Эпилог

Испания, Кантабрия, ноябрь 1919 года


Исабель родила девочку ровно через три месяца после начала войны в Европе — когда пошли первые осенние ливни, которые поливали луга и придавали мрачноватый вид морю.

Когда повивальная бабка, принимавшая роды у всех в этом городишке, — та же самая, которая помогала ее матери, когда та рожала на белый свет Исабель, — дала ей новорожденную, муки трансформировались в любовь, меланхолия — в счастье, а одиночество — в надежду, и Исабель уже окончательно поняла, к какому берегу ее несло до сих пор бурное течение ее жизни. Жизнь для нее приобрела смысл, когда она услышала лепетание своего котеночка, ищущего открытым ротиком материнскую грудь. Она поняла, что может быть для нее утешением, когда дочка неуклюже коснулась своей ручкой ее губ, которыми она попыталась поцеловать ее в малюсенький лобик. А когда она увидела, как малышка открыла глазки, чтобы посмотреть ей в лицо невидящим — и пока еще неосмысленным — взглядом, она узнала в этих глазках серое небо Брунштриха и серые глаза ее отца. И у нее возникло ощущение, что она уже никогда больше не будет одинокой.

С того самого момента, как Исабель почувствовала, что забеременела, ею всецело овладело желание создать для своего ребенка дом, который стал бы для него родным. Она возвратилась на свою родину, в Испанию, — откуда и начались ее скитания по свету, — с багажом, состоящим всего лишь из одного чемодана, и с деньгами, которые она получила от французского правительства за выполненную для него работу. Приехав в городишко, она первым делом разыскала старый дом своих родителей и остановилась перед ним, чтобы его поразглядывать, чтобы снова проникнуться духом этого — некогда родного для нее — жилища, чтобы пробежаться взглядом по каменному фасаду с его балконами, его железными перилами, его просторной застекленной верандой, выходящей на море, его белой дверью, над которой висел, покачиваясь, фонарик, свет которого был для нее путеводной звездой в сумрачные зимние дни, когда она возвращалась из школы домой. Это был ее родной дом, и этот дом она хотела сделать родным для своего ребенка. Ей показалось, что этот дом, словно верный друг, терпеливо ждал ее возвращения, и что висящая над одним из заколоченных окон огромная доска с надписью «ПРОДАЕТСЯ» на самом деле была плакатом со словами «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!».

Дом был старым, и, поскольку за ним никто не ухаживал, он пришел в плачевное состояние. В черепичной крыше не хватало нескольких черепиц и не во всех окнах сохранились стекла. Железные перила уже прихватила ржавчина, а краска на дверях и оконных рамах выцвела и потрескалась. Находившийся позади дома сад сильно зарос сорняками, а на засохших розовых кустах уже вряд ли зацветут весной розы. Внутри дома было холодно и сыро (сырость пронизывала до костей), пахло, как в склепе, плесенью и затхлостью, все было покрыто толстым слоем пыли, а по углам висела паутина. Здесь не имелось ни электричества, ни водопровода. Однако когда Исабель стала ходить по пустым комнатам, слушая, как знакомой с детства музыкой скрипят под ногами половицы, ей показалось, что она снова видит старую мебель (каждый предмет мебели на своем месте), растопленные печи, стоящие на этажерках книги и висящие на стенах картины. Ей показалось, что она снова видит, как солнечные лучи проникают через окна в дом летним утром и как лампы окрашивают диван в золотистый цвет зимним вечером. Ей показалось, что она снова чувствует запах постеленных чистых простыней и запах того угла ее спальни, где ей нравилось рисовать своими новыми грифелями. Ей показалось, что она снова видит силуэт матери, надевшей на себя белый фартук и стоящей перед кухонной плитой, возле которой всегда пахло свежесваренным супом и свежеиспеченным хлебом. Ей также показалось, что она снова видит, как они с матерью проводят весенние вечера в саду — в саду, где она любила играть в классики и гоняться за бабочками и где птицы каждый год вили гнезда на ветвях ели. Она помнила, что от этой ели падала большая тень на стол и на четыре стула, предназначенные для гостей, которые, сидя за этим столом, пили чай… Именно таким виделся ей этот — в действительности уже старый и запущенный — дом, когда она оформляла сделку по его покупке. Этот дом станет домом, в котором будет жить ее ребенок.

Она отдала все свои силы, все свое время и почти все свои деньги на восстановление того, что опять стало ее родным домом. Когда ее дочь появилась на свет, у этого дома уже не было ни дыр в черепичной крыше, ни незастекленных окон. Перила и входная дверь снова были выкрашены в ослепительно-белый цвет, а в печах опять запылал огонь, наполняющий комнаты золотистым светом и теплом.

Исабель решила, что лучший способ зарабатывать на жизнь себе и своей малышке — это открыть такой гостевой дом, каким некогда заведовала ее мать. Однако это было не так-то просто. Незамужней женщине с ребенком, ежедневно ощущающей на себе враждебное отношение жителей городишка, которые ее почти не помнили (а если и помнили, то главным образом из-за порочной и возмутительной связи ее матери с заезжим французом), приходилось, чтобы чего-то добиться, прикладывать удвоенные усилия. Ей не удалось влиться в не очень-то приветливое по отношению к чужакам сообщество жителей североиспанского городишка, которые смотрели на нее, как на иностранку с труднопроизносимой фамилией, которые не поверили ее заявлениям о том, что отец ее ребенка где-то воюет, и которые неодобрительно перешептывались каждый раз, когда она проходила мимо. Часто по вечерам, изрядно намучившись за день, она начинала подумывать о том, что ничего у нее не получится; по утрам, после бессонной ночи, в течение которой то и дело надо было нянчить или кормить грудью свою дочурку, ей приходили в голову такие же пессимистические мысли… Однако стоило ей посмотреть на свою малышку, которая, увидев лицо своей мамы, начинала улыбаться, — как она тут же видела в ее серых глазках свое отражение и чудесным образом находила в себе силы продолжать борьбу за существование.

И так она боролась за существование — незамужняя и с ребенком, — пока Бог наконец не вспомнил о ней и не решил ей помочь.

Как-то в самом конце лета на городишко обрушилась одна из тех бурь, которые становятся судьбоносными и о которых в летописях небольшого населенного пункта — если таковые ведутся — делается запись большими буквами: как-никак, молния ударила в скотный двор самого дядюшки Фруктуосо и убила его лучшую дойную корову. Однако Исабель запомнила эту бурю совсем по другой причине: в этот день исполнилось ровно десять месяцев с момента рождения ее дочери. Ремонт дома, покупка мебели, приобретение одежды для новорожденной (Исабель ведь так и не научилась шить сама), другие расходы — все это приводило к тому, что ее сбережения стремительно таяли. Денег у нее оставалось уже очень мало, а в гостевом доме не побывал еще ни один постоялец. Она с тревогой обнаружила, что вскоре ей нечем будет платить по счетам. Кроме того, у малышки уже несколько дней была высокая температура, она все время надрывно плакала, и ничто не могло ее успокоить. Местный врач, который являлся одновременно и ветеринаром, был всецело занят тем, что лечил собаку, двух кур и супругу дядюшки Фруктуосо, у которой случился нервный срыв.

Когда Исабель уже не знала, что ей еще предпринять, чтобы наконец успокоить свою дочь, в дверь дома постучали.

— Добраго вам дня. Я…

Под проливным дождем, пытаясь заглушить голосом раскат грома, стояла и что-то говорила незнакомая женщина.

— Извините, но мне сейчас не до вас.

Она уж слишком торопилась к своей дочке, чтобы позволить себе разговаривать с этой незнакомкой хотя бы чуть дольше, и уже собиралась захлопнуть дверь. Однако эта женщина, заглянув поверх плеча Исабель внутрь дома, откуда доносился надрывный плач ребенка, вдруг затараторила:

— Этот рибенок… У него балят уши?

Уже давно никто не проявлял никакой заботы ни о самой Исабель, ни о ее дочери. Этот интерес незнакомки — пусть даже это и было самое обыкновенное любопытство — вызвал у Исабель желание броситься женщине на шею и расплакаться.

— Нет… Не знаю. По правде говоря, я не знаю. У нее высокая температура, и она все время плачет… — объяснила она встревоженным голосом.

— Папробуйте капнуть ей нескалька капель сока чиснока и паставьте ей кампресс, — очень громко произнесла, сопровождая свои слова жестами, женщина, которой опять пришлось перекрикивать раскат грома.

Исабель растерянно посмотрела на женщину, плохо соображая из-за шума ливня и раздающегося из глубины дома плача. Ее нервы были уже слишком расшатаны, а ее сила воли — подавлена охватившим ее отчаянием. Эти примитивные по своему содержанию советы показались ей нелепыми.

— Сока чеснока? Но…

Ребенок все плакал и плакал, а дождь все шел и шел и не собирался заканчиваться. Белая вспышка молнии прорезала небо, а затем раздался еще один оглушительный раскат грома.

— Заходите, пожалуйста, в дом. Вы совсем промокли, — наконец сдалась Исабель.

Когда она закрыла дверь и шум дождя стал уже не таким громким, она почувствовала некоторое облегчение. Теперь она уже могла соображать лучше.

— Кагда младенцы плачат так надрывно, это абычно бывает из-за того, что у них балят уши. Уши у них, бидняжек, васпаляются и балят очень-очень сильно. Чтобы облехчить эту боль, надо прилажить что-небудь теплое. Вот увидите, что стоит толька капнуть несколька капель сока чиснока и паставить малочный кампресс — и рибенку палегчает.

Исабель прошла в гостиную, а вслед за ней туда вошла и незнакомка. Ручки и ножки девочки торчали из колыбели, совершая конвульсивные движения в такт плачу. Исабель взяла дочку на руки и, прижав ее горячее и вспотевшее тельце к своей груди, нежно поцеловала ее в головку с мягкими волосиками.

— Если хочете, я и сама могу это пригатовить. Я так делала больше чем сто раз.

Поначалу Исабель засомневалась, стоит ли ей на это соглашаться, но затем решила, что терять ей нечего. Вряд ли несколько капель сока чеснока смогут навредить малышке.

— Хорошо… Если… если вы будете так любезны. Может, вы ее и успокоите. Проходите вот сюда, на кухню… Можете налить себе кофе… Я его только что приготовила.

— Я не очень многа знаю про младенцев, но в маей деревне многа коз, панимаете? Я падумала, что малинькие казлята и дети — они ведь очень пахожи.

Предложенное средство возымело, можно сказать, сказочный эффект. Девочка успокоилась и заснула. Температура начала спадать. А еще на улице закончился дождь и выглянуло солнце. Обе женщины сели за стол в кухне и выпили кофе. И с тех пор Дария уже никогда больше не покидала этот дом.

Дария была своего рода необработанным алмазом — нисколечко не обработанным. Однако у нее было доброе сердце, и она обладала знаниями, которые черпала из народной мудрости, и опытом, который ей дала ее жизнь, полная превратностей и лишений. Она родилась в деревушке неподалеку от Толедо. Ее мать при родах умерла, оставив новорожденную с ее отцом, петухом и двумя курами, которые несли самые лучшие во всей округе яйца. Дария питалась яйцами буквально с дня своего рождения и впоследствии не раз говаривала, что эти яйца пришлись как нельзя кстати. Все женщины деревни заменяли — каждая понемножку — ей мать, тогда как ее отец — местный пастух Симон, пасший коз, — почти не уделял ей своего родительского внимания: лето он проводил в горах, а зиму — в местной таверне. Хотя Симон был человеком замкнутым и молчаливым, но к Дарии всегда относился с радушием. Этот пастух терпеливо сносил строптивый нрав дочери; она же, в свою очередь, старалась по возможности не вмешиваться в повседневную жизнь отца. Время шло, и настал день, когда Симон, чувствуя, что уже состарился и что жизнь его подходит к концу, подумал, что было бы неплохо, если бы в их семье появился мужчина, который смог бы позаботиться о Дарии. Пастух не осознавал, что Дария вполне может позаботиться о себе и сама — ибо этим она до сего момента и занималась, — и решил выдать ее замуж за какого-нибудь парня из их деревни — которого он сам и выбрал, не посоветовавшись с дочерью. Этот отцовский поступок заставил взбунтоваться и без того не очень-то послушную дочь: она не собиралась подчиняться прихотям отца, а тем более выходить замуж за выбранного им парня, который пользовался сомнительной репутацией одновременно и очень глупого, и весьма пакостного человека. Как говорила сама Дария, такие качества очень редко сочетаются в одном человеке, потому что, чтобы умышленно делать пакости, надо обладать хоть какими-то мозгами. Поскольку Симон на этот раз решил настоять на своем, между ним и его дочерью возник серьезный конфликт, который закончился тем, что Дария, поднявшись тайком ночью с кровати и одевшись, взвалила узел со своими скудными пожитками себе на плечо и, незаметно покинув отчий дом, отправилась пешком в Толедо.

Переменчивая судьба привела ее затем в Мадрид, где она — по рекомендации своего двоюродного брата, работавшего привратником в одном из особняков на улице Гойи, — устроилась работать служанкой в дом очень богатой семьи. Там на нее нацепили красивую синюю униформу — с передником и чепчиком. Вскоре она научилась утюжить и крахмалить белье, прислуживать за столом в белых перчатках и складывать салфетки в форме лебедя. Еще она впервые в жизни сходила в кинотеатр — сходила туда с начавшим увиваться за ней угольщиком. Со временем она не только стала копить деньги на черный день, но даже отправляла небольшие суммы своему отцу. В тот год судьба, казалось, все время улыбалась Дарии. Однако так, к сожалению, продолжалось недолго. У хозяев дома был сын, человек настолько безнравственный, что частенько воровал деньги из ящика письменного стола своего отца, причем тратил эти деньги не на девиц (если бы он тратил их на девиц, то его родитель этим даже гордился бы), а на юношей. Когда простодушный хозяин дома наконец заметил, что у него систематически пропадают из ящика письменного стола деньги, его гнев вылился в гневные крики, отдававшиеся гулким эхом от стен дома. Мать юного вора поспешила не только выгородить свое чадо и уберечь его от отцовского гнева, но и сберечь добрую репутацию семьи. Ради этого она, ни на минуту не засомневавшись, обвинила в воровстве ни о чем и не подозревавшую служанку, и Дарию быстренько выставили на улицу. Не получив от бывших хозяев платы за последний месяц и — уж тем более — рекомендательного письма, она была вынуждена согласиться на предложение угольщика выйти за него замуж. Ей впоследствии не раз пришлось горько пожалеть об этом своем решении. Угольщик начал вести себя, как последний негодяй, буквально сразу после того, как побывал со своей невестой перед алтарем, — как будто в этом святом месте его благословили не на благопристойную жизнь, а на всякие бесчинства и безобразия. Он каждый вечер приходил домой пьяным и так сильно избивал Дарию, что обычным цветом ее кожи стал фиолетовый. Кроме того, он истратил все сбережения своей жены — истратил их на вино и на женщин. Дария никогда раньше не сталкивалась с таким злобным и подлым мужчиной. К примеру, ее отец хотя и слыл извращенцем (она время от времени заставала его на скотном дворе пристроившимся сзади к какой-нибудь козе и делавшим с этой козой нечто такое, отчего бедная коза тряслась и блеяла, а сам он издавал глухие стоны), но, он, во всяком случае, не был пьяницей и никогда ее не бил — несмотря на то что она с ее строптивым характером не раз того заслуживала.

После шести месяцев издевательств, побоев, оскорблений она, еще и ограбленная мужем, покинула свой «семейный очаг», однако перед этим так заехала пару раз угольщику ногой между ног, что негодяй рухнул на пол, согнувшись вдвое и разевая рот, как рыба. В течение некоторого времени она бродяжничала по улицам Мадрида, питаясь отбросами и ночуя на ступеньках подъездов домов (однако не теряя даже и капельки собственного достоинства и самолюбия, которые не позволяли ей вернуться в дом своего отца, потерпев крах в предпринятой ею авантюре). Потом она села в вагон третьего класса скорого поезда, следующего из Мадрида в Саламанку. Там она встретилась с компанией комедиантов из Хаэна, направлявшихся в муниципалитет Альба-де-Тормес по случаю каких-то местных праздников, чтобы дать там веселое представление, главным героем которого была ведьма. Одному лишь Богу милосердному известно, почему она этим людям приглянулась, но они решили предложить ей подменить юношу, который играл роль ведьмы и который, получив сильный удар в глаз за одну из своих «ведьминых» шуточек, в течение ближайших двух-трех месяцев работать вряд ли смог бы. Вот таким вот образом Дария начала странствовать по Испании в одеяниях ведьмы, пока наконец волею судьбы она не оказалась перед входной дверью дома Исабель. Исабель и сама не знала, какая путеводная звезда привела к ней в дом Дарию и почему она в нем осталась. Она знала только одно: с тех пор, как в ее доме появилась эта женщина, в ее, Исабель, жизни все резко изменилось. Дария, считавшая себя большим знатоком по части привлечения клиентов, как-то раз попросила ее, чтобы она написала на нескольких четвертушках бумаги объявление, сообщающее о замечательнейшем месте отдыха, которое Дария предложила называть отныне не гостевым домом, а «Маленький отель на гористом побережье». Дария была неграмотной: она не умела писать и могла прочесть лишь те несколько слов, начертание которых она попросту запомнила, как рисунок, — однако она очень хорошо представляла себе, что ей следует делать. Прихватив с собой написанные Исабель объявления, она направилась в Сантандер и прикрепила их у входа в элегантные кафе, которые посещал самый что ни на есть цвет местного общества. Вскоре — как по мановению волшебной палочки — дом Исабель наполнился состоятельными господами и дамами, которым нравилось бродить по пляжу летом и по лугу зимой и которые получали в отеле возможность насладиться кулинарными шедеврами Дарии, готовившей на углях божественно вкусные рыбные блюда, бесподобные тушеные овощи с ветчиной и свежей зеленью, собранной на собственном огороде, и флан[81], который буквально таял во рту.

У Исабель и Дарии даже начали налаживаться нормальные отношения с обитателями городишка — а особенно после того, как на коварных прибрежных скалах потерпело крушение судно и Исабель с Дарией всю ночь жарили гренки для жертв кораблекрушения и отважных добровольцев, помогавших этим жертвам спастись. С тех самых пор местные жители стали смотреть на это удивительное женское «трио» как на полноправную семью, живущую в городишке: они вежливо здоровались с Исабель и с Дарией, встречая их на улице, они приглашали их на собрания прихожан и на собрания, организуемые местной властью, а дядюшка Фруктуосо время от времени присылал им корзину своего лучшего инжира, из которого Дария варила варенье — такое вкусное, что пальчики оближешь.

Впервые в своей жизни Исабель в полной мере осознала, что означает иметь свой родной дом.

С тех пор прошло почти четыре года.


Стояла осень — середина ноября. Денек выдался сырым и холодным, но тихим, а потому Исабель решила, что сейчас вполне подходящее время для того, чтобы, забравшись на приставную лестницу, тщательно вымыть окна веранды, пока еще осенние ливни и туманы не мешали любоваться красивым видом, открывающимся через эти окна на пляж. Однако едва она принялась за работу, как в двери появилась Дария, кокетливо собирая пряди, выбившиеся из пучка волос, обратно в пучок и нервно разглаживая свой передник. Тишину нарушил ее хрипловатый голос:

— Исабель!..

Дария всегда звала Исабель по имени, хотя и обращалась к ней на «вы». Исабель не раз говорила Дарии, чтобы та обращалась к ней на «ты», однако Дария в ответ неизменно отвечала, что женщинам «из харошего обчества» нельзя тыкать. «Паймите, это — вапрос прынцыпов», — качала головой Дария.

— Исабель!

— Что случилось? — отозвалась Исабель, продолжая тереть тряпкой стекло, становившееся все более и более прозрачным.

— Там, у входа в дом, стаит какой-то маладой гасподин — стройный и илегантный — и он гаворит, что хочит вас видить. Я ему сказала, что вы занятая, а он все знай свое далдонит.

Исабель перестала тереть стекло и посмотрела на Дарию.

— Молодой господин?

— Ну да. И, чесно гаворя, решпектабельного вида. Такой энтересный!.. Я, канечно, женщина парядочная, скромная, богабоязненная и сторонюся мущчин, но и мне, бываит, хо-чится, чтобы меня позажимал где-небудь в углу какой-небудь кавалер…

— Дария, ради бога… — сердито оборвала ее Исабель. Дарию обычно раздражало, когда Исабель ее подобным образом одергивала. Она не понимала, почему вещи нельзя называть своими именами. Разве не для этого и были придуманы слова? Если не называть вещи своими именами, то зачем тогда все эти слова вообще нужны?

— Я так думаю, что он из тех багатых камирсантов, каторые живут в гораде. Семпатичный мушчина, вежлявый и такой уж весь из себя… Вы не переживайте — я, ежели чиво, вас в абиду не дам и очень быстро его атсюда выдварю — можете мне паверить.

Исабель в ответ лишь укоризненно покачала головой.

— Ну, так что? Пазвать его сюда?

— Нет-нет. Пусть заходит в гостиную. Я сейчас приду.

Дария с радостным видом побежала выполнять данное ей поручение, а Исабель, вернувшись к своей работе, набросилась с тряпкой на уголок окна, в котором грязь забилась в щели между рамой и стеклом, и добраться до нее было не так-то просто. Исабель потерла этот уголок тряпкой, затем скребком, затем даже лезвием ножа, однако полностью удалить грязь ей так и не удалось.

Ей очень не нравилось оставлять работу незаконченной, однако уже прошло довольно много времени с того момента, как она сказала Дарии: «…сейчас приду». По крайней мере, ей самой показалось, что прошло довольно много времени. Злясь на этого нежданного посетителя, явившегося в неподходящий момент, она положила нож на выступ оконной рамы и начала спускаться по приставной лестнице.

И тут вдруг ей стало не хватать воздуха. Ее легкие словно бы забыли, что они должны дышать, а сердце — что оно должно биться. Лестница показалась ей намного длиннее, чем была раньше, и у нее закружилась голова, когда, взглянув вниз, она увидела его. Он стоял, не отводя от нее пристального взгляда. Стоял молча, немного смущенный.

Она тоже не нашлась, что в данной ситуации сказать, и, словно бы подражая ему, пристально смотрела на него, надеясь, что это не мираж, не обман уставших глаз и ее измученного различными заботами и хлопотами рассудка. Однако он никуда не исчезал и так и продолжал стоять посреди веранды. Он был сейчас именно таким, каким она его запомнила, каким он запечатлелся в том уголке ее памяти, который был прибережен ею для него одного, и каким она сохранила его в своем сердце. Его внезапное появление вызвало у нее отнюдь не удивление, нет, — оно вызвало у нее чувство радости, умиротворения, облегчения, успокоения. Она вдруг осознала, что эти пять лет ожесточенной борьбы за существование имели смысл, потому что она ждала его, потому что она обустраивала дом, чтобы он мог к ней в этот дом приехать, потому что она хранила в серванте бутылку виски для того, чтобы он мог, по своему обыкновению, выпить бокальчик перед сном. Ей показалось, что она всегда знала, что он ее рано или поздно найдет. Да, она знала об этом всегда. — Лизка…

Так называл ее только он. Он сейчас едва смог это имя произнести. Сколько раз он просыпался посреди ночи, выкрикивая это имя! Сколько раз он терял надежду ее когда-нибудь увидеть! Сколько раз он плакал от тоски, опасаясь, что время сотрет в памяти ее образ! И вот он снова видит ее — такую же красивую, как и всегда.

Прошло столько времени!..

Через несколько месяцев после начала войны войска Австро-Венгерской империи реквизировали замок Брунштрих и разместили в нем штаб, который осуществлял руководство боевыми действиями. Он попытался найти пристанище себе и своим ближайшим родственникам в нейтральной Швейцарии, однако его матушка, так и не оправившаяся от удара, которым стала для нее смерть Ларса, и чувствовавшая себя подавленной, всеми брошенной и больной, вскоре разделила судьбу своего любимого первенца: она умерла в дороге еще до того, как они доехали до границы Швейцарии. А вслед за матушкой в лучший мир через некоторое время отправилась и Надя. Она была уже беременна, и ее слабое здоровье не позволило ей без последствий перенести трудности путешествия через охваченную войной Европу с плодом в утробе. Надя умерла во время родов, а вместе с ней умер и ребенок…

Видит Бог, он пытался это сделать! Он пытался забыть Исабель, пытался вырезать ее из своей жизни, как вырезают зараженный орган, который доставляет одни лишь страдания. Он пытался жить обычной жизнью — пытался сделать счастливой свою жену и — хотя и тщетно — ждал, когда родится их ребенок. Однако когда его прошлое исчезло, как дурной сон, и когда его настоящее перестало зависеть от каких-то там договоренностей, он осознал, что так и не смог изгнать из своей души Исабель: она сидела со связанными ногами и руками и с кляпом во рту в одном из дальних уголков его сердца, но никогда никуда оттуда не пропадала. Она была в каждом движении, которое он делал, и в каждом движении, которое он решал не делать, в каждом слове, которое он произносил, и в каждом слове, которое он предпочитал не произносить, в каждом взгляде, который он на что-то бросал, и в каждом ни на что не брошенном взгляде, в его бодрствовании и в его сне, в каждом его вдохе и каждом его выдохе, в каждом его жесте, в каждом взлете его ресниц, в каждой его мысли, в каждом биении его сердца… Воспоминания о ней были для него, словно неутихающая боль — то ослабевающая, то снова усиливающаяся, — с которой он уже приучился жить.

Когда его мнимое семейное счастье рухнуло, как карточный домик, эта боль усилилась и даже стала невыносимой: он уже едва не вопил от отчаяния. Исабель снова стала для него наваждением, бредовой мечтой и мучением, лишающим его сна. Она стала для него единственным, что имело в его жизни смысл и ради чего стоило бороться. Впрочем, она всегда этим единственным для него и была. По правде говоря, именно благодаря ей он сумел заставить себя выжить. И у него не было другого выхода, кроме как попытаться связать свою жизнь с ее жизнью.

Последовали четыре долгих года напряженных поисков — четыре года, в течение которых он, спасаясь от войны и шагая по пепелищам Европы, сожженной безумным огнем кровавого конфликта, перебирался из одной страны в другую и использовал все свое влияние и все свои связи для того, чтобы найти Исабель. Четыре долгих года…

Из коридора, соединяющего гостиную с верандой, донеслись характерные звуки шагов маленького ребенка, а затем дверь открылась, и появилась дочь Исабель — в белом передничке (который с усердием накрахмалила Дария), в чулках (один — до колена, второй — до щиколотки), с растрепанными локонами и со щеками, разрумянившимися от смеха и беготни.


Девочка уже открыла было рот, чтобы что-то сказать, но ее внимание тут же отвлеклось на незнакомого дядю, который стоял напротив ее мамы. Она посмотрела на него снизу вверх, а затем улыбнулась и голосом, похожим на треньканье колокольчика, сообщила:

— Мне уже четыре годика.

Чтобы этот дядя ей уж точно поверил, она показала ему свою ладошку с прижатым большим пальцем и растопыренными остальными четырьмя.

— А ему только один месяц, — добавила девочка, показывая взглядом на малюсенького щенка, которого она с большим трудом удерживала, обхватив его за туловище второй рукой. — Его зовут Блас.

Затем она снова уставилась на Карла своими любопытными глазками, слегка наклонив голову на бок — как будто так ей было удобнее его разглядывать.

— Хотите его погладить? — предложила она, взяв щенка обеими руками и протягивая ему. — Только осторожно, а то он еще совсем маленький.

Карл, улыбнувшись, наклонился и ласково погладил щенка по спинке.

— Знаешь, — сказал он девочке, — а у меня был щенок, очень похожий на этого. Он тоже был кремового цвета. Его звали Бах.

Услышав бархатистый голос Карла, Исабель, которая с волнением наблюдала за этой сценой с высоты лестницы, вздрогнула.

Девочка, повернув голову в сторону и прижав подбородок к плечу, с лукавым видом покосилась на дядю и улыбнулась ему, а затем выбежала из веранды в коридор. Однако пару секунд спустя она, повернув назад и выглянув из коридора, сказала:

— Мама…

— Что, моя лапочка?

— Скажи Дарии, чтобы положила на стол четыре вилки.

— Сама скажи ей, чтобы положила четыре.

— Хорошо.

Заручившись согласием матери, девочка, громко топоча, побежала по коридору, а затем ее шаги затихли где-то в глубине дома.

— Я… Будет лучше, если я уйду. Я появился в неподходящий момент…

Лицо Карла стало мрачным. В его голосе чувствовалось замешательство. После стольких лет… Ему уже давно должно было прийти в голову, что Исабель его, скорей всего, дожидаться не стала.

— Ужин через пару минут будет готов. Почему бы нам не пройти в столовую? Мне очень многое тебе нужно рассказать… — сказала Исабель, спускаясь с лестницы.


Ей даже не пришлось размышлять над тем, как она это сделает, как она победит свой страх, как она посмотрит ему в глаза, как она прижмется к нему. Его объятия стали для нее спасением, источником силы и утешением.

— Какой же ты глупый… — прошептала она ему, прижавшись лицом к его шее. — Неужели ты не заметил? У девочки — твои глаза.

Исабель почувствовала, как Карл задрожал.

— Добро пожаловать домой, любовь моя.

Загрузка...