Тайны Кремля

В 1938 году мир подошел к роковой черте. Теперь у него оставался последний шанс, чтобы предотвратить надвигавшуюся катастрофу. Избежать небывалой за всю историю человечества войны — по своим глобальным масштабам, величине грядущих разрушений, числу жертв. Но мир, вернее, западные демократии — Великобритания и Франция прежде всего — не воспользовались отсрочкой и упустили последнюю возможность. Продолжали бездействовать, теряя с каждым днем столь важную инициативу. Демонстрировали всем и каждому безрассудство, потерю мужества, решительности. Продолжали наивно надеяться, что германская агрессия минует их, что они сумеют направить ее на Восток, заставят вермахт обрушить всю свою мощь не на них, а на Советский Союз. Вместе с тем, полагали, что Япония не позарится на их владения в Азии, надолго увязнув в Китае. Что Италия удовольствуется захватом только «ничейной» Эфиопии.

Западные демократии, сами взвалившие на себя тяжкое бремя гарантов Версальской системы, а вместе с тем и стабильности, безопасности в Европе, с полным равнодушием и безучастностью взирали на ремилитаризацию Германии. Не реагировали на заявления Гитлера, загодя и открыто предупреждающего всех о своих намерениях разорвать путы Версальского мира. О планах восстановить военное могущество третьего рейха, его старые границы. Не ограничиваясь тем, идти гораздо дальше — к полному и безраздельному господству сначала на континенте, а затем и в мире. И последовательно, шаг за шагом, шедшего этим путем пять лет. И все эти пять лет Великобритания и Франция, даже порознь имевшие возможность пресечь нарождавшуюся агрессию, предотвратить величайшую трагедию, не прибегая к войне и не жертвуя ни единым солдатом, бездействовали.

Всего через год после прихода к власти Гитлер объявил о воссоздании германских армии и флота, о том, что у него уже имеется сильная авиация, начинается строительство подводных лодок. Еще пятнадцать месяцев спустя фюрер ввел всеобщую воинскую повинность. Единственной реакцией западных демократий на столь вопиющие нарушения условий Версальского мирного договора стало заключение в июне 1935 года англо-германского морского соглашения, которое должно было всего лишь ограничить размеры нацистского военного флота в соотношении 35 к 100 по общему тоннажу флота британской империи. Ободренный столь явным потворством, 7 марта 1936 года Гитлер сделал решающий шаг к войне. Заявил о расторжении Локарнского пакта 1925 года, предусматривавшего неприкосновенность границ Бельгии и Франции. Отдал приказ о занятии частями вермахта демилитаризованной Рейнской зоны. И снова западные демократии не воспользовались своими правами. Теми, которые предусматривали повторную оккупацию Германии для восстановления статус кво объединенными силами Великобритании, Франции, Польши и Чехословакии. Даже не заявили протеста, хотя появление германской армии на границе с Францией стало более чем реальной угрозой безопасности на континенте.

В том же 1936 году западные демократии в очередной раз проявили политическую близорукость. Позволили Германии и Италии активно вмешаться в гражданскую войну в Испании. Оказать помощь мятежным войскам Франко, вместе с теми испытать в боевых условиях новую военную технику, опробовать новые «методы» ведения войны. Такие, как бомбардировку мирных городов и даже полное их уничтожение, что было продемонстрировано в Гернике.

Позиция западных демократий по отношению к гражданской войне в Испании, нашедшая наиболее отчетливое выражение в сознательном бездействии лондонского Комитета по невмешательству, явилась одной из двух форм сложившейся к тому времени политики потворства агрессорам. Подчеркнутое самоустранение от событий, чем бы чреваты они ни были, позволяло правительствам Великобритании и Франции добиваться желаемого. Не применять к тем странам, которые неустанно расшатывали существовавшую систему безопасности, целенаправленно подрывали ее, надлежащих решительных мер, не восстанавливая их, как казалось, против себя. А заодно создавать о себе в глазах собственного населения представление как о миротворцах. Другим примером такого невмешательства стала реакция на действия Токио.

Еще в сентябре 1931 года японская армия под явно надуманным предлогом вторглась в Северо-Восточный Китай и оккупировала его, попытавшись скрыть откровенный захват образованием там марионеточного по общему признанию государства — Манчжоу-Го. Практически одновременно японские войска захватили и Шанхай, поставив под угрозу дальнейшее существование англо-французской полуколониальной системы зон интересов (сеттельментов). Однако в обоих случаях и западные демократии, и Лига наций ограничились ничем не значащими заявлениями, чисто формальным осуждением да отказом признать Маньчжоу-Го. Даже летом 1937 года, когда обе японские группировки, северная и южная, начали широкомасштабные боевые действия против регулярной китайской армии, продвигаясь навстречу друг другу и неуклонно расширяя зону оккупации, Великобритания, Франция и США остались всего лишь безучастными наблюдателями, ничуть не заботясь о грядущих последствиях подобного попустительства.

Столь же опасной оказалась и иная форма потворства агрессорам. Та, что в канун мировой войны стала характерной для Европы — «умиротворение». Стремление любой ценой, но непременно за чужой счет, за счет жизненных интересов малых стран, их территориальной целостности и даже независимости, хоть на время удовлетворить неуемную алчность Берлина и Рима, оттянуть неизбежную страшную развязку. Впервые подобную уступчивость продемонстрировали Лондон и Париж всего через два месяца после вторжения итальянских армий в Эфиопию. В декабре 1935 года министры иностранных дел Великобритании — Самуэль Хор и Франции — Пьер Лаваль поспешили сами предложить Муссолини аннексировать две эфиопские провинции, Огаден и Тигре. Однако Риму уступка показалась слишком незначительной, и мирная беззащитная африканская страна была захвачена полностью. Следствием же такого беззастенчивого нарушения международного права стала отмена Лигой наций всех санкций, ею же и введенных по отношению к Италии.

Подобная политика к ничем неприкрытой агрессии внушила Германии, Италии и Японии чувство вседозволенности и безнаказанности, уверенности, что любые их действия, какими бы они ни были, не встретят ни осуждения, ни преграды. Эта политика послужила поводом для активного сближения ради скорейшего достижения общих целей нацистского и фашистского режимов. Привела к подписанию Нейратом и Чиано 22 октября 1936 года протокола, предусматривавшего проведение Германией и Италией общей, скоординированной внешней политики. Этот протокол по сути был договором о создании военного агрессивного блока (неделю спустя названным Муссолини «осью Берлин — Рим», вокруг которой, мол, отныне будут вынуждены вращаться все европейские страны, хотят они того или нет).

Так всего за пять лет, в результате потворства Великобритании и Франции, потенциальная угроза миру на планете перешла в следующую неизбежную стадию — медленного и неуклонного сползания к катастрофе, во вторую мировую войну, с открытым определением ее первых жертв. Гитлер уже перестал скрывать, что ими обязательно станут три европейские страны — порождение столь ненавистной ему Версальской системы. Австрия, населенная немцами, и потому должная воссоединиться (аншлюс) с третьим рейхом. Польша, которая обязана вернуть Германии Верхнюю Силезию, Познань, Западную Пруссию и вольный город Данциг. Чехословакия, где по твердому убеждению нацистов, преследовалось, угнеталось чехами немецкое меньшинство на севере и юге Судетской области.

Такими должны были стать первоочередные действия нацистской Германии для ликвидации Версальской системы, передела мира. Какими окажутся последующие цели Гитлера, его все возраставшей численно, оснащавшейся самой современной техникой армии, стремившейся смыть с себя «пятно позора» поражения 1918 года, политикам Лондона и Парижа предоставлялось только догадываться.

Глава первая

С первого дня прихода Гитлера к власти советское руководство не могло не понимать, что отныне угроза войны нечто большее, чем реальность. В Кремле отлично осознавали, что рано или поздно третий рейх непременно обрушится на СССР. Для такой оценки положения оснований было более чем достаточно. Во-первых, борьба с коммунизмом как идеологией и с ее носителями — коммунистами стала повседневной жизнью Германии. Во-вторых, в долгосрочную программу нацизма, ясно и недвусмысленно изложенную Гитлером в «Майн кампф», входил новый «дранг нах остен»: расчленение Советского Союза, захват и «колонизация» его европейской части, превращение ее в житницу и сырьевой придаток Германии.

Вместе с тем, следовало учитывать и иное. Полтора десятилетия изолированный в политическом плане, полностью исключенный из жизни мирового сообщества Советский Союз не был связан какими-либо договорами, обеспечивавшими ему безопасность, поддержку в случае нападения союзниками. Именно это обстоятельство и делало СССР наиболее желанным объектом агрессии. Поэтому, особо помятуя острый кризис в советско-британских отношениях 1927 года, еще до проявления практики «умиротворения», приходилось не исключать и наиболее опасный вариант. Возможность сговора между Лондоном, Парижем и Берлином. Попытку Великобритании направить захватнические устремления нацизма только на восток, против Советского Союза.

Правда, при подобных прогнозах необходимо было учитывать весьма немаловажный фактор. У СССР и Германии отсутствовала общая граница. Между ними находилась Польша. Следовательно, дальнейшее развитие событий всецело зависело от той позиции, которую займет Варшава, от политики, которую она станет проводить. Ведь в случае сговора западных демократий с нацистским режимом поляки будут вынуждены пропустить немецкие армии через свою территорию. Но такое решение представляло прямую угрозу и для самой Польши, чьи западные и северные земли были отторгнуты от Германии в соответствии с Версальским мирным договором.

Наконец, Кремль слишком хорошо знал, что Советский Союз еще не готов к войне, тем более с таким сильным противником, как Германия, да еще, возможно, в одиночку. И вряд ли будет готов в ближайшие годы из-за весьма слабой в техническом отношении армии, что вызывалось отсутствием достаточно мощной оборонной промышленности, прежде всего танко- и авиастроительной, которые только что, в результате осуществления первого пятилетнего плана, получили наконец необходимую базу.

Все эти обстоятельства и побуждали Кремль настойчиво искать выход из складывающегося весьма неблагоприятного для него положения. И прийти в конце концов к единственно возможному, самому разумному — попытаться как можно скорее инициировать создание системы коллективной безопасности, охватывающей всю Европу, а не только ее запад, как то подразумевали соглашения, заключенные в Локарно в 1925 году. Такой системы, которая включала бы, с одной стороны, Францию и Бельгию, а с другой — Польшу, Чехословакию, Советский Союз, возможно еще и Прибалтийские государства. Ведь только существование такой формы сдерживания и означало бы для Германии, в случае развязывания ею агрессии, безразлично на западе или востоке, войну обязательно на два фронта, чего ей следовало избегать больше всего. Системы, устранявшей к тому же и потенциальную угрозу для СССР со стороны Польши.

19 декабря 1933 года Политбюро (ПБ) ЦК ВКП(б) пошло на крайнюю, по сути, радикальную меру: перед лицом не надуманной, как было прежде, а вполне реальной, страшной угрозы самому существованию страны перестать, наконец, уповать на ставшую явной утопией мировую революцию и отказаться от привычного «классового» внешнеполитического курса. Впервые после Раппало и Берлинского договора 1926 года перестать ориентироваться на безусловную, всестороннюю и к тому же практически открытую поддержку всех коммунистических и антиколониальных движений, выступлений и восстаний. От всего того, что и порождало естественную самоизоляцию СССР, его длительное противостояние, подчас подходившее к конфронтации, мировому сообществу. Необычайно важное решение, принятое в тот день ПБ, предусматривало, как первый шаг на новом пути, вступление в Лигу наций «на известных условиях» — ради того, чтобы в дальнейшем иметь возможность сделать и последующие шаги. В официальных рамках этой международной организации «заключить региональное соглашение о взаимной защите от агрессии со стороны Германии[1]».

Решение оказалось как нельзя своевременным, ибо уже 28 января 1934 года произошло симптоматическое событие, которое могло в дальнейшем в корне изменить и соотношение сил на континенте и предопределить ухудшение и без того крайне тревожной ситуации. Германия и Польша подписали пакт о ненападении сроком на пять лет, означавший для Москвы возрастание непосредственной угрозы агрессии. Ведь возможность тесного сотрудничества Берлина и Варшавы для первого создавало отличную возможность избежать войны на два фронта, а для второй — осуществить свои давние притязания. Восстановить Речь Посполитую «от моря до моря», в границах 1772 года, то есть аннексировать Литву, Белоруссию и Украину, Юго-Восточную Латвию. Поэтому советской дипломатии приходилось предпринимать отчаянные усилия, добиваясь осуществления намеченных планов, до того казавшихся столь легко выполнимыми; соглашаться на расширение участников предполагаемой системы: по предложению Франции — за счет Великобритании, а по настойчивому требованию Польши — включение в нее и Германии, что, безусловно, должно было затянуть, осложнить и без того весьма нелегкие переговоры.

Однако поначалу все складывалось весьма благоприятно. 18 сентября 1934 года Советский Союз приняли в Лигу наций, а еще три месяца спустя удалось наконец заложить первые камни в основание системы европейской безопасности. 5 декабря после девятимесячных, трудных, не раз прерывавшихся переговоров был подписан советско-французский, а 7 декабря и советско-чехословацкий протоколы. Они предусматривали взаимное обязательство сторон «не вступать в переговоры, которые могли бы нанести ущерб подготовке и заключению Восточного регионального пакта». Затем, 2 мая 1935 года, в Париже был заключен сроком на пять лет договор между СССР и Францией. Он обуславливал немедленные консультации в случае угрозы нападения на одну из сторон «какого-либо европейского государства» и оказание помощи, поддержки той из них, которая стала бы объектом неспровоцированного нападения третьей европейской державы. 16 мая аналогичный по содержанию договор СССР подписал в Праге и с Чехословакией. Правда, в последнем имелась многозначительная оговорка: он вступал в силу лишь в том случае, если помощь одной из сторон оказывала Франция[2].

Совершенно безрезультатными оказались тогда попытки Москвы заложить основы и еще одного регионального пакта, тихоокеанского. Предложения, сделанные Советским Союзом еще в ноябре 1933 года США и предусматривавшие подписание договора о ненападении ими, а также Китаем, Японией и другими заинтересованными странами, был отклонен Вашингтоном даже без предварительного обсуждения или консультаций.

Анализируя причины возникновения тех трудностей, которые непреодолимой преградой вставали на пути достижения безопасности в мире, советское руководство не могло не осознать главного. Все неудачи проистекали, прежде всего, из-за того, что Советский Союз не признавался мировым сообществом своим достойным и равноправным партнером. Вызывал если не страх, то опасения, рассматривался своеобразным «анфан террибль», выпадавшим из круга всех остальных европейских стран. Выглядел одиозным из-за своей постоянно подчеркиваемой классово-революционной позиции. Той, которая выражалась не в речах отдельных дипломатов, государственных деятелей, не в каких-либо декларациях, что можно было в конце концов дезавуировать, от которых можно было отойти при обычном пересмотре внешнеполитического курса, порожденного очередной сменой правительства, а в Конституции СССР 1924 года.

Именно в ней, в первой фразе первого же раздела, провозглашалось: «Со времени образования советских республик, государства мира раскололись на два лагеря, лагерь капитализма и лагерь социализма… Неустойчивость международного положения и опасность новых нападений делает неизбежным создание единого фронта советских республик перед лицом капиталистического окружения»[3]. Так, прямо и недвусмысленно, выражалось основополагающее — не просто дистанцирование СССР от всего мира, но и будущее столкновение между ними. После этого, после прямой помощи революционным движениям — пусть через Коминтерн, но ведь никто всерьез не отделял его от все той же Москвы, столицы Советского Союза и места пребывания ИККИ, от ВКП(б), его секции и одновременно правящей партии страны, от Молотова, совмещавшего посты главы правительства Советского Союза и исполкома Коминтерна — западные демократии вполне справедливо, со своей точки зрения, отказывались идти на установление тесного политического сотрудничества с Кремлем, не связывали с ним обеспечение мира и стабильности.

Следовательно, советскому руководству хотя бы на тот период, пока он в запланированном рывке не сумеет создать достаточно мощной оборонной промышленности, не вооружит должным образом, на самом современном уровне армию и флот, предстояло сделать очень многое. Убедить западные демократии в своей надежности как партнера и возможного военного союзника. Доказать, что с СССР следует обращаться так, как он того заслуживает в силу своего геополитического положения и экономического потенциала. А для того необходимо было не на словах, а на деле отрешиться от прежней одиозной позиции в обеих ипостасях своей внешней политики — и коминтерновской, и государственной. И вместе с тем максимально приблизиться по политической системе к стандартам демократии.

Сразу же наиболее заметными, очевидными оказались перемены, затронувшие Коминтерн. Выразились же они поначалу в смене в начале 1935 года Молотова на посту генерального секретаря ИККИ Георгием Димитровым. Человеком, снискавшим широкую популярность и симпатии как мужественный и стойкий антифашист. Сумевшим на Лейпцигском процессе не только противостоять нацистскому «правосудию». Заставившим признать свою невиновность и, следовательно, всю надуманность обвинения, подтасовку фактов, провокационность самого повода для процесса — поджога здания рейхстага.

Но собственно кардинальная смена курса Коминтерна, его тактики и стратегии, произошла несколько позже, в июле 1935 года, на его далеко не случайно последнем, 7-м конгрессе. Именно тогда и была провозглашена самой главной задачей международного коммунистического движения предотвращение угрозы новой глобальной войны. И ради того — отказ от раскола рабочего движения, его партийных и профсоюзных организаций, единство действий с социал-демократами, Социнтерном. Сплочение и со «средним классом», создание на его основе народных фронтов. И цель: защитить мир, защитить безопасность не только СССР, но всех стран, их национальные интересы, не допустить агрессии со стороны Германии, Италии, Японии. Словом, 7-й конгресс Коминтерна потребовал широко использовать, сделать основной ту форму борьбы, которую сам же отвергал и даже прямо запрещал еще осенью 1934 года. Осуждал, ибо расценивал ее как отказ от принципов интернационализма, скатывание к национализму.

Практически одновременно кремлевское руководство приступило и к реформированию политической системы Советского Союза. Однако здесь следует отметить заслуживающее самого пристального внимания обстоятельство. Внешний, международного характера, фактор не явился в данном случае решающим, а стал всего лишь своеобразным катализатором, только ускорившим и без того естественный ход событий, зашедшие весьма далеко глубинные процессы.

В середине 30-х годов СССР вступил в принципиально новый этап своего существования. Благодаря выполнению, хотя и далеко не полностью, первого пятилетнего плана, превратился из страны отсталой, аграрной в развивающуюся, аграрно-индустриальную. Однако именно в тот момент основная движущая сила, обеспечившая мощный рывок, позволившая сделать его без необходимых затрат или инвестиций — дух революционной романтики, искренняя и чистая вера в возможность «построить» социализм, да к тому же всего за четыре-пять лет, сразу вслед за тем приступить к «возведению светлого здания коммунизма», — исчерпала себя. Порыв энтузиазма просто не мог длиться дольше. Иссяк.

На смену эйфории постепенно стало приходить трезвое осознание не столь уж обнадеживающей реальности. Понимание того, что светлое будущее не только не наступило, но все еще весьма далеко. А впереди долгие, столь же трудные годы тяжкого, упорного, да к тому же и обыденного, рутинного труда. Труда, который действительно преобразует со временем Советский Союз. Позволит, но очень не скоро, стать ему мощной современной индустриальной державой, ничуть не уступающей ни в экономическом развитии, ни по уровню жизни населения ведущим промышленным странам мира. Таким, как США, Германия, Великобритания. Надежды, как слишком часто бывает, развеялись, оставив мечты несбыточными и породив неизбежное разочарование. Столь же сильное, а возможно и большее, нежели у части коммунистов при переходе к НЭПу. Только на этот раз оно охватило не только коммунистов, а значительно большую часть населения. Всех тех, кто поверил вождям, пропаганде, настойчиво убеждавших: нужно совсем немного потерпеть. Обещавших: как только завершится первая пятилетка, жизнь сразу станет лучше.

Трудящиеся по праву могли гордиться своими достижениями, делом рук своих — металлургическими и химическими комбинатами, станкостроительными, автомобильными, тракторными заводами, современными текстильными фабриками, многим иным. Очень хорошо понимали важность сделанного, но не могли удовлетвориться только этим. Ведь по-прежнему царил жесточайший жилищный кризис. Не хватало всего того, в чем повседневно нуждались люди, самого необходимого, элементарного — еды и одежды, мебели и школьных тетрадей. Возникший дефицит власть пыталась как-то регулировать. Нивелировала его сохранившейся карточной системой, стремилась тем хоть отчасти снять остроту проблемы. Но должна была объяснить, ответить на животрепещущие вопросы. Почему официально, на партийном съезде, объявлено о выполнении пятилетнего плана, а обещанный социализм в его зримых и ощутимых формах так и не наступил? Почему оказались столь ошибочными прогнозы и расчеты тех, кто готовил пятилетний план, растолковывал его непременные результаты? Понесет ли кто-либо ответственность за случившееся?

Единственным, хотя и весьма своеобразным ответом на незаданные, но висевшие в воздухе вопросы стала «большая чистка». Массовые репрессии, обрушившиеся, главным образом, на коммунистическую партию, точнее — на парт-функционеров вне зависимости от занимаемых постов. На тех, кто в глазах народа и должен был понести наказание за провал политики ВКП(б), правительства, за те трудности, которые претерпели и продолжали испытывать рабочие, крестьяне, интеллигенция. Но, разумеется, «охота за ведьмами» — попытка сублимировать справедливое недовольство трудящихся — долго продолжаться не могла. Должна была иметь свои пределы хотя бы ради простого самовыживания страны. Нужна была лишь на то время, пока не будет найден действительно наилучший, единственно разумный выход из создавшегося положения. Тот выход, который в равной степени устроит и население страны, и целостную систему управления, сложившуюся еще на заре советской власти, при переходе к НЭПу, но особенно — стремительно расширившийся, ставший монопольным государственный сектор экономики.

Накануне осуществления первого пятилетнего плана и даже поначалу при его выполнении, для управления и старыми предприятиями, и модернизируемыми, и гигантскими стройками достаточно было иметь всего один центральный орган — ВСНХ. А помимо него еще наркомат путей сообщения (НКПС). Однако к середине пятилетки, по мере роста числа вступавших в строй предприятий, существовавшая система стала испытывать острую нужду в реорганизации.

Так, коллективизация привела еще в декабре 1929 года к образованию самостоятельной отрасли государственной экономики — сельскохозяйственной, и созданию соответствующего органа управления — наркомата земледелия. Практически одновременно возраставшая потребность в усовершенствовании координации народного хозяйства, его долгосрочного планирования привела к исключению из Совнаркома (СНК) СССР занимавшегося этим Центрального статистического управления (ЦСУ), к замене его Госпланом, образованным еще в 1923 году, но прежде игравшим весьма незначительную роль. Тогда же, в январе 1930 года, из НКПС выделили отдельный наркомат водного транспорта. Наконец, в январе 1932 года пришла очередь и ВСНХ. Его разделили на три самостоятельных наркомата — тяжелой, легкой и лесной промышленности. А десять месяцев спустя та же участь постигла и наркомзем, от которого отделили еще один исполнительный орган — наркомат зерновых и животноводческих совхозов.

Претерпела серьезные изменения и система управления торговлей, до первой пятилетки в подавляющей части частная. В ноябре 1930 года наркомат внешней и внутренней торговли подвергся первой серьезной реорганизации — его разделили на два. Один, внешней торговли, продолжал заниматься тем, что являлось основной, преимущественной задачей старого, единого наркомата. Второй, получивший весьма красноречивое, подчеркнуто откровенное название — снабжения, был призван осуществлять распределение с помощью карточной системы весьма немногих, ставших дефицитными, продуктов питания, предметов широкого потребления, которыми пока еще располагало государство.

Наркомснаб и своим появлением, и существованием более чем наглядно демонстрировал вступление страны в весьма опасное кризисное состояние, которое удалось несколько преодолеть лишь после окончания первой пятилетки. Потому-то, в конце июля 1934 года, наркомснаб трансформировали. Создали на его основе два совершенно новых по функциям: внутренней торговли (возрождение которой, но только отчасти, подтвердила отмена карточек на хлеб, муку и крупы 7 декабря 1934 года) и пищевой промышленности, еще один чисто производственный, экономический наркомат.

Результатом таких структурных реформ оказалось полное изменение состава правительства СССР и, соответственно, решаемых им задач. На протяжении десяти лет в СНК Союза входили руководители семи ведомств, обычных и традиционных для всех стран с любым политическим строем: иностранных дел, обороны (по военным и морским делам), связи (почт и телеграфа), транспорта (НКПС), финансов, внешней и внутренней торговли, экономики (ВСНХ), а также всего трех, присущих исключительно Советской власти — труда, рабоче-крестьянской инспекции (РКИ), ЦСУ. Но за относительно короткий исторический срок, всего за пять лет, СНК СССР оказался совершенно иным.

К началу 1935 года его составляли уже не десять, а восемнадцать наркомов и руководителей их ранга. Мало того, основные перемены не коснулись традиционных ведомств, а затронули, вернее привели к ликвидации тех, которые являлись присущими только Советскому Союзу. Наркомат труда был ликвидирован, а его функции переданы ВЦСПС, что на практике означало введение его председателя в СНК. РКИ формально преобразовали в феврале 1934 года в Комиссию советского контроля (КСК) при Совнаркоме, однако полномочия прежней инспекции разделили далеко не равным образом между КСК и учрежденной в июне 1933 года Прокуратурой СССР.

Но более важным, даже решающим, оказалось иное. Создание одиннадцати (включая ВЦСПС и оба наркомата транспорта) ведомств чисто экономического характера. Благодаря своему числу и значимости они стали настойчиво и не без оснований претендовать на определение политики страны. Пока еще — только внутренней, стремясь отождествить интересы СССР и свои, ведомственные, подчинив первые вторым, своих отраслей.

Параллельно и столь же неуклонно шел и иной процесс — создание органов местной власти, появление местного самоуправления, хотя пока еще в зачаточной форме. В феврале 1928 года были восстановлены городские Советы «как высший орган власти на территории города и рабочего поселка». Два года спустя создали и их аналог — сельские Советы. В октябре 1930 года, в связи с проведением административно-территориальной реформы и ликвидации округов, в свое время заменивших уезды, начали образование районных Советов. Они-то вместе с краевыми Советами, их исполнительными органами — исполкомами и образовали основу четкой системы самоуправления.

Преобразование местных органов власти не ограничивалось только их формированием, а сопровождалось подведением фундамента под их будущую самостоятельность. Первыми действиями в таком направлении оказались постановления ЦИК СССР от 9 января 1929 года и 15 декабря 1930 года. В соответствии с первым из них, «Основными положениями об имущественных правах местных Советов», предусматривалась передача последним, закрепление за ними в законодательном порядке части имущества общесоюзного и республиканского значения — земель, предприятий, разрешалось извлечение дохода на основе владения «как в бюджетном порядке, так и на началах коммерческого (хозяйственного) расчета»[4]. Несколько позже данное, весьма общее положение было развито и конкретизировано, зафиксировав уже следующее: получение поступлений по единому сельхозналогу, отчислений от других налогов, от предприятий, учреждений и организаций общесоюзного, республиканского и областного подчинения; возможность расходовать получаемые средства на содержание своего исполнительного аппарата, милиции, социально-культурных и хозяйственных учреждений, на строительство школ и больниц[5].

Второе постановление, «О ликвидации народных комиссариатов внутренних дел союзных и автономных республик», в еще большей степени расширило и полномочия, и права местных Советов, вернув им забытую с окончанием гражданской войны самостоятельность. Выразилось это в том, что в подчинение прежде всего краевых и областных Советов, и в меньшей — районных и городских, передали коммунальное хозяйство, милицию, ведение записей актов гражданского состояния, а вместе с тем и прямой контроль за деятельностью местной промышленности[6].

Наконец, еще одним постановлением, на этот раз совместным, СНК и ЦИК СССР от 15 марта 1934 года, «Об организационных мероприятиях в области советского и хозяйственного строительства», наметили перспективы в том же направлении. Новый государственный акт потребовал дальнейшего разграничения полномочий центра и местных властей. Обязал союзные наркоматы тяжелой, легкой и лесной промышленности оставить за собою «руководство только предприятиями действительно союзного значения» и передать «в ведение местных органов часть предприятий, подчиненных союзным и республиканским органам». И для того «в двухмесячный срок разработать и внести на рассмотрение Совета народных комиссаров Союза ССР списки предприятий, которые должны находиться в ведении народных комиссариатов Союза ССР, и списки предприятий, передаваемых из ведения народных комиссариатов Союза ССР в непосредственное ведение республиканских, краевых и областных органов»[7].

Все это достаточно убедительно свидетельствовало о весьма серьезном, многозначительном. О том, что из года в год возраставшая по объему государственная доля народного хозяйства достигла своего возможного, допустимого максимума. О том, что теперь даже промышленность, ставшая необычайно многообразной и вместе с тем узкоспецифической, больше не могла управляться лишь общесоюзными структурами, которым приходилось отказываться от части своих полномочий. И о том, что вся существовавшая конструкция власти — «вертикальная», жесткая, и притом всеобъемлющая, была не в состоянии руководить в целом, контролировать все без исключения сферы жизни. Требовала передачи хотя бы незначительной части своих прав регионам. Вынуждала разделить эти права между исполнительными органами центра и регионов «по горизонтали». Все это означало собственно демократизацию, вернее — неизбежно вело к ней.

По мере нарастания такой тенденции становилось очевидным, что принимавшиеся ранее акты практически оказывались паллиативом. Лишь усложняли членившиеся, разраставшиеся органы исполнительной власти, делая ее все менее эффективной. Вынуждали к радикальной, всеохватывающей реформе, призванной изменить политическую систему страны.

В первых числах февраля 1935 года, именно тогда, когда подготовка договоров с Францией и Чехословакией вступила в заключительную фазу, основные принципы намечаемой перестройки и несколько расплывчатые сроки ее были сформулированы в речи Молотова на очередном Пленуме ЦК ВКП(б). И буквально сразу же, 6 февраля, оказались облеченными в законодательную форму — стали постановлением VII съезда Советов СССР.

Суть их сводилась к коренным преобразованиям по двум направлениям. Во-первых, в решительном отказе от изжившей себя «диктатуры пролетариата», переходе к народовластию, для начала чисто декоративному. Выражалась в «демократизации избирательной системы в смысле замены не вполне равных выборов равными, многоступенчатых — прямыми, открытых — закрытыми». Но чтобы новая процедура голосования не была воспринята как полный отказ от завоеваний революции, от социалистических идеалов, постановление предусматривало, во-вторых, направление — «уточнение социально-экономической основы конституции».

Явно подразумевая невозможность свести реформирование лишь к очередным поправкам по отдельным статьям основного закона, постановление потребовало «избрать конституционную комиссию, которой поручить выработать исправленный текст конституции». Время же, отводимое на такую работу, фиксировалось хотя и не конкретно, но все же достаточно определенно: «Ближайшие очередные выборы органов Советской власти в Союзе ССР провести на основе новой избирательной системы»[8]. Тем самым отрезались пути к затяжке решения, к отступлению от намеченной цели.

И дабы ни у кого не оставалось ни малейшего сомнения ни в неизбежности, ни в направленности грядущих серьезных перемен, задолго до подготовки текста новой конституции и ее утверждения, были отменены некоторые принципиальные классовые ограничения, введенные еще в период революции. 29 декабря 1935 года — для поступающих в высшие учебные заведения, техникумы и связанные с социальным происхождением абитуриентов, а 20 апреля 1936 года, по классовому положению, для казаков «в отношении их службы в Рабоче-Крестьянской Красной Армии»[9].

Объявляя о демократизации, подтверждая ее, Кремль апеллировал прежде всего не к населению Советского Союза, а к западным демократиям. Как бы давал им знать, что страна начинает меняться, что ее следует отныне воспринимать достойным и равноправным партнером. Ей теперь можно и должно доверять во всем, в том числе и в таком крайне серьезном для мирового сообщества вопросе, как создание системы коллективной безопасности в Европе. В возможности рассматривать СССР как союзника в борьбе с тоталитарными государствами — Германией и Италией.

Для советских же людей перестройка пока не сулила ничего существенного. Не вела к снижению инфляции, исчезновению дефицита продовольствия и товаров широкого потребления. Не означала обеспечения прав личности, о чем, впрочем, никто тогда еще и не помышлял. Более того, весьма симптоматично, совпала с нарастающей цепной реакцией следовавших один за другим громких, показательных политических процессов, втягивавших в свою пучину все большее и большее число невинных жертв. Изменения проявились в казалось бы явно малозначимом, третьестепенном — во вдруг начатой борьбе с левыми течениями в литературе и искусстве, решительном искоренении их.

Серия редакционных статей, появившихся в начале 1936 года в «Правде», в невиданной до того резкой форме осуждала, громила проявления «формализма» в балете, музыке, живописи, архитектуре[10]. Не столько продолжила, сколько завершила тот процесс, который был начат еще в 1932 году роспуском ставших одиозными крайне левых объединений писателей, художников, архитекторов, композиторов. Таких, как Российская ассоциация пролетарских писателей (РАПП), Ассоциация художников революционной России (АХРР), Всесоюзное объединение пролетарских архитекторов (ВОПРА), Российская ассоциация пролетарских музыкантов (РАПМ), а вместе с ними и всех иных без исключения. Созданием в том же 1932 году «сверху» единых союзов заново, на принципиально новых началах и объединивших творческую интеллигенцию страны: советских писателей, художников, архитекторов, композиторов. Союзов, не только по форме, но и по сути слишком схожих с народными фронтами Франции и Испании, возникшими спустя лишь три года.

Подобная мера, вне сомнения, должна была, как и новая конституция, о которой пока не шла и речь, отразить переход Советского Союза на новый этап развития. Создать базу для последующей консолидации населения взамен прежнего, столь же навязываемого и поощряемого размежевания на основе «классовых» позиций, а заодно еще и искоренить даже в названиях общественных организаций слова, понятия, остававшиеся для некоторых (или многих?) ностальгическими — «пролетарский», «революционный». Ну а директивные установки — статьи «Правды» начала 1936 года лишь довершали идеологическую перестройку. Принуждали творцов отказываться даже от чисто внешних черт «левизны», называемой теперь «формализмом», ибо невольно та могла ассоциироваться со все тем же «духом Октября», духом разрушения.

Чтобы как можно быстрее добиться желаемого, Кремль пошел на создание уже 17 января 1936 года своеобразного надзирающего органа — Комитета по делам искусств при СНК СССР. Органа исполнительной власти, обязанного повседневно и ежечасно «руководить», а вернее контролировать деятельность «театров и других зрелищных предприятий, кино-организаций, музыкальных, художественно-живописных, скульптурных и других учреждений», а также «учебных заведений, подготавливающих кадры работников театра, кино, музыки и изобразительных искусств»[11].

Наконец, еще одно решение советского руководства, правда принятое несколько ранее, в мае 1934 года, и увидевшее свет в виде совместного постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б) — «О преподавании гражданской истории в школах СССР», также призвано было утвердить в сознании масс то, что революционный этап, этап ломки всего, остался далеко позади. Что страна, в силу ее объективного развития, возвратилась к нормальному, присущему любому государству, состоянию, бытию; сомкнулась с тем, что вполне закономерно (для преодоления значительного отставания в экономике, в политической системе) прервалось в 1917 году. Потому-то очередной идеологический документ подчеркнул; «Вместо преподавания гражданской истории в живой занимательной форме с изложением важнейших событий и фактов в их хронологической последовательности, с характеристикой исторических деятелей, учащимся преподносятся абстрактные определения общественно-экономических формаций». И потребовал к июлю 1935 года создать новые учебники по всеобщей и отечественной истории[12].

Именно так, сразу по многим направлениям, и готовилось принятие обществом в целом стремительно приближавшихся перемен. А к ним страна вплотную подступила очень скоро.

11 июля 1936 года президиум ЦИК СССР, «заслушав доклад председателя конституционной комиссии товарища Сталина», одобрил представленный на рассмотрение текст и постановил опубликовать проект для всеобщего обсуждения, а 25 ноября созвать Всесоюзный съезд Советов для его официального утверждения[13].

Точно в предусмотренный день съезд открылся. Был начат докладом Сталина, сделавшего все возможное дабы создать и у слышавших его, и прочитавших выступление потом, весьма своеобразное представление и о самой конституции, и о той политической системе, которой предстояло утвердиться в стране.

Прежде всего, Сталин попытался воссоздать на словах, только в своем докладе, четкую идеологическую бескомпромиссную направленность, содержавшуюся в первом разделе Конституции 1924 года — в «Декларации об образовании Союза Советских Социалистических Республик», полностью выпавшую из новой. Весьма умело, профессионально перевел принципиальную сущность строя СССР из безусловного основания для вооруженного противостояния остальному, капиталистическому миру в плоскость всего лишь «соревнования двух систем». Стремясь как можно надежнее сокрыть сущность новации, которую при желании легко можно было трактовать как отступничество, как правый ревизионизм, оппортунизм[14], настойчиво строил доклад вокруг понятия «социализм».

Сталин заявил, что самым главным результатом двенадцатилетнего развития страны, основным достижением стали: создание современной «социалистической» промышленности с сильно развитой тяжелой индустрией; создание «самого крупного в мире» сельскохозяйственного производства «в виде всеобъемлющей системы колхозов и совхозов»; ликвидация эксплуататорских классов; победа «ленинской» национальной политики. И на основании лишь этого сделал алогичный, теоретически необоснованный вывод: в СССР «осуществлена в основном первая стадия коммунизма, социализм».

Между тем сам текст Конституции весьма разительно отличался от такого рода риторических построений. Понятие «социализм» в нем не было употреблено ни разу. Вместо него пять раз использовалось определение «социалистический» — применительно к строю (ст. 126), государству (ст. 1), системе народного хозяйства и собственности (ст. 4, 5, 118) и единожды — понятие «принципы социализма» (ст. 12).

Столь же произвольно обошелся Сталин и с другими основополагающими для марксизма-ленинизма понятиями — «диктатура пролетариата», «руководящая роль ВКП(б)»: ничтоже сумняшеся утверждал, что новая Конституция «оставляет в силе режим диктатуры рабочего класса, равно как сохраняет без изменения нынешнее руководящее положение Коммунистической партии СССР». Но о каком сохранении можно было вести речь, если Конституция 1924 года только упоминала о диктатуре пролетариата, ничего не говорила о месте и роли партии в политической системе. Все это отсутствовало и в проекте новой Конституции. Диктатура, но не рабочего класса, а пролетариата, фигурировала в ст. 2 как один из факторов, способствовавших возникновению и укреплению «Советов депутатов трудящихся», составляющих основу политической системы страны. Более того, предлагавшийся именно Сталиным текст гласил: «Вся власть в СССР принадлежит трудящимся города и деревни в лице Советов депутатов трудящихся». Что же касается ВКП(б), то она упоминалась лишь в ст. 126, фиксировавшей право граждан на объединения, но с несколько иной ролью — «передового отряда трудящихся в борьбе за укрепление и развитие социалистического строя», как «руководящее ядро всех организаций трудящихся, как общественных, так и государственных». Всего лишь организаций, но не системы власти, ее исполнительных и законодательных органов.

Слишком хорошо понимая, что проблема руководящей роли партии, не внесенная в Конституцию, не зафиксированная ею, слишком важна, Сталин вынужден был обратиться к ней еще раз. Использовал при этом вопрос, связанный с классами, все еще, по его же словам, сохранявшимися в стране, хотя и претерпевшими серьезные изменения. Они якобы стали «новыми» классами рабочих и крестьян, «интересы которых не только не враждебны, а наоборот — дружественны». И именно такое обстоятельство, мол, и ведет к тому, что «в СССР может существовать лишь одна партия — партия коммунистов…». Но практически сразу же дал и еще одно, более близкое к истине, объяснение безальтернативности однопартийной системе. На этот раз уйдя от надуманных абстракций, пояснил: в советском обществе пока могут проявить себя как оппозиционная политическая сила лишь те, кто выражает, защищает заведомо контрреволюционные идеи. Идеи реставрации опорочившего, дискредитировавшего себя в глазах всего населения старого режима.

Представляя проект Конституции, Сталин, если бы даже и захотел, не смог бы обойти, не сказать ни слова и о столь важной ее особенности, как нарочитое сохранение федерализма, подчеркнутого правом союзных республик на выход из СССР. Упорно доказывал, убеждал всех в необходимости именно такой системы государственного устройства. Заявил, полагая, что приводит самый веский довод: «изменился в корне облик народов СССР, исчезло в них чувство взаимного недоверия, развилось чувство взаимной дружбы и наладилось, таким образом, настоящее братское сотрудничество в системе единого союзного (выделено мною. — Ю. Ж.) государства». Умолчал, что на самом деле Советский Союз является унитарным образованием. Союзные же республики, неразрывно связанные политическими структурами, общими органами исполнительной власти, наконец экономически, необходимы по весьма веской причине. Для того, чтобы иметь возможность дифференцированно подходить к ликвидации, снятию колоссального разрыва между ними прежде всего в культурном уровне. Ради подтверждения основного положения доклада — построение социализма, не упомянул Сталин среди прочих достижений советской власти, что только в 1930 году начался перевод к оседлости кочевников — коренных жителей Казахстана, Киргизии, Туркмении. Что азбучная неграмотность все еще царила прежде всего на Кавказе, в Средней Азии. Что чуть ли не половина населения СССР не владела русским языком, фактически являвшемся общегосударственным.

Лишь бегло коснулся Сталин действительно принципиально нового, самого главного, что и привносила Конституция в жизнь страны — и самих политических прав, свобод, и того, что все они отныне предоставляются всем без исключения, уничтожая прежнюю категорию «лишенцев». Сконцентрировал внимание на том, что их обретают граждане вне зависимости от пола, образования, оседлости, национальности или расы. Права: на труд, отдых, пенсии по старости и нетрудоспособности, неприкосновенность личности, жилища, тайны переписки. Свободы: совести, слова, печати, собраний и митингов, шествий и демонстраций, объединений. Говорил Сталин о том, что в предложенной формулировке они представляют действительно шаг вперед даже по сравнению с правами и свободами западных демократий. И вполне сознательно обошел важнейшую в данном случае «деталь» — отсутствие каких-либо четко выраженных гарантий этих прав и свобод, только и приводящих на деле к подлинному народовластию. Не счел нужным, если и хотел, растолковать: в действительности новая Конституция — «одежда на вырост», рассчитана на отдаленное будущее. Она предполагала сначала завершение культурной революции и только потом, уже на основе всеобщей грамотности, да еще и в нескольких поколениях, появление, утверждение гражданского общества. Осознание гражданами себя как единственного источника и носителя власти, умение пользоваться своими правами и свободами, делать сознательный выбор.

Не стал Сталин привлекать всеобщего внимания и к иному — сохранению старого. По сути бесконтрольных исполнительных органов с «вертикальной», всеохватывающей, основанной на жестком и безоговорочном подчинении снизу доверху, от исполкомов городов и районов, областей и краев, через совнаркомы автономных и союзных республик, до СНК СССР, конструкцией. Той самой, которой Конституция 1924 года отвела девять из одиннадцати глав второго, основного раздела, а 1936 года — восемь глав из тринадцати. И к тому, что если поначалу было всего десять наркоматов (включая ВСНХ), то теперь их стало уже двадцать три, вместе с комиссиями, комитетами. Количество же их росло исключительно за счет отраслевых, что было весьма симптоматично. Зато с готовностью Сталин откликнулся на предложение создать еще один наркомат, также отраслевой — оборонной промышленности[15].

Именно так и возникла возможность двойной трактовки смысла, оценки Конституции 1936 года. Одной — теми, кто воспринимал ее по докладу Сталина. Мировым коммунистическим движением, широкими полуграмотными массами населения СССР, конформистски готовыми привычно воспринять обещаемое за действительность, традиционно перенести представление о далеком будущем на текущий день. Другой — весьма немногими, теми, кто обращался непосредственно к тексту основного закона, критически сопоставлял его с реальной жизнью страны; видевшими, в зависимости от своих политических взглядов и убеждений, в новой Конституции доказательство перерождения революционной партии, отход ее под влиянием Сталина от марксистско-ленинского учения, забвение интересов пролетариата и мировой революции. Либо, наоборот, вопиющий обман и лицемерие, попытку использовать декларацию свобод, чтобы скрыть страшный произвол, полное пренебрежение правами и свободами граждан.

Но все же, несмотря ни на что, Конституция, сразу же объявленная официозной пропагандой «сталинской», принятая VIII съездом Советов СССР 5 декабря 1936 года, коренным образом изменила политическую систему страны. Заложила прочный фундамент подлинной демократии, в силу исторических условий пока только провозгласив ее три основополагающих принципа: равенство прав для всех; принадлежность власти всему населению (юридически «трудящимся» при том, что «не трудящихся» больше не было, как констатировала та же Конституция и Сталин); выборность всех органов власти и составляющих политическую основу СССР — Советов. Правда, отсутствовали остальные такого же рода принципы: обязательное разделение власти «по горизонтали»; незыблемые гарантии обеспечения прав и свобод. Им еще предстояло вызреть.

Вместе с тем принятие Конституции не менее четко обозначило, предопределило и иное, более злободневное. Прежде всего то, что до появления гражданского общества вакуум власти неизбежно заполнит единственно реально существовавшая, способная и готовая к тому сила — бюрократия. В ней же, под прямым воздействием происходивших в стране процессов, столь же неизбежно развернется борьба за абсолютное первенство между двумя ее составляющими — старой партократией и возникшей за годы индустриализации технократией.

Глава вторая

Сама масса чиновников — и партийных, и советских — вряд ли до конца осознавала всю серьезность, радикальность перемен, которые неизбежно несло принятие новой конституции. Разумеется, никто и помыслить не мог открыто признать, выразить подобное непонимание. Но именно такое слишком уж безмятежное состояние всех тех, кто занимал ключевые посты в законодательной и исполнительной ветвях власти, обеспокоило, насторожило Кремль. Заставило его всерьез опасаться результатов возможного стихийного развития событий. А потому всего через три месяца после VIII съезда Советов, на Пленуме ЦК, открывшемся 23 февраля 1937 года и посвященном практически одной единственной проблеме, хотя и представшей в трех ипостасях — «дело» Бухарина и Рыкова, уроки «вредительства», «меры по борьбе с троцкистскими и другими двурушниками», ПБ вынуждено было вернуться к вопросу о подготовке к выборам в Верховный Совет (ВС) СССР.

Секретарю ЦК ВКП(б), члену Оргбюро (ОБ) и кандидату в члены ПБ, одновременно и первому секретарю Ленинградского обкома и горкома, Андрею Александровичу Жданову, которому поручили выступить с докладом на эту тему, пришлось полностью отказаться от конструкции, уже использованной им в речи на VIII съезде Советов. От весьма опосредованного построения, сводившегося к обычной для тех лет партийной риторике. Мол, новая Конституция отражает, главным образом, победу социализма. Последняя же наиболее ярко выражается в праве на труд и образование, в показателях экономического роста. И все же Жданов, невольно раскрывая истинный смысл политической ситуации, приходил к, казалось, неожиданному выводу. «Если фашизм осмелится, — говорил Андрей Александрович, — искать счастья на северо-западных границах Советского Союза (он выступал как делегат от Ленинградской области. — Ю. Ж.), то мы поставим на службу обороны всю технику, которой располагает промышленность Ленинграда, нанесем ему под руководством железного полководца армии страны Советов тов. Ворошилова такой удар, чтобы враг никогда не захотел Ленинграда»[16].

На Пленуме, где Жданов впервые предстал как один из новых лидеров партии, он привлек внимание тех, к кому обращался, к принципиально иному. Не к внешнеполитическому фактору, как определяющему, а к внутриполитическому. Прежде всего к тому, что «новая избирательная система означает большую гласность в деятельности советских организаций». «Означает усиление контроля масс в отношении советских органов и усиление ответственности советских органов в отношении масс». И к тому, что по его мнению было более значимо: «следствием введения всеобщего, прямого и равного избирательного права» станет наиболее непредсказуемое и потому наиболее опасное с точки зрения власть предержащих, усиление «политической активности масс». А отсюда-то и проистекала генеральная задача дня. «Наши партийные организации должны… быть готовы к избирательной борьбе. При выборах нам придется иметь дело с враждебной агитацией и враждебными кандидатами».

Выход из создавшегося, весьма непростого положения, Жданов вместе со всем ПБ видел в активной подготовке партии к участию в состязательной системе. В овладении ею основ демократии, готовности подчиниться большинству, предварительно сделав все возможное и даже невозможное, чтобы завоевать это большинство, подчинить его своей воле. Потому Андрей Александрович предложил, как пока еще лишь проект резолюции, проведение, и притом в самый кратчайший срок, в ближайшие два месяца, перевыборов в самих партийных организациях — от низовых до республиканских. Предложил вернуться к давно забытым уставным нормам: демократическому централизму, полному отказу от кооптации, на деле означавшей назначение сверху. Потребовал решительно отвергнуть функционирование реально действовавшего суррогата власти — т. н. «треугольников», состоящих из секретаря парткома, руководителя предприятия или учреждения, председателя местной профорганизации. Недвусмысленно подчеркнул, что «треугольники» «существуют в стороне от нормальных выборных органов», это «никакими партийными и советскими законами не предусмотренная организация». Подытоживая, заявил, дабы ни у кого не оставалось сомнения в твердом намерении ПБ добиться достижения постановленной цели: «Мы должны обеспечить перестройку партийной работы на основе безусловного и полного проведения начал внутрипартийной демократии»[17].

Выступления в прениях со всей очевидностью показали, что партократия, те, кто был не избран, а назначен, всерьез опасаются за свои посты. Не желают идти на состязательные перевыборы, сопровождаемые их отчетами, не просто дозволенной, а требуемой свыше, практически в обязательном порядке, нелицеприятной критикой, обсуждением выдвигаемых кандидатов. Первые секретари ЦК компартий Казахстана — Л. И. Мирзоян, Туркмении — Я. А. Попок, Украины — С. В. Косиор, крайкомов Западносибирского — Р. И. Эйхе, Дальневосточного — И. М. Варейкис, Азово-Черноморского — Е. Г. Евдокимов, обкомов Киевского — П. П. Постышев, Днепропетровского — М. М. Хатаевич, заведующий отделом пропаганды и агитации ЦК А. И. Стецкий, председатель Союза воинствующих безбожников Е. М. Ярославский, некоторые иные в предельно осторожной форме выдвигали достаточно убедительные, по их мнению, доводы, доказывающие и преждевременность столь скорых перевыборов в партийных организациях, и явную нежелательность введения прямого и тайного голосования на выборах в ВС СССР. Говорили об усилении враждебной политической активности клерикалов, ссыльных кулаков[18]. (Случайно или нет, но все они, за исключением лишь Ярославского, в ближайшие месяцы были репрессированы.) Однако ни у кого из них не достало мужества проголосовать — открыто! — против предложенной Ждановым резолюции. Приняли ее, как всегда в подобных случаях, единогласно. И не ошиблись.

Тревоги, опасения партократии прежде всего по поводу возможных неблагоприятных для нее результатов перевыборов в партийных организациях оказались напрасными. Провести их именно так, как предлагал Жданов, да еще и в намеченные сроки, оказалось просто невозможным по двум причинам. Первой, чисто формальной, стала ломка существовавшего административного деления, перекройка тех территориальных единиц, в рамках которых и должны были состояться перевыборы.

Выступая на VIII съезде Советов, Сталин счел нужным особо остановиться на зуде администрирования, осудив и отвергнув его. «В СССР, — говорил он, — имеются люди, которые готовы с большой охотой и без устали перекраивать края и области, внося этим путаницу и неуверенность в работе. Проект Конституции создает для этих людей узду»[19]. Но уже весной 1937 года он сам же санкционировал очередной передел карты страны. На 5 декабря 1930 года СССР слагался из 83 основных административно-территориальных единиц: 11 союзных республик и приравненных к ним по статусу крупнейших городов — Москвы и Ленинграда; 22 автономных республик, 9 автономных областей, 5 краев и 34 областей. Год спустя, в канун выборов в ВС, число таких единиц возросло до 97 (за счет образования одного края и 13 областей), а еще через полтора года, по тем же причинам — уже до 103.

Вместе с очередными административно-территориальными единицами создавались, естественно, без перевыборов или выборов, и органы их управления: крайкомы, обкомы, исполкомы, а с ними и новые «рабочие» места для чиновников. Те же, зачастую выдвигаемые из низов, впервые получая ответственную должность и пусть маленькую, но все же власть, в кратчайший срок вынуждены были пройти суровую проверку, выжить в результате «естественного отбора». Удерживались на посту, сохраняли положение и получали возможность продвигаться вверх по иерархической лестнице только те из них, кто успевал интуитивно понять, приняв как свои, неписанные правила игры. Осознать, что существуют они всего лишь как одно из звеньев жесткой вертикальной структуры власти, незыблемо сохраняемой не один век. Потому и подконтрольны не членам партии, не населению, а вышестоящему начальству, зависят именно от него. Нужны для того, чтобы контролировать на своем уровне исполнение поступающих распоряжений. По возможности делать все, чтобы «наверх», от них, шли победные реляции. Ну, а в противном случае назывались виновные в срыве задания, лучше всего с примечанием, что те уже понесли наказание.

Вот эта-то, численно возраставшая с каждым месяцем бюрократия и сумела в последний момент осознать подстерегающую ее опасность, отреагировать на весьма прозрачный намек Жданова. Занимая все без исключения управленческие посты, равно партийные и советские, до предела использовала то, что стало определяющим для всего 1937 года. Непременный поиск в собственных рядах всевозможных «врагов» — «троцкистов», «бухаринцев», «вредителей», «двурушников», «наймитов иностранных разведок».

Основное решение февральско-мартовского Пленума — о передаче Бухарина и Рыкова под суд — подтолкнуло маховик массовых репрессий, фактически начатых еще осенью минувшего года повторным процессом над Зиновьевым, Каменевым, Евдокимовым, Бакаевым, заменой Ягоды на посту наркома внутренних дел секретарем ЦК ВКП(б) Н. И. Ежовым. Буквально накануне открытия Пленума начался громкий «московский» процесс по «делу» Пятакова, Серебрякова, Муралова. В июне появилось сообщение о закрытом суде над крупнейшими военачальниками — Тухачевским, Якиром, Уборевичем и другими. Готовились, вот-вот должны были начаться процессы Енукидзе и Карахана, Бухарина, Рыкова, Ягоды, Крестинского, Розенгольца, Гринько, Икрамова, Ходжаева, а также многих, многих иных.

За каких-нибудь полтора года была практически полностью уничтожена «старая гвардия». Почти все, кто и создавал партию большевиков, возглавлял октябрьскую революцию, занимал важнейшие посты в годы гражданской войны, мирного строительства. Так, воистину варварскими, чисто азиатскими средствами покончили с той партией, которая ориентировалась на мировую революцию, мировое коммунистическое движение, свято исповедывала идеалы диктатуры пролетариата, стремилась к «построению» (несмотря на отсутствие реальных, объективных условий) социализма и сразу же вслед за тем и коммунизма в их чисто умозрительных, откровенно утопических и потому догматических формах.

Одновременно и далеко не случайно на волне «большой чистки» возобновился приостановленный в 1932 году прием в ВКП(б), что привело не просто к коренному изменению состава партии, а к ее полному перерождению. В обстановке всеобщей подозрительности, облыжных доносов, обязательно ведших к арестам, беззастенчивого наушничества, атмосфера в партии стремительно менялась. Идейные, убежденные коммунисты вынуждены были уходить в тень, становиться как можно незаметнее. Зато все громче заявляли о себе неофиты. Вчерашние обыватели, которые никогда и ни в каких оппозициях, естественно, не участвовали, всегда предусмотрительно держась вдалеке от политики. Принципиально не интересовались ею, так как свято почитали лишь одно — свое собственное благополучие. Ради него, во имя его были готовы на все, и прежде всего — на лицемерно восторженное принятие любой власти. Бездумно соглашались со всем, что бы им ни предлагали, одобряли все, лишь бы оно исходило «свыше». Демонстрировали трепетное желание исполнить любое распоряжение, указание, даже намек, только бы он был получен от начальства. Все, что снимало с них ответственность, позволяя самим избегать любых решений.

В таких условиях перевыборы в партийных организациях, где они все же состоялись, оказались вполне предсказуемыми. Члены ВКП(б) не воспользовались появившейся у них возможностью выдвинуть в руководители собственных кандидатов. Безропотно проголосовали за тех, кто им был вновь навязан «свыше». Правда, с той же готовностью и уже чуть ли не на следующий день столь же дружно, если требовалось, возглашали: «Распни его!»

Та же атмосфера всеобщей подозрительности, порожденная и поддерживаемая ширившимися с каждой неделей массовыми репрессиями, помогла партократии и в ином. Вынудить весьма немногих, как оказалось, инициаторов реформ постепенно отказаться от самой мысли о состязательности во время выборов в ВС СССР. От того, что и должно было послужить для населения первым практическим уроком демократии.

Желательность конкурентности — наличие нескольких кандидатов на одно место в новом советском парламенте — сохранилась лишь до лета 1937 года. Во всяком случае, еще на июньском Пленуме ЦК вполне определенно и серьезно дискутировали, как же следует поступить, если в первом, а затем и во втором туре ни один из претендентов не наберет необходимого большинства. Правда, при этом не обошлось без того, что ярко характеризовало политическую грамотность членов ПБ. Так, М. И. Калинин ничтоже сумняшеся предложил «поправку сделать (в „Положении о выборах“. — Ю. Ж.), что при равенстве голосов вопрос будет решаться по жребию». А К. Е. Ворошилов с солдатской прямотой предложил самый радикальный вариант — «боем дело кончить»[20].

Но еще более неожиданная оценка политического положения в стране проявилась при поисках наиболее беспристрастной организации подсчета голосов. Размышляя вслух, Сталин заметил, что на Западе такой проблемы не существует благодаря многопартийности. И вслед за тем добавил: «У нас различных партий нет. К счастью или к несчастью (выделено мною. — Ю. Ж.) у нас одна партия». Предложил потому, как паллиатив, использовать для контроля за выборами представителей хотя бы всех существующих общественных организаций[21].

На том же июньском Пленуме партократия сделала первую попытку вывести себя из-под возможного удара при альтернативном выдвижении кандидатов в депутаты. Она начала открыто отмежевываться от чиновников «советских», заодно обвиняя только их в обюрокрачивании, нежелании работать в соответствии с имеющимся законодательством. Выразителем же таких взглядов стал Я. А. Яковлев, первый заместитель председателя КПК, которому и было поручено выступить с основным докладом.

Откровенно используя и вместе с тем подтасовывая основные положения февральской речи Жданова, Яковлев для начала намеренно подчеркнул: «Если судить по работникам некоторых наших исполкомов, если судить по тому, как некоторые наши советские работники упорно молчат о недостатках в работе Советов, то трудно будет предположить, что в ближайшее время предстоят выборы в Советы на основе всеобщего, равного и прямого избирательного права при тайном голосовании». А затем уже начал подбирать и необходимые доказательства.

Казалось бы, кому, как не самому Яковлеву в силу занимаемого им поста, следовало знать о том, что же порождает недостатки, присущие Советам. Что все они без исключения являются отражением того, о чем и говорил Жданов — нарушения всех уставных норм в партийных структурах. Но нет, Яковлев ни слова не упомянул о последних. Не признал, что они-то и являются корнем всех бед и напрямую воздействуют на сущность обеих реальных властных структур. Не обмолвился также о характере взаимоотношений между ПБ и ЦК, зато упорно клеймил за подобное возможных соперников на выборах. Только их обвинял в главном грехе — в «подмене Советов их исполкомами, исполкомов — президиумами и использовании пленумов Советов преимущественно для болтовни по тем или иным торжественным случаям». Мимоходом заметил, что даже структура Советов, оказывается, определяется не ими самими на основе закона, а… инструкцией наркомфина. На конкретном примере Москвы продемонстрировал, что даже увеличение числа в ней райсоветов в четыре раза не привело к появлению у тех хоть каких-либо прав, обязанностей, ответственности. Даже за благоустройство. Что вся власть в столице остается практически в руках председателя президиума исполкома Моссовета Н. А. Булганина, а не у собственно городского, и, тем более, не у 23 районных советов.

Но как бы ни стремился Яковлев отстоять корпоративные интересы, защитить честь мундира партии, сняв с нее ответственность за вопиющую бездеятельность советской бюрократии, ему все же пришлось коснуться негативной в том роли ВКП(б). Разумеется, не всех ее структур, а только одного из звеньев низшего уровня. «Партгруппы в Советах, — вынужденно признал зампред КПК, — и в особенности в исполкомах Советов, зачастую превратились в органы, подменяющие работу Советов, в органы, которые все решают, а Советам остается лишь проштемпелевать заранее заготовленные решения». И поделился представлением о наиболее оптимальном с его точки зрения выходе из создавшегося положения. Формально — личным взглядом о возможной мере, на которую следует пойти, но отнюдь не в канун выборов, а в весьма неопределенном будущем.

«Необходимо будет, — сказал Яковлев, — выйти на очередной съезд партии с предложением об отмене пункта устава ВКП(б) об организации партгрупп в составе Советов и их исполкомов». А далее впервые открыто высказал то, что и свидетельствовало со всей очевидностью о нарастании кризиса существовавшей в СССР политической системы. Пояснил, что партгруппы следует ликвидировать для того, «чтобы впредь все вопросы Советов как в части хозяйственного, культурного и политического руководства, так и в назначении людей обсуждались и решались непосредственно Советами и их исполкомами (выделено мною. — Ю. Ж.), без возложения на коммунистов обязанности голосовать в порядке партдисциплины за то или иное решение через партгруппы, не являющиеся партийными органами»[22]. Оставил второй частью тезиса лазейку для выборных партийных органов, то есть горкомов, обкомов, крайкомов, ЦК компартий союзных республик.

Сегодня невозможно установить, кому именно принадлежало авторство именно такого варианта предложения, означавшего необходимость придания большей самостоятельности официальным, советским ветвям власти и одновременно относительного сокращения полномочий самой партии. Несомненно одно: данное положение доклада получило предварительно одобрение большинства членов ПБ и, в частности, Сталина. Подтверждением же тому служит и короткое выступление в прениях В. М. Молотова, который хотя в несколько смягченной форме, но твердо поддержал тезис Яковлева. «В представлении некоторых товарищей, — отметил Вячеслав Михайлович, — у нас можно встретить такое отношение, что советский аппарат — это, ну, второстепенная какая-то организация, а советские работники — это работники второго сорта». Чтобы искоренить подобный недостаток, добавил Молотов, следует «Советы, советский аппарат, советских работников поставить в работе на более высокую ступень, поднять на ступень выше»[23]. Иными словами, как минимум уравнять обе властные структуры.

И все же ни Яковлев, ни Молотов не желали устранения партии от власти. Просто пытались найти для нее новую, более респектабельную, цивилизованную форму деятельности, сохранив прежнюю господствующую роль. Недосказанное ими более откровенно выразили другие члены руководства. «Кандидаты будут выставляться от партии и от общественных организаций, — уточнил Калинин. — …Значит, и участие в выборах, в выставлении своих кандидатур принимают эти общественные организации под руководством партии». То же нежелание рисковать, принимая всерьез демократию, продемонстрировал и Стецкий, потребовавший от участников Пленума: «Нужно заблаговременно позаботиться о том, чтобы не только был выдвинут наш кандидат, но чтобы наши кандидаты обсуждались на общих собраниях, чтобы за них агитировали, и так далее, иначе может получиться кампания наоборот»[24].

Однако даже такое решение проблемы выборов, отныне остававшихся демократическими — свободными и состязательными — только на бумаге, и должное вроде бы полностью удовлетворить интересы партократии, обезопасить ее будущее, далось далеко не сразу. Потребовалось четыре месяца на раздумья, а возможно и на резкое столкновение мнений в руководстве. Лишь 11 октября, на третьем по счету за год Пленуме ЦК, было окончательно согласовано и сформулировано общее представление о том, как же конкретно следует проводить выдвижение и избрание депутатов, теперь уже по одному на вакантное место. Представление, порожденное в равной степени как атмосферой массовых репрессий, так и неизжитым со времен революции и гражданской войны естественным для той поры представлением о политической борьбе непременно как насилии.

Молотов, на чью долю в этот раз выпала роль основного докладчика, от имени ПБ поставил перед обкомами, крайкомами и ЦК компартий союзных республик три взаимосвязанных, подчиненных достижению одной цели, задачи. Во-первых, «иметь примерно в среднем для всего СССР до 20 % беспартийных в составе Верховного Совета», тем самым предрешив для партократии ее автоматическое большинство в обеих палатах создаваемого парламента. Во-вторых, «вся работа по выдвижению кандидатов в депутаты в Верховный Совет должна быть по-настоящему под контролем и руководством парторганизаций», что отдавало формирование депутатского корпуса все той же партократии. В-третьих, «до 17 октября Центральный Комитет должен получить проверенных, настоящих кандидатов и, опираясь на эти решения, мы будем выдвигать их через собрания рабочих и колхозников»[25]. Предупредил таким образом всех без исключения: последнее слово руководство оставляет только за собой.

Назвал Вячеслав Михайлович и тех, кому ПБ поручило с 17 октября начать проверку кандидатов, провести обе кампании — и по выдвижению, и по выборам, возглавив Центральную избирательную комиссию. Председателем ее назначили сорокадвухлетнего Петра Георгиевича Москатова, давнего функционера профсоюзов, с мая одного из секретарей ВЦСПС. Заместителем его стал сорокашестилетний Отто Юльевич Шмидт, в прошлом социал-демократ — интернационалист, проработавший к тому времени и в наркомпроде, и в кооперации, и в наркомпросе, а в последние годы — участвовавший в нескольких полярных экспедициях, и потому назначенный начальником Главсевморпути, с 1935 года еще и действительный член АН СССР. Секретарем был выбран тридцатишестилетний Георгий Максимилианович Маленков, окончивший два курса Московского Высшего технического училища, но работавший только в партаппарате: с 1925 г. — в ЦК и МК, с 1934 года — заведующим отделом руководящих партийных органов (ОРПО) ЦК ВКП(б).

Ни одно из положений весьма короткого, до предела информативного доклада Молотова, выдержанного в откровенно императивной форме, не вызвало у участников пленума дискуссий. За ним не последовало ни обсуждения, ни дополнений, ни предложения хотя бы незначительных корректив. Этот доклад был воспринят как боевой призыв к действию и потому псевдопрения выражали полное и единодушное понимание того, что от их участников ждут. Выступавшие ограничивались либо уже готовым рапортом о выполнении только что полученного приказа, либо предусмотрительным рассказом о тех или иных трудностях, которые имеются в их регионе. Но лейтмотивом всех без исключения выступлений оказалось упование на новые репрессии, которые и позволят преодолеть сложные препятствия.

Первый секретарь Архангельского обкома Конторин, например, заявил, что на вверенной ему территории слишком много противников Советской власти — «и административно высланные, и спецпоселенцы, и лагери… Много всякой сволочи. И вот сейчас, когда оперативно работает „тройка“, и когда начали мы разматывать это дело, вскрыли дополнительно 10 контрреволюционных организаций. Мы просили и будем просить Центральный комитет нам увеличить лимит по первой категории (т. е. позволить местной „тройке“ вынести загодя установленное число смертных приговоров. — Ю. Ж.) в порядке подготовки к выборам».

Ю. М. Каганович, брат Л. М. Кагановича и первый секретарь Горьковского обкома, наоборот, докладывал о том же как об уже сделанном. «С мая месяца, — гордо отчитывался он за проделанную „работу“, — посажено врагов — троцкистов, бухаринцев, шпионов, вредителей, диверсантов — 1225 человек, в том числе орудовавших на автозаводе, на 21-м заводе, на 92-м заводе и других. Взято 2860 человек кулацко-белогвардейских, повстанческих элементов…» А. А. Волков, секретарь ЦК компартии Белоруссии, столь же четко сообщил Пленуму о ликвидации главных «врагов» — ксендзов и учителей польских школ. А заодно продемонстрировал и редкую гибкость в подходе к решению предложенной задачи. «У нас есть, — поделился он своим опытом, — такие писатели, как Якуб Колас, Янка Купала, Александровский. По правде говоря, первые два — люди, которые были завербованы врагами. Но это наиболее видные люди для Белоруссии, поэтому мы должны вырвать их из вражеских лап, приблизить к себе, и мы даже считаем нужным провести их в Совет национальностей».

Только одно выступление, первого секретаря Курского обкома Пескарева, прозвучало диссонансом. Оно стало предвестником будущих переоценок массовых репрессий. Продемонстрировало, что слишком многие аресты необоснованны, надуманны, зиждятся на ложных обвинениях. «…Судили по пустякам, — рассказал Пескарев. — Судили незаконно, а когда мы, выяснив это, что незаконно многих судили, поставили вопрос в Центральном Комитете, товарищ Сталин и товарищ Молотов крепко нам помогли, направив для пересмотра этих дел за эти годы бригаду работников Верховного Суда и Прокуратуры. И оказалось, что за три недели работы этой бригады по 16 районам отменено этой бригадой Верховного Суда и Прокуратуры 56 % приговоров как незаконно вынесенных. Больше того, 45 % приговоров оказалось без всякого состава преступления»[26].

После октябрьского Пленума ни у кого из широкого руководства, — начиная с первых секретарей обкомов, крайкомов и выше, не должно было оставаться и тени сомнения, что победа на предстоящих выборах им уже обеспечена. Неизбежна не потому лишь, что все кандидаты — «свои». Неминуема еще и потому, что голосовать предстояло политически и азбучно неграмотному населению вчерашней крестьянской страны. Людям, в сознании которых прочно сохранялся закрепленный веками примат патернализма, общинного «заединства», никогда не позволявший личности, если таковая и появилась, проявить себя принятием собственного решения, высказыванием собственного взгляда. Заставлявший всех обязательно делать абсолютно все вместе, как один, не задумываясь о последствиях. Всегда, при любых, даже крайне неблагоприятных для себя обстоятельствах, поддерживать власть как таковую, и только ее.

Вместе с тем, нельзя забывать и еще об одном, не менее важном факторе, повлиявшем на исход выборов. О заявлении руководства партии, выразившем явное стремление продемонстрировать некое понижение роли ВКП(б) в жизни общества, в управлении страной. Мол, в новых условиях на политическую сцену СССР якобы выходит подобие народного фронта — своеобразный, существующий декларативно «блок коммунистов и беспартийных».

7 декабря 1937 года, менее чем за неделю до выборов, все газеты страны опубликовали «Обращение» ЦК ВКП(б) ко всем избирателям, в котором содержалась, несколько раз повторяясь, варьируясь, в сущности одна единственная мысль: «Партия большевиков выступает на выборах в блоке, в союзе с беспартийными рабочими, крестьянами, служащими, интеллигенцией… идет на выборы в блоке, в союзе с беспартийными, идет в блоке с профессиональными союзами рабочих и служащих, с комсомолом и другими организациями и обществами». В небольшом по объему тексте снова и снова объяснялось, разъяснялось, втолковывалось, прочно внедряясь в сознание, что партия больше не является правящей в прежнем значении. Добровольно уступает власть трудящимся, т. е. народу: «кандидаты в депутаты будут общие как для коммунистов, так и для беспартийных, каждый беспартийный депутат будет также депутатом от коммунистов, равно как каждый коммунистический депутат будет депутатом от беспартийных».

Но даже и такое, до предела упрощенное объяснение новой политической системы, которое, казалось бы, должно было дойти до каждого, быть понято всеми абсолютно, Кремль счел недостаточным. И потому уже буквально в самый канун выборов, 11 декабря, выступая в Большом театре в целом с маловразумительной, до предела расплывчатой и практически бессодержательной речью, Сталин использовал одно из принципиальных положений Конституции — о праве отзыва депутатов, дабы в который раз выделить, подчеркнуть то, что счел в тот момент самым важным. «Депутат, — сказал Иосиф Виссарионович, — должен знать, что он слуга народа, его посланец в Верховный Совет и что должен вести себя по линии, по которой ему дан наказ народом»[27].

Да, буквально так: депутат отныне слуга не партии, а народа, всех без исключения граждан страны. Именно подобным образом Сталин раскрыл сущность блока партии и беспартийных, названного за месяц перед тем Молотовым «морально-политическим единством общества»[28]. Так он выразил существо новой политической системы Советского Союза.

Безупречно проведенные выборы, запрограммированная победа всех без исключения кандидатов «блока» позволили в установленный срок, ровно через месяц (12 января 1938 года) созвать первую сессию нового советского парламента, ВС СССР, первого созыва. А на ней избрать высших должностных лиц законодательной ветви власти и юридически утвердить сформированный на заседании ПБ за несколько дней перед тем СНК СССР. Тот, на составе которого пока еще отразились лишь результаты не утихавших репрессий.

За истекший роковой 1937 год если не по нескольку раз, то во всяком случае хотя бы единожды поменялось подавляющее большинство первых секретарей обкомов, крайкомов, ЦК компартий союзных республик, председателей обл- и крайисполкомов, республиканских совнаркомов. На этом фоне положение в высшем эшелоне власти могло показаться чуть ли не благостным, столь стабильным оно выглядело. ПБ из 17 своих членов и кандидатов в члены потеряло только двоих: покончившего с собою (по официальной версии скончавшегося от разрыва сердца) Г. К. Орджоникидзе и арестованного Я. Э. Рудзутака, пополнившись за то же время одним Н. И. Ежовым. Правда, подлинное число жертв партократии союзного уровня следовало расширить, включить в него Н. К. Антипова, который был кандидатом в члены оргбюро (ОБ), но занимал до ареста должность, аналогичную должности Орджоникидзе.

Все это, выражавшее отсутствие изменений в расстановке сил на вершине власти, позволило ПБ усилить свои позиции, сохранив за собою все ключевые государственные посты. Председателем СНК остался В. М. Молотов. Его заместителями — В. Я. Чубарь, А. И. Микоян, а также и С. В. Косиор, только что переведенный из Киева, где он возглавлял партийную организацию Украины. Главами важнейших ведомств, наркомами: обороны — К. Е. Ворошилов, внутренних дел — Н. И. Ежов, тяжелой промышленности — Л. М. Каганович, земледелия — Р. И. Эйхе. М. И. Калинина избрали председателем президиума Верховного Совета (ПВС), Г. И. Петровского — одним из его заместителей, А. А. Андреева — председателем верхней палаты Совета Союза, А. А. Жданова — ее комитета по иностранным делам. Таким образом, исключительно партийными делами теперь занимались И. В. Сталин и Н. С. Хрущев, который с 14 января заменил одновременно П. П. Постышева как кандидат в члены ПБ и С. В. Косиора как первый секретарь ЦК КП(б) Украины.

Собственно организация правительства ничего нового не принесла. Хотя оно сравнительно с 1924 годом и увеличилось ровно в два раза (насчитывало помимо председателя и его трех замов еще глав 26 ведомств: 21 наркомата, Госплана, КСК, Госбанка и комитетов по делам искусств, высшей школы), подобный рост предусматривался уже проектом Конституции. А последние, незначительные коррективы в Конституцию СНК СССР, внесли незадолго до открытия сессии. В конце августа 1937 года образовался наркомат машиностроения. В конце декабря выделился из НКО самостоятельный наркомат военно-морского флота (НКВМФ), а также преобразовался в наркомат комитет по заготовкам.

Не принесли принципиально нового и сами персональные назначения в СНК СССР. Большинство его членов сохранили свои прежние посты, а действительного утверждения (но на заседании ПБ, а не на сессии) потребовали только пять кандидатур. В связи с арестом Г. И. Смирнова, председателя Госплана, ставшую вакантной должность занял его заместитель Н. А. Вознесенский, незадолго до того переведенный из Ленинграда, где он возглавлял облплан. Фактически по той же причине — уже предрешенному, хотя и не произведенному еще аресту Н. В. Крыленко — наркомом юстиции стал Н. М. Рычков, прежде длительное время проработавший членом военной коллегии Верховного Суда СССР и несколько месяцев — прокурором РСФСР. Также из-за «освобожденной» арестом Судьина должности наркома внешней торговли получил повышение делавший достаточно характерную для тех лет карьеру Е. В. Чвылев. В прошлом заведующий учебной частью Академии внешней торговли, он всего три месяца исполнял обязанности заместителя наркома, и вот теперь обрел заветное кресло члена правительства. И только два человека утратили свои посты в результате острой критики, которой их подвергли в последние дни: Кольцов, председатель комитета по заготовкам, которого сменил М. В. Попов, служивший «по линии сельского хозяйства» в Горьковской области, и П. М. Керженцев, председатель комитета по делам искусств, чьим преемником оказался редактор «Правды» по отделу искусства А. И. Назаров[29].

Благодаря этому у тех, кто знакомился с ходом сессии, могло появиться впечатление, что все остается по-старому. Новая Конституция нисколько не изменила политический климат в стране, не привела к обещанному смягчению или хотя бы незначительному ограничению всевластия партократии. Но именно в тот самый день, когда Молотов представлял депутатам состав правительства, 19 января «Правда» опубликовала сообщение о завершившемся Пленуме ЦК и его основное постановление «Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии, о формально-бюрократическом отношении к апелляциям исключенных из ВКП(б) и о мерах по устранению этих недостатков».

Даже беглое знакомство с его текстом позволяло понять: обоснованность массовых решений ставится под сомнение. Мало того, вину за противозаконность возложили не на партийные организации, как явствовало из названия постановления, а скорее на их руководителей, обвиненных в карьеризме. Ведь далеко не случайно жирным шрифтом были выделены следующие три фразы:

«…среди коммунистов существуют, еще не вскрыты и не разоблачены отдельные карьеристы-коммунисты, старающиеся отличиться и выдвинуться на исключениях из партии, на репрессиях против членов партии, старающихся застраховать себя от возможных обвинений в недостатке бдительности путем применения огульных репрессий против членов партии».

«Пора разоблачить таких с позволения сказать коммунистов и заклеймить их как карьеристов, старающихся выслужиться на исключениях из партии, старающихся перестраховаться при помощи репрессий против членов партии».

«…многие наши парторганизации и их руководители до сих пор не сумели разглядеть и разоблачить искусно замаскировавшегося врага, старающегося криками о бдительности замаскировать свою враждебность и сохраниться в радах партии, — это во-первых, и, во-вторых, стремящегося путем проведения мер репрессий перебить наши большевистские кадры, посеять неуверенность и излишнюю подозрительность в наших рядах»[30].

Собственно, все постановление, хотя и использовавшее обычную для тех лет терминологию: понятия «враг», «предатель», «разоблачение», «истребление кадров», должно было поразить читателей. Людей, которые, к сожалению, привыкли видеть за словом «враг» шлейф стандартных определений: «троцкист», «бухаринец», «двурушник», «шпион», и впервые не находившие их. Вместо них обнаруживали совершенно иное словосочетание — карьерист-коммунист, который, оказывается, и является истинным врагом народа, предателем и двурушником. Такая оценка происходивших событий должна была посеять смуту в умах, перевернуть все сложившиеся представления, заставить задуматься о происходящем, ужаснуться содеянному. Все это заставило поразиться такому слишком крутому повороту, который вдруг решило совершить руководство партии: «решительно покончить с массовыми, огульными исключениями из партии», «в трехмесячный срок закончить рассмотрение апелляций всех исключенных из партии», «привлекать к партийной ответственности лиц, виновных в клевете на членов партии», но особенно поразил пункт 9 — «запретить неправильную, вредную практику, когда исключенных из ВКП(б) немедленно снимают с занимаемой им должности»[31], так как именно такие действия влекли за собою становившимся автоматическим арест.

Еще большее впечатление, но уже на немногих, удостоенных особой чести, несомненно, произвел факт издания, хотя и под грифом «строго секретно», типографским способом стенограммы Пленума, а в ней доклада, сделанного Маленковым 14 января и легшего в основу постановления. Ведь там содержались неизвестные тогда, поистине устрашающие сведения.

«За 1937 год, — сообщил Георгий Максимилианович, — всего исключено из партии около 100 тысяч коммунистов, причем если за первое полугодие 1937 года исключено из партии 24 тысячи коммунистов, то за вторую половину этого же года из рядов ВКП(б) исключено 76 тысяч коммунистов. В то же время в партийных организациях до сих пор не рассмотрено не менее 65 тысяч апелляций. Это значит, товарищи, что 65 тысяч коммунистов, исключенных из партии, оспаривают правильность исключения. Практика же работы Контрольной партийной комиссии при ЦК ВКП(б) показывает, что очень многие из подавших апелляции, правильно возражают против своего исключения из рядов партии. По большинству партийных организаций, где КПК рассматривала апелляции исключенных из партии уже областными комитетами, восстановлено в рядах партии от 40 до 75 % общего количества исключенных».

Таким образом Маленков, выражая отнюдь не только свое мнение, охарактеризовал положение, в котором оказалась партия после февральско-мартовского Пленума ЦК 1937 года. Недвусмысленно признал, что ВКП(б) захлестнул произвол, из-за которого создалось «ложное, насквозь фальшивое впечатление о том, что вокруг нас только одни враги, что честных людей мало». И дал объяснение происходящему повсюду произволу: «Факты извращений в деле исключения из партии получили широкое распространение, главным образом, потому, что партийные организации и их руководители не сумели вскрыть и разоблачить отдельных коммунистов-карьеристов, которые стремятся отыгрываться и выдвигаться на исключениях из партии, на репрессиях против членов партии, которые стараются застраховать себя от возможностей обвинений в недостаточной бдительности»[32]. Словом, весьма недвусмысленно подверг ревизии и речь Сталина на февральско-мартовском Пленуме, в которой и прозвучал властный призыв к «усилению бдительности», и само постановление Пленума, потребовавшего того же от всех членов ВКП(б).

Практически все участники январского пленума, слишком хорошо зная, что от них ждут, представляя, что им грозит при непослушании, выражении несогласия с основными положениями доклада, уже обсужденного, выверенного и одобренного ПБ, с обычной готовностью соглашались с Маленковым. Признавали безусловную его правоту в целом, пытаясь тем не менее выгородить лично себя. Весьма показательной для характеристики настроений, царивших в те часы, может служить короткая дискуссия, точнее обмен репликами между докладчиком и первым секретарем ЦК компартии Азербайджана Багировым.

«Маленков. ЦК КП(б) Азербайджана 5 декабря 1937 года на одном заседании подтвердил исключение из партии 279 человек и по городу Баку — 142 человек.

Багиров. Может быть, кто-либо из них арестован?

Маленков. Я дам справку, сколько из них сидит. Сперва ты дай справку, а потом я.

Багаров. Сперва ты скажи, ты докладчик.

Маленков. Я по каждому факту имею документ соответствующего краевого комитета. Если угодно, я назову цифру — 63 человека из 279 были арестованы на месяц позже того срока, как были исключены. У меня имеется шифровка из ЦК Азербайджана.

Багиров. Эта шифровка неполная. Я могу привести факты, когда и сейчас некоторые подлежат аресту, а ходят на свободе.

Маленков. Товарищ Багиров, это не арестованные, раз ходят на свободе (смех).

Багиров. Я в течение шести месяцев добивался и не смог добиться времени, чтобы поговорить по этому вопросу.

Маленков. Я хочу продолжить, что в отношении этих 142 человек ЦК Азербайджана даже не считает нужным указать фамилии тех, о которых он решает вопрос, а в протоколе указывает счетом по каждому району, сколько человек исключено, а затем, как хороший бухгалтер, подводит итог и указывает — исключить 142 человека…»[33].

Единственным, кто продолжал упорствовать, отстаивая верность и необходимость проведенных массовых арестов, оказался кандидат в члены ПБ П. П. Постышев, возглавлявший Куйбышевский обком с марта 1937 года по 9 января 1938 года. Взял слово для того, чтобы объяснить роспуск 34 райкомов и санкционирование им исключение из партии двух тысяч коммунистов области.

«…Я подсчитал, и выходит, что 12 лет сидели враги, — сказал Постышев, имея в виду руководителей областной парторганизации. — По советской линии то же самое сидело враждебное руководство. Они сидели и подбирали свои кадры. Например, у нас в облисполкоме, вплоть до технических работников, самые матерые враги, которые признались в своей вредительской работе и ведут себя нахально. Начиная с председателя облисполкома, с его заместителя, консультантов, секретарей — все враги. Все отделы исполкома были засорены врагами… Теперь возьмите председателей райисполкомов, все враги. 66 председателей райисполкомов — все враги. Подавляющее большинство вторых секретарей, я уже не говорю о первых, враги, и не просто враги, но там много сидело шпионов: поляки, латыши, подбирали всякую махровую сволочь… Потом уполномоченный КПК — тоже враг, и оба его заместителя враги-шпионы. Возьмите советский контроль — враги.

Булганин. Получается, что нет ни одного честного человека.

Постышев. Я говорю о руководящей головке. Из руководящей головки — из секретарей райкомов, председателей райисполкомов почти ни одного честного человека не оказалось. А что же вы удивляетесь?»[34].

Постышев, продолжавший, несмотря ни на что, повсюду видеть врагов, разоблачать их, оказался в опасном одиночестве. А потому, спустя два часа, стал ритуальной жертвой — его демонстративно в назидание другим вывели из кандидатов в члены ПБ. Однако в действительности не только Постышев не видел в массовых исключениях из партии и репрессиях ничего необычного, предосудительного, ужасного, преступного. Таких на Пленуме было достаточно много. Их своеобразное мнение, как бы подытоживая все сказанное на свой лад, выразил Л. М. Каганович. Спокойно заявил: «Я думаю, что можно без преувеличения сказать, что за последний год — год выкорчевывания врагов партии и врагов народа, для честных большевиков, хотя и проявивших наивность и слепоту в своей работе, оказался годом такого большевистского воспитания и такой закалки, которой мы в обычное время не получили бы и за десять лет»[35].

Вскоре к позиции Кагановича открыто примкнули еще два члена ПБ. Жданов — в докладе 21 января на сессии ВС, где особо остановился в разделе, названном им «До конца выкорчуем врагов народа» на необходимости дальнейших «разоблачений». И Ворошилов — 22 февраля в речи, произнесенной на торжественном заседании в честь 20-летия РККА, в которой напомнил о «предателях и шпионах», призвав всю армию, красноармейцев и командный состав, к повышению «бдительности»[36].

Подобное открытое выражение взглядов, вступавших в явное противоречие с основными положениями доклада Маленкова и постановлением Пленума ЦК, свидетельствовало об отсутствии среди членов ПБ единой позиции. Тем не менее, сторонникам отказа от революционного духа удалось добиться уже немалого. Не только нанести сильный, весьма ощутимый, далеко идущий по своим последствиям удар во партократии на январском Пленуме. Перед тем они сумели устранить из текста конституции прямое упоминание о диктатуре пролетариата, настоять на проведении выборов не по производственным ячейкам, что и составляло основной признак Советов, а по территориальным округам — практике, прежде осуждавшейся как вопиющее проявление «буржуазной» демократии.

Тогда же, в самом начале 1938 года, столь же отчетливо обозначилась и еще одна новая тенденция, свидетельствующая о контурах будущей политической системы. 4 января «Правда» опубликовала невозможный, немыслимый ранее документ ЦК — «О неправильном постановлении Ярославского городского комитета ВКП(б)». В нем же, используя как формальный предлог вмешательство первого секретаря горкома при назначении директоров текстильного комбината «Красный Перекоп» и ткацкой фабрики, было прямо заявлено: «горкому ВКП(б) не предоставлено право назначения и освобождения директоров предприятий, подчиненный союзным наркоматам». Последующие публикации в этой газете не только развили, но и конкретизировали изменившееся отношение к кадровым перестановкам. В передовой номера от 6 января указывалось: «Решать должен единоначальник… Единоначалие незыблемо». А главной мыслью появившихся 27 января еще одной передовой и вслед за тем статей секретарей Ленинградского горкома В. Цветкова и Красноярского крайкома С. Соболева открыто прозвучал призыв выдвигать на руководящую работу беспартийных[37].

Вскоре был сделан очередной, пожалуй, наиважнейший шаг на пути осуществления политической реформы. Сталину пришлось отказаться от того своего главного теоретического положения, которое и позволило ему, творчески «развив» ленинизм, в середине 20-х годов выйти победителем в борьбе за лидерство в партии. От положения, которое родилось в конце 1924 года в ходе ожесточеннейшей полемики с Троцким и разделило сначала только Компартию СССР, а затем и все мировое коммунистическое движение на две непримиримые фракции. Чисто теоретическое положение, послужившее идеологическим обоснованием и для большого рывка, которым явились первые пятилетки, и для массовых репрессий.

Совершенно не заботясь о том, что сам же опровергает большинство собственных статей и речей, Сталин лишь на первый взгляд немотивированно вернулся к кардинальному для всей партии вопросу: о возможности построения социализма в отдельной стране — в СССР.

14 февраля 1938 года, всего месяц спустя после открытия первой сессии ВС СССР и январского Пленума, «Правда» на третьей полосе, отводимой тогда обычно для теоретических материалов, опубликовала «Письмо т. Иванова и ответ т. Сталина». Фактически же статью Иосифа Виссарионовича в столь излюбленной им катехизисной форме, усвоенной им, видимо, еще во время обучения в тифлисской семинарии. В «ответе», после всех громогласных заявлений о полной победе социализма как по поводу принятия новой Конституции, так и в связи с подведением итогов выполнения второго пятилетнего плана, Сталин вдруг вернулся к сакраментальному вопросу: «можно ли считать победу социализма в нашей стране окончательной, т. е. свободной от опасности военного нападения и восстановления капитализма при условии, что победа социализма имеется только в одной стране, а капиталистическое окружение продолжает существовать?»

Для начала как бы не от себя, а ссылаясь на резолюцию XIV партконференции (апрель 1925 года), заявил: «Ленинизм отвечает на эти проблемы отрицательно. Ленинизм учит, что окончательная победа социализма в смысле полной гарантии от реставрации буржуазных отношений возможна только в международном масштабе». И тут же, со ставшей обычной для него нескромностью, прямо ссылаясь на самого себя, Сталин добавил: «Окончательная победа социализма есть полная гарантия от попыток интервенции, а, значит, и реставрации». Но полагая, что и двух однозначных объяснений для доказательства новой, хорошо забытой старой истины может оказаться недостаточным, в третий раз, уже без ссылок, повторил, снова используя риторический прием вопросов и ответов: «Можно ли считать победу социализма в одной стране окончательной, если эта страна имеет вокруг себя капиталистическое окружение и если она не гарантирована от опасности интервенции и реставрации? Ясно, что нельзя». И лишь вслед за тем попытался сформулировать довольно эклектичное определение того строя, который, по его мнению, установился в СССР, соединив обещанную утопию и очевидную реальность. «Это называется у нас победой социализма или, точнее, победой социалистического строительства в одной стране… Но так как мы живем не на острове, а „в системе государств“, то мы говорим открыто и честно, что победа социализма в нашей стране не является окончательной (выделено мною. — Ю. Ж.)»[38].

В подобном, лишь внешне межеумочном определении крылось очень многое. И горькое разочарование в прежних революционных взглядах, столь решительно отстаивавшихся Сталиным последнее десятилетие. И откровенное признание ошибки при определении цели, к которой должно было привести все, чем были заполнены последние годы — индустриализация, коллективизация, борьба не на жизнь, а на смерть со вчерашними единомышленниками, с соратниками по ПБ, и приведшая к массовым репрессиям. И слишком поздно пришедшее понимание, что страна вновь, как в революцию, при переходе к НЭПу, при принятии первого пятилетнего плана, оказалась на распутье. И что нет иного выхода, нежели возвращение Советского Союза к нормальному, естественному развитию. И, главное, признание того, что ситуация, сложившаяся в мире, прямо угрожает СССР войной, то есть интервенцией и возможной в случае поражения реставрацией капитализма.

В силу всего этого статья Сталина сразу же оказалась как бы забытой. Ее обошли гробовым молчанием и средства массовой информации, и пропагандисты, и партийные лидеры, прежде всегда с большой охотой использовавшие все, исходившее из уст или из-под пера вождя как неисчерпаемый источник прежде всего цитирования, а кроме того, как великолепную возможность проявить не просто полное единомыслие, лояльность, но и личную преданность, готовность следовать за «товарищем Сталиным» в любом направлении, лишь бы только он направлял такой курс.

Возможность же для столь вопиющего молчаливого несогласия предоставила шумная кампания в связи с началом как оказалось последнего политического процесса — над Н. И. Бухариным, А. И. Рыковым, Г. Г. Ягодой, Н. Н. Крестинским, еще 18 обвиняемыми. В том числе над тремя врачами, Л. Г. Левиным, И. Н. Казаковым, Д. Д. Плетневым, а также и Виноградовым, которым вменялось в вину прямое «участие в убийстве» В. В. Куйбышева, В. Р. Менжинского и А. М. Горького.

Оголтелая свистопляска вокруг обретенных столь вовремя очередных «врагов» началась 28 февраля, с появлением в газетах сообщения «В Прокуратуре СССР», и внезапно прекратилась 16 марта. Напомнила о ней, но только однажды, статья М. Кольцова «За что они убили Горького», опубликованная «Правдой» 28 марта. Иные проблемы, иные заботы — вполне реальная, а не измысленная опасность заставила всех членов ПБ окончательно отрешиться от «охоты на ведьм». Сплотиться ради подготовки к отражению войны, стремительно и неуклонно приближавшейся к границам СССР.

Глава третья

В конце ноября 1937 года, за три с половиной месяца до назначения на пост министра иностранных дел, лорд Галифакс по личному поручению нового британского премьера Невилла Чемберлена встретился с Гитлером и изложил тому идею своеобразного альянса. В обмен на согласие в скором времени заключить с Лондоном договор по широкому кругу вопросов, предложил Германии свободу действий. Сначала весьма прозрачно намекнул — «не должны исключаться никакие возможности изменения существующего положения в Европе», а затем и прямо назвал потенциальные объекты нацистской агрессии, которые встретят «понимание» — Данциг, Австрия, Чехословакия. Настаивал при этом только на одном: «Англия заинтересована лишь в том, чтобы эти изменения были произведены путем мирной эволюции и чтобы можно было избежать методов, которые могут причинить дальнейшие потрясения, которые не желали бы ни фюрер, ни другие страны»[39].

Гитлер не заставил себя упрашивать и поспешил использовать предоставившуюся возможность. Опираясь на австрийско-германское соглашение от 11 июня 1936 года, разрешавшее возобновление деятельности в альпийской республике местной нацистской партии, потребовал от последней ускорить подготовку путча и, тем самым, аншлюса. А чтобы подтолкнуть ход событий, вызвал в Берхтесгаден канцлера Австрии Курта фон Шушнига и во время переговоров с ним 12 февраля 1938 года в ультимативной форме стал настаивать на полной передаче власти, да еще не позже, нежели через неделю, нацисту Зейсс-Инкварту. В противном случае, пригрозил фюрер, ему придется использовать силу.

Не дождавшись в установленный им самим срок смены канцлера в Вене, 20 февраля Гитлер выступил в рейхстаге. Провозгласил, что отныне третий рейх не считает себя связанным какими-либо международными обязательствами или договорами и незамедлительно приступит к объединению в одном государстве всех немцев, где бы они ни проживали. Семи миллионов — в Австрии, трех миллионов — в Судетской области Чехословакии. Лондон, как и обещал, прореагировал весьма мягко. Министр иностранных дел Антони Иден в знак протеста подал в отставку, а Чемберлен дважды, 28 февраля и 3 марта, заявил, что в намерениях Гитлера не содержится посягательств на международную систему, нарушений Сен-Жерменского договора, хотя последний прямо запрещал аншлюс.

Несмотря на ухудшавшуюся с каждым днем ситуацию, отсутствие признания его правоты с чьей-либо стороны, Шушниг пытался сопротивляться неприкрытому давлению. Отверг ультиматум Гитлера и объявил о проведении 13 марта плебисцита, твердо рассчитывая на поддержку со стороны подавляющего большинства австрийцев. И хотя в самый последний момент, под прямым нажимом со стороны Муссолини, Шушниг отказался от плебисцита и подал президенту прошение об отставке, Гитлер приступил к намеченному. Вечером 11 марта части вермахта перешли границу, а утром следующего дня заняли Вену. Так завершился очередной акт европейской драмы, предрешенный политикой умиротворения. Перестала существовать, была стерта с карты мира первая из европейских стран, преданная своими гарантами. Превратилась в провинцию третьего рейха.

Столь же агрессивные намерения в те дни продемонстрировала и Польша. Официальным ультиматумом потребовала от Литвы признания законности оккупации ею Виленской области. А еще раньше мировая печать вдруг стала муссировать слухи об имевшемся якобы тайном сговоре Берлина и Варшавы. Их намерениях разделить между собою территорию независимой Литвы. Германия должна была вернуть себе Мемельскую (Клайпедскую) область, а Польша — все остальные земли. 19 марта президент Литвы Антанас Сметона безоговорочно принял ультиматум, удовлетворив великодержавные амбиции санационного режима маршала Рыдз-Смиглы — Бека.

В столь напряженной, взрывоопасной, чреватой своей непредсказуемостью обстановке, нарком иностранных дел СССР М. М. Литвинов срочно созвал 17 марта пресс-конференцию. В выступлении отметил, в частности: «Если случаи агрессии раньше имели место на более или менее отдаленных от Европы материках или на окраине Европы… то на этот раз насилие совершено в центре Европы, создав несомненную опасность не только для отныне граничивших с агрессором 11 стран, но и для всех европейских государств, и не только европейских… В первую очередь возникает угроза Чехословакии… В сознании Советским правительством его доли ответственности, в сознании им также обстоятельств, вытекающих для него из устава Лиги наций, из пакта Бриана-Келлога и из договоров о взаимной помощи, заключенных им с Францией и Чехословакией, я могу от его имени заявить, что оно со своей стороны по-прежнему готово участвовать в коллективных действиях, которые были бы решены совместно с ним и которые имели бы целью приостановить дальнейшее развитие агрессии и устранение усилившейся опасности новой мировой бойни. Оно согласно приступить немедленно к обсуждению с другими державами в Лиге наций или вне ее практических мер, диктуемых обстоятельствами»[40].

В тот же день полпреды СССР в Лондоне — И. М. Майский, в Париже — Я. 3. Суриц и в Вашингтоне — А. А. Трояновский передали по поручению НКИД заявление Литвинова правительствам тех стран, при которых они были аккредитованы, с пояснением — оно является официальным выражением точки зрения руководства СССР. Правительство Великобритании в ответе, датированном 24 марта, указало, что оно возражает против «конференции, на которой присутствовали бы только некоторые европейские державы и которая имела бы задачей… организовать объединенную акцию против агрессии». А далее проясняло сущность своей политики невмешательства и умиротворения. Принятие, мол, «согласованных действий против агрессии не обязательно окажет, по мнению правительства Его Величества, благоприятное воздействие на перспективы европейского мира»[41]. Ответ, поступивший из Франции, практически ничем не отличался от британского. Администрация же Рузвельта, еще твердо исповедывавшая принципы изоляционизма, вообще не отреагировала на советское предложение.

Великие державы, создавалось невольно впечатление, сознательно не желали понять, трезво оценить складывающуюся ситуацию, чреватую вооруженным конфликтом. Увидеть, что в тот момент и решалась окончательно судьба версальской системы как итога первой мировой войны. Ведь действия Германии неизбежно должны были подтолкнуть к аналогичным поступкам все проигравшие страны, утратившие часть своей территории — Венгрию, Болгарию, а может быть, и Турцию. Вызвать ответную реакцию со стороны участников коалиции победителей — Польши, Югославии, Румынии. При этом становилось более чем очевидным, что следующей жертвой агрессии окажется Чехословакия. Что Великобритания и Франция в своих корыстных интересах будут продолжать подталкивать Германию на восток, а значит все ближе и ближе к границам СССР. О том свидетельствовал не только отказ Лондона и Парижа даже от обсуждения проблем коллективной безопасности. Подтверждением тому стало и оказавшееся демонстративным в условиях нарастающего кризиса подписание Великобританией 14 апреля соглашения с Италией. В соответствии с ним британское правительство признавало захват Римом Эфиопии, его право открыто помогать мятежному Франко в Испании в «обмен» на невмешательство в европейские дела. Ну а какова цена подобного «невмешательства», уже более чем наглядно показала позиция Муссолини по отношению к судьбе Австрии.

И все же советское руководство продолжало призывать западные демократии спасти Чехословакию. В конце апреля ПБ приняло решение довести до сведения Праги твердое стремление СССР оказать дружественной стране всю возможную, в том числе и военную, помощь. О том незамедлительно был проинформирован посол Чехословакии в Москве Фирлингер. Более того, о готовности Советского Союза выполнить свои договорные обязательства 26 апреля открыто объявил и М. И. Калинин. Добавив, весьма многозначительно адресуясь уже только к пражскому руководству: «Разумеется, пакт не запрещает каждой из сторон прийти на помощь, не дожидаясь Франции»[42].

Выступление Михаила Ивановича, случайно совпав по временя, стало и своеобразным ответом на требование марионеточного «фюрера» судето-немецкой партии Генлейна предоставить Судетской области полную автономию, высказанное им 24 апреля в Карловых Варах. Единственным препятствием, мешавшим СССР предпринять односторонние действия по оказанию помощи Праге, заставлявшем его упорно добиваться поддержки прежде всего Франции, являлся географический фактор. Отсутствие общей границы с Чехословакией, широкая полоса территории Польши, пролегшая меж ними.

Отношение к судьбам мира в Европе резко проявилось в мае. 9 числа Генлейн заявил о прекращении переговоров с пражским правительством об автономии и вслед за тем вылетел сначала в Лондон, а потом и в Берхтесгаден, к Гитлеру. 19 мая одна из лейпцигских газет неожиданно оповестила мир о том, что части вермахта сосредотачиваются у чешской границы. А на следующий день правительство Чехословакии на экстренном заседании приняло решение о проведении частичной мобилизации. В тот же день послы Великобритании и Франции в Берлине и Праге стали настойчиво убеждать обе стороны проявить максимальную осторожность, и не более. Однако об их истинной позиции свидетельствовала информация, переданная послом Германии в Лондоне фон Дирксеном своему руководству. Он сообщил, что во время встречи с ним министр иностранных дел Великобритании Галифакс дипломатично, осторожно, но весьма многозначительно заметил: «в случае европейского конфликта трудно сказать, будет ли вовлечена в него Англия»[43].

Советская же позиция оставалась диаметрально противоположной. Литвинов 23 мая, используя как предлог встречу со своими избирателями на одном из ленинградских заводов, отметил, что руководство СССР твердо гарантирует все свои прежние обязательства и не собирается оказывать на Прагу давление, подобное тому, которое оказали Великобритания и Франция. А 25 мая предложил Парижу незамедлительно созвать совещание представителей генеральных штабов трех стран для обсуждения вопросов конкретной помощи Чехословакии[44]. В тот же день, следуя совету Лондона, Гитлер поспешил сделать весьма характерное для него лукавое заявление об отсутствии у Германии каких-либо агрессивных намерений в отношении Чехословакии.

Хотя майский кризис и разрешился вполне благополучно, Кремль только теперь понял всю тщетность своих расчетов, опиравшихся на предполагаемую систему коллективной безопасности, на скоординированность действий хотя бы с теми странами, с которыми у СССР имелись соглашения о взаимопомощи. Отсюда и та горечь утраченных надежд, которая пронизывала заявление, сделанное Майским 17 августа по поручению НКИД Галифаксу. Советский Союз, подчеркнул полпред, «все больше разочаровывается в политике Англии и Франции, что он считает эту политику слабой и близорукой, способной лишь поощрять агрессора к дальнейшим „прыжкам“ (имелся в виду захват Германией Австрии. — Ю. Ж), и что тем самым на западные страны ложится ответственность приближения и развязывания новой войны»[45].

Наконец, еще одно немаловажное событие, происшедшее уже в конце лета 1938 года, только на этот раз на противоположной стороне земного шара, в 130 км к юго — юго-западу от Владивостока, должно было усилить вполне оправданные опасения, тревогу советского руководства. Показать, что СССР в условиях международной изоляции может подвергнуться агрессии одновременно и с запада, и с востока.

Напряженные отношения с Японией, возникшие еще в начале века и обострившиеся после начала японо-китайской войны, внезапно вылились в вооруженный конфликт. 29 июля, без какого бы то ни было, даже надуманного повода, японские войска вторглись в пределы Советского Союза. Попытались захватить и аннексировать небольшую по площади территорию между границей, проходящей вблизи реки Тумень-ула, и озером Хасан. Две недели пограничники, сразу же поддержанные частями Первой (Приморской) армии только что созданного Дальневосточного фронта, вели упорные бои за контроль над стратегическими высотами, сопками Заозерной (Чанкуфын) и Безымянной. И все это время, за которое инцидент разросся до необычных масштабов — в нем с обеих сторон участвовало уже несколько дивизий, Токио хранил молчание. Демонстративно делал вид, что не происходит чего-либо необычного, требующего консультаций, разъяснений, переговоров, если не считать трех встреч посла Японии Сигемцу с Литвиновым, 4, 7 и 10 августа. Полностью игнорировал нормы международного права, нормальных отношений сопредельных стран. Только слишком очевидная, внушительная победа Красной Армии — полный разгром вторгшихся на советскую землю войск агрессора к полдню 11 августа, вынудил японцев отказаться от продолжения конфликта, отвести свои части назад, в Манчжоу-го.

Происходившее неумолимо подтверждало страшную правду. Во вполне обозримом, самом близком будущем СССР может, скорее всего, оказаться в одиночестве перед лицом сразу двух грозных сильных противников, и тогда «интервенция и реставрация», по словам Сталина, неминуема. Потому-то Кремлю и пришлось пойти на решительную смену внутриполитического курса. Несмотря на все еще имевшиеся, весьма ощутимые и серьезнейшие разногласия в высшем руководстве не столько о путях, сколько о самой необходимости реформ, ускорить проведение всех тех многообразных мер, которые и должны были обеспечить обороноспособность страны. А для того — прекратить вакханалию массовых репрессий, сплотить на принципиально новой основе не только обновлявшуюся партию, но и все население, радикально изменить структуру управления народным хозяйством.

В самом начале года, 29 марта, ЦК утвердил текст постановления «О проведении выборов руководящих партийных органов», предусматривавшего, наконец, возвращение к уставным нормам во всех парторганизациях — от первичной ячейки до компартии союзной республики[46]. Тем самым все же было сломлено сопротивление старой ортодоксальной партократии, ее упорный саботаж выполнения решения февральского Пленума 1937 года, принятого по докладу Жданова. Перевыборы должны были вместе с тем послужить репетицией назначенных на лето — осень того же года выборов в верховные Советы союзных республик, а также и подготовкой намеченного на начало следующего года съезда ВКП(б).

Как партийные, так и советские выборы прошли в далеко не благоприятной для свободного волеизъявления обстановке. Страшная по своим результатам, своеобразная гражданская война, шедшая с нарастающей силой с убийства Кирова, не утихала. Наоборот, достигла своей кульминации, захлестывая все больше и больше не только партию, но и все население страны. Рядовых ее граждан и весьма высокие персоны. Всего через три месяца после утверждения на сессии ВС сняли с занимаемых должностей, арестовали и вскоре расстреляли четырех членов правительства СССР: С. В. Косиора, зампреда СНК и члена ПБ; Р. И. Эйхе, наркома земледелия и кандидата в члены ПБ; наркомов путей сообщения А. В. Бакулина и водного транспорта Н. И. Пахомова.

С таким положением, да еще в минуту крайней для страны опасности, больше мириться было никак нельзя. И потому та часть высшего партийно-государственного руководства (среди них, вне всякого сомнения, Сталин, Молотов, Маленков), которая, наконец, осознала всю гибельность продолжения массовых репрессий, попыталась ограничить полномочия чувствовавшего себя всесильным Н. И. Ежова. А для того добилась утверждения его 8 апреля, «по совместительству», наркомом и водного транспорта, что должно было стать серьезным и недвусмысленным предупреждением. Но не ограничивалась тем, пошла и на более действенную меру.

Практически одновременно к Ежову первым заместителем по НКВД назначили М. П. Фриновского. Человека, из сорока лет жизни ровно половину отдавшего службе в «органах» и достигшего там значительных высот. В 1930 году он возглавил ГПУ Азербайджана, в марте 1933 — управление пограничных войск и внутренней охраны ОГПУ, а в конце 1934, сохранив за собою контроль над этой структурой, стал одним из замнаркомов только что образованного НКВД СССР. Теперь же, весной 1938 года, Фриновский оказался не просто первым заместителем Ежова, но и начальником Главного управления государственной безопасности (ГУГБ). Того самого управления, которое и осуществляло массовые репрессии. Проводило без каких-либо иных оснований аресты всех исключенных из ВКП(б), а кроме того, и само инициировало «дела». Вскрывало все новые и новые «контрреволюционные», «террористические» и «диверсионные» организации, рано или поздно приводившие к людям, стоявшим на вершине власти.

Можно полагать, что утверждая на важнейший в НКВД пост Фриновского, прежде далекого от прямого участия в политической борьбе в ее самой крайней, карательной форме, ПБ намеревалось добиться стабилизации. Прекратить, наконец, безудержный разгул массовых репрессий, к чему призывал Г. М. Маленков на январском Пленуме. Но если подобные надежды и были, то, как вскоре выяснилось, они не оправдались. Более того, последовавшие новые аресты показали всю непрочность положения самой власти, оказавшейся по сути беззащитной перед созданным ею же и наделенным неограниченными полномочиями НКВД. Уже летом арестовали не только очередных наркомов, заготовок — М. В. Попова, машиностроения — А. Д. Брускина, пищевой промышленности — А. Л. Гилинского, но и еще одного зампреда СНК СССР, члена ПБ В. Я. Чубаря, входившего к тому же в узкое руководство, сложившееся относительно недавно.

Испытывавшее острейшую нужду в стабилизации хотя бы высших структур, в твердой основе отнюдь не теневой, не закулисной, а вполне законной по понятиям тех лет власти, наделенной всеми необходимыми официальными полномочиями, 14 апреля 1937 года ПБ сформировал узкую группу, которой предстояло взять на себя решение всех оперативных проблем и ответственность за них. Закрытое постановление «О подготовке вопросов для Политбюро ЦК ВКП(б)» четко регламентировало: «В целях подготовки для Политбюро, а в случае особой срочности — и для разрешения (выделено мною. — Ю. Ж.) вопросов секретного характера, в том числе и вопросов внешней политики, создать при Политбюро ЦК ВКП(б) постоянную комиссию в составе тт. Сталина, Молотова, Ворошилова, Кагановича Л. и Ежова. 2. В целях успешной подготовки для Политбюро срочных текущих вопросов хозяйственного характера создать при Политбюро ЦК ВКП(б) постоянную комиссию в составе тт. Молотова, Сталина, Чубаря, Микояна и Кагановича Л.». Одновременно Иосиф Виссарионович, сознательно пренебрегая даже формальной необходимостью утверждения членами ЦК хотя бы таким своеобразным способом, как «опрос», фактически ввел в секретариат тех же Молотова и Ворошилова[47].

Тем самым внутри ПБ, насчитывающего тогда 15 человек, возникла неуставная группа семерых, узурпировавшая всю власть как в партии, так и в высшем исполнительном органе, ибо включала преимущественно членов правительства: председателя СНК СССР, двух его заместителей, трех глав важнейших ведомств — наркомов обороны, внутренних дел и тяжелой промышленности. Взяла на себя право решать все жизненно важные вопросы — внешней политики, обороны, государственной безопасности, экономики. И продемонстрировала явное смещение центра власти из партийных в советские органы, а также сохранение лидерского положения Сталина и Молотова.

Арест Чубаря не просто нарушил сложившуюся систему, баланс сил. Посягнул, что оказалось более значимым, на святое святых, на саму власть. На именно ее исключительное право проводить все важнейшие кадровые перестановки, одновременно карая и милуя других. Посягнул на тех, кто возомнил себя стоящими над бурями моря житейского, неприкасаемыми. Но с июня, с ареста Чубаря, уже никто из узкого руководства, превратившегося из «семерки» в «шестерку», больше не чувствовал себя в безопасности, не был застрахован от подобного внезапного устранения. Над всеми ними нависла, подобно дамоклову мечу, опасность попасть на плаху. Но так как никто не желал себе такого будущего, участь Ежова, вне зависимости от того, действовал ли он в деле Чубаря самостоятельно, по собственной инициативе, либо только служил исполнителем воли Сталина, оказалась предрешенной.

Но пока еще ничто не могло остановить машину массовых репрессий, продолжавшую неумолимо уничтожать среди прочих и высших руководителей. В конце лета новыми безвинными жертвами пали наркомы: связи — М. Д. Берман, торговли — М. П. Смирнов, здравоохранения — М. Ф. Болдырев, легкой промышленности — В. И. Шестаков. Тем самым, возникла угроза того, что прекратится нормальное функционирование всего государственного механизма, возможность обеспечения деятельности важнейших отраслей экономики, и, в конечном итоге, бесперебойного развития оборонной промышленности. Создания и производства столь остро необходимых новых типов самолетов, танков, артиллерийских орудий, стрелкового вооружения, боеприпасов, отвечающих самым последним требованиям, так как опыт войны, в Испании продемонстрировал полное превосходство германского оружия.

Потребности жизни, потребности страны, оказавшейся перед лицом смертельной опасности, и привели к давно назревшему. К тому, к чему в весьма осторожной и деликатной форме, но вместе с тем и достаточно твердо призывал Маленков. Еще в январе, обращаясь к тем самым непременным членам карательных «троек» — к первым секретарям крайкомов, обкомов, ЦК компартий союзных республик, которые и подписывали списки не только исключаемых из партии даже без указания фамилий обреченных, но и по сути тех же людей, переходивших в разряд «врагов», «шпионов», а потому подлежавших расстрелу либо заключению в лагеря на многие годы, если не десятилетия. Обращался к тем, кто с немыслимым, необъяснимым мазохистским сладострастием занимался самоуничтожением, ибо не мог не понимать, сколь тонка грань, отделявшая тогда палача от жертвы. Например, к Ю. М. Кагановичу, первому секретарю Горьковского обкома, уже в феврале потребовавшему в очередной раз разрешить «дополнительно» осудить никому не ведомых, абстрактных 5 тысяч человек. Или к Н. С. Хрущеву, сразу же по приезде в Киев и вступлении в должность первого секретаря ЦК компартии Украины попросившего дать «своему» наркому внутренних дел, А. И. Успенскому, перед тем — начальнику управления НКВД по Московской области, возможность репрессировать…30 тысяч человек[48].

Но все, с чем можно было хоть как-то мириться до обострения международной обстановки — до аншлюса и майского кризиса, после событий у озера Хасан оказалось совершенно неприемлемым.

Вторую, на этот раз более решительную попытку ограничить ставшее слишком опасным всесилие Ежова предприняли практически сразу же после ликвидации вооруженного конфликта на Дальнем Востоке, чреватого отнюдь не надуманной, а вполне реальной войною. Непосредственным же поводом для активных действий по обузданию НКВД, явно вышедшего из-под контроля кого бы то ни было, явился, несомненно, арест В. Я. Чубаря. В создавшейся ситуации уже нельзя было исключить то, что следующими жертвами репрессий могут стать и остальные члены узкого руководства. Но прежде всего — Г. М. Маленков. Ведь ему как заведующему ОРПО по логике событий давно следовало предъявить традиционное обвинение в «протаскивании врагов народа» на ключевые посты в партийном и государственном аппарате. Затем обвиненным в том же мог оказаться и В. М. Молотов, «окруживший» себя «врагами народа», формировавший именно из них СНК СССР. А потом и К. Е. Ворошилов, Л. М. Каганович, в чьих наркоматах были вскрыты «разветвленные заговоры». Наконец, подобная неуправляемая реакция вполне могла рано или поздно привести к тому, что конечной жертвой в данном ряду стал бы и…сам Сталин.

Сегодня есть достаточно оснований предполагать и иное. Узкое руководство, за исключением, разумеется Ежова, а также Андреев, Жданов, Маленков в то время должны были серьезно опасаться уже не столько самого НКВД, сколько его тесной консолидации с партократией регионального уровня. С первыми секретарями крайкомов, обкомов, составлявшими основу ЦК и входившими в пресловутые «тройки», играя в них далеко не вторые роли. Со всеми теми, кто вполне обоснованно не желал прекращения массовых репрессий, ибо в случае отказа от них неминуемо должен был бы ответить за содеянное. Повторить хорошо им известную роковую судьбу П. П. Постышева.

…Поздним вечером 20 августа у Сталина состоялась конфиденциальная встреча, продолжавшаяся почти четыре часа, с Молотовым и Ежовым[49]. На ней Иосиф Виссарионович и Вячеслав Михайлович отважились, наконец, на решительный шаг. Заставили Николая Ивановича согласиться с заменой М. П. Фриновского на посту первого заместителя наркома — начальника ГУГБ Лаврентием Павловичем Берия, человеком для центрального аппарата НКВД явно «со стороны». Тем самым попытались поставить ГУГБ под жесткий контроль всего узкого руководства. Ну, а выбор же на Берии остановили только в тот самый вечер, перебирая, видимо, не одну возможную кандидатуру. Утверждать это позволяет следующее.

Всего полторы недели назад, 11 августа, узкое руководство, избавившись от тяжкого бремени забот, связанных с боями у озера Хасан, среди прочего утвердило и бюро ЦК грузинской компартии. Его персональный состав, согласованный, безусловно, в ОРПО своевременно, еще до открытия 15 июня 1938 года очередного, XI съезда КП(б) Грузии и включавший одиннадцать членов и четырех кандидатов, а среди них — первого секретаря Л. П. Берия, зампреда СНК ГССР и наркома пищевой промышленности В. Г. Деканозова, наркома внутренних дел С. А. Гоглидзе, заведующих отделами республиканского ЦК, промышленно-транспортного — В. Н. Меркулова, сельскохозяйственного — С. С. Мамулова, пропаганды и агитации — П. А. Шария[50]. Словом, такой состав, в котором трети членов пришлось в первых числах сентября оставить свои посты в Тбилиси для того, чтобы занять руководящие посты в НКВД СССР.

И вот теперь, откровенно игнорируя прежнее решение, что означало неизбежные сложные кадровые перетряски, Сталин и Молотов все же остановили свой выбор на Берии. Поначалу зафиксировали, как решение ПБ, самое основное, суть задуманного: «Утвердить первым заместителем народного комиссара внутренних дел СССР т. Берия». Но тут же от столь явно выраженного недоверия Ежову и Фриновскому отказались. Дополнили единственный пункт, превращенный во второй, еще двумя, и создавшими впечатление основательных перестановок не в одном, а в двух наркоматах — внутренних дел и военно-морского флота: «1. Утвердить народным комиссаром военно-морского флота т. Фриновского с освобождением его от обязанностей первого заместителя наркома внутренних дел СССР. 3. Вопрос о первом секретаре ЦК КП(б) Грузии решить в трехдневный срок и предложить т. Берия представить кандидата для утверждения ЦК ВКП(б)». Затем в текст внесли единственное исправление. В первом пункте, относящемся только к Фриновскому, слово «утвердить» заменили на «предрешить назначение». Столь своеобразная, практически больше не встречающаяся в решениях ПБ формулировка, видимо, отражала неуверенность Сталина и Молотова в том, что их предложение одобрят и остальные члены узкого руководства. Выражала явное желание предоставить последним возможность выбора, да к тому же не сразу, а потом. Однако все опасения оказались напрасными. На следующий день за такое решение высказались Ворошилов, Каганович, Ежов, Калинин, Жданов и Микоян[51].

Проголосовав вместе со всеми «за», Ежов, скорее всего, так и не осознал, или не захотел осознать, что получил уже второе предупреждение, понятное любому искушенному в аппаратных играх чиновнику. Более своеобразным оказался секретарь Ежова. Поняв происходящее, легко разгадав смысл знака — скорое и неизбежное повторение шефом судьбы Г. Г. Ягоды, он покончил с собой[52].

В те дни Л. П. Берия находился в Москве, на сессии ВС СССР, и даже выступил 21 августа с большой речью. Именно это обстоятельство и убеждает лишний раз в том, что решение о переводе его замнаркомом внутренних дел приняли импульсивно. Ведь в противном случае отпали бы сами по себе и необходимость утверждать первый вариант состава бюро ЦК компартии Грузии, и давать Берии время на подыскание себе замены. Имей Лаврентий Павлович хотя бы двое суток, он успел бы не только назвать требуемую кандидатуру, но и согласовать ее в ОРПО. Между тем Берия шифровку из Тбилиси о намеченных им перестановках направил в Москву со значительным опозданием — только 29 августа, да еще и не утром, а днем, в 15.30. Предложил утвердить не одного, а четырех человек, призванных образовать основу новой властной конструкции для республики. Первым секретарем — К. Н. Чарквиани, до того третьего секретаря; К. Н. Шерозия и М. И. Джаши, прежде не входивших в бюро — вторым и третьим секретарями. И. Д. Кочламазашвили, намечавшегося ранее вторым секретарем — председателем Тбилисского горсовета. И уведомил, что в случае одобрения такого состава тот будет официально оформлен Пленумом ЦК КП(б) Грузии, созыв которого намечен на 31 августа[53].

Получив испрошенное одобрение, Л. П. Берия провел в намеченный день Пленум и только после этого отбыл в Москву, для вступления в новую должность. Но потратил на знакомство с организацией аппарата НКВД СССР, с функциями структурных частей ГУГБ почти неделю, ибо формальное назначение М. П. Фриновского руководителем НКВМФ, а его предшественника на том посту, А. П. Смирнова всего лишь первым замом наркома, последовало лишь 7 сентября[54]. Еще неделя ушла у Берии, судя по всему, на детальное знакомство с подчиненными, «полученными в наследство», обдумывание, кого и кем следует заменить прежде всего. Наконец, 13 сентября Лаврентий Павлович был приглашен к Сталину и в присутствии Молотова, Жданова и Ежова изложил свои предложения, тут же утвержденные. Б. 3. Кобулова, начальника управления НКВД по Ростовской области, назначили руководителем важнейшего, более других связанного с массовыми репрессиями, IV секретно-политического отдела ГУГБ, а в Ростов-на-Дону направили Д. Д. Гречухина, до того начальника особого отдела Киевского военного округа. А. С. Журбенко, снятого с IV отдела, назначили (как вскоре выяснилось, только на два месяца) начальником управления НКВД по Московской области, переведя занимавшего эту должность Цесарского всего лишь начальником Ухто-Ижемского лагеря, то есть в систему ГУЛАГа[55]. Тогда же В. Н. Меркулов и В. Г. Деканозов стали заместителями Берия.

Тем временем Г. М. Маленков занимался обеспечением юридического обоснования кардинальной смены внутриполитического курса. Для начала подготовил весьма важный документ, который должен был создать возможность для тотальной кадровой чистки, не только в подведомственных Ежову НКВД и КПК, но и ведомствах Ворошилова, Кагановича, Литвинова. Поставить эту акцию под контроль не только ПБ и секретариата ЦК, но прежде всего ОРПО и лично Георгия Максимилиановича.

Проект постановления «Об учете, проверке и утверждении в ЦК ВКП(б) ответственных работников наркомвнудела, наркомата обороны, наркомата военно-морского флота, наркоминдела, наркомата оборонной промышленности, комиссии партийного контроля и комиссии советского контроля» устанавливал строгую обязательность утверждения в ПБ, ОБ и секретариате ЦК всех без исключения ответственных сотрудников центральных аппаратов поименованных выше наркоматов и комиссий. «От высших должностей и руководителей отделов и их заместителей» до начальников отделений — в НКВД, руководителей групп и их заместителей — в КСК и КПК. «По местным органам» в НКВД — от наркомов союзных и автономных республик, их заместителей, начальников краевых, областных, окружных управлений и их заместителей, начальников отделов до начальников городских и районных отделов; по НКО и НКВМФ — до командиров бригад, линкоров и крейсеров, начальников академий, военпредов на оборонных предприятиях; по НКИД — до полпредов, советников, первых и вторых секретарей, генеральных консулов, уполномоченных наркомата в союзных республиках и Дальневосточном крае; по КПК и КСК — до уполномоченных по республикам, краям, областям, их замов.

Предусматривал проект постановления и то, что ОРПО должен был: «а) в первую очередь учесть, проверить, завести личные дела и внести на утверждение ЦК ВКП(б) ответственных работников наркомвнудела, прежде всего — центрального аппарата НКВД, управлений НКВД по Московской и Ленинградской областям, закончив эту работу в трехнедельный срок. Учет, проверку и утверждение остальных работников наркомвнудела провести в месячный срок; б) учет, проверку и утверждение ответственных работников по другим наркоматам закончить к 1 декабря 1938 года». Намечен был, естественно, и конкретный механизм для проведения задуманной тотальной кадровой чистки. Им должны были стать четыре новых сектора ОРПО — работников наркомвнудела и судебно-прокурорских, военно-морского флота, оборонной промышленности, КПК и КСК.

Проект не скрывал той генеральной задачи, которую с его помощью и предстояло решить: чистка, притом основательная, НКВД и его местных органов. В то же время в логичном, достаточно продуманном тексте недоумение могло вызвать лишь одно — отсутствие намерения создать в ОРПО сектор работников наркомата обороны. Однако это, связанное, скорее всего, с сохранявшейся особой ролью К. Б. Ворошилова в узком руководстве, не привлекло внимания членов ПБ. Зато с общего согласия они решили расширить круг ведомств, подлежащих чистке. Дополнили его Комитетом обороны, военными отделами наркоматов машиностроения и тяжелой промышленности СССР, местной промышленности РСФСР. Именно в таком виде 20 сентября проект и был утвержден ПБ[56].

Тем самым Г. М. Маленков не побоялся взять на себя всю ответственность — и партийную, и юридическую, за все предстоящие назначения. Кроме того, как это обнаружилось лишь несколько месяцев спустя, и за восстановление в должностях прежнего уровня всех тех, кто после незаконного ареста был освобожден и полностью реабилитирован. Наконец, резко и значительно повысив свою роль, получив столь огромные права, Маленков создал возможность и проводить вскоре свою, принципиально новую кадровую политику.

…Провозглашая в мае, что Германия не намерена подвергать Чехословакию агрессии, Гитлер просто вел игру по тем правилам, которые ему предложил Чемберлен. Британский премьер, пославший 3 августа в Прагу лорда Ренсимена с задачей подыскать приемлемое для него и фюрера решение судетской проблемы, просто выгадывал время. Ведь решение было уже известно и изложено еще 6 августа Гендерсоном германскому МИДу: «Англия не станет рисковать ни единым моряком или летчиком из-за Чехословакии. Обо всем возможно договориться, если не применять грубую силу»[57].

Пока Ренсимен изыскивал наиболее удобный способ передать Германии даже без плебисцита Судетскую область, советское руководство пыталось предотвратить еще не казавшуюся неминуемой агрессию. По его поручению Литвинов пригласил 22 августа германского посла Шуленбурга и от имени правительства уведомил его о взгляде Кремля на возможное развитие событий: «чехословацкий народ как один человек будет бороться за свою независимость, что Франция в случае нападения на Чехословакию выступит против Германии, что Англия, хочет ли того Чемберлен, или нет, не сможет оставить Францию без помощи и что мы также выполним свои обязательства перед Чехословакией»[58]. Нарком не знал, не мог и предположить, что все уже решено. Менее чем неделю спустя Чемберлен вызвал Гендерсона и поручил ему срочно подготовить встречу с Гитлером для совершения закулисной сделки. Не ведая о том, Литвинов пытался сдвинуть дело защиты маленькой европейской страны с мертвой точки. 2 сентября во время беседы с временным поверенным в делах Франции Пайяром не только в который раз подтвердил готовность СССР выполнить взятые на себя обязательства, но и просил немедленно оказать все необходимое воздействие на Польшу и Румынию для того, чтобы те дали разрешение на проход частей Красной Армии.

Между тем президент Чехословакии Эдуард Бенеш, достаточно осведомленный о настоящей позиции Великобритании и Франции, попытался ценой максимальных уступок избавить свой народ от неравной борьбы с вермахтом. 5 сентября предупредил лидеров судетских немцев Кундта и Себековского о своей готовности принять любые их требования. Но фюреру компромисс, даже самый благоприятный для него, не был нужен. Необходим был повод, который вскоре он и получил. Всего два дня спустя Генлейн запретил своим подручным любые переговоры с пражским правительством и возглавил путч, сразу же до предела обостривший ситуацию. Приведший к задуманному — объявлению в Судетской области чрезвычайного положения, вводу войск и разоружению мятежников.

Германия отреагировала незамедлительно. Выступая 10 сентября в Нюрнберге, Геринг обрушил бурю показного гнева на маленькую соседнюю страну. Оказываемое ею сопротивление предусмотрительно связал только с СССР да непременным для таких случаев мировым сионизмом. «Жалкая раса пигмеев-чехов, — грубо подстрекал он соратников по НСДАП, — угнетает культурный народ, а за всем этим стоит Москва и вечная маска еврейского дьявола»[59].

Далее события развивались крайне стремительно. 15 сентября Чемберлен встретился с Гитлером в Берхтесгадене. Заранее выразив готовность удовлетворить все его претензии, попросил о незначительной отсрочке — для одобрения своих действий британским правительством. 18 сентября получил поддержку не только от членов кабинета, но и от французского министра иностранных дел Бонне, специально прилетавшего в Лондон. 19 сентября послы Великобритании и Франции потребовали от Чехословакии безоговорочно принять условия, выдвинутые Гитлером. Однако Бенеш отклонил недвусмысленный ультиматум. Все еще сохраняя надежду на поддержку Парижа, обратился к СССР с запросом, окажет ли он военную помощь в соответствии с договором при столь очевидной позиции Чемберлена. И тут же получил ответ, что 30 дивизий Красной Армии сосредоточены у западных границ, ожидая приказа о выступлении.

21 сентября, пытаясь оказать моральное воздействие на Францию, Литвинов заявил в Лиге наций: «Наше военное руководство готово немедленно принять участие в совещании с представителями французского и чехословацкого военных ведомств для мероприятий, диктуемых моментом». Однако очередной советский демарш оказался безрезультатным. В тот день в Праге получили новый ультиматум Лондона и Парижа, совершенно открыто мотивированный стремлением избежать ситуации, «за которую Франция и Англия не могут взять на себя ответственность»[60]. 21 сентября и Польша поторопилась занять прогерманскую сторону. Объявила о своих претензиях на часть чехословацкой территории — Тешинскую область. Вынудила правительство СССР выступить с заявлением — оно будет рассматривать вторжение польских войск в Чехословакию актом агрессии.

Тем временем Чемберлен вторично встретился с фюрером, окончательно согласовав с ним процедуру расчленения суверенного государства. Поставил лишь одно условие — войны не объявлять, военных действий не вести. 25 сентября с таким решением согласился французский премьер Да-ладье, а 28 сентября — и Муссолини. Следующие два дня лидеры четырех стран, собравшись в Мюнхене, официально и документально зафиксировали свой сговор. 30 сентября Бенешу пришлось капитулировать. Но не желая связывать себя с позорной сделкой, он сложил с себя 5 октября полномочия президента, передав их генералу Сыровы, командовавшему чешским легионом в России в годы гражданской войны.

Спустя несколько лет, оценивая Мюнхенское соглашение, Черчилль признал: «Советские предложения фактически игнорировали. Эти предложения не были использованы для влияния на Гитлера, к ним отнеслись с равнодушием, чтобы не сказать с презрением, которое запомнилось Сталину. События шли своим чередом так, как будто Советской России не существовало. Впоследствии мы дорого поплатились за это»[61].

В те же самые дни не менее драматические события происходили и в Советском Союзе. Правда, под покровом тайны.

Чистку НКВД, вернее, пока лишь, для начала — смену его высшего руководства в намеченный срок, к 20 октября, что предусматривало постановление ЦК, провести так и не удалось. За три недели Маленков и Берия смогли утвердить на ПБ только троих: В. Д. Филаретова, до того наркома местной промышленности РСФСР — замнаркома по хозяйству, Н. Н. Федорова — начальником 2-го управления, М. А. Петрова — начальником секретариата наркомата. За следующий месяц также троих, но уже лишь по ГУГБ: В. Г. Деканозова, по совместительству — начальником ИНО (5-й, иностранный отдел, т. е. внешняя разведка), М. М. Гвишиани — начальником 3-го специального (оперативного) отдела, П. А. Шария — начальником секретариата[62].

Столь значительная задержка была вызвана необходимостью скрупулезно проверить кандидатов для работы в НКВД. Их сначала просто отбирали — тех, кто не был запятнан участием в репрессиях, на кого можно было твердо положиться, не определяя для них еще конкретные должности, и проводили списками через ПБ. Так, 5 ноября утвердили перевод четырех сотрудников ОРПО в отдел кадров НКВД СССР и 32 молодых офицеров наркомата, преимущественно недавних выпускников различных институтов, для работы в центральном аппарате и территориальных управлениях. В середине ноября — еще 32-х, 26 ноября ПБ приняло решение об организации месячных курсов при НКВД для тех партийных и комсомольских функционеров, кто будет переведен туда[63].

Размеренную четкую кадровую работу внезапно нарушили несколько чрезвычайных происшествий, заставивших пойти на экстраординарные меры. 12 ноября неожиданно застрелился начальник управления НКВД по Ленинградской области М. И. Литвин. Долгое время он являлся преуспевающим партфункционером. С 1930 года возглавлял распредотдел (предшественник ОРПО) Среднеазиатского бюро; в 1931 стал заместителем заведующего распредотдела уже ЦК ВКП(б); с марта 1933 заведовал отделом кадров ЦК КП(б) Украины; в 1936 году получил пост второго секретаря Харьковского обкома. Только в 1937 году его направили в НКВД СССР, начальником отдела кадров, а в начале 1938 перевели в Ленинград. Именно такая биография и должна была настораживать. Ведь Литвин, представитель старой партийной гвардии, в прошлом был связан со слишком многими руководителями, не только уже оказывавшимися «врагами народа» — Косиором, Чубарем, Постышевым, но и все еще остававшимися на своих постах. Например, со Ждановым. Все это и создавало неразрешимую проблему. Вынуждало трактовать самоубийство многозначно: и как возможное раскаяние в содеянном, страх перед грядущим наказанием, и как вполне вероятный поступок честного человека, опасавшегося стать очередной невинной жертвой.

Приходилось, возможно, Маленкову и Берии рассматривать и иные возможные — теоретически — версии. А среди них, вероятно, и такую: нет ли взаимосвязи между самоубийством М. И. Литвина, отстаиванием П. П. Постышевым репрессивного курса и бегством еще в июне к японцам, в Манчжоу-го, начальника управления НКВД по Дальневосточному краю Г. С. Люшкова. Того самого Люшкова, который до перевода в начале 1938 года в Хабаровск занимал должность заместителя начальника секретно-политического отдела ГУГБ. Люшкова, который не только слишком много знал о массовых репрессиях, был причастен к их проведению, но и участвовал в организации пресловутых «московских процессов».

И без того до предела запутанный для узкого руководства вопрос осложнили еще и аресты среди руководства НКВД, как считалось, сделанные не без оснований. В сентябре, с санкции Ежова — наркома внутренних дел БССР Б. Д. Бермана, однофамильца начальника ГУЛАГа М. Д. Бермана. В конце октября — начале ноября, уже с санкции Берия — врио начальника ИНО Пассова, начальника одного из отделов Транспортного управления А. П. Радзивиловского и, что рассматривалось как самое важное, начальника отдела охраны ГУГБ И. Я. Дагина, отвечавшего за безопасность высших руководителей партии и государства. Потому-то 14 ноября по настойчивому требованию Берия, мотивированному безотлагательной необходимостью разобраться в ленинградских событиях, ПБ утвердило на пост, который прежде занимал Литвин, С. А. Гоглидзе, в тот же день выехавшего в город на Неве. 18 ноября начальником 1-го отдела (охраны) ГУГБ назначили Н. С. Власика[64]. А за три дня до того завершилась, опять же со значительным опозданием, работа над проектом документа, который, по замыслу его создателей, и должен был положить конец массовым репрессиям, установив одновременно принципиально новые требования для тех, кого и переводили в НКВД.

Еще 8 октября узкое руководство образовало комиссию «в составе тт. Ежова (председатель), Берия, Вышинского, Рычкова и Маленкова», коей в десятидневный срок предстояло разработать «проект постановления ЦК, СНК и НКВД о новой установке по вопросу об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия»[65]. И здесь необходимо отметить две весьма примечательных детали. Во-первых, практика ПБ, узкого руководства показывает, что оно никогда не намечало работу над проектом какого бы то ни было постановления, не располагая загодя одобренным им же первоначальным вариантом. Следовательно, к 8 октября имелась некая записка, определявшая суть «новой установки», и предполагалась лишь редакционная доработка ее, уточнение, выверка формулировок намеченных решений. Во-вторых, небезынтересен и состав комиссии. Он включал прежде всего тех, чью деятельность и должен был осудить, отвергнуть готовившийся документ. Поэтому невозможно даже представить, что нарком Ежов, прокурор СССР Вышинский и нарком юстиции Рычков могли действительно активно участвовать в подготовке постановления. Более логично предположить иное. Инициативную записку составил Маленков — иначе невозможно понять его роль в комиссии. Дальнейшую же работу над текстом вел он вместе с Берия, которому предстояло проводить в жизнь «новую установку» и, что нельзя исключить, с Вышинским и Рычковым. Ведь двое последних, в отличие от Ежова, так и не пострадали впоследствии, а значит, своевременно и достаточно самокритично успели покаяться в грехах, переоценить прошлую деятельность и прокуратуры, и суда.

Судя по всему, узкое руководство два дня внимательно изучало проект и, полностью согласившись с изложенным в нем, 17 ноября утвердило его. Приняло без изменений или корректив как совместное постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б), т. е. подписанное Молотовым и Сталиным — «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия» на заседании, в котором из членов ПБ приняли участие лишь Сталин, Молотов и Жданов, а помимо них еще Маленков, Берия и почему-то Фриновский[66].

Практически немедленно постановление было издано, хотя и под грифом «секретно», типографским способом тиражом в несколько тысяч экземпляров. Разослано по всей стране — в парторганизации районов, городов, округов, областей, краев, союзных республик, в соответствующие местные отделы и управления НКВД, органы прокуратуры.

Постановление от 17 ноября имело довольно много сходного с речью Маленкова на январском Пленуме. Также, лишь в первых абзацах, бегло поминало «успехи» в деле разоблачения всевозможных «шпионов», «диверсантов» и их чисто советского варианта — «троцкистов», «бухаринцев». Также, вслед за тем, резко и неожиданно, переходило к негативной стороне явления, сосредотачиваясь теперь исключительно на нем.

«…Массовые операции по разгрому и выкорчевыванию враждебных элементов, проведенные органами НКВД в 1937–1938 годах, — отмечал документ, — при упрощенном ведении следствия и суда не могли не привести к ряду крупнейших недостатков и извращений в работе органов НКВД и прокуратуры». А далее следовало перечисление их основных грехов:

«Главнейшими недостатками, выявленными за последнее время в работе органов НКВД и прокуратуры, являются следующие:

Во-первых, работники НКВД совершенно забросили агентурно-осведомительную работу, предпочитая действовать более упрощенным способом, путем практики массовых арестов, не заботясь при этом о полноте и высоком качестве расследования. Работники НКВД настолько отвыкли от кропотливой, систематической агентурно-осведомительной работы и так вошли во вкус упрощенного порядка производства дел, что до самого последнего времени возбуждают вопросы о предоставлении им так называемых „лимитов“ для проведения массовых арестов…

Во-вторых, крупнейшим недостатком работы органов НКВД является глубоко укоренившийся упрошенный порядок расследования, при котором, как правило, следователи ограничиваются получением от обвиняемого признания своей вины и совершенно не заботятся о подкреплении этого признания необходимыми документальными данными (показания свидетелей, данные экспертизы, вещественные доказательства и пр.)… Очень часто протокол допроса не составляется до тех пор, пока арестованный не признается в совершенных им преступлениях. Нередки случаи, когда в протокол допроса вовсе не записываются показания обвиняемого, опровергающего те или другие данные обвинения… В дело помещаются черновые, неизвестно кем исправленные и перечеркнутые карандашные записи показаний, помещаются неподписанные допрошенным и не заверенные следователем протоколы показаний, включаются не подписанные и не утвержденные обвинительные заключения и т. п…. Органы прокуратуры не только не устраняют нарушения революционной законности, но фактически узаконяют эти нарушения…»

С помощью такого, чисто формального метода — оценки исключительно профессионализма следственной работы, но ни в малейшей степени не ставя под сомнение само существование «врагов», необходимость «разоблачения» их, постановление и объясняло, одновременно решительно осуждая, массовые репрессии. Лишь в подтексте, намеком, рассматривало их как широкомасштабное негативное явление. Однако даже с помощью подобного приема и своеобразной логики подводило к далеко идущим по своему значению выводам:

«1. Запретить органам НКВД и прокуратуры производство каких-либо массовых операций по арестам и выселению. В соответствии со статьей 127 Конституции СССР аресты производить только по постановлению суда или с санкции прокурора.

2. Ликвидировать судебные тройки, созданные в порядке особых приказов НКВД СССР, а также тройки при областных, краевых и республиканских управлениях РК (рабоче-крестьянской. — Ю. Ж.) милиции…

3. При арестах органами НКВД и прокуратуры руководствоваться следующим:…б) при истребовании от прокуроров санкций на арест, органы НКВД обязаны представлять мотивированное постановление и все обосновывающие необходимость ареста материалы… г) органы прокуратуры обязаны не допускать производства арестов без достаточных оснований. Установить, что за каждый неправильный арест наряду с работниками НКВД несет ответственность и давший санкцию на арест прокурор.

4. Обязать органы НКВД при производстве следствия в точности соблюдать все требования уголовно-процессуальных кодексов…

5. Обязать органы прокуратуры в точности соблюдать требования уголовно-процессуальных кодексов по осуществлению прокурорского надзора за следствием, производимым органами НКВД».

Завершалось же постановление своеобразным и весьма грозным дополнением — «СНК СССР и ЦК ВКП(б) обращают внимание всех работников НКВД и прокуратуры на необходимость решительного устранения отмеченных выше недостатков в работе органов НКВД и прокуратуры и на исключительное значение организации всей следственной и прокурорской работы по-новому. СНК СССР и ЦК ВКП(б) предупреждает всех работников НКВД и прокуратуры, что за малейшее нарушение советских законов и директив партии и правительства каждый работник НКВД и прокуратуры, не взирая на лица, будет привлекаться к суровой судебной ответственности»[67].

Постановление, таким образом, дало, хотя и в довольно своеобразной, предельно завуалированной форме, вполне официальную оценку происходящего в стране. Признало опасность, а потому и недопустимость продолжения разгула «массовых операций по арестам и выселениям». Объявило их, пусть и с огромным запозданием, незаконными, нарушающими конституционные права граждан, дух и букву республиканских уголовно-процессуальных кодексов. Потребовало ликвидации внесудебных органов — «троек». Однако, при всем небывало резком осуждении действий прежде всего НКВД, не назвало его руководителей ответственными за беззаконие. Но не сделало этого постановление и в отношении партийных органов, не в меньшей степени виновных в вакханалии произвола. Попыталось вообще уйти от выяснения причин огульных, росших в геометрической прогрессии, репрессий. Сделало все, лишь бы избежать того, что сохранило, усилило бы дестабильность, возможно, породило бы открытое противостояние двух властных группировок и стоящих за ними сил и в конце концов привело бы к общему краху, гибели режима.

И все же, при всей компромиссности постановления, недоговоренности, оно сыграло важную роль — выразило определенную твердую позицию части узкого руководства. То его намерение, которое незаметно практически для всех уже проявилось при подготовке обязательных праздничных «лозунгов» (позднее именовавшихся «призывами») — к очередной годовщине Октябрьской революции. Рассматривая 1 ноября их проект, представленный Андреевым и Ждановым, Сталин вычеркнул те из них, которые напоминали об «охоте на ведьм», о шпиономании, либо призывали продолжить их: «28. Ликвидируем полностью во всех отраслях народного хозяйства последствия вредительства право-троцкистских наймитов иностранных разведок. Превратим СССР в неприступную крепость социализма!.. 52. Разоблачим до конца всех и всяких двурушников! Превратим нашу партию в неприступную крепость большевизма»[68]. Вместе с тем, крайне сложную, даже пока непредсказуемую ситуацию характеризовало и иное. Прежде всего то, что в постановлении от 17 ноября далеко не случайно отсутствовали обязательные в подобных документах «оргвыводы». Имена виновных, меры их наказания.

Вместе с тем крайне сложную, напряженную, даже пока непредсказуемую ситуацию той недели характеризует и иное. Прежде всего, твердое намерение Сталина и Молотова несмотря ни на что, незамедлительно и любыми средствами остановить массовые репрессии, прекратить царившую в стране вакханалию произвола. 15 ноября они подписали отправленную тогда же строго секретную циркулярную телеграмму, предвосхищавшую, а вместе с тем и до некоторой степени подменявшую то самое постановление, которое еще предстояло — только через два дня! — принять. Телеграмма гласила:

«Строжайше приказывается:

1. Приостановить с 16 ноября сего года впредь до распоряжения рассмотрение всех дел на тройках, в военных трибуналах и в военной коллегии Верховного суда СССР, направленные на их рассмотрение в порядке особых приказов или в ином, упрощенном порядке.

2. Обязать прокуроров военных округов, краев, областей автономных и союзных республик проследить за точным и немедленным исполнением. Об исполнении донести НКВД СССР и прокурору Союза ССР»[69].

Весьма возможно, такая поспешность возникла только из-за того, что и Сталин, и Молотов далеко не были уверены в утверждении проекта подготовленного постановления членами ПБ, а может быть, не исключали и возможности обструкции. Нельзя исключить и иного — опасения Сталина и Молотова саботажа или прямого сопротивления со стороны местных органов НКВД, партийных комитетов. Основанием для такого предположения является существенное сходство текстов обоих документов. Если телеграмма прямо требовала донести об исполнении центру — НКВД и прокурору СССР, то в постановлении явно не случайно отсутствовали обязательные в подобных случаях упоминание виновных и оргвыводы по отношению к ним. Вопрос о том всплыл позже, спустя два дня.

19 ноября было созвано весьма редкое по тем временам заседание ПБ. Присутствовали же на нем Сталин, Молотов, Жданов, Ворошилов, Андреев, Микоян, Каганович, Ежов, как приглашенные — Маленков — от ОРПО, Шкирятов — от КПК, Берия — от ГУГБ, а также и Фриновский[70] — то ли как свидетель обвинения, то ли как потенциальный обвиняемый. Обсуждали члены ПБ не постановление, не то, как воплотить его в жизнь, а «заявление» или попросту донос начальника управления НКВД по Ивановской области В. П. Журавлева на уже покойного М. И. Литвина. На того, кто не мог ни защитить себя, ни опровергнуть выдвинутые против него обвинения. А они выглядели, на первый взгляд, достаточно серьезными, ибо содержали прямое указание на некую связь Литвина с Постышевым, что можно было при желании легко интерпретировать как сговор или даже заговор. Члены ПБ, во всяком случае — по меньшей мере половина их, отнеслась к «заявлению» холодно. Возможно, в силу нежелания способствовать возникновению очередного громкого «дела», которое могло вылиться в новую волну репрессий, в еще один «показательный процесс». Может быть, из боязни открыто выступить против все еще казавшегося всесильным ведомства, олицетворяемого присутствовавшим на заседании Ежовым. Но как бы то ни было, никакого решения по предложенному вопросу принято не было[71].

Подобный поворот событий не обескуражил сторонников отстранения Ежова и чистки НКВД. Вынудил их пойти иным путем, обходным. 23 ноября Ежова вызвали к Сталину, у которого находились Молотов и Ворошилов, и заставили его тут же письменно взять на себя ответственность за все, связанное с самоубийством Литвина, бегством Люшкова, арестами Пассова, Радзивиловского, Дагина, заключив своеобразное вынужденное покаяние просьбой об отставке.

Признание Ежовым своей вины — изложенное на трех листах бумаги мелким, четким, убористым почерком, трое членов узкого руководства сочли вполне достаточным и веским основанием для принятия решения. Однако, как и при отстранении Фриновского, поначалу допустили серьезную ошибку. Поторопились ограничить текст самым главным: «Удовлетворить просьбу тов. Ежова об освобождении его от обязанностей народного комиссара внутренних дел СССР». Но подобная редакция Ежова, видимо, не устроила, породив у него вполне обоснованное опасение за свою судьбу. И потому проект пришлось дополнить тем, что должно было выглядеть твердой гарантией: «Сохранить за т. Ежовым должности секретаря ЦК ВКП(б), председателя Комиссии партийного контроля и наркома водного транспорта». Новый, расширенный вариант устроил обе стороны, и его направили Андрееву, Жданову, Кагановичу и Микояну с многозначительной «сопроводиловкой», содержащей прямое указание как же надо поступить: «По поручению тов. Сталина посылается Вам для ознакомления заявление т. Ежова от 23.XI.38 г. и на голосование проект постановления ЦК ВКП(б) об освобождении т. Ежова от обязанностей наркома внутренних дел СССР, проголосованный тт. Сталиным, Молотовым и Ворошиловым. Зав. ОС (особым сектором. — Ю. Ж.) ЦК А. Поскребышев».

Скорее всего, найденная формулировка, да еще с копией собственноручного заявления Ежова, успокоила не участвовавших во встрече членов ПБ. 24 ноября одобрение всеми ими было получено, и проект таким образом стал решением[72]. На следующий же день последовало то, что обычно включалось в подобные документы изначально либо утверждалось одновременно — назначение на ставший вакантным пост Л. П. Берия. И это решение поначалу утвердили опять же только Сталин и Молотов, и лишь затем — «опросом» — остальные члены ПБ[73].

Только затем началась завершающая акция сложной, многоходовой операции, растянувшейся практически на год. 1 декабря ПБ одобрило третий по счету документ, призванный, как и предыдущие, до предела сузить возможность самостоятельной деятельности НКВД. Исключить, таким образом, повторение тех репрессий, которые единожды уже захлестывали узкое руководство. ПБ утвердило совместное постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) «О порядке согласования арестов», гласившее:

«Ввиду того, что постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 июня 1935 года в некоторых своих частях устарело и нуждается в уточнениях, СНК СССР и ЦК ВКП(б) постановляют:

1. Отменить постановление от 17 июня 1935 года.

2. Заменить постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 июня 1935 года „О порядке согласования арестов“ следующим постановлением, долженствующим регулировать вопросы согласования арестов:

1) Разрешения на аресты депутатов Верховного Совета СССР, Верховных Советов союзных и автономных республик даются лишь по получении органами прокуратуры и НКВД согласия председателя Президиума Верховного Совета СССР или председателей президиумов Верховных Советов союзных и автономных республик, по принадлежности.

Разрешения на аресты руководящих работников наркоматов Союза и союзных республик и приравненных к ним центральных учреждений (начальников управлений и заведующих отделами, управляющих трестами и их заместителей, директоров и заместителей директоров промышленных предприятий, совхозов и т. п.), а также состоящих на службе в различных учреждениях инженеров, агрономов, профессоров, врачей, руководителей ученых, учебных и научно-исследовательских учреждений даются по согласованию с соответствующими народными комиссарами Союза ССР или союзных республик, по принадлежности.

2) Разрешения на аресты членов и кандидатов ВКП(б) даются по согласованию с первыми секретарями, а в случае их отсутствия — со вторыми секретарями районных или городских, или окружных, или краевых, или областных комитетов ВКП(б) или ЦК национальных компартий, по принадлежности, а в отношении комсомольцев, занимающих руководящие должности в народных комиссариатах Союза ССР или в приравненных к ним центральных учреждениях, или в отношении ответственных работников — коммунистов партийных, советских и хозяйственных учреждений — по получении на то согласия секретариата ЦК ВКП(б).

3) Разрешение на аресты военнослужащих высшего, старшего и среднего начальствующего состава РККА и военно-морского флота даются по согласованию с наркомом обороны или наркомом военно-морского флота по принадлежности.

4) Санкции на аресты даются в районе районным прокурором, в городе — городским прокурором, в округе — прокурором округа, в автономных республиках — прокурорами этих республик, в краях (областях) — краевыми (областными) прокурорами.

По делам о преступлениях на железных дорогах и водном транспорте санкции на аресты даются участковыми прокурорами, дорожными прокурорами, прокурорами бассейнов, по принадлежности; по делам, подсудным военным трибуналам — прокурорами военных округов.

Санкции на аресты, производимые народными комиссарами внутренних дел союзных республик непосредственно, то есть помимо местных органов НКВД, даются прокурорами этих республик.

Санкции на аресты, производимые народным комиссариатом внутренних дел Союза ССР непосредственно, то есть помимо местных органов НКВД, даются прокурором Союза ССР»[74].

Постановление от 1 декабря, как и схожее по целям предыдущее, от 17 ноября, увидело свет под грифом «совершенно секретно», и также было размножено типографским способом огромным тиражом. Сделали же это для того, чтобы в кратчайший срок довести его содержание до всех адресатов — наркомов внутренних дел союзных и автономных республик, начальников краевых и областных управлений НКВД, окружных, городских и районных отделений; прокуроров союзных и автономных республик, краев и областей, округов, городов, районов; секретарей ЦК нацкомпартий, краевых, областных, окружных, городских и районных комитетов ВКП(б).

Только теперь узкое руководство могло полностью вернуть утраченный было контроль над НКВД. Добиться того, не прибегая ни к непредсказуемым по последствиям коренным реформам, ни даже к каким-либо, обычным в таких случаях, пропагандистским широковещательным декларациям. Сделать все необходимое тихо и незаметно, с помощью всего лишь привычной, тривиальной бюрократической процедуры.

Усложненная до предела система «разрешений и согласований» позволяла узкому руководству надежно обезопасить и себя лично, и власть в целом от всех превратностей судьбы. Позволяла ему, вместе с тем, стать не просто высшим, но фактически единственным арбитром, и определяющим как виновность представителей партийно-государственной элиты, так и меру наказания для них. Вместе с тем, дабы при этом разделить ответственность за возможное нарушение нормального функционирования народного хозяйства, снижение боеготовности армии и флота, постановление вводило своеобразную круговую поруку. Заставляло наркомов в обязательном порядке давать разрешения на аресты служащих учреждений и организаций вверенных им отраслей или ведомств.

В соответствии с постановлением от 1 декабря, максимально защищенными оказывались именно те, кто в последние четыре года являлись уязвимыми более других — коммунисты, занимающие ответственные должности. Ведь для их ареста отныне требовалось согласие не только наркома, но еще и первого секретаря парторганизации соответствующего уровня. Но, пожалуй, самым примечательным, заслуживающим наибольшего внимания, оказалась иная деталь документа. Фактическое уравнивание с чиновниками высокого ранга тех, кто обладал дипломом о высшем образовании: инженеров, агрономов, врачей, профессуры. Говорило же это о начале переориентации власти при решении кадровых вопросов. Ее отказа от опоры, прежде всего, если не исключительно, на старую, малограмотную бюрократию, в основе, разумеется, партийную. На тот самый слой общества, который не оправдал возлагающихся на него надежд и при проведении модернизации отечественной экономики, и при попытках дать отпор выходившему из подчинения, становившемуся месяц от месяца все более самоуправным НКВД.

Тем самым, была заложена основа, позволяющая добиться не просто столь желаемой, но теперь, в преддверии войны, жизненно необходимой консолидации советского народа. Создана и возможность излечить его от того страшного массового психоза, сопровождавшегося неизбежной деморализацией, в который вверг его вдруг ставший всеобщим и казавшийся нескончаемым поиск в собственной среде мистических «врагов народа».

Однако по ряду достаточно веских причин после принятия постановления от 1 декабря быстро обновить кадры НКВД не удалось. Перестановку поначалу ограничили назначением начальников лишь четырех, самых важных региональных управлений наркомата. В. П. Журавлева, столь своевременно «догадавшегося» написать свое заявление, и приведшее в конечном итоге к устранению Ежова — по Московской области. По Ростовской, вместо продержавшегося там недолго Д. Д. Гречухина — В. С. Абакумова, вскоре сделавшего стремительную карьеру в столице, по Хабаровскому краю — И. Ф. Никишева. По Приморскому краю — М. М. Гвишиани, которого в 3-м специальном отделе ГУГБ сменил А. С. Панюшкин[75], всего год спустя направленный послом СССР в Китае.

Некоторую отсрочку дальнейшей тотальной чистки породило загадочное событие, происшедшее в конце ноября. Не объясненное и поныне бегство наркома внутренних дел Украинской ССР А. И. Успенского, что должно было укрепить подозрения узкого руководства, если они, конечно, имелись, в существовании или зарождении внутри НКВД антиправительственного заговора. Потому-то и пришлось ПБ, отложив очередные перестановки, срочно решать киевскую проблему. Направить в столицу Украины А. 3. Кобулова и Н. Д. Горлинского, утвержденных 4 декабря соответственно первым и вторым заместителями отсутствовавшего наркома[76]. Затем, 5 декабря, узкое руководство, как будто получив долгожданный повод, пошло, наконец, на то, что чисто бюрократические правила требовали сделать еще две недели назад. Обязало Ежова сдать дела по НКВД Берии, предусмотрев проведение процедуры отнюдь не формально, а предельно тщательно — в недельный, начиная с 7 декабря, срок, «при участии секретаря ЦК ВКП(б) т. Андреева и заведующего ОРПО т. Маленкова»[77]. Одновременно, отказавшись от собственных гарантий, ПБ фактически вывело Ежова из секретариата[78], а в КПК подменило, также без оформления в протоколе, его заместителем Шкирятовым.

И все же, несмотря на чрезвычайное происшествие в Киеве и вызванные им экстраординарные меры, в первую половину декабря смена руководства НКВД медленно, но продолжалась. Были утверждены начальники управлений по Горьковской, Ивановской, Ярославской областям, Краснодарскому краю, АССР Немцев Поволжья, наркомы БССР, ГССР, УзССР. Главой ГУГБ назначен В. Н. Меркулов, его заместителями — Б. 3. Кобулов, сохранивший за собою секретно-политический отдел, и В. Г. Деканозов, оставленный по совместительству начальником не только ИНО, но и контрразведывательного отдела[79].

Основательная чистка кадров на этом этапе не ограничилась лишь наркоматом внутренних дел. Затронула она и партийные органы. За два последних месяца 1938 года по представлению Маленкова были сняты со своих постов пять первых секретарей обкомов — Горьковского, Камчатского, Новосибирского, Омского, Свердловского. При этом раз за разом решения ПБ все более конкретизировали причины устранения партфункционеров, проясняя подлинные мотивы. Так, 15 декабря руководителю Камчатской парторганизации В. И. Кутейщикову вменили в вину нечто расплывчатое — «притупление политической бдительности», «непринятие мер по очищению руководящих партийных, советских и хозяйственных органов Камчатской области от орудовавших там врагов». А 30 декабря обвинение уже в адрес первого секретаря Свердловского обкома Валухина выглядело предельно четко. В нем, в частности, отмечалось: «При руководстве т. Валухина в Свердловской парторганизации продолжали орудовать замаскированные враги, причем особое распространение в Свердловской области имела место провокационная враждебная практика избиения честных работников путем массовых, огульных репрессий (выделено мною. — Ю. Ж.)»[80].

Все это, казалось бы, свидетельствовало о достаточно уже прочном положении узкого руководства. Поэтому донельзя странным, заставляющим предположить имевшиеся у него если не страх, то настороженность, какие-то опасения, выглядело решение ПБ, окончательно превратившее московский Кремль в осажденную крепость. 19 декабря, судя по всему двое — Сталин и Молотов, одобрили предложение, внесенное Берия. О выселении из двух кремлевских зданий, Старого Арсенала и военного училища им. ЦИК СССР (ныне на этом месте находится Дворец съездов) постоянно проживавших там 807 человек: 209 командиров и начальствующего состава, 326 членов их семей, 272 вольнонаемных рабочих и служащих. Мотивировалась же инициатива целями «усиления охраны», необходимостью разместить в столичной цитадели два дополнительных батальона (1200–1500 человек) и боевую технику, призванных усилить размещенный там полк особого назначения. Усилить и собственно гарнизон Кремля, включавший также отдельный командирский батальон, военную пожарную команду, химический взвод, особое отделение НКВД и дивизион броневиков, который требовалось перевести из гаража легковых автомобилей в Манеже внутрь Кремля[81].

Буквально на следующий день, 20 декабря, ПБ утвердило и новое руководство Управления коменданта Кремля, самостоятельной структурной части ГУГБ. Комендантом назначили Н. К. Синилова, некоторое время являвшегося начальником 3-го специального отдела НКВД; военным комиссаром — Ф. И. Конкина, ранее заместителя заведующего одного из секторов ОРПО; заместителя коменданта — И. А. Гагуа, прежде заместителя начальника 1 отдела ГУГБ; заместителем по хозяйству — Н. С. Шпигова, переведенного с должности директора московского завода им. Хрущева[82].

Данные решения и позволили начать заключительный этап чистки. Удаление старых, остававшихся со времен Ежова, а в некоторых случаях — даже Ягоды, начальников региональных органов НКВД. При этом наиболее своеобразный характер процесс приобрел на Украине. Только там по представлению Н. С. Хрущева, при одобрении со стороны Маленкова и Берии, в январе 1939 года начальниками областных управлений (включая наркома Молдавской АССР) утвердили исключительно партработников — заведующих отделами обкомов, секретарей райкомов[83].

Расставив на ключевые посты в центральном аппарате и в большинстве местных органов НКВД верных, надежных людей, узкое руководство сочло возможным и необходимым раскрыть карты. Огласить, хотя и весьма сдержанно, сущность измененного внутриполитического курса. Заявить, но предельно осторожно, лишь намеком, об отказе от практики массовых репрессий. Сделать до некоторой степени явным то, что все еще оставалось тайной для населения страны. Но сообщить не о новых назначениях, о которых печать так и не дала информации, а о более значимом, важном. О преступности прежней деятельности НКВД. О том, что многие «дела» были попросту сфабрикованы, а «вскрытые» ими «контрреволюционные заговоры» в действительности никогда не существовали.

Возможность для того предоставило как нельзя вовремя поступившее из Киева заявление очередной жертвы произвола НКВД, которое — редчайший случай! — не только вышло за стены тюрьмы, но и оказалось (несомненно, не без прямого участия Берия) в распоряжении узкого руководства. Попавший им в руки документ свидетельствовал о возникновении явной фальшивки — «раскрытой» в Молдавии разветвленной «заговорщицкой организации». Она якобы включала группу учителей во главе с автором заявления, Садалюком, и ячейку «сионистов», образованную неким Ленгинером, и была связана, по «признанию» арестованных, с… первым секретарем ЦК КП(б) Украины Н. С. Хрущевым и председателем СНК УССР Д. С. Коротченко. В тот же день, 1 декабря, последовало крайне жесткое по тону и содержанию решение ПБ, предопределившее дальнейшее развитие событий. Оно предусматривало: «…Обязать т. Берия проверить дело т. Садалюка, привлечь к ответственности следователя Чичикало и его вдохновителей. В случае подтверждения заявления т. Садалюка, организовать открытый суд, расстрелять виновных и опубликовать в печати (центральной и местной)».

Расследование, проведенное А. 3. Кобуловым, сотрудником 2-го отдела ГУГБ Н. В. Ломовым и начальником следственного отдела Прокуратуры СССР Л. Р. Шейниным, конечно же, подтвердило полную невиновность всех подследственных. И 22 декабря последовало второе решение ПБ по данному вопросу — «Провести в Киеве гласный судебный процесс над виновниками искусственного провокационного дела о Садалюке и других учителях, а также о гр. Ленгинер». Далее же все проходило по готовому сценарию. Трибунал внутренних и пограничных войск Киевского военного округа признал виновными сотрудников 4-го отделения управления госбезопасности НКВД Молдавской АССР, начальника Г. Н. Юфу, оперуполномоченного И. В. Волкова, его помощников И. А. Шица и П. Г. Чичикало, секретного агента С. П. Кузьменко. Избежал суда и ответственности только нарком внутренних дел автономной республики И. Т. Широкий, застрелившийся сразу же после начала следствия[84].

Второй аналогичной акцией, призванной одновременно и дискредитировать старый НКВД, и создать образ борца за справедливость новому, возглавляемому Берией, стало разоблачение, также на открытом судебном процессе, еще одной фальшивки. Ею теперь оказался плод преступного рвения и вседозволенности горотдела НКВД по Ленинск-Кузнецку (в то время в составе Новосибирской области, что проливает свет на причину отстранения первого секретаря этого обкома). Тот, как было установлено, «вместо разоблачения уголовных и антисоветских элементов, которые использовали учащихся (местной средней школы. — Ю. Ж.) в своих преступных целях, провел репрессии в отношении учащихся, арестовав 17 человек, и создал дело на них, приписав им участие в контрреволюционной, фашистско-террористической организации». Чтобы усилить степень воздействия совместных постановлений от 17 ноября и 1 декабря, добиться восприятия их как важнейшей директивы, ПБ своим решением от 4 января 1939 года позволило первичным парторганизациям управления НКВД и прокуратуры области «обсудить случай нарушения законности». Позднее, в конце февраля, о состоявшемся в Ленинск-Кузнецке судебном процессе сообщили и некоторые газеты[85].

…Столь важные, слишком для многих судьбоносные в прямом, буквальном смысле, совместные постановления от 17 ноября и 1 декабря так и не были преданы гласности. Для абсолютного большинства населения остались тайной за семью печатями. Но несмотря на это, их выполнение даже в незначительной, ничтожной доле, страна ощутила практически сразу. Почувствовала реальность, очевидность перемен к лучшему благодаря хотя и не рекламировавшейся, но и не скрывавшейся первой относительно широкой реабилитации. Возвращению домой из тюрем и лагерей полностью оправданных, в ряде случаев восстановленных в партии, в прежних должностях и званиях тех, кто не без основания считал свой жизненный путь завершенным. В массовом сознании эти события вместе с уже шедшим восстановлением в рядах ВКП(б) только необоснованно исключенных, оказались связанными с признанием партией допущенных ошибок, исправлением их. Надолго запечатлелись как благодатное прекращение «ежовщины» с одновременно высокой оценкой личной роли чуть ли не как инициатора освобождения безвинных нового наркома Берии.

Те же несколько тысяч человек, кто по своему положению познакомился с постановлениями, мог при желании обратить внимание на весьма примечательную их особенность. В обоих документах, вроде бы подробно анализировавших причины таких вопиющих преступлений, как «практика массовых арестов», «упрощенный порядок расследования», их в вину ставили только НКВД и прокуратуре. Ни словом не упоминали о гораздо большей ответственности партийных органов, что было далеко не случайным.

Инициаторами крутого поворота внутриполитического курса смещения Ежова, тотальной чистки кадров НКВД и партии — всех, напрямую связанных с массовыми репрессиями, а вместе с тем и трех, закрепивших этот процесс постановлений, явилась меньшая часть узкого руководства — Сталин, Молотов, Ворошилов и Маленков, поддержанные в последнюю минуту еще и Андреевым, Ждановым, Кагановичем, Микояном. То есть, не только лидерская группа ПБ, но и вместе с тем те, кто возглавлял СНК СССР (летом 1938 года стал заместителем его председателя и Каганович), Красную Армию. Именно они тем самым объединяли, символизировали обе реальные ветви власти — партийную и советскую, а потому никак не могли допустить, чтобы опороченными сразу оказалась и та, и другая. Ведь подобный шаг неизбежно означал бы подрыв ими самими собственных позиций. Поставленные перед жестокой необходимостью выбора, они склонились к осуждению только государственных структур.

Поступили так потому, что слишком долго были профессиональными революционерами. Не могли отрешиться от представления себя прежде всего создателями большевистской партии, защитниками ее интересов. В силу же такого, предопределенного выбора неизбежно оказались выразителями взглядов наиболее ортодоксальных, консервативных слоев партократии. Тех, кто так и не сумел изжить представления периода революции и гражданской войны, приобрести опыт созидательной деятельности. Продолжал вести себя так, будто страна все еще была разделена на два противоборствующих лагеря, ведущих борьбу не на жизнь, а на смерть. Считал, что единственным средством политики остается сила. Прежде всего она. Да еще фанатизм, слепая преданность не просто понимаемой каждым из них по-своему, но и вульгаризованной, искаженной коммунистической идее.

Потому-то небольшая, для тех лет прогрессивная и реформаторская часть высших кругов стремительно изменявшейся по своему составу партократии вынуждена была пока ограничиться малым. Самими постановлениями и их возможно большим осуществлением — ведь это давало им веские гарантии личной безопасности, неприкосновенности. А вместе с тем довольствоваться и происходившим — не очень бросавшейся в глаза медленной переоценкой места и роли ВКП(б) в системе управления, глубинных сдвигов в идеологии.

Глава четвертая

Тенденция отказа от революционного курса, как отмечалось выше, впервые обозначилась в 1935 году, и вскоре начала приобретать все более последовательный и устойчивый характер. За четыре года доказательств тому накопилось предостаточно, хотя еще их очевидцам и было трудно связать все воедино, разглядеть за ними конечную цель.

Столь же явным, как и новая Конституция, знаком грядущих перемен стала ликвидация Коммунистической академии[86], создание на основе ее институтов экономики, истории советского строительства и права, мирового хозяйства и мировой политики. Восстановление тем самым в правах тех самых наук, которые прежде категорически отвергались как якобы внеклассовые или буржуазные. Передача фундаментальных исследований по ним в систему и под эгиду юридически автономий, как бы аполитичной Академии наук Советского Союза.

О том же медленном идеологическом дрейфе свидетельствовало многое, очень многое иное. Например, постановления СНК СССР 1936 года об увековечении памяти весьма далеких от марксизма мыслителей — «революционных демократов» Н. А. Добролюбова, Н. Г. Чернышевского, В. Г. Белинского. Возрождение глубокого и неподдельного интереса к дореволюционному прошлому страны. Выражение уважения к нему, проявившееся во время длительного, необычно пышного празднования юбилея долгое время игнорировавшегося партийной пропагандой Пушкина в 1937 году. Уже на следующий год — еще одного, аналогичного события — 750-летия «Слова о полку Игореве», отмеченного сравнительно скромно. Наконец, внимание к прежде рассматриваемом некоторыми литературоведами-марксистами мистиком Н. В. Гоголю — объявление опять же СНК СССР конкурса на новый памятник ему в Москве[87].

Более очевидным примером пересмотра ортодоксальной идеологической линии стала резкая критика в ноябре 1936 года комической оперы Бородина «Богатыри», поставленной А. Я. Таировым в Камерном театре на основе нового либретто тогдашнего классика революционной советской поэзии Демьяна Бедного. Хотя идея создания такого спектакля принадлежала председателю комитета по делам искусств П. М. Керженцеву, им же, судя по некоторым данным — не без прямого указания со стороны Молотова, был подписан приказ и о снятии оперы с репертуара «как чуждой советскому искусству». Мотивировка же такой оценки должна была ошарашить всех, кто ознакомился с нею. Спектакль, мол, «огульно чернит богатырей русского былинного эпоса, в то время как главнейшие из богатырей являются в народном представлении носителями героических черт русского народа (выделено мною. — Ю. Ж.); дает антиисторическое и издевательское изображение крещения Руси, являвшегося в действительности положительным этапом в истории русского народа, так как оно способствовало сближению славянских народов с народами более высокой культуры»[88].

В том же ряду, твердо продолжая именно новый подход к прошлому, оказались и другие последующие идеологические акции. Конкурс на новый учебник истории СССР для начальных классов школ и победа на нем в августе 1937 года профессора А. В. Шестакова, выразителя идей преемственности и государственности. Выход в 1937 году на экраны страны первой серии кинофильма режиссера В. Петрова и сценариста А. Толстого «Петр Первый». Фильма, в котором первый российский император предстал перед зрителями не просто заглавным, но и откровенно положительным героем. Величайшим государственным деятелем, пекущемся исключительно о благе отечества. А в следующем году — еще более тенденциозного по своей направленности кинофильма С. Эйзенштейна «Александр Невский».

Выглядели вроде бы незначительными, весьма далекими от сложных идеологических проблем, но от того не утрачивали значимости еще одного свидетельства перемен, начатые весною 1936 года розыгрыши кубка и первенства СССР по футболу. Ранее довольно скромно их проводил ВЦСПС среди только заводских, что подчеркивало «классовый, пролетарский» характер состязаний, команд. Теперь же, при новых условиях, последние преобразовывались в клубные и потому профессиональные. Игры между ними, благодаря регулярной трансляции по радио, сразу же привлекли небывалый интерес, породили поклонников — записных болельщиков и изменили досуг значительной части мужского населения. Предоставили им, вдобавок, возможность открыто, без оглядки, размежеваться по приверженности к той или иной команде. Сублимировать тем самым имевшуюся, но не растраченную энергию, которая слишком легко, и, к тому же, в любой момент могла найти выход в политике.

Сдвиг в прежних представлениях об обособленности Советского Союза, его противостоянии всем остальным странам за исключением дружественных, братских Монголии и Тувы обозначило немыслимое прежде его участие в Парижской всемирной выставке 1938 года. Оно не только достаточно очевидно свидетельствовало о стремлении вырваться из политической изоляции, любым, даже таким способом постараться вернуться в общую семью наций. Вместе с тем подготовка, а затем и функционирование советского павильона, о чем достаточно регулярно и полно информировала пресса, позволяло воспитывать чувство патриотизма, гордости за свою страну, за ее и свои достижения, которые, как внушалось пропагандой, ставили СССР на один уровень с промышленно развитыми державами. Такими, как США и Германия, Франция и Великобритания.

Иной — совершенно неощутимой, практически не замеченной большинством, не оцененной должным образом, оказалась более важная, принципиальная реформа. Та, что была направлена на создание общей языковой базы, и позволившей бы в обозримом будущем сплотить многочисленные (более 100!) народы Советского Союза в единую нацию. Способствовать тем самым наименее безболезненному преобразованию союза республик, чисто формально, по конституции, обладавших неким подобием суверенности, в конечном итоге в унитарное государство. Парадоксально, но благоприятным фактором для осуществления таких намерений оказалась так и не ликвидированная азбучная неграмотность населения страны. Перепись 1939 года зафиксировала наличие в целом около 18 % неграмотных, преимущественно лиц старше 50 лет, а в Средней Азии и на Кавказе — около 30 %.

Столь удручающее положение и облегчило первый этап реформы. В соответствии с решением Совета национальностей ЦИК СССР от 16 октября 1936 года письменность кабардинцев перевели с ранее выработанного для них латинского алфавита на русский[89]. Затем аналогичными мерами унифицировали письменность всех остальных народов РСФСР, имевших административно-национальную автономию — автономные республики и области, национальные округа. А незадолго до завершения этих преобразований в рамках Российской Федерации их распространили — начиная с 16 декабря 1939 года — на письменности и «титульных» народов ряда союзных республик — Узбекской, Азербайджанской, Таджикской, Туркменской, Киргизской, Казахской, Молдавской[90]. Но только тех, где культурный уровень и состояние грамотности не препятствовали нововведениям, не затрагивая интересы большинства населения, порождая у них естественный протест.

Когда же почва была подготовлена, начался второй, не менее значимый этап реформы. Тот, о необходимости которого Сталин говорил в докладе на октябрьском Пленуме 1936 года, и положенном в основу соответствующей резолюции. Этап, обусловленный помимо всего прочего необходимостью введения всеобщей воинской обязанности, закрепленной 132-й статьей новой конституции. Ведь в Красной Армии мог существовать только один язык для приказов и команд, для уставов и наставлений. Второй этап стал реальностью после принятия постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 13 марта 1938 года «Об обязательном преподавании русского языка в школах национальных республик и областей»[91]. Чуть позже данный документ продублировали совнаркомы всех союзных республик, потому что именно в их компетенции юридически находились вопросы народного образования. Так впервые русский язык обозначил себя как государственный.

Своеобразным подведением итогов всех этих преобразований, лишь внешне не связанных, и все же шаг за шагом ведших к определенным целям, стало появление «Истории Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). Краткий курс». Ее сначала опубликовали в «Правде», в номерах за 9—19 октября 1938 года, и почти сразу же — отдельной книгой, вышедшей многомиллионным тиражом.

«Краткий курс» с момента появления и на последующие семнадцать лет оказался своеобразным «священным писанием» для всех коммунистов Советского Союза, обязательным для «последовательного, систематического и глубокого» изучения ими. Исходил из вполне определенного круга читателей, в то время состоявшего преимущественно из малограмотных членов, партии. Из имевших в лучшем случае начальное образование 64,3 % рабочих, 24,8 % крестьян и лишь 10,9 % служащих, за плечами которых было и начальное, и неполное среднее, и неполное высшее, и высшее образование. Учитывал и массовый прием в партию, выросшую за 1938—39 годы в полтора раза. Оказался доступным всем им. Убедительным благодаря лапидарности и схематичности.

Включал своеобразную, крайне субъективную, фактически надуманную, фальшивую версию истории ВКП(б), ретроспективно выводимую из положений январско-февральского Пленума 1937 года. Призванную оправдать репрессии, и не только массовые, объяснить с их помощью всю четвертьвековую внутрипартийную борьбу не как естественное столкновение мнений, а как преднамеренную «измену» будущих «врагов народа», причем задолго до революции. Вместе с тем давала книга и самые элементарные, до предела упрощенные представления о марксизме как теории, о диалектическом и историческом материализме.

Но лишь такой целью «Краткий курс» не ограничивался.

Своими искусственными драматическими коллизиями подводил к заключительной главе, два последних параграфа которой посвящались отнюдь не партийным проблемам в их криминальном аспекте, а иному. Восторженному рассказу о подготовке и принятии новой Конституции, о выборах в ВС СССР. О событиях, находившихся в хотя и очень близком, но прошлом. Между тем ко времени появления книги уже прошли две сессии советского парламента, вторая из которых приняла бюджет на 1938 год, позволявший более эффектно, с должным пафосом, продолжить линию индустриализации. Тему, с точки зрения всего узкого руководства и особенно Сталина, самую важную, стержневую. Два месяца, отделившие сессию от начала публикации «Краткого курса», вполне позволяли написать о ней если не страницу-другую, то по меньшей мере один-два абзаца, включить их в книгу для актуализации, для доказательства преимуществ социализма. Но этого сделано не было.

В «Кратком курсе» точку поставили на событиях декабря 1937 года. Даже объяснили почему: «Конституция закрепила тот всемирно-исторический факт, что СССР вступил в новую полосу развития» (выделено мною. — Ю. Ж.). И хотя тут же раскрывалась сущность новизны — «в полосу завершения строительства социалистического общества и постепенного перехода к коммунистическому обществу»[92], ничего так и не прояснилось. Ведь на протяжении всей книги последовательно применялся иной термин — «Период». Четко, логично, продуманно деливший историю партии, а вместе с нею и страны, на периоды: подготовки и проведения Октябрьской революции, гражданской войны и иностранной интервенции, восстановительный, социалистической индустриализации. Но ни разу не использовалась «полоса» — ни для замены периодов, ни для их объединения или расчленения. Кроме того, сразу же после введения термина «полоса» следовала не характеристика своеобразия, особенностей «завершения строительства социалистического общества», а настойчивый, назойливый повтор (только на двух страницах — пять раз!) главной особенности прошедших выборов, названной «замечательной победой блока коммунистов и беспартийных»[93].

Завершала же «Краткий курс» более чем многозначительная фраза: «Таковы основные уроки исторического пути, пройденного большевистской партией. Конец»[94]. Разумеется, ее можно было понимать просто. Как конец описанного, как констатацию окончания работы над конкретным текстом в столь же конкретное время. И не больше. Однако в сочетании с категоричным и не объясненным утверждением о вступлении страны в «новую полосу развития» неизбежно возникала и иная трактовка последней фразы. Уже буквальная: завершенность истории большевизма; завершенность истории той партии, которая существовала до конца 1937 года.

И действительно, с октября 1938 года на истории ВКП(б) поставили точку. Ее не продолжали, не дописывали, хотя оснований тому было предостаточно. Например, XVIII съезд, 18 конференция, наконец, Великая Отечественная война. Все то, что и послужило причиной переработки, расширения такой близкой «Краткому курсу» по своей пропагандистской направленности, значимости книги, как «Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография». Впервые увидевшая свет в самом конце 1939 года и имевшая поначалу незначительный объем в 5,5 учетно-издательских листа, она в 1947 году была основательно, существенно доработана. Расширена, в том числе за счет рассказа о событиях, происшедших с 1940 по 1946 годы и потому увеличена в три раза — насчитывала теперь уже 15,25 листов. То же произошло и со схожей по своей роли книгой Сталина «О Великой Отечественной войне», ежегодно выходившей начиная с 1942 года, трижды дополнявшейся текстами очередных приказов и речей главнокомандующего, пока не получившей в 1946 году своего канонического содержания, а вместе с ним и объема.

Только к «Краткому курсу» не возвращались ни разу. Ни в 1939, ни в последующие годы. Никогда. Даже в 1949 году, когда отмечали 70-летие Сталина. Объяснение такому странному факту может быть только одно. И для Сталина, и для того узкого руководства, которое сложилось к моменту выхода «Краткого курса», история ВКП(б) действительно завершилась с принятием новой Конституции. Точнее, исчерпала себя и ее прежняя значимость, место и роль в жизни страны, и былая важность ставшей быстро забываться внутрипартийной борьбы. Все это стремительно отошло на задний план, утратило актуальность и необходимость.

Достаточно убедительным подтверждением тому служит постановление ПБ от 14 ноября 1938 года «О постановке партийной пропаганды в связи с выпуском „Краткого курса истории ВКП(б)“». Постановление, уже в названии позволившее себе показательную вольность — о пропаганде не самого «Краткого курса», а лишь «в связи» с его изданием.

Столь же примечательным оказалось и содержание документа, легшего на долгие годы в основу всей партийной пропаганды. Оно, в отличие от самой книги, которой как бы было посвящено, говорило не столько о прошлом, далеком и недавнем (например, лишь раз, да и то мимоходом, упоминались «враги народа», «иностранные шпионы»), сколько о сугубо современных проблемах. О том, что только предстояло сделать, одновременно поднимая задачи сегодняшнего и завтрашнего дня по приоритетам.

Постановление следующим образом определило задачи, из которых исходил ЦК ВКП(б), создавая «Краткий курс»: 1. «дать партии единое руководство по истории партии»; 2. «ликвидировать вредный разрыв в области пропаганды между марксизмом и ленинизмом»; 3. изложить «историю партии на базе развертывания основных идей марксизма-ленинизма»; 4. «освободить марксистскую литературу от упрощенчества и вульгаризации»; 5. «продемонстрировать силу и значение марксистско-ленинской теории»; 6. помочь пропагандистам «ликвидировать свою теоретическую отсталость».

При столь высоких целях лишь бегло упоминались «неправильное толкование вопроса о победе социализма в нашей стране», извращение «взглядов по вопросу о характере войн в современную эпоху», решительно отвергалось отождествление большевиков с пацифистами. Зато более основательно постановление останавливалось на отечественной исторической науке. На том, что весьма отчетливо проявилось в предыдущие два с половиной года, но не попало на страницы «Краткого курса»:

«В исторической науке до последнего времени антимарксистские извращения и вульгаризаторство были связаны с так называемой „школой“ Покровского, которая толковала исторические факты извращенно, вопреки историческому материализму освещала их с точки зрения сегодняшнего дня, а не с точки зрения тех условий, в обстановке которых протекали исторические события, и тем самым искажала действительную историю.

Антиисторическая фальсификация действительной истории, антиисторические попытки приукрасить историю, вместо правдивого ее изложения, приводили, например, к тому, что в нашей пропаганде история партии изображалась иногда как сплошной путь побед, без каких бы то ни было временных поражений и отступлений, что явно противоречит исторической правде и тем самым мешает правильному воспитанию кадров.

Антимарксистская вульгаризаторская путаница оказалась также в распространении неправильных взглядов на советское государство, в принижении роли и значении социалистического государства как главного оружия в руках рабочих и крестьян для победы социализма и для защиты социалистических завоеваний трудящихся от капиталистического окружения».

Именно так, не уточняя и не развивая, что оставлялось на будущее, с помощью обычного ригоризма узкое руководство и определяло сущность момента. Отказ от обещанного завершения строительства социализма во второй пятилетке, отсутствие надежд на то и в третьей; прямую угрозу войны, связанное с тем и другим, вытекающее из них неизбежное не просто сохранение, а усиление роли государства, его структур, заставляющих партию уступить ему свое главенствующее положение.

Затем, остановившись на основной проблеме постановления, на необходимости полной перестройки всей прежней системы ведения пропаганды — на основе кружков, придании первенствующей роли печати, чему собственно и была посвящена постановляющая часть, приведшая к незамедлительной реорганизации соответствующих партийных органов, документ переходил к совершенно, казалось бы, не связанному ни с «Кратким курсом», ни с пропагандой. К проблеме кадров:

«Все наши кадры составляют огромную армию советской интеллигенции. Советская интеллигенция всеми своими корнями связана с рабочим классом и крестьянством. Это совершенно новая интеллигенция, подобной которой нет ни в одной стране мира.

Ни одно государство не могло и не может обойтись без своей интеллигенции, тем более не может обойтись без своей интеллигенции социалистическое государство рабочих и крестьян. Нашу интеллигенцию, выросшую за годы Советской власти, составляют кадры государственного аппарата, при помощи которых рабочий класс ведет свою внутреннюю и внешнюю политику. Это — вчерашние рабочие и крестьяне и сыновья рабочих и крестьян, выдвинувшиеся на командные посты. Особое значение имеет интеллигенция в такой стране, как наша, где государство направляет все отрасли хозяйства и культуры (выделено мною. — Ю. Ж.), в том числе и сельское хозяйство, и где каждый государственный работник, чтобы сознательно и с успехом выполнять свою работу, должен понимать политику государства, его задачи вовне и внутри страны…

ЦК ВКП(б) констатирует, что несмотря на столь важную роль интеллигенции в советском государстве, до настоящего времени еще не преодолено пренебрежительное отношение к нашей интеллигенции, представляющее из себя вреднейшее перенесение на нашу советскую интеллигенцию тех взглядов и отношений к интеллигенции, которые были распространены в дореволюционный период, когда интеллигенция находилась на службе у помещиков и капиталистов…

Такое антибольшевистское отношение к советской интеллигенции является диким, хулиганским и опасным для советского государства»[95].

Ни выспренность тона, ни удручающий стиль с его совершенно неумеренным употреблением слов «советская интеллигенция», не могли увести читателей от главного. От того, что под интеллигенцией в данном случае подразумевались не «работники умственного труда» вообще, а только профессионально подготовленные служащие государственного аппарата. Прежде всего — «командные кадры» — «партийные и непартийные». От того, что именно их ставили во главу угла всей дальнейшей созидательной деятельности в экономике и сельском хозяйстве, в культуре. Их, а не парт-функционеров, которым настойчиво рекомендовалось как можно скорее «устранить недостатки и пробелы в своей идеологической подготовке».

Подобный, открытый и даже демонстративный пересмотр прежней кадровой политики, теперь уже безусловная ориентация преимущественно на тех, кто имел высшее образование, а не один лишь партбилет, не должен был стать для заинтересованных полной неожиданностью. О том же, правда намеком, хотя и достаточно прозрачным, говорило еще одно постановление ЦК ВКП(б), принятое за полгода до того. Запрещавшее обкомам, крайкомам, ЦК компартий союзных республик «передвигать», иными словами, распоряжаться по собственному усмотрению судьбой коммунистов — аспирантов вузов, втузов, научно-исследовательских институтов. Вынуждать их отказываться от продолжения учебы, направляя на новое место работы[96]. Тем самым ПБ уже до некоторой степени раскрывало свои далеко идущие планы выдвигать на руководящие посты в госаппарате профессионалов высшей квалификации — тех, кто в скором времени должен был защитить диссертации.

Постановление от 14 ноября, вместе с тем, и объясняло новые приоритеты при решении кадровых вопросов. Оно признало, что основная масса («значительная часть») низового звена кадров — членов партии составляют малограмотные люди. Те, для которых столь убогая и по содержанию, и по форме, стилю книга «Краткий курс» оказывается непонятной, недоступной. И потому для такой категории коммунистов следовало организовывать ее изучение по упрощенной программе, знакомить с нею по устному изложению, даваемому пропагандистом. Но признавало и иное. Априорно предполагало, что высшее кадровое звено должно обладать такими знаниями, которые позволят самостоятельно штудировать не один «Краткий курс», но и «первоисточники» — специально отобранные и рекомендованные отдельные труды Маркса, Ленина, Сталина.

Постановление «О пропаганде», разумеется, не могло ограничиться лишь проблемами изучения «Краткого курса» да кадров. Потребовало, признав необходимым, изменить структуру партаппарата всех без исключения уровней — от горкома и райкома до ЦК ВКП(б). Объединить ранее действовавшие изолированно друг от друга отделы пропаганды и агитации, печати и издательств в один, пропаганды и агитации (ОПиА), а там, где их ранее не было вообще, в отдельных горкомах, райкомах, окружкомах, немедленно создать.

Новая структура неизбежно становилась одной из ключевых, ибо получала полный и безраздельный контроль над основной функцией партии — идеологией. Должна была отныне руководить и всей печатью страны, этим «важнейшим оружием партии», и всеми издательствами, а через них — литературой и искусством, и теоретическим центром ЦК ВКП(б) — Институтом марксизма-ленинизма с его республиканскими филиалами. Столь безусловно решающая на Довольно многих направлениях сразу роль ОПиА вызвала обоснованные опасения в ПБ, в узком руководстве. Скрытная же оппозиция созданию нового отдела оказалась столь сильной, что заставила ПБ трижды — 12 октября, 14 и 21 ноября обсуждать этот вопрос, заново принимая решение. Только с третьего захода удалось окончательно утвердить и его образование, и назначение на должность начальника ОПиА ЦК ВКП(б) А. А. Жданова[97]. Человека, хотя и являвшегося более четырех лет членом ОБ и секретарем ЦК, более трех лет кандидатом в члены ПБ, но все это время практически остававшегося как бы на обочине власти. Ведь только по решению ПБ от 16 апреля 1937 года он начал работать в Москве, в центральном аппарате один месяц из двух, а не как до того, десять дней в месяц[98].

Наконец, постановление от 14 ноября вместе с другим, принятым спустя семь дней, послужили своеобразным катализатором для ускорения уже шедшего процесса — неизбежного изменения состава узкого руководства. Того намерения Сталина, которое он высказал еще на февральско-мартовском Пленуме 1937 года. «Мы, старики, — многозначительно заметил пятидесятисемилетний вождь, — члены Политбюро, скоро отойдем, сойдем со сцены. Это закон природы. И мы бы хотели, чтобы у нас было несколько смен»[99].

Поначалу и вполне логично перемены затронули только руководство партаппарата. Но именно они и позволяют со значительной долей уверенности установить весьма важное. Кто же находился среди два года державшихся в тени, разрабатывая и проводя реформы? Кто добился в том успехов и потому получил повышение? Уже 27 ноября все это и продемонстрировало решение ПБ об очередном серьезном перераспределении обязанностей среди секретарей ЦК ВКП(б).

Андреев, который с февраля 1935 года вместо Кагановича исполнял неформальные обязанности второго секретаря, председательствовал на заседаниях ОБ, курировал управление делами ЦК, а также его промышленный и транспортный отделы, теперь получил, в дополнение к прежним обязанностям, поручение «наблюдать» за работой и сельскохозяйственных наркоматов. Вынужден был теперь львиную долю времени затрачивать на решение насущных проблем экономики, а отнюдь не партаппарата.

Ежов после покаянного письма и снятия с должности наркома внутренних дел лишь номинально оставался во главе КПК, курировал ОРПО. Полностью утратил свою прежнюю роль члена «шестерки». Однако официально его освободили от все еще числившихся за ним должностей только четыре месяца спустя, 29 марта 1939 года, а принимали у него дела Маленков, заведующий особым сектором (секретариатом Сталина) А. Н. Поскребышев и управляющий делами ЦК Крупин.

Каганович, хотя это и не было зафиксировано письменно, соответствующим решением ПБ, непременно должен был, после назначения на посты зампреда СНК СССР и главы сразу двух важных наркоматов, перестать «наблюдать», как это было прежде, за работой объединенного МК-МГК.

Жданов же получил, освободив тем самым Сталина от большинства текущих, чисто рутинных дел, не только полный, чуть ли не единоличный контроль за всей идеологической сферой деятельности партии как секретарь ЦК и заведующий ОПиА, но еще и курирование многомиллионного комсомола[100].

О сложившемся к концу 1938 года принципиально новом балансе сил свидетельствовал состав не одного лишь мало изменившегося пока узкого руководства, но и служившего для него естественным резервом пополнения и обновления следующего уровня власти. Положение тех, кто хотя и не входил в ПБ, другие высшие партийные органы, но играл тем не менее достаточно значимую роль, оказывая прямое воздействие не только на проведение в жизнь политического курса, но и в известной степени определял его. Их взлеты и падения, неожиданные, непонятные только на первый взгляд.

Выдвижение на вторые роли прежде мало кому известных в стране Маленкова и Берия стало закономерным. Вполне заслуженной наградой именно им, более других способствовавшим устранению Ежова, обузданию НКВД. Для Лаврентия Павловича — прежде всего в силу гигантской, ни с чем не сравнимой значимости, реального веса возглавленного им ведомства, и лишь затем благодаря личному вкладу в прекращение массовых репрессий, в обеспечение всеми доступными ему средствами быстрого роста оборонной промышленности. Для Георгия Максимилиановича — за счет чисто аппаратных ходов, подготовленных им же бюрократических процедур, чего он достиг благодаря краткому, но далеко идущему по своим последствиям решению ПБ от 20 сентября. Оно гласило: «Ввести во всех наркоматах СССР должности заместителя наркома по кадрам. Установить, что заместитель народного комиссара по кадрам, подчиняясь непосредственно наркому, регулярно отчитывается во всей своей работе перед ОРПО ЦК ВКП(б) (выделено мною. — Ю. Ж.)»[101]. Такое решение обеспечило Маленкову практически абсолютный контроль за формированием, а следовательно, и фактической подчиненностью уже не только партийных, но и советских, совнаркомовских властных структур.

Все это создало такое положение, при котором Берия и Маленков оказались практически подотчетными в своих решениях и действиях непосредственно Сталину. Стали неформальными членами той узкой группы, включавшей помимо «пятерки» еще Андреева и Жданова, коей и принадлежала подлинная власть.

Столь же закономерным, неизбежным оказалось падение тогда же двух людей, занимавших весьма значительные посты. Еще 15 октября был снят первый секретарь столичной парторганизации, по традиции, по неписанным правилам обладавший особым, привилегированным положением — несоизмеримо более высоким, нежели у всех остальных руководителей региональных партийных комитетов, А. И. Угаров. Старый функционер, выдвиженец Кирова, он шесть лет являлся вторым секретарем ленинградского горкома, по сути заместителем Жданова, и оказался в Москве лишь 10 февраля 1938 года, сменив там Хрущева. Однако Угарову, ставшему жертвой очередной кадровой чистки, в силу, скорее всего, причастности к проведению прежнего курса, не предъявили политических обвинений, как это произошло бы всего за пол год а до того. Ему поставили в вину упущения по службе. «…Благодаря политической слепоте, — отмечало решение ПБ, — беспечности и бюрократизму, пренебрежительному отношению к обслуживанию населения со стороны руководства Московского комитета партии, в городе Москве, в столице СССР, в мае — июне этого года имели место перебои в снабжении мясом и очереди у мясных магазинов, а в настоящее время создались очереди за капустой и картофелем, прорыв в заготовке картофеля и овощей в Московской области, угрожающее положение со снабжением Москвы дровами…» Следовавшие вслед за тем «оргвыводы» выглядели необычайно суровыми — «1. Снять с поста первого секретаря Московского областного и Московского городского комитетов партии тов. Угарова, отозвав его в распоряжение ЦК ВКП(б). 2. Объявить выговор председателю Московского совета т. Сидорову»[102].

Десять дней спустя по представлению Маленкова ПБ «рекомендовало» бюро московского объединенного комитета избрать на освободившийся пост А. С. Щербакова, явно человека Жданова. Того, кто семь лет рука об руку работал вместе со Ждановым в Нижнем Новгороде, а потом в аппарате ЦК. Был, видимо не без поддержки старого шефа, направлен секретарем Союза советских писателей СССР в момент его создания, до проведения первого съезда. Потом, каждый раз всего на год, в обкомы — вторым секретарем ленинградского, первым иркутского, сталинского (Донбасс). Вместе с тем Щербаков оказался фигурой и компромиссной, в равной степени устроившей и Жданова, и Андреева, и Маленкова. Но о совершенных перестановках члены партии узнали лишь в начале декабря, из сообщения о прошедшем пленуме МК-МГК.

А тремя неделями ранее, 19 ноября, в Москве состоялся еще один Пленум, ЦК ВЛКСМ, на котором был освобожден от своих обязанностей его первый секретарь А. В. Косарев. Ему же в вину поставили откровенно политические проступки: «грубое нарушение внутрикомсомольской демократии, бездушно-бюрократическое и враждебное отношение к честным работникам комсомола, покровительство морально-разложившимся, чуждым партии и комсомолу элементам и укрывательство двурушнических элементов»[103]. Но за всеми подобными эвфимизмами, как и в речи Маленкова на январском Пленуме партии, скрывалось, по сути, прямое обвинение Косарева в причастности к массовым репрессиям, в нежелании отстраниться от них, если не осудить. Сделать как минимум то же, на что пошел, например, Вышинский.

Замена «профессионального комсомольца» Косарева, не имевшего иной, нормальной специальности, а образование — всего два класса начальной школы, на Н. А. Михайлова оказалась во всех отношениях удачной. Последний был не только моложе своего предшественника на четыре года, что в большей степени приближало его по возрасту к молодежи, но и обладал большими знаниями, более широким жизненным опытом. Михайлов отнюдь не по своей воле не смог закончить учебу в институте и получить диплом. Восемь лет занимался журналистикой, из них два года работал главным редактором одной из наиболее популярных у читателей газет страны, «Комсомольской правды». Все это и позволило ему, еще не обремененному и не развращенному широкой популярностью общепризнанного лидера молодежи, легко вписаться во властные структуры. До поры до времени занять подчеркнуто второстепенное, подчиненное положение, исключить даже возможность впечатления о какой-либо своей самостоятельности.

В обоих случаях — и с Косаревым, и с Угаровым, самым примечательным стало то, что их устранение не сопровождалось громогласными стандартными обвинениями в принадлежности к «бухаринцам» или «троцкистам», не стало поводом для шумных и разнузданных процессов, для очередной волны репрессий. Кроме того, смещение обоих, происшедшее практически одновременно, означало, как отмечалось выше, серьезные изменения в расстановке сил в узком руководстве. Свидетельствовало, что их покровитель, Л. М. Каганович, вынужден был «сдать» их. Признать поражение, согласившись на выполнение требований тех, кому теперь и предстояло «наблюдать» за работой комсомола, МК-МГК, — Жданова и Маленкова. Но вместе с тем подобные «кадровые» перемены подтверждали: страна еще далека от демократии, цивилизованных способов решения кадровых вопросов на высоком уровне — с помощью нормальной отставки. Аресты пока оставались непременным атрибутом смены политического курса, а в случае с Угаровым и Косаревым призваны были служить ко всему и символической платой за беззакония «ежовщины».

Все, что произошло на рубеже 1938–1939 годов, требовало скорейшего закрепления, юридического оформления, чем мог стать лишь партийный съезд и его резолюции. К тому же все настойчивее вынуждали действовать и события, происходившие в Европе, заставляли идти на самые решительные и радикальные меры.

Только за один 1938 год из-за попустительства западных демократий Германия увеличила свое население более чем на десять миллионов — как минимум на три миллиона солдат и высококвалифицированных рабочих Австрии и Судет. Вместе с тем Берлин продемонстрировал откровенную попытку установить контроль и над советской Украиной, что стало предметом обсуждения на дипломатическом уровне глав британского и французского правительств.

2 ноября 1938 года в пока еще существующей, но уже весьма призрачно независимой Чехословакии получила странную автономию Подкарпатская Украина. Явно провокационная акция дала возможность Чемберлену и Даладье понадеяться, что дальнейшие агрессивные устремления Германии окажутся направленными на СССР. Уже 24 ноября британский премьер с надеждой и нескрываемой заинтересованностью заявил французскому коллеге: «У германского правительства может иметься мысль о том, чтобы начать расчленение России путем поддержки агитации за независимость Украины». А две недели спустя ту же мысль выразил советник посольства Великобритании Огильви-Форбс, адресуясь к Галифаксу: «И в нацистских, и в ненацистских кругах существует как будто единое мнение насчет того, что следующей целью, меры по осуществлению которой могут быть предприняты уже в 1939 году, является создание, при содействии Польши или без нее, независимой русской Украины под опекой Германии»[104].

О той же готовности западных демократий к молчаливому сговору с фюрером за счет Советского Союза свидетельствовала подписанная 6 декабря Риббентропом и Даладье декларация о намерениях впредь руководствоваться в отношениях между двумя странами только одним — стремлением к мирным и добрососедским отношениям. Данный документ позволил Бонне в меморандуме всем французским послам утверждать: у него сложилось впечатление, что «германская политика будет впредь направлена на борьбу с большевизмом»[105].

Последующие события как бы подтверждали мечты Лондона и Парижа. 15 марта 1939 года части вермахта вступили в Прагу, и Берлин объявил об окончательной ликвидации суверенной Чехословакии. Той самой, которой после Мюнхена Великобритания и Франция гарантировали сохранение, хотя и в новых, усеченных границах. Чехию и Моравию включили в состав третьего рейха как «протекторат Богемия и Моравия», автономную с октября 1938 года Словакию еще накануне, 14 марта, провозгласили «независимой», но отдавшейся «под защиту и покровительство» Германии, которая тут же оккупировала и эту страну, предварительно передав значительную часть ее территории, включая Подкарпатскую Украину, Венгрии как награду за верность и поддержку аннексионистским устремлениям нацистов.

Реакция официального Лондона оказалась более чем символичной. В документе, поименованном «протестом», выражалась полная отстраненность Великобритании от событий, происходивших в Восточной Европе. «Правительство его величества, — уведомлялся Берлин в „протесте“, — не имеет намерения вмешиваться в дела, в которых могут быть непосредственно заинтересованы правительства других стран… Оно будет сожалеть обо всех действиях, которые могут привести к нарушению атмосферы растущего всеобщего доверия…»[106].

Десятью днями позже, пытаясь оправдать свое потворство Гитлеру, Чемберлен в частном письме отмечал: «Должен признаться, что Россия внушает мне самое глубокое недоверие. Я нисколько не верю в ее способность провести действительное наступление, даже если бы она этого хотела. И я не доверяю ее мотивам, которые, по моему мнению, имеют мало общего с нашими идеями свободы. Она хочет только рассорить всех остальных. Кроме того, многие из малых государств, в особенности Польша, Румыния и Финляндия, относятся к ней с ненавистью и подозрением»[107].

На самом деле британский премьер пытался сделать хорошую мину при плохой игре. Любой ценой оправдать собственную бездеятельность и потому дискредитировать советские официальные заявления. Например, Щербакова, сделанное им, несомненно, по поручению свыше, 4 марта — «Нам предстоят решающие бои с капитализмом, фашизмом. Знаем, что борьба будет нелегкой, потребует жертв и величайшего напряжения сил. Но у большевиков нет никакого сомнения в том, что мы будем победителями в предстоящих боях»[108].

Но если выступлению первого секретаря МК-МГК Чемберлен, если бы и познакомился с ним, мог и не придать должного значения, то уже непременно ему следовало прореагировать на ноту правительства СССР от 18 марта. В ней же объявлялось, что Советским Союзом «не могут не быть признаны произвольными, насильственными, агрессивными» действия Германии. Кремль, продолжала нота, «не может признать включение в состав Германской империи Чехии, а в той или иной форме также и Словакии правомерными и отвечающими общепризнанным нормам международного права и справедливости или принципу самоопределения народов»[109].

Мало того, в тот же день советское правительство выступило с весьма важной инициативой, способной создать условия для отпора Германии. Литвинов вручил британскому послу записку, содержащую предложение созвать конференцию наиболее заинтересованных стран — Великобритании, Франции, СССР, Румынии, Польши и Турции для выработки общей позиции, соответствующей условиям, сложившимся в Европе. Лондон поспешил объявить, что считает такого рода совещание «преждевременным», однако несколькими днями позже, 21 марта, изменил столь негативное решение. Предложил СССР, Франции и Польше подписать совместную декларацию о проведении консультаций и определении мер по совместному отражению агрессии против любой из четырех стран. Но уже 1 апреля Форейн оффис вновь вернулся к позиции «невмешательства», отказавшись от собственных же намерений.

Между тем положение на континенте с каждым днем становилось все более и более напряженным. 9 февраля гражданская война в Испании завершалась победой поддержанных Берлином и Римом мятежников, а последние республиканские части отошли во Францию, где их интернировали. 22 марта германские войска заняли Мемельскую (Клайпедскую) область, находившуюся с 1920 года под опекой Лиги наций, а с 1923 — в составе Литвы. Два дня спустя Берлин в ультимативной форме потребовал от польского правительства отказаться от политического контроля над Данцигом и установить экстерриториальность для железной дороги и автострады, связывающих вольный город с Померанией. А несколько позже, 7 апреля, уже итальянская армия вторглась в Албанию, вскоре объявленную составной частью Итальянской империи.

Руководство Советского Союза не могло не насторожить, серьезно обеспокоить два весьма примечательных, бросающихся в глаза обстоятельства. Все последние акты агрессии не вызвали со стороны западных демократий не только никаких ответных действий, но даже и серьезных дипломатических демаршей. Более того, Гитлер, столь решительно крушивший версальскую систему, почему-то ни разу даже не вспомнил об утраченных Германией землях на западе и севере: Эльзасе и Лотарингии, отошедших к Франции; округах Эйпен и Мальмеди, присоединенных к Бельгии; Южном Шлезвиге, переданном Дании. Границы третьего рейха подвергались ревизии исключительно на востоке. Явно указывали на главную цель замыслов, устремлений фюрера. Потому-то в начале апреля Щербаков, выступая на закрытом заседании московского партактива, совершенно определенно предупредил, выразив мнение узкого руководства, аудиторию: «Военная опасность растет…война приближается. Нельзя назвать сроки, когда начнется война, но одно ясно, что война не за горами и что воевать нам все-таки придется…»[110].

Напряженное международное положение не могло не повлиять на происходивший в те же самые дни, с 10 по 21 марта, XVIII съезд ВКП(б). Практически все делегаты, и выступавшие с докладами, и участвовавшие в прениях, единодушно отмечали неотвратимость угрозы войны, да еще одновременно на двух флангах: западном, с Германией, и восточном, с Японией. Но, как это ни выглядело удивительным, странным, все избегали глубокого сравнительного анализа обороноспособности СССР, качества военной техники, состояния армии, авиации и флота. И военные — нарком обороны К. Е. Ворошилов, начальник Генерального штаба РККА Б. М. Шапошников, командующие Тихоокеанским флотом Н. Г. Кузнецов, Первой приморской армии Г. М. Штерн, будущие герои Великой Отечественной войны, тогда еще никому неизвестные полковники А. И. Родимцев, И. В. Панфилов, и гражданские — наркомы авиапромышленности М. М. Каганович, судостроительной промышленности И. Ф. Тевосян, проявляли сверхоптимизм. Явно занимаясь «шапкозакидательством», заверяли и съезд, и всю страну, что враг будет непременно и сразу же разбит, если попытается напасть: не пройдет далее границы.

Даже Молотов, предлагая съезду проект третьего пятилетнего плана, объясняя его, характеризуя особенности и основные направления, ухитрился даже не упомянуть о существовании оборонной промышленности, о тех задачах, которые ей предстояло решать. Правда, он сделал иное. Отважился на довольно необычную по тем временам оценку достигнутого за две пятилетки. Признал не только наличие серьезнейших неудач в развитии народного хозяйства, но и решительно потребовал «покончить с фактом недостаточного экономического уровня СССР»[111].

Более трезво охарактеризовал положение Сталин. Не акцентируя на том внимания слушателей, все же заметил: успехи советской промышленности обманчивы, теряют всю значимость, привлекательность, как только все произведенное пересчитывается на душу населения. Демонстрируют тем наше огромное отставание от всех промышленно развитых стран, ибо при такой системе сравнения выясняется: отечественные показатели вдвое ниже, чем в Великобритании, не говоря уже о США или Германии. А на преодоление подобного разрыва «требуется время, и немалое» — десять, пятнадцать лет. Так и не сказав прямо о неподготовленности Советского Союза к войне, но исходя именно из этого, сформулировал цели внешней политики следующим образом: «проводить политику мира и укрепления деловых связей со всеми странами», «соблюдать осторожность и не давать втянуть в конфликты нашу страну»[112].

И все же, несмотря на всю актуальность, важность именно таких вопросов, съезд не ограничился ими. Не меньшее, а большее внимание уделил тому, на что лишь намекали «Краткий курс», постановление от 14 ноября «О пропаганде». Занялся поистине беспрецедентным, невиданным с октября 1917 года — полной переоценкой и самой партии, и ее дальнейшей роли в управлении страной.

В докладах Сталина и Молотова вновь зашла речь о вступлении Советского Союза в новую «полосу» (этот термин дважды использовал только Вячеслав Михайлович, что дает некоторые основания предполагать — именно он и является творцом его) или «фазу» (по выражению Иосифа Виссарионовича) своего развития. Но один лишь Сталин не только применил, но и объяснил сущность прокламируемого исторического самостоятельного периода в жизни страны. В отличие от предыдущих двух фаз, от Октября до принятия новой Конституции, он заключался в «мирной хозяйственно-организационной и культурно-воспитательной работе», когда армия и НКВД «обращены уже не вовнутрь страны, а вовне ее, против внешних врагов». Демонстрировал достигнутые морально-политическое единство общества, дружбу народов, советский патриотизм, основой чего являлись блок коммунистов и беспартийных, демократизм избирательной системы.

В свою очередь, все это порождало острейшую необходимость в новых кадрах. Именно новых. «Старые кадры, — заметил Сталин, — представляют, конечно, большое богатство для партии и государства». Однако у них, продолжал развивать мысль докладчик, имеется «склонность упорно смотреть в прошлое, застрять на прошлом, застрять на старом и не замечать нового в жизни». Предложил добиваться умелого сочетания опоры на старые и новые кадры, отдавая предпочтение молодым. И даже бросил уже отнюдь не новый лозунг «выдвигать новые, молодые кадры». Отлично понимая, что подобное отношение к людям, имеющим только одно преимущество — высшее образование, профессиональный опыт, далеко не у всех вызовет одобрение, поддержку, вернулся к тому, о чем шла речь в постановлении от 14 ноября: «Для новой интеллигенции нужна новая теория, указывающая на необходимость дружественных отношений к ней, заботы о ней, уважения к ней и сотрудничества с ней»[113].

Но, пожалуй, наиболее откровенно раскрыл суть новой «полосы» — «фазы» Жданов. Выступая по столь вроде бы далекому от насущных вопросов жизни вопросу, как устав ВКП(б), вполне преднамеренно продолжил обоснование сущности ближайших десяти — пятнадцати лет. Прямо отметил, что она будет заключаться в отделении партии от государства. Необходимость же подобной меры связал с решением чисто экономических задач. «Там, где партийные организации, — подчеркнул Жданов, — приняли на себя несвойственные им функции руководства хозяйством, подменяя и обезличивая хозяйственные органы, там работа неизбежно попадала в тупик». Именно так объяснил все просчеты и неудачи предыдущих пятилетних планов. И говоря уже не о горкомах, обкомах или райкомах, а об аппарате ЦК ВКП(б), заявил: «Производственно-отраслевые отделы ныне не знают, чем им, собственно, надо заниматься, допускают подмену хозорганов, конкурируют с ними, а это порождает обезличку и безответственность в работе»[114]. И не заботясь о том, как отнесется к его предложению партократия, объявил о ликвидации подобных отделов. Всех, кроме — пока, временно — двух: сельскохозяйственного в силу его сохранявшейся значимости, и школ, так как в стране отсутствовал союзный наркомат просвещения.

Развивая положения, уже высказанные Сталиным в отчетном докладе, предложил полностью реконструировать структуру партаппарата. Построить ее на двух опорах. На управлении кадров (УК), что в контексте выступления Иосифа Виссарионовича должно было означать только одно — проведение в жизнь новой политики по отношению к «интеллигенции», вернее работникам госаппарата, обладающим высшим образованием, которых и следовало выдвигать на руководящие должности. Да и не только в гос-, но партаппарат, ибо среди даже секретарей обкомов, крайкомов, ЦК компартий союзных республик, подметил Жданов, свыше 40 % не имели хотя бы среднего образования.

Вторым базисом, на котором отныне предстояло покоиться партаппарату, становилось управление пропаганды и агитации (УПиА). Оно получало две основные функции: пропаганды и агитации с помощью подконтрольных прессы, радио, издательств, литературы и искусства, а также подготовки в теоретическом плане («коммунистическое воспитание») всей массы партийных и государственных служащих. На годичных курсах переподготовки — низшего кадрового звена, в двухгодичных ленинских школах — среднего звена, в трехгодичной Высшей партийной школе при ЦК ВКП(б) — подготовку резерва для высших руководителей.

Вместе с тем огласил Жданов и другие, не менее важные замыслы, которые должны были кардинально изменить как внутрипартийную жизнь в целом, так и саму партию. Съезду было предложено утвердить отмену ряда принципиальных положений. Ранее существовавших «категорий», иными словами деление вступавших в партию по классовому признаку — на рабочих, крестьян, служащих, где абсолютным преимуществом обладали, естественно, лишь первые. Таким образом, в ВКП(б) открыли широкий, свободный доступ, прежде весьма затрудненный и ограниченный, служащим, «советской интеллигенции», сразу же и активно начавшим практически размывать «пролетарскую» по составу партию. А отсюда возникла и необходимость при статистических выкладках объединять в одной группе членов партии — рабочих и служащих, дабы скрыть нарастающее преобладание именно последних.

В не предусматривающей возражений форме предложил Жданов зафиксировать отмену и кооптации, открытые, да еще «списком», выборы руководителей парторганизаций всех уровней. Заменить старую процедуру тайным голосованием, что и должно было свидетельствовать о торжестве внутрипартийной демократии, обеспечивать ее. На то же было направлено и еще одно предложение, высказанное Ждановым и утвержденное съездом — об отмене проводившихся ранее более или менее постоянно массовых чисток как потенциального обоснования возможного повторения массовых же репрессий.

Наконец, благодаря еще одному изменению от вступавших в партию теперь требовали не «усвоения» — глубокого знания устава и программы, а всего только «признания» их. Отныне от неофитов не ожидали более понимания основ марксизма, а, следовательно, идейности, убежденности, сознательности, незыблемости во взглядах. По существу, все, кому предстояло пополнить ряды ВКП(б), должны были стать некоей составной частью своеобразного «блока» или «народного фронта». Только обеспечивать своей массой, чисто количественной, право на власть той небольшой группе, которая и возглавляла страну, определяла курс партии, ее тактику и стратегию.

Так, с XVIII съезда, из-за всего лишь нескольких, казалось бы незначительных корректив, ВКП(б) перестала быть даже формально, по уставу, тем, чем она была в годы революции и гражданской войны, в первую пятилетку — революционной, радикальной и максималистской партией пролетариата. Открыто превратилась в партию власти для ее кадрового и идеологического обеспечения. Тогда же и в ее руководстве обозначились достаточно серьезные сдвиги, свидетельствовавшие об усилении позиции тех, кто был автором и проводником реформ.

На Пленуме, состоявшемся 22 марта 1939 года, в ПБ взамен Г. И. Петровского, давно уже не игравшего сколько-нибудь значительной роли, но бывшего олицетворением преемственности как славный представитель гвардии революционной эпохи, полноправно вошел А. А. Жданов, до съезда, до официального принятия резолюции о перестройке партаппарата, ставший начальником УПиА. Кандидатами в члены ПБ избрали Л. П. Берия, окончательно закрепившего тем свое вхождение в руководство, и Н. М. Шверника — но уже не столько как главу советских профсоюзов, сколько как своеобразный противовес «молодым кадрам». Более серьезными оказались перемены в составе секретариата ЦК. Из него удалили Л. М. Кагановича, что явилось для того очередным свидетельством заката карьеры, но зато ввели Г. М. Маленкова, избранного также и в ОБ. А месяц спустя, 31 марта, его утвердили и в должности начальника УК[115]. Столь заметный, вопиющий разрыв по времени в назначении Жданова и Маленкова можно объяснить лишь одним. Тем, что продвижению вверх Георгия Максимилиановича, явного реформатора, достаточно сильно, упорно сопротивлялось консервативное крыло узкого руководства. Те, кто справедливо должен был опасаться не только полной смены кадровой политики, но и, как следствие ее, за свое будущее — потерю прежней безраздельной власти.

Глава пятая

На XVIII съезде открыто, во всеуслышание о реальной боеготовности СССР не говорили, хотя по утверждению Сталина война уже началась. Лишь пока не приобрела всеобщего, мирового характера. Но именно потому для подготовки отражения почти неизбежного нападения делалось весьма многое. Прежде всего — довольно быстро, за несколько месяцев, была проведена реорганизация явно негодной системы управления теми отраслями экономики, которые напрямую или опосредственно были связаны с производством вооружения.

11 января 1939 года огромный и неповоротливый, доказавший свою неспособность добиться положительных сдвигов в работе, наркомат оборонной промышленности (М. М. Каганович) разделили на четыре, отчетливо выражавших их узкую специализацию. Создали наркоматы: авиационной (НКАП, М. М. Каганович), судостроительной промышленности (НКСП, И. Ф. Тевосян), боеприпасов (НКБ, И. П. Смирнов) и вооружений (НКВ, Б. В. Ванников). Правда, допустили при этом и неизбежные, незначительные огрехи. Ответственность за производство патронов, например, возложили на НКВ, а за выпуск для них гильз и пороха — на НКБ. Кроме того, танковую промышленность, несмотря на всю ее значимость для современной войны, сохранили в виде всего лишь главка (главспецмаш) наркомата машиностроения.

24 января выделение в самостоятельные наркоматы важнейших отраслей продолжили ликвидацией многократно и длительное время преобразовывавшегося наркомтяжпрома (Л. М. Каганович). Взамен его остатков создали наркоматы топливной промышленности (Л. М. Каганович), электростанций и электропромышленности (М. Г. Первухин), черной металлургии (Ф. А. Меркулов) и цветной (А. И. Самохвалов), химической промышленности (М. Ф. Денисов). 5 февраля узкую специализацию управления промышленности продолжили делением наркоммаша (В. К. Львов) на наркоматы тяжелого (В. А. Малышев), общего (П. И. Паршин) и среднего машиностроения (И. А. Лихачев), сохранив в последнем «танковый» главк, а 12 октября завершили, разделив наркомтоппром на наркоматы нефтяной (Л. М. Каганович) и угольной промышленности (В. В. Вахрушев).

Такого рода административные меры незамедлительно подкрепили и финансовыми. 23 марта ПБ пересмотрело ранее принятый народнохозяйственный план на 2-й квартал текущего года и утвердило расходную часть бюджета следующим образом. На НКАП — 1467 млн. рублей, на НКСП — 674,1 млн., на НКВ — 1147,9 млн., на НКБ — 1079,8 млн., на машиностроительные наркоматы — 3518,2 млн., а всего — треть из 23 178,9 млн. ассигнованных на всю промышленность. О возрастании внимания к боеготовности с еще большей очевидностью свидетельствовал и бюджет на весь 1939 год. На НКАП отпустили 2385,4 млн. рублей, на НКСП — 2162,7 млн., на НКБ — 2529,2 млн., на НКВ -1418,9 млн., на НКО — 33 379,3 млн., на НКВМФ — 7724,1 млн., на НКВД — 5442,7 млн., что в целом, с учетом танкостроения, составило ровно половину расходной части бюджета СССР. Данная тенденция стабилизировалась в следующем году. При очередной, ставшей чуть ли не обязательной корректировке планов, на 3-й квартал предусмотрели следующие расходы: по четырем наркоматам оборонной промышленности — в размере 2082 млн. рублей, по трем военным — 15 875 млн., то есть в сумме чуть более половины расходной части бюджета, составлявшей 35 463 млн. рублей[116].

Все это, бесспорно, означало, что стране пришлось отказаться от даже минимальных попыток улучшить в ближайшее время благосостояние населения. Ограничить потребление основных продуктов питания, не расширять, как и прежде, выпуск предметов широкого потребления, сократить расходы на образование, медицину и культуру. Рост затрат на оборону порожден был более чем серьезнейшими причинами. Так, гражданская война в Испании помогла установить донельзя неприятный факт: советское авиастроение не только отстает от германского вдвое по общему числу выпускаемых машин, но и производит устаревшие типы боевой техники. Немецкие истребители Me-109 Е продемонстрировали полное превосходство над отечественными И-16, а бомбардировщики Ю-87 — над СБ. Там же, в Испании, выявились серьезнейшие конструктивные недостатки советских танков, как легких, так и средних, которые предстояло как можно скорее заменить на новые, принципиально отличные от них типы. Наконец, оккупация Чехословакии поставила под сомнение выполнение фирмой Шкода поставок в соответствии с долгосрочным соглашением различных видов пушек, в том числе и 76-мм, 85-мм зенитных орудий, оказавшихся в годы Великой Отечественной войны основой артиллерии ПВО. Необходимые условия для модернизации старых, создания новых оборонных предприятий и обеспечивало как само создание четырех наркоматов оборонной промышленности, так и финансирование необходимых работ, включая разработку новых видов и типов военной техники.

Реформа системы управления, начатая с реорганизации тяжелой промышленности, неизбежно распространилась и на остальные отрасли народного хозяйства. Наркомат легкой промышленности (В. И. Шестаков) был разделен на два — легкой (С. Г. Лукин) и текстильной промышленности (А. Н. Косыгин). Пищевой промышленности (И. Г. Кабанов) — на три: пищевой (В. И. Зотов), мясной и молочной (П. В. Смирнов) и рыбной промышленности (П. С. Жемчужина). Водного транспорта (Н. И. Ежов) — также на два: морского (С. С. Дукельский) и речного флота (3. А. Шашков). Тогда же, весною 1939 года, комитеты промышленности стройматериалов (Л. А. Соснин) и по строительству (С. 3. Гинзбург) преобразовали в наркоматы, а заодно создали новый комитет, по геологии (И. И. Малышев).

И резкое увеличение числа членов правительства СССР, и их относительная свобода от прежде весьма назойливой опеки со стороны отделов ЦК ВКП(б), местных парторганов — ЦК компартий союзных республик, крайкомов, обкомов, и новая кадровая политика, обеспечившая приток квалифицированных специалистов на руководящие посты всех уровней, все это оказало благоприятное воздействие на состояние советской экономики, в том числе и на улучшение оборонной промышленности. Однако более значимым здесь стала та стабильность, которая установилась с начала 1939 года в самом правительстве.

Совместные постановления от 17 ноября и 1 декабря 1938 года, как очень скоро выяснилось, не остались пустой, существующей только на бумаге, декларацией. Они действительно оказали воздействие, и притом решающее, на внутриполитическую ситуацию. Они еще не устранили сам факт необоснованных репрессий, как это можно было бы предположить по их содержанию. Незаконные аресты, приговоры, выносимые внесудебными органами, в том числе и к «высшей мере наказания», не прекратились. Но все же они утратили свой прежний, поистине всеохватывающий, не знающий предела характер. Постановления главным образом, если не исключительно, реально сказались на положении высшего слоя бюрократии — и партийной, и государственной. Ей, и прежде всего ей, обеспечили личную безопасность, устранили, но опять же лишь для нее, постоянную угрозу не просто потери должности, более страшного — потери свободы и даже жизни.

Перемены к лучшему сразу же стали достаточно очевидными, не вызывали никаких сомнений в своей направленности. Как уже отмечалось выше, всего за первое полугодие 1938 года репрессировали, не взирая на занимаемое положение, двух членов ПБ — заместителей председателя СНК СССР С. В. Косиора и В. Я. Чубаря, двух кандидатов в члены ПБ — наркома земледелия Р. И. Эйхе и первого секретаря Куйбышевского обкома П. П. Постышева. И на том карательные акции вдруг прекратились. Правда, 29 марта 1939 года та же участь постигла и наркома водного транспорта и председателя КПК Н. И. Ежова. Однако его арест, снятие с должности, проведенные без какой-либо огласки, скрытно, уже никто не должен был рассматривать как настораживающий рецидив, опасный признак возвращения миновавшей практики. Был предрешен. Являлся последним отзвуком пронесшейся бури. Оказался естественным и закономерным следствием все того же совместного постановления, хотя и несколько запоздавшим. Только после этого члены высшего руководства страны могли почувствовать себя в полной безопасности, обрести уверенность в завтрашнем дне.

За последующие пятнадцать лет, о чем тогда, впрочем, никто не мог знать, из их среды репрессировали только троих. В 1949 году — членов ПБ, заместителя председателя СМ СССР Н. А. Вознесенского и секретаря ЦК ВКП(б), курировавшего органы государственной безопасности, А. А. Кузнецова. А в 1953 году — еще одного члена ПБ, первого заместителя председателя СМ СССР, министра внутренних дел Л. П. Берия.

Та же своеобразная «зона безопасности», но в несколько меньшей степени, распространилась и на следующий по нисходящей уровень властных структур. На наркомов СССР. Убедительным подтверждением тому являются их судьбы, коренным образом изменившиеся вскоре после принятия все того же постановления.

19 января 1938 года первая сессия ВС СССР первого созыва в соответствии с новой Конституцией утвердила правительство страны. Однако лишь половина его состава, 14 из 29 человек, спустя двенадцать месяцев все еще оставалась на своих постах. Остальные были арестованы. Мало того, на протяжении следующего полугодия освободили от занимаемых должностей еще пятерых наркомов. Но вот тут-то и проявилось новое в жизни. Если прежде снятые главы ведомств просто исчезали, притом бесследно, то теперь их всего лишь понижали в должности либо отправляли на пенсию. Именно так произошло с Н. М. Анцеловичем — наркомом лесной промышленности, П. С. Жемчужиной, М. М. Литвиновым, И. А. Лихачевым, Ф. А. Меркуловым, С. Е. Скрынниковым — наркомом заготовок.

Всего с марта 1939 года по июнь 1941 года из 65 человек, входивших в правительство СССР как наркомы или в приравненной к ним должности, освободили от занимаемых постов 20. На первый взгляд, соотношение, близкое к тому, что было в разгар «ежовщины», если не учитывать самое существенное. Четверо — генеральный прокурор А. Я. Вышинский, А. Н. Косыгин, В. А. Малышев, М. Г. Первухин — получили повышение; двое, К. Е. Ворошилов и председатель КСК Р. С. Землячка, стали только заместителями председателя СНК, восемь — понижены в должности. Репрессировали же лишь двоих: М. П. Фриновского, наркома ВМФ, а перед тем, до августа 1938 года, замнаркома внутренних дел — начальника ГУГБ, и Б. Л. Ванникова, арестованного в июне 1941 года, но через несколько месяцев освобожденного и вновь назначенного наркомом, в НКБ. Весьма условно к этому же числу можно отнести М. М. Кагановича, сначала снятого с поста главы НКАП и переведенного директором авиазавода № 1242 и только затем покончившего с собою, а также наркомов боеприпасов И. П. Сергеева, цветной металлургии А. И. Самохвалова и здравоохранения М. Ф. Болдырева, чьи судьбы пока остаются невыясненными.

Весьма немаловажной при подобного рода кадровых перестановках оказалась деталь далеко не формального характера. Начиная с весны 1939 года практически никому из снимаемых с должностей наркомов, за исключением П. С. Жемчужиной[117], не предъявлялось обвинений политического характера, никого из них не объявляли врагом народа, не судили. Их освобождали за «провал работы», да и то чаще всего после нескольких предупреждений, выговоров за плохое руководство предприятиями вверенной им отрасли.

Так, вопрос об И. А. Лихачеве впервые возник 14 августа 1940 года в связи с неудачными экспериментами с моделями легковых автомобилей «КИМ» и «ЗиС-101». Затем, 6 сентября, по представлению В. А. Малышева, был отменен как «неправильный» приказ Лихачева по московскому автозаводу. И только после этого, 2 октября, «за неоднократное неисполнение решений правительства и недопустимую практику нарушений конкретных указаний правительства по части соблюдения дисциплины в технологическом процессе производства», последовало решение ПБ: «т. Лихачева снять с поста наркома среднего машиностроения и понизить в должности». Его, но не сразу, а спустя некоторое время, перевели директором московского автозавода[118].

Схожим образом предрешалось снятие с должности и руководителя НКБ И. П. Сергеева. 26 сентября 1940 года ПБ, рассмотрев записку первого секретаря Кировского обкома о «катастрофическом» положении с выпуском продукции на патронном заводе, поручило Л. 3. Мехлису и Л. П. Берия проверить работу наркомата в целом. Через полтора месяца, 11 ноября, по результатам этой проверки были приняты более чем строгие меры. «Предупредили» начальника 2-го главка НКБ Иванова, замнаркома Толстого сняли, понизив в должности, секретаря парторганизации НКБ Акатова освободили от обязанностей, а замнаркома Хренкова арестовали, передав его «дело» в НКВД. Наконец, 1 марта 1941 года, после того, как производство патронов не увеличилось, последовало еще одно решение ПБ — о снятии самого И. П. Сергеева[119].

Резко отрицательной оценкой деятельности сопровождалось и снятие председателя правления Госбанка СССР Н. К. Соколова, проработавшего в этой должности всего полгода — «как провалившегося на работе». Сменившего его Н. А. Булганина обязали «срочно ликвидировать то безобразие в делопроизводстве Госбанка и то преступное отношение к документам, которое обнаружено в Госбанке проверкой Комиссии партийного контроля»[120].

Вместе с тем анализ состава правительства СССР за 1939–1941 годы позволяет обнаружить и еще одну, весьма показательную черту, обозначившуюся именно в тот период. Постепенно стало расти количество наркомов, остававшихся на своем посту уже не несколько месяцев, как их предшественники, а значительно, несоизмеримо дольше. Так, из 45 членов СНК Союза на 1941 год в этой должности пятеро проработали шесть лет, четверо — семь лет, шестеро — восемь лет, двое — девять лет, а восемнадцать — более десяти лет. При этом четверо из последних — В. А. Малышев, Г. М. Орлов, М. Г. Первухин и И. Ф. Тевосян — по восемнадцать лет, А. Г. Зверев — почти четверть века, а А. А. Ишков, А. Н. Косыгин, Д. Ф. Устинов — свыше сорока лет, что в конечном итоге не могло не обернуться своей отрицательной стороной.

Но и в тех немногих случаях, когда наркомов все же освобождали — с повышением или понижением, безразлично, — на их место назначали людей не со стороны, как практиковалось два десятилетия, а чаще всего их первых заместителей. Имевших высшее образование, обладавших профессиональным опытом. Так произошло после назначения Первухина зампредом СНК и разделения наркомата электростанций и электропромышленности на два, по отраслям. Преемниками его стали прежние соответствующие заместители: В. В. Богатырев — наркомом электростанций и А. И. Летков — наркомом электропромышленности. Когда же в 1942 году за развал работы сняли Богатырева, его место опять же занял первый заместитель Д. Г. Жимерин. Те же ступени карьеры прошли П. Ф. Ломако — нарком цветной металлургии, И. К. Седин — нефтяной промышленности, С. А. Акопов — среднего машиностроения.

При такой, ставшей закономерностью, системе замещения высших управленческих должностей, наметился и своеобразный, особый вариант ее. В крайне редких, экстраординарных случаях, «под наркома» первого заместителя назначали и специально. Тогда, когда по политическим соображениям было предрешено освобождение главы данного ведомства от занимаемой должности. Равно и для повышения, и для понижения. Примером тому могут служить слишком очевидные по времени и смыслу назначения: Л. П. Берия «под» Н. И. Ежова, А. И. Яшкова «под» П. С. Жемчужину, Н. Г. Кузнецова «под» М. П. Фриновского, М. 3. Сабурова «под» Н. А. Вознесенского.

На постоянстве состава правительства СССР — вполне естественном, нормальном, рабочем его состоянии, от которого изрядно отвыкли за годы массовых репрессий, — благотворно отразилась та стабильность, которая установилась в высших эшелонах власти в целом. Но столь же важным фактором оказались и те далеко не ординарные для тех лет достоинства, которые отныне были присущи практически всем наркомам, получавшим назначение на столь высокий пост начиная с 1939 года. От старой формации руководителей — прежде всего партфункционеров, их отличало то, что они не только имели высшее образование, но даже успели поработать, несмотря на молодость, несколько лет по специальности на производстве, познавая его изнутри. Иными словами, начали действовать те самые критерии подбора кадров, которые восторжествовали на XVIII съезде ВКП(б). Подобный, сугубо деловой, даже прагматический подход и позволил добиться подлинного профессионализма СНК СССР. Уже к концу 1940 года именно такие наркомы и составляли подавляющее большинство — 31 из 47 его членов.

Тот же подход стал все увереннее утверждаться и при назначении председателей комитетов, начальников главных управлений и управлений при СНК СССР, которые хотя и возглавляли самостоятельные ведомства, однако по Конституции утверждались не ВС СССР, а СНК. Например, председателями комитета по делам искусств в 1939 году назначили литературоведа М. Б. Храпченко, по делам геологии — геолога И. И. Малышева, по делам высшей школы — химика С. В. Кафтанова, начальниками главного управления гидрометеослужбы — геофизика, директора Арктического института Е. К. Федорова, главного управления Северного морского пути — известнейшего полярника-хозяйственника И. С. Папанина, главного управления гражданского воздушного флота — летчика В. С. Молокова, Главнефтесбыта — замнаркома нефтяной промышленности Я. И. Донченко, Главлесосбыта — замнаркома лесной промышленности Е. И. Лопухова…

Отступления от таких правил случались все реже и реже, но всякий раз оказывались связанными с необходимостью сохранить для аппаратчиков, ничем не опорочивших себя, высокое, «номенклатурное» положение в бюрократической иерархии. Наиболее типичным случаем такого откровенного формального перемещения может служить утверждение И. Г. Большакова, десять лет проработавшего заместителем управляющего и управляющим делами СНК СССР, председателем комитета по делам кинематографии.

Резкий прыжок вчерашних инженеров, директоров заводов по ступеням иерархической лестницы давался им нелегко, не проходил бесследно. Порождал, прежде всего, тот самый особый стиль работы, который обычно приписывают лишь одним странностям Сталина, предпочитавшего трудиться преимущественно в вечерние и ночные часы. Порождал и тот сдвиг в психике, который неизбежно должен был возникнуть у человека, неожиданно для себя оказавшегося на вершине власти и сумевшего к тому же удержаться там. В единственных, действительно откровенных, в силу случайности избежавших цензуры и самоцензуры, мемуарах человека такого рода — наркома, а затем и министра ВМФ адмирала Н. Г. Кузнецова, так объясняется и оценка новой для выдвиженца ситуации, и постижение им новых для себя правил игры, приспособление к ним.

«Конечно, опыта и знаний было недостаточно, — вспоминал Кузнецов. — Пришлось компенсировать количеством рабочих часов… Убежденный сторонник последовательного продвижения по службе, я повышался чересчур быстро, перескакивая некоторые инстанции, и не выдерживал даже минимального положенного времени на некоторых должностях… Это, бесспорно, недостаток, который я сознавал, пытался компенсировать его подбором опытных людей в свои заместители и чаще советоваться с ними». Но тут же автор воспоминаний вынужден признать малоприятное: «Никогда нельзя полностью полагаться на помощников и доверяться им сверх меры. Нужно рассчитывать только на себя, иначе окажешься при определенных обстоятельствах в глупом положении».

А далее следуют слова, которые никогда ни один парт-функционер не позволил бы себе запечатлеть даже в не предназначенном чужому взгляду дневнике: «Кроме того, на высоком посту требуются не только знания и опыт, и умение, как говорят, держаться крепко за кресло, в котором сидишь». Итогом же чистосердечной самооценки Кузнецовым стало признание перемены характера, порожденной лишь тем, что ему удалось удержаться «в кресле» — «Если в первые месяцы новой службы в Москве я чувствовал, что преждевременно оказался в этом кресле, то постепенно уверовал, что справляюсь с работой на этом посту. Возможно, в этом есть доля преувеличения. Возможно, человек не всегда самокритично подходит к себе и склонен скорее переоценивать свои способности, чем недооценивать их»[121].

…Менее заметным, но столь же убедительным свидетельством кардинального перелома в кадровой политике оказалось положение, утвердившееся тогда же повсеместно, и на более низком, республиканском уровне. Но не в начале 1939 года, а гораздо раньше, еще в середине 1938 года, одновременно с проведением выборов в ВС союзных республик и их первыми сессиями. Правда, определяющим там при выдвижении на высшие руководящие посты был признан критерий весьма своеобразный. Не профессионализм, образование, а всего лишь принадлежность к коренной национальности.

Тогда-то и обрели постоянство, столь необходимое для планомерной работы, государственные ветви власти в Белоруссии, Закавказье, Средней Азии. Председатели ПВС и СНК, соответственно, БССР — Н. Ф. Наталевич и К. Н. Киселев, АзССР — М. Касумов и Т. Кулиев, ГрССР — Ф. Махарадзе (а после его кончины в 1941 году — 3. Чубианишвили) и 3. Кецховали, АрССР — Г. Папаян, КазССР — А. Казакбаев и Н. Ундасынов, УзССР — Ю. Ахунбабаев и А. Абдурахманов, ТуркССР — X. Бабаев и А. Худайбергенов, ТаджССР — М. Шагадаев и М. Курбанов, КирССР — А. Толубаев и Т. Кулатов, оставались на своих постах как минимум тот срок, который и предусматривался конституциями этих республик.

Схожее, но лишь отчасти положение можно было наблюдать на Украине. Л. Р. Корниец, избранный в 1938 году председателем ПВС, надолго задержался на вершине власти, но отнюдь не на одном месте. Уже через несколько месяцев был переведен на должность председателя СНК вместо Д. С. Коротченко. Тот, в свою очередь, также не потерял своего «номенклатурного» статуса, но вернулся к исполнению этих обязанностей только в 1947 году. Председателем же ПВС УССР в 1939 году, и притом на шестнадцать лет, стал М. С. Гречуха.

В РСФСР наиболее стабильной оказалась должность председателя ПВС — пять лет подряд, до снятия за аморальное поведение во время визита в Монголию[122], ее занимал А. Е. Бадаев. Пост же председателя СНК Российской Федерации превратился в своеобразную стартовую площадку, ступень перед почти непременным повышением, взлетом на союзный уровень. Н. А. Булганин, утвержденный летом 1938 года, уже в конце того же года был назначен заместителем председателя СНК СССР, председателем правления Госбанка. Его преемника, В. В. Вахрушева, также спустя всего лишь несколько месяцев, утвердили министром угольной промышленности СССР. Только один И. С. Хохлов, так и не поднявшись выше, как его предшественники по этому посту, пробыл в должности четыре года.

Но если торжество новых кадровых принципов для старых союзных республик оказалось неожиданным, внезапным, а потому и в достаточной степени ощутимым, то для молодых, образованных только в 1940 году, оно уже явилось состоянием естественным, само собою разумеющимся и как бы единственно возможным. Отчасти из-за этого именно в высших эшелонах власти последних и начала зарождаться утвердившаяся повсеместно много позже несменяемость. Председатель ПВС Молдавской ССР Бровко пребывал в должности десять лет; Латвийской ССР, А. Кирхенштейн — двенадцать; Карело-Финской ССР, О. Куусинен — шестнадцать; Литовской ССР, Ю. Палецкис — двадцать семь лет. Не очень отставали от них по выслуге и председатели СНК: литовского, М. Гедвилас — шестнадцать лет, латвийского, В. Лацис — девятнадцать лет; карело-финского, П. Прокконен — двадцать три года. Исключение здесь составили лишь первые в Эстонской ССР председатели ПВС — И. Варес, умерший в 1946 году, и СНК — И. Лауристон, скончавшийся в 1941 году и замененный А. Веймером.

Начиная с 1939 года стабильность оказалась присущей не только для государственных, но и партийных структур, прежде всего для руководства аппарата ЦК ВКП(б).

Первым заместителем начальника, а фактически — подлинным постоянно действующим главою УК 31 марта 1939 года ПБ утвердило Н. Н. Шаталина[123], человека, по старым меркам и представлениям явно чуждого Старой площади. Тридцатипятилетний педагог по профессии, он трудился директором провинциальной школы, учился в аспирантуре, но не имел «опыта руководящей партийной работы», если не считать недолгого пребывания в должности начальника политотдела одного из глубинных совхозов. Тем не менее именно его Маленков приметил, сумел высоко оценить и взял к себе в ОРПО, а всего через несколько месяцев добился назначения Шаталина на один из важнейших в стране постов.

Несколько консервативнее, но только поначалу, проявил себя А. А. Жданов. Хотя и заменил еще в середине января 1939 года одного из старейших деятелей революционного движения В. В. Адоратского на посту директора Института Маркса — Энгельса — Ленина (ИМЭЛ) при ЦК ВКП(б) молодым философом М. Б. Митиным[124], более года сохранял своим первым замом по общим вопросам профессионального аппаратчика П. Н. Поспелова[125]. Уже немолодого по представлениям той поры, сорокалетнего, имевшего за плечами серьезную учебу только в Институте красной профессуры, но зато трудившегося с 1930 года в ЦКК, а с 1937 года — в отделе пропаганды и потому в совершенстве овладевшего неписанными правилами игры, неуклонно действовавшими там, научившегося вести себя, поступать только так, как требовалось.

Лишь в сентябре 1940 года, и скорее всего не по инициативе самого Жданова, как можно с большой долей уверенности предполагать, в УПиА начались, наконец, серьезные перемены. После того, как в силу добавившихся «нагрузок» Андрей Александрович больше не мог лично руководить управлением, ежедневно и постоянно вникая во все рутинные дела, его преемником оказался не Поспелов, которого тотчас направили главным редактором «Правды», а Георгий Федорович Александров[126]. Человек, еще более, нежели Шаталин, чуждый старому аппарату. Выпускник Коммунистического университета преподавателей общественных наук, он несколько лет проработал в Московском институте философии, литературы и искусства (МИФЛИ). Заведовал там сначала философским отделением, а затем кафедрой истории философии, ибо в свои тридцать лет был автором трех Серьезных научных трудов, доктором философских наук. Потом возглавлял редакционно-издательский отдел исполкома Коминтерна (ИККИ), откуда 21 января 1939 года его и перевели в ЦК, утвердили заместителем заведующего отделом пропаганды и агитации по вопросам пропаганды[127].

Став начальником УПиА, Александров сумел избавиться, правда, лишь два года спустя, от доставшихся ему «в наследство» замов-аппаратчиков, Д. А. Поликарпова и А. А. Лузина. Добился перевода руководителями первого — Всесоюзным радиокомитетом, а второго — Лекционным бюро при Комитете по делам высшей школы. Вместо них привлек близких по духу, взглядам коллег по преподаванию в МИФЛИ литературоведа А. М. Еголина, философов М. И. Иовчука, с которым Георгию Федоровичу довелось сотрудничать и в ИККИ, П. Н. Федосеева[128].

Александров на посту начальника УПиА сразу же положительно зарекомендовал себя, проявив полное понимание требуемого от него. Продемонстрировал — разумеется, с одобрения свыше, и Жданова, и всего узкого руководства — принципиально новый стиль работы. Заставил подчиненных сосредоточить все внимание главным образом на том, что в то время не без основания считалось важнейшим инструментом массовой агитации: на кино, театре, литературе. На том, что в условиях крайне слабо развитой радиофикации, при отсутствии у населения привычки регулярно читать прессу, и позволяло донести до всех — и неграмотных, и полуграмотных, новые идеологические установки в наиболее доступной, образной форме.

Решая эту задачу, Александров утвердил на ПБ всего за четыре последних месяца 1940 года семь подготовленных при его участии в УПиА развернутых постановлений (за 1938 год был одобрен всего один такого рода документ, осуждавший документальный роман-хронику Мариэтты Шагинян «Семья Ульяновых»; в 1939 — два, причем в обоих случаях «обвиняемым» оказался поэт Илья Сельвинский)[129]. Постановлений, которые вынуждали драматургов, прозаиков и поэтов незамедлительно скорректировать свое творчество применительно к новому идеологическому курсу. А выразил же суть перемен, хотя вроде бы применительно лишь к театру, председатель комитета по делам искусства М. Б. Храпченко в статье, далеко не случайно именно тогда опубликованной «Правдой». В ней же прямо отмечалось: «До последнего времени создавалось огромное количество пьес о шпионах и диверсантах. Замечательные люди нашей страны, творцы новой жизни, совершающие героические дела, были отодвинуты в сторону. С каким-то особым усердием некоторые драматурги изображали мерзость, человеческую подлость. Сейчас эта волна сошла»[130].

Для большинства принятых в конце 1940 года постановлений общим, характерным оказались две черты — отсутствие суровых «оргвыводов», а также какой бы то ни было официальной информации о них, не говоря уже о самом содержании. Их не публиковали, препятствуя, тем самым, возможности невольно сделать из них очередной жупел, появление повода для развязывания недопустимой политической кампании. Знакомили с документами кулуарно, лишь тех, кто подвергался критике, да еще руководство Союза советских писателей СССР, а если требовалось, то и ведущих кинорежиссеров. Добивались тем самого важного: именно деятели литературы и искусства, уже от своего имени, обрушивали критику на избранных послужить другим примером.

ЦК ВКП(б) удовлетворялось исключением «порочных» пьес — Анатолия Глебова «Начистоту», Валентина Катаева «Домик», Михайла Козакова «Когда я один», Леонида Леонова «Метель» — из репертуара всех без исключения театров страны да резкой, зачастую невразумительной критикой в «Правде», «Литературной газете», «Советском искусстве». Когда же круг критикуемых начинал выходить за предусмотренные пределы, УПиА пресекал дальнейшую публикацию такого рода статей. Но в отдельных случаях даже косвенные сведения о такого рода постановлениях не выходили за пределы самого узкого круга заинтересованных лиц. Именно так произошло с постановлением от 20 октября 1940 года — о книге уральского беллетриста Н. Борисова «Выговор», и от 29 октября — о сборнике стихов поэтессы Анны Ахматовой «Из шести книг».

Единственным исключением оказалось резкое осуждение фильма режиссеров А. Столпера и Б. Иванова по сценарию Александра Авдеенко «Закон жизни». Сначала, 16 августа 1940 года, на него обрушилась «Правда», несколько дней спустя — ведущие кинематографисты — Г. Рошаль, Ю. Райзман, А. Мачерет во время обсуждения на киностудии «Мосфильм». Только потом к хору критиков присоединился и Сталин, сурово оценив недостатки, главным образом, сценария, на заседании ОБ 9 октября[131]. Потому-то и последовало уже ставшее редчайшим: исключение Авдеенко из ССП, отзыв его из депутатов горсовета Макеевки, наконец, как финал, исключение из рядов ВКП(б). И все же, что и характеризовало новый период в жизни страны, писателя не репрессировали. Три года спустя, сочтя, что он «исправился», «осознал» свои ошибки, ему позволили вернуться в журналистику, разрешив публиковаться в «Красной звезде». Еще годом позже открыли дверь в литературу, напечатав в журнале «Новый мир» его роман «Большая семья», и вновь приняли в партию.

Как можно легко догадаться, причиной столь яростной атаки на Авдеенко послужило выступление лично Сталина на заседании ОБ, куда пригласили многих писателей, драматургов, кинорежиссеров. А среди них и тех, кто поторопился выслужиться, показать, что он святее самого папы. И все же накал страстей, продолжавшийся полтора месяца, в значительной степени принижался тем, что те же газеты одновременно, и в значительно большей степени уделяли внимание новым романам «Тихий Дон» Шолохова, «Последний из удеге» Фадеева, «Два капитана» Каверина, творчеству Маяковского, Блока в связи с их юбилеями.

Совершенно иным, что подчеркивало лишь противоречивость и сложность происходившего процесса обновления высшего слоя руководства аппарата ЦК ВКП(б), оказалось положение в КПК. Там первым заместителем А. А. Андреева, сменившего в марте 1939 года Н. И. Ежова, а на деле — единственным, как показала практика, вершителем всех партийных следственных дел, ведшихся этой комиссией, утвердили откровенного обскуранта, явного сторонника репрессивных методов М. Ф. Шкирятова[132]. Обладая всего лишь начальным образованием, нормальную учебу ему заменила восемнадцатилетняя «школа» партийной работы, в которой он последовательно прошел все ступени, начиная с низшей. Однако основной опыт, как выяснилось — весьма необходимый для дальнейшей успешной карьеры Шкирятов приобрел в партколлегии КПК при пресловутом Ежове.

Шаталин удерживался «наверху» вплоть до опалы своего покровителя, Маленкова — до февраля 1955 года. Шкирятов — до своей смерти, последовавшей в 1954 году. Менее других повезло только Александрову. Он пал жертвой межгрупповой борьбы в узком руководстве в 1947 году.

Не менее показательными для доказательства установления стабильности в высшем эшелоне партийной структуры власти служат и сроки пребывания на своих постах первых секретарей ЦК компартий союзных республик, а также приравненных к ним по положению первых секретарей московской и ленинградской парторганизаций. Многие из них, избранные впервые или переизбранные в соответствии с постановлением ЦК ВКП(б) от 29 марта 1938 года, проработали по семь-восемь, а то и более лет. Например, Н. С. Хрущев на Украине, при десятимесячном перерыве — до 1950 года, П. К. Пономаренко в Белоруссии — до 1948 года. М. Д. Багиров в Азербайджане и Г. Арутинов в Армении — до 1953 года, К. И. Чарквиани в Грузии — до 1952 года, А. А. Кузнецов в Ленинграде — до 1946 года, А. С. Щербаков в Москве — до 1945 года. Избранные в 1940 году Н. Каротамм в Эстонии — до 1948 года, Бородин в Молдавии — до 1949 года, Я. Калнберзин в Латвии — до 1959 года, а Снечкус в Литве — до 1974 года.

Исключение из общего правила составили лишь первый секретарь МК и МГК А. И. Угаров, арестованный в декабре 1938 года, да руководители парторганизаций среднеазиатских союзных республик, казахстанской — Н. А. Скворцов, туркменской — Я. А. Чубин, таджикской — Д. 3. Протопопов, киргизской — А. В. Вагон и узбекской — У. Юсупов, по различным причинам (главным образом, из-за своей национальности) смещенные сразу же после окончания Великой Отечественной войны.

Именно таким образом всего за два года — срок более чем непродолжительный, в Советском Союзе сформировался практически новый по составу эшелон высшей, двухуровневой власти — союзной и республиканской. Одновременно произошло и его структурирование, нашедшее прежде всего наиболее четкое выражение в условных пяти категориях ежемесячной зарплаты, которые в июне — декабре 1938 года ввели постановлениями СНК СССР, которым, естественно, предшествовали аналогичные решения ПБ[133]:

2500 рублей, наивысшая, приблизительно в девять раз превышавшая среднюю ставку квалифицированного рабочего и служащего — председателю ПВС СССР, председателю СНК СССР и его заместителям, главам союзных наркоматов промышленности группы «А», внешней торговли и финансов, председателям Госплана и КСК, то есть первоначально — для двадцати одного должностного лица;

2300 рублей — секретарям и начальникам управлений ЦК ВКП(б), председателю КПК, а также для председателей ПВС РСФСР, УССР, КазССР, БССР, ГрССР, АзССР, УзССР — для двенадцати человек;

2200 рублей — заместителям председателя КПК, начальникам управлений ЦК ВКП(б) — для тринадцати человек;

2000 рублей — прокурору СССР, остальным наркомам СССР, председателям СНК союзных республик, московского и ленинградского областных, хабаровского и приморского краевых исполкомов — для тридцати четырех человек;

1800–1750 рублей — председателю Верховного суда СССР, председателям ПВС АрССР, КирССР, ТаджССР, ТуркССР, заведующим отделами ЦК ВКП(б), вторым секретарям ЦК компартий союзных республик, московского и ленинградского обкомов, хабаровского и приморского крайкомов — для семидесяти человек.

Кроме того, разумеется, был определен уровень ежемесячной зарплаты и еще для пятнадцати человек — первых секретарей ЦК компартий союзных республик, московского и ленинградского обкомов, хабаровского и приморского крайкомов. Логично предположить (документы на этот счет пока не обнаружены), что она должна была составить сумму от 2000 до 2200 рублей.

Всего данная тарифная сетка охватывала при своем введении сто шестьдесят пять человек. Однако не приходится сомневаться в том, что далеко не все они обладали равным положением и, соответственно, правами. Пять категорий зарплаты только очертили границы номенклатуры ПБ, иными словами — широкого руководства. И тех, кто действительно принимал участие в принятии, обсуждении, либо лишь в подготовке наиболее важных решений, и тех, кто потенциально мог надеяться рано или поздно подняться в этот верхний слой власти.

Действительно, сама по себе, только по своим размерам, зарплата еще никак не могла убеждать в особом, исключительном положении тех, кто ее получал. Ведь примерно такую же имели солисты оперы и балета Большого театра, старейшие актеры МХАТа. Помимо этого, некоторым деятелям искусства дополнительно, в виде пока негласных премий — до установления регулярной системы официальных, сталинских — выплачивали по тем временам поистине астрономические суммы. Например, в марте 1939 года, за создание таких кинофильмов, как «Ленин в 1918 году», «Щорс» и «Человек с ружьем», имевших огромное пропагандистское значение, режиссерам М. И. Ромму, А. П. Довженко, С. И. Юткевичу — по 100 000 рублей, операторам Б. И. Волчеку, Ю. И. Екельчику, Ж. К. Мартову — по 30 000, актеру Б. В. Щукину, исполнявшему роль Ленина, — 20 000[134].

Подлинное структурирование широкого руководства, партийного и государственного, реальную иерархию, субординацию в нем выражали не столько деньги, сколько совокупность зарплаты и различного рода привилегий, преимуществ. Всего того, что в условиях острейшего жилищного кризиса, дефицита продуктов питания, предметов широкого потребления и их фактического нормирования и разделяло людей непроходимой пропастью на социальные слои. На тех, кто имел, и на тех, кто не имел высокий жизненный уровень. Тем, что нельзя было в те годы свободно приобрести, даже располагая необходимыми суммами, а лишь получить свыше как награду. Такими привилегиями стали даже по сегодняшним меркам огромные по площади, многокомнатные благоустроенные квартиры на одну семью в самом престижном тогда доме — № 5 по улице Грановского, а также гораздо меньшие по площади квартиры в доме № 2 по улице Серафимовича («дом на набережной»). А помимо того, телефоны кремлевской АТС («вертушка», «кремлевка»), персональные машины с шофером из правительственного гаража, размещавшегося в Манеже, право пользоваться поликлиникой и больницей Лечсанупра Кремля все на той же улице Грановского, санаторием «Барвиха», домом отдыха «Сосны».

Но если прежде обеспечением всевозможными привилегиями занималось, практически, лишь управление делами СНК СССР, то теперь столь важную и весьма ответственную обязанность с ним разделило и НКВД. Точнее — Первый (охраны руководителей партии и правительства) отдел ГУГБ, начальником которого 18 ноября 1938 года назначили старшего майора госбезопасности (один ромб в петлице, как у комбрига) Н. С. Власика[135]. Об этом свидетельствует весьма красноречивое решение ПБ от 9 июня 1939 года:

«1. Столовую Санупра Кремля (для ответработников) передать с 1 июля в ведение НКВД. 2. Сократить контингент столовой Санупра Кремля до 400 человек. Поручить комиссии в составе тт. Поскребышева, Шкирятова, Власика и Хломова (управляющий делами СНК СССР. — определить персональный состав лиц, имеющих право пользования столовой…»[136].

В этом решении заслуживает самого пристального внимания буквально все. И прежде всего определение численности того круга «ответственных работников», которые отныне удостаивались одной из наиболее ощутимых привилегий — «кремлевского пайка». Отличными по качеству, по количеству достаточными для обеспечения продуктами питания целой семьи, да к тому же по необычайно низким ценам. Во-вторых, то, что система привилегий в середине 1939 года только еще складывается, приобретает те свои черты, которые оказались ей столь присущими в последующие пять десятилетий. Еще утверждались те стимулы, с той поры и вынуждавшие людей любой ценой пробиваться «наверх», пытаясь подниматься по ступеням иерархической лестницы как можно быстрее.

Наконец, заслуживает внимания и то, что само распределение привилегий, иными словами — проведение в жизнь «политики кнута и пряника», оказалось в руках крохотной группы лиц, далеко не случайно представлявших не одно, а четыре ведомства. А. Н. Поскребышев — особый сектор ПБ, на деле — личную канцелярию Сталина. М. Ф. Шкирятов — КПК, которая неустанно и пристально следила за моральным и политическим обликом тех, кто входил в «номенклатуру». Н. С. Власик — отдел, целиком взявший на себя ответственность за благополучие и безопасность узкого руководства. М. Д. Хломов — управление делами СНК СССР, ставшее служить всего лишь официальным прикрытием для хозяйственной деятельности ЦК ВКП(б), из своего бюджета финансировавшее все необходимые расходы.

В такой, подчеркнуто межведомственной форме попытки разрешить проблему, отчетливо отразилось осознание узким руководством всей опасности выхода пока лишь формировавшегося высшего слоя бюрократии, только зарождавшегося «нового класса» из-под контроля. Того, что все чаще и чаще стало проявляться в работе прежде всего союзных наркоматов. Те, понимая свою все возрастающую значимость, должны были стремиться и стремились к полной самостоятельности. И не только для решения вопросов производства, выполнения планов, но и для определения, установления собственных структур, штатного расписания. Следовательно, вольно или невольно предопределяли сами неизбежное расширение «номенклатуры».

Процесс этот развивался столь бурно, что уже 11 мая 1940 года численность «контингента», пользовавшегося обслуживанием кремлевской столовой, располагавшейся, конечно, на улице Грановского, пришлось увеличить вдвое — довести до 800 человек[137]. Практически одновременно ПБ приняло еще два столь же симптоматичных решения. 4 мая — о строительстве 15 дач для «наркомов, председателей комитетов и руководителей других центральных учреждений», где под последними подразумевали партаппарат. Местом строительства избрали фактически уже закрытую зону — между «Архангельским» и деревней Захарково, в так называемом урочище Мекковская роща[138]. А 12 июля — об установлении прямой телефонной связи с дачами членов правительства через Кремлевскую АТС[139]. Того, что прежде являлось привилегией исключительно членов ПБ.

Такого рода блага постепенно перестали быть достоянием лишь широкого руководства. Еще 11 мая 1939 года Союзу советских писателей, ставшему одним из важнейших инструментов долгосрочной партийной пропаганды, разрешили Строительство 50 индивидуальных дач[140]. Создание поселка, который вскоре получил название «Переделкино», и шился одним из важнейших показателей положения писателей в бюрократических, а отнюдь не в творческих структурах. Несколько позже, 22 февраля 1941 года, в канун Дня Красной Армии, аналогичное право предоставили и НКО. Разрешили, но уже за счет бюджетных средств, содержать дачи для заместителей наркома обороны, начальника главного управления политпропаганды — в центре, а на местах — для командующих военными округами, их заместителей, членов военных советов, начальников штаба округа, управления политпропаганды[141].

Но именно тогда обретение высшим слоем бюрократии исключительного, привилегированного положения оказалось весьма серьезной угрозой для все еще не сложившейся окончательно системы власти, пока оставшейся двуединой, партийно-государственной. И потому не для исправления содеянного, а только для предотвращения в будущем непредсказуемого, неуправляемого развития ситуации, 6 июня 1941 года создали специальный орган — Государственную штатную комиссию. Руководителем ее утвердили наркома госконтроля Л. 3. Мехлиса, а в состав включили представителей того же наркомата госконтроля, наркомфина и ВЦСПС. Формально комиссия была подчинена, подотчетна СНК. СССР, а фактически — узкому руководству. Ее задачи сформулировали следующим образом: «разработка общегосударственной номенклатуры, должностей и должностных окладов, упорядочение штатного дела; упразднение искусственно созданных звеньев аппарата…»[142].

Глава шестая

Вскоре после окончания работы XVIII съезда Кремль предпринял одну из последних попыток изменить к лучшему свои отношения с западными демократиями. Добиться, наконец, их согласия на создание системы коллективной безопасности. Но только такой, которая позволила эффективно сдерживать дальнейшие поползновения стран-агрессоров и вместе с тем обеспечила бы СССР твердую гарантию того, что он, если война все же начнется, не останется один на один с Германией.

16 апреля М. М. Литвинов принял британского посла Уильяма Сиидса и возобновил с ним обмен мнениями о возможности создания в самое ближайшее время антигитлеровской коалиции. А буквально на следующий день, явно подталкивая, ускоряя события, НКИД направил Лондону и Парижу ноту, содержавшую предложение образовать широкий единый фронт миролюбивых стран. Замысел советского руководства заключался в том, чтобы заключить, прежде всего, трехсторонний договор о взаимопомощи, непременно включая и военную, сроком на 5 или даже 10 лет. Три державы, обезопасив тем самым себя, должны были предусмотреть вместе с тем и большее. Всю необходимую поддержку «восточно-европейским государствам, расположенным между Балтийским и Черным морями и граничащими с СССР», то есть Финляндии, Эстонии, Латвии, Польше и Румынии, «в случае агрессии против этих государств». Наконец, содержала нота и еще одно принципиальное положение. В крайнем случае — при нападении Германии на одного или всех участников договора, стороны должны были обязаться «не вступать в какие бы то ни было переговоры и не заключать мира с агрессором отдельно друг от друга и без общего всех трех держав согласия»[143].

Лондон и Париж, как то стало обычным для них, не стали торопиться с ответом, хотя угроза войны становилась с каждым днем все ощутимее, реальнее. Выступая 28 апреля в рейхстаге, Гитлер объявил об отказе от англо-германского морского соглашения, а вскоре уведомил Варшаву о денонсации польско-германского договора о ненападении. Но даже и после такого явного выражения фюрером своих ближайших намерений, кабинет Чемберлена продолжал выжидать. Не спешил с ответом на советские предложения.

Обеспокоенное опасным равнодушием западных демократий, их вопиюще безучастной позицией, приближавшей Европу к катастрофе, руководство СССР сочло необходимым сменить главу НКИД. 3 мая ПБ приняло решение «1. удовлетворить просьбу т. Литвинова и освободить его от обязанностей наркома иностранных дел. 2. назначить председателя Совнаркома т. Молотова наркомом иностранных дел». Видимо, узкое руководство полагало, что данная мера позволит повысить уровень все еще ожидаемых переговоров, а это в свою очередь ускорит заключение договора, единственно могущего предотвратить войну. Заодно в НКИД, для обеспечения большей секретности его работы в столь ответственный момент, направили из НКВД заместителем наркома В. Г. Деканозова и заменили заведующих отделами кадров, шифровального, дипсвязи, политического архива и начальника охраны наркомата. Сочло ПБ необходимым и извлечь из забвения С. А. Лозовского, прозябавшего два года в роли директора государственного издательства художественной литературы. Использовать его богатый опыт международника, приобретенный в 1921–1937 годах на посту генерального секретаря Профинтерна, и 11 мая назначило Соломона Абрамовича заместителем наркома иностранных дел[144].

Радикальные изменения в руководстве советского внешне-политического ведомства не оказались неожиданностью для дипломатического корпуса в Москве. Во всяком случае, еще 22 февраля поверенный в делах США А. Кирк сообщил в Вашингтон: «Влияние Литвинова упало настолько, что это может означать смену народного комиссара иностранных дел»[145]. Но не эти перемены, а все усилившаяся критика в парламенте позиции Чемберлена вынудила британский МИД 8 мая дать, наконец, ответ Москве. Ответ более чем уклончивый и неопределенный. Советскому Союзу любезно предоставлялось право «оказать немедленное содействие» Великобритании, Франции, а также и получившей 31 марта с их стороны односторонние гарантии Польше, но только в том случае, «если оно будет желательным». В то же время ни о какой поддержке СССР, подвергшемуся бы агрессии, речи просто не было. Британскую ноту можно было рассматривать как откровенную отписку еще и потому, что Польша и Румыния к этому времени уже категорически отклонили любые гарантии со стороны своего восточного соседа, полностью исключили саму их возможность.

Такой поворот в заочных, пока еще только в вице обмена посланиями, «переговорах», точнее — отсутствие новизны в позиции западных демократий, вынудил Молотова предпринять более решительные действия. 14 мая Лондону и Парижу была направлена новая нота, содержание которой Вячеславу Михайловичу пришлось почти дословно повторить 31 мая на заседании третьей сессии ВС СССР. Той самой сессии, которая утвердила и преобразование ряда наркоматов, в том числе — оборонной промышленности, и увеличение военных расходов до 50 % годового бюджета.

Выступая в Кремле перед депутатами, зная, что его речь транслируется по радио, а на следующий день будет опубликована всеми газетами страны и потому обращаясь скорее к мировой общественности, Молотов сделал достоянием гласности содержание последней советской ноты западным странам. Для того, заявил он, чтобы создать дееспособный «фронт миролюбивых государств против наступающей агрессии», «необходимо, как минимум, три условия: заключение между Англией, Францией и СССР эффективного пакта взаимопомощи против агрессии, имеющий исключительно оборонительный характер; гарантирование со стороны Англии, Франции и СССР государств Центральной и Восточной Европы, включая в их число все без исключения пограничные с СССР европейские страны от нападения агрессоров; заключение конкретного соглашения Англии, Франции и СССР о формах и размерах немедленной и эффективной помощи»[146].

Речь Молотова вместе с тем явилась и ответом на выступление Чемберлена 19 мая в палате общин во время острых дебатов по все тому же вопросу — заключать или нет с Советским Союзом договор о сотрудничестве. Британский премьер так сформулировал свою позицию: «Если нам удастся разработать метод, с помощью которого мы сможем заручиться сотрудничеством и помощью Советского Союза в деле создания такого фронта мира, мы будем это приветствовать, мы хотим этого, мы считаем это ценным. Утверждение, будто мы презираем помощь Советского Союза, ни на чем не основано».

Но оправдание Невилла Чемберлена не смогло убедить ни его противников, лейбористов, ни сторонников, консерваторов. Легко уличил коллегу по партии в абсолютном нежелании действовать даже Черчилль. «Если вы, — сказал он, — готовы стать союзниками России во время войны, во время величайшего испытания, великого случая проявить себя для всех, если вы готовы объединиться с Россией в защите Польши, которую вы гарантировали, а также в защите Румынии, то почему вы не хотите стать союзником России сейчас, когда этим самым вы, может быть, предотвратите войну? Мне непонятны все эти тонкости дипломатии и проволочки. Если случится самое худшее, вы все равно окажетесь вместе с ними… Если правительство его величества… отклонит и отбросит необходимую помощь России и таким образом вовлечет нас наихудшим путем в наихудшую из всех войн, оно плохо оправдает доверие…»[147].

Прозорливо обрисовывая будущее и потому настаивая на союзе с СССР, Черчилль даже не мог предположить, что произойдет в самые ближайшие дни. Что и вынудит, помимо всего прочего, Молотова столь настойчиво, вновь и вновь взывать к Западу. 22 мая министры иностранных дел Германии и Италии, Риббентроп и Чиано, подписали так называемый Стальной пакт — договор, в соответствии с которым обязались «совместными усилиями выступать за обеспечение своего жизненного пространства». Ну а какими будут методы такого «обеспечения», они только что продемонстрировали в Чехословакии и Албании. Лишь после официального оформления агрессивного пакта Берлин — Рим, Чемберлену пришлось дать положительный ответ на предложение Москвы. Согласиться начать прямые переговоры об оказании сопротивления Германии и Италии в Европе, но лишь на основе старых, явно не отвечающих реальным условиям, процедур, когда-то выработанных Лигой наций. И вновь Молотову пришлось на встрече 27 мая с британским послом и французским поверенным в делах категорически заявлять: «Участвовать только в переговорах о пакте, целей которого СССР не знает, советское правительство не намерено»[148].

Между тем западные демократии все больше и больше утрачивали еще сохранявшуюся возможность как-то повлиять на развитие ситуации. Пока они невозмутимо обдумывали «методы» сотрудничества с СССР, Германия успела заключить собственные пакты о ненападении: с Данией — 31 мая, Эстонией и Латвией — 7 июня. А Лондон и Париж лишь к 13 июня сумели договориться о своих общих замечаниях на предложения Москвы. И вновь свели их к тому, чтобы ни в коем случае не брать на себя никаких обязательств в случае агрессии против СССР, а также Финляндии, Эстонии и Латвии. Но при этом захотели обязать СССР оказывать потребную им помощь при нападении Германии на Польшу, Румынию, Грецию, Турцию и даже Бельгию. Принудили Кремль к единственно возможному для него ответу в затянувшемся диалоге, которому не видно было конца — правительство СССР «не может примириться с унизительным для Советского Союза неравным положением, в которое оно при этом попадает».

Столь же пренебрежительным оказалось и последующее решение Чемберлена. Получив приглашение Молотова министру иностранных дел Галифаксу приехать в Москву для выработки и подписания пакта о сотрудничестве, британский премьер фактически отклонил его. Отказал он и Антони Идену, ранее уже ведшему переговоры со Сталиным и потому выразившему настойчивое желание содействовать быстрейшему заключению трехстороннего договора[149]. В советскую столицу был направлен рядовой чиновник Форейн оффис У. Стрэнг, что в очередной раз раскрывало подлинное, негативное отношение британского правительства к совместному с СССР сдерживанию агрессоров.

Положение же Советского Союза тем временем оказалось как никогда тяжелым. Не просто сложным, а чрезвычайно опасным, непосредственно угрожающим национальным интересам и требующим незамедлительного принятия окончательного решения. Еще в конце мая японские войска возобновили провокации, только на этот раз вторглись не в пределы СССР, а на территорию Монголии, где в соответствии с договором от 12 марта 1936 года об оказании ей помощи от внешней угрозы располагались части Красной Армии. Отдельные, поначалу незначительные пограничные столкновения в районе реки Халхин-Гол к концу июня переросли уже в настоящий локальный конфликт, в котором с обеих сторон участвовали пехотные и кавалерийские дивизии, сотни самолетов, сотни танков.

Памятуя о сути, направленности антикоминтерновского пакта Германии и Японии, к которому в 1937 году присоединилась Италия, а в начале 1939 года — Манчжоу-го, Венгрия и Испания, советское руководство обязано было предполагать самое худшее — войну одновременно в Европе и на Дальнем Востоке. Только поэтому Кремлю пришлось пойти на крайнюю меру. Попытаться оказать максимально возможное давление на западные демократии с тем, чтобы вынудить их ускорить заключение договора о совместном отражении агрессоров. 29 июня в «Правде» была опубликована статья А. А. Жданова, что недвусмысленно свидетельствовало — она выражает мнение всего узкого руководства СССР, под весьма красноречивым, категорическим заголовком: «Английское и французское правительства не хотят договора с Советским Союзом на основе равенства». По содержанию же статья повторяла все предложения, высказывавшиеся ранее Москвой при обмене посланиями с Лондоном и Парижем. Заставляла потому последних как-то отреагировать. Дать, наконец, прямой ответ, сообщить о своих истинных намерениях и планах.

В тот же день, но уже другой член узкого руководства, Молотов, направил в Берлин телеграмму поверенному в делах Г. А. Астахову, ведшему вялотекущие переговоры о возобновлении советско-германского торгово-экономического соглашения, срок которого незадолго перед тем истек. Вячеслав Михайлович предложил Астахову устно уведомить германский МИД о том, что «между СССР и Германией, конечно при улучшении экономических отношений, могут улучшиться и политические отношения… Но только немцы могут сказать, в чем конкретно должно выразиться улучшение политических отношений»[150]. Подобным, традиционным для дипломатии способом зондажа, Кремль пытался обезопасить себя на тот случай, если переговоры с Лондоном и Парижем закончатся ничем, а боевые действия на Халхин-Голе перерастут в настоящую войну. Попытался найти выход из того тупика, в котором Советский Союз оказался по вине Чемберлена. Обеспечить любым способом безопасность страны, не готовой еще, ибо Кремль знал это как никто другой, к серьезным вооруженным столкновениям, да к тому же на два фронта. Попытался и продемонстрировать Великобритании, Франции, так как возможные переговоры в Берлине никто не собирался скрывать, да и не мог бы того сделать, что у СССР есть не один, а два варианта решения, возможность выбора между ними. И добился искомого.

2 августа Риббентроп заметил Астахову, что его страна стремится строить отношения с Советским Союзом на принципах равенства. На следующий день посол Германии в Москве Шуленбург во время беседы с Молотовым пошел еще дальше. Отметил: «Жизненным интересам СССР в Прибалтийских странах Германия мешать не будет. Что касается германской позиции в отношении Польши, то Германия не намерена предпринимать что-либо, противоречащее интересам СССР». Однако Вячеслав Михайлович, удостоверившись, что Гитлер не только пытается всячески избежать войны на два фронта, но и готов ради того пойти на определенные уступки на Востоке, не стал торопиться с окончательным ответом. Даже преднамеренно уклонился от него, сказав Шуленбургу, что советское правительство не желает отказываться от соглашения с Лондоном и Парижем. «Оставаясь верным своей последовательной миролюбивой политике, — уточнил свою мысль Молотов, — СССР пойдет только на чисто оборонительное соглашение против агрессии. Такое соглашение будет действовать только в случае нападения на СССР или на страны, к судьбе которых СССР не может относиться равнодушно»[151]. Жребий все еще не был брошен. И 3 августа 1939 года, всего за месяц до начала второй мировой войны, руководство Советского Союза продолжало склоняться к союзу с западными демократиями.

Демонстрация Кремлем самой возможности изменить внешнеполитический курс и ориентацию сделала свое дело. Великобритания и Франция, казалось, откликнулись на советское предложение, изложенное в ноте от 23 июля о незамедлительном начале переговоров для срочного заключения трехсторонней военной конвенции. 5 августа делегация двух стран, возглавляемая британским адмиралом Р. Даксом, начальником военно-морской базы в Портсмуте, и французским генералом Ж. Думенком, отбыла в СССР. Избрала, правда, не самый быстрый способ передвижения — по морю до Ленинграда, и прибыла в советскую столицу лишь 11 августа. Повторяя уже раз сработавший способ давления, Молотов в тот же день дал указание Астахову сообщить германскому МИДу, что Советский Союз заинтересован в возобновлении торгового соглашения и обсуждении польского вопроса, но при соблюдении непременного условия — переговоры должны происходить только в Москве. Вячеслав Михайлович, как можно предположить, надеялся, что одновременное пребывание двух соперничающих сторон позволит ему управлять событиями. Заставит обе стороны пойти на уступки — на быстрое заключение и оборонительного пакта с Великобританией и Францией, и торгово-экономического с Германией, заодно вынудив последнюю отказаться от своих агрессивных намерений хотя бы на ближайшее время по отношению к СССР и его слабым, по сути беззащитным соседям вдоль западной границы.

Однако уже 12 августа, с открытием англо-советских переговоров, на которых хозяев места встречи представляли нарком обороны К. Е. Ворошилов и начальник генерального штаба Б. М. Шапошников, обнаружилось слишком многое весьма неожиданное и неблагоприятное для Кремля. Лондон и Париж не только назначили руководителями своих делегаций лиц, занимающих более чем второстепенные посты, но и не наделили их соответствующими полномочиями для подписания военной конвенции в том случае, если она все же будет выработана. Лондон и Париж так же не нашли и разрешения ключевой проблемы — как именно Красная Армия должна вести боевые действия против вермахта, если граница между СССР и Германией отсутствует, а расположенные между ними Польша и Румыния категорически отказываются пропустить советские войска на свою территорию.

15 августа, когда безрезультативность трехсторонних переговоров стала очевидной, Шуленбург по своей инициативе посетил Молотова и зачитал ему послание Риббентропа, в котором сообщалось о его готовности нанести визит в Москву с тем, чтобы изложить в деталях предположения германского правительства. Но Вячеслав Михайлович вновь не стал ускорять события. Предложил послу «провести подготовку определенных вопросов для того, чтобы принимать решения, а не просто вести переговоры». К примеру, о готовности Германии заключить договор о ненападении, о возможности предоставления совместных гарантий прибалтийским странам, а кроме того — о возможном воздействии на союзника Германии, Японию, для нормализации отношений и на Дальнем Востоке. Через день Шуленбург передал Молотову ответы своего шефа по всем обозначенным вопросам, притом ответы только положительные. И все же приглашения Риббентропу пока не последовало. Узкое руководство СССР все еще продолжало надеяться на благополучный исход переговоров с англо-французской делегацией. Только 19 августа, когда окончательно проявилась бессмысленность надежд на военную конвенцию с Лондоном и Парижем, Кремль был вынужден сделать отнюдь не самый желаемый, откровенно вынужденный выбор — принять Риббентропа, но не раньше, чем через неделю, и лишь после публикации в прессе сообщения о заключении торгово-кредитного соглашения[152].

Последнее было подписано в ночь на 20 августа. Спустя сутки Риббентроп получил столь ожидаемое им приглашение, но теперь уже на 22 или 23 августа. Получил только после того, как вопрос о пропуске частей Красной Армии через Польшу и Румынию был полностью отвергнут англофранцузской делегацией, а Дакс предложил отложить следующее заседание на несколько дней. И все же в сообщении ТАСС от 22 августа о предстоящем прибытии в Москву Риббентропа, предназначенном прежде всего для зарубежной печати, особо оговаривалось: «Переговоры о договоре о ненападении с Германией не могут никоим образом прервать или замедлить англо-франко-советские переговоры. Речь идет о содействии делу мира: одно направлено на уменьшение международной напряженности, другое — на подготовку путей и средств в целях борьбы с агрессией, если она произойдет»[153].

Утром 23 августа Риббентроп прибыл в Москву. Днем начались переговоры, продолжавшиеся всего три часа, а вечером того же дня столь известный договор был подписан. И все же на следующий день Молотов настойчиво разъяснял французскому послу: «Договор о ненападении с Германией не является несовместимым с союзом о взаимной помощи между Великобританией, Францией и Советским Союзом», что «некоторое время спустя, например, через неделю, переговоры с Францией и Великобританией могли быть продолжены». А 26 августа уже Лозовский в беседе с послом Китая указал на все ту же возможность: «переговоры прерваны, но их возобновление зависит от Англии и Франции»[154].

У Запада все еще оставался шанс, но он им так и не воспользовался. Фактически самоубийственно решил облегчить Гитлеру ведение войны — только на одном, западном фронте, ибо польская армия по общему признанию не являлась для вермахта серьезным противником. Советскому же руководству удалось разрешить сразу обе самых острых для тех дней проблемы. Обезопасить страну не только на западе, но и на востоке. 30 августа японские войска прекратили боевые действия, а 15 сентября примирение на Халхин-Голе было зафиксировано подписанием соответствующего соглашения. Однако трагическое развитие событий в Европе продолжало делать вопросы внешней политики первоочередными, вытесняющими все остальные.

Молниеносный разгром польской армии происходил при полном, чуть ли не демонстративном, безучастии вооруженных сил Великобритании и Франции, объявивших 3 сентября войну Германии. И именно такая непредвиденная ситуация заставила руководство СССР отступить от позиций своеобразного вооруженного нейтралитета. Воспользоваться теми преимуществами, которые давал ему пакт с Германией, вернее — дополнительный протокол (он же — секретное приложение), весьма схожий с тем, что подписали Наполеон и Александр I в Тильзите 7 июля 1807 года, в соответствии с которым к Российской империи и отошли Финляндия, Бессарабия. Теперь же, спустя сто тридцать лет, уже Советский Союз, но практически в подобной международной обстановке, получал возможность существенно усилить обеспечение национальной безопасности.

Советское руководство действовало предельно осторожно. Воспользовалось потенциальными преимуществами не 5 сентября, когда к тому его настойчиво призывал Берлин. Лишь после того, как правительство Польши бежало в Румынию, а вермахт сомкнул «клещи» неподалеку от Брест-Литовска, завершив окружение последних продолжавших бороться частей польской армии в Модлине и Варшаве. Только тогда, когда ситуация в Европе приобрела весьма странные, если не двусмысленные черты. С одной стороны, в Польше не было законного и дееспособного, осуществлявшего бы свои властные полномочия, правительства, способного или к продолжению сопротивления, или к капитуляции. С другой стороны, на западе, по выражению Черчилля, «последовала длительная гнетущая пауза», вскоре не без основания названная «странной войною». Ни британская, ни французская армии не делали даже попыток спасти Польшу, перейдя в наступление, используя то неоспоримое преимущество, которое дала им Германия, начав войну на двух фронтах.

Только 17 сентября посла Польши в Москве В. Гржибовского вызвали в НКИД и вручили ноту правительства СCCP. В ней же, в частности, говорилось: «Советское правительство отдало распоряжение главному командованию Красной Армии дать приказ войскам перейти границу и взять под свою защиту жизнь и имущество населения Западной Украины и Западной Белоруссии. Одновременно советское правительство намерено принять все меры к тому, чтобы вызволить польский народ из злополучной войны, куда он был ввергнут его неразумными руководителями и дать ему возможность зажить мирной жизнью»[155]. Легко заметить, что в ноте еще не содержалось даже намека на возможность инкорпорации западных областей Белоруссии и Украины и как бы подразумевалась такая возможность решения судьбы Польши, при которой та не должна была исчезнуть с политической карты мира.

В тот же день В. М. Молотов выступил по радио с речью, также не предрешавшей по своему содержанию будущность западного соседа СССР. «Польша, — объяснил Вячеслав Михайлович, — стала удобным полем для всяких случайностей и неожиданностей, могущих создать угрозу для СССР. Советское руководство до последнего времени оставалось нейтральным. Но оно в силу указанного обстоятельства не может больше нейтрально относиться к создавшемуся положению. От советского правительства нельзя также требовать безразличного отношения к судьбе единокровных украинцев и белорусов, проживающих в Польше»[156]. Столь настойчивое акцентирование внимания на том, что Советский Союз всего лишь берет на себя только заботу о белорусах и украинцах было далеко не случайным. Намекало правительствам Великобритании и Франции о «линии Керзона», установленной еще в декабре 1919 года никем иным, как Верховным советом Антанты, и признанной в июле 1920 года Польшей на конференции в Спа естественной, справедливой этнографической границей между двумя странами.

Почти трое суток — 17, 18 и 19 сентября, пока соединения особых военных округов, Белорусского и Киевского, преобразованных в Белорусский и Украинский фронты под командованием М. П. Ковалева и С. К. Тимошенко, вели бои с разрозненными, потерявшими управление и взаимодействие, деморализованными польскими частями, советское руководство выжидало. Все еще колебалось и потому не объявляло о своих дальнейших действиях, так как скорее всего еще не было уверено, как же ему следует поступить. Только вечером 19 сентября окончательно признало, что суверенная Польша перестала существовать как полтора года назад — Австрия, и полгода назад — Чехословакия. Что Польша даже как германское марионеточное образование с предельно урезанной территорией не обретет второе рождение. И лишь потому Кремль сделал следующий шаг, столь помешавший ему в дальнейшем — согласился на включение западных областей Белоруссии и Украины в состав СССР, о чем Молотов и поставил в известность Шуленбурга.

Но опять же потребовалось еще шесть дней — продолжавшихся колебаний, взвешивания всех последствий нелегко дававшегося решения, прежде чем Сталин и Молотов приняли Шуленбурга. Уведомили его 25 сентября о готовности на полную ликвидацию Польши. Два дня спустя для оформления нового соглашения в Москву вновь прибыл Риббентроп, и на рассвете 28 сентября вместе с Молотовым подписал второй советско-германский договор — «О дружбе и границе». В соответствии с ним Литва переходила в «зону интересов» Советского Союза, а Восточная Польша по линии, мало расходящейся с «линией Керзона» — входила в состав СССР. На следующий день и договор, но без одного «конфиденциального» и двух «секретных» протоколов, и сопровождавшая его пресловутая карта, вызвавшая столь шумные страсти полвека спустя, были опубликованы в газете «Правда».

Этот договор, разумеется, отказалось признать правительство национального согласия Польши, созданное как эмигрантское в Париже 30 сентября во главе с генералом Владиславом Сикорским, долгие годы находившемся в оппозиции к санационному режиму. Не признали договор и Великобритания, Франция. Воинственным видным политиком, кто понял сущность вынужденной долговременной стратегии СССР и не побоялся публично одобрить ее, оказался Уинстон Черчилль. Выступая 1 октября 1939 года по лондонскому радио со своим очередным обзором событий, он заявил:

«Россия проводит холодную политику собственных интересов. Мы бы предпочли, чтобы русские армии стояли на своих нынешних позициях как друзья и союзники Польши, а не как захватчики. Но для защиты России от нацистской угрозы явно необходимо было, чтобы русские армии стояли на этой линии. Во всяком случае, эта линия существует, и, следовательно, создан Восточный фронт, на который нацистская Германия не посмеет напасть…

Я не могу вам предсказать, каковы будут действия России. Это такая загадка, которую чрезвычайно трудно разгадать, однако ключ к ней имеется. Этим ключом являются национальные интересы России. Учитывая соображения безопасности, Россия не может быть заинтересована в том, чтобы Германия обосновалась на берегах Черного моря или чтобы она оккупировала Балканские страны и покорила славянские народы Юго-Восточной Европы. Это противоречило бы исторически сложившимся жизненным интересам России»[157].

Не имея тогда никаких контактов с Кремлем, обладая лишь знаниями и опытом, Черчилль в тот день до малейших деталей сумел предугадать внешнюю политику СССР на последующие два года. Не ошибся ни в чем.

Между тем серьезнейшим образом изменилось не только международное положение СССР, который оказался в еще большей изоляции, нежели прежде. Стал выглядеть в глазах миролюбивых демократических стран союзником, даже пособником агрессора — нацистской Германии. Осенью 1939 года обострилось и внутреннее положение Советского Союза, что объяснялось ускоренной подготовкой к войне, сопровождавшейся решительной и кардинальной ломкой старой системы управления народным хозяйством, реорганизацией наркоматов, ведавших тяжелыми отраслями промышленности.

Вызывалось осложнение внутриполитического положения и еще одним, уже чисто субъективным обстоятельством. Пока лишь обозначившимся возрождением поначалу не очень заметного, но оттого не перестающего быть чрезвычайно опасным в реальных условиях личностного противостояния в высшем эшелоне власти.

В. М. Молотов, вынужденный начиная с мая полностью сосредоточиться на самом важном, основном для судеб страны — проблемах внешней политики, практически стал отходить от исполнения остальных своих обязанностей по правительству. Все реже участвовал в работе двух важнейших для того времени его органов. Экономического совета (ЭкоСо, до 23 ноября 1937 года именовавшегося Советом труда и обороны) — постоянно действующего узкого состава союзного совнаркома, включавшего его председателя, первого заместителя, заместителей и главу Госплана. Комитета обороны при СНК СССР (КО, образован 27 апреля 1937 года «в целях объединения всех мероприятий и вопросов обороны»)[158], в который входили, помимо Молотова, Л. М. Каганович, К. Е. Ворошилов и — от партии — И. В. Сталин. В ЭкоСо Вячеслава Михайловича все чаще подменял его официальный заместитель А. И. Микоян, а в КО, начиная с 21 июня — введенный в комитет решением ПБ — Н. А. Вознесенский. Последнее вскоре и привело к тому, что КО, поначалу чисто координационный орган, стал приобретать самодавлеющую роль. Ведь его новый фактический руководитель являлся к тому времени уже не только председателем Госплана, но с 4 апреля еще и заместителем председателя СНК СССР[159].

Совмещение трех столь значительных постов в одних руках Вознесенским, молодым выдвиженцем, всего год работавшим на ответственной должности, только на XVIII съезде ставшим членом ЦК (всего лишь!), не могло не насторожить членов недавно сложившегося узкого руководства. В Вознесенском, которому явно покровительствовал Сталин, безошибочно увидели очередного и, притом, весьма опасного соперника: Каганович, которого он уже обошел на иерархической лестнице; Микоян, с которым сравнялся; Молотов, которому угрожал. И чтобы восстановить нарушенное появлением Вознесенского равновесие, только что установившуюся расстановку сил, члены узкого руководства пошли на серьезную меру. Ввели 26 июня в ЭкоСо, дабы для начала нейтрализовать самостоятельность Микояна, ограничить его усилившуюся позицию, А. А. Андреева, А. А. Жданова и Г. М. Маленкова[160]. Сделали это, не обеспокоившись тем, что из троих лишь Андреев имел на то формальное право, являясь зампредом СНК СССР, да вдобавок, куратором по ЦК ВКП(б) всех трех сельскохозяйственных наркоматов — земледелия, совхозов и заготовок.

Однако на деле подобная аппаратная игра ни к чему не привела. Жданов, даже если бы и захотел, просто физически не мог исполнять предписание ПБ — «аккуратно посещать заседания и принимать активное участие в работе» ЭкоСо. В те самые дни он как начальник УПиА был занят, загружен до предела созданием, прежде всего, системы обучения молодых и наиболее перспективных членов партии. Ведь буквально в тот же день ПБ санкционировало учреждение, в дополнение к уже действовавшей Высшей школы парторганизаторов, где повышали свои знания те, кто не имел среднего образования, еще и Высшей партийной школы при ЦК ВКП(б). А именно в ней, с 2,5-летним сроком обучения, рассчитанной на курс в 500 человек возрастом от 22 до 28 лет с законченным средним образованием[161], и предстояло готовить те кадры, которым вскоре предстояло оказаться на всех уровнях власти всех ее структур — и партийной, и хозяйственной, и советской. Кроме того, не меньшую заботу для Жданова, его управления представляло формирование новых творческих союзов, образованных по решениям ПБ: от 3 мая — советских композиторов, и от 21 июня — советских художников[162]. Столь же, если не более, был загружен и Маленков. Через его УК, через него лично в то время проходило чуть ли не полное обновление руководства и наркоматов, и местных партийных организаций, в которых началось избрание новых бюро — обкомов, крайкомов, ЦК компартий союзных республик.

Именно это и предопределило дальнейшую утрату Молотовым прежних властных полномочий, положения второго лица в стране. Начиная с августа, А. И. Микоян уже не только повседневно руководил деятельностью ЭкоСо, но и официально с 10 сентября, по постановлению ПБ, возглавлял его[163]. Тем самым, он заменил Вячеслава Михайловича как главу правительства, правда, с весьма ограниченными теперь полномочиями, значительная часть которых перешла к КО. С 10 сентября 1939 года, в соответствии с постановлением СНК СССР и ЦК ВКП(б) «Об Экономсовете и Комитете обороны», КО получил принципиально новые функции. Стал с этого момента единственным посредником между двумя значительными группами наркоматов. С одной стороны — оборонной промышленности, путей сообщения, морского и речного флота, а с другой — НКО, НКВМФ, НКВД. Должен был устанавливать и удовлетворять все нужды армии и флота в вооружении, технике, автотранспорте, обеспечивать их потребности в перевозках. А значит, и планировать соответствующие отрасли народного хозяйства, наблюдать за их работой. И хотя тем же постановлением состав КО существенно расширили, дополнили его наркомами военно-морского флота Н. Г. Кузнецовым, внутренних дел Л. П. Берия, заместителями наркома обороны начальниками Генштаба Б. М. Шапошниковым, разведывательного управления И. И. Проскуровым, Г. И. Куликом, а также, для равновесия, А. И. Микояном и А. А. Ждановым, Вознесенский сохранил в нем господствующее положение[164].

Обозначившееся в результате таких кадровых перестановок сращивание партийного и государственного аппаратов при явном превалировании последнего неизбежно привело к попытке со стороны консервативной части ПБ вернуть себе прежние господствующие позиции. Облегчались же подобные устремления тем, что ни Микоян, ни Вознесенский явно не хотели брать на себя в столь сложных, чрезвычайных обстоятельствах всю полноту ответственности за обороноспособность страны, готовность ее экономики к войне. Готовы были разделить такую ответственность с кем угодно, но при одном условии — незыблемости обретенного ими положения. Потому-то так легко началась откровенная ревизия решений XVIII съезда, постепенное возвращение партийным структурам прежнего контроля за народным хозяйством.

Уже в сентябре началось воссоздание, хотя поначалу и в отдельных регионах, промышленных отделов. 27 сентября — отделов нефтяной промышленности в ЦК Азербайджана и бакинском горкоме; 14 ноября — отделов угольнорудной промышленности в Сталинском и Ворошиловоградском обкомах; 21 ноября — угольной в Новосибирском обкоме, нефтяной — в Чечено-Ингушском обкоме и грозненском горкоме[165]. Выглядело же подобное отступление от выработанных только что правил вроде бы вполне обоснованно — заботой о росте добычи стратегического сырья в связи с обострением международного положения. Серьезно повлияло на такого рода действия и иное. Признание «ошибок и недостатков» при проведении частичной мобилизации, о которой открыто сообщил Молотов в речи по радио 17 сентября.

Все это в совокупности и привело к тому, что 29 ноября 1939 года ПБ одобрило постановление о воссоздании промышленных отделов в дополнение к пяти существовавшим в местных парторганах — кадров, пропаганды и агитации, организационно-инструкторского, сельскохозяйственного и военного.

Постановление гласило: «1. В целях усиления партийного руководства (выделено мною. — Ю. Ж.) промышленностью и транспортом, создать в ЦК компартий союзных республик, крайкомах, обкомах и горкомах партии промышленные отделы соответственно основным отраслям промышленности республики, края, области, города. Возложить на промышленные отделы практическую работу по осуществлению партийных директив в области промышленности и транспорта, контроль за выполнением предприятиями промышленности и транспорта производственных планов (выделено мною. — Ю. Ж.), проверку работы партийных и хозяйственных организаций в области развертывания социалистического соревнования и стахановского движения, проверку первичных парторганизаций по осуществлению ими права контроля деятельности администрации предприятий». Далее документ предусматривал образование, в частности, на Украине, помимо уже действовавших угольно-рудных, отделов металлургии, машиностроения, транспорта и промышленности, в московском обкоме — машиностроения, оборонной, топливной и энергетической, текстильной и легкой промышленности, транспорта, промышленности[166]. Но так как новые структуры образовывались лишь на местах и не предусматривались на уровне аппарата ЦК ВКП(б), контроль и координация их деятельности, логически должна была оказаться в компетенции КО и ЭкоСо.

Все это время Молотов, невольно оказавшийся «задвигаемым», ничего не мог предпринять. Вынужден был мириться с таким положением и заниматься другим. Подготовкой и заключением пактов о взаимопомощи с Эстонией (подписан 28 сентября), Латвией (5 октября), Литвой (10 октября), передачей последней Виленской области, от которой литовское правительство юридически отказалось 19 марта 1938 года. Пактов, в соответствии с которыми Советский Союз получил возможность укрепить свою обороноспособность, создавая в Прибалтийских республиках военные, военно-морские и авиационные базы. Занимался Молотов и подготовкой аналогичного пакта с Финляндией, которой предлагалось передать СССР в долгосрочную аренду Петсамо и Ханко, а также обменяться территориями: за счет сдвига к северу границы на Карельском перешейке получить значительно больший участок в Карелии.

Отказ финской стороны 13 ноября согласиться с этими предложениями, как известно, привел к более чем трехмесячной войне. К усилению враждебности и даже открытого противостояния с Великобританией и Францией, которые продолжали бездействовать на германском фронте, но зато приступили к подготовке нападения на СССР с севера — через Норвегию и Финляндию, и с юга — через Турцию и Иран.

Только начавшиеся 7 марта 1940 года мирные переговоры с финским правительством позволили Молотову решительно вмешаться в положение, сложившееся в правительстве, где он оказался как бы не у дел. Изложить свой вариант перестройки системы. управления народным хозяйством, одобренный уже 28 марта на Пленуме ЦК. В соответствии с предложением Вячеслава Михайловича и появилось постановление — только от имени СНК СССР, что лишний раз означало восстановление прав Молотова, — резко ослабившее позицию Вознесенского, ибо содержала скрытую критику его деятельности.

«Разукрупнение наркоматов, рост числа наркоматов, образование новых комитетов и управлений при Совнаркоме Союза ССР и дальнейший рост всех отраслей промышленности и сельского хозяйства, усложнили задачи руководства, особенно в отношении хозяйственных органов и учреждений при Совнаркоме Союза ССР и поставили актуальный вопрос об увязывании и объединении работы множества хозяйственных органов.

При существующем положении, когда Совнарком и особенно Экономсовет должен рассматривать большой круг вопросов и повседневно иметь дело с большим количеством наркоматов, центральных учреждений и местных органов, Совнарком и Экономсовет не в состоянии конкретно знать действительное положение в хозяйственных наркоматах, своевременно выявлять их нужды и имеющиеся у них неиспользованные возможности, а также проверять выполнение ими решений Совнаркома и Экономсовета, в результате чего у нас еще нет настоящего хозяйственного плана и должного обеспечения его выполнения. К тому же заместители председателя Совнаркома, ввиду совместительства с работой в наркоматах, не имеют возможности сосредоточиться на руководстве отдельными отраслями хозяйства.

В целях улучшения работы Совнаркома и Экономсовета по руководству хозяйственными наркоматами и обеспечение Экономсовету возможности осуществлять должную увязку между хозяйственными отраслями, улучшение дела планирования народного хозяйства и дела исполнения установленных планов… 1. Образовать при Совнаркоме Союза ССР следующие хозяйственные советы: а) по металлургии и химии; б) по машиностроению; в) по оборонной промышленности; г) по топливу и электрохозяйству; д) по товарам широкого потребления; е) по сельскому хозяйству и заготовкам… 3. Председателями перечисленных в пункте 1-м хозяйственных советов при Совнаркоме Союза ССР должны быть заместители председателя Совнаркома Союза ССР. 4. Экономсовет при СНК Союза ССР составляется из перечисленных выше председателей хозяйственных советов, являющихся вместе с тем заместителями председателя СНК Союза ССР, председателя Комиссии советского контроля, секретаря ВЦСПС, председателя Экономсовета т. Молотова и заместителя председателя Экономсовета т. Микояна… 6. Функции советов при Совнаркоме Союза ССР имеют оперативный характер. Советы дают распоряжения по подведомственным наркоматам, обязательные для этих наркоматов».

Лишь в конце заседания в уже утвержденный текст документа внесли весьма существенную поправку. Пункт 4-й, раскрывающий состав ЭкоСо, дополнили включением в него и председателя Госплана[167].

Документ официально увидел свет 2 апреля 1940 года, но лишь две недели спустя, по решению ПБ от 16 апреля, новые вакансии, правда, кроме одной, были заполнены. Председателем совета по металлургии и химии назначили Н. А. Булганина, по машиностроению — В. А. Малышева, по оборонной промышленности — Н. А. Вознесенского, по топливу и электрохозяйству — М. Г. Первухина, по товарам широкого потребления — А. Н. Косыгина. Тем же решением Малышева, Первухина и Косыгина утвердили зампредами СНК СССР, Булганина освободили от обязанностей главы Госбанка, Малышева — наркома тяжелого машиностроения, Первухина — электростанций и электропромышленности, а Косыгина — текстильной промышленности[168].

Столь откровенное совмещение в одном органе и аппаратчиков — Булганина, Вознесенского, и профессионалов — Малышева, Первухина, Косыгина, явилось результатом, скорее всего, временного компромисса между Сталиным и Молотовым, поддержанным реформаторами. Вознесенского хотя и сохранили в руководстве ЭкоСо, но с весьма пониженной ролью. Ограниченной вопросами только оборонной промышленности, что позволяло вернуть КО его прямые функции и вновь подчинить Совнаркому, то есть Молотову.

Однако вскоре, 5 мая, положение о новой высшей управленческой структуре существенно дополнили, изменив в ней и расстановку сил и субординацию — реальные властные полномочия. Сочли необходимым (скорее всего, не без давления Сталина), чтобы «кроме одного заместителя председателя Экономического совета, т. Микояна, должно быть два заместителя председателя Экономсовета — гг. Булганин и Вознесенский, причем заместители председателя Экономсовета при отсутствии председателя поочередно председательствуют в Экономсовете, соответственно подготавливая вопросы для заседаний Экономсовета»[169]. Так вновь продолжилось стремительное, ничем уже не сдерживаемое продвижение Вознесенского вверх. Движение неумолимое, не встречающее фактически преград благодаря только одному — твердой поддержке со стороны Сталина, сумевшего взять реванш. Иосиф Виссарионович, судя по всему, имел собственное представление о том, каким должно быть теперь руководство — не партийно-государственное, а государственно-партийное. И широкое, и узкое. Потому и выдвигал Вознесенского, а заодно, чтобы наверняка обеспечить тому успех, либо, в крайнем случае, просто подстраховаться, еще и Булганина. Добился изменения баланса сил в свою пользу, не учтя при этом более значимого: насущных нужд экономики в целом и оборонной промышленности в частности. Ради собственных интересов, забот о сохранении лидерства, уже пожертвовал Л. М. Кагановичем. Готов был так же поступить теперь не только с А. И. Микояном, но и с В. М. Молотовым.

На том борьба за влияние в узком руководстве не завершилась. Отстояв позиции Вознесенского, Сталину практически тогда же пришлось смириться и с очередным поражением в кадровой игре. Со ставшим неизбежным падением своего старого клеврета, самого надежного соратника К. Е. Ворошилова.

Еще 21 марта под давлением большинства членов ПБ Иосиф Виссарионович вынужден был согласиться с весьма неприятным для себя. С включением в повестку дня предстоящего Пленума дополнительного, ранее не предусмотренного, весьма необычного для партийных форумов вопроса — «Уроки войны в Финляндии». Более того, согласиться и с тем, что докладчиком станет явно не оправдавший надежд нарком обороны[170]. Естественно, что попытка оправдаться злосчастного луганского слесаря, только волею случая объявленного полководцем, кончилась печально. Как и предвидели те, кто и настоял на отчете Ворошилова, на объяснении им причин выявившейся полной неподготовленности Красной Армии к войне, внятного ответа никто так и не услышал. А потому узкое руководство, даже те, кто еще сохранял прежний пиетет к Сталину, веру в него, проголосовало 8 мая за отстранение Ворошилова с поста наркома обороны. Утвердило на его место командующего Киевским особым военным округом С. К. Тимошенко[171]. Командира, продемонстрировавшего во время польского похода не только успешное управление группой армий, но и еще одно немаловажное качество — способности умелого политического организатора. Ему удалось справиться с необычной для кадрового военного, нелегкой и ответственной задачей по организации советских органов власти на значительной территории Западной Украины.

И все же Сталин не оставил в беде своего соратника. Пришел ему на помощь, доказав верность старой дружбе. Добился при переутверждении 24 июля состава КО — как прямого следствия реорганизации ЭкоСо, назначения Ворошилова на пост председателя вместо Молотова. Заместителем, но теперь уже строго по положению, остался Вознесенский, а членами — только С. К. Тимошенко, Н. Г. Кузнецов, Л. П. Берия, В. М. Шапошников и от ПБ — И. В. Сталин и Л. М. Каганович. Но опять же очень скоро, 31 августа, явно по требованию отстраненной группировки, в КО вновь ввели А. А. Жданова, от ЭкоСо вместо Молотова — Н. А. Булганина и В. А. Малышева, а от НКО — еще и С. М. Буденного, К. А. Мерецкова, назначенных незадолго перед тем замнаркома обороны[172].

Но тем компромиссы, возобладавшие с весны 1940 года как единственный способ разрешения всех спорных вопросов, не исчерпали себя. Выразились в еще одном, весьма важном по замыслу, предложении о реорганизации КСК. С проектом, что теперь бывало крайне редко, выступил лично Сталин, и был поддержан членами узкого руководства. Решение, принятое ПБ на заседании 26 мая, гласило: «1. Считать необходимым организацию союзно-республиканского наркомата государственного контроля с основными функциями контроля над учетом и расходованием материальных и финансовых ценностей, а также проверки исполнения основных решений правительства. 2. Наркомат государственного контроля организовать на базе Комиссии советского контроля и военного контроля Комитета обороны. 3. Поручить комиссии в составе тт. Молотова (председатель), Вышинского, Андреева, Землячки и Маленкова представить конкретные предложения по организации народного комиссариата государственного контроля. 4. Освободить Комиссию партийного контроля от функции проверки работы хозяйственных и других государственных организаций»[173].

Собственно, последний пункт и содержал сущность всего документа: снятие, и прежде всего — с наркоматов и предприятий постоянной угрозы наиболее опасных для руководителей неожиданных проверок некомпетентного КПК. Существенное ограничение самих масштабов таких ревизий, особенно КО и КСК, подчинение их проведения, характера лишь Совнаркому. О желании Сталина вновь пойти на компромисс говорил третий пункт решения. Поручение именно Молотову организовать разработку закона о новом наркомате. Но завершить задуманное тогда же, летом, так и не удалось. Помешало резкое изменение международного положения.

Утром 9 апреля 1940 года части вермахта за несколько часов оккупировали нейтральные Данию и Норвегию. Только теперь Великобритания решилась на боевые действия. В районе Нарвика, Тронхейма, некоторых других городов Северной Норвегии был высажен экспедиционный корпус, включавший британские, французские, польские подразделения. Однако бои, длившиеся более месяца, закончились поражением корпуса и его эвакуацией 8 июня.

На западном фронте германские войска столь же внезапно, на рассвете 10 мая, перешли в наступление. Вторглись в пределы Северной Франции, Бельгии, нейтральных Нидерландов и Люксембурга. Уже 27 мая добились капитуляции бельгийского короля. 31 мая принудили британскую армию, прижатую в Дюнкерке к морю, эвакуироваться. 14 июня заняли Париж.

Боевые действия в Европе практически завершились. Единственной, грозной и непредсказуемой силой на континенте оставалась нацистская Германия. И поэтому советское руководство вынуждено было немедленно отреагировать на новую, неожиданную для себя ситуацию. Предусмотреть все, в том числе и такой возможный поворот событий, как отказ Берлина от пакта, бросок вермахта в «сферу интересов» СССР. Довольно скоро подобное опасение частично подтвердилось: 19 сентября немецкие войска вошли в Румынию, а 21 — в Финляндию.

Поэтому лишь 16 июня, уже после падения Парижа, после первой попытки главнокомандующего французскими вооруженными силами генерала Вейгана капитулировать, в Кремле приняли окончательное решение. Молотов вручил вызванному в НКИД послу Эстонии ноту откровенно ультимативного характера. Требовавшую безоговорочно и незамедлительно от Таллинна согласиться на размещение дополнительных частей Красной Армии. Сутки спустя аналогичные ноты передали также послам и Литвы, Латвии. Но это уже был чисто символический жест — в те самые часы советские дивизии перешли границу трех Прибалтийских республик без согласия на то их правительств. А 26 июня схожую по содержанию, но более резкую по тону ноту вручили и послу Румынии. В ней предложили в течение 48 часов очистить от румынских войск территорию незаконно оккупированной еще в 1918 году Бессарабии, а заодно и Северной Буковины. 28 июня, как и предусматривалось, Красная Армия заняла Кишинев и Черновцы.

Действуя таким образом, советское руководство продолжало опасаться негативной реакции Европы. Ожидало демаршей, резких протестов, выражения категорического несогласия с проведенной акцией. И даже объявления войны, при этом в равной степени и Великобританией, и Германией. Состояние крайней тревоги, напряженности, готовность к самым трагическим сообщениям косвенно отразились в одобренном 25 июня ПБ тексте указа ПВС СССР о переходе с 7-часового на 8-часовой рабочий день, с шестидневки на традиционную неделю, что сокращало число выходных с пяти до четырех в месяц, о запрещении по собственному желанию увольняться либо переходить на другую работу. Более яркое ощущение предгрозового затишья передал другой документ, утвержденный ПБ в тот же день: «Обращение ВЦСПС», подготовленное для объяснения советским гражданам причин появления указа, ущемляющего права трудящихся. В «Обращении» вполне откровенно, не скрывая наихудшего исхода развития событий, отмечалось:

«Капиталистический мир вновь потрясен мировой войной. Вторая империалистическая война уже захватила в свою орбиту больше половины населения земного шара… Таким образом, возросла военная опасность для нашей страны (здесь и далее выделено мною. — Ю. Ж.), международная обстановка стала чревата неожиданностями. В этих условиях наша страна, верная политике мира, обязана в интересах народов СССР еще больше усилить свою оборонную и хозяйственную мощь… Мы должны стать во много раз сильнее, чтобы быть готовыми к любым испытаниям»[174].

Начав осуществлять прибалтийскую акцию, советское руководство еще не отказалось окончательно и от иного варианта внешнеполитического курса. От установления сотрудничества с Лондоном, где еще 10 мая Черчилль сменил Чемберлена на посту главы кабинета. Кремль согласился ради того на беспрецедентный шаг — принять нового посла Великобритании, Стаффорда Криппса, без верительной грамоты.

Криппс прибыл в Москву 12 июня, а уже через день он беседовал с Молотовым. Суть позиции правительства СССР, изложенной Вячеславом Михайловичем, британский посол в телеграмме в Лондон выразил таким образом: «Единственным аргументом, который мог бы побудить его (советское руководство. — Ю. Ж.) занять в этот последний час жесткую позицию, было бы ясное, четкое заверение США о сотрудничестве и поддержке. Если бы посол его величества в Вашингтоне мог убедить президента Рузвельта дать советское послу в Вашингтоне такое заверение, то это, я полагаю, все же могло дать свои результаты и втянуть Советский Союз в общий фронт против Германии».

Однако ожидать от администрации Рузвельта в тот момент подобных заявлений не приходилось, и потому Черчилль, чтобы все же добиться сдвига в отношениях между Великобританией и СССР, 25 июня направил Сталину первое личное послание. Ограничившись в нем лишь общей оценкой ситуации и не предложив ничего конкретного, отметил: «В настоящее время проблема, которая стоит перед всей Европой, включая обе наши страны, заключается в следующем: как будут государства и народы Европы реагировать на перспективу установления германской гегемонии над континентом».

Это послание Криппс передал Сталину во время встречи с ним 1 июля. Но опять же обмен мнениями не вышел за пределы оценки положения, сложившегося в Европе, за пределы обсуждения возможных планов Гитлера в отношении Балкан, позиции Турции и проблемы проливов. Фактический смысл тогдашних взглядов Сталина, и свое понимание их, Криппс выразил так: «Сталин полагается на наше господство на морях, способное предотвратить установление Германией господства в Европе, по крайней мере до тех пор, когда Советский Союз будет подготовлен. Он намерен относиться к нам дружественно и не быть бесполезным в нашей борьбе с Германией при условии, если мы также желаем быть полезными доступным нам образом. Но он не сделает открыто ничего такого, чтобы раздражать Германию в настоящее время или чтобы разорвать свое соглашение с ней»[175].

Едва наметившееся, вернее — только ставшее в будущем возможное в принципе изменение к лучшему в отношениях двух стран неожиданно исчезло. В начале июля немцы сознательно опубликовали захваченные ими документы, свидетельствовавшие об англо-французских планах нападения на СССР[176]. И так как о том даже не намекнули ни Черчилль в своем послании, ни Криппс, переговоры с британским послом прервались, а советское руководство приняло окончательное решение завершить начатую акцию — включение (или возвращение) Эстонии, Латвии, Литвы и Молдавии (так отныне называлась Бессарабия) в состав СССР.

В течение июля Жданов в Таллинне, Вышинский в Риге и Деканозов в Вильнюсе готовили выборы в новые высшие законодательные органы власти Прибалтийских республик. Формировали составы правительств, которым предстояло официально, от своего имени, объявить о тех решениях, которые приняли в Кремле. Заключительная часть сложной операции прошла успешно, и в первых числах августа, на седьмой чрезвычайной сессии ВС, четыре республики, только что провозглашенные советскими социалистическими, приняли в СССР. Правда, прибалтийские — на особых условиях, нигде не оглашавшихся, не подчеркивавшихся. Они временно сохранили свои национальные денежные системы, армии (ставшие корпусами) с практически прежним командованием, свои границы и таможни, пересечь которые для остальных граждан Советского Союза было столь же сложно, как и год, два назад.

…Бесславное завершение «странной войны» Дюнкерком, падением Парижа и Компьенским перемирием, подписанным Гитлером и Петеном 22 июня 1940 года, заставили советское руководство вновь сосредоточить внимание на анализе международного положения. Обратиться к нему еще и потому, что переговоры с Криппсом завершились безрезультатно. Великобритания, единственная противостоящая фашистскому блоку страна, не предложила никаких конкретных мер для совместного отпора агрессорам. И произошло это несмотря на то, что Сталин откровенно изложил британскому послу свое видение возможного развития событий. Отметил, что господство Германии в Европе не означает ее окончательной победы, а главные битвы мировой войны еще грядут[177].

Тут же, естественно, оценку ситуации, но на этот раз во всеуслышание — на сессии ВС СССР, дал 1 августа и Молотов. «Приближается конец первому году европейской войны, — сказал он, — но конца этой войне еще не видно. Более вероятным надо считать, что в данный момент мы стоим накануне нового этапа усиления войны между Германией и Италией с одной стороны, и Англией, которой помогают Соединенные Штаты, — с другой стороны. Все указанные события не изменили внешней политики Советского Союза. Верный политике мира и нейтралитета, Советский Союз не участвует в войне»[178].

Ни Сталин — Криппсу, ни Молотов — депутатам сказать не смогли только одного: сколь долго СССР сможет следовать избранным курсом, оставаться нейтральным. И все же прогноз их оказался точным. Уже 27 сентября в Берлине был подписан пакт Германии, Италии и Японии. Для советского руководства он, безусловно, ознаменовал переход войны в ожидаемую глобальную фазу: «Отныне Япония отказывается от политики невмешательства в европейские дела, а Германия и Италия, в свою очередь, отказываются от политики невмешательства в дальневосточные дела. Это, несомненно, означает дальнейшее обострение войны и расширение сферы ее действия»[179]. За такой внешне спокойной, академической по стилю констатацией таилось понимание Кремлем неизбежного следствия пакта — возрастания непосредственной угрозы прежде всего для СССР. Ведь в силу своего географического положения, наличия сухопутных границ с Германией на Западе и с Японией на Востоке, он теперь оказывался сжатым клещами военного союза стран-агрессоров. Попал в положение, в котором не могли оказаться ни США, ни Великобритания, надежно охраняемые морями и океанами от неожиданного вторжения на свою территорию.

Усилившаяся военная опасность вынудила узкое руководство попытаться вернуться к прежде оправдавшей себя политике — переговоров с Берлином. А как повод для того были использованы прямые нарушения советско-германского пакта, о чем Молотов заявил еще 21 сентября послу Шуленбургу и 26 сентября временному поверенному Типпельскирху. Эти, а также и иные аналогичные демарши НКИД привели, как могло показаться, к желаемому. 17 октября Шуленбург передал Молотову послание Риббентропа, в котором содержалось приглашение председателю СНК СССР посетить Берлин для обсуждения возникших разногласий. Узкое руководство приняло предложение, решив использовать предоставившуюся возможность, чтобы прояснить для себя планы Германии, «получить информацию и прощупать партнеров»[180].

В немалой степени подтолкнули Кремль на такой шаг и последние события на Балканах. 28 октября итальянские войска, располагавшиеся в Албании, вторглись в Грецию. Великобритания же, связанная с последней договором о совместной обороне, ограничилась поначалу лишь тем, что 1 ноября заняла Крит — для прикрытия Суэцкого канала и своих средиземноморских коммуникаций. Теперь уже вся континентальная Европа, за исключением Югославии, оказывалась под контролем Берлина и Рима, и потому грядущая война с Германией должна была потребовать десятикратных, по сравнению с возможными прежними, военных усилий, мощнейшего экономического их обеспечения.

Вторые советско-германские переговоры проходили в Берлине 12 и 13 ноября 1940 года. Молотов во время бесед с Гитлером и Риббентропом чисто прагматически не уклонился от чисто умозрительного рассмотрения идеи, выдвинутой немцами — о присоединении СССР к пакту трех стран. Но со свойственным ему упорством и настойчивостью не ушел от главного, ради чего и приехал — от проверки того, как будут реагировать его оппоненты на требования соблюсти интересы Советского Союза и способствовать обеспечению его национальной безопасности.

В соответствии с выработанной узким руководством накануне поездки директивой, Молотов выдвинул как предварительные и обязательные условия выполнение Берлином того, что до некоторой степени должно было предотвратить внезапность нападения на СССР не кого-либо, а Германии:

— гарантировать нейтралитет Швеции, возможность свободного прохода советских судов из Балтики в Северное море; вывести части вермахта из Финляндии (чтобы прикрыть северный фланг будущего театра военных действий).

— пересмотреть отношения с Румынией; не препятствовать заключению договора между СССР и Болгарией о создании советских баз в районе Босфора и Дарданелл (что обезопасит южный фланг)[181].

В целом же Молотов пытался добиться локализации района наибольшей угрозы, ограничения его уже существующей зоной — советско-германской границей, и получить тем самым возможность сконцентрировать именно там все еще относительно слабые силы Красной Армии. Однако переговоры подтвердили самые неприятные ожидания — полное нежелание Германии даже касаться данных проблем. И еще из Берлина, не дождавшись возвращения, Вячеслав Михайлович телеграфировал Сталину: беседы «не дали желаемых результатов»; «похвастаться нечем».

Утопающий должен хвататься и за соломинку. Поэтому в столь страшной, безысходной ситуации было бы неудивительным, даже понятным, если бы советское руководство согласилось на дьявольский союз — присоединение к пакту Берлин — Рим — Токио без каких-либо условий. Пошло бы на него, лишь бы отсрочить войну, к которой страна все еще не была готова. Любым способом оттянуть ее, даже таким образом, ради выигрыша во времени. Тех самых двух лет, которых, как полагали в Кремле, хватало для полного перевооружения армии и флота, подготовки новобранцев и резерва к будущим сражениям. И все же капитуляции так и не последовало.

25 ноября Молотов, вернувшись в Москву, пригласил для беседы Шуленбурга. Выражая отнюдь не свое личное мнение, высказал готовность продолжить обсуждение вопроса о возможности присоединения Советского Союза к пакту трех. Но опять же только при предварительном согласии со стороны Германии принять все изложенные в Берлине советские условия.

Последовавшее гробовое молчание, отсутствие какой бы то ни было ответной реакции заставило окончательно признать: полученная в августе 1939 года отсрочка, казавшаяся тогда чуть ли не вечной, истекла. А потому теперь предстояло срочно и решительно изменить как внешнюю, так и внутреннюю политику. Форсировать любой ценой военные приготовления, добиться успехов в экономике, но прежде всего в оборонной промышленности.

Но еще долго в столице СССР не знали, что 18 декабря Гитлер подписал план «Барбаросса», назначив день нападения на своего восточного соседа.

Глава седьмая

Выступая 1 августа на сессии ВС СССР, Молотов далеко не случайно вновь предостерег всех от успокоенности. Напомнил о по-прежнему грозившей стране опасности войны, только несколько отодвинувшейся, как он тогда думал, во времени.

«Чтобы обеспечить нужные нам дальнейшие успехи Советского Союза, — сказал Вячеслав Михайлович, — мы должны всегда помнить слова товарища Сталина о том, что „нужно весь наш народ держать в состоянии мобилизационной готовности перед лицом опасности военного нападения, чтобы никакая „случайность“ и никакие фокусы наших внешних врагов не могли застигнуть нас врасплох“ (продолжительные аплодисменты). Если мы все будем помнить об этой святой нашей обязанности, то никакие события нас не застанут врасплох…»[182].

Так страшная опасность, нависшая над страной, перестала быть тайной. Не скрывалась больше ни от кого и необходимость безотлагательно завершить модернизацию промышленности для быстрейшего создания современных видов вооружения, их поточного производства. Сторонники перестройки не замедлили воспользоваться ситуацией в своих целях и вновь выдвинули на первый план решение задач, поставленных еще XVIII съездом. Прежде всего, попытаться максимально возможно ограничить право парткомов различных уровней вмешиваться по своему усмотрению, чаще всего некомпетентно, в управление экономикой. И во вторую очередь, при подборе кадров исходить не из членства в партии и стажа в ней, а только из профессионализма — из наличия высшего образования, опыта работы.

Довольно серьезный и решительный шаг в данном направлении был сделан летом 1940 года. 25 июня ОБ приняло постановление, как оказалось — первое в целой серии, подрывающее основы жесткой вертикальной партийной структуры. Призванное для начала ликвидировать наиболее нетерпимые теперь чрезвычайные органы ЦК на отдельных предприятиях. Явно излишние, практически автономные, откровенно дублировавшие, даже подменявшие деятельность дирекции, окончательно запутывавшие сложившуюся систему управления. Правда, постановление предлагало для искоренения их чисто бюрократический путь, весьма характерный для Маленкова и его УК.

«Считать необходимым, — указывал новый директивный документ, — сократить количество парторгов ЦК ВКП(б) на предприятиях, оставив их, главным образом, на оборонных заводах, на крупных электростанциях, на важнейших предприятиях черной металлургии, на некоторых предприятиях химической промышленности». А три недели спустя ОБ приступило к свертыванию схожих по сути политуправлений наркоматов и ведомств на транспорте, подконтрольном Л. М. Кагановичу. 17 июля — гражданского воздушного флота с 208 до 41 человека, главного управления северного морского пути со 125 до 40; 25 июля — наркоматов морского и речного флота соответственно с 829 до 41 и с 1477 до 41. Наконец, 27 июля пошло и на крайнюю меру — вообще упразднило политуправление в наркомате рыбной промышленности[183].

Одновременно, воспользовавшись фактическим созданием аппаратов ЦК компартий новых союзных республик, УК провело через то же ОБ решение, установившее для них непривычно небольшие штаты. Для Молдавии — 75 ответственных и 24 технических сотрудников, для Литвы — 50 и 23, для Латвии — 45 и 18, для Эстонии — 40 и 19, что вынуждало тех сосредотачивать все внимание лишь на двух направлениях: на подборе и расстановке кадров, на пропаганде и агитации, заведомо отказавшись от вмешательства в работу промышленных предприятий, транспорта, рыболовного флота[184].

Не встретив и тут ни малейшего сопротивления или хотя бы возражения со стороны консервативной части ПБ, сторонники перестройки несколько позже, 24 октября, утвердили на ОБ еще одно, пожалуй, самое важное постановление. Оно практически сводило на нет годичной давности вынужденное отступление от курса реформ, обязывая формировать промышленные отделы ЦК компартий союзных республик, крайкомов и обкомов только в пределах ранее установленных штатов[185].

Еще более значимым, даже принципиальным, но как и все предыдущие, в известной степени половинчатым, стало постановление, призванное устранить мелочную партийную опеку Вооруженных Сил. Правда, для того, в качестве подготовительной меры, пришлось обновить состав Главного военного совета — коллегиального совещательного органа НКО. Председателем его ПБ утвердило 24 июля нового наркома С. К. Тимошенко, членами: начальников Генштаба — Б. М. Шапошникова, главного артиллерийского управления — Т. И. Кулика, командующего ВВС — Я. В. Смушкевича, командующих важнейшими военными округами, Киевского особого — Г. К. Жукова, Белорусского — Д. Г. Павлова, Ленинградского — К. А. Мерецкова, Московского — С. М. Буденного, а также начальника главного политического управления РККА, члена ОБ Л. 3. Мехлиса, секретарей ЦК А. А. Жданова и Г. М. Маленкова[186].

Несомненно, опираясь на их мнение, используя их поддержку, сторонники реформ подготовили и утвердили 12 августа на ПБ постановление «Об укреплении единоначалия в Красной Армии и Военно-Морском Флоте». Опубликованное уже на следующий день всеми газетами страны как указ ПВС СССР, оно гласило:

«В связи с тем, что институт военных комиссаров уже выполнил свои основные задачи, что командные кадры Красной Армии и Военно-Морского Флота за последние годы серьезно окрепли, а также в целях осуществления в частях и соединениях полного единоначалия и дальнейшего Повышения авторитета командира — полновластного руководителя войск, несущего полную ответственность также и за политическую работу в частях, — президиум Верховного Совета Союза ССР постановляет: 1. Отменить „Положение о военных комиссарах Рабоче-Крестьянской Красной Армии“, утвержденное Центральным исполнительным комитетом и Советом народных комиссаров 15 августа 1937 года № 105/1387. 2. Ввести в соединениях (корпусах, дивизиях, бригадах), частях, кораблях, подразделениях, военно-учебных заведениях и учреждениях Красной Армии и Военно-Морского Флота институт заместителей командиров (начальников) по политической части…»[187].

Через четыре дня данное положение было распространено и на войска НКВД — пограничные, по охране железнодорожных сооружений, особо важных промышленных объектов, конвойные. И хотя полностью устранить партийное присутствие в Вооруженных Силах пока не удалось, его влияние на принятие решений командирами было сведено к минимуму.

Так обозначилось то направление в реформировании политической системы СССР, которое закрепила XVIII партийная конференция. Ее, дважды откладываемую из-за неопределенности, неустойчивости международного положения — сначала с июня на конец 1940 года, а затем на начало следующего[188], созвали только 15 февраля 1941 года, всего за четыре месяца до начала войны.

Второй из двух докладчиков, выступивших на ней, Н. А. Вознесенский, охарактеризовал развитие народного хозяйства за минувший год и представил план на текущий. При этом, как бы предвосхищая выступление наркома финансов А. Г. Зверева на предстоящей восьмой сессии ВС СССР, полностью обошел вопросы оборонной промышленности, спрятав расходы на нее в статьях «производство средств производства», «машиностроение». Ни словом не упомянул о сбоях в промышленности, о причинах того, лишь бегло сказал, как бы подразумевая их, о бюрократизме. В то же время сумел намекнуть и на реальную ситуацию, в которой оказалась страна. По предложению Вознесенского конференция, а затем и сессия должны были одобрением плана закрепить самостоятельность и независимость советского народного хозяйства от экономики капиталистических стран, особенно в металлургии и машиностроении. А кроме того, и «возможностью прорыва перекрыть увеличение и создание новых государственных резервов»[189].

Подобный подход к анализу экономических проблем был в определенной степени обусловлен вполне конкретными обстоятельствами. О них же — обо всем, о чем не сказал Вознесенский, было сказано первым докладчиком, Маленковым.

Георгий Максимилианович уже успел довести до сведения делегатов, что план 1940 года по отраслям оказался не выполненным. Практически сорван. Правда, сделал такое заявление Маленков довольно своеобразно, намеком, который нуждался в понимании слушателей и читателей. «Есть такие наркоматы, — заметил секретарь ЦК ВКП(б), — которые не только не выполнили плана 1940 года, но в сравнении с 1939 годом даже заметно уменьшили выпуск продукции». И в качестве примеров назвал наркоматы рыбной промышленности, стройматериалов, лесной промышленности, путей сообщения, морского и речного флота, текстильной, пищевой, легкой промышленности. Словом, только те, которые были связаны с выпуском мирной продукцией и с транспортом. Лишь перейдя к работе конкретных предприятий, расширил круг отстающих наркоматов — электропромышленности, тяжелого, среднего машиностроения, боеприпасов, черной и цветной металлургии. Тем самым дал понять: чуть ли не вся экономика страны не справилась в столь ответственный момент с выполнением плана. Предложил весьма своеобразный выход из положения.

Виноваты, несколько раз повторил Маленков, прежде всего обкомы и горкомы партии, которые «ослабили свою работу в области промышленности и транспорта… полагая, что они не несут ответственности за их работу». Но тут же уточнил: ЦК ВКП(б) требует от горкомов, обкомов, ЦК компартий союзных республик отнюдь не руководства народным хозяйством. Нет, они должны только «проверять выполнение решений наркоматов предприятиями», «контролировать» в том последние. А далее точно определил, перечислил те позиции, по которым следует проводить проверку, осуществлять контроль: учет оборудования и сырья, равномерность выпуска продукции, технологическая дисциплина, освоение и внедрение новой техники, снижение себестоимости, материальное поощрение.

Чтобы ни у кого не возникло и сомнения в ограниченности новых функций местных парторганов, в том числе и воссозданных промышленных отделов, уточнил, подчеркнув: «партийные организации обязаны помочь наркоматам и предприятиям навести порядок (выделено мною. — Ю. Ж.)», единоначалие на предприятиях, установленное никем не отмененным постановлением ЦК ВКП(б) от 7 сентября 1929 года, остается в силе, сохраняется как незыблемая основа системы управления.

Наконец, не обошел Маленков и коренные причины того, что и привело к срыву выполнения годового плана. Непривычно самокритично отнес их на счет кадровой политики, за которую и отвечал. Привел крайне удручающий анализ использования специалистов с высшим образованием. Как оказалось, 45 %, то есть 95 тысяч человек, были заняты на административной работе в наркоматах, 24 %, или 51 тысяча человек, — в заводоуправлениях и только 31 %, 68 тысяч человек, — непосредственно на производстве. Именно поэтому, сделал определенный вывод Георгий Максимилианович, лишь 22 % начальников цехов, 32 % замначальников и 20 % начальников смен имеют высшее образование. «Аппарат, — подвел своеобразный промежуточный итог Маленков, — раздувает свои штаты и использует инженеров и техников на канцелярской работе, отвлекая тем самым их с производства».

После подобного заявления могло показаться странным, даже противоречивым, алогичным утверждение Маленкова, что необходимо «иметь в городах, областях, краях и республиках с развитой промышленностью не одного, а несколько секретарей горкомов и обкомов партии по промышленности». Но вскоре все встало на свои места, ибо, как явствовало из продолжения доклада, в функциях этих секретарей по промышленности должно стать основным подбор кадров для промышленности и транспорта, и не большее. Но при одном непременном условии — полностью изменить подход к этим кадрам.

«До сих пор, — продолжал Маленков, — несмотря на указания партии во многих партийных и хозяйственных органах при назначении работника больше занимаются выяснением его родословной, выяснением того, кем были его дедушка и бабушка, а не изучением его личных деловых и политических качеств, его способностей. Основным вопросом в деле подбора кадров является вопрос о правильном выдвижении новых работников, умеющих организовать живое дело. При этом надо усвоить, что речь идет о выдвижении не только партийных, но и беспартийных большевиков. Среди беспартийных много честных и способных работников, которые хотя и не состоят в партии, не имеют коммунистического стажа, но работают часто лучше, добросовестнее, чем некоторые коммунисты со стажем».

Вслед за столь откровенным указанием опираться в работе на беспартийных профессионалов, Маленков предложил иное. Избавляться от некомпетентных коммунистов, назвав их болтунами и невеждами. «Пора, — сказал он, — товарищи, вытащить такого сорта хозяйственников на свет божий. Болтунов, людей, не способных на живое дело, нужно освобождать и ставить на меньшую работу, безотносительно к тому, являются они партийными или беспартийными». «Невежда — это такой человек, который ничего не знает и знать ничего не хочет… Займет такой невежда пост директора ли предприятия, начальника ли дороги или другой какой пост и ничего слушать не хочет… Надо, товарищи, разоблачать таких невежд и гнать их в шею от руководства. Нельзя терпеть невежд во главе предприятий и вообще на руководящих постах»[190].

Все эти предложения — указания затрагивали пока только нижний слой хозяйственного руководства, преимущественно людей, занимающих посты от директора предприятия и ниже. Но в резолюции конференции они приобрели совершенно новые черты: необходимо «добиваться того, чтобы директор предприятия стал на деле полновластным руководителем, целиком отвечающим за состояние предприятия и за порядок на производстве». Подобное уже вполне официальное требование должно было делать его полностью самостоятельным в работе.

Вместе с тем совершенно новый, непривычный для многих подход к оценке профессиональной деятельности тех, кто был занят в сфере народного хозяйства, продемонстрировала и еще одна резолюция конференции. Та, которая решительно предупредила наркомов М. М. Кагановича, М. Ф. Денисова, 3. А. Шашкова, А. А. Ишкова, В. В. Богатырева: «если они не улучшат работы своих наркоматов… то они будут сняты с постов народных комиссаров». А о том, что это не пустая угроза, а вполне возможная мера, доказывало перемещение в партийных органах уже снятых за развал работы наркомов. Тех, кому больше не предъявлялось Никаких политических обвинений — причислению к сторонникам Троцкого или Бухарина, к иным оппозиционным фракциям: вывод из членов ЦК Н. М. Анцеловича, П. С. Жемчужиной, М. М. Литвинова, И. А. Лихачева, Ф. А. Меркулова, перевод из членов в кандидаты в члены ЦК заместителей наркомов земледелия И. А. Бенедиктова, обороны — Е. А. Щаденко[191].

Все это лишний раз подтверждало ту тенденцию, которая наметилась с введением в состав руководства СНК СССР Вознесенского, Булганина, Малышева, Первухина, Косыгина, избранных членами ЦК только после назначения их на такие высокие посты. Показывало, что пребывание в формально высшем органе партии, в ЦК, теперь стало лишь отражением уже состоявшегося выдвижения специалиста, а не служило своеобразным трамплином для будущего повышения.

В последний день конференции, 21 февраля, произошло и еще одно важное событие, которое завершило формирование нового узкого руководства, завершило ту борьбу, которая незаметно для постороннего взгляда, не выплескиваясь наружу, внешне не проявляясь, неослабно шла вот уже два года, с окончания XVIII съезда партии. На состоявшемся в тот день Пленуме ЦК, буквально в последние минуты его работы, без какого-либо серьезного объяснения, обоснования, обсуждения произошло значительное пополнение ПБ. С предложением по этому вопросу выступил Сталин, в очередной раз продемонстрировав ставшую ничтожной роль и партии в целом, и ее конференции, даже ЦК, от которых теперь ничего не зависело, которые использовались лишь для оформления решений узкого руководства, ежели в том была необходимость.

«Сталин. Мы здесь совещались, члены Политбюро и некоторые члены ЦК, пришли к такому выводу, что хорошо было бы расширить состав хотя бы кандидатов в члены Политбюро. Теперь в Политбюро стариков немало набралось, людей уходящих (выделено мною. — Ю. Ж.), а надо, чтобы кто-либо другой помоложе был бы подобран, чтобы они подучились и были, в случае чего, готовы занять их место. Речь вдет к тому, что надо расширить круг людей, работающих в Политбюро.

Конкретно это свелось к тому, что у нас сложилось такое мнение — хорошо было бы сейчас добавить. Сейчас два кандидата в Политбюро. Первый кандидат Берия и второй Шверник. Хорошо было бы довести до пяти, трех еще добавить, чтобы они помогали членам Политбюро работать. Скажем, неплохо было бы товарища Вознесенского в кандидаты в члены Политбюро ввести, заслуживает это, Щербакова — первого секретаря Московской области, и Маленкова — третьего. Я думаю, хорошо было бы их включить.

Андреев. Желает ли кто высказаться? Нет. Голосуется список в целом. Кто за то, чтобы принять предложение товарища Сталина, поднять руки. Прошу опустить. Кто против? Нет. Воздержался? Нет. Предложение принято»[192].

С этого момента узкое, неофициальное руководство СССР стадо выглядеть следующим образом. Чисто партийные структуры в нем представляли Сталин, Андреев, Жданов, Маленков, причем не столько как члены, кандидат в члены ПБ, сколько как секретари ЦК — то есть те, кто фактически и возглавлял аппарат, реально руководили им, направляя всю деятельность ВКП(б) в центре и на местах. Государственные структуры — Молотов, Микоян, Каганович, Берия (последние двое всего за неделю перед тем были введены еще и в ЭкоСо[193], что до некоторой степени восстановило прежнюю роль Лазаря Моисеевича и весьма усилило роль Лаврентия Павловича, которого, ко всему, 3 февраля еще и утвердили зампредом СНК СССР[194], благодаря чему он окончательно обошел по властным полномочиям Ворошилова), Вознесенский, а также Булганин. Последний оказался единственным из десятерых, оставшимся всего лишь членом ЦК, что делало его полностью зависящим от воли Сталина, его покровителя.

Можно было теперь говорить и о реальном омоложении руководства. Подтверждать тот подход, который и послужил Сталину формальным предлогом расширения ПБ. Сам он был самым старым — ему шел 62-й год, пожилыми — 52-летний Каганович и 50-летний Молотов, все же остальные, семеро, то есть большинство, находилось, примерно, в одном возрасте — от 37 до 45 лет.

Именно новая по составу «десятка», а отнюдь не четырнадцать членов и кандидатов в члены ПБ, полностью взяла на себя принятие всех наиболее ответственных, важнейших решений по вопросам как внешней, так и внутренней политики, по определению характера и темпов развития народного хозяйства. Легко подтверждается такое утверждение неуклонным снижением числа официальных — протокольных — заседаний ПБ. Если в 1936 году их было еще девять, в 1937 году — шесть, в 1938 — три, а в 1939–1940 годах — всего по два, то за первую половину 1941 года — ни одного! Однако фактическое количество решений, принимаемых в тот же период от имени ПБ, за него, отнюдь не снизилось, осталось на прежнем уровне. Составляло, соответственно по годам, 275, 346, 290, 306, 315 и 148 решений[195].

Благодаря происшедшему, окончательно структурировались и все эшелоны широкого руководства. Следующую в нем по значимости, по роли во властных структурах, элитную группу составили не вошедшие в узкое руководство члены и кандидаты в члены ПБ — Ворошилов, Калинин, Хрущев, Шверник, Щербаков, чьи узкие функции были ограничены конкретной должностью и которые лишь изредка привлекались к участию в принятии общих решений. Сюда же относились и заместители председателя СНК СССР — Вышинский, Землячка, Косыгин, Малышев, Мехлис, Первухин[196], занимавшие весьма высокие посты, курировавшие работу нескольких наркоматов.

В третью по нисходящей властную группу вошли наркомы СССР, не имевшие каких-либо иных, по совместительству, государственных или партийных должностей, и заведующие небольшими, но самостоятельными отделами ЦК ВКП(б) — организационно-инструкторским, школьным. Все они занимались деятельностью в общесоюзном масштабе. Наконец, последняя, четвертая группа объединяла первых секретарей ЦК компартий союзных республик (за исключением Хрущева), крайкомов, обкомов. Хотя теперь они и утратили прежнее значение резерва, источника пополнения власти союзного уровня, но все еще (или пока еще?) сохраняли господствующие позиции в пределах своего региона, повседневно руководили работой 12835 парт-функционеров — своих подчиненных[197].

Зимние месяцы, предшествовавшие проведению конференции, были отмечены серьезными кадровыми перемещениями в трех важнейших неэкономических наркоматах. В НКИД — наименьшими. Там, после освобождения 25 февраля 1940 года В. П. Потемкина, за провал его миссии в Бухарест, Софию и Анкару, от обязанностей заместителя наркома иностранных дел (его назначили наркомом просвещения РСФСР)[198], лишь сформировали 1 ноября 1940 года новую коллегию. В нее включили В. М. Молотова, A. Я. Вышинского, В. Г. Деканозова, С. А. Лозовского и, как генерального секретаря, А. А. Соболева[199]. Но, как и ранее, сразу же после отстранения М. М. Литвинова, практически не претерпел изменений состав полпредов. За более чем полуторалетний срок было произведено только четыре назначения: Г. М. Пушкина — в новообразованное государство Словакия; А. Е. Богомолова — взамен Я. 3. Сурица — из-за кардинального переустройства политического режима Франции и ее статуса полуоккупированной страны — в Виши; В. Г. Деканозова, сменившего Шкварцева в Берлине — в силу сложившихся «особых» отношений с Германией; И. В. Степанова — в Финляндию вместо П. Д. Орлова. Кроме того, к заурядным переменам можно отнести также официальное подчинение по решению ПБ от 28 июля 1939 года Всесоюзного общества культурных связей с заграницей (ВОКС), и без того работавшего под контролем внешнеполитического ведомства, НКИДу, да назначение 4 декабря 1940 года Я. С. Хавинсона ответственным руководителем ТАСС[200].

Более значительные перемещения оказались присущими Вооруженным Силам. Там, после прихода С. К. Тимошенко на должность наркома, сменили чуть ли не всех командующих округами, которые с началом войны должны были быть преобразованы во фронты либо стать базой формирования, пополнения таких фронтов. К началу марта командующими военными округами после двух, а иногда и трех смен за несколько месяцев, состояли: Архангельского — B. Я. Качалов, Ленинградского — М. М. Попов, Прибалтийского особого — Ф. И. Кузнецов, Белорусского — Д. Г. Павлов, Киевского особого — М. П. Кирпонос, Одесского — Я. Т. Черевиченко, Московского — И. В. Тюленев, Орловского — Ф. Н. Ремизов, Харьковского — А. К. Смирнов, Приволжского — В. Ф. Герасименко, Северо-Кавказского — И. С. Конев, Закавказского — Д. Т. Козлов, Среднеазиатского — С. Г. Трофименко, Забайкальского — П. А. Курочкин, а Дальневосточного уже фронта — И. Р. Апанасенко[201].

Одновременно было обновлено и руководство самого наркомата, его основных структур. Еще 26 августа 1940 года командующим ВВС вместо Я. В. Смушкевича назначили П. В. Рычагова. 5 октября на новую по названию, но не смыслу должность, начальника главного управления политической пропаганды (вместо ликвидированного вместе с институтом военных комиссаров Главпура) — А. И. Запорожца при заместителях В. Н. Борисове и Ф. Ф. Кузнецове. 30 ноября сняли бывшего конноармейца и участника обороны Царицына, то есть старого боевого соратника Сталина, В. А. Щаденко с поста замнаркома — начальника управления кадров. Заменили его А. Д. Родионовым. 14 января 1941 года начальником генштаба вместо К. А. Мерецкова, перемещенного на должность замнаркома по боевой подготовке, утвердили Г. К, Жукова. А через шесть недель подобрали ему и новых заместителей: первого — Н. Ф. Ватутина, второго — В. Д. Соколовского, начальника оперативного управления — Г. К. Маландина. Примерно тогда же получили новых начальников и два важных главных управления. Автобронетанкового — Я. Н. Федоренко, противовоздушной обороны — Е. С. Птухина[202].

Наконец, самой значимой стала реорганизация НКВД. По решению ПБ от 3 февраля 1941 года было «признано необходимым» выделить из него главное управление государственной безопасности, преобразовав его в самостоятельный союзно-республиканский наркомат[203]. За сохранившим старое название ведомством весьма непоследовательно оставили осуществление, как и прежде, руководства разнородными, практически не взаимосвязанными функционально структурами. Во-первых, обычными, присущими государственным институтам очень многих стран:

1. «Охрану общественной собственности, личной и имущественной безопасности» граждан — главное управление милиции; местную противовоздушную оборону (МПВО); борьбу с детской беспризорностью. 2. Запись актов гражданского состояния (ЗАГС); «учет, охрану, научную и оперативную (выделено мною. — Ю. Ж.) разработку государственных архивных фондов»; горно-технический и котлонадзор; пожарную охрану. 3. Войсковую охрану государственных границ, особо важных промышленных предприятий и железнодорожных сооружений. 4. Руководство местами заключения, конвойные войска.

Во-вторых, в структуре НКВД в полной неприкосновенности остались и те подразделения, которые противоречили букве и духу конституции, уголовно-процессуальному кодексу, но, главное, совместному постановлению от 17 ноября 1938 года. Те самые подразделения, которые уже самим своим существованием нарушали права граждан, гарантированные им: 5. Внесудебный орган установления виновности и вынесения приговора — «особое совещание» при наркоме; так называемые оперативные войска. 6. Девять главных управлений по организации «трудового использования» осужденных для проведения «крупнейших хозяйственных работ, освоения новых районов в отдаленных северных областях СССР», в том числе ГУЛАГ, Дальстрой, иные, им подобные[204].

После реорганизации наркомом внутренних дел переутвердили Л. П. Берия. Среди же его заместителей оказались равно и те, кто прежде занимал те же должности — С. Н. Круглов, В. В. Чернышев, И. И. Масленников, и те, кто получил повышение — начальник одного из отделов упраздненного главного экономического управления Б. П. Обручников, начальник НКВД по Ростовской области В. С. Абакумов[205].

Столь же двузначно, хотя и совершенно иначе, определили функции наркомата государственной безопасности (НКГБ). Как и любая спецслужба, он должен был защищать национальные интересы Советского Союза от любых посягательств. Данный принцип нашел выражение в структуре НКГБ, в задачах, которые ему предстояло решать.

«Ведение разведывательной работы за рубежом» возложили на Первое управление (начальник П. М. Фитин, заместители П. М. Судоплатов, В. М. Зарубин). «Борьба с подрывной, шпионской, диверсионной, террористической деятельностью иностранных разведок внутри СССР», и отнюдь не с воображаемой, существующей только в воображении обитателей кабинетов на Лубянке, а с вполне реальной, ощутимой, крайне опасной, входила в круг обязанностей Второго управления (начальник П. В. Федотов, заместители Т. М. Борщев, Л. Ф. Райхман).

Таковы были нормальные, органические функции НКГБ. Но вместе с тем имелись у него и иные, специфические. Те, которые были направлены на защиту интересов уже не страны, а исключительно власти, узкого руководства.

Своеобразной формой так и не завершенной гражданской войны, но уже с «незримыми фронтами», являлась необходимость решения НКГБ поставленной перед ним такой, явно надуманной, задачи: «оперативная разработка и ликвидация остатков всяких антисоветских партий и контрреволюционных формирований среди различных слоев населения СССР, в системе промышленности, транспорта, связи, сельского хозяйства и т. п.». Этими, откровенно искусственными проблемами занималось Третье, секретнополитическое управление (начальник С. Р. Мильштейн, заместители Н. Д. Горлинский, И. Г. Шевелев), а также, но уже отчасти, наряду с иными поручениями, следственная часть (Л. Е. Влодзимирский, А. А. Эсаулов, Л. Л. Шварцман), вспомогательные отделы — учетно-статистический, наружного наблюдения, установок, обысков и арестов.

Обособленное, фактически независимое положение в системе НКГБ заняли на деле подчинявшиеся непосредственно узкому руководству, служившие только ему управление коменданта московского Кремля (начальник Н. К. Спиридонов) и первый отдел — охраны руководителей партии и правительства. Первое из них обеспечивало закрытый характер Кремля, соблюдение строжайшего режима даже служившими в нем, а также контролировало всю прилегающую зону — Красную и Манежную площади, расположенные там здания, и особенно Верхних (ныне ГУМ) и Нижних торговых рядов, Исторического музея, Покровского собора, Манежа, а также и Александровского сада. Вместе с тем управление отвечало и за сохранность архитектурных памятников, художественных и исторических собраний музеев, располагавшихся на территории Кремля. Первый же отдел, как следовало из его названия, занимался обеспечением безопасности членов ПБ и СНК, нес охрану Кремля, зданий, в которых размещался аппарат ЦК ВКП(б), правительственных жилых домов на улицах Грановского и Серафимовича, правительственных дач, трасс, связывающих последние с центром Москвы. Кроме того, к непосредственному ведению отдела относилось обслуживание кремлевских АТС, столовой, правительственных санаториев, домов отдыха и дачи в Подмосковье, Крыму, на Кавказе.

Наркомом госбезопасности был назначен В. Н. Меркулов, перед тем два десятилетия проработавший в системе ГПУ — НКВД Грузии, а с конца 1938 года — первым заместителем Л. П. Берия. Заместителями наркома — И. А. Серов, до того около года возглавлявший НКВД Украины, Б. 3. Кобулов, перед тем начальник расформированного при реорганизации главного экономического управления, М. В. Грибов, бывший и прежде замнаркомом[206].

И все же самостоятельность НКГБ оказалась призрачной. Причина же того крылась не столько в старых, доверительных отношениях, связывавших Берия и Меркулова, а в том, что Лаврентий Павлович, как зампред СНК СССР и кандидат в члены ПБ, стал куратором обоих ведомств. И после отделения госбезопасности от НКВД продолжал вполне официально, по положению, «наблюдать за работой» нового наркомата, «направлять» его деятельность.