Тайны дворцовых переворотов

1727 год. Дебют цесаревны

В 1727 году Россия пережила несколько политических кризисов – арест и осуждение П.А. Толстого и А.М. Девиэра, смерть императрицы Екатерины I и воцарение государя-отрока Петра II, опалу и изгнание из Петербурга А.Д. Меншикова, всесильного временщика при юном императоре. В общественном сознании давно уже укоренился миф о наглом и беспринципном светлейшем князе, полгода манипулировавшем то императрицей Екатериной, то ее преемником – Петром II. Данилыч навязал царице обручение собственной дочери с великим князем – престолонаследником, безжалостно расправился с оппонентами, сочувствующими цесаревнам Анне и Елизавете, высокомерно, подчас грубо обращался с сановниками и даже с мальчиком-императором. Таким запомнился потомкам «полудержавный властелин» в час своего наивысшего взлета, благодаря все тем же мемуарам Миниха, лже-Вильбуа, а также Христофора Манштейна.

В который раз в исторической науке одержал верх принцип подстраивания сведений из первоисточников под традиционную, полюбившуюся историкам концепцию, а не перекрестный анализ всех документов ради выяснения подлинной картины событий. В результате причиной крушения Меншикова оказались его продолжительная болезнь вкупе с коварным заговором А.И. Остермана и семьи А.Г. Долгорукова. Однако аккуратное и скрупулезное изучение материалов разного характера (дипломатическая и частная переписка, фонды Придворного ведомства, Верховного Тайного Совета, Тайной канцелярии и т.д.), как опубликованных за прошедшие двести лет, так и вновь выявленных, вынуждает иначе посмотреть на хронику того примечательного года, да и на персону, вызвавшую высокое политическое напряжение.

В седьмом часу вечера 23 ноября 1724 года под окнами императорского Зимнего дворца в Санкт-Петербурге зазвучала инструментальная музыка. На дворе давно уже стемнело. Поэтому оркестр Карла-Фридриха Голштинского играл в окружении факельщиков из свиты герцога. Концерт давался по случаю наступающего дня тезоименитства императрицы Екатерины Алексеевны. Формально. А фактически красивые мелодии предназначались для будущей невесты немецкого принца, царевны Анны Петровны, которая в те минуты вместе с сестрой Елизаветой стояла возле окна в одной из комнат на втором этаже.

Обе девушки «со вниманием слушали» исполнение различных композиций и размышляли каждая о чем-то своем. Не без трепета они так долго ждали, кого из них родители благословят на брак первой. Особенно волновалась вторая царская дочь. Ведь все ясно видели, что кандидат в женихи отдает предпочтение именно ей. И вот дилемма разрешилась. На днях отец и мать объявили, что герцогиней Голштинской станет старшая Анна. Младшая Елизавета искренне порадовалась за нее и с облегчением вздохнула. Она вовсе не хотела идти замуж ни за владетельного князя из Германии, более трех лет гостившего в России, ни за юного французского короля, о сочетании с коим настойчиво хлопотали батюшка с матушкой.

К счастью, в Версале инициативу русского императора встретили прохладно. Там, кажется, намеревались породниться с испанской ветвью Бурбонов. И слава Богу! Цесаревне уклончивость французов – только на руку. Конечно, грандиозный план Петра Великого без семейных уз с Людовиком XV в значительной степени терял привлекательность. Однако любимая дочь великого монарха накануне пятнадцатилетия грезила не об амурном романе с кем-либо из заморских государей или принцев, а о российской короне. Девица не осмеливалась прямо признаться отцу в этом, ибо тот активного участия женщин в политике, мягко говоря, не одобрял. На дочерей он смотрел как на эффективное средство укрепления международного престижа и влияния российского государства. Искать себе преемника среди царевен глава рода Романовых не собирался. Анну августейший преобразователь мечтал когда-нибудь титуловать шведской королевой, воспринимая Голштинию в качестве промежуточной остановки на главном пути (19 ноября 1723 года шведский риксдаг вотировал закон о передаче скипетра после короля Фридерика I Гессенского Карлу-Фридриху Голштинскому). Шестилетнюю Наталью думал пристроить в Мадриде. Благо испанский король Филипп V обратился к нему с просьбой о помолвке сына, принца Астурийского Фердинанда, с малышкой.

Если Петр I считал вполне приемлемым обвенчать старшую и младшую дочь с наследниками европейских монархов, то для обожаемой им и супругой Елизаветы требовался жених посолидней. Непременно король, и лучше король французский. Поэтому, когда из Версаля прислали предложение столковаться на кандидатуре регента, герцога Бурбонского, царь под благовидным предлогом «забраковал» нового претендента. В итоге двухсторонние консультации на сию деликатную тему зашли в тупик к огромному удовлетворению честолюбивой русской принцессы.

Итак, 22 ноября 1724 года А.И. Остерман назвал герцогу Голштинскому имя невесты. Вечером в понедельник 23-го император пригласил без пяти минут зятя отобедать у него во вторник по-семейному. Спустя сутки, во время трапезы церемония обручения свершилась. В тот же день Анна Петровна, подписав брачный контракт, отреклась за себя и детей «от всех… притязаний… на корону и Империум Всероссийский». Правда, в первом секретном артикуле документа тесть оговорил для себя право взять одного из сыновей молодой четы для провозглашения «сукцессором» (т.е. наследником). Таким ненадежным способом Отец Отечества пытался спасти реформы от реставрационных поползновений, ибо остерегался доверить скипетр малолетнему тезке, отпрыску замученного в застенке царевича Алексея Петровича[1].

Петр Великий даже не подозревал о том, что ищет защитника новому прозападному курсу не там, где нужно. В тщетной погоне за наследником-мальчиком царь не заметил, как подле него выросла достойная смена, которая обладала единственным недостатком – принадлежностью к женскому полу. Потому отец и проигнорировал ее. Хотя, как известно, для процесса управления неважно, кто – дама или кавалер, миляга или уродина – решает какую-либо проблему. Главное, чтобы этот человек умел предусмотреть все возможные варианты и выбрать из них оптимальный. Между тем Елизавету Петровну отличал удивительный, уникальный талант обнаруживать максимальное число потенциальных политических ходов, быстро анализировать перспективы каждого и точно определять самый выгодный и реалистичный. В принципе, император мог бы позавидовать прозорливости и проницательности дочери. Но, увы, когда в январе 1725 года герой Полтавы и Гангута умирал, он просто не знал, кому завещать великую державу. Ни на внука-отрока, ни на жену, ни на старшую, ни на среднюю, ни тем паче на младшую дочь Петр написать тестамент не рискнул. По-видимому, государь всецело положился на русский авось: как Господь рассудит, так пусть и будет! Содействовать собственным авторитетом торжеству меньшего из трех зол основатель империи не пожелал. А Всевышний, как вскоре выяснилось, больше симпатизировал Екатерине.

Первые практические уроки управления государством Елизавета Петровна получила сразу после восшествия матери на престол 28 января 1725 года. Нет, естественно, никто не приглашал юную цесаревну посетить заседания Сената, аудиенции министров у государыни или совещания в коллегиях и в канцеляриях. Ей помог случай. Екатерина была неграмотной. А без подписи императрицы ни один указ не вступил бы в силу. Неординарное препятствие преодолели легко. Самодержица поручила данную миссию «сердцу моему» (так начинались все продиктованные царицей письма, адресованные милой Лизаньке). В результате за два года царствования жены Петра Великого сотни распоряжений, законов и патентов прошли через руки молодой барышни. По крайней мере, принцесса имела шанс читать, изучать, сравнивать документацию, а, скорее всего, в качестве секретаря часто, если не постоянно, присутствовала на докладах министров у монархини, слушая их, и тут же на апробированных бумагах выводила пером имя матушки (заочные санкции при такой системе недопустимы).

Впрочем, завсегдатаи царского кабинета относились к казусу с девицей, исполняющей обязанности августейшего автографа, как к досадному недоразумению. Ни А.Д. Меншиков, ни А.В. Макаров, ни Д.М. Голицын, ни П.И. Ягужинский не разглядели в девушке задатки серьезного политика[2]. Мать, разумеется, тоже. Она, между прочим, по-прежнему заботилась о том, как бы удачно просватать любимицу. В марте 1725 года до Петербурга докатилась весть о срыве брака французского короля с испанской инфантой. Императрица немедленно возобновила агитацию французской стороны. 31 марта Меншиков напомнил послу Кампредону о блестящей партии для Людовика XV – принцессе Елизавете. Чуть позднее, в апреле, к секретным переговорам подключился герцог Голштинский, расхваливая от имени государыни выгодный для Франции брачный проект.

Екатерина ради счастья Лизы не стеснялась обещать слишком много – войска, субсидии, польскую корону для герцога Бурбонского в паре с Марией Лещинской (кстати, царица не забывала и об интересах старшей дочери, обвенчавшейся 21 мая с Карлом-Фридрихом; Россия не шутила, когда грозила Дании войной, если та не вернет Голштинии аннексированный Шлезвиг). Однако французы и на сей раз пренебрегли заманчивыми условиями. 10 июня курьер привез из Парижа реляцию Б.И. Куракина от 14 (25) мая, которую в тот же день зачитали Екатерине: «Дук де Бурбон и бискуп Фрежус всякими образы старалися короля склонить к супружеству с принцессою Станислава, а, наконец, ныне по многим трудностям короля к тому склонили и третиего дня, призвав нунциуса, ему о намерении и подлинном королевском объявили, и что сочетания брака будущаго сентября имеет быть. И при том его нунциюса просили, дабы о том дал знать Папе». 17 июня царице доложили об обнародовании 16 (27) мая в Версале официальной декларации Людовика «о своем супружестве» с Марией Лещинской. Так вопрос о породнении Романовых с потомками Капетингов закрылся сам собой[3].

Императрица хотя и огорчилась, но не унывала. Ведь за руку прелестной цесаревны уже соревновались прусский двор с испанским (кончина в марте 1725 года Натальи Петровны вынудила отца принца Астурийского заняться поиском новой невесты). А кроме того, носился слух, что и английский король не прочь ходатайствовать за собственного сына перед очаровательной дочкой русского царя. В общем, Елизавета Петровна в июне 1725 года попала в довольно затруднительную ситуацию. Мать не сегодня, так завтра поставит перед ней вопрос о замужестве ребром, и великой княжне придется либо готовиться к свадьбе и путешествию в далекие земли, либо…

Неожиданно в июле пересуды о женихах стихли. Все кандидатуры были вежливо отклонены. Истинную причину отказа государыня предпочла не афишировать. Но один очень ловкий иностранец, покинувший Петербург 24 июня или 5 июля (по ст. стилю), ухитрился приподнять завесу над тайной, а французская разведка в Стокгольме – перехватить его партикулярное письмо из Нарвы от 11 июля (скорее всего, по новому стилю). Вот что сообщал шведскому корреспонденту незнакомец: «…я видел у приятеля (одного из русских сенаторов)… полученныя им достоверныя сведения насчет одного хода, замышляемого царицею с целью подкупить расположение народа, чтобы потом выиграть у него самую большую ставку. Она знает, что у царевича есть друзья и очень влиятельные сторонники, которые не успокоятся, пока не увидят его на принадлежащем ему по праву престоле, хотя бы им пришлось своей кровью заплатить за это. Царица всячески постарается избежать этой крайности, но в случае надобности она, чтоб сохранить за собою положение правительницы, торжественно провозгласит юного князя своим наследником. Она думает успокоить этим своих врагов, а тем временем найдти средство отделаться от находящагося в ея руках наследника и передать престол младшей принцессе, дочери своей, выдав ее замуж за кого-нибудь из самых знатных русских вельмож»[4].

Не правда ли, поразительная метаморфоза случилась с Екатериной Алексеевной? В апреле она сулит золотые горы французским дипломатам, лишь бы король не отверг Лизаньки. В июне картина кардинально меняется. Лизанька должна соединиться с кем-то из соотечественников. И главное: принцессе достанется в приданое корона Российской империи. Мы, конечно, вправе по примеру версальских политиков отмахнуться от похожих на придворную сплетню утверждений. Да, не стоит торопиться с этим. Минует лето. Пролетит часть осени, и в Зимнем дворце исподволь приступят к реализации необычного плана.

Так что же побудило государыню внезапно покончить с вариантом брака, предполагающим отъезд цесаревны за границу, и ни с того ни с сего увлечься идеей возведения ее на престол, невзирая на сочувствие нации к Петру, внуку царя-реформатора? На мой взгляд, ответ лежит на поверхности: Елизавета Петровна в те июньские дни чистосердечно рассказала матери о том, в чем побоялась признаться отцу: о страстном желании стать русской императрицей. И вдова Петра Великого поняла родную дочь. Мало того, поддержала Лизаньку и словом, и делом, до конца исполнив взятое на себя обязательство. Однако опора исключительно на мать не гарантировала успех. Юная дебютантка сознавала, что всеобщее почитание десятилетнего Петра – мощный противовес закону от 5 февраля 1722 года, разрешающему монарху по своему усмотрению назначать преемника. Как нейтрализовать или подчинить народное волеизъявление заветной цели принцессы? Девушка хорошенько обдумала на досуге проблему и выявила всего две не идеальных, но и не утопичных программы действий.

О первой обмолвился еще австриец Стефан Кинский в 1722 году. Цесаревна выходит замуж за Петра Алексеевича, после чего императрица провозглашает дочь наследницей, а юный великий князь становится принцем-консортом (мужем женщины, возглавляющей государство). Многие приверженцы Петра наверняка возропщут. Но здравомыслящее большинство примет компромисс, у которого один существенный минус – близкое родство жениха и невесты. Петр – родной племянник Елизаветы. Если традиция и протест духовенства одолеют в общественном мнении политическую целесообразность, ничего не получится. Тем не менее попытка не пытка. Надо попробовать.

Запасной, второй и более тернистый путь: Елизавета обвенчается с отпрыском влиятельного российского рода или с сыном какого-нибудь государя из Голштинского дома, который по приезде в Россию перейдет в православие. Во-первых, замужняя дама на троне – это всегда лучше, чем «зеленая» девица. Во-вторых, новая родня, безусловно, примкнет к партии честолюбивой невестки. Затем Екатерина отправит юного соперника в заграничное турне, учиться наукам, и лишь тогда ошеломит нацию манифестом о провозглашении дочери Петра будущей императрицей. Возмутятся, бесспорно, очень многие. Но отсутствие в стране их кумира, которому преданные люди помешают вовремя возвратиться, и абсолютная законность мероприятия заставят недовольных постепенно приумолкнуть. Ну а дальше Елизавете придется изрядно потрудиться, дабы убедить всех в том, что они напрасно сопротивлялись.

В тактическом плане, судя по всему, мать и дочь договорились, во-первых, по возможности никого не посвящать в суть дела. Во-вторых, Екатерина согласилась с тем, что никто не должен даже заподозрить в принцессе главного инициатора дерзкой акции. Пусть окружающие считают брачные коллизии и сам акт провозглашения блажью чадолюбивой императрицы. Тогда Елизавета сохранит свободу маневра, а в случае поражения сумеет избежать мести сторонников племянника.

Прежде чем испрашивать у иерархов православной церкви дозволение на запретную свадьбу, надлежало навести в духовном ведомстве мало-мальский порядок, так как фактический президент учреждения Феодосий Яновский (12 мая лишенный сана архиепископа Новгородского и Великолуцкого) с 27 апреля сидел под арестом «за… злоковарное воровство… (говаривал злохулителные слова про Их Императорское Величество и мыслил… некоторой злой умысел на российское государство)». Царица занялась кадровой реорганизацией Синода 25 июня. Феофан Прокопович возглавил Новгородскую епархию и российское духовенство, уступив место во Пскове епископу Тверскому Феофилакту Лопатинскому. Однако оба вдруг обратились к императрице с просьбой не переводить их со старых на новые кафедры. 10 июля государыня отклонила челобитную первого и удовлетворила пожелание второго. 1 августа псковскую паству поручили опекать Рафаилу Заборовскому, архимандриту Калязинского монастыря. 23 августа он и епископ Ростовский Георгий Дашков пополнили ряды синодальных советников. Причем Дашкова определили третьим присутствующим в коллегии. 1 августа произошло еще одно важное назначение: архимандрита Симоновского монастыря Петра Смелича Екатерина перевела в Александро-Невскую лавру, а 7-го числа объявила священника «первейшим в Российской империи архимандритом». Кстати, именно ему приходилось чаще, чем кому-либо другому, ездить с докладами Синода в Зимний или Летний дворцы.

В полном составе данная пятерка высших духовных лиц страны собралась в Петербурге в первой половине октября 1725 года. Прокопович и Заборовский вернулись из коротких отпусков. Дашков приехал наконец в столицу. Вот им-то в первую очередь, а также, вероятно, «Верховному Ея Величества государыни императрицы протодиакону» (Троицкой церкви) Анфиногену Иванову и протоиерею главного собора страны (Петропавловского) Петру Григорьеву и довелось давать оценку далеко идущему прожекту супруги Петра Великого. Через месяц о нем и о реакции священников судачил весь город, не исключая дипломатов. Ж. Кампредон 16 (27) ноября доносил в Париж: «Здесь… на основании некоего предложения, вероятно измышленного Бассевичем, сделали запрос Синоду – может ли великий князь жениться на принцессе Елизавете. На что получили, конечно, ответ, что это равно воспрещается и божескими, и человеческими законами»[5].

В том, что французский посланник приписал идею бракосочетания Геннингу Фридриху Бассевичу, нет ничего удивительного. Министр герцога Голштинского славился богатым воображением и не ленился время от времени «радовать» русский двор какой-нибудь экстравагантной инициативой. Ему же агент Людовика XV присвоил авторство второго варианта женитьбы, когда накануне Рождества 1725 года в Петербурге заговорили о свежеиспеченном кандидате на руку Елизаветы – сыне епископа Любекского и Этинского Карле-Августе. К тому же тайный советник лично сообщил Кампредону сенсационную новость. Как писал француз, Бассевич «сам явился… известить меня» о том, что «действительно заходила речь о браке… Елизаветы с великим князем, браке, который наилучшим образом обезпечил бы внутренний мир в России, соединив и партии, и семью царицы… Но… союзы этого рода безпримерны в России и потому кажутся русским чудовищными. Впрочем… это… не помешает хорошо устроить судьбу цесаревны посредством двойного брака. Ея с сыном дяди герцога Голштинского, епископа Любекского, а великого князя с дочерью того же епископа».

Полагаю, читатель догадался, откуда и по каким причинам задул новый ветер. Но резонен вопрос: почему Карл-Август Любекский, а не кто-нибудь иной? Похоже, Елизавета, взвесив потенциал всех существовавших на тот период в России семейных кланов, не сочувствующих внуку Петра, выбрала в качестве опоры наиболее сильный из них – Голштинский – и рассчитывала замужеством с двоюродным братом Карла-Фридриха заручиться поддержкой этой влиятельной партии. Правда, жених из германской глубинки не стремился в поисках невесты мчаться на край Европы. Пришлось прибегнуть к хитрости. К диалогу с голштинскими родственниками подключили австрийского монарха. Карлу VI пообещали провозгласить юного Петра Алексеевича (племянника жены императора) наследником, а сестру великого князя, Наталью Алексеевну, выдать за Карла-Августа. Если, конечно, цесарь убедит самого принца навестить берега Невы. Карл VI соблазнился заманчивыми посулами и помог завлечь молодого человека, который 11 октября 1726 года в качестве епископа Любекского (отец скончался весной) прибыл все-таки в Санкт-Петербург. Тут-то ему и открылась истина. Екатерина тотчас дезавуировала клятвы и заверения герцога Голштинского, сделанные им австрийскому послу Амадею Рабутину-Бюсси, и заявила, что дорогому гостю суждено связать судьбу с цесаревной, а не с великой княжной Натальей. Успокаивать обманутого партнера командировали красноречивого Бассевича. Советник 23 октября без тени смущения объяснил Рабутину казус капризом легкомысленной царицы[6].

Если раздражение австрийцев теперь имело мало значения, то за благосклонность жениха еще предстояло побороться, и побороться всерьез, ибо тот прохладно отнесся к перспективе бракосочетания с дочерью императрицы. Да и возмущенный коварством русских гувернер епископа, барон Николас Иосис фон Бер, советовал подопечному либо уклониться от женитьбы, либо настоять на «первоначальном плане», то есть на кандидатуре Натальи Алексеевны. В конце ноября, казалось, скандальный отъезд Карла-Августа на родину неминуем. Однако твердая позиция царицы и, надо полагать, красота и обаяние самой принцессы смягчили праведный гнев голштинцев. Они остались в России. А 5 (16) декабря 1726 года юноша, приободренный Карлом-Фридрихом, формально попросил у матери руки «прекраснейшей принцессы Елизаветы».

Довольно странное поведение Екатерины I, естественно, удивляло многих. Тем не менее никто из россиян или иностранцев так и не сумел понять подлинных мотивов парадоксальных шараханий от одного брачного проекта к другому. Преемник Кампредона, французский резидент Маньян, 13 (24) декабря 1726 года прокомментировал интригу вокруг епископа Любекского просто: «Царица потому так спешит этой свадьбой, что ей страстно хочется, чтоб хоть одна из ея дочерей еще при жизни ея имела детей. На брак герцога Голштинского она в этом отношении надежд более не возлагает… К тому же, по ея убеждению… юная принцесса… черезчур полна для своих лет и может… сделаться через несколько лет бездетной навсегда», если и далее промедлит с замужеством[7].

Возможно, истину удавалось бы успешно скрывать от всех до условного часа «Х». Но в двадцатых числах января 1727 года случилось одно досадное происшествие, благодаря которому, к всеобщему изумлению, секрет просочился наружу, после чего в империи разразился тяжелый политический кризис.

31 января (11 февраля) 1727 года Маньян отписал во Францию: «…Говорят, что… на днях, во время легкого нездоровья царицы… она очень ослабела и находилась в лихорадочном состоянии. И тут, говорят, высказала, что вопрос о престолонаследии не касается никого, кроме младшей дочери ея, принцессы Елизаветы, что она безотлагательно объявила бы ее наследницею, если бы могла теперь же обезпечить ее, выдав ее замуж за епископа Любского, в случае согласия последняго перейдти в православие, что было бы необходимо для исполнения ея плана. Герцогиня Голштинская огорчилась до крайности, услышав эти слова царицы, заперлась в своей комнате и несколько дней сидела там, обливаясь слезами»[8].

Признания матери в болезненном бреду, спровоцировавшем утечку информации, фактически выбили почву из-под ног дочери. Отныне на фактор внезапности больше не стоило уповать. Оппозиция получила шанс, приняв контрмеры, помешать подозрительной отправке великого князя за границу на учебу и явочным порядком сорвать воцарение не слишком популярной Елизаветы. Тем не менее цесаревна не пала духом, а мгновенно сориентировалась в критической для нее ситуации, решив сыграть на опережение.