил Зороастро; лицо его возбужденно пылало.

— Ау меня — даже больше, — добавил Куан, и Леонардо удивленно поглядел на него. — Я убил больше людей, маэстро, и это перевешивает весь твой технический опыт. Ты убивал, лишь защищаясь. Сможешь ли ты умертвить невиновных?

— Берег близко, — сказал Леонардо, удивляясь, с какой это стати он оправдывается.

— И тем не менее многие утонут, — сказал Куан, — или их сожрут крокодилы. А тех, кто доплывет до берега, предадут мечу или обратят в рабство.

— Что?! — завопил Зороастро. — Я не видел в этих водах крокодилов.

— Не бойся, маленький чародей, — ответил Куан. — Я дам тебе снадобье, которым ты натрешь кожу, и крокодилы даже не приблизятся к тебе. А под водой ты будешь в безопасности: они нападают только на поверхности. — Он повернулся к Леонардо: — Ты по-прежнему не хочешь поделиться славой?

— Я хочу только поскорее покончить с этим, — сказал Леонардо, глядя вперед, на корабли турок. — Я справлюсь один.

— Почему? — спросил Куан.

— Потому что я это изобрел.

— Как тот летающий механизм, что убил мальчика?

— Вот именно.

— А, так ты щадишь нас, — сказал Куан. — А как ты думаешь, сколько судов ты сможешь потопить, не подняв тревоги? Думаешь, они будут стоять на якоре, ожидая, пока ты не закончишь?

Леонардо пропустил мимо ушей сарказм, звучавший в его голосе.

— Я быстро передвинусь от одного корабля к другому, прежде чем там почувствуют неладное.

Он говорил тихо, словно рассуждая вслух, вырабатывая стратегию. Когда турки поднимут паруса, на ходу подплыть под днище корабля и пробить там дырки будет невозможно.

Да, в одиночку Леонардо судов не потопить. Он понимал это.

Как там называл Деватдар калифа? Красным Джинном, что превращает убийство в зрелище?

Сегодня Красным Джинном станет да Винчи.

Он повернулся к Зороастро:

— Ты помнишь все, что я тебе объяснял насчет аппаратов?

— Да, Леонардо.

— И о том, как срывать доски с обшивки?

— Разумеется.

— И про сверла?

Зороастро начал злиться.

— Да помню, конечно же помню!

— Это важно, — продолжал Леонардо. — Ты должен сделать несколько отверстий в днище, но осторожно, потому что вода рванется внутрь с ужасающей силой. И помни, что нужно следить за воздухопроводами: их легко перекрутить и сломать. — Он обернулся к Куану: — А тебе все ли ясно?

— Да, маэстро, — добродушно и чуть снисходительно отозвался Куан, словно очарованный тем, что Леонардо больше печется о других, чем о себе.

— Хорошо. Я пойду первым и потоплю галеры, что ближе к острову Гезира. — Леонардо взглянул на стоящие поодаль суда. Было ясное сияющее утро, и цвета листвы, реки и неба казались неестественно яркими. — Вы с Зороастро займетесь другими.

— Мы о них позаботимся, — сказал Куан, явно соглашаясь с лидерством Леонардо. — Но большая галера, посольский флагман, должна остаться нетронутой. Пусть отвезет своему повелителю всю тяжесть унижения.

С этими словами он протянул Леонардо свое снадобье от крокодилов.

Натершись мерзко пахнущей мазью, Леонардо натянул маску с очками и дыхательным мешком, проверил трубки, застегнул пояс с грузом и, держа стамеску, прыгнул в воду. Мелькнули освещенные солнцем деревья на дальних берегах, темная зелень — и Леонардо ожег холод. Он задохнулся, глотнул воздуха, выдохнул — клапаны, соединявшие его рот с дыхательными трубками, работали. На губах он ощущал едкий привкус кожи. Видимость была плохой — едва-едва на сажень вперед. Однако когда Леонардо взглянул вверх и увидел поверхность воды, которая казалась отсюда жидким зеркалом, молочно-белым и мерцающим, — кровь взбурлила в нем. Его изобретение работало! Он смог добиться пусть малой, но власти над природой — если не над судьбой. Он направился к турецким судам; казалось, он плывет в мерцающем тумане. Взбаламученный ил крутился вокруг него, как поднятый ветром песок. Он сжимал в руке стамеску и сильно работал ногами, толкая себя вперед. Подводный мир казался безмолвным, но лишь мгновение; привыкнув, Леонардо стал слышать приглушенные скрипы и вздохи — голоса реки. Сверло, прикрепленное к шесту, моталось над головой. Оно было раскрашено в маскировочные полоски, чтобы оставаться незаметным в воде.

Найти турецкие суда оказалось не так-то легко, потому что в бледном освещении наверху проступали тенями днища множества египетских кораблей. Леонардо даже забеспокоился, хватит ли длины его дыхательных трубок. В воде колыхалась густая взвесь мусора и испражнений — словно они навечно отыскали здесь свое место и не собирались оседать на дно. Потеряв чувство направления, Леонардо поднялся к поверхности, чтобы определить, где он находится. Турецкие галеры были неподалеку, но он неминуемо потерял бы их, если бы не изменил направления.

А потом перед ним оказалось галерное днище — изогнутая стена обросшего ракушками дерева. Работая ногами, Леонардо постарался опуститься как можно глубже, затем вдавил сверло в днище и, вращая его обеими руками, ввинтил между досок обшивки. Потом вогнал стамеску в зазор и с силой надавил, чтобы сорвать доску. Дерево было прочным, однако поддалось давлению и ударам стамески. Он срывал доску за доской, и вода с силой хлестала внутрь; ему пришлось цепляться за обшивку, не то его неминуемо засосало бы в дыру. Он переместился к корме и начал все сначала, сверля и ломая обшивку стамеской, пока судно не начало стонать, трещать и качаться. Скоро оно пойдет ко дну.

Леонардо поплыл к другому кораблю, еще одной стене, покрытой ракушками. Время от времени он поглядывал вверх, следя за тем, чтобы дыхательные трубки ни за что не зацепились. И снова сверлил обшивку и отдирал стамеской доски, и снова вода через несколько дыр хлынула в трюм. Леонардо едва не затянуло следом; он услышал отдаленный стон ломающегося дерева — первая галера наконец-то пошла ко дну.

Внезапно он задохнулся. Мгновенно встревожась, он подергал дыхательные трубки, чтобы освободить их, если они за что-то зацепились, но без толку: либо они оборвались, либо их перерезали. Леонардо выпустил стамеску и сверло и рванулся наверх. Всплыв на поверхность, он глубоко вдохнул — и тут же что-то тяжелое, как камень, плюхнулось в реку рядом с ним, с другой стороны в воду вошла стрела. По воде расплывалась кровь, река кишела турками — легкой добычей для людей с фелук, вооруженных ножами и луками. Очевидно, они приняли за турка и его.

Меж судов скользили крокодилы длиной никак не меньше фелуки — они пировали, ненасытные, как древние египетские боги в дни жертвоприношений. А еще Леонардо слышал крики и что-то похожее на песню.

Он нырнул назад в тишину и со всех сил поплыл к своей фелуке, пока не почувствовал, что легкие его вот-вот разорвутся. Что, если он плывет не туда? Ему представилось, что наверху, на поверхности, его поджидают огромные крокодилы. Он плыл как сквозь сон, словно его кошмары вдруг обрели плоть, Наконец он всплыл, вдохнул, огляделся — и услышал, что его зовут.

Он поплыл на голос, и скоро его втащили на борт фелуки. По чистому везению она плыла как раз навстречу Леонардо.

Голос, звавший его, принадлежал Куану.

— Я решил, что надо бы поискать тебя. Я потопил свою галеру и вернулся. Зороастро тоже.

Зороастро обнял Леонардо и обернулся к турецкому флагману. Прокладывая себе путь среди барахтавшихся в воде турок, тот под насмешки и проклятия толпы уплывал прочь, подгоняемый слабым ветерком. Великая река, мать Египта, окрасилась кровью.

Повсюду были широкопарусные, нарядно раскрашенные фелуки, полные феллахов, причем хорошо вооруженных феллахов; они развлекались, стреляя и по туркам, и по крокодилам. Они пели и кричали что-то нараспев, и им вторила толпа, собравшаяся на берегах: мужчины в белых тюрбанах, женщины, с ног до головы закутанные в черное, как на похоронах, и дети, чьи высокие голоса звучали как хор к ал гратов.

«Ради глаз Айше».

— Что они поют?:— спросил Леонардо.

— Прекрасную песнь войны и благородства, — сказал Куан. Он улыбнулся печальной и циничной улыбкой человека, видевшего все это и прежде. — Калиф повелел своим певцам петь народу. И они пели об Айше и силе чар. То было пророчество, ибо калиф предрек, что чарами потопит вражеские корабли. А мы только что исполнили предначертанное. Мы сделали Айше бессмертной. Феллахи и воины станут биться и умирать за нее. За ее красоту и совершенство. Платоническая любовь.

— Это безумие, — возразил Леонардо.

— Такое же, как у твоего друга Сандро? Не он ли едва не умер за любовницу Лоренцо?

— Не говори о ней так! — потребовал Леонардо.

Куан слегка поклонился:

— Прости, маэстро.

— Не понимаю, что за дело до Айше всем этим людям? Слышали ли они о ней прежде?

— Это уже не важно, — сказал Куан. — Они сотворят ее. Она станет живой мученицей, и повесть о ней разрастется с пересказами. Певцы разнесут эту весть: они зовут ее Женщина Крови и Красная Женщина. Ее имя станет боевым кличем, — продолжал Куан нараспев. — А она станет душой Египта, и во имя ее весь народ поднимется уничтожать турок. Потечет кровь, и турки захлебнутся в ней, как захлебываются сейчас водой.

— И убьют Айше, — сказал Леонардо.

— Нет, она в полной безопасности. Если османы отдадут ее, война закончится. Они поторгуются.

— А если с ней что-нибудь случится?

— Вот тогда народ этой земли действительно обезумеет и предаст турок резне. На тех, у кого она в плену, лежит огромная ответственность. — Помолчав, Куан добавил: — Но гибель кораблей должна встревожить Мехмеда. Он человек верующий… и суеверный.

Леонардо взглянул на Куана, но не заметил ни веселья, ни иронии на его озабоченном лице.

— Тогда, быть может, он отдаст Айше.

— Непохоже, — сказал Куан. — И султану Мехмеду, и нашему калифу нужно вкусить крови. Вот увидишь, маэстро.

— А ты? — спросил Леонардо. — Что чувствуешь ты?

Куан пожал плечами:

— Убийство не радует меня, но и не вызывает отвращения.

— Что же тебя… радует?

— Я покажу тебе. Когда-нибудь… скоро.

С этими словами Куан отвернулся от Леонардо. Оба в молчании смотрели на бойню.

И под зеленой, блестящей от солнца водой Леонардо вдруг почудилось лицо Никколо.

Словно у каждого юноши, погибшего сегодня, было его лицо.

Глава 21 МИРАЖ В ПУСТЫНЕ

Даже после чудесного потопления турецких судов Леонардо по-прежнему оставался пленником в своих покоях и мастерской, битком набитой машинами и оружием, откованным и сработанным по его описаниям. Но теперь он на самом деле был пленником, потому что его разлучили с друзьями. Куан пришел навестить его лишь раз, да и то затем, чтобы сказать, что нужны еще изобретения. Калиф желал изобретений каждый день. Калиф был очень доволен Леонардо — это и явилось наградой да Винчи. Леонардо набросился на Куана с упреками: его обманули, он не какая-то Шехерезада с тысячью и одним изобретением.

— Жизнь — испытание, — ответил ему Куан, отпустив перед тем несколько комплиментов его прекрасному вкусу в книгах. — Помни, Леонардо, твои друзья зависят от тебя… и ждут тебя.

— Где они? — спросил тогда Леонардо.

Но Куан отделался туманными фразами, заставив да Винчи подозревать, что калиф тайно оставил роскошь Каира и отправился со своими бедуинами в пустыню, взяв с собой Америго, робкого Америго, который равно боялся толпы и женщин. Теперь он был с Красным Джинном, с калифом, который может убить его просто из каприза. О судьбе Бенедетто и Зороастро оставалось только гадать.

Леонардо не видел никого, кроме стражей и женщин, что навещали его по ночам. Но даже шлюхи были незнакомками: каждую ночь приходила новая. Он позволял им остаться, потому что отчаянно нуждался в обществе; и он представлял себе, что это Джиневра, или Симонетта, или Айше. Иными ночами, занимаясь с ними любовью, он втягивал ноздрями запах их мускуса и благовоний, словно это был удушающий дым пламени, которое пожрало Джиневру в ее спальне.

Джиневру, обрученную со смертью.

Айше. Она снова и снова посещала его думы, мечты, фантазии; и Леонардо размышлял о времени, когда она была с ним. Он вспоминал мирные минуты и яростные мгновения любви и дивился, как и когда она успела так запечатлеться в его мыслях. Айше не интересовала его, а занятия с ней любовью — еще меньше. Однако она из ревности похитила у него Никколо. Он вспомнил, как она вскрикивала от боли, когда он брал ее со злостью. Словно она была не объектом вожделения, не сладостным бальзамом, а просто красивым чувственным орудием в чужих руках.

И он все время помнил о Никколо — его подопечном, его ответственности… и поражении.

Когда очередная шлюха покинула его постель, Леонардо сел сочинять письмо при свете своей водяной лампы. Скоро мулла призовет правоверных к молитве и рассвет окрасит минареты в золотое и розовое. Он писал быстро, по-латыни.

Леонардо вырвал листок из записной книжки и смял в ладонях, пролив чернила на стол. Он обмакнул перо в чернильную лужицу и готов был уже начать сначала, когда Куан, вошедший в его покои неслышно, как дух, и стоявший в паре шагов за его спиной, сказал:

— Итак, Леонардо, я вижу, ты наконец готов похоронить своего друга.

Куан был одет в пышные одеяния калифа.

— Добро пожаловать, Куан, — холодно сказал Леонардо, взглядывая на дверь, чтобы проверить, одни ли они. — Час слишком поздний — или, лучше сказать, ранний. Что привело тебя сюда?

— Дружбы тебе не довольно? — осведомился Куан.

— Для друга ты чересчур хорошо исполняешь роль тюремного надзирателя.

— Неплохо, — улыбнулся Куан. — Ты хорошо выучил арабский; скоро, думаю, ты начнешь писать стихи на этом святом наречии.

— Быть может, уже начал. — Леонардо указал на диван. — Не хочешь ли закурить?

— А, так ты в конце концов оценил по заслугам радости гашиша?

— Я обнаружил, что ваш табак помогает мне думать. Разве не зовется он «другом узника»?

— Но у меня создалось впечатление, что ты очень стоек в своих привычках. Я, кстати, полагал, что у тебя очень мало пороков, если они вообще есть.

— Ты затем и пришел? Чтобы расспросить меня о моих привычках?

— Нет, Леонардо, я пришел увести тебя отсюда.

— А что с…

— Твоими друзьями?

— Да, с моими друзьями.

— Они в безопасности — и далеко отсюда.

— Где?

— Тот, кому я спас жизнь, и твой друг Зороастро сейчас находятся вместе с Деватдаром.

— Ладно, тогда где Деватдар?

— Я доставлю тебя туда, Леонардо. Это менее опасно, чем объяснять. — Куан обвел рукой стены с таким видом, как будто вдоль них выстроились ряды шпионов. — На тебя произвели впечатление мои фокусы с памятью на вечеринке у мессера Нери?

— Да, конечно, но…

— Ну так у меня припасено кое-что еще, чтобы произвести на тебя впечатление, Леонардо. Быть может, ты не единственный человек, который умеет летать. Давай-ка поиграем в маскарад, как когда-то во Флоренции.

— Не уверен, что понимаю, о чем ты говоришь, — нетерпеливо сказал Леонардо.

— Ты устал, друг? — спросил Куан.

— Нет.

— Тогда пошли.

— Сейчас?

— Да, и времени у нас немного.

— Я должен собраться, у меня в мастерской остались изобретения и записи.

Куан раскрыл сумку:

— Здесь записи из твоей мастерской. Бери те, что здесь, и идем. И не тревожься о своих машинах. Их тебе доставят.

С этими словами Куан вышел из комнаты, и стражи стали у дверей, дожидаясь, когда Леонардо выйдет следом.

— Ты как-то спрашивал, что меня радует, — сказал Куан, когда они уже стояли на широкой плоской крыше одной из стен Цитадели. — Так вот: это.

Ему не было нужды указывать на огромную колыхавшуюся груду материи, что раздувалась и волновалась над прямоугольной кирпичной печью, сложенной в виде пирамиды. Даже с этого расстояния — более двадцати шагов — Леонардо ощущал густой едкий запах дыма, которым наполнялась сшитая из шелка и льна оболочка. Веревочная сеть оплетала верхнюю полусферу; к веревкам прикреплялась плетенная из прутьев корзина.

— Что это? — спросил Леонардо.

На сферу, которая уже целиком развернулась, должно было пойти не меньше шестисот локтей материала. Двенадцать рабов всем весом удерживали канаты, чтобы не дать гигантскому шару уплыть в небо. Рассвет сделал ажурную громаду Цитадели серой с розовыми крапинками, словно длинные пальцы света сплелись с камнем; а Леонардо смотрел вверх, на сферу, теперь видимую ясно: она была украшена ало-золотым верблюдом из тесьмы, нашитой на поверхность шара; верблюд колыхался и казался живым.

Куан подбежал к шару и закричал на людей:

— Залейте огонь! Верблюд полон дыма! Он вот-вот вспыхнет!

Из печи вырывались язычки пламени. Рабы накрыли жерло железным колпаком и по приказу Куана поливали водой из ведер плетеную корзину и льняное основание шара.

— Сюда, Леонардо! — позвал Куан. — Пора! Быстрей!

Завороженный, Леонардо вслед за Куаном забрался в корзину; шар плясал и подпрыгивал в воздухе. Корзина, в которой они стояли, была около трех саженей в диаметре снаружи и около двух с половиной — изнутри. Под жерлом шара над корзиной, так чтобы легко можно было дотянуться, висела жаровня.

— Как это действует? — в восторге спросил Леонардо.

Перед ним явно была летающая машина, но такая, какую Леонардо никогда бы и не придумал, хотя, пожалуй, кое в чем она напоминала изобретенный им парашют — просмоленный льняной мешок. Внизу, под стенами Цитадели, кричала и славословила калифа толпа.

Куан рявкнул рабам отпустить ведущие канаты и освободить шар, что те и сделали.

— Втяни веревки, — сказал он Леонардо.

— Почему бы их просто не перерезать?

— Они еще пригодятся, — нетерпеливо ответил Куан, а потом, будто про себя, добавил: — Ветер нужный.

И тут их резко понесло вверх. На миг Леонардо вообразил, что это дома и люди сами по себе чудесным образом уменьшились, потому что движение почти не ощущалось, лишь чуть покачивалась корзина, словно гамак, растянутый в трюме корабля. Шар словно бы оставался на месте, а мир уносился от него, Каир неудержимо проваливался вниз, и на один головокружительный миг Леонардо показалось, что он падает вверх, в небо. Но страх мгновенно рассеялся, сменившись восторгом, ибо Леонардо мог видеть — и слышать — каждого внизу, словно звуки сами по себе сделались громче. Он слышал лай собак, пронзительные голоса детей, споры и ссоры; и каждое слово, каждый шлепок и удар были отчетливы и ясны, словно Леонардо стал вездесущ, оказался во множестве мест разом — рядом с купцами, стражниками, женщинами в черном, детьми, нищими, дервишами, сановниками, рабами, заклинателями змей и морем разного сброда — глазами, ушами, душой и разумом Каира. Когда шар поднялся выше, они пали на колени и начали молиться.

Удовлетворенный тем, что все идет хорошо, Куан перегнулся через край корзины и крикнул вниз, толпе клич войны: «Ради глаз Айше!» Хотя лицо его было скрыто, одежды сказали всем, кто находится там, вверху. И люди смотрели в ужасе и смятении на плывущего по воздуху калифа в алых одеяниях, Красного Джинна, обретшего плоть, чей взгляд убивал, который разрушал, что хотел, но все же защищал истинную веру и помогал правоверным. Он был воплощенным духом воина.

Пав на колени, тысячи рабов и горожан неистово вопили, пораженные чудом, плывущим над их головами. Здесь, сейчас, собственными глазами видели они обретение рая — ибо разве не возносится повелитель, калиф, Полководец Верных и Защитник Веры, силой своей магии на небеса? Кто еще во плоти может совершить такое — и возвратиться?

— Опять мы притворяемся не теми, кто есть на самом деле, — заметил Леонардо.

— Я же обещал тебе маскарад. — Едва Куан успел произнести эти слова, как корзина стала угрожающе крениться, и он крикнул: — Леонардо, отойди на другую сторону! Быстро!

Толпа внизу завопила от отчаяния, но корзина выправилась, и скоро Цитадель была уже далеко внизу. Она превратилась в детский песчаный замок с миниатюрными куполами, башнями, рвами, казематами, стенами и минаретами. И весь мир тоже уменьшился: улицы стали ниточками на карте, базары и дома — муравейниками размером в ноготь. Каир — величайший из городов мира, самый обширный, населенный и древний — стал полоской извести и кирпича, которую можно очертить пальцем, серой геометрической фигурой, мелкой выпуклостью на теле земель, уходящих в бесконечность, умаляя все творения человека, даже серо-голубые пирамиды Гизы на западе. Нил, великая голубая артерия Египта, был испещрен точками фелук, и бурые полоски плодородных полей протянулись вдоль его берегов. Леонардо видел рощи пальм, острогранные скалы, острова, великолепные храмы, деревни и стены гор. А шар все поднимался, пока горизонт не стал правильным кругом.

На востоке были холмы, горы и пустыня — геометрия песка.

Именно туда ветер и нес шар.

Куан подбросил топлива в жаровню, и так уже раскалившуюся до зловещего багрянца. Сгорая, топливо источало мерзкую вонь.

Леонардо был поражен; он на самом деле парил, плыл в белом хлопке облаков, но воздух оказался очень холодным, совсем не той областью огня, куда он опасался — и надеялся — попасть.

— Как быстро, — восхищенно сказал он.

— Что — быстро?

Куан прилаживал к краям корзины и к веревочной сетке, оплетавшей шар, крылья, больше похожие на огромные весла.

— Мы словно вдруг покинули землю и вознеслись в облака, даже не пошевелись. Просто… — Придя в себя, Леонардо спросил: — Так эта машина управляется парусом и веслами, как корабль?

— Нет, — сказал Куан, — на самом деле пользы от паруса и весел немного, но это все же лучше, чем ничего. Машина движется по милости ветра, потому-то мы так и торопились вылететь в назначенное время.

Леонардо вопросительно взглянул на него.

— Нам надо лететь на восток, — ровным голосом пояснил Куан.

— Зачем?

— На встречу с калифом, как я тебе и говорил.

— Нет, — возразил Леонардо, — ты сказал, что мы отправляемся на встречу с Деватдаром.

— Я сказал правду, маэстро. Ты конечно же встретишься с ними обоими.

— А почему в этой машине?

— Чтобы вдохновить чернь на битву. — Он тихонько засмеялся. — Поверь, рассказ о полете калифа обгонит нас.

— Но на самом деле калиф остался в Цитадели.

— Нет, Леонардо, я не солгал тебе. Он ждет нас.

— Где?

— Там, внизу. В пустыне.

— Как же мы отыщем его, если, по твоим словам, можем полагаться лишь на волю ветра?

— Нам помогут, уверяю тебя. Ты предпочел бы путешествовать с караваном?

Внизу под ними длинный караван бедуинов торил свой путь среди гальки и скалистых гребней к океану песка.

— Нет, — прошептал Леонардо. — Но зачем тебе было изображать калифа?

Куан засмеялся:

— Затем, маэстро, что калиф боится. Ему не по себе даже на башнях дворца. — Немного помолчав, Куан продолжал: — Ты, кажется, удивлен, маэстро? Не стоит удивляться. Мы в небе. К чему здесь правила и законы земли? Это область правды. Здесь нет этикета. Здесь мы воистину братья; возможно, даже больше чем братья. Здесь мы — одно. Одно и то же. — Интонация его изменилась. — Но когда мы вернемся в мир, маэстро, все станет как прежде и я убью тебя так же просто, как питаю вот этот огонь.

Леонардо не ответил. Он просто смотрел вверх, в кобальтово-синюю высь; и Куан сказал:

— Я думал — может быть, ты захочешь что-то подправить в моем изобретении.

— Твоем изобретении?

— Ну, вообще-то подобные вещи известны в моих краях. Но там они — не более чем детские игрушки. Как видишь, я их улучшил.

— Ненамного, — сказал Леонардо.

Куан поднял брови.

— Ты же сам сказал, что твой шар летит по милости ветра, — пояснил Леонардо.

— И тем не менее представляешь, каким он может быть грозным оружием?

Представить это Леонардо мог. Однако это была совсем не та летающая машина, что грезилась ему. Над его руками не было крыльев. Этот шар находился во власти не столько человека, сколько стихии. Но, возможно, если его, Леонардо, машину обручить с этой — машущие крылья и направляющий руль перехватят власть у стихии.

Шар начал опускаться, и Куан подбросил в жаровню топлива. В тряпичную оболочку повалил горячий дым. Потом, когда они оказались достаточно высоко, китаец сказал Леонардо:

— Выбрось канаты.

— Зачем?

— Для балласта. Я велел их втянуть, когда мы взлетали, иначе кто-нибудь мог бы ухватиться за них и выдернуть нас из корзины. На небольшой высоте канаты заменяют балласт и помогают не упасть вниз. А ночью, когда ничего не видно, по канату можно определить, когда начнется возвышенность.

— Изобретательно, — признал Леонардо.

Вдвоем они выбросили канаты через край корзины.

Интересно, подумал Леонардо, сколько же времени длится их полет. Ему казалось — несколько минут, но он знал, что на деле гораздо дольше, потому что Каир уже исчез из виду, поглощенный пустыней, и он, как ни силился, не мог разглядеть голубой полосы Нила. Дымка затрудняла обзор — землю окутал туман.

— Как работает этот шар? — спросил Леонардо.

— Полагаю, — сказал Куан, — что подъем ему обеспечивает черный дым. Поэтому мы используем щепки и солому для той большой печи, из которой наполняется оболочка.

— А не может подъем вызываться жаром?

Куан пожал плечами:

— Логичней предпочесть дым жару.

Леонардо сделал запись в своей книжке. Он был уверен, что все дело именно в жаре, но это он еще успеет выяснить… если благополучно приземлится. Вокруг было сыро, словно их вместе с шаром поглотил густой влажный туман.

Куан вытянул руки и сжал кулаки, точно пытаясь ухватиться за край тумана.

— Какое разочарование — узнать, что облака сотворены… — он пожал плечами, — из ничего. Я, как ребенок, верил, что, если смогу подняться к ним, смогу и прогуляться по ним. Мне казалось, что это небесные страны, и я ни о чем так не мечтал, как исследовать их.

Леонардо не знал, что на это сказать. Он всегда терялся, когда люди открывались ему. Он и подумать не мог, что Куан такая романтичная натура… но ведь они покинули мир законов и правил. Ветра не было, и Леонардо подумалось, что происходящее больше похоже на сон, чем на настоящий опыт. Казалось, внизу время остановилось, словно принадлежало лишь вечности, а для самого Леонардо превратилось в грезу; он не ощущал бега времени, осталась лишь бесконечность пустыни, такой слепящей белизны, что резало глаза, и небо, которое было миром само по себе — в один миг ясное, в другой пасмурное и облачное. И вдруг из тумана появился призрак — отчетливый, словно отражение в зеркале.

Поодаль летел еще один шар.

— Смотри, — сказал Леонардо Куану. — Вон там, видишь?

Куан посмотрел и кивнул.

— Кажется, еще кто-то повторил твое изобретение. Лучше нам держаться от них подальше.

Леонардо уже готов был взяться за весла, когда Куан сказал:

— Нет, маэстро, не бойся. Это только мираж.

— Мираж?

— Оптическая иллюзия. Такое можно увидеть и в пустыне. Будь я суеверен — счел бы его дурным предзнаменованием.

Леонардо во все глаза смотрел на далекий шар.

— Помаши фигуре, которую видишь в корзине, — предложил Куан. — Она тебе тоже помашет, потому что это ты и есть!

Леонардо так и сделал. Фигура передразнила каждое его движение.

— Вот видишь, — сказал Куан.

И тут шар подхватило сильным порывом ветра, налетевшего с запада. Видение рассеялось. Корзина бешено раскачивалась, и Куан крикнул Леонардо перейти на другую сторону — для равновесия. Однако ветер яростно трепал шар, раздирая в клочья верхнюю полусферу, оторвав вышитую голову верблюда. Шар тут же начал падать. Куан и Леонардо бросали в жаровню топливо, металл покраснел от жара, язычки пламени плясали над жаровней. Корзина кренилась и дрожала под порывами ветра. Шар стремительно снижался, однако даже теперь Леонардо казалось, что он неподвижен — это пустыня двигалась, летела им навстречу, чтобы нанести свой мягкий и смертельный удар.

— Сбрось все, кроме воды! — крикнул Куан.

Однако было поздно: пламя перекинулось на веревки, соединявшие корзину с шаром. Куан гасил огонь, как мог, а Леонардо влез было на сеть, как на корабельные ванты, чтобы потушить огонь и там, но от этого движения шар накренился так резко, что ему пришлось спуститься.

Шар падал, объятый пламенем; Леонардо чуял запах раскаленного металла и ладана — запах жаровни и ткани. Однако даже само падение казалось замедленным, как во сне, и он вспомнил комнату Джиневры, вспомнил огонь и жар, и ему представилось, что он слышит голос призрака Тисты — снова мальчик окликает его сквозь огонь и дым:

«Леонардо?.. Леонардо… ты хочешь сгореть?»

Пустыня надвинулась слепящей белизной, и в этот миг Леонардо увидел движение на востоке, темные тени, скользящие по сверкающему песку пустыни.

Туда, где шар приземлится… или рухнет.

Ветер оставлял следы в песке, взметая крутящиеся фонтанчики и позволяя им опадать песчаным дождем. Истерзанный, пылающий шар коснулся земли, его оболочка надулась — для того лишь, чтобы проволочь его вперед по сыпучему песку, который покрывал скальные гребни. Куан от толчка вылетел из корзины. Леонардо швырнуло в мешанину сети, ноги его запутались в веревках, а шар между тем снова поднялся, волоча за собой жаровню и корзину. За жаровней тянулся хвост огня и искр. Потом она оборвалась, а корзину протащило дальше, но ненамного. В конце концов и она развалилась, ударяясь о камни. Наконец шар остановился. Вздувшаяся ткань опала на Леонардо, и он с бешеной энергией выпутался из веревок и ожесточенно проложил себе путь через нагромождение ткани, лишь в последний момент опомнившись и сообразив, что можно пустить в ход кинжал. Шар горел; обезглавленный силуэт верблюда обугливался у самых ног Леонардо.

Едва он отступил от оболочки, как конные бедуины — те самые тени, которые Леонардо заметил с шара, — бросились на него. Их было десять-двенадцать, все в головных покрывалах и черных плащах из верблюжьей шерсти, лица темные, одежды вонючие и драные; скорее всего, они были изгоями одного из пустынных племен — бенизахр, сердиех или ховейтат. Бежать было некуда, и Леонардо охватил страх за свою жизнь, однако он выставил перед собой кинжал, готовясь, как араб, погибнуть в бою. Что еще ему оставалось? Дать себя зарезать, как зарезали Джиневру? Воспоминания захлестнули его, как волны — тонущего, и он ощутил прилив гнева. Словно его окружали убийцы Джиневры, бандиты и насильники; и Леонардо заберет их с собой в смерть, будет рубить их на куски, пока тьма не сомкнется над ним. Теперь его трясло, но не от страха, во всяком случае не от того, что он привык считать страхом, а от алчного предвкушения, словно здесь, в этом забытом Богом с первых дней творения месте, в этот день, что был ярче и резче, чем бывает в христианском мире, — здесь и сейчас найдено им наилучшее время и место для смерти.

Да и разве не умер он вместе с Джиневрой в ее пылающей спальне?

Разве не было погребальной палаты в его соборе памяти, и едва ли он мог не узнать обстоятельства и миг своей смерти.

Бедуины с криками «Убить во имя Пророка!» кружили вокруг него, рубя ятаганами воздух, но приблизиться пока не осмеливались. Леонардо понял, что они кричат: то был клич войны, клич священного джихада.

Но они, похоже, боялись его не меньше, чем он их. Они приближались к краю догорающей оболочки, низко свешивались из высоких седел, чтобы поразить трепещущую, вздуваемую ветром ткань своими клинками, словно шар был живой сам по себе — огромное чудище, которое следовало убить, пока не убило оно.

Кем же тогда был для них Леонардо? Просто слугой дымящегося монстра?

Когда ветер выдохся и оболочка осела, бедуины повели себя еще более угрожающе. Оставаясь в седлах, они придвигались ближе, покуда копыта коней не коснулись ткани. Когда никакой мгновенной кары не последовало, всадники проехали по оболочке, тесно окружив Леонардо.

— Не джинн ли ты, если смог превратить обычный муслин в чудовище, что летает по воздуху? — спросил высокий бедуин, судя по всему их вожак. В отличие от остальных борода у него была заостренной по арабской моде, и в седле он держался прямо. Щеку его, обрываясь у челюсти, рассекал глубокий шрам.

Леонардо был в затруднении. Если он ответит «нет», убьют ли его бедуины?

Или они убьют его, если он ответит «да»?

Что ж, пусть попробуют.

— Нет, — сказал он. — Я человек.

— Ты одет не как подобает человеку, — заметил вожак.

— А ты готов осмелиться убить джинна? — крикнул Куан.

Он стоял за кругом всадников, бесстрашно уперев руки в бедра. Предводитель всадников взглянул на Куана, захваченный врасплох богатством его одежд, и сказал:

— Никто не может убить джинна; потому если я убью этого, — кивок в сторону Леонардо, — то, значит, он не джинн.

— А если он джинн, то ты навлечешь смерть и бесчестье на всех вас, на ваше племя и семьи. — Куан подошел ближе. — Если, конечно, у вас есть семьи… и честь.

Все всадники развернулись при этих словах и, кажется, были готовы изрубить его ятаганами, но тут Куан сказал:

— Я под защитой Кайит-бея аль Махмуди аль Заири, калифа калифов, и этот… джинн также. Он гость правителя и защищен законами гостеприимства. Только коснитесь его — и прольется кровь.

Вожак явно потерял уверенность.

— Можете оставить себе мехи с водой и одежду, чтобы прикрыть наготу, а остальное мы заберем, и летающее чудовище тоже.

— Но ты же сам сказал, что это просто ткань, — возразил Куан.

— И мы возьмем ее.

Вожак сделал знак своим людям скатать оболочку. Бедуины — народ романтический, но в то же время практичны.

— Ты разве не желаешь узнать о летающем чудовище? — спросил Куан.

— Раздевайтесь и сложите драгоценности на землю перед собой. Мои люди отвернутся.

Вожак занервничал, сообразив, что Куан пытается выиграть время. Он крикнул своим людям забрать оболочку шара, но те не решались сойти с коней.

— Вы что — женщины?! — рявкнул на них вожак и, спешившись, сам принялся скатывать ткань.

Видя, что ничего дурного с ним не приключилось, другие бедуины тоже спешились и присоединились к нему. Вид у них был пристыженный. Воспользовавшись случаем, Леонардо перешел поближе к Куану, чтобы не путаться у них под ногами.

Предводитель бедуинов повторил:

— Раздевайтесь, или я сам убью вас!

Куан пожал плечами, порылся в глубинах своих муслиновых одежд и вынул письмо с печатью калифа.

— И ты решишься обобрать тех, у кого есть это? — Он протянул свиток вожаку, и тот неохотно взял его. — Ты сумеешь прочесть?

Вожак покраснел. Он взглянул на документ и возвратил его Куану. Они обменялись взглядами — так могли бы смотреть друг на друга люди, некогда бывшие друзьями, — затем вожак кивнул и приказал своим людям садиться на коней.

— Бросьте добычу! — велел он и, вскочив в седло, поскакал прочь, не оглядываясь.

Прочие помчались следом и скоро скрылись за холмом.

Куан спрятал письмо и улыбнулся.

— Они убили бы нас? — спросил Леонардо.

— Это зависит от того; изгои они или вышли на «гхраззу».

— «Гхраззу»?

— Это такая забава — похищение имущества чужих племен, — пояснил Куан. — Только в этой забаве умирают так же легко, как в битве. — Он помолчал и пробормотал себе под нос: — Да, вполне вероятно…

— Куан?..

— Если они изгои, то позабавились бы с нами, а затем убили. Если отправились на «гхраззу», то подчинились бы закону бедуинов.

— Какому-то закону они несомненно подчинились — мы ведь живы.

Куан снова улыбнулся:

— Думаю, живы мы потому, что вожак почуял, что вот-вот придут другие. Или же…

Он взглянул туда, где исчезли бедуины, а потом кивнул на восток — там висело солнце. И там Леонардо увидел вдали всадников.

— Нет, Леонардо, этих можно не опасаться. Это солдаты из войска калифа. Давай-ка заберем отсюда все, что сумеем унести. — Он кивнул на остатки шара. — Такая ткань обогатит целое пустынное племя.

— Но мы не сможем унести ее.

— Пусть тебя это не тревожит, маэстро. Не думаю, чтобы нам пришлось делать это. Давай просто привалим ее камнями, чтобы не унесло ветром.

Когда они закончили, Куан спросил:

— Ты заметил шрам на щеке у вожака?

— Да.

— Некогда я встречал человека с таким шрамом в Акабе, близ Красного моря. Он делил трапезу с одним из приближенных калифа. В пустыне, не в городе. — Куан говорил так, словно есть в городе — бесчестье, словно он превратился вдруг в бедуина; а между тем этот человек чувствовал себя как дома и во Флоренции, в обществе европейцев. — Этот человек подавился куском баранины и, чтобы не оскорбить хозяина неучастием в беседе, разрезал себе щеку и раздвинул края раны; показывая, что в горле у него застряло мясо.

— И это тот самый человек? — спросил Леонардо.

— Тот, кого я знал, пережил страшную трагедию. Он оставил свой народ, и ни одно племя не даст ему прибежища — во всяком случае, так говорят, — прибавил Куан, словно давая понять, что знает больше, чем говорит.

— Что за трагедия?

— Запретная любовь.

— Мужчина?

— Его сестра. Они были родственниками калифа… и Айше.

— Были?..

Куан махнул рукой.

— Они все равно что умерли.

Пока он говорил, к ним на большом белом верблюде подъехал калиф Кайит-бей. В белом бедуинском хлопковом наряде и плаще он выглядел простым кочевником. С ним были еще человек двадцать кочевников, все на белых беговых верблюдах, гордости калифа. Эти дикари были телохранителями калифа. Куан однажды сказал Леонардо, что они могут скакать и биться дольше и яростней любого, за исключением, разумеется, их повелителя; а еще Леонардо узнал, что Куан был командиром телохранителей калифа — и, кстати, рабом, что в этом мире отнюдь не являлось бесчестьем. Ведь сам Кайит-бей когда-то тоже был рабом. Государством мамлюков на протяжении поколений правили рабы.

Кайит-бей ехал во главе отряда, и Леонардо с удивлением заметил, что он еще больше похудел, словно пустыня, солнце и битвы иссушили его. Однако еще больше да Винчи удивился, увидев своего давнего друга Америго Веспуччи. Его узкое нежное лицо потемнело и огрубело; солнце выбелило его брови и высветлило волосы. Он был одет в арабское платье, и это его, похоже, устраивало. Выглядел он здоровым и крепким, совсем не похожим на изнеженного щеголя, каким Леонардо знал его во Флоренции.

Как и тот бедуин, что сидел на большом верблюде бок о бок с Америго.

Сандро Боттичелли потерял свою полноту и приобрел бороду. Он был черен, как нубиец.

Леонардо мгновенно узнал его.

— Пузырек! — вскрикнул он и бросился к нему.

Сандро тронул своего верблюда бамбуковой палочкой и сказал: «Икх», что означало: «На колени». Верблюд подогнул передние ноги и наклонился, и тогда Сандро соскользнул с седла и без всяких церемоний — калиф насмешливо смотрел на него, явно развлекаясь, — стиснул Леонардо в своих медвежьих объятиях, прошептав ему на ухо:

— Есть новости.

Глава 22 БЕЛЫЙ БАРАН

— Машину, что летела по небу, видел весь Каир, а также те, кто был в рощах, на реке и в пустыне, — сказал Куан калифу, — и все они видели царя времен, стоящего в ее корзине и глядящего на них с высоты, подобно огненному ангелу.

— Или джинну, — прервал его калиф с довольным видом.

Белый верблюд стоял на коленях рядом с ним, словно даже животные понимали, что ему надлежит кланяться.

— Слово распространится быстро, как плывут корабли и скачут кони, — слово о том, что Кайит-бей, правитель миров, может летать как джинн, — продолжал Куан. — Уверен, что Мехмед и остальные турки очень скоро услышат об этом.

Он говорил неестественно, нараспев, будто читал эпическую поэму; но калиф был доволен и, казалось, откровенно счастлив видеть своего слугу и соратника.

— Разве не услышали они уже — и не увидели — твоего оружия, что убивает во множестве?

На эти слова Кайит-бей, рассмеявшись, кивнул:

— Что до этого, спасибо маэстро Леонардо. Будем надеяться, что труды его потрясут равно наших врагов и наших друзей.

Леонардо вопросительно взглянул на Куана, ожидая объяснений, но калиф сказал:

— Не смотри так удивленно, маэстро. Ведь не думал же ты, что мы никак не использовали твоих набросков? Скоро ты увидишь плод твоего творения.

Калиф отвернулся.

— О чем он? — спросил Леонардо.

Сандро хотел было ответить, но вмешался Куан:

— Будь терпелив и придержи вопросы.

Коренастый стражник, курд с широким веснушчатым лицом, заплетенными в косички волосами и крашеными веками, подвел Куану одного из белых беговых верблюдов, крупное животное с бурыми подпалинами — только у калифа верблюд был крупнее этого. Стражник улыбнулся Куану, тот лишь кивнул в ответ, но было видно, что он доволен и что это животное принадлежит ему. К Леонардо подвел верблюда сам калиф — дар, который Леонардо с благодарностью принял; но когда он попытался потрепать молодую верблюдицу по морде, та пугливо отскочила.

— Подружись с ней, — сказал калиф. — Она твоя.

Куан подал Леонардо лепешку, и Леонардо протянул ее верблюдице. Та мягко и аккуратно взяла угощение. В этом животном было что-то необычайно человеческое. Леонардо разглядел, что у нее есть ресницы на верхнем и нижнем веках и убедился, что ее шерсть необычайно мягка.

— Ты знаешь, каковы верблюды? — спросил калиф, явно поддразнивая Леонардо. — Они глупы, вероломны, уродливы, а ненавидеть умеют, как ни одно другое животное. Они платят тебе за доброту, плюя зеленой жвачкой в лицо, а весной бредут по многу миль, чтобы испустить дух в источнике и своими останками осквернить водоем. Они создания шайтана — все, кроме вот этих, что белы, как глаза Аллаха, и ласковы, как любящая мать.

С этими словами он взобрался на своего верблюда, переговорил с Куаном и другими телохранителями, а потом махнул рукой, веля ехать. Стражи, кроме тех, кто остался свернуть ткань летающего шара, последовали за ним. Америго тоже поскакал за калифом, но обернулся и кивнул, давая понять Леонардо, что они еще поговорят — позже.

— Едем, — сказал Сандро.

— Я никогда прежде не ездил на таких зверях, — сказал Леонардо.

— Ну так тебе следует научиться. Калиф ездит много, порой до двух сотен миль без остановки, словно не нуждается ни в еде, ни в воде, ни в отдыхе. Он сам такой, как его верблюды… Смотри, я покажу, что делать.

— Пузырек, — сказал Леонардо. — Как тебя занесло сюда?

— Сперва позволь помочь тебе сесть на твоего скакуна.

— Что у тебя за новости? Я должен знать и ждать не могу. Увидеть тебя здесь — это как… как чудо.

— Не такое уж и чудо, — хмыкнул Сандро. — Чудо произойдет, если ты, не умея управлять своим скакуном, попробуешь ехать за калифом. Будь внимательнее, и обещаю, я тебе все расскажу. — Он оглянулся на воинов, которые разрезали оболочку шара и грузили ее на верблюдов. — Они сейчас отправятся, а мы не можем позволить себе потерять караван из виду — одним нам долго в этих местах не прожить.

— Караван?

— Сам увидишь.

И Сандро показал ему, как заставить верблюда опуститься на колени. Леонардо вскарабкался в седло — обыкновенную деревянную раму, накрытую ковриком, — и по совету Сандро зацепился ногой за переднюю луку. К задней луке были привязаны мех с водой, одежда и меч в импровизированных ножнах из полотна, — еще один дар калифа. У Леонардо голова пошла кругом, когда его верблюдица поднялась во весь рост — сперва на передние, потом на задние ноги, едва не выбросив при этом Леонардо из седла. На шаре он чувствовал себя в большей безопасности и куда менее странно.

Потом Сандро тоже взобрался на своего верблюда, который испустил душераздирающий, почти человеческий стон.

— Ему не тяжело, — пояснил Сандро, подводя верблюда к Леонардо. — Он частенько вопит просто так, чтобы прочистить горло.

— Что мне теперь делать? — спросил Леонардо; ему чудилось, что он оседлал скалу, которая дышит, колышется и пахнет кипящим молоком. Но тут же он заговорил о другом, потому что терпение его иссякло: — Расскажи же мне свои новости!

— Никколо Макиавелли жив, — сказал Сандро. — Это облегчит твою ношу, милый друг.

— Слава богу! — воскликнул Леонардо.

Радость и облегчение переполнили его — и сменились печалью; он расплакался, как ребенок, не в силах сдержаться. И одновременно он ощутил страшную усталость, словно это известие истощило все его силы.

— Леонардо, что с тобой?

Да Винчи взял себя в руки.

— Где… где ты его видел? И как? Расскажи мне все, что знаешь!

Пока он говорил, отъехал последний из калифовых стражей; верблюды их были нагружены большими тюками ткани.

— Я видел его в Константинополе, — сказал Сандро.

— С ним все в порядке, он здоров?

— Он жив, Леонардо. — Сандро указал на отъезжавших стражей. — Нам пора ехать.

Он объяснил Леонардо, как хлопать верблюда по шее палочкой, чтобы задать ему направление, и как регулировать аллюр шенкелями. Верблюды двинулись, и Леонардо показалось, что он вернулся на палубу «Надежного» — ощущение оказалось сродни морской качке.

Чувствовал он себя довольно неуютно, хотя и не видел необходимости цепляться для надежности за луку седла.

— Сандро…

— Ты хорошо едешь, Леонардо. Калифа это позабавит.

— Позабавит?

— Да, Леонардо, он находит тебя весьма забавным. Вероятно, он увидел твою истинную сущность сквозь поверхностную серьезность и напыщенные манеры. — Сандро невиннейше улыбнулся. — Ты знаешь, Лоренцо…

— Лоренцо меня не интересует! — оборвал его Леонардо. — Прекрати играть со мной и рассказывай все, что знаешь. Ну?!

Сандро смотрел прямо перед собой, словно ему было трудно говорить.

— С родственницей калифа, твоей последней наложницей, султан Мехмед обращается как с почетной гостьей. Она принимала меня точно турецкая королева. — Он помолчал и добавил: — А Никколо в тюрьме Порты, словно убийца или обычный вор. Айше никак не может помочь ему.

Сандро вздохнул, точно избавившись от бремени.

— Хотел бы я знать, сильно ли она старалась.

— Леонардо, она сделала все, что смогла. А, ты думаешь, из-за того, что ты отверг ее…

— Нет, конечно же нет.

— Она сказала Мехмеду, что Никколо — любимец калифа, что за него предложат хороший выкуп…

— Мехмед поверил?

— Может, да, а может, и нет. Кто поймет, что движет властителями?

Они ехали так, чтобы видеть охрану калифа, хотя порой всадники и исчезали в низинках. Вокруг тянулись нагромождения из песка и камней, лишенные повествующих о жизни следов, — ни газелей, ни ящериц, ни птиц, ни крыс, лишь гротескные фигуры из слипшегося песка да высокое пустое небо, сухое, как сломанная скорлупа яичка малиновки.

— Скажи, как выглядит Никколо? Его кормят? Он не болен, не ранен?

— Леонардо, он жив. Это все, что я знаю. Удовлетворись этим, иначе ты изведешь себя до смерти.

Сандро был прав, и Леонардо постарался не думать о деталях, но ужасные подробности плена Никколо непрошено лезли ему в голову — словно мальчик испытывал все муки Христа.

— Я и сам говорил с султаном Мехмедом, — продолжал Сандро, — и пытался выкупить Никколо от имени Лоренцо.

— Лоренцо позволил тебе?

— Нет. Он ничего не знал о пленении Никколо, я первым узнал об этом. Но я думаю, он наверняка согласился бы уплатить разумный выкуп.

— И что же султан?

— Он посоветовал мне не испытывать удачу.

— Удачу?

— Да, потому что он отдал мне Бернардо ди Бандини Барончелли.

Леонардо покачал головой: это имя было ему незнакомо.

— Барончелли был убийцей Джулиано, а совершить это преступление его наняли Пацци. Лоренцо не знал покоя, пока его не нашли. Он будет повешен, как остальные. — Помолчав, Сандро добавил: — Лоренцо уже не тот, что прежде. Он стал ангелом смерти. Одевается только в черное.

Тут Боттичелли перекрестился.

— Так Барончелли удалось бежать… в Турцию?

— Удалось-то удалось, но у Лоренцо длинные руки. Он узнал через шпионов, что Барончелли в Константинополе, и послал туда посольство во главе со своим кузеном Антонио — выкупить его. Султан, однако, не согласился на выкуп. Он отдал нам Барончелли в качестве дара, дабы скрепить союз между Флоренцией и Османской империей. Хотя Мехмед и враг, Лоренцо никогда не прекращал торговать с Турцией. Выгода слишком велика. Безбожная сделка!

— Тебе бы священником быть, Пузырек, — заметил Леонардо. — Но почему Лоренцо послал за Барончелли именно тебя? Не Мог же он…

— Великий Турок пригласил меня лично.

— Подумать только!

— Оказалось, что он знаком с моими работами. Хотя это, как мне сказали, противоречит его вере, у него большое собрание картин и статуй. Вот Лоренцо и послал меня с картиной для него — как жест доброй воли.

— И какую же картину ты ему отвез?

— Ту, что зовется «Паллада, покоряющая кентавра». — Сандро улыбнулся. — Пришлось обещать Лоренцо, что напишу для него точно такую же.

— Ага, — хмыкнул Леонардо, — а Великий Турок, стало быть, кентавр.

— Если ты еще хоть слово… Поехали быстрей, Леонардо, не то отстанем.

Они пустили верблюдов рысью, что едва не вытряхнуло Леонардо из седла. Но когда животные перешли на быстрый шаг, нечто подобное длинной рыси, это очень напомнило ему езду на лошади. Перед ними лежала равнина желтого песка, поросшая кое-где жестким кустарником и испещренная зелеными проплешинами травы. Какое-то время разговаривать было затруднительно; но вот воины, скакавшие впереди, поехали медленней, и Леонардо с Сандро последовали их примеру.

— По крайней мере, они ездят не так, как калиф, — заметил Сандро. — Куда бы он ни направлялся, он мчится словно в атаку.

— По-моему, он безумен.

— Нет, — сказал Сандро. — Что угодно, только не безумен.

Леонардо кивнул.

— Как ты попал сюда? Разве ты не должен был сопровождать этого вашего пленника — Барончелли?

— Из меня плохой тюремщик, Леонардо. К тому же у Антонио Медичи пятьдесят человек гвардии для охраны Барончелли. Он отпустил меня и дал одного из лучших своих телохранителей, чтобы я мог отправиться в Персию и Аравию поискать тебя. А султан Мехмед дал мне письмо с его личной печатью, чтобы обеспечить мне безопасность в пути. Так что, как видишь, и я стал путешественником.

— Вижу, — сказал Леонардо. — Но почему Великий Турок позволил тебе безопасно отправиться в гости к его врагу?

— Мехмед человек чести, — сказал Сандро, — надо отдать ему должное, будь он хоть воплощением самого Сатаны. И кроме того, он, конечно, хотел, чтобы я расписал его военную мощь. Великий Турок отнюдь не глуп, Леонардо. Воинов у него больше, чем песчинок на нашем пути. Он действительно непобедим. Боюсь, христианским королевствам придется сговориться с ним, иначе как бы Мухаммед не стал и нашим пророком.

— Твоим он, кажется, уже стал.

— Не кощунствуй.

— И на твоем месте я бы поостерегся расхваливать калифу турецкого султана.

Сандро кивнул, принимая к сведению добрый совет.

— Как бы там ни было, Коран почитает Христа и кое в чем весьма интересен. Я укрепил свою веру, Леонардо. Эти люди — равно арабы и турки — воспринимают своего бога совсем не так, как мы. Боюсь, грядут для нас последние дни. Не будет ни спасения, ни передышки, ни…

— Что это за оружие, убивающее во множестве?

— Что?

— Куан говорил о нем с калифом, и тот сослался на мои наброски. Ты хотел мне объяснить, в чем дело, но Куан остановил тебя.

— Мамлюки усилили войско твоими изобретениями, Леонардо, — сказал Сандро. — Весьма впечатляюще. Поздравляю. Лоренцо совершил ошибку, не приняв всерьез твоих талантов военного инженера.

— А кто лучше меня самого может строить мои машины? — спросил Леонардо.

— Кажется, твой ученик Зороастро.

— Он не мой ученик! Почему калиф поручил ему это дело? Он…

— Весьма одарен, — сказал Сандро, — ты сам мне об этом говорил.

— Что он построил?

— Калиф особенно заинтересовался многоствольной пушкой и аркебузой.

— У меня были идеи получше, — заметил Леонардо. — Где он?

— Зороастро? — Сандро пожал плечами.

Леонардо улыбнулся при мысли, что с его набросками выпало работать именно Зороастро; но когда Сандро спросил, чему это он улыбается, не ответил. Он нарочно делал ошибки в рисунках, добавляя лишние шестерни, храповики и цилиндры. Зороастро наверняка пришлось немало повозиться.

— А что с моей летающей машиной?

Сандро снова пожал плечами:

— Зачем нужна машина с крыльями, если можно построить такую, что летает как облако?

— Потому что крылья — механизм, сотворенный природой.

— А облака — нет?

Расстроенный, Леонардо резко переменил тему:

— Расскажи мне о Флоренции. Как там дела?

— Ты хочешь сказать, что ничего не знаешь?

— Меня держали взаперти в бутыли, — сказал Леонардо, кивая другу и поднимая брови, словно спрашивал, понял ли Сандро его шутку. Если Сандро читал Коран, он, конечно, знает, кто такие джинны. — Я не получал никаких вестей из дома. Как там?

— Плохо, очень плохо, — сказал Сандро. — Флоренция воюет с Папой, который отлучил от церкви всю Тоскану. Чтобы еще ухудшить дело, наши епископы собрались в Дуомо и отлучили Папу.

— Что?! Как такое возможно?

— Они заявили, что «Бенефиций Констанция» и «Бенефиций Пипина» подделки[55].— Сандро вновь перекрестился. — Епископы поставили под сомнение законность папства, прости нас всех Господь, и опубликовали это, и распространяют повсюду.

— А война с Сикстом?

Помолчав, Сандро сказал:

— Мы проигрываем ее.

— Расскажи про Айше.

Но Сандро сказал:

— Лоренцо шлет тебе свои сожаления, Леонардо. Он просил извиниться за него.

— За что?

— За то, что не уважил последнего желания Симонетты. Он был задет и зол. Он хочет, чтобы ты знал: тебе будут рады во Флоренции, и он найдет для тебя место при дворе.

— Будь это правдой, Пузырек, он написал бы мне, сам, — сказал Леонардо. — Уверен, письма у тебя нет.

— Моего слова довольно… как и его.

— Расскажи об Айше.

— Что ты хочешь знать?

— Она спрашивала обо мне?

— Ты любишь ее, Леонардо?

Леонардо одарил друга ледяным взглядом, но ничего не ответил.

— Значит, ты тревожишься за нее?

— Да, Пузырек.

— Она просила передать тебе, что любит тебя, хотя и уверена, что ты должен возненавидеть ее за то, что она забрала Никколо. Она простирается перед тобой ниц.

— Не этого я хотел, — сказал Леонардо.

— А чего же?

Леонардо не ответил. Вдали видны были сотни черных шатров. На пустынной чахлой траве паслись кони и верблюды, несколько пальм распустили свои метелки, словно рогоз в зимнем мертвом саду. У шатров было заметно какое-то движение.

Сандро выругался.

— Что такое? — спросил Леонардо.

— Они снимают шатры. Я-то надеялся, что мы отдохнем здесь хотя бы одну ночь.

— Куда они направляются?

— Ты хотел спросить, Леонардо, куда направляемся мы? Этого-то я как раз и не знаю.

Они скакали всю ночь, пока не добрались до деревни поблизости от Акабы, на северо-восточной оконечности Красного моря. Тысяча всадников на конях и верблюдах пронеслась через селение так, словно брала его штурмом. Там жили верные калифу воины, и их костры из колючек трещали в сухом воздухе.

Только что рассвело, и небо было серовато-розовым. Здешние края были в основном равнинными, хотя поодаль виднелась низкая гряда холмов, неясная, как туман, лишь немногим темнее неба. Скоро, впрочем, солнце развеет рассветные призраки и небо станет чистым и прозрачно-голубым.

Леонардо чувствовал сильный аромат кофе и сладковатый запах жареной баранины и риса, похожие на едва ощутимые благовония. Верблюды ревели, плевались и старались вырвать колышки, к которым их привязали, но солдаты были начеку. Они поднялись навстречу своему калифу, обнажив в приветствии клинки. В мгновение ока они повскакали на коней и верблюдов, рубя ятаганами воздух, — звук походил на шорох летящих стрел. Женщины в покрывалах выглядывали из черных шатров, любуясь забавами мужчин; шлюхи с окрашенными хной ладонями — те, что не носят покрывал, — выбежали на площадь, готовые отдать новой потехе свои тела, еще измятые сном и не остывшие от прежних трудов: в лагере мамлюков были важные гости, три тысячи солдат персидского царя Уссуна Кассано, вождя Аккойнлу — племени Белого Барана, повелителя Персии.

Гости привезли свои припасы, слуг и женщин; говорили, впрочем, что персидские женщины сражаются рядом с мужьями подобно амазонкам древности и, если верить рассказам, они куда яростнее мужчин.

Так что шлюхам приходилось вести себя осторожнее.

В поросшей финиковыми пальмами долине стояли лагерем десять тысяч человек, включая парфян, грузин и татар, присягнувших на верность Уссуну Кассано.

Посреди всей этой суматохи стоял воин. Стоял, спокойно озираясь и уперев руки в бедра, словно радуясь крикам всадников и свисту их клинков, мелькавших совсем рядом с его головой. Серебряное кольцо с сердоликом блестело на мизинце его правой руки, отражая свет ближнего костра.

Он был выше всех, кого Леонардо доводилось видеть, — по меньшей мере в сажень ростом; его серые, чуть раскосые глаза были полуприкрыты тяжелыми веками. Он больше походил на рослого монгола, нежели на царя Персии. Одет он был в дорогой алый шелк, куртка простегана так плотно, что стрела не смогла бы пробить ее. Зеленый тюрбан на его голове показывал, что он тоже причислял себя к «шариф» — наследникам пророка; вооружен он был ятаганом и парой пистолетов. Его окружали конные телохранители — седла у них были меньше и легче, чем когда-либо видел Леонардо, стремена гораздо короче египетских. Но ездили верхом эти люди как никто — исключая, быть может, монголов. Они могли остановить коней в мгновение ока. Этим и забавлялись они сейчас вокруг Уссуна Кассано. «Может быть, таким и был Голиаф?» — спросил себя Леонардо.

Сидя на своих верблюдах, Сандро и Леонардо издалека наблюдали за этой сценой. Сандро сказал, что до него доходило много слухов о персидском царе и что, конечно же, этот великан не может быть никем иным, как Уссуном Кассано.

— Об Уссуне Кассано мне рассказывал сам султан Мехмед. Великий Турок и его сыновья завоевали Персию. Я своими глазами видел голову Зейналя, сына Уссуна Кассано, убитого в бою пешим солдатом. Великий Турок держит ее в стеклянном сосуде. Ее наверняка забальзамировали — выглядит она как живая. И глаза из цветного стекла. Весьма реалистично.

Леонардо покачал головой:

— Я бы не стал рассказывать об этом вон тому великану.

— Я рассказал калифу. Уверен, он лучше знает, как использовать эти сведения. Однако султан может быть и воплощением цивилизованности. Я видел, как он щадил врагов. Победа над персами досталась ему нелегко. Они выиграли несколько битв и, перейдя Евфрат, устроили туркам резню. Но Уссуну Кассано хотелось еще и унизить турок. — Сандро пожал плечами — излюбленный его жест. — Кассано загнал их в горы. Однако Мехмед и его сыновья перестроили войска и обратили персов в бегство. Послушать Мехмеда, так то был не просто бой, но полное унижение Уссуна Кассано, который бежал с поля битвы, как трус. — Сандро говорил тихо и по-итальянски, чтобы его не поняли. — Правда, Мехмед утверждает, что потерял всего тысячу человек, а я слыхал, что счет близок к четырнадцати тысячам.

— А каковы потери персов?

— Думаю, такие же. Потому-то мы и скакали всю ночь. Боюсь, Леонардо, время, когда мы сможем поспать хоть несколько часов, еще далеко.

— Ты, кажется, разбираешься во всем этом лучше меня, Пузырек.

— Будь здесь Никколо, он разобрался бы еще быстрее. У египтян и персов общий враг. Им имеет смысл драться вместе.

— Но если Уссун Кассано пришел сюда, значит, он видит в калифе союзника?

— Ага, и ты кое-чему научился у наших хозяев-язычников. Вот видишь, опыт — отец премудрости.

Сандро нервно хохотнул, словно смущенный сказанной банальностью, но Леонардо не слышал его. Он был вымотан до предела и заблудился в воспоминаниях, в грезах о Джиневре и Симонетте, о Никколо и Айше. Сандро опешил и смолк.

Крики и свист мечей прекратились; верблюдов и коней снова привязали к колышкам; шлюхи нашли клиентов. Все пришло в движение: рабы разводили костры, солдаты ставили палатки, болтали, расхаживали повсюду и ссорились; блеяли овцы перед тем, как им перерезали горло, — и за час с небольшим было приготовлено угощение на десять тысяч человек.

Два исходящих паром барашка лежали на большом блюде дымящегося риса с подливой — обычной еды бедуинов. Леонардо порядком проголодался. Сидя на корточках, он запускал руку в горячую подливу, зачерпывал рис и мясо и отправлял в рот, не обращая внимания на излишек подливы, стекающий между пальцами. Калиф отрезал аппетитный кусок печени для Уссуна Кассано, что сидел между ним и Леонардо, а потом сделал то же самое для Леонардо, словно флорентиец был равен царям. Во время трапезы в черном шатре калифа все молчали — по обычаю; однако этот обычай был полной противоположностью обычаям Флоренции, и Леонардо чувствовал себя не в своей тарелке, сидя на корточках перед ароматной, приправленной луком массой риса, подливы и мяса. Еда была вкуснейшая, хотя и тяжелая, и Леонардо чувствовал себя так, словно выпил бутылку хорошо выдержанного красного вина. Конечно же, все это не предназначалось только калифу, Уссуну Кассано, Леонардо и Куану. До офицеров калифа и других гостей, без сомнения, тоже дойдет очередь.

Время от времени великан перс поглядывал на Леонардо и сразу отводил взгляд. В первый раз Леонардо кивнул ему, но от взгляда перса по спине его поползли мурашки. В этом взгляде была ничем не прикрытая ненависть. В те мгновения, когда их взгляды встречались, Леонардо чудилось, что его вскрывает раскаленный скальпель. Нечто подобное он испытывал, когда его обвиняли в содомии и отец прожигал его взглядом.

Поев, Леонардо склонил голову и попросил у калифа разрешения удалиться. Но тот сказал по-арабски:

— Не разделишь ли ты с нами кофе и трубку?

Леонардо куда охотнее навестил бы Америго и Сандро, потому что никак не мог насытиться общением с ними. Одно их присутствие вызывало у него острую тоску по дому, по видам, запахам, звукам Флоренции, ее холмам, вьющимся тропкам, рекам и мостам, мягкой и быстрой тосканской речи, вкусу знакомой еды и вина. Но он не мог отказаться от приглашения. Он последовал за калифом в западную часть шатра, где был поднят полог из козьей шерсти; на восточной стороне покровы задернули, чтобы укрыть внутренность шатра от солнечного жара. Длинный просторный шатер напоминал тенистый павильон.

Калиф оттер жирные руки песком, и Уссун Кассано, Куан и Леонардо сделали то же самое. Впрочем, персидский царь вытер пальцы о волосы и лишь сделал вид, что трет их песком. Пока раб готовил кофе, все молчали, только из-за ковров, отделявших гарем от остального шатра, доносился тихий смех жен калифа. Когда подали кофе, калиф взмахом руки велел рабу опустить полог и удалиться.

Они сидели кружком, курили трубки и маленькими глоточками цедили крепкий кофе.

— Так ты уверен, что этот неверный убьет моего сына? — тихо спросил Уссун Кассано у калифа, глянув на Леонардо.

Леонардо был так потрясен этим вопросом, что вздрогнул. Куан сжал его плечо, но Леонардо все же не смог удержаться.

— Что он сказал?

Кайит-бей пожал плечами:

— Ты больше не понимаешь нашего языка?

— Почему он хочет, чтобы я убил его сына?

— Потому что тебе не гореть в геенне огненной, маэстро, — сказал калиф, словно Уссун Кассано вдруг онемел и сам не мог ответить, — и потому что это политическая необходимость… для нас и для тебя.

— Для меня?

— Думаю, смерть маэстро Боттичелли будет иметь определенные политические последствия. Разве он не посол Великолепного к Высокой Порте?

Холодок пополз по спине Леонардо, но он постарался сохранить спокойствие.

— Маэстро Боттичелли? Он друг Медичи и художник — ничего более. Зачем говорить о его смерти?

Калиф поднял руку, призывая к терпению, и кивнул Куану. Тот вышел из шатра и через минуту возвратился вместе с Сандро, явно не подозревавшим об опасности. Он поклонился калифу и Уссуну Кассано и взглянул на еду, все еще горячую и ароматную.

— Куан, — сказал калиф, — перережь горло маэстро Боттичелли.

Куан уже обнажил ятаган и теперь прижал острое, как бритва, лезвие к горлу Сандро. Выступила кровь. Сандро остолбенел от ужаса и изумления.

— Стойте! — Леонардо вскочил. — Подождите! Зачем убивать Сандро? Что он может…

— Маэстро, можно подумать, что тебя воспитывали в гареме. Однако мне говорили, что ты прекрасно убиваешь.

— Не представляю, кто мог сказать тебе подобное, но что общего это имеет с Сандро? Умоляю, владыка, пощади его!

Клинок Куана по-прежнему был у горла Боттичелли.

— Я убил бы маэстро Боттичелли просто для примера, — сухо заметил калиф, переходя на итальянский. — Чтобы побудить тебя, маэстро, исполнять мои приказы. — Он улыбнулся Леонардо и взглянул на Сандро. — Или мне надо просто отрубить тебе нос и уши? Разве не такими отсылает назад Великий Турок послов других земель?

— Не знаю, — выдавил Сандро.

— Но ты высоко ценишь Мехмеда, ты считаешь его армию непобедимой. Не это ли говорил ты моему рабу и советнику?

Куан кивнул, давая понять Сандро, что речь идет о нем.

— Ты, кажется, доверенный посланец Мехмеда, — продолжал калиф.

— Я…

— Кто ты, маэстро? Умоляю, открой же мне, кто ты такой?

— Гражданин Флоренции, и более ничего.

— За одно это мне стоит убить тебя, — сказал Кайит-бей. Легкая улыбка тронула его губы, словно он пошутил или сказал каламбур. — Ибо твой великолепный друг Лоренцо торгует со своими врагами и шлет соглядатаев, подобных тебе, сеять вражду меж своих союзников.

Он повернулся к Леонардо.

— Пощади его, великий государь! Я сделаю, как ты велишь.

Но Кайит-бей поднял руку; опусти он ее — и Куан наверняка перережет Сандро горло.

— Я сделаю все, что ты повелишь, владыка миров! — умоляюще проговорил Леонардо.

Калиф улыбнулся и сказал Куану:

— Думаю, наш гость маэстро Боттичелли голоден.

Куан отвел меч, но Сандро не пошевелился. Он посмотрел на Леонардо, и тот в ответ успокаивающе кивнул.

— Позови моих генералов, — продолжал калиф, — и спроси, не окажут ли они мне честь отобедать тем, что осталось от нашего пиршества?

Куан исполнил, как было велено.

— Когда они закончат, — сказал калиф Уссуну Кассано, — будут игры в твою честь… и некий приятный сюрприз.

Но персидский царь словно не расслышал его. С силой впиваясь губами в янтарный мундштук длиннющей вызолоченной серебряной трубки, он смотрел прямо перед собой, словно видел нечто недоступное другим.

— Если ты потерпишь неудачу, — сказал он Леонардо, — я сам убью тебя. Медленно и мучительно. — Голос его был низким и суровым, а широко раскрытые глаза — глаза мечтателя — не выражали ничего. Они были подобны прогоревшим кострам: серые, как зола, и мертвые. — Ты должен убить моего сына быстро и милосердно.

Перс взглянул на Кайит-бея, который кивнул, словно подтверждая их договор вместе биться с турком, и сказал:

— Бисмилла.

Что означало: «Во имя Аллаха».

Леонардо отыскал Куана у сухого русла реки — тот готовил большую чалую кобылу для военной игры. Поблизости упражнялись с копьями несколько сотен человек, в основном гвардейцы Уссуна Кассано. Куан подгонял по своей лошади персидскую сбрую — легкое седло, уздечку и короткие железные стремена, что должно было дать ему возможность лучше управлять лошадью.

— Я искал тебя, — сказал Леонардо на тосканском наречии.

Куан вначале не обратил на него внимания, потом, словно передумав, сказал:

— Не говори здесь открыто, даже на родном языке.

И повел Леонардо в рощицу финиковых пальм, чтобы остаться наедине.

— Объясни, пожалуйста, почему калиф именно мне приказал убить сына Уссуна Кассано, — сказал Леонардо.

— Если калиф велит тебе убить кого-то, колебаться нельзя. Нельзя спрашивать, нельзя оспаривать его приказ. Удивительно, как он не приказал мне убить тебя тогда же и там же.

— И ты бы это сделал? — спросил Леонардо.

— Разумеется, — подтвердил Куан. — А если бы он велел тебе убить меня, ты должен был бы исполнить это не размышляя.

— Именно это, быть может, и отличает ваш образ мыслей от нашего. Я не убиваю бездумно.

— Тогда научись этому, ибо ты ответствен не только за свою жизнь. Если бы мне пришлось убить маэстро Боттичелли, я обвинил бы тебя, хотя, должен признаться, и он сам, и его картины мало меня трогают. — Он помолчал немного. — Думаешь, калиф поколебался бы хоть мгновение, прежде чем убить всех и каждого из твоих друзей, лишь бы достичь цели? Впрочем, нет, Леонардо, возможно, ты и прав.

— Вот как?

— Он не убил бы их на месте. Он страшно изуродовал бы их и не позволил бы тебе убить персидского принца, сколько бы ты ни молил.

— И позволил бы мне жить?

Куан пожал плечами:

— То, что ты жив после того, как спорил с ним перед персом, — доказательство его любви к тебе, маэстро.

— Зачем избирать меня? Персидского принца мог бы убить кто угодно.

— Но калиф хочет, чтобы это сделал ты, Леонардо.

— Чтобы проверить меня? Убедиться в моей верности?

— Он сказал, но ты не услышал.

— Потому что мне не гореть в геенне огненной — вот что он сказал.

Куан кивнул:

— Потому что ты не истинно верующий. Для верующего убить принца, верящего в Аллаха, грех. «Тот, кто по злому умыслу убьет верного, да горит он в геенне вечно. Он навлечет на себя гнев Аллаха, и Аллах проклянет его и предаст карающему бичу».

— Да, я читал Коран, — нетерпеливо проговорил Леонардо. — Но, как я понимаю, убийства происходят каждый день.

Куан пожал плечами.

— Но перс доверил убийство своего сына калифу. Уссун Кассано может стать весьма могущественным союзником в нашей войне с Великим Турком, и он попросил калифа об этой деликатнейшей услуге, а калиф продемонстрировал находчивость, передоверив дело тебе.

— Неужели больше некому было бы…

— Он верит в тебя. И знает, что может человек. Он видел, что ты убиваешь… легко.

— То есть?

— Он видел рисунки твоих военных машин. Даже ты должен согласиться, что они… теоретические. Ты изображал солдат, разорванных на куски, так, словно рисовал цветы.

Тут он был прав — и Леонардо, злясь на себя, почувствовал, что его мутит.

— Это не так! — протестующе сказал он. — Это всего лишь рисунки…

— Капитан «Надежного» подробно описал калифу твою искусность в бою, и я своими глазами видел твое мастерство. По-моему, ты сильно отличаешься от своих друзей, особенно от маэстро Боттичелли, которому было бы мудрее оставаться в своей мастерской. — Куан помолчал. — Перс знает тебе цену, Леонардо.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты не заметил у него за поясом пистолет?

— Да, но…

— И ты не узнал своего изобретения, Леонардо? Стыдно.

— Я не убийца, — тихо сказал Леонардо, словно его совершенно не интересовало, кто и как пользуется его изобретениями. — Я убивал, только защищаясь.

Он говорил словно сам с собой, хотя и обращался к Куану, но что-то в голове да Винчи обвиняюще бормотало — какое-то воспоминание, связанное со смертью Джиневры… с окнами души. Затмение. Погружение. Погребение в… Образ истаял, исчез.

— Я помогу тебе, маэстро. Или убью тебя и твоих друзей. — Куан похлопал его по плечу. — Ты на самом деле считаешь, что мы мыслим настолько по-разному?

— Да, — сказал Леонардо, силясь поймать ускользавшее воспоминание. — Считаю.

— Быть может, но не настолько, как тебе кажется. Ты ведь даже не спросил меня, почему перс хочет убить своего сына. Ты вообразил, что знаешь! Вавилония или Флоренция — разница невелика. Как невелика разница между тобой и мной, между Лоренцо и калифом или между калифом и тобой, если уж на то пошло.

Потрясенный, Леонардо все же спросил, почему Уссун Кассано хочет убить сына.

Он не удивился, услышав ответ.

Игры были жестокими, хотя погибло всего трое, и двое из них — персидские подданные. Приехавшие с Уссуном Кассано татары были яростными бойцами и умели управлять конями при помощи одних ног, так что и мамлюки и персы равно оказывались в проигрыше у своих противников в конце каждого пыльного заезда. Это был жестокий турнир, без показного блеска Лоренцовых состязаний, — не спектакль для публики, а подготовка к сражению. Ни Уссун Кассано, ни Кайит-бей не демонстрировали своего мастерства, хотя все знали, что никто не может сравниться с ними в бою — равно с мечом или копьем. Женщины наблюдали за состязаниями открыто и из-за ярких ковровых пологов. Жены и дочери египтян, отделенные от мужчин, были в накидках и длинных ржаво-черных одеяниях; персиянки же носили алые шелка, браслеты и вплетали в волосы золотые монеты. Они были так же громкоголосы и непосредственны, как шлюхи, которые плевались, вопили и всячески подзадоривали мужчин.

Сандро и Америго искали Леонардо и нашли его позади толпы, окружавшей место игр. Он строил планы. Идеи, образы и воспоминания кружились в его мозгу, как частенько бывало с ним перед тем, как провалиться в сон. Но сейчас Леонардо был за гранью сна и усталости, и граница между реальностью и кошмаром стерлась начисто. И он смотрел, как солдаты мчатся друг к другу, крушат друг друга, повергая на пыльную землю. Мальчики, одетые, как солдаты, в железные кирасы под цветным шелком, стояли на седлах идущих галопом коней и крутили копья. Юный раб-мамлюк балансировал на деревянной платформе, что лежала на клинках мечей двух скачущих всадников.

— Леонардо, — позвал Сандро, — как ты?

— Все хорошо, Пузырек. Просто я устал.

Леонардо улыбнулся и кивнул Америго.

— Спасибо, что спас мне жизнь, — сказал Сандро, старательно пряча глаза от Леонардо. — Мне представлялось, что калиф — искатель правды, гуманист, как наш Лоренцо. Я давал ему советы, как давал бы Лоренцо, и рассказывал о том, что видел. Я рассчитывал по меньшей мере на его защиту.

Леонардо резко глянул на него.

— Знаю, — сказал Сандро, — здесь везде уши. Я буду осторожен.

— Твоя откровенность и доверчивость вечно доводит тебя до беды, — сказал Америго, и Боттичелли лишь растерянно улыбнулся.

— Странный из тебя вышел посол, — заметил Леонардо.

Сандро принужденно рассмеялся.

— Еще бы! Но дело свое я, во всяком случае, сделал. Я возвращаюсь во Флоренцию.

Удивленный, Леонардо спросил:

— Ты сказал об этом кому-нибудь?

Калиф конечно же задержит Сандро здесь, пока он, Леонардо, не убьет сына Уссуна Кассано.

— Рабу калифа, Куану. Он все приготовил. Он сказал, что ты покинешь лагерь этой ночью.

Леонардо кивнул. Оставалось лишь продолжать игру. Возможно, ему удастся отвертеться от убийства принца.

— Я еду с ним, Леонардо, — сказал Америго. — Лоренцо обещал мне защиту; дома мне ничто не грозит. — Он вздохнул: Сандро, без сомнения, рассказал ему, какая участь постигла его семью из-за заговора Пацци. Семья Веспуччи вела с Пацци дела. — А ты? С тобой все будет в порядке?

Да Винчи кивнул. Их словно разделил меч, как Тристана и Изольду[56]. Сандро и Америго не осмеливались говорить с ним ни о чем серьезном. Что они знали — Леонардо мог только догадываться. Так, в меланхолическом настроении, они следили за последним состязанием. На поле установили высокие шесты, увенчанные золотыми и серебряными сосудами. На самом деле сосуды были клетками, и в каждой сидел голубь. Всадники по одному бешено мчались к мишеням и, поравнявшись с шестом, выпускали стрелы. Когда искусный стрелок поражал мишень, испуганная птица выпархивала из клетки и уносилась прочь. Победителей Кайит-бей награждал лоскутами от «летучего шара», а также золотыми и серебряными сосудами.

Зрители хлопали и кричали, потом всеобщее веселье переросло в ссору. Тут появились телохранители калифа, и толпа испуганно отпрянула.

Шорох рассекающих воздух клинков.

— Смотри, Леонардо, — сказал Америго. — Вот твои изобретения: их доставили сюда, чтобы произвести впечатление на персов.

— А заодно и на солдат самого калифа, — добавил Сандро, и Америго одарил его неприязненным взглядом, потому что здесь и на самом деле повсюду были уши, и кто знает, — который из солдат, рабов или шлюх окажется знатоком тосканского наречия?

Невероятно — но так же невероятен был меч Куана у горла Сандро.

Леонардо пробился вперед, чтобы лучше видеть.

Все верно. Зороастро воплотил в жизнь его наброски, Одетые в черный шелк мамлюки скакали на лошадях, запряженных в колесницы, на которых были укреплены косы. Они мчались по полю, как призраки, всадники низко пригнулись к гривам кобыл. К каждой колеснице прикреплены были по четыре огромные иззубренные косы, соединенные со ступицами изогнутыми стержнями. Косы являли собой само изящество и мощь, одновременно устрашающие, уродливые и прекрасные — машины для сбора не урожая, но людей, их рук, голов и ног, словно все это были трава либо колосья.

Леонардо не мог сдержать восторга, хотя и отвернулся, когда калиф, чтобы показать, как убивают колесницы, велел бросить на поле собаку.

За колесницами последовала еще пара коней — они везли легкую пушку на колесах, похожую на связку органных труб. Всадники остановились, спешились, повернули орудие к большой роще финиковых пальм и подожгли фитили. Двенадцать стволов выпалили разом, снеся верхушки деревьев. Толпа зашлась в радостных воплях. Один канонир повернул рукоять, переменив траекторию стрельбы, другой в это время перезаряжал стволы. Грянул новый залп… потом еще один…

Зрители неестественно притихли.

Пальмы разлетелись пылающими кусками и ошметками обугленной коры и листьев.

И снова многоствольная пушка выстрелила.

Задымилась еще одна пальмовая роща.

Тогда Леонардо повернулся и, как сомнамбула, пошел прочь от арены — к шатрам. Все казалось сном. Он слышал, как откуда-то издалека его окликает Сандро.

Убийца…

Все это сон…

Леонардо не мог находиться в земле мамлюков. Джиневра не могла умереть. Никколо не мог оказаться в тюрьме. Его наброски не могли воплотиться в жизнь и отнимать жизнь. И разве сам он мог согласиться убить принца?

Измученный, Леонардо спал в тени шатра — и в полубредовом сне плыл в машине Куана над полем боя, наполненным грохотом, движением и смертью.

Глава 23 ПРАВО КОРОЛЕЙ

Кони и верблюды мамлюков, персов и их союзников скакали на северо-восток три дня — через холмы, черные базальтовые плато и долины с гротескными столбами песчаника, высокими, как минареты, и через пустошь, что так и звалась — Запустение. Семьи и кланы мамлюков, персов, грузин и татар скакали бок о бок, перекрикиваясь друг с другом. Фланги их растянулись широко, колонны коней и верблюдов были коротки. Все вместе воины Уссуна Кассано и мамлюки Кайит-бея больше походили на медленно перекатывающуюся волну, чем на обычный караван.

Целью их был Небк, ибо там можно было пустить пастись животных и было вдоволь воды. По пути же разбивали лагеря вокруг солоноватых колодцев в голых, выжженных солнцем оазисах, меж пальм и колючих кустов. О горячей пище, пока не доберутся до цели, нечего было и мечтать, зато каждую ночь в пергаментно-сухом воздухе пустыни повисали запахи кофе и гашиша.

Леонардо, сопровождавшему калифа и Куана, чудилось, что он скачет навстречу своей смерти. Однако его грезы и помыслы были о вещах военных: бомбардах и гигантских арбалетах, ракетах со взрывающимися стреловидными наконечниками, катапультах и баллистах, а чаще всего — об усовершенствовании Куанова летучего шара. Часы проходили быстро, и мысли Леонардо не раз обращались к его матери Катерине и приемному отцу Ачаттабриге. Как тосковал он этими днями и ночами в пустыне по их крепким грубоватым объятиям… Он словно снова собирался прыгать с горы, как прыгнул в Винчи, чтобы показать Лоренцо, чего он стоит.

Когда он спросил о Сандро и Америго, Куан только рассмеялся. Да, им позволят отправиться домой… когда Леонардо сделает все, что должен, к вящему удовольствию калифа. Пока же они едут с женщинами.

Их держали под стражей.

На Небк обрушились змеи.

Гвардейцы объявили это дурным предзнаменованием. Посланцы селения, доставившие нехитрые дары — страусиные яйца, сласти, верблюдов и заморенных коней, — рассказали, что змеи просто появились сами собой, как появляются черви на трупе. Селение потеряло из-за рогатых, черных и прочих гадюк и кобр сорок человек. Все, что можно было сделать для жертв, — перевязать их раны змеиной кожей, читать сутры из Корана и ждать, пока Аллах изъявит свою волю.

И в сущности, это было правильно.

Пятнадцать персов и семь из восьми мамлюков умерли в страшных мучениях от укусов змей после первой же ночевки в Небке. Куан спас нескольких, отрубив пораженные члены, но по большей части жертвы отказались от его помощи, предпочитая вверить себя Аллаху.

Леонардо делал, что мог, чтобы помочь Куану.

Смертельно боясь змей, он провел на ногах всю ночь и прилег поспать днем — так, решил он, его не застать врасплох ни гадюкам, ни кобрам. Но из лихорадочного, с испариной сна его вырвали вопли и стенания. Женщины издавали звуки столь пронзительные, что вначале Леонардо принял их за нечто замогильное, не принадлежащее миру живых. Слышны были и мужские голоса.

— О мой господин! — на разные лады повторяли они.

Леонардо выскочил из шатра узнать, что случилось, и услышал, что Уссуна Кассано укусила гадюка.

Он только что умер.

К его сыновьям отправили гонцов.

Леонардо вздохнул с облегчением: теперь ему не придется убивать Унгермамета, любимого сына царя. И он пошел через лагерь, мимо причитающих, укутанных в покрывала женщин, мимо верных гвардейцев Уссуна Кассано, раздирающих дорогие шелка и бьющих себя в грудь, — искать Сандро и Америго.

Но так и не смог их найти.

На закате следующего дня Леонардо был приглашен почтить усопшего царя. Перед черным траурным шатром стояли дервиши; они царапали себе лицо и грудь и молились, наложницы и служанки били в тамбурины и кричали: «Увы нам!» Одни молились, а другие причитали непрерывно и днем и ночью. Хотя обычай требовал, чтобы царь был похоронен на следующий день, не было ни погребальной процессии, ни чтения правоверными шестой сутры Корана: лагерь ждал сыновей Уссуна Кассано, чтобы они забрали тело отца и погребли в родной земле.

Следом за Куаном Леонардо прошел под полог шатра, где действительно стояли носилки — точнее, длинная скамья; на ней, покрытый алым кашмирским платом, вытянулся громадный труп. Слабо пахло камфарой, розовой водой и разложением.

А еще — кофе и гашишем.

Куан повел Леонардо дальше, и они перешли с мужской половины за тяжелые завесы персидских ковров, в гарем. Уссуна Кассано не сопровождали жены — только наложницы; а сейчас их всех увели в шатер Кайит-бея.

В гареме они увидели калифа. Возлежа на персидском ковре, он как ни в чем не бывало покуривал трубку и пил кофе.

А рядом с ним сидел Уссун Кассано — живее живого.

Калиф испытующе глядел на Леонардо, явно ожидая его реакции. Но как бы ни был удивлен Леонардо, он поклонился и обратился к Уссуну Кассано:

— Рад видеть тебя воскресшим, великий царь.

Кайит-бей чуть заметно и одобрительно улыбнулся.

— Ты подождешь моего сына здесь, — сказал Уссун Кассано. — Мы приготовили тебе хорошее укрытие.

— Когда он прибудет, сиятельный?

— Он уже в пути и будет здесь послезавтра к ночи.

— Как ты узнал это? — удивился Леонардо.

— Ему рассказали птицы, — сказал калиф, намекая на почтовых голубей, но не добавил к шутке улыбку.

И он, и Уссун Кассано пристально смотрели на Леонардо, словно ожидая от него ответа на невысказанный вопрос. Плач и причитания снаружи сливались в завесу шума, заглушая любую беседу, растворяя ее в своем рокоте, подобно грохоту океанских валов на прибрежных скалах.

— Значит, принц был извещен прежде, чем кто-либо в лагере? Не вызовет ли это подозрений?

Калиф кивнул, откровенно довольный: Леонардо своим вопросом дал ему прекрасную возможность покрасоваться.

— Мы хотим, чтобы это выглядело лишь соблюдением приличий, — сказал он, — поскольку наша вера не позволяет не предавать земле умершего. Принц поверит этой маленькой хитрости, потому что если бы мой дорогой друг властитель Персии на самом деле ушел на небеса, Аллах допустил бы малое промедление, дабы он мог быть погребен в своей святой земле.

Калиф провел рукой в воздухе и пробормотал молитву, словно этим благословением мог отвести от Уссуна Кассано смерть на вечные времена.

— Ты останешься здесь, пока не прибудет мой сын, — сказал перс Леонардо, и тому оставалось лишь кивнуть. — И я побуду с тобой.

По спине Леонардо пробежал холодок: он вдруг подумал, что, когда он убьет царского сына, царь убьет его.

Куан и калиф поклонились и оставили их одних.

От царя тянуло запахом плесени; он сидел, курил и попивал кофе, словно был один. Леонардо счел за благо первым не вступать в разговор.

— Я сам буду на носилках, потому что мой сын пожелает увидеть мое лицо, — сказал наконец царь и слабо усмехнулся. Потом продолжал: — Позже я объясню, как нужно будет все сделать.

— А тело на носилках? — спросил Леонардо.

Уссун Кассано резко тряхнул головой, как бы отказываясь иметь что-то общее с тупостью.

— Это для тех, кто желает выразить почтение. Они не заметят разницы. Тело пахнет смертью, и этого довольно, разве не так? Но мой сын, — повторил он, — пожелает увидеть мое лицо. Он останется здесь, со мной. Он захочет побыть один. Ты убьешь его, когда он задремлет. Ты услышишь, как снаружи, у шатра мальчик запоет песню. Это сигнал перебить охрану моего сына. Мой сын не должен подняться с ковра.

— Как я узнаю?..

— Узнаешь. — После очень долгого молчания царь проговорил: — Я люблю своего сына.

Леонардо взглянул на него в упор и кивнул. Он заперт в ловушке вместе с безумцем, который не может отличить убийства от доброго ночного сна; его начало слегка трясти. Он ведет себя как трус, сказал он себе.

И собирается убить, как трус.

Он выбросил эти мысли из головы и трезво отметил, что должен считаться с безопасностью Сандро и Америго. За себя, за свою жизнь Леонардо не боялся — его страшила мысль об убийстве, о хладнокровном планировании деяния столь ужасного… И что-то шевельнулось в соборе его памяти — нечто, чему лучше бы остаться погребенным; он смотрел на персидского царя, а видел длинный узкий коридор. «Глаза — окна души», — мелькнула у него мысль.

И привела к другой мысли, лежавшей совсем рядом. Сейчас он не может войти в свой собор памяти.

— Он храбр в бою, — сказал между тем Уссун Кассано, подразумевая сына. — Мой народ до сих пор зовет его Доблестным. Он лучше своих братьев.

Леонардо молчал.

— Мы могли бы использовать его храбрость и ум в бою, ибо пламя войны горит сейчас от Эрзерума до Евфрата, а в землях твоего калифа дела еще хуже. Ты знаешь об этом?

Леонардо признался, что ни о чем не знает.

— Ты знаешь, почему должен убить моего сына?

Леонардо кивнул, потому что Куан рассказал ему.

Тем не менее Уссун Кассано пересказал ему все сначала до конца, словно этим мог искупить свою вину.

Причиной того, что Унгермамет покрыл позором своего отца, являлись горные курды.

Они ненавидели Уссуна Кассано. Они завидовали его мощи и многочисленности его клана, который правил всей Персией. В прошлом году они распустили слух, что царь умер, и Унгермамет, который всегда слишком доверял тому, что ему говорят, поспешил захватить трон прежде своих братьев. Он привел с собой армию, что охраняла Багдад и весь Диарбекир, и захватил огражденный стенами Шираз, самый важный город в Персии. Когда курды узнали об этом, они отправили ему огромное подкрепление, которое грабило все, что встречало на пути.

Но пришло время, и Унгермамет узнал, что курды обманули его и что отец взял свое дотоле стоявшее в бездействии войско и двинул его отвоевывать Шираз. И хотя кое-кто из вождей заступался за принца перед Уссуном Кассано, Унгермамет побоялся, что будет предан ими, как был предан курдами. Он бежал к врагу — к Великому Турку Мехмеду, который назвал его своим сыном, открыл ему — небывалое дело! — доступ в свой гарем и дал войско, чтобы воевать с армиями своего отца.

И как раз сейчас войско Унгермамета опустошало окрестные земли.

Таким образом турки с помощью сына Уссуна Кассано могли сражаться на территории мамлюков и укрепиться на завоеванных у Персии землях.

— Я послал биться с армией Унгермамета конницу и пехоту, — говорил Уссун Кассано, — но я не смогу победить, если стану бороться с сильными сторонами своего сына. Его слабости — гордость, доверчивость и нетерпеливость. Он попадется на ту же уловку, на какую его поймали курды. Рискну утверждать, что с курдами он и приедет. Я постараюсь, чтобы они умерли не так легко, как мой любимый сын. Благодарение и слава Ему, Кто бессмертен, — прибавил он нараспев. И, помолчав, продолжал: — Буду удивлен, если кто-то из моих сыновей опередит его здесь. В любом случае, это будет им хороший урок. Но пока мы не закончим дела, ты не оставишь меня, даже если придется смотреть, как я трахаюсь с наложницами. — Он засмеялся. — Ты боишься, что я убью тебя, верно, маэстро? Это не так уж невозможно… и если дойдет до этого, может случиться, что ты убьешь меня.

Да Винчи улыбнулся — и на миг ощутил спокойствие и странное родство с этим человеком.

Миновало два дня. Если не считать скудной трапезы при свете погребальных свечей после того, как лагерь отходил ко сну, царь сидел один и молился с полным сосредоточением. Казалось, ему совсем не нужен сон.

Сегодня вечером ожидали прибытия Унгермамета и его телохранителей. Труп с носилок — одного из гвардейцев Уссуна Кассано, укушенного змеей, — убрали так тихо и незаметно, будто это сделали руки теней или призраков.

— Великий царь, как удается тебе сидеть в неподвижности столь долгое время? — спросил Леонардо, когда царь перестал молиться. Он больше не мог выносить молчания.

Уссун Кассано удивил его, ответив, как священник ответил бы ребенку:

— Упражнения в благочестии, маэстро. Литания Моря. Именно молитва хранит нас над океанской волной. — Он рассмеялся, негромко и без малейшей иронии. — Жизнь — как океан, маэстро. Я молюсь за сына. Молюсь, чтобы он перешел в рай. — И он проговорил нараспев: — «Мы затмим их взоры, и они поспешат, один за другим, к Мосту над Геенной».

— Кто это — мы? — спросил Леонардо, набравшись смелости.

— Аллах и правоверные.

— А чей взор будет замутнен?

— Врагов Аллаха, — загадочно ответил Уссун Кассано. — «И Аллах оградит тебя против них, ибо Он Всевидящ и Всезнающ. Покров Трона простерт над нами, Око Божие видит нас».

Он наверняка продолжал бы свой речитатив, обращаясь уже прямо к Богу и не задумываясь над тем, что неверный подслушивает его молитвы, если бы не появилась одна из его наложниц. На ней было длинное черное покрывало, и одета она была вполне пристойно, так что лишь малая часть ее тела оставалась открытой. Она поклонилась и ждала. Когда царь обратил на нее внимание, она извлекла из складок платья расшитый драгоценными камнями кошель, в котором были краски и маленькое зеркальце. Женщина опустилась на колени перед Уссуном Кассано и начала накладывать грим на его лицо и грудь, покуда кожа у него не стала бледной, как у трупа. Потом тушью она нанесла вкруг его глаз тени, и, когда работа была закончена, лицо его приобрело характерный лоснящийся оттенок трупа. Прежде чем наложница исчезла — так же тихо и тайно, как появилась, — царь велел ей оставить тушь Леонардо. Она отдала склянку и объяснила, как наносить на лицо угольно-черное снадобье.

— Теперь я мертв, маэстро, а ты — всего лишь тень…

Они ждали.

Леонардо вернулся к своей записной книжке, которую заполнял рисунками и записями. Оттерев, насколько можно было, песком руки от следов туши, он пролистал страницы, где теснились диаграммы, наброски механизмов, ружей и орудий.

Вдруг в лагере поднялся крик, давая понять, что Унгермамет вот-вот прибудет.

С этой минуты подготовка к убийству превратилась в рутину: оно словно уже свершилось, Унгермамет как бы уже был мертв.

Леонардо ждал за фальшивым занавесом позади большого ларца с одеждой и личными вещами царя. Сам же царь, завернутый в погребальный саван, неподвижно лежал на носилках: в ноздрях и ушах, как велел обычай, хлопок, глаза закрыты, руки сложены на груди, щиколотки связаны — впрочем, развязать узел можно было одним движением ноги.

Сквозь маленькую прорезь в ткани шатра, что открывала узкую полоску улицы, Леонардо наблюдал, как въезжают в лагерь разведчики Унгермамета. Горели факелы и костры, но ночь была темной, безлунной, и глубокая тьма казалась плотной на ощупь, словно поглотившей весь мир; было уже поздно, ближе к рассвету, чем к полуночи. Он видел, как несколько всадников развернулись и умчались с донесением к своим командирам, а позже с шумом и ликованием в лагерь влетели пятьсот гвардейцев Унгермамета. Знамена их были полусвернуты из почтения к памяти Уссуна Кассано. Сам Унгермамет, однако, держался от них поодаль. В сопровождении дервиша, читающего молитвы, он вошел в лагерь пешком, словно нищий; но одет был по-царски и так же высок, как отец.

Несколькими минутами позже пять гвардейцев вошли в шатер. Говорили они чересчур громко, словно боялись наткнуться на джинна или призрак. Леонардо затаил дыхание, неподвижный, как клинок, который он крепко сжимал в руке. Он озирался, бессознательно ища в своем укрытии ядовитых змей — света было ровно столько, чтобы различить движение. Однако за все время, которое Леонардо провел здесь, он не видел ни одной змеи — возможно, запах смерти был им не по вкусу.

Осмотр был поверхностным, савана царя стражники не касались — это было правом лишь одного Унгермамета.

Сын царя вошел с двумя дервишами и муэдзином, который, как позже узнал Леонардо, был слеп — так он не мог видеть в гареме жен и наложниц принца. Муэдзин медленно, нараспев читал сутры низким, красивым гортанным голосом, а Унгермамет в это время отбросил погребальный покров с лица своего отца.

Принц зарыдал, завыл, и Леонардо услышал возню — дервиши пытались оттащить Унгермамета от отца. Унгермамет высвободился и велел всем убираться из шатра. Потом он обошел вокруг носилок, говоря с умершим, как он считал, отцом, умоляя его о прощении и молясь за него. Один из дервишей заглянул было, желая отвести Унгермамета в его шатер; но принц отказался покинуть отца.

Уссун Кассано хорошо знал своего сына.

Унгермамет мерил шагами черный шатер. Он говорил с отцом, задавал вопросы, давал обещания — словно думал, что сможет возвратить мертвого к жизни одним лишь усилием воли. Каждые две-три минуты он прикрывал лицо, плакал и качался взад-вперед на пятках. Мгновением позже он вновь начинал ходить; так проходил час за часом, и Леонардо начал опасаться, что принц вообще не ляжет спать.

Но сколько сможет Уссун Кассано лежать неподвижно?

Скоро Унгермамет придет в себя и обнаружит ловушку. Однако пока Леонардо ощущал скорбь и боль юноши — они расходились волнами, точно жар от возбужденного зверя. Если он снова коснется отца, заметит ли, что тело теплое? Но нет, он не тронет савана. Не выкажет неуважения, ибо сейчас в этом шатре царства жизни и смерти были одним целым. Живой мог быть слеп, а мертвец видел.

Леонардо окостенел. У него затекла нога, мурашки бегали не то что под кожей — в самых его костях. Если принц не отправится спать, Леонардо придется убивать его лицом к лицу.

Он содрогнулся при этой мысли, но взял себя в руки. Безрадостно усмехаясь, он гадал, куда бы поместил его в своем аду божественный Данте. В девятом круге Ада, в последнем поясе? Или во льду с самим…[57]

За шатром высоким тонким голосом запел мальчик.

Унгермамет остановился, прислушиваясь.

Если убивать его, так сейчас.

Леонардо выпрямился, осторожно перенес тяжесть тела на затекшую ногу и прикинул, как набросится на принца.

Если он промедлит еще минуту, принц опять начнет ходить и, возможно, наткнется на Леонардо. Времени не осталось. Скоро снаружи поднимется шум резни. Если Леонардо не справится…

Он перережет Унгермамету горло; набросится сзади, оттащит от отца и… Миг спустя с быстротой собственной мысли Леонардо рванулся вперед, считая шаги до Унгермамета.

Из немыслимой дали до него донесся шум, грохот, лязг — звуки стали, взрезающей плоть и разрубающей кость, жизни, вытекающей из глоток; потом — лязг и крики, когда воины Унгермамета очнулись от сна… для того чтобы умереть.

Или это шум крови в его собственной голове?

Леонардо застыл перед носилками, рука вскинута, занесенный нож стиснут в пальцах.

Уссун Кассано восстал из мертвых, открыл глаза, чтобы заглянуть в глаза своего сына, отражавшие свет свечей. Возможно, в этих глазах он видел и собственное отражение. Но его могучие пальцы сомкнулись на шее Унгермамета — тогда-то Леонардо и услышал жуткий тошнотворный треск и стон.

Уссун Кассано держал сына, бившегося в смертельных судорогах.

На носилках находились оба: Уссун Кассано сидел, навалившись всем телом на локоть, правой рукой обнимая Унгермамета за талию; Унгермамет, мертвый, склонился к носилкам, словно для того, чтобы выразить неутишимую скорбь.

Уссун Кассано стонал — Леонардо узнал этот стон, эту опустошенную песнь безутешного отчаяния; и в эту страшную долю секунды, срез времени, застывший как озеро, что сковало самого Сатану, Леонардо встретил взгляд Уссуна Кассано. Снаружи продолжался бой, но это было в каком-то другом мире. Это было прошлое — или будущее. А настоящее замкнулось между Леонардо и персидским царем.

Царь смотрел на Леонардо, а тот вспоминал Джиневру.

Вспоминал, как убил ее убийц, как препарировал их, колотил об пол, разрубал их с бесстрастием самой смерти, пока не остались лишь их глаза, которые он растоптал в слизистые кляксы.

Глаза — окна души.

Но Леонардо не заблудился в воспоминаниях. Он ощущал всю тяжесть содеянного Уссуном Кассано… содеянного им самим. В мерцающем зыбком свете Леонардо казался черной иконой — он стоял недвижно, как Давид работы Верроккьо, и по лицу его, измазанному тушью, струились слезы, пролагая светлые дорожки.

— Это сделано для меня, маэстро, — сказал Уссун Кассано, разбивая чары.

Леонардо не тронулся с места.

— Ты не умрешь от моей руки; не умрут и твои друзья. — Он поднялся с носилок и взвалил мертвого сына на плечо. — Последнее унижение, — сказал он и хотя смотрел при этом на Леонардо, но обращался к Унгермамету.

С этими словами царь вышел из шатра в кипевшую снаружи резню.

Пылали костры; казалось, что весь лагерь объят пламенем, хотя горели только шатры Унгермамета. В воздухе висел едкий запах горящей плоти и козьей шерсти — густой, как жирная кухонная сажа. Многих гвардейцы Уссуна Кассано убили милосердно — в первой жестокой атаке, когда тысяча голов словно разом скатилась с плеч. Остальные тут же сдались; но все равно слышны были лязг стали, свист стрел, мольбы раненых. У резни свое время, свой разум.

Высокий резкий вопль бараньего рога перекрыл шум боя. Фигура Уссуна Кассано гордо возвышалась в свете пожарища. Его гвардейцы держали у всех на виду мертвого Унгермамета. Изумленные воины пали на колени при виде столь несомненного воскрешения их царя. Повелитель персов бережно приподнял за волосы голову сына, подержал, давая всем рассмотреть, кто это, и крикнул, что такова плата предателю, сколь бы высокорожденным он ни был, а потом произнес: «Нет Бога кроме Аллаха, и Мухаммед Пророк Его, да хранит и возлюбит его Аллах». Гвардейцы повторили за ним эти слова. Тогда Уссун Кассано объявил помилование гвардейцам Унгермамета и удалился, чтобы находиться с омывателями мертвых, что приготовят его сына к завтрашнему погребению.

Курдам помилования не было.

Их вытащили из шатров, чтобы умертвить в муках; и, к ужасу Леонардо, на немногих уцелевших пустили вооруженные косами колесницы — его творение. На колесницах пылали факелы, освещая возниц, коней и отлетающие куски тел — словно эти суровые воины были самой смертью, четырьмя всадниками Апокалипсиса. Колесницы косили людей, словно пшеницу; возницы рубили тех, кто случайно уцелел, сносили на скаку шатры с женщинами и детьми курдов — косы были тяжелы, остры и хорошо сбалансированы. Вопли звучали приглушенно, словно поглощенные ночным небом, которое начало почти незаметно светлеть на востоке, куда обращались молитвы.

И впрямь скоро прозвучали первые призывы на молитву — для тех, кто правил колесницами, и для тех, кто шел за ними следом, воинству, что шагало по полю смерти, отрубая головы, отсекая пальцы с перстнями. Это было похоже на торжественное факельное шествие, и Леонардо не мог удержаться, чтобы не пойти следом, словно подкова, притянутая магнитом. Охваченный ужасом и отвращением, он тенью шел во тьме. Он и похож был на тень, безголового демона или джинна — черная краска по-прежнему покрывала его лицо. Он не мог не видеть и не слышать раненых и изувеченных курдов, которые молили о милости, о жизни, об отсрочке, когда солдаты, шагавшие за колесницами, срубали им головы и бросали их, еще шевелящие губами, в мешки. Не обращая никакого внимания на кипевшие вокруг человеческие муки, солдаты пересмеивались и переговаривались, кроша, рубя и выдергивая из месива кровавые обрубки. Крики восторга сопровождали всякую ценную находку… и эти крики смешивались с мольбами и смертными стонами жертв.

Леонардо шел по следам своих машин, перешагивая через части тел и трепещущие лоскутья изодранных шатров, оскальзываясь в застывающей крови, — шел и пытался молиться, взывал к Господу, чтобы тот услышал его.

Но он знал, что ответа не будет, ибо в этот миг сам был Богом.

То, что он видел, было рождено его разумом, было его детищем.

И пролились слезы Христовы.

Глава 24 ЗАМОК ОРЛА

Уснуть было невозможно, потому что уже близился рассвет.

Хотя лагерь был взбудоражен, говорили все шепотом. Небо походило на щит, усыпанный звездами, и смешение звездного света с отблесками костров придавало всей этой предрассветной сцене какой-то диковинный, неземной вид. Леонардо разыскивал своих друзей; онемевший и оцепеневший, бродил он по лагерю. Он поглощал, как губка, все гротескные детали побоища, всех, кто был в движении либо замер от горя или усталости. Все и вся становились для Леонардо бесконечной живой картиной, которая жила и менялась, росла, разлагалась, а порой даже и умирала, но лишь как вянут и умирают листья зимой, — оставаясь живой, хотя и неподвижной. Леонардо эта картина виделась написанной на фламандский манер: отлакированная, со щедрыми масляными мазками, глубокая и сияющая, как ледяная темница антихриста.

Леонардо снова и снова возвращался к образам смерти, словно сам Данте наставлял его, донимал, наказывал за все его разрушительные изобретения, за эту картину резни, сотворенную из кости и черного дерева. Звезды казались сделанными из хрусталя; свет словно исходил от трупов, разбросанных по полю битвы. Леонардо хотелось выправить убитых, выпрямить их изломанные члены, закрыть их изумленные, наполненные звездным светом глаза, прикрыть их обнаженные тела, ибо они чудились нагими, застигнутыми в неком постыдном и противоестественном совокуплении. Леонардо видел смерть и прежде, но не в столь разнообразных обличьях; он никогда не был так близок с ней в своей мастерской, где разрезал плоть и жилы, изучая природу мертвого тела. Здесь же смерть была такова, как она есть: разодранные, расчлененные, обобранные тела, валявшиеся точно груды мусора. Многие мертвецы были полуголыми, потому что для бедуина считается почетным взять себе одежду поверженного врага.

Но все эти люди были братьями, Ак-Койнлу, племенем Белого Барана…

Мысли Леонардо, казалось, жили собственной жизнью, потому что размышлял он о грандиозном пиршестве — кипящем жире, горах лоснящегося риса, аппетитном аромате жареного мяса, вареных бараньих головах, что венчают горы подливы, риса и мяса, их разинутых челюстях, черных дымящихся языках, что вываливаются меж белых, как лунный свет, зубов…

Он с отвращением повернул прочь, но смерть окружала его со всех сторон, и он даже не осмелился пройти между курдов, изрубленных на куски изобретенными им колесницами… и вспоминал Понте Веккио, мост мясников, где нельзя было пройти, не переступив через лужи свернувшейся крови или не увидев свеже-разделанных трупов животных, что станут чьим-то ужином.

— Леонардо, ты разве не спал? — спросил Куан, застигнув Леонардо врасплох: тот рефлекторно потянулся к кинжалу, и это, кажется, позабавило Куана.

— Не я один, — ответил Леонардо. — И никто сейчас не спит, кроме мертвых.

Он смотрел на трупы.

— Ты пожалеешь об этом, когда мы отправимся в путь. Тогда ты возмечтаешь о благословенном сне.

— Что ж, быть может, тогда тебе придется применить собственное лекарство.

Пропустив его слова мимо ушей, Куан наблюдал за могильщиками, которые принялись копать неглубокие ямы. Леонардо содрогнулся — это зрелище напомнило ему о чуме.

— Нашел ты своих друзей? — спросил Куан.

— Я обыскал весь лагерь, — ответил Леонардо. — Их нигде нет. Может быть, их уже отослали домой?

— Тебе следовало бы заглянуть в мой шатер. Они доверены моему присмотру и пока останутся со мной.

— Значит, ты доставишь их домой? — спросил Леонардо.

Ему отчаянно хотелось отправиться с ними, вернуться домой — но только оставаясь у калифа, он сможет спасти Никколо и Айше. Он не мог вернуться во Флоренцию без Никколо; а кроме того, хотя он и не хотел признаваться себе в этом, его тянуло увидеть, как воплотил Зороастро в жизнь его изобретения.

— Нет, правитель миров еще не готов отпустить твоих друзей, особенно Сандро. Они приглашены сопровождать нас.

— Куда? — удивился Леонардо.

Куан пожал плечами:

— На войну.

— Зачем? Они ведь не воины… скорее уж наоборот.

— Потому что Кайит-бею может понадобиться посол, человек, который известен врагу и к которому с симпатией относится Великий Турок. — Куан мягко хохотнул. — И калиф избрал твоего друга-художника, самого неподходящего дипломата, какого только можно сыскать.

— А Америго?

— Мы оставили его ради того, чтобы вам обоим не было скучно, но он волен уехать, когда пожелает. — Куан чуть заметно усмехнулся. — Правда, здесь, под нашей защитой, ему безопасней.

— Я боюсь за них.

— Бойся лучше за себя, а их предоставь судьбе.

— Что ты имеешь в виду?

— Уссун Кассано никогда не допустил бы, чтобы его застигли вот так, — сказал Куан, плавным жестом обводя мертвецов. — Шлюхи знали обо всем. У них свои… способы добывать сведения.

— Что они знали?

— Что солдат Унгермамета вырежут. Унгермамету следовало бы заметить, что шлюхи не набросились на его людей, как стервятники на падаль… но он был слишком сентиментален, слишком занят тем, чтобы причитать над своим отцом, как женщина.

Муэдзины прокричали призыв на молитву, и на несколько секунд все вокруг замерло, словно сама природа — мелкие твари, шнырявшие и сновавшие по пустыне, весомое море воздуха, камни, песок, далекие холмы, закутанные в дымку, — все ожидало молитвенного обновления; ибо если Слово сотворило вселенную, точно так же слова молитвы могли возжечь пламя нового дня. Словно откликаясь призыву муэдзинов, на востоке тускнели звезды, и серый рассветный свет разливался в этом уголке ночного неба, растворяя мрак.

Унгермамета похоронили торжественно, со всеми церемониями, причитавшимися принцу, погибшему на поле брани.

Ямы, заваленные мертвыми телами, забросали землей.

Кайит-бей встретился с Уссуном Кассано.

И по утренней жаре их армии разъехались в однообразии раскаленного мерцающего песка и глинистых пустошей, гладких, точно отполированный камень.

Леонардо позволили скакать с Сандро и Америго, но они так же мало, как он сам, знали о цели едущего на северо-запад войска.

Иерусалим?

Однако Леонардо надеялся попасть в Дамаск, увидеть Зороастро и Бенедетто и мастерскую, в которой воплощались в жизнь его изобретения.

Пустыня была наказанием за все совершенные убийства, за всех обобранных и оскверненных мертвецов.

Удушающий ветер мчался над дюнами и жестким кустарником. Он начался с кратких порывов и вихрей, подобно египетскому хамсину, и постепенно набрал силу. Потеки пота леденили лицо Леонардо; он ощущал на языке солоноватую влагу, как бы в противоположность сухости запекшихся губ, стянутых сухой коркой рук и лица. Хотя он на манер арабов прикрывал рот и нос краем головного покрывала, глаза у него саднили и слезились. Песок жег, точно кислота.

Мир вокруг стал сплошным слепяще-белым маревом, в котором почти ничего нельзя было разглядеть. Они словно плыли во сне, вернее — в мучительном кошмаре песчаного прибоя. Верблюды трусили вперед, медленно прокладывая себе путь сквозь марево, которое, казалось, сгущалось и твердело вокруг них. Леонардо то и дело вскидывался, как частенько случалось с ним посреди глубокого сна. Он едва мог глотать, и это пугало его: горло стискивалось так, что казалось, он вот-вот задохнется. Хотя он и научился бедуинскому трюку пить, как верблюд, вволю у каждого источника — и пил до тех пор, пока не чувствовал, что вот-вот лопнет, — он постоянно мучился от жажды. Во рту все время стоял металлический привкус.

Лишь на час они остановились отдохнуть, скорчась в три погибели под прикрытием одеял, а затем Кайит-бей продолжил свой безжалостный поход. Его войска не пытались даже разговаривать под непрерывным напором ветра, не кричали: «Ради глаз Айше!», как делали они раньше бессчетное множество раз. Айше была духом, сутью пустыни. Солдаты говорили о ней так, будто знали ее, будто она была бесценной жемчужиной, священным Граалем, земным воплощением гурий, которые ожидали их в мусульманском раю — награда тем, кто умер во имя Аллаха. Она была философией, целью, судьбой этого войска, идеей, знаменем, страной.

Таково было волшебство Кайит-бея.

Посредством своих певцов, дервишей, чудесами устного сказительства он превратил ее плоть в дух, сделал ее из шлюхи богиней.

Точно так же, как флорентийцы говорили о святых словно о близких знакомых, словно о богатых, пускай и дальних родственниках, так солдаты калифа говорили об Айше.

И Леонардо казалось непостижимым, что эти люди, с их постоянными внутренними распрями, с их неспособностью прийти к согласию по любым пустякам, могли пожертвовать собой ради идеи любви.

С одной стороны от Леонардо ехал Америго, с другой — Сандро. Разговаривать из-за бури было невозможно, и они ехали молча, как и в минувший день, — полуприкрыв глаза, спрятав лица тканью, раскачивались в седлах в такт бегу верблюдов, погрузившись в некое подобие сна, думали ни о чем, а то и просто грезили наяву. И Леонардо то входил, то выходил из своего собора памяти, и все оборачивался, озирался назад, точно старец, который смотрит на прошлое, полагая его настоящим, и пробирался в гроты возле дома Катерины, места, где он родился и вырос, которое дало пейзаж стольким его картинам; в тех картинах его воспоминания заключены были в рамки окон, словно краски и льняное масло могли освежить усталые глаза, дав им заглянуть в совершенство детских лет.

Глаза Леонардо болели и ныли; казалось, он видит белую бурю сквозь шоры, как лошадь, что смотрит на слепящий свет через длинные сумрачные коридоры. Люди вокруг него появлялись и исчезали, словно буря то выдувала их из реальности, то выплевывала обратно. Леонардо мог только гадать, в чем тут дело — в лихорадке или жгучем жаре песка.

— Сандро! — прокричал он в завывания ветра. — Сандро, где Америго?

Америго исчез, и Леонардо не мог даже сказать, когда это произошло — минуту или много часов назад.

— Не знаю! — крикнул в ответ Сандро. — Я…

Но ветер унес его слова, а выражение лица, нижняя часть которого была скрыта тканью, различить было невозможно.

Леонардо долго обшаривал колонну, то выезжая вперед, то бросаясь назад, и наконец отыскал верблюда Америго — с пустым седлом, привязанного к грузовым верблюдам. Холодок пробежал по его спине. Если Америго затерялся в этой буре, в этой пустыне, он уже мертв.

— Где человек, что ехал на этом верблюде? — спросил он у закутанного по самые глаза бедуина, который вел вьючных животных.

Тот пожал плечами, но Леонардо не собирался сдаваться.

— Я должен знать!

Если бы пропал его соплеменник, он наверняка не остался бы так хладнокровен.

— Я ничего не взял, — сказал кочевник. — Ты можешь проверить сам. — Он жестом указал на груженого верблюда.

— Ни за что на свете не стал бы я обвинять в воровстве одного из избранных Кайит-бея, — сказал Леонардо. — Я только хотел узнать, что случилось.

Сандро нагнал его и ехал чуть поодаль, но не настолько близко, чтобы обеспокоить бедуина.

Явно смягчившись от вежливой речи Леонардо, бедуин сказал:

— Этот верблюд пришел к остальным, как если бы он заблудился. Я поймал его и привязал поводья, чтобы он больше не сбежал.

— И за это будешь награжден, — вставил Леонардо.

Кочевник кивнул, но затем бешеный порыв ветра на время оборвал разговор. Когда ветер стал потише, бедуин прибавил:

— Всадник мог выпасть из седла.

— Выпасть?

— Я видел это и прежде: человек засыпает и падает. Такое случается и когда мужчина чересчур долго скачет на женщине. — Он посмеялся собственной шутке. — В такую бурю легко потерять дорогу.

Бедуин был прав: видимость едва составляла десять шагов.

Леонардо поскакал вперед, к Куану: наверняка тот вышлет отряд на поиски. Куан тотчас же лично осмотрел верблюда Америго и поговорил с бедуином, надзиравшим за вьючными животными, на пустынном диалекте, которого Леонардо почти не понимал. Бедуин сильно оживился, но разговор оказался недолгим. Леонардо и сам едва держался в седле: волны палящего жара лихорадки омывали его, будто и их приносил ветер; а с лихорадкой появились нарывы.

Ветер стих, словно набирая в грудь побольше пыли, песка и жаркого едкого воздуха для новой атаки, и Куан сказал:

— Мне очень жаль.

— Жаль? — потрясенно переспросил Леонардо.

— Я ничего не могу сделать.

— Но ведь буря утихла, разве не видишь? — вмешался Сандро.

— Я даже не осмелюсь просить калифа отправить людей на поиски твоего друга, — сказал Куан. — Я заранее знаю ответ. К тому же он в дурном настроении.

— Уж его-то гвардейцы не пропали бы безвестно, — бросил Леонардо.

— Не говори так уверенно о том, чего не знаешь, — холодно сказал Куан. — В отличие от жизни твоего друга, — он имел в виду Сандро, — жизнь Америго не имеет значения.

И Куан поскакал вперед, оставив Сандро и Леонардо ехать рядом с бедуином, погонявшим вьючных животных.

Леонардо почувствовал ледяной гнев Куана, ярость, кипевшую в нем, и понял, что Куан ненавидит Сандро.

Это была горячка… или горячечный бред.

Мгновение назад Леонардо ехал рядом с Сандро — и вот он оказался один, затерянный в кошмаре песчаного вихря, в коконе воющей серости, летучего жара и иссушающего огня; и когда ветер стих, он услышал стон верблюда, в котором было отчаяние. Леонардо ощутил одновременно боль и облегчение: он был свободен от мыслей и воспоминаний, оставалось лишь движение… движение, ветер, палящая, терзающая боль.

Несколько минут — или часов — спустя ветер совершенно унялся, оставив вокруг гладкий и мертвый мир каменных фигур. Буря закончилась. Сверкание солнца разом обрушилось на Леонардо, терзая его воспаленные глаза: мерцающий песок отражал и жару и свет. Куда бы ни глядел Леонардо, везде возникали и пропадали образы: равнины и долы, гладкие, словно камень, недвижные, как вода; и с каждым движением своего верблюда Леонардо все острее ощущал, как впиваются в его тело клыки жажды.

Если прежде в горячке он надеялся сам отыскать Америго, то теперь мог лишь гадать, какое направление ему вообще надлежит избрать. Существовало только одно направление — вперед. Он видел тени, черные блики, которые вполне могли быть Куаном и отправившимися на поиски гвардейцами; или же это был город — нет, замок… или собор, плывущий в отдаленном воздухе; и тогда он понял. Жара и пустота превратились в самый холст памяти, и картины из прошлого появлялись на нем так легко, как водовороты ветра швыряют пригоршни песка во все живое. Пустыня вообразила и произвела на свет тот самый собор, который Леонардо написал в верхнем углу портрета Джиневры, — собор, который он изобразил, а позднее стер.

Он и сейчас видел лицо Джиневры, ослепительное, как само солнце. Слышал ее голос, серебристый, как журчание воды, ощущал во рту ее язык, проворный, как ртуть, и эхо, эхо…

— Леонардо! Леонардо! Все будет хорошо. Молчи, не разговаривай, постарайся сесть и удержать вот этот бурдюк.

Куан возник из слепящей солнечной дымки. Леонардо видел его лицо как сквозь увеличительное стекло: багровый шрам расселиной пролег по небритой щеке, и отрастающая борода не может скрыть его; кожа темная, запекшаяся, трещина в губе, настолько прямой, словно ее прорезали нарочно; но глаза смотрят холодно и мрачно, столь же обжигающе ледяные, как вода, которую он выжимает из бурдюка в рот Леонардо.

— Придай воздушному плоту вытянутую округлую форму, и тогда…

— Помолчи, Леонардо, — сказал Куан, улыбаясь. — Я видел твои заметки.

— Что с Америго?

— Мы нашли его еще прежде, чем тебя.

— Он жив?

— Мозги у него еще не успели вскипеть, подобно твоим, — сказал Куан. — Он свалился с верблюда, на голове у него изрядная шишка. Упав, он ударился обо что-то и потерял сознание. Ему не потребовалось долго находиться без чувств, чтобы заблудиться в пустыне.

Горячка Леонардо понемногу убывала — так слабел ветер перед тем, как закончилась буря.

— Признаюсь, я совершенно не помню, как очутился здесь.

Куан пожал плечами.

— Глупый замысел, маэстро, и вместе с тем блестящий. Должно быть, ты очень любишь своего друга.

— О чем ты?

— Что ж, ты знал, что жизнь Америго ценится невысоко. Между тем, если бы с верблюда свалился твой друг Сандро, калиф непременно послал бы людей на поиски… как поступил он, когда Сандро сообщил, что ты пропал. Так что ты хоть и рисковал, что тебя не найдут, однако знал, что мы придем за тобой.

— Какое отношение имеет то, что вы искали меня, к тому, что нашли Америго? — спросил Леонардо. — Ведь не следует же из этого, что ты искал его только потому, что тебе велели искать меня?

— Может быть, и нет, — ответил Куан, — хотя я полагал, что моя привязанность к Америго очевидна.

— Не столь очевидна, как твоя неприязнь к Сандро, — заметил Леонардо, потрясенный этими словами Куана.

Китаец кивнул, признавая его правоту.

— Я польщен, что ты приписываешь мне столь тонкую стратегию.

Леонардо всегда считал Куана чересчур холодным, чтобы сблизиться с кем бы то ни было. Да и Америго никогда не заговаривал о нем. Зародилась ли эта привязанность во время их пребывания в пустыне? Могли ли они дойти до того, чтобы стать любовниками?

— Если Америго так дорог тебе, как ты мог быть так… спокоен, когда я сообщил тебе, что он пропал?

— Вероятно, ты не слишком восприимчив, — сказал Куан. — Я нисколько не был спокоен.

— Но ты бросил бы его умирать.

На эти слова Куан лишь улыбнулся, и от этой улыбки Леонардо похолодел — она напомнила ему Джиневру.

Пламя горячки пылало в нем, глаза горели, закатывались внутрь, в темноту его плоти… и Леонардо впал в беспамятство.

Он очнулся и обнаружил, что едет по гористой местности. Оберегая верблюдов, чьи нежные подошвы потрескались и покрылись волдырями, мамлюки Кайит-бея скакали по естественному каменному амфитеатру.

Слабо пахло полынью, и этот отдаленный аромат смешивался с запахами живых существ, влаги и разложения.

Сандро хлопотал над Леонардо. Америго все еще был без сознания либо спал, привязанный к седлу своего верблюда в крайне неудобной позе. Леонардо глядел на друга и ощущал тупую боль в пояснице — она разрасталась, проникая в ноги и бедра, тянулась сквозь шею и грудь и завершалась в жгучем обруче боли над глазами.

— Где мы? — спросил Леонардо.

— Возле Мертвого моря, — ответил Сандро.

— Куда мы направляемся?

— Говорят, что к озеру Зиза, но это только слухи.

Леонардо перевел взгляд на Америго.

— Ты уверен, что он поправится?

— Это вопрос ребенка, Леонардо. Быть может, Куан был прав — у тебя и впрямь вскипели мозги…

Леонардо ничего не ответил, даже не улыбнулся, и тогда Сандро продолжал:

— Куан заверил меня, что Америго будет здоров. Он при каждом удобном случае появляется здесь, чтобы посмотреть, как у него дела. Куан совсем не такой, каким ты его считаешь.

— А каким же я его считаю, Пузырек?

— Лишенным всяких чувств. Его помощь уже однажды спасла жизнь Америго, помнишь?

Леонардо хотел было сказать, что чувства — это не дар и не талант, но вместо этого лишь кивнул, ощущая, как сон опять всей тяжестью наваливается на него, сжимает, покуда весь мир не сузился до вида его верблюда и всадников, скачущих впереди.

Перед ними был Аль-Карак — Замок Орла.

Огромные квадратные башни, увенчанные коническими вершинами, росли, казалось, одна из другой — во всяком случае, так виделось издалека. Единственные ворота были высечены из камня; река полностью окружала его, и со всех сторон подступали скалы.

Леонардо тотчас узнал замок: он видел его прежде, миражом в пустыне. В горячке он счел его своим собором памяти.

Куан и святой Августин были правы: настоящее будущего существует, и можно увидеть его как бы в воспоминании. Но это озарение быстро поглотилось горячкой, кипящей Летой, которая все еще бурлила в Леонардо.

Глава 25 ЖЕЛЕЗНЫЙ ЯЗЫК

Зал пыток был прекрасен.

Расположенный в западном крыле замка, близ кухни, он больше походил на просторный чертог итальянского вельможи, чем на место дознаний. На дальней стене, разделенной пилястрами, были написаны в европейской манере фрески, изображающие великие битвы, — Леонардо узнал руку Филиппе Липпи, Марко Дзоппо, Петруса Кристуса, — и в пыльном свете казалось, что фигуры слегка шевелятся, словно и шум боя, и смерть остановились лишь на мгновение. На прочих стенах тоже были росписи, как религиозные, так и светские, которые высоко оценил бы даже Лоренцо; лики святых, изображения Распятия и Благовещения были блестящи. Пол покрывали майоликовые цветные плитки; резные деревянные панели, украшавшие стены, переходили в скамьи.

Леонардо обежал взглядом зал, но внимание его приковали орудия пыток: дыба, на которой кости выдергивали из суставов, тиски, чтобы превращать тело в фарш. Была там колыбель, усаженная изнутри рядами шипов, и машина, чтобы поднимать колыбель в воздух. Были козлы, столбы и столы, уставленные и увешанные оковами, кандалами и самыми разными ножами, пилами, топорами, боронами — всевозможными приспособлениями для того, чтобы жечь, ломать, рубить и душить. Весь этот инвентарь смерти располагался вокруг маленького пылающего очага с кромкой, на которой лежало несколько докрасна раскаленных инструментов. На стене скромно висели разнообразные железные конструкции. Иные походили на маски, другие — на крючья, головные повязки, шипастые клетки. Тяжелые занавески закрывали ниши в стенах, скрывая одну жертву от другой… и от зрителей. Вонь прогорклого пота, паленого мяса, страха, испражнений и рвоты была сокрушающа, и Леонардо и Сандро прикрыли рты.

Их хозяина, Кайит-бея, это, кажется, позабавило. Он повернулся к Сандро:

— Будь осторожен, маэстро, берегись, не забыл ли ты, кто мои враги.

Леонардо такое предупреждение показалось странным. Была ли то завуалированная угроза ему? Он еще не вполне оправился от горячки, прекратившейся два дня назад, хотя мучительные нарывы, покрывавшие его руки, грудь, ягодицы, уже исчезли.

Потом калиф велел одному из палачей отдернуть занавеску — и взорам их предстал человек, который, казалось, просто стоял, а на самом деле висел на залитой кровью дыбе. Его истощенное тело было грязно и багрово от кровоподтеков, хотя некогда, вполне возможно, он был красивым и мускулистым — высокий, усатый, с глубоко посаженными, сейчас пустыми глазами. Зубы его были выбиты, руки перевязаны кровавыми тряпками — было очевидно, что ему отрубили пальцы.

— Этот человек был приближенным Великого Турка, дипломатом, послом, как и ты, маэстро. — Кайит-бей снова обращался к потрясенному увиденным Сандро.

— Зачем ты привел нас сюда, повелитель миров? — спросил Леонардо.

Куан слегка тронул его за плечо, давая знак следить за своими словами.

— Ты не можешь упрекнуть меня в нетерпении, Леонардо. Я ждал, покуда ты и твой друг не будете готовы и расположены, чтобы показать вам свои драгоценности. — Калиф обвел рукой картины и фрески. — Это ли не доказательство, как я ценю ваше европейское искусство — настолько, что готов пожертвовать многим, дабы обладать этими бесценными образами.

Леонардо молчал.

— Ты согласен со мной? — спросил Кайит-бей и указал на священника, стоявшего рядом с ним. — Мой имам наверняка не согласен.

— Трудно воспринять красоту искусства, — сказал да Винчи, — рядом с этим…

— Ты думаешь, я привел вас сюда без причины?

— Разумеется, нет, повелитель, — сказал Леонардо, жалея привязанного перед ними узника.

— У меня есть известия, что обрадуют вас, — сказал Кайит-бей. И он мягко обратился к пленнику: — Ты готов умереть?

Человек на дыбе кивнул.

— Тогда повтори нам свой рассказ, и я позволю тебе умереть с честью.

Человек забормотал на нескольких языках, ни одного из которых Леонардо не знал; наконец он прошептал:

— Айше…

Ее держали в горной крепости близ Эрзингана, всего в нескольких днях конного пути отсюда. Но зачем Великий Турок привез ее в Персию?

— А что с Никколо? — не удержался Леонардо.

Янычар одарил его пустым взглядом, а Кайит-бей кивнул.

Палач, тучный и жирный, похожий больше на писца или священника, велел двоим помощникам отвязать турка от дыбы, а затем со свирепостью, удивившей Леонардо, обезглавил янычара широким топором. Когда он бросил в корзину отсеченную голову, губы ее все еще шевелились.

Сандро побелел и не смог сдержаться — он отвернулся от калифа, и его вырвало. Леонардо отвел глаза, и на миг взгляд его задержался на расписном оштукатуренном потолке: там были изображены сплошь ангелы и языческие боги, которые, улыбаясь, смотрели на происходящее с белоснежной высоты небес.

Калиф сдержит слово: голова янычара не будет выставлена на колу для всеобщего обозрения и потехи стервятникам. Он будет погребен в неизвестной Могиле. Слабое утешение, подумал Леонардо.

Благодарение Богу, Айше жива и так близко… ведь Никколо может быть с ней.

Он мог только молиться, чтобы это было именно так.

Но до завершения дела было еще далеко. Калиф давал представление, как в домашнем театре: по мановению его руки отдернулась еще одна завеса, являя взглядам новую жертву. Несчастный лежал на спине внутри шипастой металлической колыбели, подвешенной к потолочной балке на цепи, пропущенной через блок. Голову человека закрывала железная маска, что стягивала лицо, как собачий намордник, и душила железным языком, засунутым в рот; глаза, поразительно голубые, смотрели тускло и мертво.

Колыбель была копией той, что увидел Леонардо, как только вошел в зал.

Калиф приказал опустить ее.

Пленник мог только кряхтеть, когда колыбель раскачивалась, прижимая его к шипам.

Колыбель повисла над полом. Пока один из палачей закреплял спусковой механизм, другой открыл качающуюся клетку и снял железную маску с головы пленника. Металлический язык был мокрым от крови; а еще Леонардо увидел, что зубы пленника сломаны — возможно, когда на него надевали намордник.

Колыбель снова закрыли и заперли.

Леонардо понадобился лишь миг, чтобы осознать, к своему ужасу, что пленник — Зороастро. Он почернел от синяков и запекшейся крови; волосы лоснились от грязи и испарины; он стонал, словно дышать уже было для него пыткой.

Леонардо бросился к колыбели, но палачи заступили ему дорогу.

— Пропустите его, — велел Кайит-бей.

Вначале казалось, что Зороастро не узнает Леонардо: он был точно в трансе, но потом очнулся и потрясенно проговорил:

— Леонардо, это и вправду ты?

Голос его едва слышно шелестел.

— Да, дружище, и Сандро тоже тут.

Боттичелли подошел следом за Леонардо и, потянувшись сквозь прутья колыбели, взял Зороастро за руку.

Леонардо в гневе обернулся к калифу:

— Вели отпереть клетку и выпустить его!

— Когда он повинится, я позволю тебе судить его, — сказал Кайит-бей. — Если тебя это не устраивает, у меня найдутся еще колыбели и слуги, чтобы вздернуть рядом и тебя, и твоего друга Сандро.

— За это тебя и прозвали Красным Джинном!

Леонардо с гневным вызовом вскинул голову, обводя взглядом орудия пыток. Куан попытался вступиться за Леонардо, но калиф не стал его слушать.

— Зороастро да Перетола, поведай своему другу Леонардо, как ты предал меня, — сказал он по-итальянски.

Зороастро не сразу сумел заговорить. Наконец он прошептал:

— Я принял предложение…

— И каково оно было?

— Перейти…

Калиф терпеливо ждал и, когда Зороастро не продолжил, спросил снова:

— Кто сделал тебе предложение?

— Великий Турок.

— То есть наш враг, тот самый, что держит в плену мою родственницу и твоего друга Никколо Макиавелли, не так ли?

Зороастро не ответил: его будто отвлекло что-то неизмеримо более важное. Его пустой взгляд был прикован к потолку, к ангелам… Быть может, ему казалось, что они внезапно ожили, быть может, они манили его, звали к себе, в нарисованный рай.

— А теперь расскажи друзьям, что предложили тебе посланцы Великого Турка.

Не сразу, даже не взглянув на калифа, Зороастро проговорил:

— Место… главного военного инженера.

— И ты показал турецкому шпиону рисунки Леонардо?

— Да.

— И сказал ему, что они твои?

— Да.

— Стало быть, ты предатель, не так ли?

— Я флорентиец, — сказал Зороастро.

— Мы почти закончили, — проговорил калиф. — Но позволь задать тебе еще пару вопросов. Расскажи своему другу Леонардо о Джиневре.

— Джиневре?.. — переспросил Леонардо. — Она умерла. Все это — дело прошлое.

— Скажи им, — велел калиф Зороастро.

И тут, как по волшебству, Зороастро пришел в себя.

— Леонардо, — сказал он, — прости…

— Простить тебя? За что?

— За ту боль, что я причинил тебе.

— Зороастро, какое отношение имеет Джиневра ко всему этому? — Леонардо взмахом руки указал на колыбель, в которую был заключен его друг.

Зороастро опустил глаза.

— Я получал жалованье у Николини.

— Что?! — потрясенно выговорил Леонардо.

— Я следил за тобой и Джиневрой. Я сообщал ему о ваших свиданиях. Я говорил ему, что ты намереваешься сделать.

— Ты погубил ее, Зороастро, — сказал да Винчи, отворачиваясь в гневе и отвращении. Он не мог смотреть на друга.

— Леонардо, я на пороге смерти. Ты должен простить меня.

— Почему ты помог Николини отнять у меня Джиневру? — спросил Леонардо. Он содрогнулся, вспомнив, как она лежала на кровати — нагая, оскверненная, с перерезанным горлом и разбитым, распухшим лицом. Вспомнил, как давил глаза бандитов, тех, кто пришел ограбить дом Николини, кто изнасиловал и убил Джиневру. Не будь Джиневра женой сторонника Пацци, сегодня она была бы жива. — Почему, Зороастро? Почему ты предал меня?

— Я запутался в долгах. Мне угрожали… моей семье…

— Как это могло случиться? Я достаточно платил тебе.

Зороастро покачал головой.

— Это не важно. Важно другое, Леонардо. Когда я расплатился с долгами, я постарался помочь тебе против Николини. Возместить вред, который причинил. Я ничего не рассказывал ему о твоих встречах с Джиневрой у Симонетты. Я старался помочь… Я…

Леонардо отступил, словно его оттолкнули, словно он не мог стоять рядом с источником этих слов; и сейчас ему чудилось, что сами слова, звуки — каждый скрип и хрип, шорох и шепот — разрывались в его теле, и само время замедлилось, чтобы продлить эту муку.

Зороастро смотрел в упор на Леонардо, и боль пылающими лучами исходила из его глаз; он сжигал Леонардо и истощал себя.

— Итак, ты осудил его, — сказал калиф.

И прежде чем Леонардо успел сказать хоть слово, люди калифа вздернули колыбель.

Раскачиваясь, она плыла вверх.

Зороастро даже не кричал от боли — только хрипел.

— Нет! — закричал Леонардо, пытаясь остановить палачей, но опоздал.

— Ялла, — промолвил калиф, что означало «продолжайте», и клетка упала и, ударившись об пол, насадила Зороастро на железные прутья.

Куан успел повиснуть на Леонардо, который хотел броситься на калифа.

Сандро молился. Многими годами позже он скажет Леонардо, что именно тогда решил стать монахом; этот миг отпечатался в его судьбе и обрек его в будущем следовать за безумным отцом Савонаролой.

А Леонардо ушел, погрузился в себя. Видения Джиневры, убитой в собственном доме, метались и полыхали во тьме памяти.

Он молился об уничтожении и крови, однако плакал по Зороастро. И нарисованные ангелы улыбались, глядя сверху, как работают машины судьбы.

В тот же день, позднее, двое темнокожих рабов опускали Зороастро в пахнущую глиной землю. Внезапный пушечный залп напугал их, заставив бросить грубо сколоченные носилки и завернутое в муслин тело прямо в могилу. Сандро, молившийся за бессмертную душу Зороастро, тоже вздрогнул. Он прикрикнул на рабов, но они, не обращая на него внимания, начали методично забрасывать могилу камнями и грязью.

— Пузырек, они не понимают тебя, — тихо, почти шепотом сказал Леонардо.

Раздался еще один залп, за ним почти без перерыва последовали другие.

— Довольно молиться, — сказал Леонардо, хотя сам не проронил и слезинки по Зороастро; он был сух, как песок пустыни, по которому армия калифа шла в Замок Орла.

— Я закончил. — Сандро смотрел на замок.

Еще один залп.

— Нам лучше вернуться в замок, — заметил Сандро и, перекрестившись, бросил последний взгляд на могилу. — Держу пари, калиф будет искать тебя.

— С чего бы это ему меня искать? — спросил Леонардо.

— Чтобы представить своим евнухам.

Леонардо заметил, что младший из могильщиков торопливо отвел глаза, тем самым выдавая себя.

— Сандро, кажется, эти… осведомители понимают, что ты говоришь.

Лицо Сандро залилось краской; но когда они отошли подальше от рабов, Леонардо опять спросил, зачем он мог понадобиться калифу.

— Потому что пушки — твое изобретение.

— И что?

— Думаешь, мамлюк с горячей кровью станет уважать подобное изобретение? Такие машины могут прийтись по нраву лишь кастрату, но никак не настоящему мужчине.

И Леонардо услышал в этих словах гнев, владеющий его другом.

— Пойду-ка я поищу Америго, — сказал Сандро. — Может быть, его горячка уже спала.

В комнате было темно: высокие, забранные решеткой окна прикрывали тяжелые занавеси. Душный воздух был пропитан едким дымом и густым, знакомым запахом ладана и семени кориандра. Калиф восседал рядом с дюжиной евнухов-мамлюков высокого ранга, пышно разодетых в кафтаны из алого, зеленого и лилового шелка, расшитого серебром и золотом. Они сидели на мягких подушках, откинувшись на прохладный камень стены, курили длинные трубки и смотрели на Деватдара, который стоял в центре комнаты и держал раскрытую ладонь мальчика лет двенадцати, не более. Лицо мальчика было размалевано, как у шлюхи, пальцы окрашены хной.

Хотя декорации были совсем другими, Леонардо узнал сцену: он уже видел ее прежде. Красивый размалеванный мальчик будет смотреть в волшебную чернильную лужицу, налитую в его ладонь, видеть сверхъестественный мир и вопрошать ангелов, демонов, джиннов и святых — любого, кто подвернется под руку. Леонардо, конечно, считал все это глупым суеверием, хотя и помнил, что его юный ученик Тиста увидел в такой лужице огонь, который едва не поглотил Леонардо в спальне Джиневры.

Теперь Тиста мертв — он погиб, подобно Икару, влетающей машине Леонардо.

И Леонардо помнил, что Тиста видел собственную смерть, что вырвал руку у Деватдара и, отпрянув от него, закричал: «Я падаю, помогите!»

Деватдар взывал к близким ему духам, и если раньше, в доме Тосканелли во Флоренции, да Винчи не мог понять его арабских заклинаний, то сейчас он понимал все.

Уголь и ароматические травы пылали в жаровне рядом с мальчиком, и Леонардо ощутил, как его легкие расширяются, как обжигает грудь странный холодок; голова у него на миг закружилась и тут же стала ясной-ясной, как единственный лучик света, серебрившийся в щели между занавесями на западной стене. Он взглянул на Куана, который привел его сюда; но Куан отвел взгляд, словно не желал иметь с ним ничего общего.

Мальчик внимательно смотрел в свою ладонь, словно привык к этим поискам богов и святых, обитающих во всех чернильных лужицах, и наконец сказал:

— Я вижу калифа джиннов и его войско.

— Что это за войско? — спросил Деватдар.

— Это войско Аллаха.

— А калиф?

Мальчик пожал плечами:

— Это калиф Аллаха.

— Ответит ли калиф на вопрос? — спросил Кайит-бей.

Мальчик снова пожал плечами.

— Где Великий Турок собирает свою армию? В горах Тавр или западнее? Собирается ли он двинуться к югу, на Халаб? Замышляет ли взять Дамаск или даже Каир? Где я… где я могу встретить и уничтожить его армии?..

— Повелитель, — сказал Деватдар, — весьма непросто уговорить джинна ответить хотя бы на один вопрос. Зачем ты смущаешь этих детей огня, забрасывая их столькими вопросами?

Мальчик опустил руку, расплескав чернила, вытер ладонь о белое одеяние и сказал:

— Калиф ушел, все ушли.

— Он говорил с тобой? — спросил Деватдар.

— Он цитировал Коран, — сказал мальчик.

— И что же?

— «Когда земля сотрясется и растрескается, тогда спросишь ты, что это значит».

Кайит-бей мрачно усмехнулся: мальчик процитировал суру «Аль-Залзалах» — «Землетрясение».

Опыт провалился.

Деватдар извинился перед калифом и сам сдернул с окон занавеси, наполнив комнату бледным предзакатным светом. Мальчик, который явно чувствовал себя своим среди этих евнухов-эмиров, присел на подушке рядом с крупным, дородным стариком, который носил тюрбан, украшенный страусовыми перьями. У евнуха было широкое плоское лицо; гладя шею мальчика, он вперил любопытный взгляд в Леонардо.

Тот ощутил странное давление и, обернувшись, встретился глазами с евнухом. Евнух улыбнулся и кивнул, и в этот миг Леонардо постиг сущность всех, кто сидел в этой комнате, словно обрел дар заглянуть в каждое сердце. Эти люди не были ни женственны, ни худосочны. Мягкие лицом и телом, они тем не менее излучали силу и твердость. У них были живые ясные глаза; и все же Леонардо не мог отделаться от страха перед этими кастратами, которые говорили нежными высокими голосами. Старший походил на восточного патриарха; те, что помладше, могли бы послужить моделями для ангелов на картинах Сандро. Но если это и были ангелы, то ангелы смерти — в этом Леонардо был совершенно уверен; и именно среди этих людей Кайит-бей чувствовал себя лучше всего. Он пригласил Леонардо в свою святая святых, в круг своих близких, и сейчас, сидя в теплом свете позднего солнца и вдыхая острые головокружительные ароматы табака и благовонных трав, Леонардо воображал, что калиф кастрировал и его, как, несомненно, поступил он с мальчиком, который разговаривал с джинном.

— Итак, маэстро, — заговорил эмир, который поглаживал мальчика, — что ты скажешь нам о словах Миткаля?

Миткаль было имя мальчика.

Калиф, удобно восседавший рядом со старым евнухом, не сводил глаз с Леонардо, с явным нетерпением ожидая его ответа. Он тоже гладил мальчика.

— Я не знаю, — удивленно отозвался Леонардо. — Не мне бы следовало говорить…

— Тебе задали вопрос, — сказал калиф, — выскажи свое мнение.

— Я не знаю, что сказать. Человек, лучше меня знакомый с Кораном, мог бы истолковать слова мальчика. Должен признаться, что я вообще не верю в подобное колдовство.

— Ты имеешь в виду Коран? — спросил евнух.

— Простите меня, — осторожно сказал Леонардо. — Я сказал не подумав, но имел я в виду только магию.

— Но если бы тебе нужно было выбирать… — вставил Деватдар, который так и стоял в центре комнаты.

— Я рискнул бы предположить, что Великий Турок двинется на нас с запада — в зависимости, конечно, от сведений, которые он мог получить о твоих войсках, повелитель миров, — добавил Леонардо, обращаясь к калифу.

— С чего бы Турку поступить именно так? — спросил евнух.

— Оттого, что персы собирают силы в горах, разве нет? — Поскольку никто не ответил, Леонардо продолжал: — Зачем Турку принимать бой сразу с двумя армиями?

— Как ты можешь быть уверен, что он станет биться с двумя нашими армиями в горах? — спросил калиф.

— Если человек, которого ты пытал, сказал правду, то Айше держат именно в горах. А разве эта война не ведется ее именем?

При этих словах евнух засмеялся.

— Так значит, Мехмед использует Айше, чтобы приманить нас к своей армии?

— Он действительно прилагает все усилия, чтобы воевать в горах, — вставил другой эмир, безбородый, с виду лет тридцати — впрочем, все эти люди были безбороды.

— Да, Фарис, я понимаю, что он прошел огнем и мечом по всей стране, — сказал Деватдар. — Он прошел Арсенгу и Тоскар, сжигая каждый город на своем пути, рубя на куски каждого мужчину, женщину и ребенка. Персы не могут остановить его.

— Это все его сын Мустафа, — сказал старший евнух. Он сидел рядом с калифом, но даже не потрудился повернуть голову, чтобы взглянуть на него. — Это его следовало бы прозвать Красным Джинном, — прибавил он и похлопал калифа по плечу, словно ребенка. — Но совершенно ясно, что Турок сумеет устоять в горах, где несколько человек в нужном месте смогут заменить армию. Такое военное искусство подходит туркам либо персам, но не тебе, мой дорогой Кайит-бей. Хотя я твой близкий друг, а Великий Турок — твой враг, скажу тебе: враги порой знают нас не хуже, чем те, кто любит нас.

Он улыбнулся калифу, и в его улыбке сквозила мягкая насмешка.

Да Винчи вдруг осенило, что для Кайит-бея эти эмиры заменяют семью; они держались с ним уважительно, но то было лишь уважение одного брата к другому — не считая старшего эмира, которого калиф называл Хилалом. Хилал в этой странной семье исполнял роль родителя и обращался с калифом как со своим дитятей. Смущенный этой причудливой связью между калифом и евнухами, Леонардо уставился на ковер, который изображал рай: сады, иссеченные каналами, пруды, кишащие рыбой, кустарник, цветы, утки и множество птиц.

— Тебе так понравился этот ковер? — спросил Хилал. — Сядь, маэстро — вон там, рядом с Куаном.

Один из эмиров передал старику толстую книгу в сафьяновом переплете, и Хилал, листая страницы, продолжал:

— Наш повелитель был так добр, что показал нам твои труды, и мы весьма впечатлены ими, особенно твоим рецептом пороха. Твои пропорции угля, серы и селитры дают более мощный состав, чем наш. Но более всего, друг мой, блистаешь ты в своих пушках. Видел ты, как мы испытывали их?

— Я слышал разрывы, когда хоронил своего друга, — ответил Леонардо.

— Ах да, предателя. Какой позор! — Хилал помолчал. — Боюсь, сегодня это не последние похороны. Твой снаряд оказался весьма эффективным.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Мы выстрелили одним из твоих снарядов, и он упал на наших солдат, которые из любопытства подошли слишком близко к цели. Они, конечно, сами виноваты, и тем не менее…

— Я сожалею, — сказал Леонардо.

Хилал не сводил с него глаз.

— Демонстрация была весьма впечатляющая, маэстро, и тем не менее я на твоем месте передвигался бы с осторожностью. — Леонардо взглянул на него недоуменно, и старик продолжал: — Другие эмиры тысячи не слишком к тебе расположены.

— Из-за того, что погибли их солдаты?

Хилал улыбнулся:

— Вероятно, да, но эмиры ненавидят тебя за то, что ты близок к нам.

— К вам?

— Мы понимаем важность артиллерии и огнестрельного оружия. Понимают это и наши враги, ибо они уже долгие годы покупают пушки у твоих соотечественников. Но похотливцы за стенами этой комнаты признают только кавалерию и тактику сражения лицом к лицу. Они трахаются, испражняются и сочиняют стихи исключительно в седлах своих коней. Твое оружие спешит их — и надолго, потому что верхом невозможно одолеть Турка. И они это понимают.

Леонардо уже доводилось слышать, что турки создали передвижные укрепления, соединив тяжелые повозки и поставив на них пушки и аркебузы. Ему не терпелось увидеть эти сооружения.

— Они видели также твои стихи, — продолжал старик. — Тебе не следовало бы ставить подпись на свои военные машины, маэстро.

— Что ты имеешь в виду? — Леонардо обернулся к Куану.

— На стволах твоих орудий есть надписи, — сказал китаец. — Почтительный жест твоего друга Зороастро. По крайней мере, я надеюсь, что он хотел скорее почтить тебя, чем задеть.

— Что там написано? — настойчиво спросил Леонардо.

— «Я Дракон, дух огня и дыма, скорпион, коий стремится изгнать врагов наших громом и свинцом, — процитировал Куан, точно видел перед собой написанный текст. — Леонардус Винчиус, творец машин и капитан инженеров, сотворил меня в год 1479». — Куан помолчал. — Каждой пушке он дал собственное имя.

— У всякого оружия есть свое имя, — сказал Хилал. — Однако солдаты называют творения не их именами, а твоим собственным. — Он пожал плечами и усмехнулся. — Быть может, твой друг даровал тебе бессмертие.

— Я принял решение, — сказал калиф, прерывая разговор. — Мы будем сражаться в Анатолии, в горах. Все мои разведчики сообщают, что Мехмед в горах, а где он, там и его основная армия.

— Ты оставишь открытым путь на Дамаск? — спросил Хилал.

— Такого я не сделаю, — отвечал Кайит-бей. — Если он соберется направиться в ту сторону, мы перехватим его. В таких делах наша разведка действует отменно. Мы выкурим его из гор, потому что там нас поддержит наш друг Уссун Кассано. Великий Турок доставил Айше в горы, чтобы вести переговоры. Быть может, мы сокрушим его крепость прежде, чем он даже вышлет к нам своих послов.

— Однако переговоры обеспечили бы безопасность твоей родственницы, — заметил Хилал.

— Мы должны освободить ее.

— Ей могут причинить вред.

— И это ввергнет моих солдат в истинную ярость. Вот тогда они будут драться. Не думаю, что даже Мехмед может быть настолько непрозорлив.

— Мехмеда никак нельзя назвать непрозорливым, повелитель, — сказал Хилал.

Кайит-бей, кажется, нисколько не был задет словами евнуха, но решения своего не переменил.

— Мы пустим в ход все его изобретения, — сказал он, имея в виду да Винчи. — Турки никогда не видели ничего подобного твоим осадным машинам. — Теперь калиф обращался уже впрямую к Леонардо. — И тем более никогда не сталкивались с ними в серьезном сражении. Мы застигнем их врасплох, разорвем на куски твоими снарядами и устрашим твоими колесницами, — он глянул на Хилала, — если местность позволит пустить их в ход. — Калиф перевел взгляд на Куана. — А еще мы будем сбрасывать на них гранаты с твоих летающих машин.

Он имел в виду воздушные шары, созданные Куаном.

— Ну да, конечно, — вставил Хилал с мягкой насмешкой в голосе. — И турки решат, что ты — джинн, летающий по воздуху. Мы уже слыхали эти россказни.

Калиф слегка поклонился:

— Куан создал эти легенды, переодеваясь мной.

— А, теперь я вижу разницу, — насмешливо согласился Хилал.

Калиф, однако, вовсе не склонен был насмешничать.

— Эти изобретения совершат чудеса, и я докажу это, всем вам докажу.

— Повелитель, тебе нет нужды убеждать нас в значении новых орудий, — сказал Хилал.

— Страх обратит в бегство воинов Мехмеда. Идемте, я покажу вам кое-что. — Он поклонился Куану и добавил: — Теперь моя очередь изображать чародея. Первый урок… священного страха. Тебе понравится, Хилал, ты ведь терпеть не можешь всех, кто сохранил свои яички.

— Не всех, повелитель.

Калиф кивнул мальчику с окрашенными хной пальцами, и тот выбежал из комнаты, а калиф протянул книгу в сафьяновом переплете Леонардо.

— Это твое, маэстро, — сказал он и удалился в компании евнухов.

Леонардо пролистал книгу. На каждой странице был великолепно исполненный чертеж. Он смотрел на тщательно вычерченное устройство для изготовления пушечных стволов, слишком больших, чтобы их можно было выковать в обыкновенной кузнице; зубчатые механизмы были подробно исполнены во всех видах. Другая страница: детали бронированной боевой повозки под названием «черепаха»; лестницы с крюками для штурма крепостных стен; платформы на колесах выше укреплений любой цитадели; гигантский скорострельный арбалет в повозке с наклонными колесами. Каждая страница была открытием: заряжающиеся с казенной части бомбарды, паровые пушки, винты для поднятия пушек, гигантские катапульты с противовесами, катапульты с двойными пружинами, разнообразные баллисты, колесницы с косами, гранатометные машины, мушкеты и станки орудий, различные снаряды, конические снаряды с плавниками, как у рыб, детали зажигательных гранат, шрапнельные гранаты, пушки на колесах; устройства для обороны крепостных стен, устройства для сбивания осадных лестниц, разные виды временных мостов, архитектурные чертежи для укреплений и оборонительных средств. Последним и, пожалуй, самым красивым был чертеж новой летающей машины. Это устройство казалось хрупким, как водомерки — длинноногие тонкотелые насекомые, которые как будто парят над гладью воды. Это был моноплан с одним-единственным крылом, которое было обтянуто струнами, словно гигантский паук оплел его своей сетью, с хвостом слегка изогнутым и неподвижным. Пилот свисал с моноплана, точно нес его на себе: ноги болтались внизу, голова и торс — над планером.

На следующей странице были подробные наставления, как управлять монопланом.

— Куан, да ведь это куда лучше, чем я задумывал! — пробормотал Леонардо, восхищенно любуясь чертежом моноплана. Он помолчал, листая страницы с такой быстротой, словно мгновенно прочитывал их. — Зороастро совершенно переработал мои изначальные наброски, а иные работы и вовсе целиком его. Я и представить себе не мог, что у него такой талант. Он всегда казался мне… подражателем, и больше ничего.

— Даже я недооценил его, — заметил Куан. — Мне и в голову не пришло, что он попытается сторговаться с Великим Турком, будучи в доме калифа. В конце концов, ему ведь удалось стать главным изобретателем и мастером бомбард и пушек.

— Но он хотел быть капитаном инженеров.

— Фактически он и был им.

— Зачем же тогда этот титул дали мне? — спросил Леонардо, и лицо его вспыхнуло от унижения.

— Калифу нужны были плоды твоего воображения, маэстро, но он хотел также и всегда держать тебя под присмотром. У тебя репутация мастера, который не имеет привычки завершать свои заказы.

— Это был не заказ.

— Я думаю, Зороастро удалось поговорить с калифом, — сказал Куан, — и он представил тебя человеком творческим, но непрактичным.

— А себя, стало быть…

Леонардо не было нужды завершать фразу. Куан согласно кивнул.

— Но эти изобретения великолепны, — сказал Леонардо. — И ему удалось достичь влиятельного положения. Зачем же он рисковал всем, чего достиг, ради работы на османов?

— Быть может, по той же причине, по которой он улучшил твои творения.

— Что же это за причина?

— Наверное, твои насмешки, — сказал Куан, придавая голосу легкий вопросительный оттенок.

Леонардо вдруг ощутил невыносимую тоску по дому и от всего сердца пожелал прямо сейчас, сию секунду вернуться во Флоренцию, в легкость юношеских лет, бывших, казалось, так недавно, и в этот миг увидел как наяву лицо Зороастро, когда он, Леонардо, унижал его в присутствии Бенедетто Деи. Теплая волна раскаяния омыла его, и ему страстно, как никогда, захотелось хоть раз еще поговорить с Зороастро.

— А возможно, и ревность, — продолжал Куан.

— Ревность?

— Если бы он был на службе у Мехмеда, он бы испытал свой дар в борьбе против твоего, доказал бы, что он лучше тебя.

Леонардо, сам того не сознавая, кивнул. Скорее всего, Куан был прав. Как только прежде он мог быть так слеп? Зороастро не предал бы его вторично только ради денег — но ради того, чтобы обойти его и тем пролить бальзам на израненное насмешками сердце.

— Что с Бенедетто? — спросил он.

Куан усмехнулся:

— Если бы калиф думал, что Бенедетто вовлечен в замыслы Зороастро, он был бы сейчас в раю, вместе с Зороастро. И вы сегодня похоронили бы его.

— Сандро сходит с ума от тревоги за него, да и я тоже.

— Что ж, можете не тревожиться, — сказал Куан. — Он в безопасности.

— В Дамаске?

— Нет, Леонардо. Он здесь. Но калиф, я думаю, хочет устроить тебе сюрприз… так что не выдай, что знаешь об этом.

— Здесь? — Помолчав немного, Леонардо спросил: — Его пытали вместе с Зороастро?

— Нет, маэстро, не пытали. В этом не было нужды. Зороастро во всем признался. Поверь мне, дыба — превосходное приспособление для получения правды.

— Человек может сказать что угодно, лишь бы избежать пытки.

— Ты нам мало доверяешь, — с упреком сказал Куан. — Зороастро допросили о Бенедетто уже после того, как он покаялся в собственных преступлениях. Можешь быть уверен, что он сказал правду. — Куан взял Леонардо под руку. — Не стоит мешкать, иначе мы рискуем заставить калифа нас дожидаться.

Когда они уже поднимались по каменным ступеням на бруствер самой высокой башни, Куан сказал:

— Книгу Зороастро, которую дал тебе калиф, нашли у турецкого шпиона.

— Бедный Зороастро, — пробормотал Леонардо.

— Ты что-то сказал? — спросил Куан, когда они дошли уже до калифа, стоявшего вместе с евнухами на широком бруствере; ветер трепал их просторные одежды.

— Нет, — сказал Леонардо, — ничего.

Мальчик по имени Миткаль легкомысленно стоял на южном валу, который был, по сути, продолжением скалы. На нем был механизм, сотворенный Зороастро из переделанной летающей машины Леонардо — словно фантастический костюм, сочиненный для какого-нибудь маскарада, которыми так славился Лоренцо Медичи. Мальчик казался странным ангелом с парой искусственных крыльев, закрепленных бечевкой на деревянном каркасе. И в самом деле, планер был выкрашен в белый цвет, а сам Миткаль надел снежно-белое одеяние. Не в силах устоять на месте под порывами ветра, он пробежал вдоль вала и, поймав нужный ветер, спрыгнул с укреплений в бездну. Леонардо услышал характерный щелчок — это напор воздуха развернул нижнюю часть крыльев, до предела натянув бечеву.

Мальчик падал, и Леонардо вспомнился Тиста.

Эмиры, столпившиеся у края вала, тревожно закричали, видя, как Миткаль падает, покачиваясь из стороны в сторону, но неуклонно опускаясь все ниже, точно падающий с дерева листок. Леонардо не мог на это смотреть, а потому упустил тот миг, когда мальчик поймал подымавшийся вверх воздушный поток. Но когда эмиры стали дружно славословить Аллаха, Леонардо обернулся и увидел, что летун парит в небесах. Мальчик плыл над замком, точно диковинная птица, широкими петлями огибая трубы. Казалось, что искусственные крылья и плоть срослись в единое целое и сотворили ангела, чье размалеванное лицо и окрашенные хной ладони были известны лишь тем, кто окружал сейчас калифа, — тем, кто в своем искалеченном естестве и сам был ближе всего к ангелам.

Леонардо последовал за калифом и его приближенными, которые бросились бежать по валу, чтобы не упускать из виду Миткаля. Но мальчик скользил прочь от замка, летел над горами и полями, далеко за линию укреплений, словно вознамерясь долететь до самого солнца; и Леонардо, зачарованный его полетом, видел, как солдаты в священном страхе падали ниц на землю и творили молитвы. В окрестностях замка стояло лагерем не меньше двадцати тысяч человек, и все они, до последнего солдата, превратились в трепещущих от испуга детей. Казалось, мальчику доставляет особое удовольствие кружить над их головами, выкрикивая фразы из Корана.

Так мамлюки узрели чудо.

Небеса разверзлись над ними и подали им знак, как некогда евреям на горе Синай[58].

Но это было еще не все, и сюрприз ожидал даже калифа: пролетев над границей лагеря, обозначенной чередой острых камней, Миткаль швырнул вниз один-единственный хрупкий снаряд, и тот, ударившись о землю, взорвался, поджег траву и кустарник, брызнул во все стороны шрапнелью. Солдаты бросились наутек, кони на привязи бешено забились в страхе, а калиф выругался.

— Не тревожься, повелитель, — сказал Хилал, — кажется, никто не пострадал.

— Вы знали, что он задумал? — гневно спросил калиф.

Эмиры дружно качали головами и клялись, что ничего не знали. Наконец Хилал признался:

— Я должен покаяться, о правитель миров: я знал.

Миткаль летел к замку, красуясь; однако он недооценил капризность ветров и вдруг начал падать камнем в ущелье на южной стороне укреплений. Он перемещал центр тяжести и отчаянно работал бедрами, пытаясь выправиться. Но Бог, как видно, не оставил его: налетевший воздушный поток подхватил мальчика, точно песчаный смерч, и он взмыл в небеса на крыльях теплого воздуха.

Став осторожнее, он направился к более безопасным местам, на запад.

— Пошли людей встретить его там, где он приземлится, и тотчас доставить ко мне, — велел Хилалу Кайит-бей. — Прикрой их пушечным огнем, если понадобится. — Он поглядел на солдат, скопившихся на поле, точно муравьи, и пробормотал: — Они разорвут мальчишку в клочья.

Хилал и с ним несколько эмиров исчезли в проеме лестницы. Куан остался с калифом, который, держась поодаль от эмиров, прошел по валу к западной стороне замка. Там он начал кричать своим солдатам. Наконец один молоденький солдат услыхал его, и скоро уже тысячи глаз со страхом и священным трепетом смотрели на своего калифа, ожидая, когда он заговорит.

— Если ангел спустится, когда пожелает спуститься, отвернитесь от него, иначе умрете! — прокричал Кайит-бей. Он помолчал, ожидая, пока солдаты внизу повторят друг другу его приказ и он вернее дойдет до всех. — Постройтесь… вон там!

И он указал на поле с другой стороны замка.

Поднялись шум, топот, сумятица; затем эмиры мамлюков — не элитные кастраты, а боевые командиры — приняли на себя исполнение приказа и погнали солдат к дальнему полю. Шлюх тоже прогнали подальше от опасного места.

Леонардо, Куан и калиф наблюдали, как люди Хилала встретили приземлившегося мальчика, быстро сняли с него упряжь и крылья и повели к тайному входу в замок.

— Я спущусь и поговорю с солдатами, — сказал Кайит-бей. — Я уподоблюсь Моисею. В конце концов, они только что видели чудо. — Он повернулся к Куану. — Однако я обидел тебя тем, что использовал машину маэстро.

— Повелитель, я…

Калиф не дал ему договорить.

— Хотя Хилал и старался произвести впечатление этим метанием снарядов с высоты в мою армию, я все же склонен высоко ценить твое творение, Куан. Твои летающие машины могут унести больше смертоносных снарядов и сбросить их на головы врага.

Леонардо хотел было сказать калифу, что, если крылья планера уменьшить, он сможет поднять больший груз, однако предпочел прикусить язык.

— Но моими шарами трудно управлять, повелитель, — сказал Куан. — Они отданы на милость ветра, чего не скажешь об изобретении Леонардо.

— Зороастро, — поправил Леонардо.

— А, — сказал Кайит-бей, — так ты отдаешь должное предателю. Приятно видеть, что ты почитаешь мертвецов.

Леонардо пропустил мимо ушей реплику калифа.

— Машины Куана можно привязать к земле, и с высоты мы сможем следить за передвижениями войск Великого Турка. Тогда не будет иметь значения, трудно ли ими управлять.

— Хорошая мысль, — сказал калиф.

— Эта мысль не моя, повелитель. Похвалу заслужил Куан.

Китаец пронзительно глянул на Леонардо, которому эта идея, разумеется, и принадлежала на самом деле, но покорно принял похвалы калифа.

— Итак, маэстро, — сказал калиф, беря Леонардо за плечо, — любишь ты меня или ненавидишь за то, что я отнял жизнь у твоего друга и предателя?

Леонардо ничего не сказал, но в воздухе повисло ощутимое напряжение.

— Так любишь или ненавидишь? — настойчиво повторил калиф.

— И то и другое, — сказал Леонардо после мгновенной паузы, и калиф, похоже, остался доволен, потому что не убрал своей руки.

Леонардо мог бы поклясться, что Куан вздохнул с облегчением.

Этой ночью Кайит-бея разбудил посланец, прибывший от самого Уссуна Кассано. Персы потерпели сокрушительное поражение на берегах Евфрата ниже Эрзикана; но они отступили и все еще сражаются с армией Мехмеда, что, согласно словам посланца, «все равно что биться с самим морем».

Несколькими часами позже уже шли приготовления к скорому маршу, который должен был привести армию мамлюков мимо северных границ Египта, через Киликию и Великую Армению — в Персию.