Тайны гибели российских поэтов: Пушкин, Лермонтов, Маяковский

ЛЕРМОНТОВ И МАРТЫНОВ: ТРАГИЧЕСКОЕ ПРОТИВОСТОЯНИЕ Документальная повесть

^{Портрет М. Ю. Лермонтова. Гравюра на стали Ф. А. Брокгауза в Лейпциге, 1863 г.}

Более 170 лет назад, 15 (27) июля 1841 года, у подножия Машука прозвучал выстрел, оборвавший жизнь великого русского поэта Михаила Юрьевича Лермонтова.

«Черная туча, медленно поднимавшаяся на горизонте, разразилась страшной грозой, и перекаты грома пели вечную память новопреставленному рабу Михаилу»[64], — так эффектно закончил свои воспоминания о дуэли Лермонтова и Мартынова секундант А. И. Васильчиков. Однако в них Александр Илларионович так искусно все сфальсифицировал, что вот уже более полутора столетий черная туча тайны застилает как события, предшествующие поединку, так и сам ход его.

По поводу последней дуэли Лермонтова существует масса заблуждений и поверхностных суждений, стереотипно передающихся из поколения в поколение.

Так, Мартынов многими[65] представляется недалеким, упрямым и болезненно самолюбивым, но, однако, правдивым, честным и смелым человеком. Мартынов прожил долго, и в последние годы жизни у него было много защитников (впрочем, их немало и сейчас). Они называли Николая Соломоновича «благороднейшим человеком», ставшим жертвой случая, стечения обстоятельств; призывали современников к чувству гуманности и сострадания, утверждая, что ненависть к Мартынову в обществе испортила всю жизнь этому «несчастному» человеку, дожившему до преклонного возраста. И. П. Забелла писал: «Высокий, красивый, как лунь седой, старик Николай Соломонович Мартынов был любезный и благовоспитанный человек; но в чертах его лица и в прекрасных синих глазах видна была какая-то запуганность и глубокая грусть»[66]. Сохранилось письмо известного земского деятеля Н. А. Елагина своим родным, в котором сообщается: «Умер Мартынов лермонтовский; и все очень жалеют»[67].

С другой стороны, и М. Ю. Лермонтов из поколения в поколение представляется в сверхидеализированном виде: и внешне, и внутренне. На эту тему мне довелось беседовать и полемизировать со многими учителями литературы. Из бесед этих невольно вырисовывается образ юного красавца-офицера, благороднейшего, чистого и нежного создания, дни и ночи напролет изливающего на бумагу волшебную мелодию стихов. Этот «прилизанный» образ чудесного «пай-мальчика» из года в год миллионами тиражируется педагогами для их учеников. С портретов кисти П. Е. Заболотского, Ф. О. Будкина, К. А. Горбунова и других художников на нас грустными, нежными глазами смотрит этот же прекрасный, удивительно красивый «мальчик-офицер».

Утверждается, что эти два человека, Мартынов и Лермонтов, были давними хорошими приятелями, большими друзьями.

Но тогда почему один поднял руку на другого?

Вот здесь-то и «вылезают» на свет Божий различные версии «заговора» жандармов, руки Бенкендорфа и Николая I, «наемного казака-убийцы» и другие всевозможные бездоказательные, мифические гипотезы и предположения.

Действительно, Николай I и шеф жандармов Бенкендорф не любили поэта. Да и мог ли понравиться им человек, предсказывающий «России черный год, когда царей корона упадет»? Как они могли спокойно отнестись к таким строкам:

Известно, что Николай I заклеймил последние 16 строк стихотворения «Смерть поэта»: «Бесстыдное вольнодумство, более, чем преступное». По указанию императора поэта сослали на Кавказ в действующую армию. Несмотря на проявленную храбрость на театре военных действий, Лермонтов не был ни повышен в чине, ни награжден. Наконец, узнав о гибели поэта, Николай Павлович произнес: «Туда ему и дорога». Много других влиятельных лиц желало расправиться с гордым и независимым поэтом. Поэтому и создалось мнение, что Мартынова использовали как исполнителя негласного приговора. Его якобы заставили или подтолкнули вызвать Лермонтова на дуэль и расправиться с неугодным поэтом.

Версия о заговоре со стороны Николая I и/или Бенкендорфа, осуществленного через жандармского подполковника Кушинникова (пребывавшего в Пятигорске в 1841 году для наблюдения за посетителями Кавказских Минеральных вод) или других лиц, выглядит очень неубедительной. Следует подчеркнуть, что в июне-июле 1841 года в столице даже не знали, что Лермонтов находится в Пятигорске. Ведь он был направлен из Санкт-Петербурга в Тенгинский пехотный полк, штаб-квартира которого располагалась в Анапе. В Ставрополе Лермонтов добился от главнокомандующего войсками Кавказской линии П. X. Граббе направления в экспедицию в Дагестан, в крепость Шуру (ныне — г. Буйнакск) для штурма аула Чиркей. Однако в Шуре Лермонтов так и не появился, свернув по пути для лечения в Пятигорск.

Заметим, что связь с Кавказом в то время велась через почту и курьеров. Даже самые расторопные курьеры преодолевали расстояние от Петербурга до Ставрополя за 2,5 недели, почта шла обычно от 4 до 6 недель. Поэтому спланировать заговор из Петербурга на 15 июля никак не могли.

Очень важно следующее обстоятельство. Распоряжение Николая Павловича от 30 июня 1841 года («…дабы поручик Лермонтов непременно состоял налицо во фронте и чтобы начальство отнюдь не осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от фронтовой службы в своем полку») никак не вяжется с версией о заговоре из Петербурга: абсурдно полагать, что Николай I, при всем его недоброжелательном отношении к Михаилу Юрьевичу, санкционировал заговор против Лермонтова в Пятигорске и одновременно потребовал, чтобы он не отлучался от службы в Тенгинском пехотном полку, на Черноморском побережье. Кстати, Бенкендорф, направлявший Кушинникова в апреле 1841-го в Пятигорск, не предполагал, что через некоторое время там появится Лермонтов.

В 1952 году Константин Паустовский написал лиричную повесть о М. Ю. Лермонтове «Разливы рек», которая заканчивалась, однако, весьма необычно: «…последнее, что он (Лермонтов) заметил на земле, — одновременно с выстрелом Мартынова ему почудился второй выстрел, из кустов под обрывом, над которым он стоял»[68].

Но ведь еще в 1941 году, к 100-летию со дня гибели поэта, К. Паустовский написал книгу «Поручик Лермонтов», где подробно воспроизводит дуэль Лермонтова с Мартыновым и ни слова не пишет о «выстреле из кустов». Литературоведы расценили эпизод дуэли в повести «Разливы рек» как проявление фантазии Константина Георгиевича. Тем не менее, многотысячными тиражами изданных книг Паустовского стала распространяться версия тайного стрелка-убийцы.

Вскоре, как грибы после дождя, появились работы других авторов, утверждающих о выстреле в Лермонтова из кустов, из-под обрыва, сзади со скалы и т. п.

Журнал «Литературный Киргизстан» в № 2 за 1957 год напечатал статью В. Швембергера «Трагедия у Перкальской скалы», в которой автор совершенно серьезно, «научно» утверждал, что убийцей Лермонтова был не Мартынов, а некий пьяный казак. Якобы казак этот, причащаясь перед смертью, признался священнику в своем преступлении.

Институтом русской литературы Академии наук СССР была создана специальная комиссия, в которую вошли известные лермонтоведы (В. Мануйлов, И. Андроников, Б. Городецкий и др.) и судебные медики. Вывод комиссии был однозначен: версия В. А. Швембергера основана на вымышленных фактах и не заслуживает серьезного внимания.

Однако через 5 лет, в 1962 году, легенда снова появилась на свет и была опубликована сразу в 5 изданиях! При этом она обросла новыми красочными «подробностями». И так уж получилось, что версия тайного стрелка-убийцы до сих пор витает в умах отдельных, фанатично настроенных литературоведов и передается из уст в уста между поклонниками творчества Лермонтова.

Обобщенно суть различных вариантов этой версии сводится к следующему. В Пятигорске якобы существовал заговор с целью убийства Лермонтова, организованный тайной полицией и, возможно, санкционированный высшими чинами государства (Бенкендорфом, военным министром Чернышевым, Николаем I). На спровоцированной дуэли Мартынова и Лермонтова негласно, тайно, присутствовал некий наемный убийца (казак, жандарм или подкупленный горец), вооруженный винтовкой и скрывающийся во время поединка рядом с местом дуэли. В зависимости от фантазии автора указываются различные «огневые точки» для стрелка (по отношению к Лермонтову): под кустом сбоку и справа от него, в кустах под обрывом спереди и сбоку, в кустах на скале или за выступом скалы сзади и выше Михаила Юрьевича. Одновременно или почти одновременно с выстрелом Мартынова был произведен выстрел из винтовки наемным убийцей. Мартынов («плохой стрелок») промахнулся, а пуля из винтовки намертво сразила поручика.

В качестве доказательств версий приводятся:

1) странный характер смертельной раны, пробившей тело Лермонтова навылет под углом около 35 градусов к горизонту;

2) сквозной характер ранения грудной клетки, якобы невозможный при стрельбе из дуэльного пистолета и вполне объяснимый выстрелом из винтовки;

3) «признания» в убийстве Лермонтова некоего казака священнику.

Последний пункт основан лишь на слухах, достоверно не подтвержденных. Эксперименты ученых показали, что по пробивной способности дуэльный пистолет системы Кухенройтера (а именно такое оружие применялось на поединке) практически не уступает такому мощному оружию, как современные пистолеты «ТТ» и «Наган», и с расстояния 10 шагов (дистанция между дуэлянтами по воспоминаниям секунданта А. И. Васильчикова) из него можно пробить насквозь грудную клетку человека.

Первый пункт доказательств у сторонников версии наемного убийцы является основополагающим. В самом деле: пуля попала в правый бок под нижнее XII ребро, а вышла между V и VI ребрами с противоположной, левой, стороны грудной клетки, почти у левого плеча. Так записано в акте освидетельствования тела Лермонтова. Но такая траектория якобы невозможна при известном, со слов секундантов, положении дуэлянтов. Значит, делает вывод часть сторонников версии, убийца стрелял, находясь снизу и сбоку от Лермонтова, а пуля шла по восходящей траектории и вышла высоко из левой половины грудной клетки.

Но подобный ход раневого канала вполне можно объяснить и выстрелом из пистолета Мартынова. Известно, что Лермонтов из-за неровностей дуэльной площадки стоял выше Мартынова и был развернут правым боком к противнику. Правая рука его с зажатым в ней пистолетом была поднята кверху (он только что сделал выстрел в воздух). При таком положении тела противоположная, левая, часть грудной клетки и левое плечо по законам анатомии опускаются книзу. Кроме того, в момент выстрела соперника Лермонтов мог инстинктивно отклониться, еще больше прогнувшись влево. Наконец, пуля могла срикошетить от края ребра и изменить свое направление. Таким образом, восходящее направление раневого канала с точки зрения судебной медицины и баллистики вполне понятно и при выстреле Мартынова.

Другая часть сторонников версии наемного убийцы утверждает, что выстрел в Лермонтова был сделан сзади, и якобы убийца занимал позицию на скале, расположенной значительно выше дуэльной площадки. «Ученые» эксперты и криминалисты, сторонники версии «выстрела в спину», предположили, что военный врач И. Е. Барклай-де-Толли, осматривавший тело поэта, спутал входное и выходное отверстия пули (?!). Якобы пуля, выпущенная из винтовки, вошла в тело сзади и пробила грудную клетку насквозь, выйдя под XII ребром справа.

Однако Барклай-де-Толли, ординатор Пятигорского военного госпиталя, был достаточно опытным врачом и в условиях многолетних кровопролитных боевых действий на Кавказе постоянно встречался с огнестрельными ранениями. Действительно, его можно упрекнуть в том, что он не описал особенности входного и выходного отверстий, что сразу бы сняло все вопросы. Однако в акте освидетельствования тела он совершенно ясно указал направление раневого канала, то, что пуля вошла «в правый бок» и «вышла с левой стороны». Поэтому выстрел никак не мог быть сделан сзади.

В целом, версия тайного стрелка-убийцы опровергается достаточно легко. Пистолеты, винтовки и ружья того времени при выстреле производили очень громкий звук и давали густое локализованное облако дыма. Дуэль была необычайно многолюдна: 2 противника, 4 секунданта, несколько негласных свидетелей. Последние пытались расположиться около кустов, окружавших дуэльную площадку, или где-то за кустами, и остаться незамеченным стрелку-убийце при таком многолюдье было просто невозможно. Да и тайной полиции смысла не было устраивать подобное сложнейшее исполнение заговора. Ведь наемный убийца, если бы он действительно был, мог спокойно, без свидетелей, поразить поэта при его частых, чуть ли не ежедневных, уединенных прогулках в горах. Убийство в этом случае удобно было бы свалить на горцев.

Многие современные авторы, до сих пор мусолящие версии о «тайном стрелке-убийце», «выстреле в спину» и других подобных небылицах, облекая их в приемлемую времени, наукообразную оболочку, даже не представляют, что «отцом-прародителем» всех этих ложных, фантастических версий является… бывший директор пятигорского музея «Домик М. Ю. Лермонтова» С. Д. Коротков. Этому чрезвычайно активному, но необразованному и невежественному человеку захотелось внести свой «вклад» в лермонтоведение. Тогда-то, в начале 1930-х годов Коротков и выдвинул свою версию о тайном стрелке-убийце, который прятался под кустом и выстрелил снизу одновременно с Мартыновым. Вступление Короткова в ряды лермонтоведов закончилось печально для него. Он был снят с должности с формулировкой «за вульгарную версию убийства Лермонтова». А в фондах музея еще долго пылился примитивный чертеж места дуэли с изображением человеческого скелета и воображаемого хода пули — творчество Короткова.

Итак, версии заговора ничего общего не имеют с действительностью.

Поэтому причины дуэли между Лермонтовым и Мартыновым нужно искать в личных взаимоотношениях этих двух сложных, непростых людей.

Великий русский поэт М. Ю. Лермонтов перенес очень тяжелое детство, наложившее суровый отпечаток на его характер и психику.

Он родился в Москве, в доме генерала Ф. Н. Толя у Красных ворот, в ночь со 2 на 3 октября 1814 года[69]. Мать его, Мария Михайловна Лермантова[70] (урожденная Арсеньева) к моменту родов находилась в возрасте 19 лет и имела весьма слабое здоровье. Вынашивание плода было трудным, и поэтому за 5 месяцев до родов родители Михаила Юрьевича приехали в Москву, из Тархан Пензенской губернии, чтобы обеспечить медицинское наблюдение за беременной и квалифицированное ведение родов. Последние протекали чрезвычайно тяжело. Мальчик родился недоношенным, крохотным, «с болезненными формами рук и ног». Акушерка, взглянув на слабенького новорожденного, тотчас заявила, что «этот мальчик не умрет своей смертью». Скорее всего, ее слова обозначали вероятность преждевременной смерти его в раннем детском возрасте от болезней.

После рождения будущего поэта родители вернулись в Тарханы. Но счастье покинуло эту семью. Мария Михайловна попала в очень сложное положение, она металась между двумя враждующими друг с другом любимыми людьми: своим мужем, Юрием Петровичем Лермантовым, и матерью, Елизаветой Алексеевной Арсеньевой. С портрета смотрит на нас хрупкое, очаровательное молодое создание, наивным ребенком вступившее в жестокую и беспощадную жизнь. Она полюбила всем сердцем красавца-блондина Юрия Петровича, весельчака со столичными манерами, отстояла в жестокой борьбе с матерью право на брак с ним, ввела его, почти разорившегося, «хозяином» в дом; несмотря на слабое здоровье выносила ребенка, что было равносильно подвигу, родила его со страшными женскими муками. И что же в награду?

Ее ждало охлаждение мужа, измены его, ссоры с физическим воздействием на нее, почти ежедневные конфликты мужа и матери. Вскоре Юрий Петрович покинул семью. Мария Михайловна стала тяжело болеть. Она таяла с каждым днем. Тяжелая чахотка (туберкулез легких) охватила грудь молодой женщины, и через два с половиной года после рождения Миши она скончалась.

Тяжелое личное горе и невыносимая тоска переливались из сердца матери в сердце ее дитяти, словно железными клещами терзали и рвали на куски его юную, неокрепшую душу.

Известно, что психика человека формируется в основном в первые 5 лет его жизни. И не являлся ли тяжелый, нервный характер возмужавшего поэта следствием этих невыносимых, нечеловеческих страданий, испытанных им в раннем детстве?

Через 9 дней после смерти Марии Михайловны по жестоко-бесчеловечному настоянию Елизаветы Алексеевны Юрий Петрович вынужден был оставить сына на попечение бабушки и уехал из Тархан навсегда. Так Мишенька в короткий срок лишился и матери, и отца.

С одной стороны, Миша был сирота, но с другой — это был в высшей степени избалованный ребенок. Елизавета Алексеевна так любила своего внука, что для него не жалела ничего. «Все ходило кругом да около Миши». В год она тратила на него до 10 тыс. рублей. Пьедестал всеобщего поклонения, сооруженный в Тарханах с младенческих пеленок, уродовал формирующийся характер. Мальчик семи лет уже умел прикрикнуть на лакея, с презрением улыбнуться на лесть ключницы. «В саду он то и дело ломал кусты и срывал лучшие цветы, усыпая ими дорожки. Он… радовался, когда брошенный им камень сбивал с ног бедную курицу»[71]. «Этот внучек-баловень, пользуясь безграничною любовью своей бабушки, с малых лет уже превращался в домашнего тирана, не хотел никого слушаться, трунил над всеми…»[72] — вспоминал дальний родственник Лермонтова И. А. Арсеньев.

К тому же Михаил Юрьевич с точки зрения психического здоровья обладал очень нехорошей наследственностью. Среди родственников, в роду Лермантовых, Арсеньевых и Столыпиных, было много больных психическими заболеваниями и неврозами, а также вспыльчивых, упрямых, аффективно несдержанных, психопатических личностей.

Так и вышло, что в течение всей жизни Лермонтова необычайная врожденная нежность, поэтичность и музыкальность души его непостижимым образом уживалась с полученной в результате неправильного воспитания неутолимой жаждой первенствовать, властвовать, а временами и зло критиковать других.

Раздвоенность его натуры понимали немногие, только самые близкие ему люди. Лермонтовых было два: замкнутый в себе, добрый, нежный, сентиментальный юноша-поэт, редко кому открывающий свою душу, и властный, вспыльчивый, резкий, ироничный, бесстрашный офицер. Внешне, на людях, в обществе это был характер неспокойный, неприятно бурный, склонный к недопустимым выходкам, шалостям, подчас наивно-детским.

По воспоминаниям писателя И. И. Панаева, подобные шалости Лермонтов нередко вытворял в доме своего издателя и редактора А. А. Краевского: «…Лермонтов подходил к столу, за которым сидел редактор, глубокомысленно погруженный в корректуры… разбрасывал эти корректуры и бумаги по полу и производил страшную кутерьму на столе и в комнате. Однажды он даже опрокинул ученого редактора со стула и заставил его барахтаться на полу в корректурах»[73]. А. А. Краевскому эти «школьные» выходки Лермонтова определенно не нравились, но «он поневоле переносил это от великого таланта».

Временами у Лермонтова наступали приступы тяжелой «черной» меланхолии, тоски, страха смерти, жестокой психической депрессии. В эти периоды он оставлял учебу в пансионе, университете, Школе юнкеров или воинскую службу в полку, по нескольку дней мог не выходить из комнаты, лежа в кровати в каком-то молчаливом оцепенении. Читать и писать в эти дни он не мог, разговаривать и общаться ни с кем не желал.

Николай I серьезно подозревал, что Лермонтов не совсем психически здоров. Так, на докладной записке шефа корпуса жандармов А. X. Бенкендорфа о стихотворении «Смерть поэта» царь написал такую резолюцию: «Приятные стихи, нечего сказать… Пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он…»[74].

Конечно, Михаил Юрьевич не имел психических заболеваний в полном смысле этого слова, у него не было шизофрении или, скажем, маниакально-депрессивного психоза, но он периодически страдал определенным болезненным состоянием нервной системы, что можно по современной терминологии уложить в понятие «астенический невроз».

Дважды у поэта наблюдались тяжелые реактивные психозы: в первый раз — в феврале 1837 года при столкновении и споре со своим родственником Н. А. Столыпиным по поводу обстоятельств гибели Пушкина, во второй раз — в апреле 1841-го, когда Михаил Юрьевич, хлопотавший об отставке, неожиданно получил предписание в 48 часов покинуть Петербург и отправиться в свой полк на Кавказ.

Вообще у Михаила Юрьевича физическое состояние и здоровье было слабое, и он часто и подолгу болел.

В детстве Миша Лермонтов страдал «худосочием», рахитом, золотухой, диатезом, «повышенной нервностью»; переболел корью в тяжелой форме, осложнившейся какой-то другой, неизвестной тяжелой болезнью, во время которой мальчик 3 года не мог встать с постели.

В 1832 года в манеже Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров от удара копытом лошади 18-летний юнкер Лермонтов получил открытый перелом «кости ниже колена» (правой большеберцовой кости). Несмотря на 5-месячное лечение, кость плохо срослась, правая нога осталась деформированной, от чего Михаил в дальнейшем сильно прихрамывал.

Иммунитет у Михаила Юрьевича был снижен. Поэтому в течение всей жизни он очень часто болел простудными и инфекционными заболеваниями, «ревматизмами». Особенно тяжелое инфекционное заболевание (вероятно, воспаление легких) перенес Лермонтов весной 1837 году, простудившись во время утомительной дороги из Петербурга в ссылку на Кавказ.

Михаил Юрьевич имел маленький рост, некрасивую фигуру с очень большой головой и непомерно широким туловищем, выраженный кифоз (горб) из-за врожденной и приобретенной деформации шейного и грудного отдела позвоночника, был кривоног и страдал хромотой. Грудная клетка Лермонтова была деформирована от врожденного уродства костей и неправильного их развития в результате рахита.

Из-за некрасивой фигуры товарищи по Московскому Благородному пансиону называли Мишу «лягушкой», а в Школе юнкеров он имел прозвище «Маешка» (производное от имени горбатого и некрасивого персонажа французской литературы Mayeux). Михаил Юрьевич осознавал свою некрасивость и, вероятно, в душе сильно страдал от этого. В юношеской повести[75] он воспроизвел себя в Вадиме-горбаче и описал жестокие страдания из-за того, что его, урода, не любит любимая им девушка.

На неприятный внешний облик поэта указывали многие его современники.

Великий русский писатель И. С. Тургенев писал: «В наружности Лермонтова было что-то зловещее и трагическое; какой-то сумрачной и недоброй силой, задумчивой презрительностью и страстью веяло от его смуглого лица, от его больших и неподвижно-темных глаз… Вся его фигура, приземистая, кривоногая, с большой головой на сутулых широких плечах, возбуждала ощущение неприятное…»[76].

Однополчанин Лермонтова А. Ф. Тиран вспомнил случай, когда их вдвоем отправили на дежурство к великому князю Михаилу Павловичу. Старый казак, когда они явились, долго смотрел на Лермонтова, затем покачал головой и сказал: «Неужто лучше этого урода не нашли кого на ординарцы посылать»[77].

Юному поклоннику поэта К. А. Бороздину, заочно восторгавшемуся им и знавшему наизусть многие его стихи, Михаил Юрьевич «рисовался в воображении чем-то идеально прекрасным, носящим на своем челе печать высокого своего призвания». Увидев живого Лермонтова, он был потрясен: «Боже! Какое разочарование! Какая пропасть между моею фантазией и действительностью! Корявый какой-то офицер — и это Лермонтов!

Огромная голова, широкий… лоб, выдающиеся скулы, лицо коротенькое… угрястое и желтоватое, нос вздернутый, фыркающий ноздрями, реденькие усики и волосы на голове, коротко остриженные. Но зато какие глаза! То были… щели, полные злости и ума… С лица Лермонтова не сходила сардоническая улыбка… Помимо его безобразия, я видел в нем столько злости»[78].

Как выразилась дальняя родственница Лермонтова В. И. Анненкова, «душа поэта плохо чувствовала себя в небольшой коренастой фигуре карлика»[79].

Вероятно, у всех гениальных людей — трудные характеры.

В истории превыше всего должна быть правда. Поэтому не будем приукрашивать Лермонтова, а прислушаемся к мнению его современников.

Вот какую характеристику дал Михаилу Юрьевичу его родственник И. А. Арсеньев: «Одаренный от природы блестящими способностями и редким умом, Лермонтов любил проявлять свой ум, свою находчивость в насмешках над окружающею его средою и колкими, часто очень мелкими остротами оскорблял иногда людей… С таким характером, с такими наклонностями он вступил в жизнь и, понятно, тотчас же нашел себе множество врагов.

Как поэт, Лермонтов возвышался до гениальности, но как человек, он был… несносен»[80].

А вот высказывание товарища Михаила Юрьевича по Московскому университетскому пансиону Николая Сатина: «В пансионе товарищи не любили Лермонтова за его наклонность подтрунивать и надоедать. „Пристанет, так не отстанет“, — говорили об нем… Эта юношеская наклонность привела его и к последней трагической дуэли!»[81]

Привычка поэта к острым, злым шуткам сохранилась у Лермонтова и после его возмужания, став неотъемлемой чертой его характера. Об этом вспоминал однополчанин Лермонтова А. Ф. Тиран. Справедливости ради, нужно отметить, что А. Ф. Тиран, H. М. Сатин были в довольно-таки прохладных отношениях с талантливым поэтом. Не наговаривали ли они на него?

Но вот мнения людей, хорошо относившихся к поэту или друживших с ним.

Князь Александр Мещерский: «Сблизившись с Лермонтовым, я убедился, что изощрять свой ум в насмешках и остротах постоянно над намеченной им в обществе жертвой составляло одну из резких особенностей его характера»[82].

Товарищ Михаила Юрьевича по салону Карамзиных камер-юнкер H. М. Смирнов: «Все приятели ожидали сего печального конца, ибо знали его страсть насмехаться и его готовность отвечать за свои насмешки»[83].

Молодой кавказский офицер А. Д. Есаков вспоминал, что Лермонтов часто говорил с ним в тоне насмешки. Однако когда Михаил Юрьевич замечал, что Есаков теряет терпение, он ласковым словом, добрым взглядом унимал пыл молодого офицера, и они оставались в дружеских отношениях.

Писатель И. И. Панаев рассказывает: «Я много слышал о Лермонтове от его школьных и полковых товарищей. По их словам, он был любим очень немногими, только теми, с которыми был близок, но и с близкими людьми он не был сообщителен. У него была страсть отыскивать в каждом своем знакомом какую-нибудь комическую сторону, какую-нибудь слабость, и, отыскав ее, он упорно и постоянно преследовал такого человека, подтрунивал над ним и выводил его наконец из терпения… Он непременно должен был кончить так трагически: не Мартынов, так кто-нибудь другой убил бы его»[84].

Итак, люди, доброжелательно относящиеся к поэту, также как и недруги его, дружно приходят к выводу, что из-за особенностей своего характера Михаил Юрьевич с неизбежностью подставлял свою грудь под пулю одного из обиженных. Ведь не все офицеры, подобно Есакову, способны были на понимание и прощение поэта за его насмешки и дерзкие выходки.

А дуэли в то время были очень частым явлением. Однополчанин Лермонтова вспоминал: «…мы любили друг друга, но жизнь была для нас копейка: раз за обедом подтрунивали над одним из наших, что с его ли фигурою ухаживать за дамами, а после обеда — дуэль…»[85]

До поединка с Мартыновым Лермонтов уже имел опыт участия в двух дуэлях.

В материалах В. X. Хохрякова[86], первого биографа поэта, имеется указание на то, что Михаил Юрьевич около 1830 года стрелялся на дуэли со Столыпиным из-за своей двоюродной сестры. Обстоятельства этой юношеской дуэли поэта для лермонтоведов до сих пор покрыты мраком неизвестности.

Вторая дуэль Лермонтова, состоявшаяся 18 февраля 1840 года с сыном французского посланника в России Эрнестом де Барантом, получила большую известность. Виновницами ссоры Лермонтова и Баранта были молодая княгиня Мария Щербатова, за которой оба настойчиво ухаживали, а также поклонница Баранта Тереза фон Бахерахт. Уязвленная и душимая ревностью, Тереза внушила Эрнесту о якобы непочтительном отношении к нему Лермонтова.

Дуэль проходила на Парголовской дороге под Петербургом при секундантах А. А. Столыпине (Монго) со стороны Лермонтова и Рауле д’Англесе со стороны француза. По условиям сначала дрались на шпагах до «первой крови». При этом конец шпаги Лермонтова переломился. Барант сделал выпад против безоружного противника, но поскользнулся и в итоге лишь оцарапал грудь и руку Лермонтову. Перешли на пистолеты. С расстояния в 20 шагов Барант выстрелил первым и промахнулся. Лермонтов великодушно выстрелил в сторону, после чего противники помирились. В результате дуэли Михаил Юрьевич получил от шпаги француза две неглубокие раны мягких тканей (правой половины грудной клетки и правого предплечья), которые через некоторое время зажили, а также «заработал» свою вторую ссылку на Кавказ.

Дуэль с Мартыновым была третьей в жизни поэта.

С именем Лермонтова связывают еще 5 околодуэльных и преддуэльных ситуаций.

Сразу же следует опровергнуть утверждение, что Михаил Юрьевич стрелялся на дуэли во время службы в лейб-гвардии Гусарском полку с А. Н. Долгоруким. В обнаруженной рукописи их однополчанина А. Ф. Тирана в одном месте чужим почерком вписано, что «Лермонтов стрелялся с Долгоруким, которого он убил»[87]. Эта неизвестно кому принадлежащая запись оказалась ошибочной, так как путем исторических изысканий было установлено, что А. Н. Долгорукий был убит на дуэли В. В. Яшвилем в 1842 году, когда прах Лермонтова уже покоился в земле.

Преддуэльная ситуация сложилась в декабре 1834-го — январе 1835 года между Михаилом Юрьевичем и его другом детства Алексеем Лопухиным. В основе ее лежал любовный треугольник: богатый жених с 5 тыс. крепостных душ Лопухин, петербургская красавица — кокетка Катенька Сушкова (предмет детского увлечения Миши) и возмужавший 20-летний корнет Лермонтов. Е. А. Сушкова впоследствии вспоминала: «Вечером приехал к нам Мишель, расстроенный, бледный; улучил минуту уведомить меня, что Л<опу>хин приехал, что он ревнует, что встреча их была как встреча двух врагов и что Л<опу>хин намекнул ему, что… он не прочь и от дуэли…»[88]. По ее словам, Лермонтов заявил, что если она не решит, кого из двух выбрать, то пусть предоставит выбрать «судьбе или правильнее сказать: пистолету». Следует отметить, что к 1834 году Михаил уже не имел чувства к Сушковой и лишь подсмеивался над ней, играл роль влюбленного, мстя за свои детские слезы, пролитые много лет назад по вине этой бессердечной кокетки. Тем не менее, по законам дворянской чести Лопухин должен был, безусловно, вызвать Лермонтова, ведь Алексей был как-никак нареченный жених, а Лермонтов фактически сорвал ему свадьбу, опорочил невесту. Но дуэль между друзьями детства не состоялась.

Лихой армейский офицер Н. П. Колюбакин (1811–1868) являлся прототипом Грушницкого в романе «Герой нашего времени». Но мало кто знает, что Колюбакин — «Грушницкий», «убитый» на страницах романа Печориным, в реальной жизни имел возможность отомстить за свой литературный персонаж на дуэли самому автору произведения.

Николай Петрович служил поручиком в Оренбургском уланском полку и за пощечину своему полковому командиру в 1835 году был разжалован в солдаты Нижегородского драгунского полка. Колюбакин и Лермонтов познакомились в Пятигорске в 1837-м. Склонный к позе и громким фразам Колюбакин — «вылитый» Грушницкий, что отмечали многие современники. Колюбакин в конце 1837 года короткое время служил вместе с Михаилом Юрьевичем на Кавказе. Как-то ему довелось вместе с Лермонтовым и еще двумя офицерами ехать в нанятой повозке до Георгиевска. Вот обстоятельства ссоры и несостоявшейся дуэли в пересказе К. А. Бороздина: «В числе четверых находился и Лермонтов. Он сумел со всеми тремя своими попутчиками до того перессориться на дороге и каждого из них так оскорбить, что все трое ему сделали вызов, он должен был наконец вылезть из фургона и шел пешком до тех пор, пока не приискали ему казаки верховой лошади, которую он купил. В Георгиевске выбранные секунданты не нашли возможным допустить подобной дуэли: троих против одного, считая ее за смертоубийство, и не без труда уладили дело примирением, впрочем, очень холодным»[89].

Лишь чудом не состоялась дуэль между М. Ю. Лермонтовым и лихим кавказским офицером Р. И. Дороховым при первой встрече их в 1840 году, когда оба они участвовали в экспедиции против чеченцев в составе отряда Галафеева. Руфин Иванович имел репутацию бретера[90], он дрался на дуэлях 14(!) раз, за дуэли не раз наказывался разжалованием в солдаты и вновь выслуживался в офицеры благодаря своей дерзкой отваге. С первого взгляда Михаил Юрьевич сильно не понравился Руфину Ивановичу, и последний, как он сам признался в дальнейшем писателю А. В. Дружинину, всерьез намеревался проучить «столичную выскочку» на дуэли. Однако недоразумение удалось устранить, поединок не состоялся, более того, соперники стали в дальнейшем друзьями. Дорохов убедился, что в Лермонтове, несмотря на его внешне вызывающий вид, душа добрая. И когда вскоре Дорохов получил тяжелое ранение, он свою «команду охотников», таких же отчаянных головорезов, как он сам, передал под командование именно Лермонтову.

Последняя околодуэльная ситуация сложилась у М. Ю. Лермонтова с молодым прапорщиком С. Д. Лисаневичем в Пятигорске в 1841 году. Но этой истории еще будет отведено место дальше.

Как видим, молодой неуживчивый и бесстрашный офицер и смелый, дерзкий поэт мог закончить свой земной путь даже раньше 26 лет, погибнув совсем не от руки Мартынова, и тогда в историю черными буквами была бы навечно вписана фамилия совершенно другого «злодея».

Как много в жизни случайностей и какую подчас счастливую или, наоборот, роковую роль играют они в судьбе того или иного человека!

В середине мая 1841 года поручик Тенгинского пехотного полка М. Ю. Лермонтов и капитан Нижегородского драгунского полка А. А. Столыпин отбыли из Ставрополя, административного центра Кавказа того времени, направляясь в Дагестан, в крепость Темир-Хан-Шуру, где концентрировался экспедиционный отряд для штурма неприступного аула Чиркей. Алексей Аркадьевич Столыпин по прозвищу Монго[91] приходился двоюродным дядей Михаилу Юрьевичу, хотя и был на 2 года моложе его. Друзья сами напросились в экспедицию в штабе войск Кавказской линии, так как справедливо считали, что, участвуя в боевых действиях, им будет легче отличиться, заслужить прощение и выхлопотать себе отставку у Николая I. В подорожной, датированной 10 мая и подписанной главнокомандующим войсками Кавказской линии генералом Граббе, предписывалось: «От города Ставрополя до крепости Темир-Хан-Шуры Тенгинского пехотного полка господину поручику Лермонтову… давать по две лошади с проводником, за указанные прогоны, без задержания».

По дороге Лермонтов и Монго дважды повстречали ремонтера[92]Борисоглебского уланского полка корнета П. И. Магденко, чьи воспоминания дошли до наших дней и пролили свет на неожиданное изменение маршрута Лермонтова и Столыпина.

Вторая встреча приятелей с Петром Магденко состоялась поздним вечером в Георгиевске, располагавшемся в 40 верстах от Пятигорска. Дальше дороги невольных попутчиков расходились: путь улана лежал через Пятигорск, а два друга должны были отправляться в другую сторону, для борьбы с непокорным Шамилем. Несмотря на приближающуюся ночь, Лермонтов и Столыпин решили ехать не откладывая и велели закладывать лошадей. Но путешествовать ночью было небезопасно, тем более что за несколько дней до этого недалеко от Георгиевска черкесы зарезали унтер-офицера. На предостережения Лермонтов дерзко вскричал, что он «старый кавказец и его не запугаешь». Однако разразился страшный ливень, который сильнее доводов попутчиков подействовал на Михаила Юрьевича, решившего тоже переночевать в Георгиевске.

Сели пить чай, на столе появилось кахетинское, и потекла веселая, непринужденная беседа. Улан откровенно признался, что не понимает влечения друзей к трудностям боевой жизни и с упоением стал рассказывать об удовольствиях, которые ожидают его в Пятигорске, с удобствами жизни и разными затеями, которые им в отряде, конечно, доступны не будут. Друзья лишь посмеивались над ним.

Путешественники разошлись по комнатам, но слова улана разбередили кровавые раны в душе Михаила Юрьевича. Возможно, часть ночи поэт не спал, размышляя, как ему поступить. Он был, словно витязь, на перепутье двух дорог: налево пойдешь — в Шуру попадешь, под пули свирепых горцев Шамиля, но можешь получить не смертельное, а более легкое ранение, а это уже отставка; направо пойдешь — встретишь милый с детства, веселый Пятигорск, чудно хороший в эти майские дни, а это передышка после долгой и скверной дороги, которую Михаил Юрьевич всегда плохо переносил, которая обостряла все его болезни. Пятигорск, наконец, это возможность хотя бы на время отдаться всецело поэтическим замыслам, заняться литературной работой. Рождающаяся и бурно разрастающаяся песня стихов просилась вырваться наружу из каменного остова черепа, пролиться на бумагу стройными, ритмичными рядами букв и улететь в мир волшебной мелодией звуков, вызывая в сердцах многих поколений землян чувства глубокой грусти, любви и красоты.

К утру в голове Михаила Юрьевича созрело решение. Он положил довериться воле слепого жребия. Не зря он был автором «Фаталиста». Так подброшенная кверху монетка предрешила роковым образом судьбу М. Ю. Лермонтова, начертав ему скорую гибель от руки бывшего приятеля.

Но послушаем свидетеля, беззаботного и добродушного Петра Магденко: «На другое утро Лермонтов, входя в комнату, в которой я со Столыпиным сидели уже за самоваром, обратясь к последнему, сказал: „Послушай, Столыпин, а ведь теперь в Пятигорске хорошо, там Верзилины (он назвал еще несколько имен); поедем в Пятигорск“. Столыпин отвечал, что это невозможно. „Почему, — быстро спросил Лермонтов, — там комендант старый Ильяшенко, и являться к нему нечего, ничто нам не мешает. Решайся, Столыпин, едем в Пятигорск“. С этим словами Лермонтов вышел из комнаты… Столыпин сидел, задумавшись…

Дверь отворилась, быстро вошел Лермонтов, сел к столу и, обратясь к Столыпину, произнес повелительным тоном: „Столыпин, едем в Пятигорск! — С этими словами вынул он из кармана кошелек с деньгами, взял из него монету и сказал: — Вот, послушай, бросаю полтинник, если упадет кверху орлом — едем в отряд; если решеткой — едем в Пятигорск. Согласен?“ Столыпин молча кивнул головой. Полтинник был брошен, и к нашим ногам упал решеткою вверх. Лермонтов вскочил и радостно закричал: „В Пятигорск, в Пятигорск!“».[93]

Несмотря на проливной дождь, по настоянию Лермонтова немедленно отправились в путь. Ведь до Пятигорска был всего один перегон. Попутчиков обдавало целым потоком дождя. Михаил Юрьевич говорил почти без умолку и все время был в каком-то возбужденном состоянии.

Промокшие до костей, приехали в Пятигорск, остановились в гостинице Найтаки, переоделись. Когда через несколько минут попутчики встретились в номере у Магденко, Михаил Юрьевич, потирая руки от удовольствия, сообщил Столыпину: «Ведь и Мартышка, Мартышка здесь!»

Да, Мартынов с конца апреля находился в Пятигорске и ходил по городу с мрачной физиономией обиженного судьбой человека. И не знал он еще, что злой рок только что присудил ему стать убийцей великого русского поэта.

В Пятигорске в ту весну было необыкновенно хорошо. Городок был в цвету. В воздухе стоял аромат белой акации. Рядом с городом возвышались Машук и Бештау, а вдали виднелась цепь снежных гор с Эльбрусом во главе, красивым розовым цветом покрывавшихся на закате. А когда приходила прохлада ночи, отчетливо слышалось в тишине таинственное журчание источников.

«Сезон в 1841 г. был одним из самых блестящих»,[94] — вспоминал А. И. Арнольди. Съехалось тогда в Пятигорск около 1500 семей. И не только больных привлекал этот небольшой городок с волшебными целебными источниками, способными, как казалось, воскресить мертвых. В Пятигорске была веселая, привольная жизнь, а нравы были просты. Сюда стекались кавказские офицеры в свободное от боевых действий время, в отпуск и частенько даже самовольно. Аристократы и люди попроще со всей России стали находить удовольствие в поездках для отдыха и всевозможных увеселений в этот райский уголок Земли. Очаровательные барышни с тонкой талией и пышным бюстом и другими прелестями устремлялись сюда в поисках счастья и приключений. Помимо прочего, Пятигорск слыл тогда городком картежным, вроде кавказского Монако.

Вот каким увидел Пятигорск весной 1841 года М. Ю. Лермонтов:

Пройдя медицинское освидетельствование у военного врача Барклая-де-Толли и получив разрешение властей на временное пребывание в Пятигорске для лечения, Лермонтов и Столыпин поселились в тихом, чудесном месте на окраине городка, у самого подножия Машука. Скромный одноэтажный домик с камышовой крышей, выходящий окнами в сад, стал последним приютом поэта.

В Пятигорске поэт исключительно много и плодотворно работал. Михаил Юрьевич любил писать по ночам, когда тишина приходила на землю, и ночная мгла накрывала деревья в садике под окнами. Ничто уже не отвлекало его, и волшебная музыка стиха неудержимым потоком лилась и лилась на бумагу. Но нередко творил он и рано утром, и днем. Писал он чаще всего в комнате, при открытом окне, под которым стояло черешневое дерево. Иногда он машинально протягивал руку, срывал черешни и лакомился ими.

Быстро заполнялся стихами солидный альбом, подаренный Лермонтову перед отъездом на Кавказ князем В. Одоевским. И какие по содержанию и форме были эти стихи — сплошь шедевры! Жемчужное Пятигорское лето М. Ю. Лермонтова, сравнимое, быть может, лишь с золотой Болдинской осенью А. С. Пушкина!

В свободные от творчества часы задумчивый и грустный поэт Лермонтов словно по мановению волшебной палочки превращался в поручика Лермантова, буйного весельчака и заводилу, верховодившего кружком окружающей его молодежи, прозванным полушутя «бандой Лермонтова».

Волею судьбы сложилось так, что все участники и свидетели предстоящей драмы — роковой дуэли — поселились в Пятигорске в одном квартале города, вблизи друг друга.

Лермонтов и Столыпин проживали во флигеле дома Чиляева, плац-майора военной комендатуры. Рядом, в этом же дворе, в большом доме Чиляева три комнаты занимали два молодых князя: 22-летний сын председателя Государственного совета России А. И. Васильчиков и родственник («свояк») Лермонтова С. В. Трубецкой. Далее, на углу, ближе к Машуку, в доме и флигеле Уманова жили бывшие однополчане Лермонтова А. И. Арнольди и А. Ф. Тиран со своими родственниками. По улице, спускавшейся к Подкумку, в большом каменном доме проживало семейство генерала Верзилина. У Верзилина на противоположном углу квартала был второй дом (флигель), который он сдавал приезжим. Дом для приезжих был разделен коридором на две половины. С одной стороны коридора комнаты занимали приятель Верзилина полковник А. П. Зельмиц с двумя непривлекательными, неинтересными дочерьми, по другую сторону коридора в отдельных комнатах проживали подпоручик Н. П. Раевский, корнет М. П. Глебов и отставной майор Н. С. Мартынов.

На этой живописной окраине города оказалось два центра притяжения: квартира Лермонтова с его гостеприимным и интересным хозяином и дом генерала П. С. Верзилина с очаровательными женскими грациями в нем.

У Лермонтова бывало много степенных и солидных людей, как, например, полковники С. Д. Безобразов, В. С. Голицын и А. Л. Манзей, ссыльный декабрист Н. И. Лорер, художник Г. Г. Гагарин. Часто посещал домик Лермонтова родной брат великого русского поэта А. С. Пушкина майор Лев Сергеевич Пушкин, который всюду носил с собой большую баклажку с вином, никогда не пьянел и знал наизусть множество стихов и целых поэм разных авторов. Основу же лермонтовской «банды» молодежи составляли офицеры М. П. Глебов, Н. П. Раевский, С. В. Трубецкой, А. А. Столыпин, Р. И. Дорохов, юнкер А. П. Бенкендорф, поэт из Тифлиса М. В. Дмитревский и князь А. И. Васильчиков. Примыкал к этому кругу, хотя держался всегда несколько особняком, и Н. С. Мартынов. Молодые люди, которыми верховодил Лермонтов, были преимущественно в возрасте от 20 до 25 лет. Лермонтову к моменту дуэли было 26 лет 9 месяцев, Мартынову — 26 лет.

Бывший наказной атаман Кавказского линейного войска генерал П. С. Верзилин в 1841 году отсутствовал в Пятигорске, так как был переведен на службу в Варшаву. Но его жена, Мария Ивановна, была радушной, хлебосольной хозяйкой и охотно принимала всех в доме. Они поженились, имея от первых браков по одной дочери — Эмилию Александровну Клингенберг и Аграфену Петровну Верзилину От брака Верзилина и Марии Ивановны родилась третья дочь — Надежда Петровна Верзилина. К лету 1841 года Эмилии было 26 лет, Аграфене — 19, Надежде — 15.

Три незамужние дочери привлекали в дом табуны молодых людей. Танцы, игры, музыкальные вечера почти ежедневно устраивались в доме. Здесь царило веселье, здесь влюблялись и ревновали. В Аграфене Петровне не было кокетства и особой женской «изюминки», к тому же она уже была просватана за ногайским приставом В. Н. Диковым. Эмилия Александровна Клингенберг (впоследствии — Шан-Гирей) была настолько красива, что ее прозвали «Роза Кавказа». Привлекаемые божественным ароматом розы вокруг нее буквально роем кружились молодые мужчины. Летом 1841 года Эмилия благосклонно относилась и к поклонению Николая Мартынова, и к ухаживаниям Лермонтова. И еще были поклонники. Сложная натура, недаром лермонтоведы предупреждают, что к ее воспоминаниям следует подходить с большой осторожностью и некоторыми сомнениями. Нам кажется, что Михаил Юрьевич был немножко опьянен ее прекрасными голубыми глазами, мелодичным контральто. Свое увлечение Михаил (учтите особенности его характера!) облачал в форму поддразнивания, подшучивания.

Эмилия вспоминала: «В мае месяце 1841 года М. Ю. Лермонтов приехал в Пятигорск и был представлен нам в числе прочей молодежи. Он нисколько не ухаживал за мной, а находил особенное удовольствие дразнить меня. Я отделывалась, как могла, то шуткою, то молчанием, ему же крепко хотелось меня рассердить; я долго не поддавалась, наконец, это мне надоело, и я однажды сказала Лермонтову, что не буду с ним говорить и прошу его оставить меня в покое. Но, по-видимому, игра эта его забавляла… и он не переставал меня злить. Однажды он довел меня почти до слез: я вспылила и сказала, что, ежели бы я была мужчина, я бы не вызвала его на дуэль, а убила бы его из-за угла в упор. Он как будто остался доволен, что, наконец вывел меня из терпения, просил прощенья, и мы помирились, конечно, ненадолго…»[95]

Младшая дочь Верзилина, Надежда Петровна, «бело-розовая кукла», как ее некоторые называли, несмотря на свой юный возраст, имела уже много поклонников, главными среди которых были молодой прапорщик Лисаневич и опять же Мартынов. Страдал по ней и Михаил Глебов.

Лермонтов написал шуточное стихотворение, в котором изобразил трех девушек и ухаживающую за ними молодежь:

Пятигорская молодежь и отдыхающие на «водах» весело проводили время: устраивали танцы в ресторации (гостинице Найтаки), большими, шумными и «пестрыми» компаниями выезжали на прогулки в горы, организовывали пикники. В начале июля Лермонтов и его друзья устроили грандиозный бал для своих знакомых дам в гроте Дианы, напротив Николаевских ванн.

В Пятигорске для отдыхающих существовал еще один центр притяжения — салон генеральши Е. И. Мерлини.

Екатерина Ивановна была вдовой известного генерала С. Д. Мерлини. К лету 1841 года ей исполнилось 47 лет, но она все еще молодилась и считала себя неотразимой. Это была властная, мужественная, образованная и в высшей степени притягательная женщина. О героизме ее ходили легенды. Даже Н. П. Раевский, относящийся, собственно, к противоположному лагерю (приятель Лермонтова и поклонник Верзилиных), пишет о ее храбрости в мемуарах, буквально захлебываясь от восторга. По его рассказу, Е. И. Мерлини являлась героиней защиты Кисловодска от черкесского набега, случившегося в отсутствие ее мужа, коменданта Кисловодска. «Ей пришлось самой распорядиться действиями крепостной артиллерии, и она сумела повести дело так, что горцы рассеялись прежде, чем прибыла казачья помощь»[96].

Екатерина Ивановна была отличной наездницей, причем ездила «по-мужски», в мужском английском седле и брюках, что в середине XIX века было неслыханно дерзким вызовом традициям. Участвуя в кавалькадах, верхом на лошади она смотрелась великолепно и в верховой езде превосходила большинство мужчин. Мерлини была образованной женщиной, отлично владела французским языком, имела в доме значительную коллекцию картин.

Салон Мерлини был центром светской жизни в Пятигорске, маленьким осколочком Петербурга в захолустном, по тем временам, городке. Здесь группировалась преимущественно вельможная знать, столичная аристократия Петербурга и Москвы, прибывшая для лечения или развлечения на воды. Все те настроения пренебрежения к простому русскому народу, быдлу, которые царили в гостиных двух столиц, с удивительной точностью перенесены были в дом Мерлини.

«Лев петербургских гостиных», блестящий красавец и кавалер Алексей Столыпин (Монго) тотчас по приезде в Пятигорск занял одну из главенствующих позиций в салоне Мерлини. Он практически не бывал у Верзилиных. Князья А. И. Васильчиков и С. В. Трубецкой также охотно посещали дом Мерлини, хотя не забывали и Верзилиных. Вообще, в салоне Мерлини вращались более степенные и солидные люди. Атмосфера здесь была скучноватой для молодежи, особенно для тех молодых людей, у которых бурлили в крови мужские гормоны, невольно подталкивающие их на окраину Пятигорска, к дому с тремя очаровательными головками в окне.

Салон Мерлини был, в сущности, еще и игорным домом. В комнатах дома шли крупные карточные игры. Ведь игра в карты была одним из самых увлекательных зрелищ среди состоятельных дворян. В 30-40-х годах XIX века Пятигорск не зря имел репутацию «кавказского Монако». Сюда съезжались, чтобы прилично заработать, карточные шулеры не только со всей России, но даже из других стран. По этой же причине частенько захаживал в салон Мерлини отставной майор Мартынов (мастер карточной игры), которому в бывшем его полку вероятно не зря дали обидное прозвище «Маркиз де Шулерхоф».

Лермонтов редко бывал у Мерлини, тогда как Верзилиных в последний месяц жизни посещал, по воспоминаниям современников, ежедневно и чувствовал себя у них как дома. Очевидно, сказалась взаимная неприязнь двух очень властных и сильных натур, какими были Мерлини и Лермонтов, а, во-вторых, имела место враждебность вельможных завсегдатаев дома Екатерины Ивановны к свободолюбивому, независимому поэту. Аристократы не любили Лермонтова за резкость и остроту языка, самостоятельность суждений, тяжелый характер. Михаил Юрьевич платил им презрением, зло острил над ними.

«Ядовитая гадина!» — отзывались о Михаиле Юрьевиче некоторые лица в салоне Мерлини. И это совсем не вымысел первых биографов Лермонтова, как это предполагает В. Захаров[97]. Отвергая примитивные и шаблонные схемы травли и убийства Лермонтова типа оси «Царь — Бенкендорф — III отделение — Кушинников — Мартынов», мы, в то же время, принципиально не согласны с позицией В. Захарова и более доверяем точке зрения биографов Лермонтова П. К. Мартьянова и П. А. Висковатова, которые, общаясь лично с современниками поэта и, в том числе, с посетителями салона Мерлини, построили свою версию не на «голом песке», а на беседах с друзьями и недругами поэта, жившими в 1841 году в Пятигорске. В частности, П. А. Висковатов[98] сказанное о Лермонтове выражение — «ядовитая гадина» — сам лично слышал от лиц, бывших в 1841 году на водах. Эти люди в 70-х годах XIX века были еще живы и, несмотря на то, что поэт стал уже знаменитым, не постеснялись высказать свою ненависть к нему.

Пришло время рассказать о преддуэльной ситуации, связанной с именами Лермонтова и Лисаневича и произошедшей летом 1841 года.

В ней в полной мере проявилась подстрекательская роль аристократов из кружка Мерлини, подговаривающих молодого офицера С. Д. Лисаневича вызвать на дуэль поэта. Обратимся вновь к П. А. Висковатову, который писал свою книгу на реальном материале, лично встречаясь со многими очевидцами и свидетелями: «Искали какое-либо подставное лицо, которое, само того не подозревая, явилось бы исполнителем задуманной интриги. Так, узнав о выходках и полных юмора проделках Лермонтова над молодым Лисаневичем, одним из поклонников Надежды Петровны Верзилиной, ему через некоторых услужливых лиц было сказано, что терпеть насмешки Михаила Юрьевича не согласуется с честью офицера. Лисаневич указывал на то, что Лермонтов расположен к нему дружественно и в случаях, когда увлекался и заходил в шутках слишком далеко, сам первый извинялся перед ним и старался исправить свою неловкость. К Лисаневичу приставали, уговаривали вызвать Лермонтова на дуэль — проучить. „Что вы, — возражал Лисаневич, — чтобы у меня поднялась рука на такого человека!“».[99]

В XIX веке установленный П. А. Висковатовым факт подстрекательства Лисаневича не встретил возражений современников. Очевидно, все так и было. Прошло более 100 лет. И вдруг В. Захаров[100] начинает сомневаться в этом факте и даже обвиняет, совершенно безосновательно, Павла Александровича в авторском вымысле!

Но Лисаневич — реальное лицо.

Семен Дмитриевич Лисаневич (1822–1877) — прапорщик Эриванского карабинерного полка, сын злодейски убитого горцами генерала Д. Т. Лисаневича. Летом 1841 года Семен Дмитриевич действительно находился в Пятигорске; по данным современников, являлся знакомым Лермонтова, посещал дома Верзилиных и Мерлини, ухаживал за Надеждой Верзилиной. Портрет Лисаневича, написанный художником Г. Каррадини, приведен в книге Т. Ивановой «Лермонтов на Кавказе»[101]. О факте подстрекательства Лисаневича лицами из окружения Мерлини подтвердили П. А. Висковатову Н. П. Граббе, сын генерала П. X. Граббе, и Э. А. Шан-Гирей.

Не доверять П. А. Висковатову, посвятившему всю жизнь свою изучению биографии Лермонтова, опросивших сотни лиц, лично знавших Михаила Юрьевича, мы не имеем никакого морального права!

Нельзя переписывать историю заново!

Николай Соломонович Мартынов (1815–1875) — дворянин, сын пензенского помещика полковника Соломона Михайловича Мартынова. Последний нажил приличное состояние от московских винных откупов. Детство и юность Николая прошли в Москве, где прочно пустило корни большое семейство Мартыновых. Мать Николая, Елизавета Михайловна, любила и заботилась о нем. У него был брат Михаил, 1814 года рождения, однокурсник Лермонтова по Школе юнкеров, выпущенный в Кирасирский полк; старшие сестры Елизавета и Екатерина и младшие — Наталья (1819 года рождения) и Юлия (1821 года рождения). Последняя к 1841 году была уже замужем за князем Л. А. Гагариным, а Наталья Соломоновна не была еще ни с кем скреплена узами брака. Знаменитый карточный шулер Савва Мартынов приходился родным дядей Николаю. Имение Мартыновых Знаменское-Иевлево находилось недалеко от Москвы, близ Середниково, где в 1829–1832 годах юный Миша Лермонтов мог встречаться с Мартыновыми.

Николай Соломонович учился вместе с Лермонтовым в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров в Петербурге. Его выпуск был следующим за выпуском Лермонтова и старшего брата своего, Михаила. В Школе юнкеров выходил самиздатом журнал «Школьная заря», в котором, по отзыву А. Ф. Тирана, главное участие принимали двое — Лермонтов и Николай Мартынов. «Мартынов писал прозу, — вспоминал А. Ф. Тиран, — его звали homme feroce[102]: бывало, явится кто из отпуска поздно ночью: „Ух, как холодно!..“ — „Очень холодно?“ — „Ужасно“. Мартынов в одной рубашке идет на плац, потом, конечно, болен. Или говорят: „А здоров такой-то? Какая у него грудь славная“. — „А разве у меня не хороша?“ — „Все ж не так“. — „Да ты попробуй, ты ударь меня по груди“… Его и хватят так, что опять болен на целый месяц»[103].

Смотрите, какое самомнение было у Мартынова уже с юных лет!

В Школе юнкеров Лермонтов и Николай Мартынов были хорошо знакомы друг с другом. Поскольку Лермонтов поступил в Школу на год раньше, то к моменту зачисления младшего Мартынова, Николая, он был уже бывалым «стариком». Н. Мартынову, как и другим новичкам, доставалось от шуточных проделок старших юнкеров. Вот впечатления «зеленого» юнкера Мартынова: «Как скоро наступало время ложиться спать, Лермонтов собирал товарищей в своей камере; один на другого садились верхом; сидящий кавалерист покрывал и себя и лошадь своею простыней, а в руке каждый всадник держал по стакану воды; эту конницу Лермонтов называл „Нумидийским эскадроном“. Выжидали время, когда обреченные жертвы заснут, по данному сигналу эскадрон трогался с места в глубокой тишине, окружал постель несчастного и, внезапно сорвав с него одеяло, каждый выливал на него свой стакан воды. Вслед за этим действием кавалерия трогалась с правой ноги в галоп обратно в свою камеру. Можно себе представить испуг и неприятное положение страдальца, вымоченного с головы до ног…»[104]. Этим «страдальцем», очевидно, не один раз становился сам Николай.

Лермонтов и Мартынов вместе обучались в Школе юнкеров, но друзьями не были. Вспоминая юнкера Лермонтова, Н. С. Мартынов дает ему пренебрежительные характеристики: и «наружность его была весьма невзрачна: маленький ростом, кривоногий, с большой головой», и глаза у него бегали с неимоверной быстротой («таким образом передвигаются глаза у зверей»), и что «сложен был дурно», поэтому «не мог быть красив на лошади», и что «по пешему фронту Лермонтов был очень плох» и т. п. Само собой разумеется, Мартынов считал себя и более красивым, и более способным в воинской службе.

В Школе Мартынов и Лермонтов были яростными соперниками в фехтовальном зале. Никто из них не хотел уступать! «По пятницам у нас учили фехтованию, — вспоминал Мартынов. — Я гораздо охотнее дрался на саблях. В числе моих товарищей только двое умели и любили, так же как я, это занятие: то были гродненский гусар Моллер и Лермонтов. В каждую пятницу мы сходились на ратоборство, и эти полутеатральные представления привлекали много публики из товарищей…»[105]. Вот она, жажда соперничества, дух противоборства, дух борьбы (и не только на спортивной площадке!), заложившийся в них с юных лет. Они не были близкими друзьями и приятелями, как это изображают многие лермонтоведы. Просто волею судьбы их жизненные дороги с юных лет и до трагической развязки многократно пересекались. Лермонтов был признанным всеми заводилой, лидером во всех делах. Мартынов же завидовал лидерству Лермонтова, считал себя еще с ранней молодости выше Лермонтова во всех отношениях и, очевидно, с юных лет глубоко внутри него отложились чувства недружелюбия, зависти к Лермонтову, соперничества с ним.

Из Школы юнкеров Николай Мартынов был выпущен в декабре 1835 года корнетом в Кавалергардский полк. Это был лучший, первый гвардейский полк, с развитым духом преклонения офицеров императору и императрице. Кавалергарды считали себя на особом положении по сравнению с офицерами других частей, ведь они служили при дворе, являлись «телохранителями» членов царской фамилии, непременными посетителями великосветских балов. Однополчанами Мартынова в это время был Жорж Дантес, фаворит императрицы Александр Васильевич Трубецкой. Кавалергарды не любили и презирали и Пушкина, и Лермонтова. Не случайно именно от руки кавалергардов погибли оба великих поэта. Жорж Дантес глубоко презирал русских и даже не считал нужным выучить русский язык. После дуэли его с А. С. Пушкиным кавалергарды дружно встали на защиту Дантеса. Лермонтова они не любили и не простили ему стихотворения «Смерть поэта». После гибели Лермонтова П. А. Ефремов говорил историку полка С. Панчулидзеву: «У вашего полка два убийцы»[106], имея в виду Ж. Дантеса и Н. Мартынова — кавалергардов одного поколения.

Вот в какую среду попал после окончания Школы юнкеров Н. С. Мартынов! И он быстро стал «своим» в этой среде, охотно приняв все полковые обычаи, привычки, восприняв сам дух кавалергардов. С удовольствием посещал он петербургские салоны. «В молодости Мартынов был очень красив: он был высокого роста, прекрасно сложен. Волосы на голове темно-русые, всегда носил он коротко остриженными; большие усы, спускавшиеся по углам рта, придавали физиономии внушительный вид… Образован он был весьма хорошо, манеры вполне изящные»[107]. Мартынов выглядел внушительно, но был бесхарактерным, всегда находился под чьим-либо посторонним влиянием.

Николай жаждал сделать военную карьеру, дослужиться до генерала. Продвижение в «мирном» Петербурге шло, по его мнению, очень уж медленно. В то время бушевала война на Кавказе, а на театре военных действий продвинуться по службе можно было значительно быстрее. И Мартынов в 1837 году отправился волонтером на Кавказ, будучи прикомандирован к Нижегородскому драгунскому полку. По утверждению князя А. В. Мещерского, в выборе полка Мартыновым сыграла роль военная форма, ибо «мундир этого полка славился тогда, совершенно справедливо, как один из самых красивых в нашей кавалерии. Я видел Мартынова в этой форме; она шла ему превосходно. Он очень был занят своей красотой»[108]. Форма Нижегородского драгунского полка состояла из красивой белой куртки с кушаком, шаровар, шашки через плечо, кивера гречневиком из черного барашка с огромным козырьком.

По пути к месту службы Николай встречался в Москве с Михаилом Юрьевичем, который также ехал на Кавказ, в ссылку. Вместе обедали в ресторане «У Яра», Лермонтов посещал семью Мартыновых, где были незамужние дочери. Внешне отношения между Лермонтовым и Мартыновым были товарищескими. Хочешь не хочешь, а ведь сейчас они оказались как бы однополчанами, одев форму Нижегородского драгунского полка, один — добровольно, другой — по принуждению.

Мартынов, прибывший на Кавказ, был уверен, что всех удивит своею храбростью, что сделает блестящую карьеру. Он только и думал о наградах. «В Ставрополе, у генерал-адъютанта Граббе, за обеденным столом, много и долго с уверенностью говорил Мартынов о блестящей будущности, которая его ожидает, так что Павел Христофорович должен был охладить пылкого офицера и пояснить ему, что на Кавказе храбростью не удивишь, а потому и награды не так-то легко даются. Да и говорить с пренебрежением о кавказских воинах не годится»[109].

По военным планам 1837 года, Нижегородский драгунский полк не должен был участвовать в активных боевых действиях. Поэтому жаждавший отличиться Мартынов записался участвовать в закубанской экспедиции А. А. Вельяминова. Лермонтов тоже был приписан к отряду Вельяминова, но заболел в дороге и был отправлен на лечение в госпиталь, а затем — на воды. В Пятигорске Лермонтов вновь встречался с семьей Мартынова — отцом, матерью, сестрами, отдыхавшими и лечившимися на водах. Когда Лермонтов, выздоровев, в сентябре 1837 года отправился из Пятигорска в экспедиционный отрад, находившийся в районе Геленджика, сестры и родители Мартынова передали Михаилу Юрьевичу пакет с письмами, вложив туда 300 рублей денег для передачи Николаю Соломоновичу. В Тамани Лермонтова обокрали, и пакет с письмами исчез вместе с ценными вещами Лермонтова. Это достоверный исторический эпизод, а не просто литературный вымысел, попавший на страницы «Героя нашего времени». Встреча Лермонтова с Мартыновым произошла 29 сентября 1837 года в Ольгинском укреплении, где размещался походный штаб генерала Вельяминова. Известив Николая Соломоновича, что пакет с письмами его родных был похищен, он отдал ему 300 рублей своих собственных денег взамен утерянных. На этом эпизод был исчерпан, Н. Мартынов даже не хотел вначале брать эти 300 рублей, говоря, что раз деньги украдены, то с какой стати Лермонтову их возвращать. Но все же деньги он взял. Через некоторое время Лермонтов и Мартынов разъехались, каждый в свое подразделение Нижегородского драгунского полка, так как экспедиционный отряд был распущен.

Мартынов 21 апреля 1838 года вернулся в свой Кавалергардский полк и в Петербурге в 1838–1839 годах неоднократно встречался с Лермонтовым, не предъявляя никаких претензий относительно пропавших писем. 30 октября 1839 года Мартынова неожиданно переводят на Кавказ в чине ротмистра Гребенского казачьего полка. Предполагают, что причинами перевода послужили нечестная игра в карты и… «странный характер» Николая Соломоновича, который не смогли стерпеть даже кавалергарды. И вновь Лермонтов и Мартынов встретились на Кавказе — летом и осенью 1840 года они находились в экспедиционном отряде генерала Галафеева в Чечне и Дагестане. Оба они были участниками кровопролитного сражения у речки Валерик. Лермонтов командовал сотней «охотников», доставшейся ему от Дорохова, Мартынов — линейцами.

Н. Мартынов имел за военную службу 27 высочайших благодарностей, а за участие в 1837 году в экспедиции против горцев был награжден орденом Святой Анны 3-й степени с бантом. За участие в боевых действиях на Кавказе в 1840 года в ордене ему было отказано. Но, тем не менее, это был не робкий офицер, неплохо проявивший себя на полях сражений. Правда, многие мемуаристы называли Мартынова трусоватым, осторожным и нерешительным человеком. Но это в большей степени касалось тех или иных жизненных ситуаций мирной жизни, и в меньшей степени — его воинской службы.

К сожалению, Мартынов хвалился сожженными аулами и посевами, угоном скота, истребленными чеченцами, тогда как Михаил Юрьевич переживал за подобные жесткие и чрезмерно кровопролитные действия русских войск, ведомых царскими генералами. Лермонтов был против сеяния вражды между русскими и чеченцами. Словно предчувствовал великий поэт, какой бедой это может обернуться через много-много лет.

И видя сегодня устремленные на тебя горящие ненавистью глаза какого-нибудь 8-летнего чеченского мальчика, люто ненавидящего тебя уже только за то, что ты русский, впитавшего эту ненависть с молоком матери, не можешь не сожалеть о том, что мы, русская нация, ведомая Романовыми, сделали на Кавказе полтора-два века назад. И много веков нужно сейчас для примирения наших народов.

Сразу вспоминаются строки Михаила Лермонтова из стихотворения «Валерик»:

Но вернемся к Н. С. Мартынову. Воинская служба его закончилась быстро и для большинства неожиданно. Замеченное за ним в новом полку шулерство при игре в карты, полученное в результате позорное прозвище «Маркиз де Шулерхоф», создавшиеся тяжелые отношения с офицерами Гребенского казачьего полка привели к тому, что Мартынов, хотя и с большой неохотой, но был вынужден подать в отставку. Сделал он это в самом начале 1841 года, а через короткое время снова изъявил желание служить, но уже в другом полку. Это показывает, что Мартынов не сознательно, а вынужденно подал в отставку. В Петербурге, в военном департаменте, появилось дело «Об определении вновь на службу отставного майора Мартынова»[110]. Вся переписка в деле на 8 листах оказалась по какой-то причине уничтоженной. Дело было закрыто 27 февраля 1841 года, так как 23 февраля Николай I подписал приказ об отставке Мартынова «по домашним обстоятельствам».

Однако в Москву, где проживало все семейство Мартыновых, Николай Соломонович не приехал, а вдруг в конце апреля оказался в Пятигорске, чтобы поправить свое здоровье и, возможно, пополнить кошелек карточной игрой.

«Я прибыл в город Пятигорск в конце апреля месяца для пользования водами. По приезде моем в Пятигорск я остановился в здешней ресторации и тщательно занялся лечением»,[111] — так отвечал Мартынов впоследствии в Окружном пятигорском суде. Через некоторое время после приезда Мартынов поселился во флигеле дома Верзилиных, заняв с М. П. Глебовым соседние комнаты.

Из-за неудачно сложившейся военной карьеры (а это было именно то поприще, которое он в юности осознанно выбрал на всю свою жизнь) перемена в облике его была разительная. Психологически он был совершенно сломлен. Он раньше всегда имел вид спокойный и добродушный. И сейчас, как будто, он не совершал каких-то резких, бросающихся в глаза поступков. Тем не менее, он испытывал состояние жесточайшего стресса; все внутри него клокотало и бурлило, требовало выхода. Мрачный и унылый ходил он по городу.

«К нам (в 1839 г.) на квартиру, — рассказывал Я. И. Костенецкий, служивший в то время при штабе в Ставрополе, — почти каждый день приходил Н. С. Мартынов. Это был очень красивый молодой гвардейский офицер, блондин, со вздернутым немного носом и высокого роста. Он был всегда очень любезен, весел, порядочно пел под фортепиано романсы и полон надежд на свою будущность; он все мечтал о чинах и орденах и думал не иначе, как дослужиться на Кавказе до генеральского чина. После он уехал в Гребенской казачий полк, куда он был прикомандирован, и в 1841 году я увидел его в Пятигорске, но в каком положении! Вместо генеральского чина он был уже в отставке майором, не имел никакого ордена и из веселого и светского изящного молодого человека сделался каким-то дикарем: отростил огромные бакенбарды, в простом черкесском костюме, с огромным кинжалом, в нахлобученной белой папахе, вечно мрачный и молчаливый!»[112]

Михаил Юрьевич, узнав по приезде в Пятигорск, что Мартынов тоже в городе, очевидно, был рад видеть здесь своего старинного знакомого. Но Николай Соломонович при первой их встрече был необычно сдержан и холоден. Поэту, становившемуся все известнее и известнее, Мартынов был нисколько не рад. А ведь они вместе начинали писать в «Школьной заре», и стихи Мартынова, как считал он сам, были и в юности, и сейчас ничуть не хуже лермонтовских. Уязвленное самолюбие бродило в его чреве и не могло найти выхода наружу. Пока.

Для того, чтобы свершился поединок Лермонтова и Мартынова в пятигорское лето 1841 года, существовали весьма благоприятные условия.

Дуэль не только не была случайностью, как это представляется большинству литераторов и историков, — она была неизбежна. Случаен приезд в Пятигорск Мартынова, с позором расставшегося со своим полком, но не уехавшего сразу к родителям в Москву. Случаен приезд в Пятигорск Лермонтова, доверившего судьбу воле слепого жребия и, к тому же, самовольно изменившего предписанный ему воинский маршрут. Но сам поединок случайно встретившихся старых знакомых был закономерен. Более того, если бы он не состоялся, можно было бы только удивиться.

Помимо того, что гений русской поэзии в жизни обладал несносным характером, помимо того, что его втайне всегда недолюбливал Николай Соломонович, важнейшим фоном, на котором разыгралось трагическое противостояние Мартынова и Лермонтова, завершившееся роковой дуэлью, являлось уязвленное самолюбие Мартынова, состояние психического стресса, обусловленного крахом военной карьеры, жизненно значимой для Николая Соломоновича. В подобном состоянии он готов был вызвать не только Лермонтова, но и любого другого «обидчика», причем даже по ничтожному, малозначащему поводу.

П. А. Висковатов, много передумавший об убийце, писал: «В сущности добродушный человек, он, при огромном самолюбии, особенно когда оно было уязвлено, мог доходить до величайшего озлобления»[113].

Надо же было так случиться, что в сложный период разлома жизни Мартынова судьба подкинула ему Лермонтова, человека, которого он совершенно не мог терпеть.

Конкретных же причин для поединка было несколько, то есть дуэль была полиэтиологична.

Одной из главных причин дуэли были насмешки Лермонтова над внешним видом Мартынова.

«Николай Соломонович Мартынов поселился в домике для приезжих позже нас, — рассказывал Н. П. Раевский, — и явился к нам истым денди á la Circassienne[114]. Он брил по-черкесски голову и носил необъятной величины кинжал, из-за которого Михаил Юрьевич и прозвал его poignard’ом[115]. Эта кличка, приставшая к Мартынову еще больше, чем другие лермонтовские прозвища, и была главной причиной их дуэли, наравне с другими маленькими делами, поведшими за собой большие последствия»[116].

Константин Любомирский описал в письме к друзьям «отставного офицера Мартынова, который волочился за одной из водяниц и уморительно одевался»: «Он носил азиатский костюм, за поясом пистолет, через плечо на земле плеть, прическу á la мужик и французские бакенбарды с козлиным подбородком. Говорят, что Лермонтов по-приятельски несколько раз сказывал ему, как он смешон в этом шутовском виде, и советовал сбросить с себя эту дурь, наконец, нарисовал его в сидячем положении, державшегося обеими руками за ручку кинжала и объяснявшегося в любви, придав корпусу то положение или выражение, которое получает он при испражнении… Мартынов вызвал его на дуэль»[117].

В сущности, основой той своеобразной одежды, которую носил отставной майор Мартынов, была самовольно измененная форма Гребенского казачьего полка. Мы убедились в этом, изучая в специальной литературе формы одежды полков российской армии XIX века. Однако тут был именно такой случай, когда копия ничего общего не имеет с оригиналом. Мартынов делал большое количество изменений и добавлений к форме, менял цвета, изменял форму в зависимости от погоды и даже своего настроения. По большей части он носил белую черкеску и черный бархатный или шелковый бешмет или, наоборот, черную черкеску и белый бешмет. В дождливую погоду он надевал черную папаху, на гулянье являлся в белой. Рукава черкески он засучивал, что придавало всей фигуре его смелый и вызывающий вид. Независимо от того, где находился Мартынов, на пикнике ли, на балу или принимал минеральную воду из Елизаветинского источника, огромной величины кинжал всегда висел у него на поясе.

К тому же Мартынов был фатоват и, сознавая свою красоту, высокий рост и прекрасное сложение, любил щеголять перед женским полом и производить эффект своим появлением.

Странный внешний вид Мартынова замечали все, бывшие в тот год на водах. О нем упоминают в литературных воспоминаниях А. И. Арнольди, Н. И. Лорер, Э. А. Шан-Гирей, Н. Ф. Туровский. Е. Г. Быховец. В. И. Чяляев (в пересказе П. К. Мартьянова) и другие. Тихонько подсмеивались над внешним видом Николая Соломоновича многие, если не все. «Обрил голову, оделся совершенно по-черкесски и тем пленял, или думал пленять, здешнюю публику»[118], — ехидничает П. Т. Полеводин в своем письме. Мартынов не понимал крайней экстравагантности и вульгарности своего вида. Этот человек был недалеким, самоуверенным, совершенно лишенным самокритики.

Данные Лермонтовым меткие прозвища «le sauvage au grand poignard», или «Montagnard au grand poignard», или просто «Monsieur le poignard»[119] моментально «приклеились» к Мартынову. За глаза так его величали многие.

Мартынов держался заносчиво, считая себя первым красавцем, перед которым не устоит ни одна женщина. В мужских компаниях он любил описывать свои победы над прекрасным полом. Поэтому прозвище «кинжал», закрепившееся за ним, имело еще и другой, андрологический, смысл.

Не любил Николай Соломонович и свое старое прозвище «Мартышка», данное ему еще в Петербурге, в Школе юнкеров. Лицо его кривилось, когда его так называли Лермонтов, Тиран и другие однокашники по Школе юнкеров. Лермонтов, не видевший ничего обидного в этом прозвище, производном от фамилии, обращался к старинному знакомому своему в редких случаях по имени, а чаще всего именно «Мартышка!»

Э. А. Шан-Гирей вспоминала: «Они (Лермонтов и Мартынов) постоянно пикировались[120], хотя были между собой на „ты“: Лермонтов называл его обыкновенно „Мартышкой“ и иными кличками»[121]. А эти «иные клички» были по-настоящему обидными — «горец», «кинжал» и даже «дикарь». Да, не мог человек, считающий себя самым лучшим, не обижаться на такие прозвища. Да еще слышать их от «маленького» офицера с «кривыми ногами», «плохого по пешему фронту» и не имеющего красивой посадки на лошади; к тому же, гонимого, сосланного, да и стихи пишущего не очень сильные.

Лермонтов очень сердился, когда русские офицеры начинали подражать «азиатам». «Лермонтов, — писал Н. А. Кузминский, — всегда подсмеивался над теми из русских, которые старались подражать во всем кавказцам: брили себе головы, носили их костюмы, перенимали ухватки; последних в насмешку называл он l'armee russe[122]»[123]. Некоторые офицеры, долго служившие на Кавказе, с пренебрежением смотрели на новоприбывших из России, стремились показать свою опытность, мужественность, нося с шиком черкесскую одежду, кинжалы, разговаривая «по-татарски». В очерке «Кавказец» Михаил Юрьевич писал: «Встретив его, вы тотчас отгадаете, что он настоящий, даже в Воронежской губернии он не снимает кинжала или шашки, как они его не беспокоят».

И именно в Мартынове судьба ниспослала Лермонтову наивысшую степень подмеченного им явления, живую пародию на него. Вот почему внешний вид Мартынова необычайно раздражал писателя. Иронизируя над Мартыновым, Михаил Юрьевич высмеивал не только лично его, но и всю l'armee russe, «полуазиатских, полурусских существ».

Из показаний на следствии отставного майора Мартынова: «С самого приезда моего в Пятигорск Лермонтов не пропускал ни одного случая, где бы мог он сказать мне что-нибудь неприятное. Остроты, колкости, насмешки на мой счет, одним словом все, чем только можно досадить человеку, не касаясь до его чести Я показывал ему, как умел, что не намерен служить мишенью для его ума; но он делал вид, как будто не замечает, как я принимаю его шутки. Недели три тому назад, во время его болезни, я говорил с ним об этом откровенно, просил его перестать, и хотя он не обещал мне ничего, отшучиваясь и предлагая мне, в свою очередь, смеяться над ним, но действительно перестал на несколько дней. Потом взялся опять за прежнее»[124].

Следует отметить, что в душе Лермонтов не был злым человеком, но был уж так устроен, что ради острого словца никого не щадил. Если Михаил Юрьевич замечал, что в своих остротах он заходил слишком далеко, что предмет его насмешек оскорблялся, он тут же извинялся, старался помириться. Это утверждают А. Д. Есаков, А. П. Шан-Гирей, Н. П. Раевский и другие. Но H. С. Мартынов имел особый склад характера, он не захотел мириться.

Молодой князь Васильчиков, по словам П. А. Висковатова, отмечал, что «Лермонтов был в душе добрым человеком и, видя, что Мартынов им не на шутку обижен, старался смягчить, а не усиливать обиду. Мартынов же давно злился на Лермонтова. Удерживала его вспыльчивость наша общая дружеская компания. Впрочем, мы не раз говорили Лермонтову, чтобы он был осторожнее относительно Мартынова. Но Михаил Юрьевич мало обращал внимания на наши предостережения. Он был слишком жив и кипуч, чтобы сдерживать свою шаловливость»[125].

Альбом карикатур, заведенный Лермонтовым и его ближайшими товарищами летом 1841 года, куда вписывалось или (чаще) зарисовывалось все наиболее примечательное, что происходило с ними в Пятигорске, является второй причиной дуэли.

«У нас велся, — вспоминал Н. П. Раевский, — точный отчет об наших parties de plaisir[126]. Их выдающиеся эпизоды мы рисовали в „альбоме приключений“, в котором можно было найти все: и кавалькады, и пикники, и всех действующих лиц»[127].

Альбом вели преимущественно в виде шуточных карикатурных зарисовок. Поскольку Михаил Юрьевич был блестящим художником, то большинство рисунков выполнил именно он, превратившись таким образом в основного автора альбома. Хорошо рисовал и Сергей Трубецкой. Участвовали в оформлении шуточного альбома также Миша Глебов, Николай Раевский и некоторые другие лица из числа окружающей поэта молодежи. Альбом хранился то у Глебова, то у Лермонтова.

В альбоме друзья никого не щадили — ведь он был шуточный! На одном из первых, центральных рисунков Лермонтов изобразил всю свою компанию перед окнами дома Верзилиных. Себя он нарисовал очень маленьким, сутуловатым, как кошка вцепившимся в огромного коня. Васильчиков был изображен длиннющим и худым. Длинноногий Столыпин серьезно и спокойно сидел на лошади. Впереди всей компании красовался Мартынов, в черкеске, с длинным кинжалом. Все они гарцевали на лошадях перед открытым окном, в котором видны были три женские головки (сестры Верзилины).

Рисунков было много, шутили над всеми без исключения. Лермонтов и на себя делал иронические шаржи. Но ведь самым смешным в их компании был Мартынов. Поэтому ему и досталось больше всех в этом альбоме.

«Этот Мартынов глуп ужасно, все над ним смеялись; он ужасно самолюбив; карикатуры (на него) его беспрестанно прибавлялись»,[128] — писала в письме Екатерина Быховец.

Князь А. И. Васильчиков в беседе с биографом Лермонтова П. А. Висковатовым[129] вспомнил сцену из альбома, где Мартынов верхом въезжает в Пятигорск. Кругом восхищенные и пораженные его красотою дамы. И въезжающий герой, и многие дамы были замечательно похожи. Под рисунком была подпись «Monsieur le poignard faisant sin entree a Piatigorsk»[130]. Этот рисунок не содержит ничего обидного и даже мог льстить самолюбию Мартынова. Дальше в альбоме можно было видеть Мартынова, огромного роста, с громадным кинжалом от пояса до земли, объясняющегося с миниатюрной Надеждой Петровной Верзилиной, на поясе которой рисовался маленький кинжальчик. Комическую подпись князь Васильчиков не помнил. Изображался Мартынов часто на коне. Он ездил плохо, но с претензией, неестественно изгибаясь. Был рисунок, на котором Мартынов, в стычке с горцами, что-то кричит, махая кинжалом, сидя вполоборота на лошади, поворачивающей вспять. Михаил Юрьевич говорил: «Мартынов положительно храбрец, но только плохой ездок, и лошадь его боится выстрелов. Он в этом не виноват, что она их не выносит и скачет от них». На страницах альбома так и пестрели подрисуночные подписи на французском языке, обозначающие в переводе меткие прозвища Мартынова: «господин кинжал», «горец с большим кинжалом» или «дикарь с большим кинжалом». Лермонтов довел этот художественный тип до такой простоты, что уже просто рисовал характерную кривую линию, да длинный кинжал, и каждый тотчас узнавал, кого он изобразил.

Мужчины рассматривали альбом в интимном кругу, на первых порах не скрывая его от Мартынова. Поскольку художники не щадили ни себя, ни друзей, все веселились, сердиться было неудобно. Но Мартынов был своеобразным человеком, очень обидчивым и злопамятным. Он затаивал недовольство в себе, все более и более раздражаясь рисунками. Сам Лермонтов старался не показывать альбом Мартынову, вероятно, предполагая, что Мартынов может оскорбиться некоторыми рисунками. Наконец, настал момент, когда Мартынову совсем перестали показывать альбом из-за накопившегося большого количества острых оскорбительных карикатур на него. Так, на одном из рисунков был изображен Николай Соломонович в позе отправления большой надобности со своим огромным кинжалом на поясе, да, к тому же, объясняющийся в этот момент в любви к даме.

Женщинам и лицам, не принадлежащим к тесному лермонтовскому кружку, альбом также старались не показывать. «Я часто забегал к соседу моему Лермонтову, — вспоминал А. И. Арнольди. — Однажды, войдя неожиданно к нему в комнату, я застал его лежащим на постели и что-то рассматривающим в сообществе С. Трубецкого и что они хотели, видимо, от меня скрыть. Позднее, заметив, что я пришел не вовремя, я хотел было уйти, но так как Лермонтов тогда же сказал: „Ну, этот ничего“, — то и остался. Шалуны товарищи показали мне тогда целую тетрадь карикатур на Мартынова, которые сообща начертали и раскрасили. Это была целая история в лицах вроде французских карикатур… где красавец, бывший когда-то кавалергард, Мартынов был изображен в самом смешном виде, то въезжающим в Пятигорск, то рассыпающимся пред какою-нибудь красавицей и проч. Эта-то шутка, приправленная часто в обществе злым сарказмом неугомонного Лермонтова, и была, как мне кажется, ядром той размолвки, которая кончилась так печально для Лермонтова»[131].

О существовании альбома знали сестры Верзилины, отдыхавшая на водах родственница Лермонтова Катя Быховец и, вероятно, еще некоторые дамы. Украдкой им могли показать альбом или рассказать о некоторых пикантных сценах из него. Эмилия Клингенберг видела «альбом, где Мартынов изображен был во всех видах и позах». Показ карикатур из альбома дамам особенно бесил Мартынова, постоянной заботой жизни которого был успех у женщин.

П. А. Висковатов повествует: «Однажды он (Мартынов) вошел к себе, когда Лермонтов с Глебовым с хохотом что-то рассматривали или чертили в альбоме. На требование вошедшего показать, в чем дело, Лермонтов захлопнул альбом, а когда Мартынов, настаивая, хотел его выхватить, то Глебов здоровою рукою отстранил его, а Михаил Юрьевич, вырвав листок и спрятав его в карман, выбежал. Мартынов чуть не поссорился с Глебовым, который тщетно уверял его, что карикатура совсем к нему не относилась»[132].

Альбом хранился иногда у Глебова, а они с Мартыновым занимали одну квартиру Поэтому Николай Соломонович мог найти альбом и ознакомиться с той его частью, которая могла показаться оскорбительной и поэтому от него утаивалась. Показать ему альбом мог тайный недоброжелатель Лермонтова князь Васильчиков, о содержании обидных карикатур Мартынов мог узнать от Эмилии Клингенберг, Надежды Верзилиной, да и от других лиц при настойчивых расспросах или случайных оговорках.

Да, у Лермонтова был острый, обличительный, злой карандаш!

По нашему мнению, альбом шаржированных рисунков, просмотренный Мартыновым, привел его в такое состояние озлобления и ненависти к Лермонтову, что малозначащего, ничтожного повода было уже достаточно для вызова поэта на дуэль. Заряд был заложен, малейшей искры было достаточно, чтобы прогремел взрыв!

После дуэли альбом исчез. Он не числится в посмертной описи вещей поэта, не фигурирует в материалах военно-судного дела. Найденный и представленный в виде вещественного доказательства, он мог бы облегчить участь Мартынова (хотя последний, по существу, и так не понес серьезного наказания), бросить тень на секундантов, особенно на Глебова, которые знали об альбоме и оказывали посильную помощь Лермонтову в его оформлении.

По одним сведениям, альбом припрятал, а затем забрал себе на память М. Глебов. Эмилия Шан-Гирей[133] якобы видела этот альбом у него. Когда Глебов в 1847 году погиб в бою с горцами, альбом пропал вместе с другими вещами его[134].

По официальной версии лермонтоведов, альбом забрал с собой в Петербург А. А. Столыпин, который отправил его затем в свое имение в Пензенской губернии. Господский дом в имении обокрали, вместе с другими вещами был якобы похищен и альбом. Версия эта сомнительна: уж какую такую материальную ценность представлял альбом для воров, которые, скорее всего, и Лермонтова никогда не читали? Поэтому В. Захаров[135] предполагает, что Монго просто-напросто сжег альбом, чтобы не дать повода для кривотолков.

Н. Кастрикин считает, что альбом шаржированных карикатур стал главной причиной дуэли. При этом он как бы оправдывает Николая Соломоновича словами: «Конечно, Мартынов нередко бывал претенциозен и смешон, но вряд ли этим можно оправдать беспощадность лермонтовских карикатур. Смешного поэт превратил в оскорбленного, трогательную подчас глупость — в справедливо возмущенную»[136].

В 1881 году умер последний свидетель дуэли князь А. И. Васильчиков.

Родственники Мартынова словно ждали этого момента. В печать потекли рассказы, имевшие цель реабилитировать Мартынова и очернить Лермонтова, свалив вину за дуэль на поэта. Нужно было доказать, что Лермонтов совершил в отношении семьи Мартыновых неблаговидные поступки, и Николай Соломонович, вызвав его на поединок, заступился за честь семьи. Были напечатаны выдержки из семейной переписки Мартыновых, рассказ друга семьи князя Д. Д. Оболенского и, наконец, «История дуэли М. Ю. Лермонтова с H. С. Мартыновым», написанная сыном убийцы[137].

На щит, в первую очередь, была поднята история с утерянными письмами, приведенная вкратце нами выше.

Суть легенды Мартыновых состоит в том, что Лермонтов якобы распечатал письма родственников к Н. Мартынову и, найдя в них много для себя нелестного, не передал их Николаю Соломоновичу. Тем самым Лермонтов совершил бесчестный поступок, и Мартынов, узнав об этом, вызвал его на поединок.

При этом доказательство виновности Лермонтова было построено на том, что отец (или сестры) Мартынова якобы не сказали Михаилу Юрьевичу о деньгах, вложенных в письма; узнать о вложенных деньгах он мог, только распечатав письма.

Обратимся к двум документам, на основе которых создана была легенда об утаенных письмах.

H. С. Мартынов пишет из Екатеринодара отцу 5 октября 1837 года: «Триста рублей, которые вы мне послали через Лермонтова, получил: но писем никаких, потому что его обокрали в дороге, и деньги эти, вложенные в письме, также пропали, но он, само собою разумеется, отдал мне свои. Если вы помните содержание вашего письма, то сделайте одолжение — повторите; также и сестер попросите от меня»[138].

А сейчас — письмо к H. С. Мартынову его матери, Елизаветы Михайловны: «Москва, 6 ноября 1837 г. Я так тревожусь за тебя, мой добрый друг… Как мы все огорчены тем, что наши письма, писанные через Лермонтова, до тебя не дошли. Он освободил тебя от труда их прочитать, потому что в самом деле тебе бы пришлось читать много: твои сестры целый день писали их; я, кажется, сказала: „при сей верной оказии“. После этого случая даю зарок не писать никогда иначе, как по почте; по крайней мере остается уверенность, что тебя не прочтут»[139].

Но в этих двух документах как раз и нет доказательств виновности Лермонтова, ибо о том, было ли сообщено Михаилу Юрьевичу о вложении денег в письма, или же он ничего не знал — ясности нет. Несомненно, он знал о вложении ассигнаций, и когда письма украли, отдал свои деньги.

Несостоятельность легенды об утаенных письмах состоит, прежде всего, в том, что Лермонтов и Мартынов после 1837 года многократно встречались, и Мартынов не предъявлял к Михаилу Юрьевичу претензий, поддерживая внешне неплохие отношения. Охотно принимали Лермонтова в Москве, в семье Мартыновых, в 1840 году, не попрекая его и совершенно не поднимая вопроса о каком-то утаивании или прочтении им писем.

Почему же Мартынов ждал почти 4 года с момента потери писем, а затем вдруг рассердился и вызвал Лермонтова на дуэль?

На этот вопрос ответа нет.

Легенда об утаенных письмах появилась в печати лишь в конце XIX века. Вот как ее представил «защитник» Мартыновых Д. Д. Оболенский: «В 1837 году уезжавшему из Пятигорска в экспедицию Лермонтову сестры[140] Мартынова поручили передать брату, Николаю Соломоновичу, письмо, не то целый пакет со своим дневником. В тот же пакет были вложены триста рублей ассигнациями, о чем Лермонтов ничего не знал. По словам одних, Лермонтову был вручен пакет с намеком прочесть этот дневник, по словам других, Лермонтов не имел права распечатывать это письмо. Как бы то ни было, случилось именно то, что Лермонтов, побуждаемый любопытством, распечатал пакет, чтобы прочесть дневник. Найдя в пакете триста рублей, он передал их H. С. Мартынову, но умолчал о дневнике и сказал лишь, что у него украли чемодан дорогой»[141].

То, что Лермонтов якобы ничего не знал о вложении денег, Д. Д. Оболенский ничем не доказывает. Просто включает в свою легенду и все.

А вот как описывает историю с письмами однокашник Лермонтова по Школе юнкеров А. Ф. Тиран: «Проезжая через Москву, он <Лермонтов> был в семействе Мартынова, где бывал юнкером принят как родной. Мартынов из школы вышел прямо на Кавказ. Отец его принял Лермонтова очень хорошо и, при отправлении, просил передать письмо сыну. У Мартынова была сестра; она сказала, что в том же конверте и ее письмо. Дорогой Лермонтов, со скуки, что ли, распечатал письмо это, прочел и нашел в нем 300 рублей. Деньги он спрятал и при встрече с Мартыновым сказал ему, что письмо он потерял, а так как там были деньги, то он отдает свои. Между тем стали носиться по городу разные анекдоты и истории, основанные на проказах m-lle Мартыновой; брат пишет выговор сестре, что она так ветрено ведет себя, что даже Кавказ про нее рассказывает, — а отца благодарит за деньги, причем рассказывает прекрасный поступок Лермонтова. Отец отвечает, что удивляется, почему Лермонтов мог знать, что в письме деньги, если этого ему сказано не было и на конверте не написано; сестра пишет, что она писала ему, правда, всякий вздор, похожий на тот, про который он говорит, но то письмо потеряно Лермонтовым. Мартынов приходит к Лермонтову: „Ты прочел письмо ко мне?..“

— Да.

— Подлец!

Они дрались»[142].

А. Ф. Тиран неприязненно, пристрастно относился к Михаилу Юрьевичу. Предполагают, вследствие того, что он часто был предметом злых насмешек Лермонтова. В своих «Записках» он передает слухи, близкие к сплетне. «Записки» Тирана были опубликованы впервые в XX веке. Но написал он их в конце своей жизни (умер Александр Францевич в 1865 году). Таким образом, слухи об утаенных письмах расползались еще до публикации Д. Д. Оболенского. Но кому это было выгодно?

Оказалось, что распускал эти слухи… сам H. С. Мартынов!

Отбыв наказание в Киеве и приехав в Москву, он с начала 1850-х годов начал усиленно доказывать свою малую виновность в дуэли с Лермонтовым.

Ф. Ф. Маурер, владелец богатого московского особняка, где Мартынов частенько вел крупную карточную игру, был свидетелем, когда Николай Соломонович в тесной мужской компании сказал: «Обиднее всего то, что все на свете думают, что дуэль моя с Лермонтовым состоялась из-за какой-то пустячной ссоры на вечере у Верзилиных. Между тем это не так. Я не сердился на Лермонтова за его шутки… Нет, поводом к раздору послужило то обстоятельство, что Лермонтов распечатал письмо, посланное с ним моей сестрой для передачи мне»[143].

Но ведь об этом письме Мартынов ничего не сообщил на следствии и суде. Упоминаний о письме нет в материалах военно-судного дела. Мемуаристы, описавшие дуэль по горячим следам, также ничего не сообщают об утаенных письмах.

Впервые тщательно проанализировала легенду об утаенных письмах Э. Г. Герштейн[144]. И вдруг она установила подтасовку некоторых фактов. В частности, Д. Д. Оболенский привел в печати еще одно письмо матери Мартынова, Елизаветы Михайловны, в котором последняя сообщает сыну, что Лермонтов часто у них бывает и ее дочери «находят большое удовольствие в его обществе». Но Оболенский, совершив подлог, поставил другую дату на письме, датировав его вместо 1840 года, когда оно было написано, 1837 годом! Это не случайно. Поставив верную дату, 1840 год, как бы он объяснил всем, почему сестры Мартынова «находят большое удовольствие в обществе» человека, который совершил по отношению к ним бесчестный поступок? И он меняет дату, проставив на письме 1837 год.

Итак, последнее письмо писано в 1840 году. Значит, в 1840-м отношения Лермонтова с семейством (сестрами) Мартыновых были очень хорошими. Таким образом, причиной дуэли 1841 года не могла быть давняя история с распечатанным пакетом, ибо никакие отношения между Лермонтовым и Мартыновым в 1840-м были бы невозможны, если бы она к тому времени не разъяснилась.

При анализе «фактов», приводимых различными сторонниками версии утаенных писем, нам бросилось в глаза большое количество несоответствий и нестыковок. Сторонники легенды указывают разные суммы (300, 500 рублей), разных лиц, вложивших деньги в пакет (отец или, наоборот, сестры, тайком от Соломона Михайловича), и даже разные точки отправления писем (Пятигорск, Москва) и т. п.

П. А. Висковатов, разбиравшийся в этой запутанной истории по горячим следам, сразу после появления легенды, начисто ее отвергает. Он пишет: «Если даже допустить(?), что любопытство могло побудить Михаила Юрьевича распечатать чужое письмо, то немыслимо, чтобы он — умный человек — мог подумать, что дело останется неразъясненным? Не проще ли было уж и не отдавать денег, пока не выяснилось бы, что таковые были в пакете, и тогда возвратить их. Не говорим уже том, что весь рассказ о письме противоречит прямому и честному характеру поэта. Его и недруги не представляли человеком нечестным, а только ядовитым и задирой»[145].

Зададим вопрос: какой смысл был Лермонтову утаивать письма? Ведь если Наталья Соломоновна отзывалась о нем дурно, то уничтожение писем совершенно не решало проблемы. Нелестные сведения о Лермонтове неминуемо бы раскрылись в последующих письмах брату или в личных встречах Натальи Соломоновны с ним.

Сохранились воспоминания Д. А. Столыпина, в которых он пишет: «О казусе с пакетом при жизни Лермонтова никакого разговора не было. Это, вероятно, была простая любезность, желание оказать услугу добрым знакомым, и если поэт ее не исполнил, то потому, что посылка дорогой была украдена. Если он так заявил, то это, значит, так и было: он никогда не лгал, ложь была чужда ему. Во всяком случае, подобное обстоятельство причиной дуэли быть не могло, иначе она должна была состояться несколькими годами раньше, то есть в то же время, когда Мартынов узнал, что Лермонтов захватил письма его сестер»[146].

Лучше этого не скажешь!

Наша точка зрения по случаю с утерянными письмами такова:

1. Лермонтова действительно обокрали, похитив вместе с вещами и письма. Кража его вещей в Тамани — реальный факт, доказанный лермонтоведами, а отнюдь не литературный вымысел, описанный в «Герое нашего времени».

2. Лермонтов знал, что в пакет, предназначенный для Мартынова, вложены деньги. Поэтому, когда пакет украли, он, не задумываясь, отдал Николаю Соломоновичу свои деньги, которые, кстати, последний все прокутил уже через 6 дней.

3. Тем не менее, Мартынов, будучи лицом чрезвычайно мнительным и легко внушаемым, мог, не имея достоверных фактов, подозревать Михаила Юрьевича в прочтении чужой корреспонденции после того, как получил письмо от матери, отправленное 6 ноября 1837 года, цитированное мной ранее. В нем Елизавета Михайловна косвенно, между строк, вносит свое глухое подозрение на то, что Лермонтов мог распечатать и прочесть письма. Но никаких доказательств она, естественно, не приводит. Их и не было, иначе она бы обязательно изложила их сыну, да и в отношении Лермонтова высказалась бы и резче, и конкретнее.

Но Мартынову и не надо доказательств. В общей затаенной нелюбви его к Лермонтову прибавился еще один маленький штрих. Возможно, Николай надоедал Лермонтову расспросами о потерянных письмах. П. Бартенев писал в 1893 году в «Русском архиве»: «Подозрение осталось только подозрением; но впоследствии, когда Лермонтов преследовал Мартынова насмешками, тот иногда намекал ему о письме, прибегая к таким намекам, чтобы избавиться от его приставаний. Таков рассказ H. С. Мартынова, слышанный от него мною и другими лицами»[147].

В 1841 году, при вызове Михаила Юрьевича на поединок, подозрение Мартынова на прочтение Лермонтовым чужих писем не играло какой-то большой, существенной роли. Он и не приводит эту историю для своей защиты на следствии. Однако отбывание «наказания» в Киеве, очевидно, навело его на мысль о том, какой верный козырь для своей реабилитации он упускает. И, возвратившись в Москву, убийца начинает чернить свою жертву.

Версия о том, что Мартынов вступился за честь сестры, Натальи Соломоновны, появилась в Москве очень скоро после дуэли, уже в августе 1841 года.

Наталья Соломоновна Мартынова (1819 года рождения) была миловидной, обаятельной девушкой с длинными ресницами, полными губами и стройным станом. Простой и немного наивный взгляд ее временами сменяла хищная, плотоядная улыбка.

Знакомство Михаила Юрьевича с младшими сестрами Мартынова, Натальей и Юлией, произошло весной 1837 года в Москве, когда он направлялся в первую ссылку на Кавказ. В этом же году они познакомились еще ближе в Пятигорске, куда Мартыновы всем семейством, во главе с больным отцом, выезжали для лечения и отдыха. Поговаривали, что Лермонтов был увлечен Натальей Соломоновной, а она отвечала ему взаимностью. Но в действительности Михаил Юрьевич не был влюблен, между ним и Натальей существовали отношения дружбы и милого времяпровождения. Вообще, поэт никогда не стремился к физической близости с женщинами. Самое большее, что могло быть у него с Натальей — отношения легкого флирта. Поэтому невольно поражаешься безграничной фантазии Константина Большакова, который в историческом романе «Бегство пленных, или история страданий и гибели поручика Тенгинского пехотного полка Михаила Лермонтова»[148] живописно и красочно описывает половую близость поэта с Натальей Соломоновной где-то «в темном коридоре, возле буфетной», «у сундука».

Версия о том, что Наталья Соломоновна стала причиной вызова на поединок Лермонтова, получила особое распространение после 1893 года, когда князь Д. Д. Оболенский, друг семьи Мартыновых, опубликовал со слов сыновей Николая Соломоновича, как непреложную истину, рассказ об отношениях Натальи и Михаила Юрьевича: «Неравнодушна к Лермонтову была и сестра H. С. Мартынова, Наталья Соломоновна. Говорят, что и Лермонтов был влюблен и сильно ухаживал за ней, а, быть может, и прикидывался влюбленным. Последнее скорее, ибо когда Лермонтов уезжал из Москвы на Кавказ, то взволнованная Мартынова провожала его до лестницы; Лермонтов вдруг обернулся, громко захохотал ей в лицо и сбежал с лестницы, оставив в недоумении провожавшую… Одной нашей родственнице, старушке, покойная Наталья Соломоновна не скрывала, что ей Лермонтов нравится, и ей пересказывала с горечью последнее прощание с Лермонтовым и его выходку на лестнице»[149].

История с Натальей Соломоновной тесно переплетается с легендой об утаенных письмах. Якобы поэт в 1837 году сватался (неудачно) к Наталье и, вскрыв письма к Николаю Соломоновичу, хотел узнать в них причину отказа. Но у Лермонтова в 1837-м и в мыслях не было связывать себя узами брака с кем бы то ни было. Другие «фантазеры» утверждают, что Лермонтов вскрыл письма, чтобы узнать, есть ли в них описания каких-то его нехороших, интимных действий в отношении сестры Николая Мартынова.

Может быть, сама Наталья Соломоновна и ее родители рассчитывали получить в лице Михаила Юрьевича мужа и зятя? Может быть, Николай Соломонович надеялся породниться с известным поэтом? Со стороны Мартыновых это была бы выгодная партия: бабушка Михаила Юрьевича была богата, а Мартыновы, несмотря на то, что тоже являлись достаточно состоятельными, имели большую семью с четырьмя дочерьми — всех надо было устроить и выдать замуж. Может быть, Мартыновы были обижены, что Михаил Юрьевич флиртовал с Натальей Соломоновной, они надеялись на брак, а, оказалось, что он не сделал предложение и не желает делать его? Трудно ответить на эти вопросы.

Следует только отметить, что у Николая Соломоновича был очень мнительный, «странный» характер. Любые намеки на неблаговидные действия Лермонтова в отношении его сестры могли быть восприняты им агрессивно, причем приниматься на веру, без каких-либо доказательств. Наталья Соломоновна Мартынова в дальнейшем, уже после гибели поэта, вышла замуж за француза графа де Ла Турдоннэ и уехала навсегда за границу. От нее до нашего времени, к сожалению, не дошло никаких письменных свидетельств об отношениях ее с М. Ю. Лермонтовым.

Заключая, с уверенностью можно утверждать, что Лермонтов не совершал никаких недостойных поступков по отношению к Наталье Соломоновне Мартыновой. Тем не менее, ее брат мог нафантазировать эти действия, или ему услужливо могли подсказать нужную недругам поэта ложную информацию. Наталья Соломоновна могла быть одной из причин вызова.

Обыватели, без сомнения, эту причину поединка считали главной, если не единственной. В Наталье Мартыновой они видели обязательно или княжну Мери, или Веру; в Николае — Грушницкого.

Когда слухи о дуэли в августе и сентябре 1841 года дошли до Москвы и Петербурга (пришли они вместе с почтой), многие наперебой утверждали, что Михаил Юрьевич вывел в образе княжны Мери сестру своего будущего убийцы. Якобы именно Наталью Соломоновну он «влюбил» в себя, а затем, зло посмеявшись, бросил, отказался жениться.

Так, в августе 1841 года студент Андрей Елагин писал отцу в деревню: «Мартынов, который вызвал его на дуэль, имел на то полное право, ибо княжна Мери — сестра его. Он давно искал случая вызвать Лермонтова, и Лермонтов представил ему этот случай, нарисовав карикатуру…»[150]

Даже М. П. Глебов, по свидетельству беседовавшего с ним немецкого переводчика стихов Лермонтова Ф. Боденштедта, был уверен, что Мери списана Михаилом Юрьевичем с Натальи Соломоновны. Вероятно, эту мысль внушил Глебову сам Мартынов, когда они жили в Пятигорске под одной крышей.

Другой приятель Лермонтова, Н. П. Раевский, в своих мемуарах тоже сообщил, что, по словам людей, Лермонтов списал «свою» княжну Мери с Натальи Соломоновны.

Выдвигали эту версию также сыновья H. С. Мартынова. Во всяком случае, князь Д. Д. Оболенский с их слов писал: «Что сестры Мартыновы, как и многие тогда девицы, были под впечатлением таланта Лермонтова, неудивительно и очень было известно. Вернувшись с Кавказа, Наталья Соломоновна бредила Лермонтовым и рассказывала, что она изображена в „Герое нашего времени“. Одной нашей знакомой она показывала красную шаль, говоря, что ее Лермонтов очень любил»[151]. Дорогие читатели, вы, конечно, помните тот эпизод, когда Печорин, спускаясь с балкона по импровизированной веревке из двух связанных шалей, после ночного свидания с Верой, увидел через окно задумчиво сидевшую Мери, и как «большой пунцовый платок покрывал ее белые плечики».

Версия Оболенского и сыновей Мартынова о Наталье Мартыновой — «княжне Мери» легко опровергается следующими фактами.

Семья Мартыновых была на Кавказских Минеральных водах в 1837 году. «Княжна Мери» издана Лермонтовым в апреле 1840 года. 8 мая 1840 года Лермонтов приехал в Москву и пробыл здесь, проездом на Кавказ, в свою вторую ссылку, около 3-х недель. Из дневника А. И. Тургенева, описывающего события мая 1840 года в Москве, следует, что Мартыновы охотно принимали у себя Лермонтова, и отношения Михаила Юрьевича и Натальи Соломоновны отнюдь не были драматическими: они веселились, любезничали, шутили. 25 мая 1840 года мать Николая Соломоновича отправила сыну письмо, в котором сообщила, что Лермонтов каждый день посещает ее дочерей, находящих «большое удовольствие в его обществе».

А где же обманутая княжна Мери? Почему «она» веселится и как ни в чем не бывало встречается с Михаилом Юрьевичем?

Ведь если княжна Мери списана Лермонтовым действительно с Натальи Соломоновны, то, после нанесенной ей обиды Печориным-Лермонтовым, они не должны уже больше встречаться!

Ходили также слухи, что с Натальи Соломоновны списан образ Веры. Двадцатилетний ученик училища правоведения в Петербурге Александр Смольянинов сделал запись в своем дневнике 2 октября 1841 года: «Является Мартынов… шутки и колкие сатиры (Лермонтова) начинаются. Мартынов мало обращал на них внимания… Это кольнуло самолюбие Лермонтова, который теперь уже прямо адресуется к Мартынову с вопросом, читал ли он „Героя нашего времени“? — „Читал“, — был ответ. „А знаешь, с кого я списал портрет Веры?“ — „Нет“. — „Это твоя сестра“. Эти слова стоили Лермонтову жизни, а нас лишили таланта, таланта редкого»[152]. Смольянинов никуда не выезжал из Петербурга в 1841 года. Версию он почерпнул из письма барона Розена, присланному из Пятигорска товарищу Смольянинова.

«Самое распространенное мнение — это то, — писал в XIX веке П. А. Висковатов, — что в Вере Лермонтов изобразил сестру Мартынова, за что и навлек негодование последнего и был убит им»[153].

По нашему разумению, образ Веры никак не совпадает с обликом молодой девицы Натальи Соломоновны. Но мнительный Мартынов мог думать совершенно иначе.

Существует серьезное, обоснованное предположение, что Мартынов видел намеки на себя в обрисовке Грушницкого в «Княжне Мери». Конечно, основным прототипом Грушницкого в лермонтоведении традиционно считается Н. П. Колюбакин. Но и некоторые черты Мартынова, особенно его самовлюбленность, самоуверенность, немужественность, мы находим в образе Грушницкого. Лермонтов знал Мартынова очень много лет, хорошо изучил и использовал в качестве одного из прототипов.

Некоторые современники предполагали, что Мартынов, уже в ходе поединка, выйдя из состояния психической уравновешенности и отождествив себя с Грушницким, мог отомстить Лермонтову-Печорину в реальной жизни за вымышленное «убийство» своего литературного персонажа.

Таким образом, отождествление себя и своей сестры, Натальи Соломоновны, с литературными персонажами произведений Лермонтова (себя — с Грушницким; сестры — с княжной Мери и, возможно, Верой) могло быть одной из причин вызова Мартыновым Лермонтова. Но эта причина никак не могла иметь главного, решающего значения.

«H. С. Мартынов получил прекрасное образование, был человек весьма начитанный и, как видно из кратких его Записок, владел пером. Он писал и стихи с ранней молодости, но, кажется, не печатал их»[154]. Эти слова принадлежат П. Бартеневу и они, в сущности, справедливы.

Д. Д. Оболенский, написавший в 90-х годах XIX века для Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона статью «H. С. Мартынов», также подчеркивал отличное образование Николая Соломоновича, его начитанность и тот факт, что он с ранней молодости писал стихи.

В Школе юнкеров, где вместе обучались Лермонтов и Мартынов, они, как уже было сказано, оба участвовали в выпускавшемся рукописном литературном журнале «Школьная заря», причем Мартынов писал в тот период преимущественно прозу Признание «таланта» Мартынова товарищами по школе, возможно, положило начало претензиям его на литературное соперничество с Лермонтовым.

Уже будучи выпущен офицером, Мартынов продолжал писать: стихи, поэму, прозу. Но уровень его творений был несравним с мастерством и талантом М. Ю. Лермонтова. Если М. Ю. Лермонтова все признают поэтом с мировым именем, то H. С. Мартынова никогда не печатали и, естественно, уже не будут издавать. Стихи Николая Соломоновича беспомощны и не всегда грамотны. Они не выходят за рамки любительских упражнений. Это стихи дилетанта. Между прочим, в своих стихах Мартынов нередко подражал Лермонтову.

Прочесть стихи и прозу Мартынова можно только в специальной научно-исторической литературе[155].

В поэме «Герзель-аул», написанной Мартыновым на материале военных действий на Кавказе, Николай Соломонович похваляется сожжением аулов, истреблением посевов, угоном скота. В эту поэму Мартынов вставил язвительные строчки о Михаиле Юрьевиче:

Мартынов нередко критически оценивал те или иные литературные произведения М. Ю. Лермонтова. Свой талант он ценил, по крайней мере, не ниже. В то же время, в последние годы жизни Лермонтова (1837–1841), когда последнего начали публиковать, когда вышел сборник стихов Лермонтова и его роман «Герой нашего времени», Николай Соломонович очень завидовал Михаилу Юрьевичу, пришедшей к нему литературной славе.

Конечно, настоящего литературного соперничества между дилетантом и большим мастером не было и не могло быть. В реальной жизни, в понимании их знакомых, в понимании современников.

Но у самого Мартынова, самовлюбленного, завистливого эгоиста, по мере роста литературной славы Лермонтова, росло чувство недоброжелательности к нему. Николай все больше и больше ненавидел этого «задиру» и «выскочку».

Соперничество посредственности с талантом всегда опасно: у посредственного ничтожества может родиться чувство непреодолимой зависти, которое не останавливается ни перед чем. Вспомните Моцарта и Сальери!

Лермонтов по-настоящему, крепко был влюблен в течение жизни только в двух женщин: Вареньку Лопухину, безответное чувство к которой он пронес через всю свою жизнь, и княгиню Марию Щербатову. Предметом юношеского увлечения Лермонтова была Наталья Иванова.

Не испытывая сильного физического, а точнее, физиологического, влечения к женщинам, Лермонтов, тем не менее, любил, когда после напряженных литературных занятий его окружал прекрасный пол, с которым он веселился, шутил, острил, — в общем, приятно проводил время. Не имея красивой внешности, Михаил Юрьевич был высокообразованным человеком, интересным собеседником и, к тому же, поэтом, все более и более приобретающим литературную славу.

Мартынов был красивым, высоким, статным мужчиной, усиленно следившим за своей внешностью. Этот франт всегда был озабочен своими успехами у женщин. Это было его страстью. Николай Соломонович мог приударить за любой понравившейся ему женщиной, стремясь именно к физической близости с ней.

Данное Мартынову прозвище «кинжал» имело двусмысленное значение. Николай Соломонович в сугубо мужской компании обожал рассказывать о своих любовных приключениях.

В сезон 1841 году в Пятигорске три женщины особенно волновали и привлекали H. С. Мартынова, и за всеми тремя он усиленно пытался ухаживать. Первой была рыжеволосая красавица, «бело-розовая кукла», юная Надежда Петровна Верзилина; второй — «Роза Кавказа» Эмилия Александровна Клингенберг; третьей — Екатерина Быховец.

Помимо Мартынова, у каждой из трех барышень были и другие кавалеры. Михаилу Лермонтову нравились и Эмилия, и Надежда; он за ними ухаживал, но настоящих, сильных любовных чувств не испытывал. С кузиной своей, Екатериной Быховец, у него были родственные, дружеские отношения.

Чувство соперничества из-за женщин могло подтолкнуть Мартынова на вызов Лермонтова.

Любопытно, что на следующий день после гибели поэта, 16 июля, по растревоженному Пятигорску упорно ходили слухи, что дуэль состоялась в результате «ссоры двух офицеров из-за барышни». Одни называли Эмилию Клингенберг, другие — Надежду Верзилину. Толковали и о «госпоже Быховец».

Начнем с кузины Лермонтова Екатерины Быховец. Н. П. Раевский вспоминал, что Мартынов, приехав в Пятигорск, сейчас же принялся перетягивать все внимание всеобщей любимицы компании, «прекрасной смуглянки» Кати Быховец исключительно на свою сторону. Эти действия Мартынова очень не понравились всем, а особенно раздражали Михаила Юрьевича, прибывшего в Пятигорск позже Мартынова. Михаил оберегал свою юную родственницу от притязаний «кинжала».

Надо отметить, что и самой Екатерине Григорьевне Николай Соломонович не понравился. «Этот Мартынов глуп ужасно, все над ним смеялись; он ужасно самолюбив… Мартынка глупый»,[156] — вот высказывания Быховец о Николае Соломоновиче.

Таким образом, у Мартынова флирт с Екатериной Быховец не удался, и помешал этому в некоторой степени Михаил Юрьевич. Но как раз это противодействие Лермонтова и прибавило недружелюбия и тайной злобы к нему у Николая Соломоновича. Мартынов с повышенной ранимостью воспринимал свои неудачи на любовном фронте.

Как-то принято в лермонтоведении считать, что Лермонтов не особенно ухаживал за Надеждой Верзилиной. Это не так. Вот свидетельство очевидца, Л. А. Сидери: «Мартынову и Лермонтову нравилась Надежда Петровна Верзилина, рыжая красавица, как ее звали, и которой Лермонтов написал стихи: „Надежда Петровна, зачем так неровно разобран ваш ряд“. Вот из ревности и разыгралась эта драма»[157].

Очень многие мемуаристы предполагают, что дуэль Мартынова с Лермонтовым произошла в результате их соперничества за Эмилию Александровну Клингенберг.

Кстати, сын Мартынова в конце XIX века сообщил, что, как рассказывал ему отец, Николай Соломонович, Эмилия Александровна отличалась особенной красотой и остроумием. Она выделяла среди поклонников самого H. С. Мартынова, и Лермонтов, который тоже за ней ухаживал, приходил от этого в негодование. Но, возможно, это выдумка сына для оправдания отца?

А вот мнение самой Эмилии Александровны по этому щекотливому вопросу: «Часто слышу я рассказы и расспросы о дуэли М. Ю. Лермонтова; не раз приходилось и мне самой отвечать и словесно и письменно; даже печатно принуждена была опровергать ложное обвинение, будто я была причиною дуэли. Но, несмотря на все мои заявления, многие до сих пор признают во мне княжну Мери.

Каково же было мое удивление, когда я прочла в биографии Лермонтова в последнем издании его сочинений: „Старшая дочь генерала Верзилина Эмилия кокетничала с Лермонтовым и Мартыновым, отдавая предпочтение последнему, чем и возбудила в них ревность, что и подало повод к дуэли“»[158]. Далее Эмилия Александровна на нескольких страницах дает свою версию произошедшего, упирая, преимущественно, на то, что Лермонтов якобы не ухаживал за ней, а сердил и дразнил. Но Михаил Юрьевич, с его своеобразным характером, именно подобным «приставанием» и мог оказывать знаки внимания понравившейся ему женщине. В конце своих воспоминаний Э. А. Шан-Гирей выражает надежду на то, что с нее снимут «несправедливое обвинение за дуэль».

Г. А. Крылова справедливо замечает в Лермонтовской энциклопедии, что «непосредственное участие (Эмилии) в событиях, приведших к гибели Лермонтова, заставляет относиться к ее мемуарам с осторожностью»[159].

Р. Баландин[160] предполагает, что Эмилия была тайной любовницей Мартынова, и подтрунивания Лермонтова над ней, в том числе с намеком на ее связь с отставным майором, вызвали яростную реакцию последнего.

В. И. Чиляев, домовладелец флигеля, в котором проживал Лермонтов, является очень важным и близким свидетелем, ибо он вел практически постоянное наблюдение за своим именитым жильцом. Здесь не имеет принципиального значения, делал ли он это из чистого любопытства или действительно, как многие предполагают, вел тайный надзор от полиции. Василий Иванович впоследствии вспоминал: «Семейство Верзилиных было центром, где собиралась приехавшая на воды молодежь. Оно состояло из матери и двух дочерей, из которых старшая, Эмилия, роза Кавказа, как называли ее поклонники, кружила головы всей молодежи.

Ухаживал ли за ней поэт серьезно или так, от нечего делать, но ухаживал. В каком положении находились его сердечные дела — покрыто мраком неизвестности.

Известно лишь одно, что m-lle Эмилия была не прочь пококетничать с поэтом, которого называла интимно Мишель. Так или иначе, но, как гласит молва, ей нравился больше красивый и статный Мартынов, и она отдала ему будто бы предпочтение. Мартынов выделялся из круга молодежи теми физическими достоинствами, которые так нравятся женщинам, а именно: высоким ростом, выразительными чертами лица и стройностью фигуры. Он носил белый шелковый бешмет и суконную черкеску, рукава которой любил засучивать. Взгляд его был смел, вся фигура, манеры и жесты полны самой беззаветной удали и молодечества. Нисколько не удивительно, если Лермонтов, при всем дружественном к нему расположении, всей силой своего сарказма нещадно бичевал его невыносимую заносчивость. Нет никакого сомнения, что Лермонтов и Мартынов были соперники, один сильный умственно, другой физически. Когда ум стал одолевать грубую стихийную силу, сила сделала последнее усилие — и задушила ум. Мартынов, говорят, долго искал случая придраться к Лермонтову — и случай выпал: сказанная последним на роковом вечере у Верзилиных острота… была признана им за casus belli[161]. После вызова Мартынова Лермонтов рассмеялся и сказал: „Ты думаешь торжествовать надо мной у барьера. Но это ведь не у ног красавицы“»[162].

Илья Арсеньев, дальний родственник Лермонтова, писал о Михаиле Юрьевиче: «Он… был страшно влюбчив. Невнимание к нему прелестного пола раздражало и оскорбляло его беспредельное самолюбие, что служило поводом, с его стороны, к беспощадному бичеванию женщин»[163].

Да, милые женщины! Сколько же несчастий принесли вы мужчинам!

И насмешки Лермонтова с острыми карикатурами в альбоме, и женщины, и отождествление себя с Грушницким, и лезущие в голову мысли об утаенных Лермонтовым письмах и недостойном его поведении с сестрой — все это и еще многое другое озлобляло самовлюбленного, эгоистичного, ничтожного и мелочного человека, каким был Николай Мартынов. Но ведь, как никак, они были с Михаилом Юрьевичем хорошими старинными знакомыми еще с юных лет, с Школы юнкеров. Конечно, внешнее поведение Лермонтова по отношению к Мартынову, его бесконечные насмешки и издевательства над Николаем Соломоновичем не красят поэта. Однако Лермонтов внутренне всегда был настроен к нему достаточно дружелюбно, мило называя его «Мартышкой», и совершенно не предполагая, какая ядовитая змея со спрятанным жалом то добродушно, то со спокойно-мрачноватым выражением лица посматривает на него.

Незадолго до поединка Михаил Юрьевич ночевал у Мартынова на квартире, был добр, ласков и говорил ему, что пришел отвести с ним душу после пустой жизни, какая велась в Пятигорске. Он словно бы старался примириться, сгладить «острые углы», извиниться за свои насмешливые слова, колкости, обидные карикатуры.

Конечно, Мартынов не был каким-то закоренелым злодеем. Но кто-то его упорно снова и снова подталкивал, все более и более ожесточая против старого знакомого. Какие-то лица, хорошо осведомленные об отношениях Мартынова и Лермонтова, дули во всю силу своих легких, быстро раздувая тлеющий огонек нелюбви Мартынова к Лермонтову в бушующее пламя лютой ненависти и злобы к поэту.

Надо отметить, что по характеру своему Николай Соломонович очень подвержен был чужому влиянию.

Много лет спустя Мартынов обронил многозначительную фразу: «Приятели таки раздули ссору»[164].

Кто же были эти услужливые «приятели»? Неужели кто-то из членов лермонтовского кружка? А, может быть, приятели по совместной игре в карты в салоне Мерлини? Жаль, что не назвал их Мартынов. Но факт остается фактом: шло нарочитое взвинчивание Николая Соломоновича кем-то со стороны. Он сам признал это.

Биограф Лермонтова П. А. Висковатов, собравший сведения о гибели поэта от очевидцев событий, утверждал: «Нет никакого сомнения, что г. Мартынова подстрекали со стороны лица, давно желавшие вызвать столкновение между поэтом и кем-либо из не в меру щекотливых или малоразвитых личностей»[165]. По мнению П. А. Висковатова, подстрекателями могли быть «некоторые влиятельные лица из столичного общества, бывшие в тот год в Пятигорске». В своей книге[166] он перечисляет эту столичную знать (граф Ламберт и др.), но дает оговорку, что отнюдь не хочет бросить тень специально на кого-нибудь из этого списка. Боялся? Был неуверен?

Очень важно, что когда Павел Александрович задал вопрос князю Васильчикову: «А были ли подстрекатели у Мартынова?», последний не стал отрицать этого, а ответил уклончиво: «Может быть, и были»[167].

Биограф Лермонтова П. К. Мартьянов[168], изучавший данный вопрос в XIX веке в Пятигорске, в качестве подстрекателей, взвинчивающих Мартынова, смело называл посетителей аристократического салона генеральши Е. И. Мерлини.

По нашему мнению, «заговор» из центра, санкционированный царем или Бенкендорфом с целью физического устранения Лермонтова, можно полностью исключить. А вот подстрекатели, действующие по личной инициативе, действительно были, и не в единственном числе. Не верить П. А. Висковатову, П. К. Мартьянову, самому H. С. Мартынову мы не можем. И скорее всего, этими подстрекателями были представители аристократической столичной публики, с которыми встречался Николай Соломонович в городе и в салоне Мерлини. Особенно, нам кажется, были способны взвинчивать Мартынова его приятели по тайным карточным играм, проходившим поздними вечерами в доме Мерлини. Способен был на подталкивание Мартынова такой искусный интриган, как молодой князь Васильчиков.

Недругов у поэта всюду было предостаточно. Дело не только в том, что он был свободолюбивым и независимым поэтом, но и в том, что характер этого молодого офицера был очень тяжелым. Он легко наживал врагов. Сейчас, по прошествии более полутора столетий, назвать конкретных лиц, подталкивающих Мартынова к вызову, когда их постеснялись или побоялись указать в ближайшее время после дуэли П. А. Висковатов, П. К. Мартьянов и другие, уже практически невозможно. Но они, несомненно, были.

И, конечно, никто не советовал Мартынову убивать поэта, лишать его жизни. Лермонтова с помощью Николая Соломоновича просто хотели наказать, проучить, пустить ему кровь, попортить нервы. Мартынову советовали постоять за свою честь, защитить свое достоинство в духе дворянских традиций и правил, наказать дуэлью независимого, неучтивого, «ядовитого», «злого» (по их понятиям) человека.

Мы привели 8 причин, по которым, по нашему убеждению, H. С. Мартынов вызвал на поединок М. Ю. Лермонтова. Как видим, оснований для вызова «задиры» и «выскочки» Лермонтова у этого самовлюбленного ничтожества было предостаточно. Полиэтиологичность, многопричинность дуэли для нас несомненна! Не все причины имели равное значение, некоторые из них лишь смутно осознавались Николаем Соломоновичем, не все они анализировались, обдумывались в воспаленном мозгу его. Но, главное, они постепенно накапливались. Эти капли яда к Лермонтову, и мелкие, и средних размеров, и совсем уж крупные, накапливаясь в мозге, соединялись отрогами, медленно сливались друг с другом, постепенно превращаясь в одну большую ядовитую массу, пропитавшую, наконец, весь мозг Николая Соломоновича лютой злобой к поэту.

И ничего уже нельзя было сделать, чтобы предотвратить поединок. Никакие примирения уже были невозможны. Трещали кости черепа от набухшего, пропитавшегося лютой злобой мозга отставного майора.

Эта злобная масса просилась наружу, чтобы окружить Лермонтова и потопить его в своей ненависти.

И только повод, пусть самый мелкий, самый ничтожный, был нужен Мартынову.

В то несчастливое число, 13 июля, воскресенье, Верзилины устроили в своем доме танцевальный вечер. Очевидцем роковой ссоры Мартынова и Лермонтова оказалась Эмилия Александровна, которой и принадлежит наиболее подробное ее описание: «13 июля собралось к нам несколько девиц и мужчин… Михаил Юрьевич дал слово не сердить меня больше, и мы, провальсировав, уселись мирно разговаривать. К нам присоединился Л. С. Пушкин, который также отличался злоязычием, и принялись они вдвоем острить свой язык наперебой. Несмотря на мои предостережения, удержать их было трудно. Ничего злого особенно не говорили, но смешного много; но вот увидели Мартынова, разговаривающего очень любезно с младшей сестрой моей Надеждой, стоя у рояля, на котором играл князь Трубецкой. Не выдержал Лермонтов и начал острить на его счет, называя его „montagnard au grand poignard“[169]… Надо же было так случиться, что, когда Трубецкой ударил последний аккорд, слово poignard раздалось по всей зале. Мартынов побледнел, закусил губы, глаза его сверкнули гневом; он подошел к нам и голосом весьма сдержанным сказал Лермонтову: „Сколько раз просил я вас оставить свои шутки при дамах“, — и так быстро отвернулся и отошел прочь, что не дал и опомниться Лермонтову, а на мое замечание: „Язык мой — враг мой“, — Михаил Юрьевич отвечал спокойно: „Это ничего, завтра мы будем добрыми друзьями“. Танцы продолжались, и я думала, что тем кончилась вся ссора… После уж рассказывали мне, что когда выходили от нас, то в передней же Мартынов повторил свою фразу, на что Лермонтов спросил: „Что ж, на дуэль, что ли, вызовешь меня за это?“ Мартынов ответил решительно „да“, и тут же назначили день»[170].

Обратим внимание на разительное несоответствие между ничтожным характером ссоры и ее трагическими последствиями. Танцы без заминки продолжались, никто из гостей даже не обратил внимания на краткое объяснение Мартынова с Лермонтовым. Не придал ему никакого значения и Лев Пушкин, по существу, единственный незаинтересованный свидетель ссоры. Ему и в голову не пришло, что за такую мелочь можно вызвать человека на дуэль, поэтому через двое суток для него как гром среди ясного неба прозвучало известие о гибели Лермонтова. Слова Михаила Юрьевича, что они с Николаем Соломоновичем уже на следующий день будут «добрыми друзьями», свидетельствуют о том, что и сам поэт не предполагал, что этот мелкий эпизод заслуживает выяснения отношений с пистолетами в руках.

Все говорит о том, что вышеназванный эпизод явился лишь поводом для вызова Лермонтова Мартыновым. Николай Соломонович пришел на вечер уже с твердо принятым решением вызвать «задиристого» поручика на поединок.

Дуэль Лермонтова и Мартынова состоялась около 18 часов 30 минут 15 июля 1841 года в 4-х верстах от Пятигорска, у северного склона горы Машук, недалеко от Перкальской скалы.

Последняя названа по имени ссыльного поляка Перкальского, который жил когда-то в сторожке неподалеку от скалы. Любопытно, что официальное «Место дуэли М. Ю. Лермонтова», где стоит обелиск работы Б. М. Микешина и которое осмотрели уже миллионы туристов со всех концов света, на самом деле расположено примерно в километре от истинного места поединка. Оказывается, в 1881 году ошиблась комиссия под председательством вице-губернатора Терской области Г. X. Якобсона и лермонтоведа П. А. Висковатова, созданная для определения места поединка.

Выбранная площадка для дуэли была очень неровной и включала участок дороги (старой), соединявшей Железноводск и Пятигорск, и примыкавшую к дороге небольшую поляну, окруженную кустарником. Место для дуэли было выбрано второпях, ибо, когда дуэлянты и секунданты, собравшиеся первоначально у немецкой колонии Каррас (ныне поселок Иноземцево), направились оттуда для выбора подходящего участка, их быстро нагоняла приближавшаяся к Машуку огромная грозовая туча.

Наиболее точно место дуэли описано в Акте осмотра места происшествия, которое проведено было следователями 16 июля в присутствии арестованных секундантов Глебова и Васильчикова: «Это место отстоит на расстоянии от города Пятигорска верстах в четырех, на левой стороне горы Машухи, при ее подошве. Здесь пролегает дорога, ведущая в немецкую николаевскую колонию (Каррас). По правую сторону дороги образуется впадина, простирающаяся с вершины Машухи до самой ее подошвы; а по левую сторону дороги впереди стоит небольшая гора. Между ними проходит в колонию означенная дорога. От этой дороги начинаются первые кустарники, кои, изгибаясь к горе Машухе, округляют небольшую поляну. Тут-то поединщики избрали место для стреляния»[171]. Как следует дальше из «Акта», барьеры были расставлены на дороге, вдоль нее.

Секундантами со стороны Мартынова являлись друг М. Ю. Лермонтова корнет М. П. Глебов, проживавший на одной квартире с Николаем Соломоновичем, и 22-летний князь А. И. Васильчиков, сын председателя Государственного совета, тайный недруг Михаила Юрьевича. Со стороны Лермонтова секундантами были его родственник (двоюродный дядя) капитан А. А. Столыпин и свояк Михаила Юрьевича князь С. В. Трубецкой[172]. Однако после дуэли имена двух секундантов (Столыпина и Трубецкого) решено было скрыть, так как они находились на Кавказе в положении сосланных и обоих ненавидел Николай I. Поэтому на следствии пришлось перераспределить роли двух оставшихся секундантов: Глебов назвал себя секундантом Мартынова, а лукавый Васильчиков — секундантом… Лермонтова.

Князь А. И. Васильчиков до конца своих дней уверял, что был секундантом со стороны Михаила Юрьевича. Однако это решительно опроверг Н. П. Раевский, свидетель дуэльной ситуации. В своих воспоминаниях[173] он привел эпизод, доказывающий, что Васильчиков был секундантом Мартынова. Чтобы дать забыться ссоре, члены лермонтовского кружка отправили 14 июля Лермонтова и Столыпина в Железноводск и через несколько часов собрались посовещаться, что же им дальше делать. В этот момент к ним явился сильно взволнованный Мартынов, заявивший, что он не отступит от дуэли. У него поинтересовались: «Кто же у вас секундантом будет?» Мартынов ответил: «Я был бы очень благодарен князю Васильчикову, если б он согласился сделать мне эту честь!» И, к большому удивлению присутствующих, Васильчиков тотчас охотно согласился на это предложение.

Этот же эпизод в точности описал Н. А. Кузминский в статье[174], которая являлась литературной записью воспоминаний его отца, командовавшего в 1841 году казачьей сотней на окраине Пятигорска, лично знавшего Верзилиных, Лермонтова и его друзей.

На дуэли, помимо секундантов, негласно присутствовали: боевой товарищ Лермонтова Руфин Дорохов, проводник Евграф Чалов и другие свидетели, разместившиеся в окружавшем дуэльную площадку кустарнике. По уверению жившего неподалеку от домика Лермонтова его бывшего однополчанина А. И. Арнольд и, «вся молодежь, с которою Лермонтов водился, присутствовала скрытно на дуэли, полагая, что она кончится шуткой и что Мартынов, не пользовавшийся репутацией храброго, струсит и противники помирятся»[175].

Условия дуэли были составлены секундантом Мартынова князем Васильчиковым, который, несмотря на свой молодой возраст, уже имел большой опыт секундантства на дуэлях. При составлении условий он консультировался с Николаем Соломоновичем. Условия дуэли носили жестокий, бесчеловечный характер и были совершенно не адекватны той мелкой ссоре в доме Верзилиных, которая послужила поводом для вызова. Причем «составители» уже знали, что Лермонтов категорически отказывается от своего выстрела, а следовательно, Мартынов будет стрелять в обезоружившего себя противника.

Лермонтов отказался от своего выстрела еще в первой половине дня 14 июля. Приводим его заявление друзьям в изложении Н. П. Раевского: «…Мартынов пускай делает, как знает, а что сам он (Лермонтов) целить не станет. „Рука, — сказал, — на него не поднимается!“»[176]

Все же, несмотря на дерзкие поступки и вызывающее поведение поручика, душа у поэта была добрая. Он понимал, что в отношении Мартынова в последние месяцы поступал не совсем хорошо, оскорбляя его насмешками, обидными прозвищами и, особенно, злыми карикатурами. Поэта мучила совесть. Демонстративно отказываясь от своего выстрела, он как бы извинялся за свое язвительное поведение и делал шаг к примирению.

Некоторые читатели глубоко заблуждаются, отождествляя Лермонтова с Печориным. Последний сумел убить подлую, но живую душу. Лермонтов не был Печориным и не способен был убить человека. Вспомним, что Лермонтов не целил и в предыдущей дуэли в Баранта, выстрелив в сторону. Гений и злодейство — несовместимые вещи!

Отказываясь от своего выстрела, проявляя добрую волю, Михаил Юрьевич надеялся и на ответный ход добродушного, мягкого, спокойного с виду Николая Соломоновича. Но душа Мартынова была черной, он не был способен на благородный поступок. Более того, Мартынов, восприняв и оценив полученную от друзей поэта информацию о категорическом отказе противника от своего выстрела, почувствовал полную свою безопасность и безнаказанность. Для несколько трусоватой натуры его это был бесценный подарок. К концу дня 14 июля он повеселел и не раз открыто подшучивал над «путешествующим противником» своим. Мартынов стал играть роль непреклонного, смелого человека и весь сиял от напускной торжественности.

Вот в такой ситуации составлялись условия дуэли. И конечно, очень жаль, что приятель Лермонтова и его боевой товарищ Михаил Глебов, который по воле судьбы, проживая в одном домике с Мартыновым, оказался на стороне последнего, а также секунданты со стороны Лермонтова — ленивый, беспечный Столыпин и бывший кавалергард Трубецкой — не предприняли эффективных действий для смягчения условий дуэли. А сам поручик Лермонтов, как человек бесстрашный и гордый, не мог выказать трусости сопернику и без сомнений согласился на смертельные для себя условия.

По условиям дуэли, расстояние между барьерами составляло от 6 до 10 шагов[177], что соответствует 4–6,5 м. От барьеров в каждую сторону отмеряется по 10 шагов, куда становятся дуэлянты перед началом поединка. От крайних этих точек соперники должны сходиться по команде «Сходись!» Далее секунданты подают с большими интервалами команды «Один», «Два» и «Три». Особенного права на первый выстрел по условиям никому не дано. Каждый мог стрелять, стоя на месте, или на ходу, или подойдя к барьеру, но непременно в промежутке между командами «Два» и «Три». После счета «Три» стрелять уже нельзя, раунд дуэли считается законченным. Всего таких раундов с разведением соперников на крайние точки по условиям должно быть три. Осечка считается за выстрел. Если соперник выстрелил, не дойдя до барьера, его можно вызвать к барьеру, чтобы сделать ответный выстрел.

Таким образом, Лермонтов был поставлен в безысходное положение. От своих выстрелов он заранее отказался (и все знали, что слово свое Лермонтов всегда держит), а соперник имел право на 3 выстрела с очень близкого расстояния.

На дуэли использовалось очень мощное и точное оружие — крупнокалиберные дальнобойные немецкие пистолеты системы Кухенройтера с кремнево-ударными запалами и нарезным стволом. Поручик Лермонтов обладал великолепной стрелковой подготовкой, имея в полку репутацию меткого стрелка, сажавшего из пистолета пулю на пулю. Но это не имело ровно никакого значения вследствие отказа его от выстрелов.

Стрелковая подготовка отставного майора Мартынова была похуже, но вполне достаточной, чтобы с такого короткого расстояния попасть в своего противника. Вероятно, желая обелить убийцу, десятилетиями после дуэли распускались слухи о том, что Мартынов якобы не умел толком стрелять из пистолета и попал в Лермонтова случайно. Это явная ложь. Возможно, такое мнение могло сложиться из-за своеобразной манеры стрельбы любившего оригинальничать Николая Соломоновича, который прицеливался, разворачивая пистолет на 90 градусов (курком в сторону), что он называл «стрелять по-французски». П. А. Висковатов[178] сообщает, что ему известна еще одна дуэль Мартынова, проходившая в Вильне. Быстро подойдя к барьеру, Мартынов повернул пистолет «по-французски» и метко поразил своего противника.

Прибыв к месту поединка, Лермонтов и его секунданты встретили там приехавшего чуть раньше на беговых дрожках вместе с Васильчиковым мрачного, молчаливого Мартынова, который церемонно поклонился им. Встретившись взглядом со злыми, холодными глазами Мартынова, Михаил Юрьевич понял, что, вероятно, никакого примирения не будет. Приехавший с добрыми мыслями и сердцем поэт сразу потерял свое веселое настроение, и саркастическая улыбка вдруг исказила черты его лица.

В соответствии с дуэльными правилами, секундантами была предпринята последняя попытка примирения. Лермонтов выказал полную свою готовность на примирение, заявив, что причина слишком ничтожна для дуэли. Начальник штаба войск Кавказской линии подполковник А. С. Траскин, допросивший секундантов после поединка, доносил своему командующему генералу П. X. Граббе, что на месте дуэли «Лермонтов сказал, что не будет стрелять и станет ждать выстрела Мартынова»[179].

Но Николай Соломонович остался в позе непреклонного. Примирение не входило в его планы. Вся фигура его выказывала полную решимость, а горящие ненавистью глаза выдавали сокровенное желание пропитанного лютой злобой человека.

И тогда свершилась дуэль — узаконенное убийство, явление, противное самой природе человека, созданного, чтобы жить и наслаждаться жизнью.

Сам поединок проходил в крайне неблагоприятных погодных условиях: огромная грозовая туча, надвигавшаяся со стороны Бештау, достигла-таки района дуэли, и, когда уже отмерили дистанцию и раздали заряженные пистолеты дуэлянтам, поднялась предгрозовая буря с плохой видимостью, а затем пошел страшной силы грозовой дождь. Стрелялись уже под этим ливнем, бившим прямо в лицо секундантам и значительно затруднявшем видимость как последним, так и самим противникам. Дуэльная площадка была неровной, и получилось так, что Лермонтов был поставлен секундантами на скате дороги выше Мартынова. Фигура поручика выступала отчетливой мишенью для стоявшего ниже Мартынова, что создавало преимущества в прицеливании последнему.

Глебов махнул рукой и громко скомандовал: «Сходись!» Мартынов, не поднимая пистолета, быстрыми, широкими и уверенными шагами приблизился к барьеру, поднял пистолет, повернул его «по-французски», курком в сторону, и стал целить в противника. Полыхнула молния, выхватив из грозовой темноты его мрачное и сосредоточенное выражение лица.

При сигнале «Сходись!» Михаил Юрьевич какое-то время остался стоять на исходной позиции. Взведя курок, он поднял пистолет дулом вверх. «Спокойное, почти веселое выражение играло на лице поэта». Вероятно, в эти мгновения он еще надеялся на доброту сердца и великодушие бывшего приятеля своего. Он еще думал, что вот сейчас разрядят они оба пистолеты в воздух и отправятся отпраздновать с шампанским в товарищеском кругу мир. Однако действия Николая Соломоновича, быстро подошедшего к барьеру и с решительным выражением лица наводящего на него пистолет, не оставляли уже никаких сомнений в злодейских намерениях отставного майора. Презрительная усмешка скривила лицо Михаила Юрьевича. Он медленно, слегка приостанавливаясь, двинулся к барьеру, прикрывая область груди и сердца согнутой в локте правой рукой, державшей пистолет, и развернувшись вполоборота, правым боком вперед, чтобы уменьшить площадь прицела для противника, как это предписывали правила дуэльного искусства. А Николай Соломонович ждал, когда «живая движущаяся мишень» замрет у барьера, и он сможет точнее прицелиться. С лицом, полным презрения к надутому трусу, безнаказанно, с кратчайшего расстояния намеревающемуся расстрелять его из крупнокалиберного оружия, гордый Лермонтов подошел к барьеру и вытянул правую руку с пистолетом вверх, по-прежнему кверху же направляя его дуло.

«Раз… Два…» — скомандовал между тем уже давно Глебов. «Обидчик» был совсем рядом, но крупный частый косой дождь, стеной стоящий перед Мартыновым, мешал ему целиться. Николай Соломонович выцеливал долго и старательно. А может быть в эти мгновения в нем еще боролись силы добра и зла. Приехав на дуэль с твердым намерением, возможно именно в эти последние, решающие секунды он почувствовал неуверенность и сомнения. Как трудно нажать на курок, когда прямо в глаза тебе вызывающе, презрительно смотрит соперник, а после твоего выстрела история запишет тебя в убийцы! Летели секунды, а Мартынов все медлил и медлил.

Но вот прозвучала команда «Три!», после которой по условиям стрелять уже было нельзя. Соперников должны развести и вновь поставить на исходные позиции. И тут Столыпин крикнул: «Стреляйте, или я разведу вас!» Это было нарушением дуэльных правил. Нужно было не понуждать противников к выстрелу, а прервать дуэль и развести их на крайние точки.

И тогда Михаил Юрьевич, как бы обращаясь ко всем свидетелям этой дуэли, иронично-насмешливым тоном звонко сказал: «Я в этого дурака стрелять не буду!» Поднял поэт еще выше свой пистолет и нажал на спусковой курок, отправив пулю в воздух. Даже в эту смертельно опасную минуту дерзкий, язвительный поручик не смог сдержать себя и оскорбил противника, назвав его дураком.

Последние сомнения сразу покинули Мартынова. Ярость и злость вспыхнули в нем с прежней силой. Он еще ближе придвинулся к обидчику своему, возможно, слегка переступив в плотной завесе дождя чисто символический барьер — лежащую в желтой грязи фуражку. Струйки дождя стекали с его лица — зловещей физиономии палача.

Думал ли Лермонтов, что эти строчки, клеймящие Дантеса, будут иметь отношение и к его собственной судьбе?

Шелк мартыновского бешмета белым пятном выделялся в сумеречной грозовой темноте, на белом фоне черная точка дула «кухенройтера», словно равнодушный глаз, в упор разглядывала поэта. Холод смерти вдруг пронизал тело Лермонтова. «Вот оно!» — успел подумать он, и в тот же миг яркая вспышка огня разорвала темноту, и сильный удар сотряс его тело. Но он не успел почувствовать боли. Наступившая темнота небытия поглотила его. Тело его словно переломилось, будто его скосила неведомая страшная сила. Лермонтов безмолвно упал, не сделав движения ни взад, ни вперед, не успев даже захватить больное место, как это делают обыкновенно раненые.

Секунданты подбежали. В правом боку дымилась рана, в левом — сочилась кровь. Пистолет оставался в руке. Поэт был без сознания, тело его еще какое-то время судорожно содрогалось в желтой грязи на том же самом месте, куда он упал, сраженный. Затем он затих и мутными, непонимающими глазами смотрел на всех.

Очнувшись, словно сквозь пелену тумана Лермонтов вдруг различил низко склоненное к нему лицо Глебова. «Миша, умираю», — пытались произнести его губы. Затем лицо Глебова исчезло, и черная темнота снова поглотила мир.

Мартынов шатающимися, неуверенными шагами подошел к окруженному секундантами смертельно раненному поэту, фальшиво произнеся слова извинения: «Миша, прости мне!» Великий артист, даже сейчас он не может удержаться от позы: упав на колени, перекрестившись и поклонившись жертве, он целует умирающего в губы.

Это был поцелуй Иуды.

Убедившись, что Лермонтов смертельно ранен, Мартынов быстро поднялся с земли, вскочил на лошадь и в одном бешмете ускакал в Пятигорск. Забытая черкеска, сброшенная им перед поединком, черным пятном осталась лежать на поляне.

Убийца первым покинул место преступления.

Гроза и страшный ливень еще более усилились. Удары грома готовы были расколоть небо, потоки воды изливались на землю. Словно сама природа, свирепствуя, негодовала по поводу совершенного злодейства!

По преступной небрежности всех четырех секундантов на дуэли не оказалось ни доктора, ни экипажа.

Сразу вслед за Мартыновым в город отправился верхом Васильчиков, который вызвался привезти врача и достать экипаж для перевозки тяжелораненого. По дороге он нагнал Николая Соломоновича и, возможно, они сумели обменяться мнениями о произошедшей трагедии.

Н. П. Раевский с некоторыми друзьями из лермонтовского кружка, совершенно неадекватно оценивая преддуэльную ситуацию, в веселом настроении(!?) ждали в Пятигорске участников дуэли, чтобы… отпраздновать мирный исход: «А мы дома с шампанским ждем. Видим, едут Мартынов и князь Васильчиков. Мы к ним навстречу бросились. Николай Соломонович никому ни слова не сказал и, темнее ночи, к себе в комнату прошел… Мы с расспросами к князю, а он только и сказал: „Убит!“»[180]

Лермонтов, находящийся в крайне тяжелом состоянии, остался на месте трагедии; он был без сознания. Кровь обильно лилась из двух его ран, так что даже потоки многочасового ливневого дождя не смогли смыть всю ее с земли, и кровь была обнаружена следователями на следующий день при осмотре места происшествия.

С тяжелораненым вначале находились Глебов, Столыпин и Трубецкой. Они проявили беспомощность и растерянность. Медикаменты на поединок они не захватили, оказать даже примитивную, первую медицинскую помощь не сумели. Приятели даже не удосужились перевязать раны, они оставались открытыми и обильно кровоточили. Не догадались секунданты соорудить что-то вроде шалаша, пострадавший лежал под открытым небом, поливаемый проливным дождем, укрытый только шинелью. Голова его покоилась на коленях Глебова.

Прошло два томительных часа ожидания под непрекращающимся дождем, по истечении которых Васильчиков явился к месту поединка… один, без экипажа и без врача. Как расценить поведение князя: беспомощность или преступное бездействие?

Послушаем жалкие оправдания Васильчикова, которые он дал через 31 год после дуэли: «Я… заезжал к двум господам медикам, но получил… ответ, что на место поединка по случаю дурной погоды (шел проливной дождь) они ехать не могут, а приедут на квартиру, когда привезут раненого»[181]. Не сумел князь найти и транспорт для перевозки пострадавшего. Васильчиков не проявил достаточной настойчивости, ибо Лермонтов был дня него чужим, нелюбимым человеком.

Но как могли врачи отказать в помощи тяжелому, умирающему больному? А ведь они давали клятву Гиппократа!

После бесславного возвращения Васильчикова Столыпин и Глебов сами отправились в Пятигорск, чтобы распорядиться перевозкой Лермонтова, оставив Васильчикова и Трубецкого с пострадавшим. Поэт лишь через четыре с половиной часа после ранения был доставлен в Пятигорск на телеге слугой Лермонтова Иваном Вертюковым и слугой Мартынова Ильей Козловым.

Но когда же наступила смерть?

Этот вопрос не так прост, как кажется на первый взгляд.

Официальная точка зрения современных литературоведов указана в Лермонтовской энциклопедии: «Лермонтов скончался, не приходя в сознание, в течение нескольких минут»[182]. Иными словами, говоря медицинским языком, у него наступила клиническая смерть в течение 15 минут после ранения.

Указанная точка зрения базируется преимущественно на рассказах Глебова и материалах сфальсифицированного и необъективного следствия. Данная версия о быстром наступлении смерти Михаила Юрьевича была выгодна не только Глебову, но и всем секундантам, ибо:

а) снимала с них ответственность за то, что они не побеспокоились о приглашении доктора на дуэль (при мгновенной смерти доктор бы не помог);

б) оправдывала их медлительность и нерасторопность, приведшую к тому, что Лермонтов больше 4 часов пролежал в поле без оказания помощи (не все ли равно, когда убитого привезли в Пятигорск?).

Однако существует и противоположная точка зрения, утверждающая, что поэт жил значительно дольше — от одного до четырех часов после ранения.

Он был действительно без сознания, через некоторое время перестал подавать внешние, видимые, признаки жизни. Но ведь секунданты не имели абсолютно никаких, даже примитивных, медицинских знаний и навыков. Поэтому при глухости тонов сердца и низком артериальном давлении у раненого Лермонтова секунданты вполне могли ошибиться в определении времени наступления смерти. И они, дежуря в тот вечер при пострадавшем, действительно несколько раз сомневались: мертв ли Лермонтов или еще жизнь теплится в нем? Биограф Лермонтова П. А. Висковатов описал эпизод, случившийся с Глебовым и пересказанный последним Эмилии Клингенберг. Тело Лермонтова длительно лежало под дождем, накрытое шинелью, покоясь головой на коленях Глебова. «Когда Глебов хотел осторожно спустить ее (голову), чтобы поправиться — он промок до костей, — из раскрытых уст Михаила Юрьевича вырвался не то вздох, не то стон; и Глебов остался недвижим, мучимый мыслью, что, может быть, в похолоделом теле еще кроется жизнь»[183]. Подобный же звук, напоминающий стон, вырвавшийся из груди Лермонтова, слышал позднее Васильчиков, сменивший на посту Глебова и дежуривший у тела поэта в сроки от двух до четырех с половиной часов с момента окончания дуэли. После этого звука, как вспоминал Васильчиков, они вместе с Трубецким «несколько минут были уверены, что Лермонтов еще жив»[184]. Некоторые ученые с осторожностью предполагают, что звуки, которые слышали секунданты, могли быть обусловлены выходом спертого воздуха из груди Лермонтова.

Существует показание слуги Лермонтова, молодого гурийца Христофора Саникидзе: «При перевозке Лермонтова с места поединка его с Мартыновым в Пятигорске (при чем Саникидзе находился), Михаил Юрьевич был еще жив, стонал и едва слышно прошептал: „Умираю“; но на полдороге стонать перестал и умер спокойно…»[185]. Многие историки подсмеиваются над якобы нелепым приказанием убеленного сединами коменданта Пятигорска полковника Ильяшенкова отправить «убитого» Лермонтова на гауптвахту. В свете изложенного, становится очевидным, что коменданту кто-то доложил, что Лермонтов на дуэли ранен, но жив.

Наконец и некоторые ученые-медики, например С. П. Шиловцев[186], подвергают критике официальный взгляд, что Лермонтов умер мгновенно на месте поединка, и утверждают, что раненый жил еще несколько часов после выстрела убийцы.

Тем не менее, ранение Лермонтова было смертельно опасным, и привезли его на свою квартиру, во флигель Чиляева, уже мертвым. Остается лишь гадать, сколько часов или суток прожил бы еще поэт, окажи ему своевременную врачебную помощь.

Страшная весть о смертельном ранении Лермонтова мгновенно разнеслась по Пятигорску. Уже в ночь с 15 на 16 июля люди устремились на квартиру убитого. Офицер А. Чарыков вспоминал: «…на самой окраине города, как бы в пустыне, передо мною, в моей памяти, вырастает домик, или, вернее, убогая хижинка… направо, в открытую дверь увидел труп поэта, покрытый простыней, на столе; под ним медный таз; на дне его алела кровь, которая несколько часов еще сочилась из его груди»[187]. К убитому приходило много дам, поклонниц, которые плакали и мочили свои платки в крови поэта, продолжавшей обильно сочиться из неперевязанных ран.

Михаил Глебов поздно вечером 15 июля явился к коменданту города В. И. Ильяшенкову и первым из участников трагедии доложил о дуэли. Он был сразу же арестован как секундант Мартынова. Вскоре пришли на квартиру к самому Мартынову и увели его под конвоем. По Пятигорску затем долго ходили слухи, что якобы Николай Соломонович намеревался сразу после дуэли сбежать к чеченцам. На следующий день, 16 июля, арестовали Васильчикова, который объявил себя секундантом Лермонтова.

Медицинское освидетельствование тела умершего было произведено дважды. Оба раза его выполнял ординарный врач Пятигорского военного госпиталя 30-летний Иван Егорович Барклай-де-Толли (дальний родственник знаменитого полководца). Первый осмотр тела ординатор сделал в ночь после дуэли, в первые часы наступившего 16 июля. На основании внешнего осмотра трупа, проведенного во флигеле Чиляева, Барклай-де-Толли выдал медицинское свидетельство № 34, в котором говорилось, что «Тенгинского пехотного полка поручик М. Ю. Лермантов застрелен на поле, близ горы Машука, 15 числа сего месяца, и, по освидетельствовании им, тело может быть предано земле по христианскому обряду». В этом свидетельстве о смерти нет описания ран. Предполагают, что составлено оно по просьбе друзей поэта, которым необходимо было начать хлопоты для погребения по христианскому обряду. Получить разрешение на это было трудно, ибо убитые на дуэли приравнивались к самоубийцам.

Однако в связи с заведенным по случаю насильственной смерти делом, потребовалось второе медицинское освидетельствование — более полное (очевидно, первым заключением остались недовольны). Второе освидетельствование выполнил 17 июля все тот же Барклай-де-Толли, в присутствии плац-майора Унтилова, жандармского подполковника Кушинникова и других официальных свидетелей. Составленное «Свидетельство № 35» гласило: «…При осмотре оказалось, что пистолетная пуля, попав в правый бок ниже последнего ребра, при срастении ребра с хрящом, пробила правое и левое легкое, поднимаясь вверх, вышла между пятым и шестым ребром левой стороны и при выходе прорезала мягкие части левого плеча, от которой раны поручик Лермантов мгновенно на месте поединка помер…»[188].

Медицинское освидетельствование тела было произведено недостаточно профессионально. Врач ограничился лишь внешним освидетельствованием трупа, не производя вскрытия. Вследствие этого, невозможно утверждать с абсолютной точностью, какие органы были поражены (очевидно, правое и левое легкое, сосуды средостения и, возможно, печень и сердце). Ординатор не имел права, без вскрытия трупа и медицинских обоснований, а лишь со слов других лиц, предполагать о смерти Лермонтова на месте поединка.

Утром 16 июля тело обмыли. Но окостенелым членам трудно было дать обыкновенное для мертвеца положение; сведенных рук не удалось расправить, их накрыли простыней. «Веки все открывались, и глаза, полные дум, смотрели чуждыми земного мира». Рот был полуоткрыт, контрактура мышц лица придавала лицу выражение усмешки. Даже на смертном одре поэт выглядел независимым, непокорным.

Художник Р. К. Шведе снял с погибшего Лермонтова портрет масляными красками.

Два дня домик Лермонтова и примыкающий двор были переполнены народом. Многие плакали и искренне переживали утрату. О Мартынове же говорили с необычайной злостью.

Пятигорск был тогда маленьким городком, многие знали друг друга в лицо. Для Пятигорска дуэль — неслыханное дело. Поэтому о поединке интересовались все. А поскольку на дуэли были гласные и негласные свидетели — подробности ее моментально стали известны всему городу. А они были явно не в пользу Николая Соломоновича. Говорили и о миролюбии Лермонтова, и о нежелании его стрелять, и о выстреле в воздух. Мартынова называли убийцей, обсуждая и осуждая его выстрел с короткого расстояния, фактически в упор в обезоружившего себя человека. Ожесточение толпы людей у домика Лермонтова было выражено в такой степени, что жандарму приходилось несколько раз выходить из квартиры покойного к собравшимся во дворе, успокаивая их, разъясняя, что это не убийство, а «честный» поединок. Но люди мало верили ему. Домовладелец В. И. Чиляев вспоминал, что «было слышно даже несколько таких озлобленных голосов против Мартынова, что, не будь он арестован, ему бы несдобровать»[189]. Некоторые обещали вызвать Мартынова на дуэль.

Но сам арестованный об этих настроениях не знал и даже не мог предположить, что незнакомые люди будут так скорбеть об убитом им человеке. Поэтому в день похорон Мартынов, изображая раскаяние, написал коменданту Ильяшенкову записку: «Для облегчения моей преступной скорбящей души, позвольте мне проститься с телом моего лучшего друга и товарища»[190]. Ильяшенков несколько раз перечитал записку и вместо ответа поставил сбоку на поле бумаги вопросительный знак, подписав свою фамилию. С этой запиской писарь комендатуры Карпов за час до выноса тела Лермонтова стрелой умчался к полковнику Траскину. Начальник штаба войск Кавказской линии, находившийся до и после дуэли в Пятигорске, прочитав записку и ни слова не говоря, написал ниже подписи коменданта «Нельзя. Траскин».

Похороны М. Ю. Лермонтова состоялись 17 июля. Они были торжественны и необычайно многолюдны. Казалось, весь Пятигорск пришел отдать последние почести поэту. Дамы были в трауре. Гроб несли на руках до самого кладбища. Люди шли за гробом в каком-то благоговейном молчании.

В полной мере христианский обряд все же не был совершен: хотя поэта похоронили на церковном кладбище (получили разрешение на это друзья Лермонтова с невероятными трудностями), но тело его не допустили в приходскую церковь и у могилы погребение пето не было. Сбылось пророчество беспокойного, дерзкого и гонимого поэта:

На следующий день после дуэли, 16 июля, комендант Пятигорска полковник Ильяшенков сообщил плац-майору Унтилову: «Лейб-гвардии Конного полка корнет Глебов вчерашнего числа в вечеру пришел ко мне в квартиру, объявил, что отставной майор Мартынов убил на дуеле Тенгинского пехотного полка поручика Лермантова, и что эта дуель происходила версты за четыре от города Пятигорска у подошвы горы Машухи…»[191].

Этим документом открывается следственное дело, начатое пятигорскими властями сразу после поединка. На обложке его значится:

«Дело № 37.

О Дуэли маиора Мартынова и поручика Лермантова, на коей первый убил последнего».

Полковник Ильяшенков назначил Следственную комиссию в составе: председатель — плац-майор Пятигорска подполковник Унтилов, члены — три представителя судебных и гражданских властей города Черепанов, Марушевский и Ольшанский 2-й, а также жандармский подполковник Кушинников.

Председатель комиссии подполковник Ф. Ф. Унтилов был уважаемым в городе человеком, много лет прослужившим на Кавказе, Георгиевским кавалером. Историки положительно оценивают его личность. Однако при расследовании убийства Лермонтова на дуэли нужно признать отсутствие у Унтилова принципиальной, честной позиции. Следствие шло в направлении максимально возможного обеления убийцы и секундантов и очернительства убитого. Вероятно, в мозгу Унтилова и других членов комиссии подспудно сидела мысль, что среди правонарушителей находится сын одного из самых влиятельных людей России, председателя Государственного совета, а пострадавший был сосланным, которого не любил император.

Уже 16 июля были допрошены Глебов и Васильчиков и, в присутствии секундантов, осмотрено место происшествия, о чем составлен «Акт», часть текста которого нами уже приводилась. На месте происшествия обнаружены следы дуэли: «истоптанная трава», «следы от беговых дрожек», «на месте где Лермантов упал и лежал мертвый, приметна кровь». Однако следователи не нашли (возможно и не искали) пулю. Осталось невыясненным, какая она была (пистолетная или винтовочная), с какой стороны находилась от тела убитого. Если бы пуля была обнаружена, не родились бы в дальнейшем фантастические версии о «казаке» и «выстреле в спину».

Существенным недостатком следствия явилась плохая работа со свидетелями. На поединке присутствовали посторонние лица, которые затем разносили подробности о поединке по всему городу. Но следователи даже не попытались найти среди жителей прямых очевидцев дуэли. Преимущественно допрашивали свидетелей ссоры. При этом словно руководствовались не тем, чтобы что-то выяснить, а тем, как бы не обнаружить чего-либо нежелательного, «лишнего», не совпадающего с показаниями Мартынова и секундантов. Слуги Мартынова и Лермонтова дружно показали, что о дуэли ничего «не знали», куда и зачем уезжали 15 июля господа — «не ведали». Ссора произошла в доме Верзилиных, но следователь сам помог своими советами выгородить М. И. Верзилину и ее дочерей, чтобы их имена не фигурировали негативно в деле[192].

Свидетелей поединка практически не искали, положившись лишь на показания двух арестованных секундантов и Мартынова. Последние сделали все возможное, чтобы исключить из дела прочих свидетелей дуэли. Объяснимо их стремление выгородить Столыпина и Трубецкого, которые могли пострадать из-за немилости царя. Но зачем им нужно было утаивать имя проводника Чалова, державшего в поводу лошадей, которого наказывать по суду было совершенно не за что? А они заявили, что лошади якобы были привязаны к кустам. «Проводников у нас не было. Лошадей мы сами привязали к кустарникам»,[193] — показал Мартынов.

Васильчиков, Глебов и Мартынов просто боялись, что негласные свидетели поединка проговорятся и расскажут подробности, невыгодные Николаю Соломоновичу и секундантам, тем более, если раскроют всю правду о ходе дуэли. Особенно они опасались показаний тонкого знатока дуэльных правил Руфина Дорохова.

Существенным нарушением в работе Следственной комиссии было отсутствие изоляции подследственных друг от друга: Глебов и Васильчиков вместе находились на гауптвахте и вели оживленную переписку с Мартыновым, который содержался в городской тюрьме. Комиссия 17 июля предъявила подследственным вопросы, на которые они должны были дать письменные ответы. Благодаря переписке, ответы они многократно согласовывали друг с другом. Показания отрабатывались, сообща продумывались. Многое просто утаивалось. Обширная литература по лермонтоведению терпимо относится к этим нарушениям законности и поведению на следствии Мартынова, Глебова и Васильчикова, называя это «ложью во спасение», что де мертвому уже не поможешь, а живых участников дуэли нужно было выгородить, пусть даже и путем лжи и обмана. Но дело в том, что в результате лживых показаний Мартынова и секундантов произошло некоторое очернительство личности великого поэта. Преуспел в этом даже Михаил Глебов, по существу предав своего друга.

Для истории сохранился документ, который убедительно показывает, как подследственные сговаривались друг с другом. Это записка, написанная во время следствия рукой Глебова от лица его самого и Васильчикова и предназначенная для Мартынова: «Посылаем тебе брульон[194] 8-й статьи. Ты к нему можешь прибавить по своему уразумению; но это сущность нашего ответа. Прочие ответы твои совершенно согласуются с нашими, исключая того, что Васильчиков поехал верхом на своей лошади, а не на дрожках беговых со мной. Ты так и скажи. Лермонтов же поехал на моей лошади: так и пишем… Признаться тебе, твое письмо несколько было нам неприятно[195]. Я и Васильчиков не только по обязанности защищаем тебя везде и во всем, но и потому, что не видим ничего дурного с твоей стороны в деле Лермонтова, и приписываем этот выстрел несчастному случаю…»[196]. В таком духе написана вся записка. Почти каждая фраза ее содержит подсказку, как отвечать по тому или иному вопросу. Большинство подсказок лживы. Так, Мартынову посоветовано показать, что он, боевой кавказский офицер, якобы лишь третий раз в жизни стрелял из пистолета, не хотел-де убивать противника и попал в него случайно, рекомендовано: «придя на барьер, напиши, что ждал выстрела Лермонтова» и т. п. Записка эта показывает, как мало можно полагаться на официальное следствие по делу о смерти поэта.

Укажем основные пункты лжесвидетельства Мартынова и его секундантов:

Утаено от следствия жестокое условие трех выстрелов, по которому Мартынов имел возможность с трех попыток с очень близкого расстояния поразить Лермонтова, который отказывался от своих выстрелов. Секунданты сделали подсказку Мартынову исключить из своих показаний упоминание о смертельных условиях дуэли. Рукою «друга» Лермонтова М. П. Глебова выведено: «Покамест не упоминай о условии трех выстрелов: если позже будет о том именно запрос, тогда делать нечего, надо будет сказать всю правду»[197]. Правда не была сказана, так как запроса, естественно, от сочувствующих Мартынову и секундантам следователей не последовало.

Секунданты и Мартынов «увеличили» в показаниях расстояние между дуэлянтами с действительных 6-10 шагов до мнимых 15!

Скрыли факт о высоко поднятой вверх руке Лермонтова с пистолетом и о выстреле поручика в воздух.

Утаили от правосудия категорический отказ поэта стрелять в своего противника, высказанный еще до поединка.

Не сообщили, что Мартынов выстрелил после команды «Три», когда по условиям стрелять уже было нельзя.

Совершили сокрытие всех нежелательных свидетелей поединка (Столыпина, Трубецкого, Дорохова, Чалова и других).

Пытались запутать вопрос, от кого исходил вызов на дуэль. Якобы Лермонтов после ссоры произнес слова «потребуйте от меня удовлетворения», которые заключали в себе уже косвенное приглашение на дуэль. Поэтому Мартынов якобы был вынужден сделать вызов, который с его стороны был лишь формальным актом, а инициатива поединка исходила от Лермонтова.

Следственная комиссия удовлетворилась показаниями одной, заинтересованной стороны и не подвергла их объективной проверке. Интересы пострадавшей стороны в ходе следствия не представлял и не защищал никто.

Уже 30 июля Следственная комиссия закончила свою работу. Материалы были направлены главе гражданской администрации Северного Кавказа И. П. Хомутову, который, заключив, что участь офицера Глебова должны решить военные власти, постановил передать дело Мартынова и Васильчикова, как гражданских лиц, в Пятигорский окружной суд. Здесь занялись делом об убийстве на дуэли Лермонтова отставным майором Мартыновым с начала сентября 1841 года. В городе к тому времени не умолкали толки о нечестном характере поединка. Над подсудимыми Мартыновым и Васильчиковым стали сгущаться тучи, ибо в гражданском суде к делу отнеслись внимательнее, решив не доверяться слепо уже собранным материалам, а провести новое расследование.

Мартынов 13 сентября получил новые детальные вопросные пункты. Самый острый вопрос ставился так: «Не заметили ли вы у Лермонтова пистолета осечки, или он выжидал вами произведенного выстрела, и не было ли употреблено с вашей стороны, или секундантов, намерения к лишению жизни Лермонтова противных общей вашей цели мер?» Вторая часть вопроса означала: не было ли нарушения дуэльных правил, умышленного убийства противника в обход условий дуэли. Мартынов ответил так же, как он привык отвечать на вопросы в Следственной комиссии, — уклончиво и неполно. Он ответил лишь на первую часть вопроса: «Хотя и было положено между нами считать осечку за выстрел, но у его пистолета осечки не было»[198]. Этим ответом Мартынов уже как бы признал, что Лермонтов выстрелил в воздух или в сторону. Он не ответил письменно на вторую, более важную часть вопроса, но Николай Соломонович понимал, что следователи могли получить ответ при допросах, найти свидетелей и т. п. Следствие намеревалось, видимо, всерьез расследовать ходившую по Пятигорску версию о выстреле в упор в Лермонтова, который не желал стрелять в противника и разрядил пистолет в воздух.

Но здесь Мартынову и Васильчикову очень повезло — гражданский суд не успел закончить рассмотрение дела, ибо в середине сентября до Пятигорска дошло распоряжение Николая I (от 4 августа) предать всех участников дуэли военному суду с последующей конфирмацией[199].

Военный суд над Мартыновым, Васильчиковым и Глебовым под председательством полковника Манаенко состоялся в Пятигорске с 27 по 30 сентября 1841 года. Он завершился в рекордно короткий срок. Во время суда никто не пытался, как это делалось в окружном (гражданском) суде, докопаться до истины. Полностью положились на материалы Следственной комиссии. На первом судебном заседании допросили, без особого пристрастия, подсудимых. При этом задавался вопрос: не имеют ли подсудимые к материалам дела чего-либо добавить или убавить? В соответствии с этим вопросом, убийца Мартынов и секунданты Васильчиков и Глебов отвечали односложно, боясь противоречивых ответов, не вдаваясь в детали дуэли и смерти Лермонтова: что, мол, поединок проходил так, как описано в показаниях, и ничего нового добавить они не могут. В последующие дни были рассмотрены собранные Следственной комиссией материалы, свидетельские показания.

В последний день слушания дела, 29 сентября, произошло беспрецедентное событие: замена вещественных доказательств — дуэльных пистолетов. Полковник Ильяшенков, вероятно по просьбе Столыпина, прислал в суд два новых «кухенройтерских» пистолета и сопроводительную бумагу, из которой следовало, что по ошибке были изъяты раньше якобы не те пистолеты. Суд удовлетворил просьбу, заменив оружие. Никаких преступных целей при замене пистолетов не преследовалось, но сама процедура замены была вопиющим юридическим нарушением. Так Столыпину вернули оба его пистолета, из одного из которых Мартынов застрелил Лермонтова. Пистолеты эти Монго хранил у себя до самой смерти, а затем они перешли по наследству к его младшему брату, Дмитрию Столыпину.

Приговор военного суда был объявлен 30 сентября. По сравнению с другими дуэльными делами, он был довольно мягок. Мартынов был признан виновным в «произведении дуэли», приведшей к смерти поручика Лермонтова, и подлежащим по Своду военных постановлений (статьям 392 и 393) к «лишению чинов и прав состояния». Такое же наказание было вынесено Глебову и Васильчикову, обвиненными по статье 398 за то, что были секундантами на дуэли и не донесли о ней[200]. Приговор суда имел важный смягчающий пункт, дающий отсрочку исполнения наказания и надежду на прощение: все трое подсудимых выпускались на свободу до высшей конфирмации.

Судебная практика по дуэльным делам в России была такова. На первом этапе военный суд определял наиболее суровое наказание, причем в кровавых случаях дуэлянты нередко приговаривались к смертной казни. Но далее дело шло по инстанциям, и на каждом этапе приговор смягчался.

Сразу после суда Мартынов и его секунданты были освобождены. Нужно подчеркнуть, что еще задолго до суда Глебову и Васильчикову содержание на гауптвахте заменили домашним арестом, причем Васильчикову даже разрешили переехать в Кисловодск, «так как ему был необходим нарзан»(?!). Мартынова же из городской тюрьмы перевели на гауптвахту, где условия содержания были легче, и даже стали выводить гулять по центру города, по бульвару, опять же заботясь о здоровье арестованного и особенно о его легких, которым нужен был чистый, свежий воздух.

«Когда Мартынова перевели на гауптвахту, которая была тогда у бульвара, — вспоминала Э. А. Шан-Гирей, — то ему позволено было выходить вечером в сопровождении солдата подышать чистым воздухом, и вот мы однажды, гуляя на бульваре, встретили нечаянно Мартынова. Это было уже осенью; его белая черкеска, черный бархатный бешмет с малиновой подкладкой произвели на нас неприятное впечатление. Я не скоро могла заговорить с ним, а сестра Надя положительно не могла преодолеть своего страха (ей тогда было всего 16 лет). Васильчикову и Глебову заменили гауптвахту домашним арестом, а потом и совсем всех троих освободили; тогда они бывали у нас каждый день до окончания следствия и выезда из Пятигорска. Старательно мы все избегали произносить имя Лермонтова, чтобы не возбудить в Мартынове неприятного воспоминания о горестном событии»[201].

Как видим, опять начались милые встречи очаровательных барышень Верзилиных с красавцем Мартыновым. Уже через два с половиной месяца после его бесчестного поступка (так его расценили жители Пятигорска) они принимают его каждый день. И опять, наверное, музыка, фортепиано, танцы? А какая трогательная забота об убийце! Чтобы ни одного словечка, ни одного намека о Лермонтове, иначе можно травмировать нежную психику Николая Соломоновича!

Не случайно Н. П. Раевский, который долго еще оставался в Пятигорске после печального события, вспоминал: «Пришлось мне также быть свидетелем того, как ненависть прекрасного пола к Мартынову, сидевшему на гауптвахте, перешла мало-помалу в сострадание, смягчаемая его прекрасною, заунывною игрою на фортепиано и печальным видом его черного бархатного траура»[202].

По натуре своей русский человек необыкновенно добр, великодушен и быстро прощает зло. Может быть, это и не всегда хорошо?

Между тем, военно-судное дело ушло по инстанциям.

Сначала командующий войсками на Кавказской линии генерал П. X. Граббе, а затем командир Отдельного Кавказского корпуса генерал Е. А. Головин смягчили приговор. Генерал Е. А. Головин постановил: Мартынова лишить чинов и ордена, выписать в солдаты до выслуги без лишения дворянского достоинства, а Глебова и Васильчикова выдержать еще в крепости на гауптвахте один месяц и Глебова перевести из гвардии в армию тем же чином.

Из Тифлиса 23 ноября дело было отправлено в Петербург на высшую конфирмацию. Между тем, Глебову и Васильчикову уже разрешили выехать в Петербург, а Мартынову — в Одессу, которую тот избрал местом жительства.

Многие понимали, что Мартынова и секундантов не накажут строго, что царь еще более смягчит приговор. Для этого было две причины: во-первых, Николай Павлович патологически не любил Лермонтова, во-вторых, император не хотел осложнять отношения с глубоко преданным ему человеком, своим любимцем И. В. Васильчиковым — отцом секунданта А. И. Васильчикова.

По этим двум причинам Мартынову повезло необычайно — сам-то император его не очень жаловал.

Рассчитывал на снисхождение и Михаил Глебов, который летом 1841 года лечил в Пятигорске руку после тяжелого ранения ее в бою с горцами.

Московский почт-директор А. Я. Булгаков еще за 5 месяцев до окончательного приговора предсказывал легкое наказание Мартынова: «Князь Васильчиков был одним из секундантов; можно было предвидеть, что вину свалят на убитого, дабы облегчить наказание Мартынова и секундантов»[203].

Он оказался абсолютно прав.

Вот текст высочайшей конфирмации, продиктованный 3 января 1842 года Николаем I: «Высочайше повелено: майора Мартынова посадить в Киевскую крепость на гауптвахту на три месяца и предать церковному покаянию. Титулярного же советника князя Васильчикова и корнета Глебова простить, первого во внимание к заслугам отца, а второго по уважению полученной им тяжелой раны»[204].

Таким образом, убийца Мартынов получил беспрецедентно мягкое наказание, а его секунданты Васильчиков и Глебов остались безнаказанными.

Осталось лишь подвести черту под трагическим противостоянием Лермонтова и Мартынова, приведя отклики современников на гибель дерзкого, непокорного человека, но Гениального Поэта, и рассказав о безбедном, спокойном и сытом существовании его убийцы, Серой Обыденной Посредственности.

Горестная весть об убийстве Лермонтова на дуэли Мартыновым дошла до Москвы и Петербурга лишь в августе 1841 года с кавказской почтой. Благодаря частным письмам и людской молве печальное событие это, траурное для всей русской литературы, распространилось среди читающей публики. Однако для большинства россиян узнать подлинные обстоятельства гибели Лермонтова не представлялось возможным — почти все газеты и журналы хранили полное молчание. Писать о дуэлях в то время вообще не рекомендовалось, а сообщать о поединке Лермонтова и Мартынова было категорически запрещено. Лишь отдельные столичные журналы все же исхитрились и, рискуя навлечь на себя гонения, перепечатали крохотную заметку А. С. Андреевского из «Одесского вестника»:

«Пятигорск. 15 июля около 5 часов вечера разразилась ужасная буря с молниею и громом; в это самое время между горами Машуком и Бештау скончался лечившийся в Пятигорске М. Ю. Лермонтов. С сокрушением смотрел я на привезенное сюда бездыханное тело поэта…»[205]

В. Г. Белинский, приведя это сообщение в «Отечественных записках», написал: «Нельзя без печального содрогания сердца читать этих строк»[206]. Но как же намекнуть читателям, что Михаил Юрьевич умер не своей смертью, а убит на дуэли? И находчивый Виссарион Григорьевич цитирует строки из «Евгения Онегина», которыми А. С. Пушкин описал гибель Ленского на дуэли:

Лучшие люди России, патриоты, ценители таланта поэта с уважением относились к его памяти и с негодованием отзывались о Мартынове.

Легендарный герой Отечественной войны 1812 года, главнокомандующий на Кавказе в 1815–1827 годах, генерал А. П. Ермолов по поводу предательского убийства Лермонтова, которого знал лично, говорил: «Уж я бы не спустил этому Мартынову. Если бы я был на Кавказе, я бы спровадил его; там есть такие дела, что можно послать да, вынувши часы, считать, через сколько времени посланного не будет в живых. И было бы законным порядком. Уж у меня бы он не отделался. Можно позволить убить всякого другого человека, будь он вельможа и знатный: таких завтра будет много, а этих людей не скоро дождешься!»[207]

Узнав из служебного письма обстоятельства дуэли и смерти Лермонтова, генерал П. X. Граббе писал: «Несчастная судьба нас, русских. Только явится между нами человек с талантом — десять пошляков преследуют его до смерти»[208].

«Лермонтов убит на дуэли Мартыновым! Нет духа писать! Его постигла одна участь с Пушкиным. Невольно сжимается сердце и при новой утрате болезненно отзываются старые. Грибоедов, Марлинский, Пушкин, Лермонтов. Становится страшно за Россию при мысли, что не слепой случай, а какой-то приговор судьбы поражает ее в лучших из ее сыновей: в ее поэтах»[209], — писал известный публицист и философ Ю. Ф. Самарин.

Татьяна Бакунина[210] писала в письме после получения страшной вести о смерти Лермонтова: «Невыносимо это, всю душу разрывает, так погибнуть, погибнуть поневоле лучшей надежде России; горе во мне, какое бы ни было, как-то худо облегчается временем, напротив, это все увеличивающаяся боль, которую я все сильнее, все мучительнее чувствую…»[211]

Эту боль по рано ушедшему из жизни поэту остро чувствовали многие россияне. Современники расценили дуэль, как совершенную «против всех правил и чести»[212]. С гневом обрушились они на Мартынова, считая, что он совершил «зверский», «бесчеловечный» поступок. Московский почт-директор А. Я. Булгаков утверждал: «Он поступил противу всех правил чести, благородства и справедливости… Мартынов поступил как убийца»[213].

С гневом обрушивается на Мартынова в своем дневнике молодой петербургский юноша Саша Смольянинов: «…Как поступить с убийцею нашей славы, нашей народной гордости, нашего Лермонтова… нет, он (Мартынов) не русский после этого, он не достоин этого священного имени… он низок в моих глазах; дайте мне право, дайте мне власть, я бы выдумал для него достойное наказание…»[214]

Грустили о Лермонтове даже члены царской семьи. Императрица Александра Федоровна, которая читала и любила произведения поэта, была искренне опечалена известием о его гибели; 7 августа 1841 года она записала в свой дневник: «Гром среди ясного неба. Почти целое утро с великой княгиней, стихотворения Лермонтова…» Через несколько дней императрица написала в письме: «Вздох о Лермонтове, об его разбитой лире, которая обещала русской литературе стать ее выдающейся звездой»[215].

Большинство россиян скорбело и негодовало. Среди людей передовых, мыслящих, образованных, многочисленных читателей смерть Михаила Юрьевича была воспринята как гибель «лучшей надежды России».

Можно было бы на этом остановиться, но это была бы не вся правда. Дело в том, что небольшие группки людей извергали поток брани и оскорблений в адрес погибшего и сочувственно относились к Мартынову. При этом прослеживается следующая закономерность. Люди, незнакомые лично с Лермонтовым, а знающие его только по литературным произведениям, в превосходной степени отзываются о Михаиле Юрьевиче. Наоборот, многие из лиц, близко знавших его при жизни (например, И. А. Арсеньев, H. М. Сатин, А. Ф. Тиран, П. Ф. Вистенгоф, Я. И. Костенецкий), весьма сдержанны в оценке или относятся к нему негативно. И виною тому опять же дерзкий, язвительный, тяжелый характер этого гениального, непревзойденного мастера стиха.

Начиная свой рассказ о судьбе палача, хочу подчеркнуть два обстоятельства. Во-первых, русский народ по натуре своей не злопамятен и в гневе своем удивительно отходчив. Во-вторых, в обществе нашем в XIX веке, о чем мы только что упоминали, находились люди, не любившие и даже ненавидевшие Лермонтова. Поэтому русское общество после злодейского убийства поэта раскололось на два лагеря. Большинство осуждало и клеймило убийцу, но раскаленная докрасна ненависть эта с каждым годом остывала и остывала, превратившись затем в снисходительную терпимость по отношению к этому добродушному и даже доброму с виду, но на самом деле — гнусному и мерзкому типу. С ним вместе жили, ели, пили, играли в карты, разговаривали, слушая его хвалебные, самоуверенные речи. Другая же, ничтожная как по количеству, так и по красоте души человеческой, часть русского общества, ненавидевшая поэта, радовалась его гибели и тайно или явно симпатизировала его палачу. Поэтому убийца великого русского поэта, гордости нации, не стал, как ни странно, в нашем обществе изгоем и жизнь прожил размеренную, спокойную и сытую.

Когда стали известны результаты высочайшей конфирмации, Мартынов был препровожден из Одессы в Киев и с 26 января 1842 года в течение 3-х месяцев содержался под арестом в Киевской крепостной гауптвахте. Срок церковного покаяния (епитимьи) для него должна была назначить Киевская духовная консистория.

Постановлением Киевской духовной консистории, утвержденным, за отсутствием высокопреосвященного Филарета, архиереем Иеремием, Мартынову была наложена 15-летняя епитимья. Такой длительный срок церковного покаяния был определен потому, что консистория приравняла убийство на дуэли к умышленному убийству В течение всего этого срока Мартынов должен был жить в Киеве, пребывая на территории Киево-Печерской Лавры.

Вначале решение о 15-летнем сроке епитимьи ввергло Николая Соломоновича в настоящий психический шок. Он тут же принялся строчить ходатайства в Синод о смягчении приговора Киевской духовной консистории и уменьшения срока епитимьи. Очевидно, он предполагал тяжелые условия своего пребывания в Киеве. Это потом он разберется, что к чему, и возрадуется решению императора определить ему этот райский уголок земли для «покаяния». Да и, в самом деле, кто из нас не хотел бы пожить несколько лет в столице Древней Руси, в этом сказочно красивом городе, величественно раскинувшемся на берегах великого Днепра?

Мартынов отбывал церковное покаяние в Киеве с полным комфортом. Он занимал прекрасную квартиру в одном из флигелей Киево-Печерской Лавры, имел богатую обстановку. Пребывание Мартынова в Киеве проходило под покровительством военного генерал-губернатора Д. Г. Бибикова. Семейство Мартыновых было с Бибиковым в свойстве, а вскоре и в родстве, так как дочь старшей сестры Николая Соломоновича, Елизаветы Соломоновны Шереметевой, вышла замуж за сына Бибикова.

П. А. Висковатов так пишет о житье-бытье Мартынова во время церковного покаяния: «Киевские дамы были очень им заинтересованы. Он являлся изысканно одетым на публичных гуляньях и подыскивал себе дам замечательной красоты, желая поражать гуляющих и своим появлением, и появлением прекрасной спутницы. Все рассказы о его тоске и молитвах, о „ежегодном“ навещании могилы поэта в Тарханах — изобретения приятелей и защитников. В Тарханах, на могиле Лермонтова, Мартынов был всего один раз проездом»[216]. Вот вам и кающийся грешник, усердно замаливающий свой грех в Лавре!

Как было установлено впоследствии, Мартынов в первые годы ссылки ежегодно 15 июля усаживался за письменный стол и строчил царю и в Синод ходатайства о смягчении своей участи. Помимо этого, он регулярно писал просьбы о поездках в Петербург, Москву, Воронеж. В столице ему почти во всем шли навстречу. Обер-прокурор Синода разрешал ему поездки в Москву и Воронеж. А в 1844 году Мартынов решил из ссылки отправиться… за границу! Он написал в Синод просьбу отпустить его для лечения водами за границу, приложив к бумаге медицинское заключение о своем «пошатнувшемся» здоровье и ходатайство своего родственника Бибикова. Обер-прокурор Синода обратился к генералу А. Ф. Орлову, начальнику III Отделения. Последний, естественно, наложил резолюцию: «Невозможно…»

Да, наверное позавидовали бы такой «ссылке» пребывавшие в это же время где-нибудь в промозглом сибирском Ялуторовске ссыльные декабристы!

Вскоре Мартынов женился на прехорошенькой даме и зажил счастливой семейной жизнью. Вот тебе и епитимья!

Благодаря многочисленным просьбам Мартынова и ходатайствам генерал-губернатора Бибикова Святейший Синод уже в 1843 году сократил срок покаяния с 15 до 5 лет, а 25 ноября 1846-го освободил Мартынова от епитимьи. Мартынову был разрешен переезд в Москву. Но уж так понравилась Николаю Соломоновичу такая «ссылка», что он еще несколько лет прожил в Киеве и лишь затем отправился в Москву, где разместился в собственном доме.

Вот такое «наказание» понес отставной майор Мартынов за убийство великого русского поэта М. Ю. Лермонтова.

Мартынов жил в Москве довольно богато. Ф. Ф. Маурер, владелец красивого московского особняка, утверждал впоследствии, что Николай Соломонович частенько вел в его доме крупную карточную игру. Более того, Маурер уверял, что это было единственным доходом Мартынова. Вероятно, слава великого карточного шулера, его дяди Саввы Мартынова, не давала Николаю Соломоновичу покоя.

В. М. Голицын в своих воспоминаниях о «старой» Москве, рассказывая о московском обществе 1870-х годов, писал: «Не могу не упомянуть о Мартынове, которого жертвой пал Лермонтов. Жил он в Москве уже вдовцом, в своем доме в Леонтьевском переулке, окруженный многочисленным семейством, из коего двое его сыновей были моими университетскими товарищами. Я часто бывал в этом доме и не могу не сказать, что Мартынов-отец как нельзя лучше оправдывал данную ему молодежью кличку „Статуя Командора“. Каким-то холодом веяло от его фигуры, беловолосой, с неподвижным лицом, суровым взглядом… Он был мистик, по-видимому, занимался вызыванием духов, стены его кабинета были увешаны картинами самого таинственного содержания, но такое настроение не мешало ему каждый вечер вести в клубе крупную игру в карты, причем его партнеры ощущали тот холод, который присущ был самой его натуре»[217].

Особенное понимание Мартынов находил в английском клубе, членом и завсегдатаем которого он был. Здесь собирались московские тузы, богатые и знатные люди, буржуа с либеральными взглядами. В этой среде он был любим и уважаем. Здесь у него было много защитников. Они называли его «благороднейшим человеком», ставшим жертвой жестокого характера поэта.

Поговаривали, что Мартынов ежегодно в роковую дату, 15 июля, ездил в один из окрестных монастырей Москвы, уединялся там и служил панихиду. Очевидно, так оно и было. И в этом нет ничего удивительного. Ведь Николай Соломонович был по характеру своему артист и позер. Рудольф Баландин пишет: «…геростратова слава устраивала посредственного во всех отношениях — кроме честолюбия и самомнения — Мартынова»[218]. Ну, на самом деле, кем бы был Мартынов в обществе без этого клейма убийцы Лермонтова? Отставной майор, карточный игрок, поэт-дилетант, стихи которого никто не публикует и никто не читает. В общем, неудачник в жизни. А так он всегда на виду, на него все смотрят (не важно, что большинство — не с состраданием, а с некоторым презрением), пытаются поговорить, познакомиться и т. п.

Раскаяние Мартынова было показным, а не искренним. Он действовал на зрителя, устраивая целые спектакли с посещением церкви 15 июля, а в действительности нисколько не раскаивался и временами недобро отзывался об убиенном им человеке.

Маурер, Бетлинг и другие господа из московского окружения Мартынова вспоминали, что Николай Соломонович нередко в беседах, особенно в тесных мужских компаниях, пытался оправдаться в произошедшей много лет назад трагедии. Он утверждал, что причиной раздора послужил нечестный поступок Лермонтова, якобы распечатавшего письмо к нему, обвинял поэта в неблаговидном поведении по отношению к его сестре, нелестно отзывался о секундантах, «раздувших ссору», серьезно пытался убедить собеседников, что он даже не умел стрелять из пистолета и не хотел убивать Лермонтова, попав в него совершенно случайно.

К Мартынову неоднократно обращались не только устно, но и печатно, с просьбой написать воспоминания о Лермонтове и их дуэли. Дважды Николай Соломонович начинал свои записи и оба раза бросал, написав всего по нескольку страниц. Дальше воспоминаний о совместной учебе в Школе юнкеров он не пошел.

Мартынов прожил 60 лет и умер спустя 34 года после дуэли — 25 декабря 1875 года.

«Сегодня минуло ровно тридцать лет, как я стрелялся с Лермонтовым на дуэли, — писал в своей „Исповеди“ Мартынов. — Переносясь мысленно за тридцать лет назад и помня, что я стою теперь на краю могилы, что жизнь моя окончена и остаток дней моих сочтен, я чувствую желание высказаться, потребность облегчить свою совесть откровенным признанием самых заветных помыслов и движений сердца по поводу этого несчастного события»[219].

Однако исповедь свою убийца так и не завершил. У него не хватило мужества рассказать всю правду.

Вот и подошел к концу наш рассказ о трагическом столкновении Гения с беспокойным, тяжелым характером и большим человеческим сердцем и «доброй» Посредственности, заслужившей в полной мере мерзкого звания злодея.

Жизнь — это борьба! Борьба, идущая каждый день на каждом метре земного пространства. Борьба за счастье и благополучие людей, борьба за красоту, борьба за здоровье, борьба за природу.

В яростной и беспощадной борьбе этой труднее всего приходится гениям. Огромная Серая Масса Посредственностей, снующая беспрерывно в бесплодной суете мирской, душит их. Гению необычайно тяжело при жизни. Звериные вопли хулителей Лермонтова до сих пор доносятся из прошлого: Посредственности не давали ему жить и не оставили в покое даже после смерти.

Но, перефразируя слова П. А. Висковатова, можно с уверенностью сказать, что бычачий рев не может превозмочь соловьиное пенье!

И летят чарующие звуки лермонтовских стихов над земными просторами, вызывая восторг в душе и волшебное упоение красотою жизни.

У Михаила Юрьевича был, к большому его несчастью, очень трудный и тяжелый характер. Это чистая правда. Но я люблю Лермонтова таким, какой он есть, без всяких приукрашиваний, со всеми его недостатками и пороками. Это мой Лермонтов.

Перечитывая томики Михаила Юрьевича, его грустные, мелодичные стихи и непостижимо прекрасную, поэтичную, благоуханную прозу, мы не только восторгаемся этим великим литератором, ставя его в один ряд с Гете, Байроном, Шиллером и даже Пушкиным, но и слушаем его, разговариваем с ним, как с живым. Да, он закончил свою земную, биологическую жизнь. Но Лермонтов не умер, он живет в каждом из нас неповторимыми строчками своих произведений. И всюду с нами шагает он рядом по жизни — дерзкий, непокорный и вечно молодой!

^{Портрет H. С. Мартынова. Неизвестный художник.}

^{Портрет М. Ю. Лермонтова в гусарском сюртуке. Худ. А. И. Клюндер. 1838 г.}

^{Аграфена (слева) и Надежда Верзилины. Акварель Г. Г. Гагарина. 1840–1842 г.}

^{Эмилия Клингенберг (Роза Кавказа). Худ. Р. Белов.}

^{А. И. Васильчиков. Рисунок Г. Г. Гагарина. 1839 г.}

^{H. С. Мартынов в Пятигорске в 1841 г. Неизвестный художник.}

^{А. А. Столыпин (Монго). Акварель В. Гау.}

^{Князь С. В. Трубецкой. Худ. П. Соколов. 1881 г.}

^{М. П. Глебов. Акварель П. Соколова.}

^{Вид пятигорского бульвара. Рисунок М. Ю. Лермонтова.}

^{Осмотр ординарцев. Рисунок М. Ю. Лермонтова.}

^{Дуэль. Рисунок М. Ю. Лермонтова. 1832–1834 гг.}

^{Лермонтов на смертном одре. Худ. Р. К. Шведе. 1841.}

^{Пятигорск. Вид с Машука на город и горы Юца, Джуца и Эльбрус. Фото М. Давидова.}

^{Домик Лермонтова в Пятигорске. Фото М. Давидова.}

^{Пятигорск. Комната М. Ю. Лермонтова. Фото М. Давидова.}

^{Зала в доме Верзилиных, где произошла роковая ссора. Слева — рояль, на котором играл князь Трубецкой и стояли рядом Мартынов с Надеждой Верзилиной. Справа — диван, на котором сидели, подшучивая над Мартыновым, Лермонтов, Лев Сергеевич Пушкин и Эмилия. Фото М. Давидова.}

^{Зала в домике Лермонтова. Здесь находилось тело убитого поэта. Фото М. Давидова.}

^{Дом Верзилиных, где произошла роковая ссора Фото М. Давидова.}

^{Доцент М. И. Давидов в первой экспедиции (2007) во время двухмесячного поиска истинного места дуэли.}

^{Перкальская скала в районе истинного места дуэли. Вдали — гора Змеевая. Фото М. Давидова.}

^{Памятник на месте первоначального захоронения М. Ю. Лермонтова на Пятигорском кладбище. Фото М. Давидова.}