Тайные хроники Холмса

I

В отчете «Обряд дома Месгрейвов» я писал о том, что мой старый друг Шерлок Холмс — человек опрятный и аккуратный во всех отношениях. Он приходил в ужас при мысли о том, что ему придется выбрасывать какие-то документы, поэтому все они скапливались в пыльных папках и лежали в нашей гостиной до тех пор, пока у Холмса не возникало наконец желание или удобная возможность с ними расстаться. Хотя, конечно, справедливости ради надо сказать, что большую часть времени Холмс был занят расследованиями. Правда, иные его многочисленные интересы и пристрастия, такие, как химические опыты, книги, скрипка и многое другое, также требовали значительной части его внимания. Именно поэтому мой друг разбирал накопившиеся бумаги довольно редко, примерно раз в год.

Именно такое желание охватило его однажды зимой, незадолго до моей свадьбы[39]. На дворе стоял такой зверский холод, что, не рискуя выходить на улицу, мы весь день провели у камина за чтением. Меня очень увлекло одно морское приключение Кларка Рассела, а Холмс был погружен в изучение математических принципов возведения египетских пирамид.

Характер у моего друга был взрывной, и где-то около пяти часов он отбросил книгу в сторону и произнес:

— Хватит с меня Хеопса, Ватсон. Перед обедом мне надо бы заняться каким-нибудь другим делом, которое не так сильно загружало бы мозги. Как вы считаете, друг мой, что бы мне такое предпринять?

Я высказал свое предложение достаточно смущенно, никак не надеясь на то, что знаменитый сыщик его примет.

— А знаете, Холмс, может быть, вам стоит привести в порядок скопившиеся у вас документы? Вы уже в течение нескольких месяцев собирались этим заняться, так почему бы вам теперь не уделить этому немного времени?

К моему величайшему изумлению, он сразу же со мной согласился.

— Да, Ватсон, пожалуй, вы правы! Комната действительно стала похожа на кабинет какого-то заработавшегося адвоката, секретарь которого слишком долго болеет. Я начну прямо сейчас.

С этими словами он встал с кресла и прошел в спальню, откуда вскоре вернулся, волоча за собой большой жестяной ящик. Оставив его посреди ковра, Холмс откинул крышку и принялся вынимать оттуда аккуратно перевязанные красной тесьмой папки, освобождая место для громоздившихся у него на столе стопок бумаг, настолько внушительных, что многие документы, не умещавшиеся там, попадали на пол.

Я поднялся с кресла и с любопытством заглянул ему через плечо, зная, что в ящике хранились записи и заметки о тех расследованиях, которые Холмс проводил еще до того, как мы с ним познакомились[40]. Мое внимание привлек небольшой пакет, который Холмс вынул из ящика и отложил в сторону.

— Что здесь, Холмс?

Он взглянул на меня, и в глазах его заиграли озорные искорки.

— Здесь, мой дорогой Ватсон, хранится память об одном в высшей степени удивительном деле, которое произошло еще до того, как вы стали моим биографом. Хотите я вам расскажу? Или предпочитаете, чтобы я продолжал разбираться с бумагами? Предоставляю выбор целиком на ваше усмотрение.

Заманчивое предложение Холмса поставило меня в весьма затруднительное положение, о чем мой друг, несомненно, догадывался. На самом деле выбора у меня не было, поскольку любопытство мое превосходило страсть к порядку, что он скорее всего учел заранее. В этой ситуации я попытался найти разумный компромисс:

— Если рассказ ваш не будет очень долгим, Холмс, мне бы очень хотелось его послушать. Тогда у нас, возможно, еще останется немного времени до обеда, чтобы покончить с тягостной обязанностью по разбору бумаг.

Оставив ящик посреди комнаты, мы вновь заняли наши кресла у камина. Холмс с выражением одобрительной снисходительности следил за тем, как я, нетерпеливо развязав тесемку на пакете, стал с интересом разглядывать его содержимое.

Оно состояло из трех предметов — выцветшей фотографии пожилой крестьянки в юбке до пят, голова и плечи которой были покрыты платком; небольшого, грубо выполненного на дереве изображения какого-то истощенного святого со следами облупившейся позолоты на нимбе и похожего на официальный документ потертого и помятого листа бумаги, на котором было что-то напечатано кириллицей и заверено несколькими печатями и подписями.

— Ну, Ватсон, что вы обо всем этом думаете? — спросил Холмс после того, как я внимательно все рассмотрел.

— Мне кажется, это какие-то вещи из России, — осторожно высказал я предположение. — Кому они принадлежали?

— Некоему Мише Осинскому.

— Кто это?

— Вы видите его перед собой, друг мой.

— Вам, Холмс? — спросил я в величайшем изумлении. — Я и понятия не имел о том, что у вас есть какие-то связи с Россией.

— Я тоже. Это имя вместе с иконой и фотографией дал мне русский граф. Как вы, наверное, уже догадались, они понадобились мне при расследовании дела об убийстве одной русской старухи. Нет, конечно же не той, которая изображена на фотографии. Эта женщина — по легенде — была моей матерью, а снимок нужен был мне для подтверждения того, что я не кто иной, как Миша Осинский.

— И с какого же бока вы имели отношение к этому делу? — спросил я, совершенно забыв о разбросанных по всей комнате бумагах.

Холмс тем временем набил трубку, закурил и откинулся в кресле. Над головой его витали густые клубы табачного дыма.

— Как и в случае других моих ранних расследований, это дело попросил меня раскрыть мой университетский знакомый. Хотя, как вам, Ватсон, должно быть, известно, близкий друг у меня был только один[41], мое имя уже тогда достаточно хорошо знали в университетской среде, и прежде всего среди студентов, которые, как и я, учились на юридическом факультете.

В числе моих знакомых был и Сергей Плеханов, с которым мы вместе посещали лекции. Нас несколько сблизил общий интерес к фехтованию[42] — одному из тех видов спорта, которыми я тогда занимался. Нельзя сказать, что мы стали друзьями, однако время от времени фехтовали на рапирах. Мне не очень нравилось, что Сергей слишком легко сходился с людьми и чересчур предавался всевозможным развлечениям. Тем не менее происхождение и история этого человека были весьма примечательными.

Плеханов был единственным сыном графа Николая Плеханова, который некогда владел обширными имениями в императорской России. Поскольку граф придерживался либерально-демократических взглядов, у него возникли сложные отношения с царским режимом, вследствие чего он был вынужден продать свои земли и перебраться с семьей в Великобританию, где намеревался воспитать сына в английских традициях. Я так понял, что одна из его прабабушек была англичанкой, дочерью йоркширского землевладельца, и мне хочется верить, что именно она передала своим потомкам неистребимую любовь к свободе и ненависть к угнетению.

Как вы знаете, Ватсон, впервые приехав в Лондон, я поселился на Монтегю-стрит, неподалеку от Британского музея, и именно там как-то вечером меня навестил Сергей Плеханов. В университете граф был известен главным образом как франт и гуляка, но граф сильно изменился в лучшую сторону. Он стал более рассудительным; возможно, этим переменам Сергей в определенной степени был обязан тому жизненному опыту, о приобретении которого он в общих чертах мне рассказал.

Здесь, Ватсон, мне необходимо прервать нить повествования и напомнить вам, что уже проведенные мною к тому времени два расследования оказались достаточно успешными, и прежде всего история о пропавшем сыне леди Гринлиф. Именно это расследование, как, впрочем, и мое давнее знакомство с Сергеем, убедили Плехановых обратиться именно ко мне. Дело, которое граф мне изложил, было настолько удивительным в своем роде, что я сразу же согласился. В двух словах суть его сводилась к следующему.

Поскольку Николай Плеханов был известен своими либеральными взглядами, его дом в Кенсингтоне стал центром притяжения для многих русских эмигрантов, нуждавшихся в помощи и совете графа. Однажды Плехановы решили помочь своим бедствующим соотечественникам и арендовали для этого дом в лондонском Ист-Энде, неподалеку от пристани, где изгнанники впервые сходили на берег и имели больше возможностей найти какую-нибудь работу.

Этот дом стал своеобразным убежищем для тех, кто больше всего в нем нуждался, и какое-то время эмигранты могли оставаться там на правах временных обитателей, пока не подыскивали себе другое жилье.

За всем хозяйством в этом доме граф Плеханов поручил следить пожилой, но еще очень энергичной женщине, жившей там на положении экономки. Она была предана семье Плехановых, поскольку раньше служила няней Сергея, и граф вывез ее вместе со всей своей семьей из России. Плехановы ей очень доверяли и относились к ней как к члену семьи.

За два дня до того, как Сергей зашел ко мне на Монтегю-стрит, эта женщина — Анна Полтава — была найдена убитой в собственной постели. Плехановы и попросили меня расследовать обстоятельства ее смерти. Вот что успел рассказать Сергей, пока мы ехали в кебе к дому его отца в Кенсингтоне. Нас проводили в гостиную на втором этаже, и граф Николай — высокий, красивый мужчина с безукоризненными манерами — рассказал мне подробно все, что знал.

— Видите ли, мистер Холмс, — сказал он на чистейшем английском языке, — для нас это вопрос чести. Анна Полтава долго служила у нас и была нашей семье очень предана. Мой долг состоит в том, чтобы сделать все возможное для поимки убийцы и передачи его в руки правосудия. Вот почему мы с сыном решили обратиться к вам. Официальные полицейские власти в лице инспектора Гаджена, как мне представляется, сделали все от них зависящее, но в итоге вынуждены были расписаться в собственной беспомощности.

— Они располагают какими-либо вещественными доказательствами? — спросил я.

— Кажется, их очень немного. У них есть один свидетель — носильщик по имени Моффат, который проходил мимо дома на Спителфилдский рынок где-то около половины третьего утра. Как раз в это время, по всей видимости, и было совершено убийство. Он увидел смуглокожего бородатого мужчину в длинном черном пальто и широкополой шляпе, надвинутой низко на глаза, который крадучись вышел из дома и, стараясь быть незамеченным, прошмыгнул во двор.

Это описание отчасти подходит к одному из жильцов — некоему Владимиру Васильченко, который тоже смуглокож и носит бороду, однако при опознании Моффат настаивал на том, что человек, которого он видел, был значительно ниже ростом и более хрупкого телосложения. Поэтому Васильченко исключили из числа подозреваемых. Как я понимаю, инспектор Гаджен явно придерживается мнения о том, что убийство совершил посторонний, а не кто-то из жильцов дома.

— На каком основании?

— На основании осмотра места преступления. Анна Полтава была найдена задушенной в собственной постели утром в понедельник, два дня назад. Ее комната расположена на первом этаже с задней стороны дома, окна выходят во двор. По отметинам и царапинам с наружной стороны рамы, которые, по всей видимости, были сделаны ножом, полиция пришла к выводу о том, что окно было открыто со двора. Убийца пробрался в комнату, когда Анна Полтава спала, придушил ее подушкой и скрылся, прихватив с собой кошелек экономки, в котором среди других монет было и два полсоверена: на хозяйственные нужды и арендную плату. Более того — дверь в ее комнату была заперта на ключ. Когда на следующее утро кто-то из жильцов обратил внимание на отсутствие экономки, дверь к ней в комнату пришлось взламывать.

По манере говорить и выражению лица графа я понял, что эта официальная версия не убедила Николая Плеханова, и, когда я высказал это свое соображение, он незамедлительно ответил:

— Да, мистер Холмс, вы правы! Я вполне допускаю, что такая версия может иметь место и соответствовать имеющимся уликам. И тем не менее не могу поверить, что именно она объясняет истинные обстоятельства убийства Анны Полтавы.

— У вас есть на этот счет собственные предположения? — спросил я.

— Да, однако, мне недостает фактов, чтобы подкрепить мою точку зрения.

— Будьте так добры, поделитесь ею со мной, — попросил я графа. — Если мотивом убийства был не грабеж, что же, вы полагаете, могло побудить к совершению этого преступления?

Как вы знаете, Ватсон, хотя рассуждениям общего характера я предпочитаю факты, мне отнюдь не чужды трезвые умозаключения, основанные на здравом смысле, которые могут приблизить к разгадке стоящей передо мной проблемы. Критика, которой я иногда подвергаю Лестрейда и его коллег из Скотленд-Ярда, состоит именно в том, что, несмотря на то что они добросовестно — хотя и с несколько тяжеловесной медлительностью, — расследуют порученные дела, им недостает основанной на воображении интуиции. А ведь именно она, будучи правильно примененной, может пролить свет даже на самые темные стороны дела. Кроме того, граф Плеханов располагал такими сведениями о лицах, имеющих отношение к этому расследованию, которые мне в то время почерпнуть было неоткуда. Поэтому мне было очень важно узнать его мнение о случившемся.

— Я убежден, — сказал граф, — что за смертью Анны Полтавы стоят политические мотивы.

Мне эта версия показалась в высшей степени маловероятной. Кому могло понадобиться убивать какую-то русскую старуху экономку? Я высказал свои сомнения, и граф Николай продолжил:

— Вам следует знать, мистер Холмс, что далеко не все русские эмигранты, пытающиеся найти убежище в этой стране, являются частными лицами, и далеко не все столь же невинны, как, например, еврейские, стремящиеся укрыться от погромов, санкционированных властями. Не все разделяют либеральные убеждения, которых придерживаюсь я сам, стремясь жить и воспитывать детей в традициях более терпимого общества. Среди нас немало революционеров, нигилистов и анархистов, людей отчаянных и опасных — причем в их числе нередко встречаются и женщины. Они выступают за насильственное ниспровержение правительства императорской России через акты террора и политические убийства, например такие, как совершенное в Санкт-Петербурге в 1881 году убийство царя Александра Второго или случившееся годом ранее покушение Веры Засулич на жизнь генерала Трепова. История моей страны, мистер Холмс, полна драматических событий. Прошлое ее потоплено в крови, а будущее, как я очень опасаюсь, станет не менее жестоким и кровавым. Вы даже представить себе не можете, насколько англичане счастливые люди уже потому, что родились и живут в стране с твердыми демократическими устоями.

Я тоже мечтаю о том, чтобы на моей родине к власти пришло демократическое правительство, однако для меня категорически неприемлемы любые формы насилия. Именно поэтому, когда ко мне обращаются с просьбой о предоставлении жилья в моем доме на Стэнли-стрит, я отношусь к моим соотечественникам очень избирательно и серьезно. Эта задача не из легких. Хотя мы с Сергеем самым тщательным образом рассматриваем документы, вовсе не исключено, что некоторые могут быть фальшивыми, и помимо нашей воли мы предоставим кров преступнику, скрывающемуся от правосудия. Должен вам признаться, у меня есть подозрение, что в нашем доме нашел прибежище человек, обвиняемый в попытке преднамеренного убийства. Эту информацию я почерпнул из разговоров моих жильцов.

— Мужчина или женщина? — спросил я, поскольку при этих словах мой интерес к делу значительно возрос.

— Этого, мистер Холмс, я вам сказать не могу. — Граф развел руками, определенно давая понять, что это ему неизвестно. — Этот человек, кем бы он ни был, совершил покушение на шефа одесской полиции, когда тот собирался отобедать в ресторане. Уже смеркалось, и на улице было много народу. Кто-то выстрелил из револьвера в экипаж шефа, но промахнулся, и пуля насмерть поразила кучера. Свидетели не смогли дать точное описание убийцы, указав лишь на то, что он был хорошо сложен и одет в черное пальто. После покушения он или она скрылись в толпе и, как полагают, бежали в вашу страну. О том, живет ли этот человек в доме на Стэнли-стрит, остается только гадать. Тем не менее я считаю своим долгом предупредить вас о возможной опасности.

Кроме того, не исключено, что в среду эмигрантов проник и агент царской секретной полиции — охранки. Он может действовать либо как правительственный шпион, либо как провокатор. Российские эмигранты живут в атмосфере постоянных слухов и досужих домыслов.

— Да, ничего не скажешь — водица в этом омуте мутная!

— Именно так, мистер Холмс! Я придерживаюсь того же мнения, а поэтому считаю, что нет никакой необходимости лишний раз баламутить этот омут разговорами о каких-то подозрительных типах со стороны или выдавать за подлинный мотив убийства ограбление. Анна была мудрой, проницательной женщиной и хорошо знала всех жильцов. Если среди них есть убийца или провокатор, работающий на охранку, она наверняка узнала об этом первая. Мое мнение — ее хотели заставить молчать. Иначе говоря, убийство это было политическим. Кошелек же украли исключительно для того, чтобы произвести впечатление ограбления.

Тем не менее я никак не могу убедить в этом инспектора Гаджена. С его стороны это достаточно самонадеянно, мистер Холмс, потому что рано или поздно ваша полиция столкнется с весьма специфическими проблемами, которые будут созданы русскими эмигрантами[43].

Вот почему я обратился к вам с просьбой о расследовании этого дела, хотя, как вы теперь понимаете, сделать это будет отнюдь не просто. Жильцы дома на Стэнли-стрит очень подозрительны к иностранцам, к числу которых относят и англичан. Кроме того, перед представителями власти они испытывают впитанный с молоком матери страх, и к тому же почти никто из них не говорит по-английски. Вследствие всех этих причин они крайне нежелательно шли на контакт с полицией. Мне остается лишь надеяться на то, что вы сможете добиться результатов там, где инспектору Гаджену это не удалось. У вас, мистер Холмс, есть какие-нибудь соображения о том, как лучше проводить такого рода расследование?

У меня, Ватсон, подобные соображения имелись. С того самого момента, как Сергей Плеханов зашел ко мне на Монтегю-стрит, я стал ломать голову над этим вопросом. Если бы в том доме жили англичане или хотя бы французы[44], расследование не составило бы для меня большого труда. Но русские!

Как вы знаете, вызов, брошенный преступником обществу, действует на меня так же, как на женщин, комплимент. Кроме того, я придерживаюсь твердого мнения о том, что любая проблема практического характера по своему определению должна иметь практическое решение. Если мое незнание русского языка оказалось недостатком, почему бы мне не превратить его в достоинство? Подумав об этом, я предложил графу следующее:

— Не могу ли я быть представлен обитателям дома на Стэнли-стрит как еще один жилец, к несчастью, глухонемой? — спросил я. — Это не только позволило бы нам избежать проблем, связанных с языковым барьером, но и дало бы мне возможность следить за поведением остальных жильцов. Даже если я не пойму, что именно они говорят, по их мимике и жестам можно будет по крайней мере уловить тон их бесед.

На лице графа отразились все чувства, которые вызвало мое предложение. В течение нескольких секунд оно выражало лишь совершенное недоверие, однако по мере того, как моя идея укоренялась в сознании графа, в глазах его засветилось удивленное облегчение.

— Глухонемой! — воскликнул он. — Да, мистер Холмс, теперь я вижу, что у вас и в самом деле нашелся ответ! Ты со мной согласен, Сергей? Мы тут же должны рассказать об этой блестящей идее Дмитрию. — Подойдя к камину, граф дернул за шнурок звонка, одновременно обратившись ко мне с разъяснениями:— В моих российских поместьях Дмитрий Соколов служил при мне камердинером. Здесь же он имеет все полномочия выступать от моего лица. Он неплохо говорит по-английски и помогал полиции при расследовании этого дела, выступая в качестве переводчика заявлений обитателей дома на Стэнли-стрит. Ах, Дмитрий, вот и ты! Это — мистер Шерлок Холмс, консультирующий нас детектив, который будет расследовать обстоятельства убийства Анны. Только что он подал мне одну великолепную идею.

Дмитрий Соколов был тщедушным человечком с лицом, которое, казалось, сшито из отдельных лоскутков смуглой кожи, и настороженным взглядом дикого зверя. Как мне вскоре пришлось убедиться, в душе он был настоящим комиком. Ведь многие русские очень быстро способны переходить от бурной радости к безутешному горю. Дмитрий молча слушал графа, когда тот объяснял ему суть моей задумки. Затем камердинер сказал:

— Ваше превосходительство, ему для этого понадобятся документы.

— И соответствующая одежда, — быстро вставил я. — У меня нет ничего, что позволило бы сыграть эту роль.

— Можно будет все это устроить? — спросил граф с некоторым беспокойством.

— Конечно. — Дмитрий пожал плечами с таким видом, будто речь шла о сущей безделице. — Я прослежу, чтобы в течение суток все было готово.

Слова его, как оказалось, не расходились с делом. На следующий день, Ватсон, он приехал ко мне на Монтегю-стрит с теми документами, которые вы держите в руках. Так я стал Мишей Осинским. Кроме того, он привез мне самые дорогие Мишины вещи, среди них была и эта фотография пожилой крестьянки — моей предполагаемой матери, и небольшая семейная икона, с которой несчастный юноша ни за что не хотел расставаться. Еще предусмотрительный Дмитрий в потрепанной холщовой сумке привез мне одежду и, пока я примерял новый наряд, подробно изложил продуманную до мелочей историю моей жизни.

По легенде, я родился в далекой деревне на Урале, поскольку никто из живших в доме эмигрантов не бывал в тех краях. Я был не только глухонемым, но к тому же, как и многие бедные русские крестьяне, неграмотным. Эта мера предосторожности была принята для того, чтобы никто не вздумал общаться со мной в письменной форме. Матушки моя, Любовь Осинская, была вдовой, до своего замужества работала прислугой у помещика, который заботился о ее семье. Меня — Мишу — без моего ведома нигилисты использовали в качестве курьера. И помещик — добрый человек, который, как и граф Николай Плеханов, придерживался либеральных взглядов и боялся, что о моей деятельности станет известно властям, — оплатил дорогу до Англии мне и моей матушке. К несчастью, — здесь лицо Дмитрия приобрело трагическое выражение, как будто он и вправду искренне верил в правдивость этой истории, — моя мать скончалась во время этого путешествия от лихорадки. Я приехал в Лондон один, голодный и до смерти напуганный, и какой-то добросердечный изгнанник из России отвел меня в кенсингтонский дом графа. Плеханов был тронут моим бедственным положением и позволил мне поселиться вместе с другими его жильцами.

Пока Дмитрий говорил, я облачался в свое новое одеяние и, помимо своей воли слушая его печальный рассказ и пытаясь поставить себя на место этого несчастного юноши, слегка сгорбился и беспомощно свесил руки так, что, когда он закончил повествование и мы оглядели меня в зеркале, ни он, ни я не знали, плакать нам или смеяться над обликом того убитого горем создания, которое я теперь представлял.

Как показали дальнейшие события, элемент трагикомедии стал лейтмотивом всей этой истории. Другой специфической чертой, красной нитью пронизывающей все это дело, был маскарад с переодеванием. Без преувеличения могу вам сказать, друг мой, что ни в одном моем расследовании, проведенном до и после этого случая, мне не пришлось столкнуться с таким числом фальшивых персонажей и измененных внешностей.

Даже моя встреча с Дмитрием в тот день скоро переросла в нечто напоминавшее фарс. Для того чтобы как-то оправдать мое пребывание в доме на Стэнли-стрит, было решено, что я буду выполнять там некоторые обязанности по хозяйству. Вижу, Ватсон, что эта мысль уже вызывает у вас улыбку. Не могу не признать, что в той ситуации и в самом деле было нечто забавное, поскольку я совершенно не приспособлен для выполнения такого рода работ. Тем не менее мои обязанности были достаточно просты.

Дмитрий принялся оживленно объяснять, что мне предстоит делать в моей новой роли, произносил по-русски такие слова, как «метла» или «дрова», которые я как глухонемой, естественно, слышать не мог. Причем все это мой инструктор делал с забавными гримасами и ухмылками, так смешно искажавшими его лицо, сопровождая их таким количеством изощренных жестов, не уступавших настоящей пантомиме, что мне стоило большого труда удержаться от смеха и не разрушить тем самым образ Миши — сообразительного крестьянского увальня с трогательным желанием всем угодить.

Неподражаемый Дмитрий позаботился и о том, чтобы снабдить меня списком всех жильцов дома, причем к каждому имени прилагались биографические данные, дабы к моменту знакомства у меня уже была об этих людях кое-какая информация. Всего там жило четырнадцать человек, однако я не буду сейчас утомлять вас перечислением их всех. В этой связи достаточно сказать, что больше всего меня тогда интересовал Владимир Васильченко, которого сначала заподозрила полиция.

Когда я спросил мнение самого Дмитрия об этом человеке, он лишь красноречиво пожал плечами и ответил:

— Свидетель мог ошибиться.

Хотел ли он этим сказать, что Моффат не смог признать в Васильченко человека, которого заметил ночью, или же ошибся при описании личности преступника, я так и не понял. Судя по документам Васильченко, он был не более опасен, чем любой другой студент литературного факультета Московского университета, и никогда не имел никаких неприятностей с царскими властями.

На следующее утро Дмитрий Соколов в кебе привез меня переодетого в платье Миши Осинского и держащего в руке холщовую сумку с немудреным имуществом в дом на Стэнли-стрит и представил его обитателям.

II

Ватсон, вам доводилось когда-нибудь бывать на Стэнли-стрит и в прилежащих к ней кварталах? Полагаю, что нет. Это совсем не тот район Лондона, который может быть притягателен для случайного прохожего. Сама улица представляет собой длинную полосу обшарпанных лавчонок и ветхих домишек. Она проходит через ту часть Ист-Энда, которая известна своими дешевыми квартирами, притонами самого низкого пошиба и постоялыми дворами, равно как и многочисленными проститутками, предлагающими за жалкие гроши свои сомнительные услуги.

Граф Николай сказал, что мы, англичане, счастливая нация. Возможно, он прав. Тем не менее, мой дорогой Ватсон, мне трудно было в это поверить, когда повсюду на тех улицах я видел лишь беспросветную нужду и отчаянную нищету. Если есть где-нибудь ад на земле, так он находится именно там, где живут босоногие дети и голодные нищие, где мужчины и женщины по десять человек, а то и больше ютятся в одной комнате, где бездомные бродяги спят в подъездах, а банды подростков, как своры бродячих собак, рыщут по улицам, грабят прохожих, чтобы утолить голод, и ночуют под тележками уличных торговцев.

Тем не менее, несмотря на весь этот ужас, там было очень оживленно. Мне почему-то представился образ какой-то дохлой твари, в мерзостном трупе которой роились личинки мух, выползавшие из всех его гниющих тканей. И днем, и ночью люди заполоняли мостовые и сточные канавы, воздух звенел от их воплей и криков, визга и проклятий. А еще от их смеха — да, да, как ни странно, на этой мусорной свалке человечества можно было услышать смех и песни.

Как я уже говорил вам, в том деле часто переплетались элементы трагедии и комедии, причем это происходило почти во всем, что меня тогда окружало. Какая-то пьяная баба громко скандалила у подъезда публичного дома, а в нескольких ярдах от нее танцевали ребятишки, хлопая руками в такт мелодии, которую наигрывал шарманщик.

Дом на Стэнли-стрит жил такой же жизнью, однако, хоть он и выглядел изрядно обшарпанным, внутри, по крайней мере, было чисто. Он представлял собой высокое мрачное здание в несколько этажей, обитатели которого имели редкую для этого района Лондона привилегию жить в отдельных комнатах. Правда, они были скромно обставлены: кровать и комод. Своего рода центром всего дома была расположенная на первом этаже кухня, где жильцы собирались во время трапез. Там же стоял постоянно кипевший самовар, а по вечерам все спускались туда, чтобы посидеть у огня.

Именно на этой кухне Дмитрий меня им и представил. Читать описание каждого из этих людей в отдельности было бы чрезвычайно утомительно. Достаточно будет сказать, что по разным причинам мое пристальное внимание привлекли четверо из них.

Первым был, конечно, Владимир Васильченко — высокий, бородатый мужчина с копной черных растрепанных волос и внешностью отпетого негодяя. Если кому-нибудь понадобилось бы описать типаж русского революционера, лучшего прототипа, чем Владимир, ему было бы не найти.

Жил там еще один мужчина, который, по моему мнению, тоже был вполне способен на убийство. Звали его Петр Томазов, по профессии он был сапожником и занимал со своей женой одну из мансард. Во всем его облике сквозила какая-то безнадежность, и позже, когда я сумел ближе познакомиться с привычками обитателей дома, у меня появились все основания подозревать Томазова в том, что он таскает с кухни еду. «Интересно, — подумал я тогда, — может быть, об этом же узнала и Анна Полтава, а он ее убил, чтобы старуха не опозорила его перед всеми как мелкого вора? К тому же комплекция у сапожника была достаточно скромной и, наклеив фальшивую бороду, он вполне мог сойти за человека, которого описал свидетель Моффат».

Кроме того, по различным причинам внимание мое привлекли две женщины: Роза Зубатова, поскольку она представляла собой типичный образец русской из движения «Новая женщина»[45], о котором мне доводилось кое-что читать. Как и большинство других членов этой организации, она коротко стриглась и вела себя несколько развязно. В частности, курила крепкие русские папиросы и отказывалась помогать в работе по дому на том основании, что считала это эксплуатацией женского труда в домашнем хозяйстве.

Дмитрий неодобрительно относился к ее присутствию в доме. Он был уверен в том, что Роза принадлежала к нигилистам, и подозревал ее в совершении покушения на шефа одесской полиции. Тем не менее, по документам, она была студенткой из Санкт-Петербурга, не совершавшей никаких подрывных действий, кроме распространения запрещенной либеральной газеты.

Ее короткие светлые вьющиеся волосы и молочно-белая кожа делали Розу весьма привлекательной девушкой, поэтому не было ничего удивительного в том, что на нее обратил внимание Владимир Васильченко. Однако Роза, как верная последовательница идеалов «Новой женщины», с презрением отвергала любые попытки амурного сближения, и ему не удалось продвинуться дальше ведущихся за полночь у кухонной печи длинных дискуссий, которые, судя по серьезному выражению неулыбчивых физиономий, носили исключительно политический характер. Ничто, Ватсон, так не выхолащивает из беседы юмор, как политика.

Другой обитательницей дома, которая меня заинтересовала, точнее говоря, сама стала навязывать мне свое внимание, была Ольга Лескова — полная, веселая женщина. После убийства Анны Полтавы она под руководством Дмитрия стала следить за порядком на кухне. Если остальные жильцы относились ко мне с разной степенью терпимости, то Ольга сразу же взяла меня под свое крылышко. Она, по всей видимости, считала, что я слишком худой, и принялась меня откармливать, как гуся на Рождество. Ольга постоянно мне подсовывала тарелки с борщом и подкладывала булочки на сметане, похлопывая меня при этом по плечу и причмокивая губами. Кроме того, у нее была отвратительная привычка кричать на меня по-русски во весь голос, как будто своими воплями она надеялась пробиться через мою предполагаемую глухоту. Из-за ее истошных воплей я и впрямь чуть было не лишился слуха. Под ее натиском мне с огромным трудом удавалось хранить на лице бестолковую улыбку, которую я избрал для себя в качестве характерной черты моей роли Миши.

Вообще, Ватсон, что касается этой роли, должен вам, между прочим, заметить, что она оказалась не самым сложным из всех моих перевоплощений, однако чрезвычайно трудно и утомительно постоянно, изо дня и день, хранить одно и то же выражение лица, с которым я очень боялся расстаться, находясь в чьей-то компании.

Вам никогда не доводилось, Ватсон, наблюдать за поведением совершенно глухого человека? Когда кто-нибудь подходит к нему, в его действиях ощущается какая-то незавершенность или неполноценность, он внимательно всматривается в лицо приблизившегося, пытаясь понять, что ему говорят. Более того, он никак не реагирует на неожиданно раздающиеся резкие звуки. Внезапный громкий стук в дверь, грохот бьющейся посуды, громкие, рассерженные крики — все это для него ровным счетом ничего не значит. Поэтому мне ежесекундно приходилось контролировать свою непроизвольную реакцию на любой внезапный шум.

Давайте, однако, вернемся к нашей истории. Помимо того что я должен был разыгрывать роль глухонемого перед жильцами дома, мне пришлось делать то же самое и при полицейских, которые в первые дни моей жизни на Стэнли-стрит нередко заходили туда, продолжая заниматься начатым расследованием. Погода тогда стояла ветреная и дождливая, и они время от времени искали пристанища от разбушевавшейся стихии у нас на кухне, где можно было спокойно посидеть в тепле и выкурить по трубочке крепкого табака.

Поскольку Дмитрий поставил их в известность о том, что я глухонемой, они даже не делали попыток понизить голос в моем присутствии, поэтому я был целиком и полностью в курсе того, о чем они беседовали.

Инспектор Гаджен — человек с толстой шеей, чем-то похожий на быка и бывший чрезвычайно высокого о себе мнения, — как уже сообщил мне граф Николай, был твердо убежден в том, что убийство является делом рук постороннего. Причем именно в этом преступлении он подозревал шайку бандитов, называвших себя мэйсонами по имени своего главаря — опасного и хитрого негодяя, которого звали Джед Мэйсон.

Банда эта занималась грабежами, совершаемыми по большей части в служебных помещениях, хотя иногда грабили и частные дома, причем нападали и на находящихся там людей, если их заставали врасплох. Они были повинны по крайней мере в одном убийстве — престарелого владельца небольшого кафе, которого эти головорезы до смерти забили дубинками. Мэйсон, известный как большой мастер менять свою внешность, после этого скрывался из тех мест, где обычно творил свои злодеяния.

Со слов Гаджена я понял, что если бы Мэйсон приклеил фальшивую бороду, то вполне мог подойти под описание, данное носильщиком Моффатом.

Комната Анны Полтавы была опечатана полицией до окончания расследования, поэтому мне разрешили занять малюсенькое помещение, размером чуть больше шкафа, войти в которое можно только из кухни. Там мне поставили раскладушку. Фотографию «русской матушки» я поставил на самое видное место, чтобы ее сразу же мог заметить любой заглянувший в мою клетушку. Что же касается иконы, то я ее приспособил для более практичной цели: она прикрывала небольшую дырочку, которую я проковырял в штукатурке стены, отделявшей мои владения от кухни. Хотя смотреть в нее было очень неудобно, последующие события доказали, что позиция для моего наблюдательного пункта была избрана удачно, поскольку давала мне возможность следить за приходившими на кухню жильцами, а также подметить некоторые особенности в поведении того человека, чья роль оказалась решающей при проведении расследования.

На третий день моего пребывания в доме на Стэнли-стрит инспектор Гаджен объявил Дмитрию, что расследование на месте преступления закончено и теперь оно будет продолжено в другом месте, по всей видимости, там, где скрывался Мэйсон. Наконец я получил возможность осмотреть комнату Анны, прихватив с собой метлу и сделав вид, что Дмитрий попросил меня подготовить помещение для въезда нового постояльца.

Как же порой официальные полицейские чиновники бывают невнимательны, Ватсон! Если когда-нибудь — спаси, Господи! — мне поручат обучение полицейских, его краеугольным камнем станет фраза: «Внимательно смотрите по сторонам». Согласитесь, ведь в подавляющем большинстве мест, где были совершены преступления, обязательно отыщется какой-нибудь ключик, указывающий на то, каким образом оно было совершено, а то и на личность самого преступника.

Войдя в комнату Анны Полтавы, я сразу же понял, что ее убийство не могло быть делом рук кого-то постороннего и инспектор Гаджен тратит время попусту, гоняясь за бандой Мэйсона. Прямо передо мной было окно, выходившее во двор. С правой стороны свободно свисал обрывок шнура, дернув за который его можно было открыть.

Пытались ли вы когда-нибудь открыть нижнюю раму окна, шнур которой оборван? Сделать это чрезвычайно трудно, а открыть такое окно тихо просто невозможно. И тем не менее Гаджен был готов поверить, что убийца, раскрыв окно и перебравшись через подоконник, задушил Анну, когда она лежала в постели, а перед тем как сбежать, успел еще прихватить и кошелек.

Припомните, Ватсон: граф Николай говорил мне, что когда надо было впустить в дом кого-нибудь из жильцов ночью, после того как в одиннадцать часов входная дверь запиралась на ключ, именно Анна выполняла функции консьержки. Если она просыпалась от стука в дверь, то уж наверняка услышала бы, как кто-то пытается открыть в ее маленькой комнате окно. К глубокому своему удовлетворению установив, что убийцей должен быть кто-то из жильцов дома, я стал осматривать комнату уже более внимательно в надежде найти какой-нибудь ключ к раскрытию преступления, который также проглядели полицейские. Будучи уверен в том, что убийца проник в комнату не через окно, я, естественно, сосредоточил теперь все внимание на единственной остававшейся возможности проникнуть в помещение, а именно — на дверь.

Даже без карманной лупы мне удалось разглядеть свежие царапины на накладке дверного замка, где кто-то, кто скорее всего действовал о темноте, несколько раз пытался вставить в замочную скважину отмычку. Кроме того, вокруг самой скважины я заметил масляное пятно и понял, что убийца предварительно позаботился о том, чтобы замок открылся беззвучно. Более того, когда я вышел во двор за углем для печи, на замке и задвижках двери черного хода я тоже обнаружил следы такой же свежей смазки.

Кровать стояла сразу же за дверью с левой стороны. Любому вошедшему в дверь человеку было достаточно лишь протянуть руку, вытащить из-под головы старушки подушку и придавить ее лицо. Все это можно было сделать быстро, у жертвы не осталось бы времени даже на то, чтобы закричать и разбудить других обитателей дома. Забрав кошелек, чтобы мотивом преступления выглядело ограбление, убийца вышел через черный ход, ножом поцарапал в нескольких местах оконную раму с внешней стороны, чтобы запутать следствие, а потом какое-то время слонялся у главного входа, поджидая потенциального свидетеля, которым оказался Моффат.

Должен вам сказать, что последнее обстоятельство тогда продолжало оставаться для меня загадочным. Зачем убийца с риском для себя пошел на эту странную уловку вместо того, чтобы сразу же вернуться в дом? Это казалось совершенно лишним элементом в замысле преступника, если только он не хотел создать впечатление, будто убийство и ограбление были совершены посторонним человеком. А может быть, он хотел бросить подозрение на Владимира Васильченко? Но если все было сделано ради этого, то замысел его провалился, поскольку Моффат все равно не опознал Васильченко. Или преступник тем самым хотел обмануть полицию, направив ее усилия на поиски бородатого мужчины?

Несмотря на заверения Моффата о том, что человек, которого он видел ночью, был не Васильченко, сначала я подозревал в совершении преступления именно его. Хорошо известно, насколько неточны бывают показания свидетелей, тем более что подозреваемого Моффат видел лишь мельком и при тусклом свете газового фонаря. Вполне вероятно, что он ошибся, и на самом деле человек, которого он видел, и был именно Васильченко.

Последующее поведение Владимира еще больше склонило меня к мысли, что он был виновен, в силу причин, на которых я должен остановиться особо.

Одной из моих обязанностей была доставка грязного белья постояльцев в расположенную неподалеку прачечную и обеспечение их чистыми постельными принадлежностями. Дмитрий знаками объяснил мне — по-другому общаться в присутствии жильцов мы не могли, — что я не имел права входить в комнаты без стука. Мне надо было постучать в дверь, дождаться, когда ее откроют, и вручить жильцам чистое белье. Я должен был выполнить эту обязанность в понедельник утром, на четвертый день моего пребывания в доме на Стэнли-стрит.

Большая часть жильцов открывала двери сразу же, а Владимир Васильченко заставил меня какое-то время ждать. Хоть меня и принимали там за глухого, слух у меня преотличный, и, несмотря на закрытую дверь, я услышал звуки торопливых движений и шуршание, будто собирали разбросанные бумаги, а потом дважды стукнули ящиком стола — когда открывали его и когда закрывали. В конце концов Васильченко отворил дверь. Он был сильно взволнован, однако при виде того, что к нему стучится всего лишь глухонемой крестьянский парень с Урала, ему явно полегчало. Тем не менее для меня не было загадкой, от какого рода занятий я его столь неожиданно оторвал. Стул, второпях отодвинутый от стола, чернильный прибор с открытой крышечкой и пятна чернил на пальцах его правой руки свидетельствовали о том, что он что-то писал, хотя сами бумаги были уже убраны.

Собрав грязное белье и улыбнувшись ему той придурковатой и немного нелепой улыбкой, которая была одним из атрибутов исполняемой мною роли, я задумался над тем, какого рода документы он так торопливо и явно смущенно спрятал. Был ли Владимир Васильченко провокатором, обосновавшимся в этом доме по указанию охранки и строчившим очередной донос начальству на своих соседей? Или же передо мной стоял нигилист и убийца, неудачно пытавшийся застрелить одесского шефа полиции, а сейчас составлявший бунтарские воззвания с призывами к насильственному свержению императора России?

И в том, и в другом случае мотив для убийства старухи был для меня очевиден. Кстати говоря, его комната была расположена на втором этаже, как раз над комнатой Анны Полтавы. Всего нескольких минут Васильченко было бы достаточно, чтобы совершить преступление и незаметно вернуться к себе.

На следующий день у меня выдалась возможность более пристально понаблюдать за Владимиром Васильченко. Я рубил дрова у сарая в углу двора, когда увидел, что Владимир выходит из дома через черный ход, причем с такими предосторожностями, что я решил последовать за ним. Кроме того, у него из кармана торчала пачка бумаг. Васильченко был настолько поглощен своими мыслями, что не заметил ни меня, ни Розу Зубатову, которая вышла за ним из двери черного хода.

Голова и плечи девушки были покрыты платком, и, к моему глубокому удивлению, она направилась следом за ним. С какой целью Роза это делала, я понять не мог. Единственная мысль, которая пришла мне, сводилась к тому, что она — как и я — подозревала Васильченко в убийстве и пыталась провести собственное расследование на свой страх и риск.

Таким образом, я стал следить за ними обоими. Свернув на Коммершл-роуд, мы представляли собой достаточно странную процессию: лидировал в ней черноволосый, бородатый и лохматый Владимир Васильченко, шагах в двадцати за ним по противоположной стороне улицы, плотно обмотавшись платком, крадучись шла Роза Зубатова, а я следовал за ними.

Одним из секретов успешного перевоплощения, Ватсон, является способность мгновенно менять свое обличье, не прибегая к помощи переодевания и других вспомогательных средств. Легче всего это сделать за счет внешнего изменения манеры себя держать. Изображая глухонемого Мишу, я неловко сутулился, походка моя была неуверенной и осторожной. Стоило мне расправить плечи и оживленно реагировать на все, что происходило вокруг, как я тут же сбросил с себя личину Миши Осинского и превратился в настороженного молодого рабочего парня в поношенной одежде и сбитой набекрень кепочке.

Действительно, Владимир несколько раз оглянулся через плечо, явно опасаясь слежки, однако не обратил на меня никакого внимания, несмотря на то что я все время следовал за ним в толпе прохожих, отставая всего на несколько ярдов.

Сначала он заглянул в дешевую закусочную, расположенную на Коммершл-роуд, которая служила излюбленным местом встреч русских эмигрантов. Там он подошел к стойке, взял большую порцию бренди и залпом ее выпил, как будто это должно было придать ему храбрости. Роза тем временем ждала его на противоположной стороне улицы, разглядывая витрину ломбарда. Я же решился на то, чтобы подойти к нему поближе.

Стараясь не привлекать к себе излишнего внимания, и вошел в заведение и стал внимательно наблюдать за действиями Владимира. Хотя мне и не было видно, какой монетой он расплатился за выпивку, по той сдаче, которую он получил, я понял, что бармену почти наверняка была дана монета в полсоверена. Вы, конечно, помните, Ватсон, что в кошельке, украденном из спальни Анны Полтавы в ночь ее убийства, было две монеты по полсоверена.

Теперь я был почти уверен, что нашел нужного мне человека. Каким еще образом у Владимира Васильченко, у которого, казалось, не было никакой возможности заработать, могли оказаться такие сравнительно большие деньги? Мои подозрения еще более усилились, когда, выйдя из закусочной, он свернул в небольшой переулок и вскоре вошел в маленькую обшарпанную лавчонку, где, по всей видимости, торговали подержанной одеждой. Об этом можно было судить по вещам, выставленным в витрине и свисавшим с вешалок, укрепленных на распахнутой двери. Тем не менее последующие события убедили меня, что это была лишь вывеска, маскировавшая истинное назначение одного подпольного предприятия.

Как только Васильченко скрылся за дверью магазинчика, Роза пересекла улицу, прошла мимо магазинчика, бросив беглый взгляд на витрину, и отправилась дальше. А я остался для более внимательного обследование этого помещения, используя в качестве прикрытия свисавшую одежду.

Я увидел, что Владимир целиком поглощен беседой с владельцем магазинчика. Вскоре из задней комнаты вышел и присоединился к ним еще один человек, который, как я понял по его кожаному переднику и испачканным типографской краской рукам, был наборщиком. Мой вывод подтвердился, когда Владимир вынул из кармана пачку бумаг и вручил их этому человеку. Тот внимательно их просмотрел, одобрительно кивнул и унес в заднюю комнату.

В этот момент Васильченко обернулся к двери, будто собрался уходить. Я тут же ретировался и поспешил на Стэнли-стрит, где, к счастью, никто не заметил моего отсутствия. К тому времени, как Васильченко вошел во двор, я уже добросовестно рубил дрова. Он прошел мимо, даже не взглянув в мою сторону.

Я был убежден, что не только нашел убийцу, но и выявил мотив, толкнувший его на преступление. Анна Полтава, о которой граф Николай отозвался как о проницательной женщине, обнаружила связь Васильченко с подпольной типографией, и он убил ее, чтобы старуха никому об этом не рассказала. Граф оказался прав. Это убийство носило политический характер. Теперь оставалось выяснить, кем был Владимир — шпионом охранки или нигилистом, выступающим за подрыв устоев российской государственности.

Кажется, я уже как-то говорил вам, мой дорогой Ватсон, что, занимаясь раскрытием преступлений, учиться никогда не поздно[46]. Тогда я был новичком в этом деле, однако в тот же вечер мне был дан такой урок, который заставил меня совершенно по-новому взглянуть на происходящее.

Как я вам сказал, входить в мою каморку надо было из кухни; через небольшую дырочку в стене я мог беспрепятственно наблюдать за поведением постояльцев так, что сами они об этом не подозревали. Тем вечером, придя к твердому убеждению, что убийство совершил Владимир Васильченко, я услышал, как кто-то вошел в кухню. В надежде на то, что это был Владимир, я отодвинул в сторону икону и приготовился наблюдать.

К моему сожалению, на кухню вошла Роза Зубатова. Она взяла стул, придвинула его к огню и закурила крепкую русскую папиросу.

Вы когда-нибудь наблюдали, Ватсон, за тем, как женщина прикуривает сигарету? Должен признаться, увидеть это можно не часто, хотя сигареты у молодых дам теперь все больше входят в моду, особенно в среде тех, кто причисляет себя к «сливкам общества». Должен признаться, их потуги подражать окружению принца Уэльского представляются мне лишь вульгарной пародией на высшее общество. Так вот, мне хотелось бы обратить ваше внимание на то, что если женщина давно курит, то она всегда чиркает спичкой в направлении от себя. Мужчины же, как правило, поступают наоборот. Можете поверить мне на слово. Так вот, когда Роза прикурила сигарету, я заметил, что она чиркнула спичкой в направлении к себе.

Этого было достаточно.

В следующий миг я выскочил из своего закутка на кухню и схватил ее за волосы. Она от ужаса оцепенела, а вошедший в этот момент Владимир Васильченко был просто поражен, подумав, наверное, что я сошел с ума. Ей удалось от меня вырваться, а Васильченко с ревом, подобно быку, попытался схватить меня за руки. Тем не менее я крепко сжимал парик из светлых вьющихся волос, который только что украшал голову прекрасной Розы с короткой, военного стиля стрижкой.

Реакция на это со стороны Владимира Васильченко оказалась совершенно неожиданной. С воплем: «Шпик!» — что, как я позже выяснил, по-русски означает «шпион», — он тотчас отпустил меня, и мы вместе набросились на Розу Зубатову и повалили ее на пол.

На наши крики прибежали Дмитрий и остальные обитатели дома. Понадобилось несколько минут сбивчивых объяснений по-русски и по-английски, дабы все поняли, что здесь произошло. Петр Томазов, сапожник, немного говоривший по-английски, тут же ушел за инспектором Гадженом. Тем временем Дмитрию удалось высвободить Розу Зубатову из объятий-тисков Владимира. Васильченко продолжал что-то громко и взволнованно говорить ей и всем собравшимся. Дмитрий переводил мне суть его слов.

Роза Зубатова на самом деле оказалась Ильей Родзянко, состоявшим на службе в царской тайной полиции и приставленным следить за Владимиром Васильченко, имя которого тоже не было настоящим. На самом деле его звали Борис Голенский. Раньше он издавал журнал нигилистов «Народный набат». Читателей этого издания призывали к вооруженному свержению царя. Арестованный за подстрекательство к мятежу, Борис позже сумел бежать из Петропавловской крепости, где во время заключения одним из допрашивающих его был как раз Илья Родзянко. Без парика Васильченко сразу узнал его.

Родзянко действовал как провокатор под вымышленным именем, изменив свою внешность. Его цель состояла в том, чтобы в ходе долгих ночных политических дискуссий на кухне вызвать Владимира на откровенность, заставить рассказать о своей революционной деятельности и попытаться выведать имена его товарищей. Все это привело Владимира в ярость. Тем более в Англии он изменил свои нигилистские убеждения и попытался покончить со своим прошлым.

— Какие же тогда бумаги, — спросил я, — он передал наборщику с Лакин-стрит?

Дмитрий перевел мой вопрос, Владимир очень смутился, но объяснил.

Это был любовный роман, который он хотел издать в одном ежемесячном журнале, не имевшем ничего общего с политикой. Он надеялся, что его раскупят русские женщины-эмигрантки, остановившиеся в лондонском Ист-Энде. Такого рода публикациями Владимир подрабатывал себе на жизнь, но по понятным причинам стремился держать это обстоятельство в тайне от своих соседей. Именно из этих денег он и заплатил тогда монетой в полсоверена за выпивку в закусочной. На самом деле, Ватсон, он подписывал свои произведения весьма странным псевдонимом — княгиня Татьяна Ивановна. Так что и это имя можно считать еще одним вымыслом, с которым мне пришлось столкнуться во время расследования этого заковыристого дела.

Вскоре прибыл инспектор Гаджен в сопровождении сержанта и нескольких констеблей. Видимо, он был неплохим служакой, хотя продолжал твердо верить в то, что убийство Анны Полтавы было делом рук банды Мэйсона. Помнится, мне тогда даже стало его жаль. Ведь Гаджену пришлось столкнуться с несколькими невероятными превращениями, напоминавшими самый настоящий фарс, в последней сцене которого все маски с его участников наконец были сорваны. Я оказался вовсе не глухонемым русским крестьянином, а весьма привлекательная мисс Роза Зубатова, к которой, как я понимаю, инспектор Гаджен испытывал интерес с самого начала расследования, вдруг превратилась в секретного агента царской охранки Илью Родзянко. Но даже когда выяснилось истинное положение вещей, потребовалось немало усилий, чтобы убедить инспектора в достоверности происходящего.

— Надо же, — потрясенно сказал он мне, — вы можете говорить по-английски!

— Конечно, могу, — ответил я. — Мое имя — Шерлок Холмс, и в качестве частного детектива я был приглашен графом Николаем Плехановым для расследования убийства Анны Полтавы.

Разоблачение Розы Зубатовой — или Ильи Родзянко — привело инспектора в еще большее замешательство. Он не мог в это поверить до тех пор, пока мы не завершили обыск ее, точнее говоря, его комнаты, где были найдены кошелек, принадлежавший Анне Полтаве, длинный черный плащ, широкополая шляпа, а также накладная борода и связка отмычек. Лишь после этого Родзянко был арестован и в наручниках препровожден в участок.

Позже я узнал, что полиция послала за Моффатом, который опознал в Родзянко, одетом в плащ и шляпу, и с наклеенной бородой того человека, который ночью крадучись проходил около дома на Стэнли-стрит.

Припертый к стене неопровержимыми доказательствами, Родзянко признался в убийстве Анны Полтавы. По всей вероятности, она, как и я, заподозрила в чем-то Розу, точнее говоря, Илью, как я теперь буду его называть, чтобы в дальнейшем избежать недоразумений. И обыскала его комнату, когда он отсутствовал, однако забыла положить точно на то же место какие-то бумаги. Поскольку лишь у экономки были ключи от всех комнат в доме, Илья сразу же догадался, кто рылся в его вещах. Опасаясь, что пожилая женщина выдаст, Родзянко убил ее именно так, как я уже описал, а кошелек забрал, чтобы создать впечатление ограбления. Затем он оставил следы взлома на внешней стороне оконной рамы. Цель его ожидания какого-нибудь прохожего состояла в том, чтобы как полиции, так и жильцам дома внушить мысль о том, что убийство было делом рук постороннего бородатого человека.

Вот таким образом, дорогой Ватсон, дело об убийстве русской старухи удалось раскрыть быстро и успешно. Тем не менее оставалась еще одна, последняя загадка.

Думаю, Ватсон, вам интересно узнать, был ли среди постояльцев, живущих в доме на Стэнли-стрит, человек, совершивший покушение на шефа Полиции в Одессе. Не хотите угадать, кто это мог быть?

— Ну что вы, Холмс! — стал протестовать я. — На это у меня не хватит воображения. Там было так много народу, а запомнить русские имена очень непросто.

— Имя убийцы очень легкое. Попытайтесь, мой дорогой друг, сделайте мне такое одолжение.

— Ну что ж, — сказал я, втягиваясь в эту игру. — Кого бы мне выбрать? Пусть это будет сапожник, у которого хворала жена.

Холмс громко и заразительно расхохотался.

— Вы ошиблись, мой дорогой друг. Это был не кто иной, как Ольга Лескова.

— Ольга? Та самая толстушка, которая все время подкармливала вас булочками?

— Она самая! Вы можете себе представить более невероятного нигилиста? В том всеобщем смятении, которое воцарилось в доме после разоблачения Родзянко, никто не обратил внимания на то, что она спокойно упаковала вещи и ушла, несомненно опасаясь, что следующее разоблачение коснется непосредственно ее. Позже граф Николай рассказал мне, что Ольга взяла билет в Америку и там бесследно затерялась среди миллионов других эмигрантов. Возможно, она открыла какую-нибудь закусочную в Канзас-Сити или русский ресторан в Бронксе.

А теперь, мой дорогой Ватсон, если вы мне поможете запихнуть все папки обратно в этот ящик, я отнесу его к себе в спальню.

— Но, Холмс, а что же будет с остальными бумагами? — воскликнул я, указывая на пачки документов, разбросанные по всей комнате.

— Ну, знаете ли, у нас уже не осталось времени со всем этим возиться, — беззаботно заявил Холмс. — С минуты на минуту войдет служанка, чтобы накрыть стол к обеду. Вы же не станете заставлять ее это делать при таком беспорядке в гостиной?

— Но, Холмс!..

Мои протесты не возымели никакого действия. Холмс продолжал настаивать на своем, и мы вместе уложили в ящик документы, среди которых был пакет с фальшивым паспортом Миши Осинского, его фотографией и иконой. Должно было пройти несколько месяцев, прежде чем Холмс в очередной раз займется разборкой документов.

Я же был доволен тем, что услышал из его собственных уст удивительный рассказ о проницательной русской старухе[47]. Мой друг не позволил мне публиковать отчет об этом деле, пока были живы граф Николай Плеханов и его сын Сергей, которые еще долгое время работали среди изгнанников из России, защищая интересы своих соотечественников.