Тайны Парижа

I

Приступая ко второму эпизоду нашей длинной и мрачной истории, необходимо вернуться за несколько месяцев назад, к тому времени, когда полковник Леон еще и не помышлял об основании общества «Друзей шпаги».

В начале зимы 1837 г. барон Мор-Дье все еще продолжал жить в деревне и не думал о возвращении в Париж. Несмотря на то, что настал уже декабрь, барон Мор-Дье жил в своем имении, носившем то же имя и расположенном в глубине Берри, между Шатром и Шатору.

Замок Мор-Дье, построенный в современном стиле, представлял собою красивый, окруженный парком дом, роскошно меблированный и обставленный наподобие вилл в окрестностях Парижа. Барон Мор-Дье большую часть года проводил в своем имении: причиною тому была, быть может, мизантропия, а может, и желание остаться наедине с молодой женой. Женатый вторично, барон Мор-Дье, несмотря на свои пятьдесят пять лет, был еще довольно бодр на вид и обещал, по-видимому, прожить долго, если судить по его почти черным волосам и стройному прямому стану, но более внимательный наблюдатель заметил бы следы болезни, подтачивавшей здоровье графа. Его бледное, с глубокими морщинами лицо носило отпечаток всех перенесенных им физических страданий и житейских бурь, а помутившийся взор оживлялся, и то мимолетно, только в минуты гнева. Врач сразу решил бы, что барону Мор-Дье не прожить и двух месяцев, и этот человек, казавшийся долговечным, должен был умереть тихо, внезапно, угаснуть, как догоревшая лампа.

В один из декабрьских вечеров, незадолго до Рождества, барон Мор-Дье сидел у камина в большой зале своего роскошного дома, устремив глаза на огонь и грустно опустив голову, с видом человека, погруженного в созерцание прошлого и не находившего в нем ничего утешительного. Рядом с ним за пяльцами сидела баронесса и нежно, с любовью смотрела на него. Баронессе Мор-Дье было не более тридцати лет. Высокая брюнетка, с голубыми глазами, с черными, как смоль, волосами, с красными губами и грустной улыбкой, она была очаровательна; ее классически правильное энергичное лицо смягчалось выражением ангельской доброты. Баронесса Мор-Дье принадлежала к числу тех редких женщин с золотым сердцем, с сильною и мужественною душой, которые, по-видимому, рождены для того, чтобы исполнить свою миссию на земле, и безропотно несут свой крест. Она была пятой дочерью бедного бретанского дворянина. Для ее семьи ее брак с бароном Мор-Дье был одною из тех сделок, которые в нашем обществе совершаются не краснея; что же касается ее самой, то она подчинилась непонятному влечению и симпатии, которые ей внушал этот грустный, разбитый жизнью старик, казалось, перенесший все житейские бури.

Баронесса вышла замуж за старика из самоотвержения, находя поэзию и в милосердии, и в этом отношении она поступила как истая дочь Бретани; в течение трех лет, которые она провела с этим угасавшим от подтачивавшего его нравственного страдания стариком, она окружала его заботами, неусыпным попечением и вниманием, живя в деревне только наедине с ним, в то время как он, погруженный в свои думы, не произносил иногда ни одного слова в продолжение целых часов, как бы снедаемый угрызениями совести.

Зимою, в январе барон Мор-Дье обыкновенно уезжал из своего имения в Париж для того только, чтобы запереться в огромном, мрачном отеле на улице Св. Доминика, где он очень редко принимал гостей, где люстры никогда не сверкали огнями и никогда не раздавался бальный оркестр. Баронесса Мор-Дье не тяготилась, однако, этим полнейшим одиночеством; она переносила такой образ жизни с полным самоотвержением, и никогда роптание не срывалось с ее губ, а морщина неудовольствия не появлялась на ее гладком, как слоновая кость, челе; губы ее всегда грустно и нежно улыбались, когда ее старый супруг взглядывал на нее.

Барон, давно уже рассеянно смотревший на огонь в камине, вдруг поднял голову и обратил свой мутный взор на жену.

– Аврелия, – сказал он, – подойдите и сядьте рядом со мной… мне надо поговорить с вами.

Баронесса встала, придвинула свой стул к креслу барона и подставила ему свой белый лоб, который он отечески поцеловал.

– Дитя мое, – начал барон, взяв ее руку. – Я уже давно собираюсь побеседовать с вами… теперь это необходимо… я не могу дольше ждать… смерть близка…

– Барон!.. – прервала его с волнением молодая женщина.

– Я это чувствую, – продолжал он спокойно, – но не в этом дело… Выслушайте меня…

И барон Мор-Дье нежно посмотрел на жену, как бы благодаря за ее самоотверженность.

– Простите меня, Аврелия, – продолжал он, – что я загубил вашу молодость, ваше будущее, вашу жизнь, полную надежд, которую вы посвятили мне, разбитому и одинокому старику.

– Ах, барон, – прошептала баронесса, – разве с вами я не счастливейшая из женщин?

Барон с благодарностью пожал ее руку.

– Вы добры, – сказал он, – и благородны; вы ангел, и Бог вознаградит вас за это. Но знаете ли, Аврелия, что, женясь на вас, я думал прожить не долее полугода, так велико было горе, снедавшее меня.

Баронесса с ужасом посмотрела на мужа, и взгляд ее, казалось, говорил: «Значит, вы сильно страдали!»

– Да, – ответил он, поняв ее взгляд, и прибавил: – Я чувствовал приближение смерти, дитя мое, и, женясь на вас, надеялся оставить вас молодой, богатой вдовой, блестящее положение которой дало бы возможность красивой и добродетельной женщине вступить в новый брак.

– Молю вас! Не говорите так… – пробормотала взволнованная баронесса. – Разве для меня не счастье служить вам, быть подле вас, жить с вами… долго-долго, – прибавила она, улыбаясь и обнимая своими прекрасными руками шею старика. – Да, друг мой, я буду еще больше заботиться о вас, сделаюсь еще внимательней!..

Глаза старика наполнились слезами.

– Вы ангел! – сказал он.

– Я люблю вас… – ответила баронесса.

– Ну, так выслушайте же меня, – продолжал барон. Молодая женщина протянула ему свои руки, которые онпочтительно поцеловал.

– Дорогое дитя, – сказал он, – вы еще не знаете, что задолго до нашей свадьбы я любил вашу старшую сестру.

– Мою сестру? – спросила удивленная баронесса.

– Да, вашу сестру, госпожу де Берн, теперь уже покойницу, единственный сын которой, офицер, служит в Африке. Позвольте мне рассказать вам эту странную историю, Аврелия, и вы увидите, как вы были дороги для меня еще задолго до того времени, когда я решился предложить вам принять мое имя.

Баронесса Мор-Дье слушала мужа с любопытством, свойственным исключительно женщинам.

– Вслед за террором, – продолжал барон, – воцарился более мягкий режим директории, и некоторые эмигранты начали возвращаться во Францию после долгого отсутствия; в числе их были ваш отец, де Берн и я.

Ваш отец, шевалье де Кергас, вернулся с многочисленным семейством, состоявшим из четырех дочерей и сына, и притом без всяких средств, как и многие другие эмигранты, имущество которых было конфисковано и продано конвентом.

Де Берн был счастливее: его честный управитель, преданный ему, прикинулся крайним приверженцем республики и при помощи этого обмана сохранил обширные поместья своего господина, перекупив их с тем, чтобы возвратить их последнему, как только позволит то изменившаяся политика. Де Верну и мне было по двадцати пяти лет, а вашему отцу лет сорок. Вас в то время еще не было, а вашей сестре Мальвине было шестнадцать лет. Вы знаете, как она была прекрасна. Я страстно полюбил ее и хотел просить ее руки, как вдруг заметил, что де Берн также любит ее. Он был богат – я беден; он был красив, остроумен и мог нравиться женщинам. Поняв, что Мальвина будет счастлива, я стушевался, ища в преданности силы для борьбы против этой любви.

Де Берн женился на Мальвине. Как она была счастлива, вам это известно, но вы не знаете того, что я женился на вас потому, что в глазах света, по крайней мере, вы тетка Октава де Верна, который служит теперь в Африке.

– Что значат ваши слова? – со все возрастающим удивлением спросила баронесса.

– Подождите. Потеряв Мальвину, я в течение нескольких месяцев боялся умереть от отчаяния; потом случай свел меня с одной из тех женщин, которые имеют роковое влияние на всю жизнь мужчины. Эта женщина сделалась госпожою Мор-Дье; я женился на ней два года спустя после свадьбы Мальвины. Я полюбил ее так же горячо и страстно, как любил вашу сестру. Но, увы! Первая любовь и вторая ничего не имеют между собою общего. В первый раз мы любим более рассудком, и от любви этой излечиваются скорее; вторая захватывает только сердце, и от нее умирают. Я любил свою жену, как, по всей вероятности, ангелы любят своего Создателя; я любил ее так сильно, что был рад, что отказался от Мальвины.

Барон Мор-Дье провел рукой по бледному, нахмуренному лбу, как бы стараясь отогнать от себя какое-то ужасное видение.

– Ах, – сказал он, – в течение двух лет я был счастлив безгранично. У госпожи Мор-Дье родился сын и, стоя между этой женщиной и колыбелью ребенка, я считал себя счастливейшим из смертных…

Барон остановился, встал с кресла и направился к бюро; открыв его, он вынул оттуда объемистый, тщательно запечатанный пакет.

– Возьмите, – сказал он, подойдя и протягивая его жене. – Здесь хранится мое завещание. Этим завещанием вы назначаетесь наследницей всего моего состояния с условием, что вы, в свою очередь, после вашей смерти передадите состояние Октаву де Верну, а при жизни будете выплачивать ему ежегодно по двадцати тысяч франков. Вот для чего, Аврелия, я женился на вас.

Госпожа Мор-Дье вскричала:

– Вы безумец! У вас есть сын, который носит ваше имя, и АН ваш единственный законный наследник.

– Вы ошибаетесь, – возразил барон, – у меня нет законного сына. Да, действительно, на свете есть человек, носящий имя шевалье Мор-Дье, к которому после моей смерти перейдет титул барона; человек, которого свет признает за моего сына…

– И что же? – спросила взволнованная баронесса.

– Неужели вы не угадали, что наступил день, когда бесчестие коснулось моего дома; эта женщина, в любовь которой я так сильно верил, изменяла мне, а колыбель заключала в себе следы преступления и живое доказательство моего несчастия? Что я перечувствовал в эти двадцать лет, ни один человеческий язык не в состоянии передать, какую власть над собой пришлось мне употребить и насколько сильно было во мне уважение к своему имени, чтобы не убить эту женщину и этого ребенка, никто не был бы в силах рассказать. Наконец, она умерла, и ее ребенок покинул мой дом. Тогда я вздохнул свободно, как вздыхает невинно осужденный, когда его избавляют от тяжелого соседства с преступником. Я вернул ему состояние его матери; что же касается моего состояния, которое мне возвратило правительство, то он не получит из него ничего и никогда!

Баронесса Мор-Дье слушала мужа, опустив голову и со слезами на глазах. Она понимала, что должен был выстрадать этот человек, живя под одною кровлей с изменившей ему женою и чужим ребенком; но единственно, чего она не могла понять, это отчего он избирает своим наследником именно Октава де Верна.

– Разве у вас нет других родственников, кроме моего племянника? – спросила она.

– Слушайте дальше, и вы поймете все. Де Верн был моим другом, а Мальвина, которую я так любил, сделалась для меня сестрою. Мы жили вместе в Париже и виделись ежедневно. Когда удар разразился над моею головой, они поддержали меня. Они одни знали мой позор, и только они дали мне силы дотянуть до конца. Пять лет они были женаты, но их союз не дал плода.

Однажды вечером я пришел к ним. Новорожденный ребенок кричал под моим плащом; я положил его на колени Мальвины и сказал:

– У вас нет сына, сестра моя, вот он. Усыновите его, потому что он мой.

Этот ребенок, как вы, конечно, догадываетесь, Аврелия, был плодом незаконной связи, в которой несчастный муж искал утешения или, вернее, забвения. Я должен был отобрать его у матери, потому что она не могла бы дать ему имени, и я принес его к вашей сестре, умоляя ее усыновить его. Ваша сестра взяла новорожденного, к себе, вернувшись из путешествия, которое они предприняли в Италию, господин и госпожа де Верн записали ребенка как своего сына и окрестили его под именем Октава де Верна. Теперь вы поняли?

– Поняла, – пробормотала баронесса.

– Тайна эта тщательно скрывалась, – продолжал старик. – Даже сам Октав не знает, что он мой сын, но вы это знаете и передадите ему наследство его отца.

– Клянусь вам! – прошептала баронесса.

Два месяца спустя барон Мор-Дье скончался после кратковременных страданий на руках у благородной и святой женщины, которая отдала ему свою молодость и любила его до самопожертвования. Он умер, обратив взор в ту сторону, где находился его действительный сын, сжимая руку баронессы и заставив ее повторить еще раз клятву, что человек, носящий имя барона Мор-Дье, не получит его наследства.

Барон обставил свое завещание всеми законными формальностями, чтобы лишить наследства своего мнимого сына. Фиктивная продажа, отчуждение из имущества той части, которой отец может располагать по своему желанию, – все было пущено в ход, все было совершено по закону.

Новый барон Мор-Дье кричал от бешенства, оспаривал законность завещания, однако проиграл процесс во всех инстанциях. Без сомнения, он потерял бы всякую надежду вернуть наследство, если бы к нему на помощь не явилось вновь организованное, как раз в год смерти барона Мор-Дье, общество «Друзей шпаги».

Однажды утром, несколько дней спустя после драмы, разыгравшейся в Монгори и в замке Пон, вслед за которой шевалье д'Асти женился на мадемуазель де Пон, своей кузине, полковник Леон явился к барону Мор-Дье, завтракавшему вдвоем с Эммануэлем Шаламбелем.

– Позвольте узнать, – обратился полковник к последнему, – как вы находите деятельность нашего маленького общества? Благодаря ему устранен генерал де Рювиньи, маркиз де Монгори умер накануне брака, и теперь никто не может уже оспаривать у вас имени Флар-Монгори.

– Вы правы, – дорогой полковник, – ответил адвокат, уже утешившийся в смерти своего приемного отца. – Я вам очень признателен.

– Но это еще не все, – сухо продолжал полковник. – Теперь вы должны оказать услугу мне и нашему обществу.

– Что прикажете сделать? Я к вашим услугам.

– Вы должны жениться.

– Что? – удивился Эммануэль. – Прошу объяснить точнее.

– Вы должны жениться на женщине без всяких средств, сначала влюбив ее в себя, что очень не трудно, так как вы красивый малый.

– Гм, без средств… зато у меня более трехсот тысяч ливров годового дохода.

– Тем более основания не гнаться за приданым. Однако я неточно выразился, сказав, что у этой женщины нет состояния; напротив, она очень богата, только имущество, которым она владеет, не ее, и она обязана вернуть его.

Эммануэль с удивлением взглянул на полковника.

– Эта женщина, – продолжал последний, – госпожа Мор-Дье, мачеха барона, нашего гостя. Ей нет еще и тридцати лет, она добродетельна, красива и у нее только одна безумная страсть – ее племянник, от которой мы постараемся излечить ее. Вы слышите, барон?

– Да, – знаком ответил барон.

– Итак, – спросил адвокат. – Вы меня осуждаете безапелляционно?

– А разве вы не осудили генерала?

– Однако…

– Друг мой, – ответил полковник насмешливо, – если бы генерал был жив, то вы назывались бы Шаламбелем всю вашу жизнь.

– Ваша правда, – пробормотал адвокат и опустил голову.

– А если бы де Флар-Монгори женился на мадемуазель де Пон, то вы остались бы без гроша.

Эммануэль поник головой, как человек, решившийся повиноваться.

Мы видим теперь, что общество решило бороться против последней воли барона Мор-Дье и что его вдова, оплакивавшая своего старика супруга, даже и не предчувствовала той бури, которая собиралась над ее головою и грозила нанести удар ее сердцу и жизни человека, которого она взяла под свое покровительство.

II

«Полковник Леон капитану Гектору Лемблену.

Дорогой капитан!

В ожидании, пока кончится срок траура госпожи баронессы Марты де Флар-Рювиньи, вот каких услуг ожидает от вас наше общество. В Африке, в отряде стрелков, есть офицер, с которым нам надо свести кое-какие счеты. Имеющий уши да слышит! Вы уже бывали в Алжире, а барона де Рювиньи, который мог бы уличить вас в дезертирстве, уже нет там. Прощайте.

Полковник Леон.

P. S. Лейтенант де Верн, о котором идет речь, один из лучших стрелков в армии».

III

Месяц спустя после отправки вышеприведенного письма офицер, лицо которого покрылось загаром от жгучих лучей африканского солнца, явился один, вооруженный простым ятаганом, в форт Константину, недавно занятый французской армией, на стенах которого развевалось трехцветное французское знамя. Военный мундир его обратился в лохмотья, а голову его прикрывала красная шерстяная чалма; должно быть, он шел босой в течение нескольких дней, потому что ноги его были все в крови и в ранах. Болезненное выражение лица, тусклый лихорадочный взор, отросшая нечесаная борода изменили до неузнаваемости этого офицера, бывшего четыре месяца назад одним из самых блестящих в полку.

Он направился к зданию, обращенному в казармы, где расположились африканские стрелки, и спросил одного из часовых:

– Узнаешь ты меня?

– Нет… нет, господин офицер, – ответил солдат, догадавшийся по лохмотьям мундира о чине вопрошавшего.

– Я капитан Лемблен, – ответил тот.

– Капитан Лемблен! – вскричал удивленный солдат.

– Я.

– Не может быть!

– Почему?

– Потому что он умер.

– И воскрес, – сказал офицер, входя во двор импровизированной казармы.

Несколько офицеров в это время обучали на дворе солдат. Капитан подошел к ним и обратился с тем же вопросом, как и к часовому. Наконец все признали его. Внезапное исчезновение капитана некогда произвело большой шум. Но теперь, увидев Гектора Лемблена в лохмотьях, истощенного долгим рабством, все отказались от своего убеждения в том, что он дезертировал, и признали его пленником, которому для того, чтобы бежать, пришлось употребить огромную энергию, хладнокровие и ловкость. Капитан рассказал заранее сочиненную историю, которой все поверили. Только один из офицеров, лейтенант, посмотрел на капитана и сказал:

– Знаете ли, на свете есть человек, настолько похожий на вас, что его можно принять за вас!

– Вы шутите, де Верн! – воскликнул Гектор Лемблен, смущенный пристальным, холодным взглядом лейтенанта.

– Это вовсе не шутка.

– Однако?

– Я повторяю: на свете есть человек, настолько похожий на вас, что я принял его за вас.

– И вы его видели сами?

– Да, видел.

– Неужели?

– Я встретил его раз вечером.

– Где? – спросил капитан.

– В Париже, два месяца назад, на улице Вивьен, накануне моего отъезда; я был в отпуске всего на несколько дней.

– Это странно! – пробормотал капитан, вернувшийся в Африку единственно с целью затеять ссору с лейтенантом де Верном и увидевший в его словах превосходный предлог к ссоре, тем более, что он не мог набросить на него тени подозрения.

– И это тем более странно, – продолжал де Верн, – что и теперь я также нахожу сходство между вами и тем человеком, которого я видел в Париже.

– Но ведь вы могли заговорить с ним…

– Он имел осторожность убежать от меня.

– Сударь… – остановил лейтенанта капитан.

– Если это были не вы, то к чему же сердиться?

– Вы правы, но…

– А! – грубо вскричал лейтенант, – тут есть «но»…

– Именно.

– Отлично! Посмотрим…

– Сударь, – спокойно заметил капитан, – возможно, что существует человек, похожий на меня; возможно также, что вы встретили его, но вы позволите сомневаться в этом мне?

– Вы оскорбляете меня!

– Во всяком случае позвольте мне думать, что вы стараетесь набросить на меня тень подозрения, рассказывая эту историю в ту именно минуту, когда я только что сообщил своим товарищам по оружию о своем плене у арабов.

– Сударь, – холодно перебил его де Верн, – мы должны встретиться еще раз.

– Я рассчитываю на это.

– Завтра утром, на рассвете, на городском валу.

– Как вам будет угодно.

– Господа… – прервали их несколько офицеров, подходя к ним.

– Оставьте, господа, оставьте… – остановил их Гектор, – г-н де Верн заслуживает, чтобы ему дали урок, и он получит его.

Лейтенант подошел к офицеру и шепнул ему:

– Вы негодяй! У меня есть доказательства вашего дезертирства, и я мог бы отказаться от дуэли с вами; но, уважая ваш мундир, я принимаю вызов. Мы будем драться насмерть…

– Насмерть! – вскричал капитан, побледнев от злости.

IV

Гектор Лемблен провел беспокойную ночь. Слова лейтенанта де Верна могли поколебать доверие, установленное его рассказом о плене, и обесчестить его. Нужно было во что бы то ни стало погубить этого человека, и не столько подчиняясь приказанию общества, сколько в видах устранения последнего опасного свидетеля дезертирства.

Лейтенант де Верн участвовал в той самой экспедиции, во главе которой стоял капитан Лемблен и откуда он убежал.

Рассвет застал Гектора Лемблена уже на ногах. Всю ночь он не сомкнул глаз. Поспешно одевшись, он зашел за офицером, который должен был быть его секундантом, и поспешил на вал, окружавший Константину. Лейтенант Октав де Верн и его секундант были уже там. Лейтенант был настолько же спокоен и хладнокровен, насколько его противник был взволнован.

Противники поклонились друг другу, обменявшись взглядами, полными ненависти, и сняли верхнее платье.

– Мы будем драться насмерть, не правда ли? – спросил Гектор, вставая в позицию.

– Черт возьми! – воскликнул Октав де Верн. – Вы поступите умно, если убьете меня, так как убьете последнего свидетеля вашего низкого поступка. Солдат, ехавший в тот вечер рядом с вами, убит во время последнего сражения.

Это сообщение окончательно вывело капитана из себя. Они оба в совершенстве владели шпагой, но один из них сохранял хладнокровие, тогда как другой весь отдался порыву гнева. Поединок длился недолго. Гектор Лемблен нападал без передышки, забывая обороняться от ударов. Де Верн хотя также принимал удары, не обороняясь, но в то же время нападал очень слабо. Он даже отскочил на несколько шагов.

Трус, – закричал ему капитан, – ты отступаешь! Да, – ответил лейтенант. – Я отступаю, чтобы вернее напасть.

И, протянув руку в тот момент, когда Гектор Лемблен не ожидал нападения, он нанес сильный удар в грудь капитану… Гектор Лемблен упал, громко вскрикнув.

– Честное слово! – пробормотал лейтенант. – Я уверен, что этот человек мертв.

– Убит! – сказал в это же время и часовой, следивший за поединком с верхушки вала.

Однако Октав де Верн и часовой ошиблись.

Доктор, приглашенный немедленно, объявил, осмотрев капитана, что он может поправиться, но, по всей вероятности, долго пролежит в постели.

V

Три дня спустя после этой дуэли Октав де Верн, утомившись службой, подал в отставку и собирался уехать во Францию; но прежде чем покинуть Константину, повинуясь долгу рыцарской вежливости, который предписывает победителю справиться о состоянии здоровья побежденного, он явился к Гектору Лемблену. Капитан все еще находился между жизнью и смертью, однако, увидя Октава де Верна, решил, что хотя он и умрет, но все же отомстит за себя.

– Сударь, – обратился он чуть слышно к де Верну, прося его взглядом подойти поближе и давая этим понять, что хочет доверить ему тайну, – вы правы… я дезертировал, это меня вы встретили на улице Вивьен в Париже.

Лейтенант удивился этому признанию.

– Однако, – продолжал раненый, – я не могу умереть с сознанием, что вы считаете меня трусом и негодяем… У меня были слишком веские причины, чтобы бежать… слишком священные… А все же, – продолжал Гектор, – протягивая руку своему противнику, – вы не откажетесь исполнить просьбу умирающего?

– Говорите, я слушаю вас.

– Вы едете в Париж?

– Да.

– Прекрасно! Позвольте попросить вас сходить на улицу Гельдер, N 25, к полковнику Леону, бывшему офицеру, моему другу…

– Я пойду.

– Вы расскажете ему о нашей дуэли, о моей ране и скажете, что я прошу его объяснить вам мое поведение… И вы увидите тогда, что, несмотря на то, что я дезертировал, я не заслужил…

– Хорошо, – прервал его Октав, – я пойду.

– Вы даете мне слово?

– Да.

И молодой человек великодушно протянул руку капитану, который судорожно пожал ее.

– Дурак! – пробормотал он, когда де Верн ушел. – Он избавляет меня от необходимости писать полковнику и сам подписывает свой смертный приговор… Если я умру, то умру, по крайней мере, отмщенный, а ты недолго переживешь меня.

Злая улыбка искривила лицо капитана при этой мысли, и он спросил себя, кому из членов общества «Друзей шпаги» выпадет на долю это дело.

VI

Октав де Верн уехал из Константины и Алжира. Высадившись в Марселе, он направился в Париж.

Три дня спустя бывший лейтенант, верный данному слову, явился на улицу Гельдер и подал свою карточку слуге полковника Леона. Полковник, одетый по-домашнему, с гаванской сигарой в зубах, сидел у камина после превосходного завтрака, когда слуга принес ему визитную карточку лейтенанта. У полковника закружилась голова, как у человека, у которого под ногами разверзлась пропасть.

«Бедняга де Верн, – размышлял десять минут назад полковник, – уже давно на том свете, и баронесса Мор-Дье, его тетушка, принуждена будет найти себе другого наследника».

В то время, как полковник предавался этим успокоительным размышлениям, ему вдруг подали карточку того самого человека, которого он считал умершим, и объявили, что он желает видеть полковника. «Следовательно, он не умер! В таком случае, значит, убит капитан Гектор Лемблен». Эта мысль сильно взволновала полковника. Страннее всего был визит де Верна, которого полковник не знал и даже никогда не видал. У полковника мелькнула мысль:

«Лемблен изменил нам! Он, должно быть, проговорился, умирая, и теперь де Верн пришел грозить мне карою правосудия».

Это подозрение привело в ужас главу общества «Друзей шпаги»; но, несмотря на сильное волнение, лицо его осталось совершенно спокойным.

– Попросите войти г-на де Верна, – сказал он, решившись пойти навстречу грозе.

Молодой лейтенант вошел и поклонился. Де Верн был одет в штатское платье, а его спокойное, улыбающееся лицо немедленно успокоило и полковника.

«Пустая тревога, – подумал он, – он ничего не знает».

– Сударь, – сказал Октав, садясь на предложенный полковником стул, – вы друг капитана Гектора Лемблена?

– Да, – ответил полковник, – вы желаете сообщить мне о нем?

– Увы! Сударь, грустные известия…

– Боже мой! Он умер? – перебил полковник.

– Нет, но он тяжело ранен. Полковник вздохнул с облегчением.

– Он ранен при осаде Константины?

– Нет, на дуэли.

– Он дрался… с…

– Со мною, – просто сказал Октав.

– С вами?

– Мы поссорились, и я имел несчастие тяжело ранить его прямо в грудь…

– Однако, – спросил полковник, тщетно старавшийся объяснить себе, к чему де Берн рассказывает ему все это, – есть хоть малейшая надежда спасти его?

– Я надеюсь, по крайней мере. Выйдя в отставку, я отправился навестить его, и он дал мне поручение к вам…

Эти слова были для полковника лучом света.

«Ну, – подумал он, – я напрасно заподозрил капитана; хотя он был неправ, дав почти убить себя, зато он послал ко мне этого молодого петушка. Теперь мне все ясно».

Полковник взглянул на Октава с намеренно подчеркнутым удивлением.

– В чем состоит ваше поручение?

– Капитан, – продолжал Октав, – сказал, что вы объясните мне, почему он дезертировал…

При этих словах полковник смутился и вообразил, что его хотят поймать в ловушку, но, увидев спокойное лицо молодого человека, он тотчас успокоился.

– Сударь, – прервал он Октава, – я носил мундир в течение тридцати лет и клянусь честью этого мундира, что капитан Лемблен должен был повиноваться самому священному долгу, нарушив свою присягу. Он должен был спасти существо, которое было для него дороже всего в мире, просить же отпуска в то время было невозможно. Эта тайна не принадлежит мне; вот все, что я могу сказать вам.

– Мне вполне достаточно вашего объяснения, – великодушно согласился де Берн. – Мне остается только пожалеть о моей дуэли с капитаном.

Лейтенант встал и простился, вполне удовлетворенный объяснением полковника.

VII

Как только затих стук колес кабриолета де Верна, полковник схватил перо и написал шевалье д'Асти следующее письмо:

«Дорогой шевалье!

Дурак Гектор Лемблен, которому я поручил спровадить на тот свет де Верна, дал проколоть себя как цыпленка; он жив, но очень плох и долго не будет в состоянии быть нам полезным. Вот причина, почему я должен нарушить ваш медовый месяц и поручить вашему вниманию прекрасного лейтенанта, приехавшего в Париж и только что вышедшего от меня. Никто из нас не может драться с ним: ни я, ни Мор-Дье, ни Эммануэль, собирающийся жениться на баронессе. Только Гонтран да вы можете взять на себя это дело. Но, как вам известно, Гонтран с каждым днем становится все более и более трусом, притом он уже убил генерала и похитил ту, которая теперь стала вашей женою. После своего последнего приключения он упал духом настолько, что я не могу теперь обратиться к нему. Он ничего не сможет сделать. Спешите же, друг мой, оставьте замок и вашу молодую жену, выдумайте какой-нибудь предлог – покупку лошадей, что ли, или свадьбу одного из ваших друзей, словом, что хотите. Но помните, что я жду вас через двое суток по получении вами этого письма. Де Берн, кажется, превосходно владеет шпагой. Быть может, было бы лучше воспользоваться правом оружия и остановиться на пистолетах, так как вы стреляете превосходно.

Затем шлю вам тысячу пожеланий лучшего.

Ваш полковник Леон».

Сложив и запечатав это письмо, полковник сказал себе: – Бедняжка де Верн не много выиграет. Он принес мне форму, чтобы отлить ту пулю, которою шевалье пронзит его грудь. О, судьба!

VIII

Господин и госпожа де Верн, умирая, оставили своему приемному сыну, воображавшему, что он их законный сын, двадцать тысяч франков годового дохода. Эта сумма вместе с двенадцатью тысячами франков, которые он получал от госпожи Мор-Дье, давала возможность молодому офицеру вести роскошный образ жизни и пользоваться удовольствиями. Полтора года назад у него умерли отец и мать, а вслед за ними и барон Мор-Дье; получая теперь тридцать две тысячи ливров годового дохода, де Берн решил подать в отставку, как только, со взятием Константины, закончится кампания, в которой он принимал участие.

Вернувшись в Париж, Октав решил, что он будет наслаждаться жизнью, и поселился на улице Виктуар, в большой, роскошной квартире, обставленной с изысканным вкусом; он нанял также конюшню, куда поставил трех лошадей, и каретный сарай для двух карет.

Маленький грум, искусная кухарка и камердинер были наняты для услуг молодого человека. Решено было обедать дома, а завтракать в парижском кафе. Через неделю квартира, конюшня, слуги все было готово, и наш герой вступил в жизнь, проиграв тысячу луидоров в баккара, познакомился в течение недели с шестью прекрасными молодыми людьми, которые вели такую же беззаботную веселую жизнь, как и он, и с одним из них сошелся на «ты» в конце обеда, который он дал своим новым друзьям.

– Берн, друг мой, ты прекрасный человек; твои лошади породисты, вина превосходны, ты проигрываешь, не смущаясь, а твой портной достоин похвалы. Тебе недостает только любовницы и дуэли на пистолетах.

– Положим, – ответил Октав, – я не против любовницы, но к чему еще дуэль? Я уже дрался семнадцать раз и убил пятерых противников.

– Хотя этого и мало, но хватит с тебя, – сказал один из приглашенных, спокойно опоражнивая бокал шампанского.

– А ты дрался когда-нибудь на пистолетах? – спросил первый собеседник.

– Никогда.

– Ну вот видишь, друг мой! Тебе необходима дуэль на пистолетах. Я согласен с тем, что шпага – оружие дворянина, но офицер, выйдя в отставку, не может окунуться в гражданскую жизнь, не признав всех ее нравов и обычаев.

– Хорошо! – флегматично ответил Октав. – При первом же случае я буду стреляться на пистолетах. А теперь перейдем ко второму вопросу.

– Он важнее первого, – продолжал ментор, – любовница такого человека, как ты, должна быть ни стара, ни молода, немного пресыщена жизнью, остроумна, но не болтлива, как провинциалка; она должна быть из бывших женщин света, но не принадлежать к ним более, а если вдобавок ты будешь драться на дуэли из-за нее, то тебе больше нечего желать. Ты не обязан любить ее, но должен относиться к ней по возможности внимательно.

– Отлично! – вскричал Октав. – Я вижу, по-твоему, она не более как часть обстановки. Точно лошадь на конюшне.

– Именно.

– Но где достать такое чудо?

– Черт возьми, хоть и трудно, но найти можно.

– Постой, – перебил его один из приглашенных, – я знаю такое чудо.

– Как ее зовут? – спросили все разом.

– Господа, вы, вероятно, все знаете Гонтрана де Ласи?

– Еще бы!

– А его Леону?

– Леону? Да, да!

– Итак, господа, Гонтран остепенился. Ко мне три дня назад поступил грум Леоны и сообщил, что их медовый месяц кончился.

– Черт возьми! – вскричал ментор молодого жуира. – Вот для тебя, друг мой, самый подходящий случай завладеть львицей и подраться на пистолетах.

– Посмотрим, – спокойно возразил Октав. – А кто такая эта Леона?

– Этого никто не знает.

– Однако!

– Она двадцатисемилетняя брюнетка, смуглая, как андалузка, остроумная и колкая; это женщина без сердца, капризная, как древний сфинкс.

– Я уже заранее влюблен в Леону! – воскликнул де Берн.

– Но Леона еще окончательно не порвала связи с Гонтраном де Ласи, – заметил один из гостей.

– Ее можно отбить у него, – самонадеянно ответил молодой человек.

– Браво! – раздалось вокруг. – Браво, де Берн!

– Господа, – предложил Октав, – со вчерашнего дня у меня есть ложа в итальянской опере: не желает ли кто из вас послушать со мною «Ченерантолу»?

– Я, я, – ответили несколько голосов разом.

– В таком случае едемте, – сказал Октав.

Де Берн поехал в оперу в сопровождении своего ментора и трех друзей.

Одна из знаменитостей, которых каждый год посылает Италия, присоединяя к их именам эпитет несравненной, поражала в этот вечер своим голосом весь элегантный Париж в зале Вендатур.

В ложе против Октава де Верна сидел человек, одетый во все черное. Этот человек с самым наглым видом наводил лорнетку на Октава.

– Смотри, – сказал ментор своему ученику, – я уверен, этот человек стреляет из пистолета. Он лорнирует нас довольно нахально. А ты как находишь?

– Черт возьми! – вскричал де Берн. – И мне так же кажется. Ну, а как же Гонтран?

– Ах, – вздохнул ментор. – Может, Гонтран уступит тебе Леону, пожав при этом руку, как всегда поступают люди, когда их избавляют от наскучившей привязанности.

– Ты думаешь?

– Ну, а если он придет в негодование, то, быть может, в качестве бывшего офицера королевской гвардии выберет шпагу.

– Ты прав, и твои рассуждения вполне логичны, так что я пойду и спрошу, какого мнения держится этот господин насчет дуэли на пистолетах.

Дождавшись антракта, де Берн вышел в сопровождении своего ментора из ложи и постучал в дверь ложи господина, одетого во все черное.

– Милостивый государь, – обратился к нему Октав, – г-н де Бланьи, вот этот самый господин, мой закадычный друг, сказал мне парадокс, насчет которого я хочу узнать ваше мнение.

Человек, одетый в черное, вежливо поклонился.

– Я слушаю вас, сударь, – сказал он.

– Мой друг уверяет, – продолжал Октав, – что офицер, вышедший в отставку и желающий пожуировать, имея при этом тридцать тысяч ливров годового дохода, должен прежде всего обзавестись содержанкой и подраться на дуэли на пистолетах.

– Приятель ваш, быть может, и прав, – холодно заметил человек в черном.

– Первая у меня на примете, – продолжал Октав, – но…

– Понимаю, вы ищете вторую.

– Именно, – согласился де Берн, высокомерно взглянув на своего собеседника.

– Нет ничего легче, как завести ссору, – сказал ему последний, – когда, подобно вам, имеешь наглый вид и лицо, с первого взгляда возбуждающее антипатию.

– Превосходно! – вскричал Октав. – Я вижу, что вы умнее, чем кажетесь, и понимаете с полуслова.

– Всегда, сударь.

– Итак, вы не чувствуете отвращения к пистолету?

– Ни малейшего.

– Тем лучше, потому что мне уже надоело драться на шпагах, и хотя я вам не нравлюсь настолько же, насколько и вы мне, я не могу предложить вам полного удовлетворения, кроме дуэли на пистолетах.

– Превосходно, – любезно ответил человек в черном. – И удовлетворюсь вполне, всадив вам пулю в лоб.

Обменявшись этими любезностями, оба противника распростились.

– Милостивый государь, – сказал Октав, подавая свою визитную карточку, – я де Берн, бывший поручик африканских стрелков, и живу на улице Виктуар.

– А я, – ответил незнакомец, взяв карточку Октава и подавая ему свою, – шевалье д'Асти и живу на улице Тэбу.

Они снова поклонились друг другу.

– Итак, до завтра, – сказал Октав, – в Булонском лесу.

– Хорошо.

Противники расстались. Де Берн вернулся в ложу, а немного спустя шевалье д'Асти (ибо это был он) уехал из театра и отправился прямо к полковнику.

– Он попался на удочку, – сказал шевалье. – Завтра в семь часов мы деремся в Булонском лесу. Он выбрал пистолеты. Теперь мне нужен секундант.

– Возьмите первого встречного. Это безразлично, – сказал начальник ужасной ассоциации.

В то время, как д'Асти упражнялся, стреляя в цель из пистолета в своей бывшей холостой квартире, где он поселился в ожидании, пока отель барона де Пон, его тестя, будет отделан, Октав де Верн разговаривал в ложе с друзьями.

– Как! – вскричал один из них. – Это шевалье д'Асти?

– Да.

– Этот человек в большой моде, ей-богу, и слывет за превосходного стрелка.

– Неужели! – небрежно протянул Октав.

– У него есть связи за кулисами.

– Он хорошего происхождения.

– И наделал порядочно долгов.

– С этим человеком, значит, можно драться, потому что последнее условие необходимо.

– Все это правда, господа, но теперь, рассуждая хладнокровно, – сказал ментор, – ты должен сознаться, что поступил неблагоразумно.

– Как это?

– Октав вызвал шевалье, не узнав имени.

– Кстати, – спросил ментор Октава, – ты хорошо стреляешь?

– Право, не знаю.

– Как! Ты этого не знаешь?

– Я еще никогда не пробовал.

– Ах, черт возьми! В таком случае…

– В таком случае шевалье д'Асти, – самонадеянно сказал де Верн, – может считать себя покойником; у меня есть на этот счет предчувствие. Каждый раз, когда накануне дуэли у меня зудит левая рука, я непременно убиваю своего противника. Я очень суеверен.

Де Верн дослушал оперу до конца, затем поехал домой в сопровождении ментора, оставшегося у него ночевать. Карета была заказана к семи часам утра.

В назначенный час Октав де Верн был уже на ногах; он оделся очень тщательно и застегнул сюртук на все пуговицы, чтобы не было видно ни белья, ни цепочки от часов, вообще всего, что могло бы послужить точкой прицела.

Затем он сел в карету, насвистывая арию из «Ченерантолы», а его секундант осмотрел курки пистолетов.

Английская лошадь Октава пробежала в двадцать минут расстояние, отделявшее улицу Виктуар от Булонского леса, так что де Верн приехал первый на место дуэли.

– Друг мой, – обратился к нему ментор, – д'Асти стреляет превосходно, а ты, кажется, плохо; меня успокаивает только то, что случай часто играет большую роль в дуэлях. Это одно только и уравновешивает шансы. Ты будешь драться в пятнадцати шагах.

– Да! – сказал Октав. – В пятнадцати шагах нельзя промахнуться. Я убью его.

– Да, если ты будешь стрелять первый; ну, а если стрелять первый будет он на расстоянии пятнадцати или тридцати шагов, то ты погиб.

Речь ментора была прервана стуком колес кареты, мчавшейся рысью.

Карета остановилась, и из нее вышли двое. Один был шевалье д'Асти, другой – человек уже пожилой, с большими усами, с красной ленточкой в петлице.

– Господа, – сказал, отвешивая поклон, шевалье, – позвольте мне представить вам майора Герто, моего секунданта.

Майор с видом человека, привычного к подобным делам, поздоровавшись с Октавом и его секундантом, подошел к ментору и сказал ему:

– Нам надо переговорить с вами об условиях дуэли. Ментор поклонился.

– А дело нельзя кончить миром? – спросил Герто, как бы для очистки совести.

– Нет.

– Очень хорошо; но что вы скажете насчет расстояния, числа выстрелов и прочего?

– Так как причина ссоры не из особенно важных… – ответил ментор, – то вполне достаточно, по-моему, если противники обменяются двумя выстрелами, каков бы ни был их результат.

– Хорошо, – согласился Герто. – А расстояние?

– От пятнадцати до двадцати шагов.

– Так.

– Сейчас мы бросим жребий насчет пистолетов и кому стрелять первому.

Противники и их секунданты оставили кареты на опушке и, войдя в лес, направились к уединенному месту, известному под именем Луга Кателана. Ментор бросил в воздух монету, противники стояли в это время в стороне.

– Орел! – крикнул майор.

Монета упала вверх изображением короля Людовика-Филиппа.

– Судьба против нас, – сказал ментор, – д'Асти дерется на пистолетах. Посмотрим теперь, кому достанется стрелять первому.

Майор снова подбросил монету в воздух.

– Что? – спросил секундант Октава.

– Орел! – ответил майор. – Шевалье д'Асти стреляет первый.

– Ах, черт возьми, – пробормотал ментор, – право, я поступил немного опрометчиво: противник стреляет превосходно, притом он будет стрелять из своих пистолетов и первый выстрел принадлежит ему… Вот три условия, вследствие которых де Верн будет убит через десять минут. Я отчасти являюсь причиной его гибели… и… Впрочем, – весело перебил он себя, – ничего не известно заранее.

Противники встали в двадцати шагах друг против друга, с правом сделать по пяти шагов вперед, так что расстояние Должно было сократиться до десяти шагов.

Майор зарядил пистолеты в присутствии секунданта Октава, затем, подавая один из них шевалье, сказал:

– Вам стрелять первому.

– Хорошо, – ответил тот. – Значит, он умрет.

Ментор, подражая майору, подал оружие де Верну.

– В вас будут стрелять, – сказал он.

– Не в первый раз, – заметил на это молодой человек. Он встал в пол-оборота, продолжая курить сигару и держа на высоте виска дуло пистолета.

Майор и ментор отошли в сторону; первый торжественно ударил три раза в ладоши.

– Сударь! – насмешливо воскликнул шевалье, – я обещал пустить вам пулю в лоб, но мне стыдно обезобразить такого красивого молодого человека, а потому я мечу в сердце.

Шевалье вытянул руку, прицелился и спустил курок.

Де Берн не шевельнулся, не сделал ни одного движения и даже не пошатнулся. Противник его был сконфужен своею неловкостью.

– Черт возьми! – вскричал де Верн, прицеливаясь. – Те, кто уверен в меткости своего выстрела, никогда не целят в сердце. Ваша пуля задела мне кожу… и это очень грустно…

Де Верн выстрелил, и шевалье упал, раненный в горло.

– Этот человек, – пробормотал ментор, – если останется жив, будет хрипеть всю жизнь.

Когда полковник Леон узнал об исходе дуэли, он закричал от бешенства.

– Как! Этот молокосос убил двоих! Вот уж никогда бы не думал, что этот цыпленок так живуч.

Полковник задумался.

«Основанное мною общество, – сказал он себе, – должно восторжествовать. Капитан и шевалье не могут более драться. Эммануэль не может убить племянника своей будущей жены; Мор-Дье тем более… Остаются, следовательно, игрок и Гонтран! Но игрок в отсутствии, я сам послал его за двести лье отсюда. Тем хуже! Де Ласи убьет де Верна».

И он улыбнулся.

– Он убьет его из личных расчетов, – прибавил полков -ник, – он будет драться по собственной инициативе. Ко мне на помощь, Леона!

Теперь пора вернуться к маркизу Гонтрану де Ласи, которого мы оставили страшно упавшего духом, после того, как Леона оклеветала его в глазах мадемуазель де Пон.

Человек, которого постигает страшный удар, становится бессильным, как ребенок. Флорентинка воспользовалась слабостью и отчаянием Гонтрана, чтобы увезти его в Париж и снова подчинить своему роковому влиянию, которому он был обязан всеми несчастиями своей жизни.

В продолжение нескольких дней маркиз походил на помешанного, поглощенного всецело одной только мыслью и не обращающего внимания на окружающее. Занятый своею скорбью и воспоминаниями о Маргарите, навеки потерянной для него, Гонтран ощущал приступы той же лихорадки с бредом, которой он страдал после бегства Леоны. Когда приступ болезни проходил, он покорно склонялся перед судьбой.

Но Леона сделалась ему ненавистна. Напрасно она предлагала ему свою любовь, ухаживала за ним, осыпала его ласками; напрасно старалась раздуть в нем пламя страсти, которое она когда-то зажгла… Гонтран отворачивался от нее с презрением, и Леона вскрикивала, пораженная насмерть, как львица. Жизнь этих двух существ, скованных цепью преступления, сделалась невыносимой, но ни тот, ни другая не имели храбрости порвать ее.

Таково было положение вещей, когда полковник явился однажды на улицу Порт-Магон. Гонтран вышел прогуляться, чтобы хоть немного рассеяться. Леона ждала его нахмуренная, сердитая, негодующая, видя, что любовь ее отвергается. При виде полковника она не могла удержаться от гневного движения.

– А! – вскричала она. – Вы опять хотите отнять его у меня?

Полковник улыбнулся и сел.

– Нет, – сказал он, – я хочу дать вам возможность разжечь его страсть.

– Вы?

– Я.

Она устремила на него лихорадочный взгляд.

– Посмотрим, – сказала она, – неужели вы говорите правду… Мне кажется, что я способна пойти на всякое преступление.

– Я это знаю, – сказал полковник, – мы созданы, чтобы понимать друг друга.

– Говорите; я вас слушаю.

– Дорогая моя, – продолжал полковник, – Гонтран вас разлюбил, и я знаю одно только средство разжечь его угасшую любовь.

– Какое?

– Ревность.

Леона посмотрела на полковника и сказала:

– Я вас не понимаю.

– Ну, так слушайте… и вы поймете. В основании каждой любви, – продолжал он, – лежит эгоизм, и страннее всего то, что он переживает все остальное. Женщину перестают любить, ее готовы отправить к черту, но с огорчением видят, когда она идет под руку с другим.

– Вы правы; если я изменю Гонтрану, он полюбит меня; если я его брошу, он наделает глупостей, чтобы вернуть мою любовь.

– Совершенно верно.

Авантюристка выпрямилась во весь рост, подошла к зеркалу и взглянула на себя, как генерал перед решительной битвой делает смотр своему войску. Она хотела убедиться, что по-прежнему красива. Затем на лице Леоны, бездушной интриганки, показалась насмешливая улыбка, та улыбка, которою она поработила Гонтрана, и, обратясь к полковнику, она сказала:

– Да, правда, я была глупа! Я забыла, что любовь убивается любовью и что никогда нельзя любить двух разом.

В ней произошла реакция: любящая женщина одержала верх над куртизанкой, и пред ней, как в панораме, прошли долгие печальные дни с того времени, как она полюбила Гонтрана; Леона покраснела, и чувство глубокого презрения к самой себе за перенесенные ею слезы, тоску, отчаяние и ревность поднялось в ней: оскорбленная женщина жаждала мести… она все еще любила Гонтрана, но желала поменяться ролями, отплатить ему за мучения мучениями и сделать из него своего раба, как она была до сих пор его рабыней.

Полковник был поражен и преклонился перед этим гением зла и порока.

– Слушайте, – сказала флорентинка после минутного молчания, во время которого она уже мысленно подготовила одну из тех мрачных драм, где человеческая жизнь считается ни во что и в которых известного сорта женщины играют выдающуюся роль, – вы мне еще ничего не сказали, но я уже поняла вас. Я знаю тайну вашего общества; Гонтран дал мне возможность догадаться о нем; несколько вырвавшихся у вас слов укрепили во мне мою догадку. Я не выдам вас, потому что я люблю зло, как великий артист любит искусство. Да! Я буду служить вам. Чтобы вернуть мою любовь. Гонтран весь отдался вам. Я считала его человеком сильным, но он – глуп. Моя любовь угасла, и я сужу о нем спокойно. Вы помогли ему, и теперь он ваш раб; вы приказали ему убить человека в Марселе, похитить молодую девушку в Нивернэ…

– Милая моя, – прервал ее полковник, – вы слишком многое знаете. Теперь вы должны помогать нам, потому что те, кому известны мои тайны, или должны исполнять мои приказания, или кончают плохо.

– Я буду служить вам; вы жаждете теперь нового убийства, вам нужно, чтобы Гонтран покончил еще с одной жертвой, и вы колеблетесь, потому что перестали быть уверенным в нем.

– Это верно…

– Вы боитесь, что шпага дрогнет в его руке, если вы заставите его сделать это сами. Не правда ли?

– Да, боюсь.

– Хорошо, – продолжала Леона, – разум вернулся ко мне. Да, вы правы, Гонтран утомлен жизнью: он исполнит ваше приказание, но, пожалуй, даст убить себя.

– Вот этого-то я и боюсь.

– Между тем, – продолжала она, – если неожиданный случай, обстоятельство, появившееся помимо вашей воли и желания, поставит его лицом к лицу с намеченной вами жертвой, то достаточно будет одного слова, одного жеста, ничтожной обиды, чтобы задеть его, и он пойдет на поединок как на торжество, самообладание вернется к нему, и рука его уже не будет дрожать, а клинок его шпаги пронзит сердце противника, то есть вашу жертву. Правду я говорю?

– Вы гениальная женщина, – пробормотал восхищенный полковник.

– И этим обстоятельством буду я, – сказала она с демонической улыбкой. – Эта жертва, о существовании которой он до сих пор и не подозревает, поможет мне возбудить его ревность или, вернее, задеть его тщеславие.

– О, гений зла! Как ты велика! – воскликнул полковник с энтузиазмом.

– Спасибо, – поблагодарила его Леона.

Затем, взглянув на себя в зеркало еще раз, она прибавила:

– Я все еще настолько хороша, что ради меня можно пожертвовать жизнью… Как зовут жертву?

– Октав де Верн.

– Где он живет?

– На улице Виктуар. Позвольте мне, однако, проводить вас.

– Хорошо! Что я должна делать?

– Прежде всего уехать из этого дома.

– Когда?

– Сию же минуту.

– Даже не написав Гонтрану?

– Это бесполезно. Через три дня весь Париж узнает о вас. А если узнает весь Париж, то, конечно, узнает и Гонтран.

– Отлично! Я следую за вами.

– Я нанял для вас квартиру на неделю на улице Шоссе д’Антен и сейчас провожу вас туда. Сегодня же вечером вы поедете в Оперу вместе со мною. Я вам покажу де Верна. Идемте.

Десять минут спустя, захватив часть своего гардероба, Леона переехала из улицы Порт-Магон на улицу Шоссе д'Антэн.

Когда Гонтран вернулся, он даже не спросил, отчего не видно Леоны. Прошел вечер, Леона не появлялась; настал следующий день – то же самое.

«Понимаю, – решил Гонтран, – она уехала. – Наше существование начало походить на пытку. Она захотела порвать связь и прекрасно сделала. Настало освобождение».

День, наступивший вслед за бегством флорентинки, прошел для Гонтрана чрезвычайно быстро. Он гулял, катался верхом, провел вечер в театре и вернулся домой в полночь. Только тогда он спросил камердинера, не получено ли каких известий от Леоны.

– Никаких, – ответил лакей.

Леона увезла с собою Жюстину, свою камеристку, и ни одна из них ничего не сказала камердинеру Гонтрана.

Гонтран лег в постель и заснул, мечтая о Маргарите де Пон. Однако на следующее утро он почувствовал, что ему чего-то недостает. Он никуда не вышел из дому, и день показался ему очень длинным.

«Эта женщина, которой я отдал когда-то все свое состояние, а затем и свою честь, – сказал он себе, – будет через неделю разгуливать под руку с новым поклонником и расскажет ему всю мою историю. Как я был глуп и смешон!»

Это течение мыслей произвело в Гонтране такую же реакцию, какая произошла и с Леоной. Презрение перешло в ревность; он вскрикнул от бешенства при мысли, что та, которая была его идолом и рабыней, может полюбить другого.

– Хорошо же! – решил он, горько улыбнувшись. – Одним преступлением больше или меньше, не все ли равно? Уже давно маркиз де Ласи, когда-то честный и храбрый, вступил на дорогу низкого убийства… подчиняясь неумолимой судьбе.

Гонтран во что бы то ни стало захотел отыскать Леону и отправился к полковнику.

– Друг мой, – сказал он ему, – я служу нашему обществу, зато и общество должно сослужить мне службу.

– Конечно, – согласился полковник, – мы принадлежим вам телом и душой. Чего вы требуете от нас?

– Я хочу найти Леону.

– Леону! – вскричал полковник, глубоко изумленный. – Что же случилось с нею такое?

– Не знаю.

– Хорошо! Через двадцать четыре часа, – сказал, провожая маркиза де Ласи, полковник, – вы узнаете, где находится Леона.

Когда Гонтран ушел, полковник задумался. Наступала ночь; небо было туманно, как часто бывает в Париже. Этот человек, с сверкающим и глубоким взором, с облысевшей головой, с лицом, носившим неизгладимые следы бурно проведенной жизни, страстей и мучившего его честолюбия, вдруг вскочил и начал ходить из угла в угол по комнате.

В это время он был как бы величественным олицетворением зла, ни перед чем не останавливающегося для достижения своих целей, каковы бы они ни были.

– Бедная Леона! – прошептал он. – Она одна храбрее всех этих пошлых глупцов, которых я соединил в общество. Один только я храбр в нашей ассоциации, созданной мною и ради моих же выгод.

Он с презрением пожал плечами.

– Дурачье! – прошептал он. – Я вам всем служил, буду еще вам служить, и вы забудете надолго, что вы – мои рабы; но настанет час свести счеты, и тогда мы посмотрим, кто был слепым орудием – я или вы? Благодаря вашим порокам и вашему социальному положению я держу всех вас в своих руках; я держу вас в руках благодаря вашим преступлениям; да, вы в моей власти, и никто из вас не посмеет изменить мне, тогда как я… О, я! Как только я захочу, я порву с вами связь и пойду искать на другом краю света власти и счастья, которых уже никто не сможет отнять у меня.

Он замолчал.

– Странная судьба! – вскричал он. – Сам сатана засмеялся бы, если бы узнал, что я совершаю все эти преступления и поднимаю всю эту грязь единственно для того, чтобы обогатить существо, которое люблю, как только может отец любить своего ребенка.

При последних словах постоянное выражение жестокости на лице этого человека исчезло, и слезы умиления показались на глазах у лютого зверя.

– О, сын мой! – воскликнул он горячо и с чувством чисто материнской нежности.

Но все это произошло быстрее молнии. Отец исчез, снова уступив место бандиту, жестокому и надменному.

– Бедная Леона, – сказал он насмешливо, – как жаль, что она владеет моею тайной. Мне нравится ее порочность, но такая женщина, как она, слишком опасна, если ее не держать в руках. Любовь, гордость, страх смерти, боязнь общественного мнения – ей все это нипочем… она ничего не боится. Ах! Если бы она была матерью!.. Но у нее нет ребенка. А так как она владеет моею тайной, то предоставим ее судьбе.

Слова эти сопровождались усмешкой, в которой можно было прочесть приговор флорентинке, приговор безапелляционный и неумолимый, как судьба, роль которой играл этот человек.

X

Вот что произошло вечером в день бегства Леоны. Из улицы Порт-Магон флорентинка в сопровождении полковника отправилась на улицу Шоссе д'Антэн, в квартирку, убранную со вкусом, окна которой выходили в большой сад. Во дворе к услугам молодой женщины стояла заложенная карета.

– Вы выедете вечером, – сказал ей полковник, – и в карете. Нужно избегать встречи с Гонтраном до тех пор, пока не разыграется наша комедия. Все зависит от ее постановки. Вечером вы поедете в Оперу, закрыв лицо вуалью, чтобы вас не узнали. Вот билет от ложи, которая находится в бельэтаже у самой авансцены, так что публика почти не заметит вас; ложа де Верна напротив вашей.

– Хорошо, – сказала Леона, – понимаю. Если ложа пуста, я не сниму вуали; если же в ней кто-нибудь будет…

– Нет, – возразил полковник, – как раз наоборот.

– А! Превосходно, поняла… он узнает, что это я…

– Именно.

– И его любопытство будет возбуждено.

– Вы угадали.

– Итак, – добавила флорентинка, – от любопытства до любви, от любви… до безумия…

– Только один шаг, – подсказал полковник.

Он оставил Леону в ее новом жилище, советуя ей надеть в Оперу все черное – цвет, наиболее оттенявший ее ослепительную красоту, а сам отправился на улицу Виктуар.

Так как де Берн был у полковника, то последний должен был отплатить ему визит. А потому ничего не могло быть естественнее посещения полковника Леона. Де Берн уже с месяц находился в Париже.

Накануне, как известно, он всадил пулю в шею шевалье д'Асти и сам был слегка ранен в бок; но рана его была настолько легка, что он считал излишним ложиться в постель; одевшись по-домашнему и полулежа на оттоманке в курительной комнате, он разговаривал со своими двумя новыми приятелями, когда вошел полковник.

– А! Это вы! – приветствовал его хозяин. – Милости просим; не получили ли вы сведений о Лемблене?

– Да, сегодня утром, – ответил полковник, – жизнь его вне опасности, но выздоровление его затянется надолго.

– Тем хуже!

– А как другой? – спросил де Берн одного из своих друзей.

– Ах! – ответил тот. – Рана шевалье настолько тяжела, что врач ни за что не отвечает. Шея прострелена.

– Без сомнения, раненый – один из ваших друзей? – с простодушным видом спросил полковник.

– Увы! Нет. Это один из моих противников. Рука у меня, к несчастью, очень тяжелая.

– Как! У вас опять была дуэль?

– Вчера утром на Кателанском лугу.

– С кем?

– С шевалье д'Асти.

– Я с ним не знаком, – сказал полковник, – но часто слыхал это имя.

– Мы поссорились в Итальянской опере.

– Без сомнения, из-за какого-нибудь пустяка?

– О! Как вам сказать…

В таком случае я догадываюсь: причиной была женщина, как в большинстве дуэлей.

Вы ошибаетесь, полковник, причина была еще проще: мои друзья уверили меня, что мне для того, чтобы прославиться, не хватает любовницы и дуэли на пистолетах. Чтобы найти первую, нужно время, а повод к дуэли найти ничего не стоит… Я увидал господина, лорнировавшего меня» спросил его о причине – и дело готово.

– Вы мне напомнили доброе время 1815 года, – в восторге вскричал полковник, – когда регулярно три раза в неделю бонапартисты бились с роялистами! А львицу вы отыскали?

– Нет еще, но я ее уже наметил…

– А! – протянул полковник.

– Вы знакомы с Леоной?

– Я встречал ее.

– Неужели она так красива, как об этом говорят?

– Очаровательна! – в восторге воскликнул полковник.

– И умна?

– Как черт, но… Полковник остановился.

– А, – спросил де Верн, – что значит это «но»?

– Леона не свободна.

– Неужели?

– Она влюблена в маркиза Гонтрана де Ласи, который ради нее наделал множество глупостей.

– Превосходно! Я отобью ее у него.

– Я немножко знаком с де Ласи; этот человек способен убить за женщину, если бы даже он уже разлюбил ее.

– Или его убьют, – просто заметил де Верн и тотчас же прибавил: – А где можно встретить Леону?

– Каждый вечер в Опере.

– Одну?

– Почти всегда.

– Сегодня же вечером я поеду в Оперу.

– Она сидит обыкновенно в ложе у авансцены с правой стороны.

– Отлично, неделю назад я взял ложу у авансцены с левой стороны, и как раз против нее.

– Она постоянно сидит под вуалью, – прибавил полковник, рассказывая все эти подробности с добродушием газетного репортера.

– Черт возьми! И она никогда не снимает вуали?

– Никогда. Де Ласи, ненавидящий музыку, не хочет, однако, лишать ее удовольствия бывать в Опере, но запрещает ей снимать вуаль, так как он страшно ревнив.

– Хорошо! – спокойно сказал де Верн. – Уверяю вас, что она снимет вуаль для меня.

Де Верн еще несколько времени поговорил о пустяках; полковник вскоре ушел и отправился прямо к Леоне, чтобы дать ей новые инструкции.

Ровно в восемь часов Октав де Верн, войдя в зал, уселся в ложе с двумя друзьями, теми самыми, которые были у него во время визита полковника. Взгляд его тотчас же устремился на ложу, о которой говорил полковник. Но она была еще пуста.

Октав ждал с нетерпением; прошел час, никто не появлялся.

Это ожидание, искусно рассчитанное полковником, разжигало желания и нетерпение молодого безумца.

– Она не придет, – пробормотал он с досадой. – Мне не везет.

– Ну, что ж! – сказал один из друзей. – Ты увидишь ее завтра.

– Неужели ты влюбился, – прибавил другой, – в женщину, которой никогда не видал? Может быть, ты найдешь, что она безобразна…

Не успел де Верн ответить, как дверь пустой ложи отворилась. Молодой человек почувствовал неизъяснимый трепет.

– Вот она! – прошептал он.

Действительно, вошла женщина, одетая во все черное, высокая, стройная, и села у самого барьера ложи, дверь которой за ней захлопнулась. Лицо ее было закрыто такой густой вуалью, что, несмотря на все старания Октава де Верна уловить хоть одну черту ее лица, это ему не удалось. Он долго и пристально смотрел на нее, надеясь этим заставить ее поднять вуаль. Но Леона, казалось, совсем не замечала, что она служит предметом внимания и, не отрываясь, смотрела на сцену.

– Черт возьми! – пробормотал молодой человек, выведенный из терпения. – Не я буду, если она не подымет вуали!

Он вынул записную книжку и написал карандашом:

Капельдинерша отнесла записку.

Леона взяла записку, прочла ее, даже не взглянув на ложу де Верна, и ответила на вырванном из записной книжки листке:

«Невозможно! От этого зависит моя жизнь».

– Полковник сказал правду, – пробормотал де Верн, побледнев от злости. – Де Ласи тиранит эту женщину.

С той минуты, как человек начинает считать себя защитником женщины против тирании, он становится способным на всевозможные безумства.

Де Берн положил записку Леоны в боковой карман, вышел из ложи и постучал в дверь ложи флорентинки.

– Войдите, – сказала Леона.

Увидя де Верна, она вскрикнула от удивления и испуга, чем рассеяла последние сомнения в ревности Гонтрана.

– Молю вас, – сказала Леона, – уходите, сударь, уходите…

– Сударыня, – пробормотал де Верн, – если вы приказываете, я подчинюсь, но только для того, чтобы пустить себе пулю в лоб.

Леона вскрикнула.

– Сударыня, – продолжал де Верн, – неужели правда, что вы не смеете поднять вуали?

– Да, иначе мне угрожает смерть, – сказала Леона.

– А где же палач? – спросил де Верн тоном угрозы.

– Уйдите, – молила Леона, – я вас прошу. Меня любит человек, который убьет и вас и меня, если увидит нас здесь вдвоем…

– Вас убьют, когда я здесь? – вскричал де Верн. – Не воображайте этого.

И бывший офицер с достоинством схватился было за так недавно висевшую у него сбоку шпагу. Затем он прибавил, взглянув на Леону:

– Вы любите его? Если да, то я удалюсь.

– Я любила его, – пробормотала она.

– А теперь?

– Теперь я его боюсь.

Де Верн вскрикнул от радости.

– В таком случае я сяду рядом с вами; проведу с вами вечер, затем провожу вас домой и лягу у вашей двери, как дракон, стерегущий сокровище, и если он осмелится явиться…

Леона не отвечала. Октав сел около нее и умолял ее взглядом снять вуаль; она согласилась. Де Верн был поражен ее красотой и прошептал:

– Теперь я ничего не боюсь. Я один защищу вас против целой армии.

Когда спектакль кончился, Октав предложил Леоне руку; она приняла ее; он проводил ее до кареты и, садясь рядом с нею, крикнул кучеру:

– На улицу Виктуар!

– Удивительно, – пробормотали два друга Октава, бывшие с ним в театре и восхищенные тем способом, как он увез Леону, – этот малый пойдет далеко, если только Бог продлит его век.

XI

Прошло три дня после бегства Леоны, когда Гонтран, горя страстным желанием снова увидеть ее, пошел к полковнику и потребовал, чтобы их общество помогло ему в этом деле.

Маркиз вернулся домой успокоенным, решив убить флорентинку, ради которой он потерял свое честное имя. Придя к этому решению, Гонтран, как и все преступники, желающие оправдать себя в своем преступлении, сказал себе, что Леона – единственная причина его позора – должна умереть. Это решение так прочно засело в голове маркиза, настолько укоренилось в нем, что он мысленно выбирал уже кинжал, которым должен был нанести удар, и с нетерпением ожидал, когда полковник доставит ему обещанные сведения.

Полковник сдержал слово. Через сутки Гонтран получил записку следующего содержания:

«Леона уехала в субботу из улицы Порт-Магон. Она поселилась на улице Шоссе д'Антэн, где два дня тому назад наняла себе небольшую квартиру через неизвестное лицо. Вечером она была в Опере и принимала в ложе молодого человека, пользовавшегося с некоторого времени большой известностью, Октава де Верна. Этот молодой человек вышел с нею под руку после спектакля. Леону видели на улице Шоссе д'Антэн только на следующий день».

– Она изменила мне! – пробормотал Гонтран, и глаза его гневно сверкнули.

Кочевые арабы рассказывают, сидя в своих палатках, историю о необыкновенной кобылице, в быстроте бега с которой не могла сравниться ни одна лошадь. Ее хозяин не променял бы ее на целое царство, если бы такая мена была предложена ему. Но однажды ночью в палатку проник вор, перерезал веревку, которой была привязана кобылица, вскочил на нее и ускакал. Араб проснулся от стука копыт кобылицы. Он понял, что бежать в погоню за похитителем значило потерять время напрасно, потому что кобылица мчалась быстрее ветра; но тем не менее он снарядился в путь и пошел по следам кобылицы, оставшимся на песке. Так шел он в течение месяца и наконец достиг деревни, где жил похититель. Последний, убежденный, что между ним и обворованной им жертвой лежит слишком большое расстояние, привязал благородное животное к пальме, которая росла посреди дуара[2], а сам предался послеобеденному отдыху, совершив омовение у соседнего водоема. Араб застал вора спящим и убил его. Затем он подошел к кобылице и сказал ей:

– Так как нашелся человек, помимо меня, который владел тобою, то пусть ноги твои никогда уже не коснутся песков пустыни.

И он вонзил свой ятаган в грудь кобылицы и убил ее так же, как и похитителя.

– Итак, – прибавил Гонтран, – я поступлю, как араб; убью и вора, и женщину, которую он похитил.

В письме полковника была следующая приписка: «Де Берн живет на улице Виктуар, 15; Леона обыкновенно обедает у него».

Гонтран взглянул на стенные часы. Было шесть часов.

– Превосходно! – решил он. – Я предстану перед ними, как статуя командора.

Он отправился пешком на улицу Виктуар и приказал передать свою визитную карточку де Верну. Октав обедал вдвоем с Леоной. Гонтран побледнел от гнева и обиды, когда увидел женщину, которую когда-то он так страстно любил, сидящей против нового соперника. Однако ни восклицание, ни движение не обнаружили его волнения: он оставался холоден и вежлив, как подобает светскому человеку.

– Милостивый государь, – сказал он, кланяясь де Верну и Леоне с таким видом, точно встретил ее в первый раз, – надеюсь, что я имею удовольствие быть известным вам, по крайней мере, по имени.

– Вы правы, – таким же холодным и вежливым тоном ответил де Берн.

Приветствуя друг друга и разговаривая с улыбкой, эти два человека обменялись уже взглядами, полными ненависти и вызовом на смертный бой.

– Сударь, – продолжал Гонтран, отказавшись сесть на предложенный ему де Верном стул, – позвольте мне задать вам нескромный вопрос.

– Говорите, с вашей стороны не может быть нескромных вопросов.

– С каких пор вы полюбили эту даму? И Гонтран жестом указал на Леону.

– Три дня назад, – ответил де Берн.

– Хорошо. И вы сильно любите ее?

– Страстно. Я готов оспаривать ее даже у короля, если бы тот отнял ее у меня.

– В таком случае, – продолжал Гонтран, спокойно и холодно улыбаясь, – вы, наверное, не откажетесь совершить со мною прогулку завтра утром, в семь часов, в Булонский лес.

– Не вижу ни малейшего препятствия к этому.

– Вы захватите с собою пистолеты и шпаги.

Де Берн удивился, что ему предлагают взять два рода оружия.

– Сначала мы обменяемся пулями, – сказал Гонтран, – и если никто из нас не будет убит, то будем драться на шпагах до тех пор, пока не достигнем результата.

– Я понял и на все согласен, – спокойно ответил де Берн.

Гонтран взглянул на Леону.

– Сударыня, – обратился он к ней, – так как вы являетесь наградой победителю, то справедливость требует, чтобы вы сохраняли нейтралитет. Вы должны возвратиться на улицу Шоссе д'Антэн. Не угодно ли вам отправиться туда?

Тон и жест Гонтрана и на этот раз были так же повелительны, как некогда в Абруццких горах, в то время, когда он отнял Леону у бандита Джузеппе, превратившегося в важного вельможу.

Леона вспомнила это обстоятельство, и влияние Гонтрана, ослабленное на время личностью полковника, воскресло с новой силой. Леона встала, покорная и преданная, как побежденная львица.

– Леона! – вскричал де Верн. – Вы не уйдете… я не хочу этого!

Леона медленно шла к выходной двери. Тогда де Верн вне себя бросился, чтобы загородить ей дорогу, и закричал:

– Вы не уйдете!

Но Гонтран грубо схватил его за руку.

– Перестаньте, – сказал он, – я думаю, вы не захотите сделаться тюремщиком женщины.

– Эта женщина моя! – вскричал де Верн.

– Будет вашей, когда вы убьете меня, но не раньше.

– В таком случае вот что, – сказал молодой человек вне себя, – у меня есть оружие здесь… будем драться сейчас, если вы согласны.

Гонтран пожал плечами.

– Вы забываете, что ни у вас, ни у меня нет свидетелей, что я в вашем доме и что меня могут счесть за убийцу. Завтра, завтра!

Маркиз нетерпеливым жестом приказал Леоне выйти, затем вышел и сам следом за нею, оставив Октава де Верна опьяневшим от ярости.

На улице Леона обернулась к де Ласи, следовавшему за нею, и с мольбою взглянула на него.

– Гонтран, – прошептала она, – я теряю рассудок… Ах, если бы вы знали!

– Я ничего не хочу знать, сударыня, – ответил он, – возьмите меня под руку.

Леона дрожа оперлась на его руку. Они дошли так до улицы Шоссе д'Антэн, не сказав ни слова; у двери своего дома Леона еще раз умоляла Гонтрана выслушать ее. Но он нетерпеливым жестом остановил ее, сказав:

– Я ничего не хочу знать, сударыня. Я уже сказал вам это. Идите к себе, я запрещаю вам выходить из дому.

Де Ласи отправился к полковнику.

– Завтра, – сказал он ему, – я дерусь в семь часов утра, в лесу: оружие – шпаги и пистолеты. Вы будете моим секундантом.

– Нет, – ответил полковник, – завтра вы узнаете, почему я отказываюсь. У меня приготовлены для вас секунданты.

– Леона у себя дома, – сказал Гонтран.

– Вы бесповоротно осудили ее?

– Да. Эта женщина должна умереть тотчас же после нашего поединка.

– Это ваше дело. В таком случае, дорогой мой, позвольте мне посоветовать вам принять некоторые предосторожности. Если Леона должна умереть, то необходимо! обставить дело так, чтобы свет считал ее самоубийцей.

– Вы правы, – ответил Гонтран тоном судьи, произносящего смертный приговор, – но сначала я хочу убить да Верна.

– Таково и мое мнение, – согласился полковник.

Если бы Гонтран де Ласи согласился выслушать Леону, то на следующее утро дуэль бы не состоялась.

XII

Маленькие города падки до новостей, и происходит это из любопытства, порождаемого праздностью.

В Б… супрефектуре Нидры, вся буржуазия и знать, до мэра и супрефекта, владевшего там великолепной дачей, включительно, были заинтересованы приездом в их город иностранца.

Почтовая карета подкатила к гостинице «Красный орел», самой лучшей в городе; из нее вышел молодой человек лет двадцати семи-восьми, красивый, с прекрасными манерами; он приехал в сопровождении двух великанов лакеев, одетых в ливреи с галунами и называвших молодого человека просто «господин маркиз». Все узнали титул приезжего, но имени его не знал никто.

Зачем приехал в Б… путешественник – это никому не было известно, и эта-то неизвестность и давала пищу для догадок. По мнению одних, это был вельможа турист, путешествующий ради своего удовольствия, другие же принимали его за дипломатического агента. Среди буржуазии, в то время весьма либеральной, титул маркиза, с которым обращались к молодому иностранцу его люди, естественно, возбудил целый ряд споров, полных негодования против аристократии.

Среди последней, в салоне виконтессы Кардонн, заменявшем в Б… предместье Сен-Жермен, один смелый комментатор высказал по поводу маркиза мнение, вызвавшее самую резкую полемику.

– Милостивые государыни и милостивые государи, – сказал шевалье де Лиовилль, молодой человек, слывший в Б… за человека чрезвычайно умного, – держу пари, что этот иностранец направляется в замок Мор-Дье.

– В Мор-Дье? – вскричали все в один голос с удивлением, как будто услыхали нечто ужасное.

– Несомненно, – с уверенностью подтвердил шевалье.

– С какой же целью? – спросила баронесса де Лиовилль, мать шевалье.

– Чтобы жениться на баронессе Мор-Дье, траур которой кончился три месяца назад, – сказал молодой человек.

За этими словами последовали самые странные предположения, которые нам будет довольно трудно объяснить, если мы и скажем несколько слов о той роли, которую играла молодая вдова в высшем кругу города Б…

Жизнь покойного барона Мор-Дье, как уже известно читателю, была полна волнений и очень печальна. Преступная жена и незаконный сын совершенно оттолкнули его от дома. Барон Мор-Дье путешествовал большую часть года, а в имение свое приезжал только тогда, когда там не было его жены.

В отсутствие мужа баронесса, любившая шумную жизнь, празднества, свет, жила открыто, принимала и угощала все окрестное дворянство, считавшее ее очаровательной женщиной, а барона сумасшедшим оригиналом. После ее смерти замок Мор-Дье опустел; там более не давалось балов на роскошных площадках парка, ночных празднеств в грабовых аллеях.

Еще при жизни жены барона Мор-Дье не особенно долюбливали, а после ее смерти окончательно возненавидели.

Вдруг пронесся слух, что он женится вторично на молодой восемнадцатилетней девушке, красота и ум которой вернут жизнь в его опустевший дом, напоминавший собою могильный склеп. Бывшие гости первой баронессы обрадовались при мысли, что прежнее веселое время вернется в Мор-Дье, но они жестоко ошиблись в расчетах: барон Мор-Дье никого не пригласил на свадьбу и никуда не вывозил жену. Его строго осуждали за это и приписывали его поступок ревности. Годы шли, а в жизни двух супругов не произошло никаких перемен. Они уезжали в Париж в феврале и возвращались в Мор-Дье в конце мая, подражая в этом отношении англичанам и частью нашей нынешней аристократии, которые проводят всю осень и январь в деревне и возвращаются в город, когда кончается сезон охоты.

Десять лет миновали, а новой баронессы нигде не было видно, и в течение этого времени она нажила себе столько же врагов, сколько было замков и голубятен в окрестностях ее земель.

Наконец Мор-Дье умер. Когда эта новость достигла Б… большой свет вздохнул свободно; стали поговаривать даже, что баронесса женщина столь же добрая и остроумная, насколько она очаровательна и красива, и что она страдала от деспотизма старого мужа. Говорили, что час свободы ее настал, и льстили себя надеждой вновь получить приглашение и нахлынуть в грабовые аллеи и в парк Мор-Дье. Баронессе было в то время двадцать восемь лет. Свет решил, что она снова выйдет замуж, и все матери, имевшие неженатых сыновей, начали готовиться к нападению. Но каково было удивление и негодование всего Б… когда разнесся слух, что баронесса Мор-Дье и не думает изменить своего образа жизни.

Гостей в замке принимали учтиво, но с тою холодною сухостью, которая ясно дает понять о нежелании удерживать их на долгое время и входить в более тесные отношения.

В то же время узнали содержание завещания, оставленного покойным бароном. Мор-Дье прибег ко всем законным уловкам, чтобы лишить наследства шевалье Мор-Дье, своего сына, в пользу своей второй жены; его сочли за человека непорядочного и недостойного уважения, а репутация госпожи Мор-Дье, пожавшей плоды этого грабежа, пала во мнении общества. Пошло еще более сплетен после того, как де Берн, вышедший в отставку, провел неделю в Мор-Дье, наедине со своей молодой теткой, которая была старше его всего на пять лет.

Баронесса Мор-Дье окончательно погибла в глазах общества. И теперь понятно негодование, которое возбудили слова молодого шевалье де Лиовилля.

– Невозможно! – вскричала одна из присутствовавших дам. – Это невозможно: на таких женщинах, как баронесса Мор-Дье, не женятся!

Это восклицание вырвалось у одной из матерей, питавшей долгое время безумную надежду женить своего сына, молодого виконта Анахарзиса д'Юртеполя на прекрасной и богатой вдове и увидевшей, что надежды ее разбиты. Весь город в этот вечер терялся, строя всевозможные догадки насчет иностранца.

Итак, молодой иностранец приехал из Парижа в почтовой карете и остановился в гостинице «Красный орел», где все было перевернуто вверх дном с его приездом, потому что там редко останавливались такие высокие гости, как он.

Хозяин гостиницы затопил все печи и поставил на ноги весь наличный состав слуг. Лишь только иностранец сел за стол в своей комнате, куда он потребовал себе обед, все залы и кухня «Красного орла» наполнились мало-помалу любопытными соседями, заинтересовавшимися этим событием и сгоравшими нетерпением узнать имя незнакомца, откуда он приехал и цель его путешествия; многие из буржуазии маленького города, любившей шпионство, охотно, из одной любви к искусству согласились бы записаться в сыщики.

Два лакея, которых видели на запятках почтовой кареты, подверглись самому строгому и подробному допросу. Но они, без сомнения, получили строгие приказания молчать, потому что, несмотря на искусные расспросы вопрошавших, оставались немы и не сказали ни имени своего господина, ни куда он едет. В полночь, когда город Б… предавался всевозможным предположениям и нисколько не подвигался вперед в своих догадках, путешественник преспокойно лег спать.

На другой день, около двух часов, почтовая карета снова была заложена. Тогда можно было видеть, как иностранец вышел из гостиницы и сел в карету. Это был молодой человек лет двадцати семи-восьми, высокий, стройный, с приятным лицом; судя по его манерам, он получил хорошее воспитание и принадлежал к аристократии. Он молча бросил нетерпеливый взгляд на толпу любопытных, окруживших его карету, и подал рукою знак ямщику, который стегнул лошадей и помчался во весь опор.

Два часа спустя молодой путешественник катил во весь дух в пустынной Берри, по ландам, покрытым вереском, окаймленным на горизонте густыми низкорослыми лесами, с изредка попадавшимися по пути отдельными избами или жалкими деревушками, иногда дорогу пересекали ручьи, которые местные жители называли реками; вся местность была пустынна, печальна и молчалива, как могила; дикие птицы да кролики, жившие в вереске, одни только и оживляли эту пустыню, по которой бродили стада под надзором какого-нибудь маленького пастушка, изнуренного и одетого в лохмотья.

– Боже мой! – прошептал путешественник, окидывая взглядом эту картину. – Как все здесь печально и наводит уныние! Если женщина, на которой меня хотят женить, живет всегда в этой Онеаиде, то я сбегу…

Закурив сигару, он окликнул ямщика:

– Эй, приятель!

– Что угодно, сударь? – спросил ямщик, польщенный тем, что путешественник удостоил обратиться к нему с вопросом.

– Где мы?

– В одном лье от Мор-Дье, сударь.

– Что такое этот Мор-Дье?

– Замок госпожи баронессы.

– Так! Но я не знаю ее, и мне нет до нее никакого дела. Ямщик улыбнулся, как бы желая сказать:

«Не понимаю, как можно не знать госпожу баронессу».

– Неужели, – продолжал допрашивать путешественник, – ни до замка, ни после него нет ни гостиницы, ни деревни, ни дома?

– Нет, сударь.

– Даже почтовой станции?

– Почтовая станция находится за Мор-Дье.

– Значит, – продолжал молодой человек, – если бы я вдруг заболел… расшибся… куда бы меня перенесли?

– В Мор-Дье, сударь. Но пока вы со мною, – добавил ямщик, – не бойтесь, несчастья не случится: я никогда не опрокидывал кареты и не расшибал своих седоков, и никогда путешественник не заболевал, когда ехал со мною.

– Отлично, друг мой! – сказал молодой человек с изумительным хладнокровием. – Однако всегда все может случиться.

– Что вы говорите, сударь? – спросил ямщик пораженный.

– Сколько ты зарабатываешь?

– Девяносто франков в месяц, сударь.

– Значит, ты охотно согласился бы заработать двадцать пять луидоров в один час?

– Черт возьми! Если бы это было возможно…

– Возможно и даже не трудно.

– Что прикажете для этого сделать?

– Попросту опрокинуть меня в четверти лье от Мор-Дье, но так, чтобы карета сломалась, не нанеся мне, конечно, никакого существенного повреждения.

– О, что за мысль? – вскричал удивленный ямщик.

– Я англичанин, – флегматично сказал путешественник, уверенный, что эти слова зажмут рот ямщику, потому что в глазах всех французов, приходящих в близкое соприкосновение с англичанами – почтальонов, кондукторов и прочих, – они способны на всевозможные оригинальные выходки и на всякие сумасбродства и эксцентричности.

– Итак, в четверти лье от Мор-Дье…

– Понял? – спросил молодой человек.

– Слушаю, сударь.

– Ты должен помнить, что если ты осмелишься болтать об этом приключении завтра или после…

– О, будьте покойны, – сказал ямщик. – Я буду нем. Путешественник открыл бумажник, достал пятисотфранковый билет и подал ямщику.

– Если в течение трех месяцев я убежусь, что кроме меня и тебя никто не узнал о том, что было между нами, то ты получишь второй билет такого же достоинства.

Ямщик, пораженный такой щедростью, спрашивал себя, уж не везет ли он переодетого короля.

Путешественник взглянул на часы; было восемь часов, и наступала одна из темных, хотя в то же время лунных и звездных ночей. Однако все же можно было различить возвышавшуюся вдали цепь холмов, окаймлявших равнину, уже описанную нами, и белевший вдали замок Мор-Дье. Ямщик указал на него концом кнута.

– Прекрасно, – сказал молодой человек. – Поезжай еще минут десять, а затем опрокинь меня.

XIII

В то время, когда лицо, взволновавшее так сильно жителей города Б… продолжало свое путешествие, баронесса, как ее называл почтальон, находилась одна в Мор-Дье.

Аврелия Мор-Дье, вдовевшая уже год после смерти барона, продолжала носить траур и была все время печальна, что редко бывает со вдовами. Баронесса сидела в громадной зале, той самой, где мы застали ее в первый раз, когда умирающий Мор-Дье сделал ей ужасное признание; она сидела одиноко перед камином, подкатив к себе маленький столик, на котором лежала полуоткрытая книга и стоял канделябр с двумя свечами. Книга была «Подражание Иисусу Христу». Баронесса читала, но чтение часто прерывалось печальными размышлениями, причем на длинных ресницах баронессы появлялись слезы. Госпожа Мор-Дье все еще оплакивала мужа, и горе ее было так же жгуче, как и в первые дни после вдовства.

Она любила своего старого мужа с почтительною и страстною дочернею нежностью и решила жить только воспоминаниями о нем. Для нее этот умерший с улыбкой на устах супруг, которому она служила утешением, старик, с печальным существованием которого она с таким самоотвержением соединила свою молодость, был единственной привязанностью, единственным звеном, приковывавшим ее к жизни.

Госпожа Мор-Дье была святая, в полном значении этого слова; после смерти мужа она хотела было удалиться в монастырь, но барон, умирая, поручил ее попечению ребенка, которого он считал своим единственным сыном, а для нее желание мужа было законом. Покровительствовать молодому ветренному юноше, охранять завещанное ему состояние сделалось для баронессы Мор-Дье единственной целью в жизни.

Октав де Верн приехал в Мор-Дье после смерти барона; он провел несколько дней со своей молоденькой теткой; она посоветовала ему выйти в отставку, и, как мы уже знаем, поручик африканских стрелков не замедлил исполнить данный ему совет.

Привязанность баронессы к молодому человеку была трогательна и безгранична, точно он был ее родным сыном. Она намеревалась посвятить ему всю остальную свою жизнь. Любить сына не значило ли почитать память отца?

Эта мысль мелькнула у баронессы среди ее душевной тоски и помешала ей удалиться в монастырь, куда, по-видимому, ее привлекали уединение и религиозный образ ее мыслей. После смерти мужа баронесса Мор-Дье не выезжала из Берри и не захотела поехать в Париж даже зимою. Событием, изредка нарушавшим однообразие ее деревенской жизни, были письма от де Верна, писавшего ей довольно часто. Дни проходили за днями, а баронесса все еще жила воспоминаниями и надеждами. Воспоминания – это был друг, муж, умерший отец, а надежды сосредоточивались на порученном ее попечению ребенке, будущее которого должно было быть спокойным, богатым и счастливым.

Прошел год, как мы уже сказали, после смерти барона Мор-Дье; баронесса сидела в большой зале замка, печальная, и читала «Подражание Иисусу Христу», прерывая иногда чтение, чтобы взглянуть на портрет покойного, на который падал свет от канделябра, стоявшего на маленьком столике, как вдруг сначала в коридорах, а затем на внутреннем дворе раздались непривычный шум шагов и голос, прервавший печальные думы молодой женщины. Уже давно замок последнего Мор-Дье представлял собою безмолвную пустыню, где жили лишь одна оплакивавшая своего мужа вдова да безмолвные слуги, разделявшие ее горе, так что баронесса не могла не вздрогнуть и не взглянуть на дверь, которую приотворил старый седой управляющий.

– Что случилось, Жозеф? – спросила баронесса.

– Баронесса, – ответил управляющий, – извините меня за беспокойство, но случилось несчастье в нескольких стах метрах от замка.

– Несчастье! – вскричала пораженная хозяйка замка. – Что же такое случилось? О, Господи!

– Почтовая карета на повороте дороги опрокинулась… Сидевший в ней путешественник хотя не ранен серьезно, но контужен и лишился чувств. Его люди с помощью ямщика принесли его сюда и просят гостеприимства.

Баронесса поспешно встала.

– Скорее! – вскричала она. – Поможем путешественнику… Мор-Дье – приют для несчастных, и двери его никогда не бывают заперты для них.

Когда маркиз Эммануэль Шаламбель де Монгори очнулся от своего мнимого обморока, – так как путешественник был не кто иной, как приемный сын маркиза Де Флара, – то он увидел себя в одной из комнат замка Мор-Дье лежащим на кровати, а над собой – раскрасневшееся, встревоженное лицо баронессы, обратившей внимание на молодость гостя, которого ей послала судьба.

Волк попал в овчарню.

XIV

Эммануэль полковнику Леону:

Эммануэль полковнику (2-е письмо):