Тайный заговор Каина

Часть вторая MOLTO VIVACE

Брат посмотрел на меня подозрительно.

— Что тебе нужно?

— Подержи этот стул, — попросил я.

— Зачем? — настороженно спросил он.

— Я хочу встать на него.

Брат пожал плечами и помог мне встать на стул.

— Спасибо, — сказал я и со всей силы ударил его в лицо.

Глаза брата в изумлении округлились. Расширившиеся от боли зрачки помутнели, из разбитого носа хлынула кровь.

Ростом я был намного меньше, чем мой брат, и мог дотянуться до его лица только со стула.

Вернер родился в том же году, что и Рашель Мински, и был на пять лет старше меня. У нас обоих были карие глаза.

Брат завопил от боли, покачнулся и едва устоял на ногах. Лицо его исказила злобная гримаса. Брат ударил меня в живот. Я упал со стула и, прижав руки к животу, покатился по полу. Теперь уже вопил я.

— Подлый ублюдок, — сказал Вернер и ударил меня ногой.

Я все помню именно так.

На крик прибежала наша старая Софи, следом за нею мать. Софи взяла меня на руки и, успокаивая, расспрашивала о том, что произошло.

Мать была в халате. По-видимому, это случилось воскресным утром, потому что только в такие дни она не ходила на работу. Разумеется, мать очень рассердилась за то, что ей не дали выспаться.

Прижав носовой платок к разбитому носу хныкающего Вернера, Софи отвела его в ванную. Мать сердито поставила меня на ноги.

— Зачем ты это сделал, противный мальчишка? — кричала она.

Я молча смотрел на мать. Я очень любил ее, хотя никогда не говорил ей об этом. Вот она стоит передо мной, с опухшим после сна лицом, и смотрит бесцветными, как и все ее лицо, глазами…

— Отвечай же! — потребовала мать.

Не ответив, я спросил ее:

— Ты не любишь меня, мама, правда? Ты ненавидишь меня, так ведь?

Я отдал бы все, лишь бы она разубедила меня в этом. Наверное, она очень страдала от постоянных драк между мной и Вернером, уставала от изнуряющей работы в редакции газеты, от неустанной заботы о сыновьях, которых приходилось воспитывать одной, потому что муж оставил ее ради другой, более молодой, женщины всего лишь за три месяца до моего рождения. Спустя полгода он получил согласие на развод и женился второй раз. Теперь я хорошо понимаю, что моя мать так и не испытала настоящей любви. Пытаясь скрыть свои чувства и разочарование, она стала злой и бессердечной.

Я прекрасно помню ее жизненные принципы.

Не болеть. А если заболел, не говорить об этом. Непременно исполнять свой долг. Не жаловаться. Не лениться, ибо Бог накажет за это. Никогда не говорить о своих неудачах. Во всем полагаться только на самого себя.

Это должен, того нельзя.

В то воскресенье мать набросилась на меня:

— Ненавижу тебя? Что за истеричный ребенок! Я люблю тебя, но если ты будешь и дальше так себя вести, то я…

Мать вдруг замолчала, но и сказанного было вполне достаточно.

— Значит, это правда.

Я изо всех сил пытался сдержать слезы, и это делало меня агрессивным.

— Ах ты, наглец! — Бледные щеки матери порозовели. — Ты говоришь мне это вместо того, чтобы объяснить, зачем так жестоко ударил брата!

Я молчал. Мне очень хотелось обнять ее, поцеловать, выплакаться у нее на груди, сказать, наконец, как я люблю ее, а мать осыпала меня угрозами. Мой брат был прав, и от этого я приходил в отчаяние. Но, сдерживая слезы, стараясь нигде, ни перед кем не проявлять слабость, я все яростнее ненавидел своего брата.

Я так ничего и не ответил, и через мгновение мое лицо обожгли две пощечины. Раньше мать никогда не позволяла себе такого. Я смотрел на нее, стиснув зубы. Мне было больно, но я скорее умер бы, чем заплакал.

— Ты гадкий, упрямый осел! — крикнула мать, и слезы брызнули из ее глаз. — Иди в свою комнату и не выходи из нее до завтрашнего утра. Ты понял? Отвечай!

Но я не ответил.

Дверью своей комнаты я хлопнул так громко, как только мог, и, помнится, подумал: «Ну, подождите. Однажды… В один прекрасный день…» Я не имел ни малейшего представления, что я сделаю в один прекрасный день, только знал, что это будет что-то ужасное. По примеру шекспировского Ричарда Третьего я решил стать разбойником.

Софи принесла завтрак и уговорила меня поесть. Я выяснил, что мать приняла снотворное и снова легла в постель, а Вернер ушел смотреть детский фильм.

— Ты поступил плохо, Рихард. Безнравственно. Попросил Вернера помочь тебе встать на стул, а сам ударил его. У него так текла кровь, что весь пол в ванной забрызган.

— Неужели? — Мой завтрак сразу стал вкуснее.

Софи покачала головой.

— Напрасно ты сделал это. Ты ведь хороший мальчик. И я люблю тебя.

— Да. Ты любишь.

— И мать тоже любит тебя.

— Она ненавидит меня! — Слезы навернулись мне на глаза. — Она ненавидела меня еще до того, как я родился! Она хотела избавиться от меня!

— О чем ты говоришь?! — Софи сокрушенно покачала головой.

— Она хотела убить меня! Так Вернер сказал!

— Вернер… За это ты и ударил его?

— Да! А мать ударила меня! И разрешила Вернеру идти в кино. А я должен сидеть в своей комнате. И еще брат сказал, что она любит только его.

— Но это же абсурд!

— Нет! Мама говорила это ему, я сам слышал. И ты хорошо знаешь, она говорила так!

Я поднял пылающую голову и взглянул в лицо Софи. В ее глазах, так же, как у меня, стояли слезы.

Софи жила с нами с тех пор, когда Вернер был еще ребенком. Она вела домашнее хозяйство, и мать доверяла ей. И вот теперь она сказала:

— Твоей матери трудно, Рихард, одной с двумя детьми.

— Наверное, папа ушел из-за того, что и к нему она плохо относилась. Я тоже уйду, когда вырасту. Вернер, Вернер, один только Вернер! Его она любит, а меня хотела убить!

— Нет!

— Поклянись, что не хотела! Ты такая добрая, часто говоришь о Боге, ангелах, и вообще… Поклянись же!

— Ты должен верить мне, если я говорю, что это неправда.

— Это правда, — сказал я. — Если ты не поклянешься…

Бедная Софи. Она старалась убедить меня изо всех сил.

— Я хочу стать музыкантом, когда вырасту. И знаешь, почему? Потому, что когда папа был еще здесь, мама кричала на него за это. Они всегда кричали друг на друга…

— Музыканты! Хуже их нет никого на свете! — возмущенно прошептала Софи.

— И я хочу быть таким же. Я хочу делать людей несчастными.

Отец был профессиональным скрипачом Баварской государственной оперы, в Мюнхене. Он имел право проводить с детьми два дня каждые два месяца, но почти никогда не пользовался этим правом. Он очень редко приезжал во Франкфурт. Напряженная работа, хроническая нехватка денег, частые гастроли делали регулярные визиты невозможными. И все же каждый его приезд был катастрофой. Мать приходила в ярость и всячески поносила отца, ничуть не стесняясь нашего с Вернером присутствия.

Она была рада, что брат отказался ехать с отцом. Я же согласился — и сразу заметил, как обиделась мать. Но я втайне восхищался этим странным человеком — моим отцом. Он был мягким, непрактичным, но вместе с тем чем-то привлекательным и симпатичным, очень вежливым, а иногда даже веселым. Мы очень подходили друг другу. Именно он открыл для меня мир музыки. Он водил меня в оперу и на концерты, о которых я долго потом вспоминал, и эти воспоминания были прекрасны, они были полны гармонии и красоты.

В день рождения, когда мне исполнилось семь лет, отец подарил мне скрипку. Она пробыла у меня только один день. Той же ночью я услышал, как мать вошла в мою комнату и начала что-то искать в темноте. Я притворился спящим, но, как только она ушла, зажег свет. Скрипка исчезла. Потом я услышал треск дерева, которое ломали. Я слишком боялся своей матери, хотевшей убить меня еще до рождения, чтобы встать с постели, только зажал уши руками и больше уже ничего не слышал. Я так боялся ее, что ни словом не обмолвился о скрипке, а отцу сказал, что забыл его подарок в парке. Он грустно посмотрел на меня и покачал головой.

— Понятно, — мягко сказал он.

Мой брат стоял под распятием, висевшим над дверью приемного покоя. Выглядел он неважно. В тусклом свете госпитальных ламп его небритое болезненное лицо казалось зеленоватым. Ввалившиеся щеки, черные круги под глазами, нервно подрагивающие губы… Одет он был в короткий, подбитый мехом плащ.

— Ты… — хриплым голосом сказал я.

Я ожидал прихода врача, а не брата. Последнее время мы с ним виделись от случая к случаю. Одна из встреч произошла два года тому назад. Тогда он был довольным, преуспевающим, самонадеянным человеком, мужчиной дамских грез. У него вышли подряд две книги, обе стали бестселлерами. Я не находил ответа.

— Привет, Ричи! — сказал Вернер.

— Вернер… Как ты попал сюда?

— На машине приехал, — криво усмехнулся он.

— Брось эти шуточки, — сердито сказал я. — Как ты узнал, что Лилиан…

Голос у Вернера был тихий и приятный. Обычно он говорил медленно и солидно, словно читал лекцию. Но сейчас его речь была быстрой, беспокойной и временами бессвязной.

— Мне позвонили по телефону. Из твоего клуба. Какая-то девчушка. Ва… Ва…

— Ванесса?

— Да, она.

— Ванесса позвонила тебе в Бремен?

— Ты что, не понимаешь, о чем я говорю?

— Да, но… как же… — Я замолчал.

«Ванесса. Черт побери, — подумал я. — Эта ведьма! Эта паршивая ведьма! Она почуяла, что здесь пахнет скандалом. Последние десять лет скандалы случались каждый раз, когда мы встречались с Вернером. Ванесса знала об этом».

— Я очень благодарен этой девушке, — сказал Вернер. Он закурил сигарету, и я заметил, что его руки дрожат. От сигаретного дыма меня снова затошнило.

— Когда она тебе звонила?

— Часов в пять.

«То есть сразу после моего звонка, когда Мински еще спал. Паршивая ведьма!»

— Она сказала, что звонила Лилиан, что она пыталась… — Он замолчал, стряхнул пепел и долго кашлял, прочищая горло. Очевидно, брат волновался, и очень. Так же, как и я.

— Она все мне рассказала, — добавил Вернер.

— И это так сильно подействовало на тебя, что ты прыгнул в машину и примчался сюда?

— А почему бы и нет?

Голос брата стал вызывающе громким.

— Очень трогательно, — язвительно заметил я.

— Не более, чем твоя любовь. В конце концов ты, может быть, вспомнишь: когда-то я был женат на Лилиан.

Если бы он изо всей силы ударил меня, как когда-то в детстве, это было бы не так больно. Да, брат был женат на моей Лилиан. Моей Лилиан? Она любила меня. Да, но она любила и его тоже! Потому что из-за него…

Дверь открылась. На пороге стоял человек в белом халате. Лысеющий, круглоголовый, с бледным лицом, лет пятидесяти, в черных роговых очках, он выглядел очень усталым.

— О, два клиента? — удивился он. — Который из вас герр Марк?

Мы с братом переглянулись.

— Я, — ответили мы одновременно.

— Я доктор Хесс, — сказал он. — А почему… Ах да, вы же братья.

— Как себя чувствует фрау Ломбард, доктор? — спросил я, подходя к нему.

— С кем, с кем из вас я говорил? — мрачно спросил доктор Хесс. Нет, не мрачно, а скорее с испугом. С испугом, который он всеми силами пытался скрыть, но это ему никак не удавалось. Очевидно, доктор переживал сильнейший психический или физический стресс, а может быть, и оба одновременно. Лицо его стало мертвенно-бледным, над верхней губой выступили капельки пота. Хесс молча переводил испуганный взгляд близоруких глаз с одного из нас на другого. У него были жалкие глаза — как у раненого животного, которое вопросительно смотрит на склонившихся над ним людей, пытаясь понять, что они станут делать.

— По телефону вы разговаривали со мной, — сказал я.

— Марк… Марк… — начал он, потирая кончиками пальцев лоб. — Вы — писатель, да?

— Нет. Писатель — мой брат.

— Но разве не вы написали… — пытался вспомнить доктор, беспорядочно суетясь, все время вытирая платком мокрое от пота лицо, хотя в комнате было довольно прохладно.

— Я спрашивал, как себя чувствует фрау Ломбард, доктор! — грубо перебил я его.

Доктор вздрогнул.

«Что происходит с этим человеком? А с моим братом? Почему они оба так разнервничались? Что случилось?»

— Она жива, — быстро ответил Хесс и отвел в сторону взгляд.

— Вы не могли бы рассказать более подробно?

— Нет.

Я пристально смотрел на этого полного, начинающего лысеть мужчину, который ходил по комнате в полной растерянности, безуспешно пытаясь взять себя в руки.

— Почему?

— Пройдите, пожалуйста, со мной.

— К фрау Ломбард?

— К ней сейчас нельзя, — быстро сказал доктор. — В мой кабинет, пожалуйста.

— Что вы собираетесь там делать? — возмутился брат. — К чему вся эта секретность вокруг попытки самоубийства?

— Это не попытка самоубийства, — еле слышно произнес доктор.

— Не попытка? — спросил брат дрогнувшим голосом. — Тогда что же это?

Доктор остановился и, опустив глаза, упорно разглядывал лежащий на полу ковер, как будто увидел его впервые. Затем тихо и очень быстро, почти скороговоркой, произнес:

— Господин Эйлерс вам все сейчас объяснит. Он ждет вас в моем кабинете. — Сказав это, Хесс облегченно вздохнул и оторвал взгляд от пола.

— Кто такой господин Эйлерс? — спросил я.

— Инспектор полиции. — Доктор наконец перестал ходить по комнате и несколько успокоился. — А теперь прошу вас пройти со мной.

В детстве мы жили в доме с плоской крышей, огороженной стеной. На этой крыше росла березка. Должно быть, ветер занес семечко в трещину в стене. Крыша была как раз над нашей квартирой, и мы избрали ее нашим любимым местом отдыха. Во время летних каникул мы с братом проводили там все дни. Нежный зеленый росток, растущий из трещины, ужасно заинтересовал нас.

Мы осторожно расширили трещину, заполнили ее землей и поливали. Побег рос быстро, и вскоре мы с удивлением поняли, что это не просто травинка или куст, а настоящая береза. За два года она выросла на целый метр, а ее грациозный, изогнутый в виде буквы «L» ствол украсился несколькими тоненькими веточками с листочками. Но однажды трубочист, не знавший, что это наше деревце, вырвал его с корнем и бросил во двор.

Мы были ужасно огорчены, а Софи даже заплакала. Прошла осень, кончилась зима, а когда пришла весна, произошло маленькое чудо. Я обнаружил это, забравшись в один из прекрасных мартовских дней на крышу. Из трещины в стене выглядывал новый росток. У нас на крыше снова росла береза.

В то время мы с братом ходили в ближайшую среднюю школу, а мать в редакции назначили заведующей отделом искусств. Прошло уже почти два года с тех пор, как отец умер от сердечного приступа.

Мать отказалась поехать на похороны, Вернер тоже. Но, уступив наконец моим настойчивым требованиям и вызывающему поведению, она в конце концов разрешила мне поехать в последний раз проститься с отцом. Мне было всего двенадцать лет, и поездка стала для меня волнующим приключением.

Отца похоронили на мюнхенском Лесном кладбище. Это были похороны средней руки, не богатые и не бедные. Людей собралось немного. Вдова отца, еще несколько незнакомых мне женщин. Пришли коллеги отца — музыканты. Был чудесный летний день, жаркий и тихий. Кладбищенский покой нарушало щебетание маленьких птичек в кронах высоких старых деревьев, окружавших кладбище. Но я не замечал ничего вокруг. Я стоял рядом с вдовой отца. Она тихо плакала под своей черной вуалью. Я был вне себя от горя, но изо всех сил старался сдерживать слезы.

Отец очень любил Девятую симфонию Бетховена и просил, чтобы струнный квартет сыграл ее третью часть над его могилой. Друзья из оркестра исполнили его волю и сыграли Adagio molto е cantabile.

«Для меня третья часть Девятой симфонии означает… означает преображение, — однажды сказал отец. Сказал он это робко, словно стыдясь своих слов. — Торжественная, благодарственная песнь человека, избавившегося наконец от страданий… Может быть, это песнь смерти…»

Страдания отца закончились. Даже теперь я вспоминаю о нем со смешанным чувством любви и скорби. Моя мать тоже умерла много лет назад. Ее я тоже любил, хотя сейчас не могу вспомнить ее лица. Но лицо отца я представляю вполне отчетливо.

Звуки музыки плыли над кладбищем, нарушая привычную здесь тишину. Молодая вдова взяла меня за руку. Она не разговаривала со мной ни тогда, ни позже. Кто-то дал мне лопату, и я бросил в могилу немного земли, повернулся и пошел прочь. Мне казалось, что в знойном голубом небе среди белых кучевых облаков я вижу своего отца. Я шел среди могильных рядов к выходу и, подняв глаза к небу, шептал: «Я тоже стану музыкантом. Клянусь…»

Музыка — это было замечательно. Конечно, отец у меня тоже был замечательным, что бы там ни говорила мать. И мне было совершенно безразлично, что она скажет на это. Я буду заниматься музыкой, так же, как это делал отец.

На вокзале я успел купить и съесть бутерброд в буфете, до отказа забитом людьми, которые раздраженно толкали друг друга, задыхаясь от запахов горячего кофе и пива. Мне почему-то было неприятно их видеть, хотя сначала эта поездка казалась очень увлекательной. Теперь же я хотел поскорее остаться один. Перед самым отходом поезда я купил в киоске мюнхенскую газету, и, когда поезд тронулся, я, забившись в уголок дивана, стал машинально листать ее, пока мое внимание не привлекло знакомое имя. Имя автора. Это был короткий рассказ — о начале и конце, о жизни земной и жизни вечной — очень трогательный, полный символов рассказ, без излишней сентиментальности. Вернер писал современным стилем, на основе реальных фактов, и это всегда приносило ему успех.

«Вернер написал рассказ! И опубликовал его не в той газете, где работает мать, а совсем в другой!» — Я ликовал.

— Так ты прочитал его? — спросила мать, когда я вернулся домой с газетой в кармане.

— Да, — ответил я. — Мне очень понравилось. — Лицо брата оставалось невозмутимым. — Поздравляю, Вернер! Прекрасный рассказ!

Я редко видел мать в таком хорошем настроении. Щеки ее порозовели, глаза возбужденно блестели. Она даже помолодела на несколько лет.

— Неужели это правда? — не могла поверить она, но голос ее звучал радостно и гордо. На столе у окна лежала дюжина мюнхенских газет. — Какой сюрприз! Вернер, ты осчастливил меня! И представь себе, Рихард, он послал рассказ в газету, не сказав мне ни слова! А сегодня мы получили письмо. Они просят прислать еще, они хотят встретиться с Вернером. О, как я счастлива! — Она в порыве чувств обняла брата.

Я вдруг вспомнил о смерти отца. Но ни мать, ни брат не спрашивали меня о похоронах.

— Вернеру только семнадцать лет! — сияла от счастья мать.

— Похороны были очень достойные… — начал я.

— Твой брат — молодец. Вот мне награда за всю мою заботу о вас!

— Они играли Девятую симфонию, часть третью…

— Вернер собирается вскоре издать свою первую книгу. У него будет куча денег, и мне не придется больше ходить на работу, хотя это и не самое главное. Важно лишь то, что твой брат будет писателем!

— Я собираюсь заниматься музыкой и стать композитором, — сказал я.

— Замолчи! — прервал меня Вернер.

Мать нахмурилась. Я думал, она заплачет. Мать не простила отца даже после его смерти.

— Ты устал с дороги, — вялым голосом сказала она. — Иди в свою комнату и приляг.

Брат улыбался.

Несколько минут спустя, уже в своей комнате, я еще раз с яростью вспомнил, что сегодня похоронили моего отца. Пастор читал слова молитвы: «У каждого свое горе, но надо сохранять бодрость духа…» Сердце мое сжималось от тоски: у меня умер отец! Я тосковал по усопшему и ощущал духовную потребность в нем, мне мучительно хотелось хотя бы поговорить о нем, вспомнить, каким он был при жизни, поделиться своим горем с кем-нибудь, кто знал отца и поддержал бы меня в эти мгновения, но я был совершенно один со своим горем и со своими воспоминаниями. Подойдя к столу, я открыл Библию там, где некоторое время тому назад шелковой лентой были переложены страницы.

Я вслух прочел эту фразу. Выдержка изменила мне, из груди вырвались громкие рыдания, и, кое-как добравшись до кровати, я быстро накрыл голову подушкой.

Этот осенний день в конце ноября был темным и мрачным. С утра повалил густой снег, тяжелые хлопья мокрого снега быстро покрыли землю и крыши домов толстым рыхлым покрывалом. Огромные снежные шапки легли на кусты и ветви деревьев, срываясь и падая вниз при резких порывах северного ветра, а через час пошел ливень. Было сыро и очень холодно. Черные, низкие облака, гонимые ветром, неслись по небу. Временами порывы ледяного ветра были так сильны, что громко дребезжала черепица старых покатых крыш и жалобно скрипели высокие деревья, черные стволы которых виднелись за окнами.

В кабинете доктора Хесса горели лампы дневного света, отчего лица четырех мужчин, сидевших в креслах, казались мертвенно-бледными.

Главный инспектор Эрнст Эйлерс, к которому привел нас доктор Хесс, был высоким, статным мужчиной с продолговатым лицом, голубыми глазами и темными блестящими волосами, зачесанными назад. На первый взгляд он казался очень молодым, но вскоре я заметил то, чего нельзя было заметить сразу при ярком, ослепительном свете ламп. Я думаю, он был того же возраста, что и мой брат. У него были ухоженные руки с суживающимися, покрытыми на концах желтыми пятнами, пальцами. Вероятно, он очень много курил, так как закурил одну сигарету от другой, пока мы рассказывали о том, зачем и как пришли к нему. Предусмотрительный, интеллигентный человек. Его внешность, сдержанность, манера говорить — негромко, спокойно, убедительно и временами несколько насмешливо — располагали к нему, что бывает не так уж часто среди полицейских и частных детективов. Мне он понравился. Временами он выглядел сломленным усталостью, и тогда его лицо принимало несчастное выражение.

Мы сняли свои пальто. На мне был смокинг, Вернер носил элегантный голубой костюм. Я чувствовал себя скверно, руки тряслись, и я безуспешно пытался унять эту противную дрожь. Вернер с унылым видом сплел пальцы рук, и я вновь почувствовал что-то необъяснимо странное в его поведении, даже несмотря на то, что мое настроение не слишком отличалось от его.

— Инспектор, — сказал я, пытаясь оставаться спокойным и вежливым, когда Эйлерс на мгновение прервал допрос, — по-моему, мы рассказали вам все. Сообщите ли вы нам, что здесь произошло?

Снаружи, среди шума дождя, послышался приближающийся прерывистый вой сирены, закончившийся тонким визгом.

— Естественно, ваши показания будут проверены, — сказал Эйлерс.

Инспектор также выглядел странно возбужденным; он неоднократно ловил пристальный взгляд круглоголового доктора, устремленный на него.

Вернер гневно взглянул на инспектора.

— Я уже довольно наслушался этого, — порывисто сказал мой брат. — Что вы имеете в виду: показания будут проверены? Это звучит оскорбительно. Почему вы допрашиваете нас? Мы не преступники! Мы хотели бы выяснить…

Зазвонил телефон. Доктор поднял трубку. Его лицо помрачнело, пухлая нижняя губа задрожала.

— Нет, — ответил доктор. — Нет… нет… Это невозможно. Теперь. Здесь… пришли два джентльмена… нет, друзья фрау Ломбард, Рихард и Вернер Марк… — Он приложил ладонь ко лбу и вдруг завопил: — Я же сказал вам, как раз сейчас не могу! — Доктор швырнул трубку и пробормотал проклятие.

Эйлерс задумчиво посмотрел на него и сказал моему брату:

— Вы хотите знать, что здесь происходит. Вполне понятно. Но вы должны также понять меня. Убийство — скверное дело.

Я подскочил.

— Убийство?! Кто убит?

— Сядьте, герр Марк. Никто не убит — если врачи смогут спасти фрау Ломбард. Тогда это будет покушение на убийство. А иначе…

На улице творилось что-то невообразимое. Бушевала настоящая буря. В окна хлестал ветер, дождь барабанил в стекла. От сильных, ураганных порывов ветра стекла в оконных рамах мелко дребезжали.

— Покушение на убийство, — тихо повторил мой брат слова инспектора.

— Вот почему я здесь, — так же тихо произнес инспектор.

— Кто-то… — Я оттянул узел галстука и расстегнул воротник. — Кто-то пытался убить фрау Ломбард?

— Это верная формулировка, — сказал доктор. Он по-прежнему избегал моего взгляда и заглядывал в глаза инспектору.

— Как? Чем?

— Ядовитое вещество «Е-605», — ответил инспектор.

Офис доктора Хесса был довольно просторным. В добавление к офисной мебели он был обставлен частично как спальня. Я заметил у стены мягкий диван, покрытый темным ковром, и старинный шкаф с резными дверцами. Мое внимание привлекли также большой цветной испанский плакат, рекламирующий традиционные бои быков в Памплоне, и один из тех кожаных мешков, которые используются в Испании для вина. Плакат напоминал подобные, висящие в туалетной комнате Ванессы, и я подумал о том, что зачастую разные люди имеют одинаковые склонности. Но насколько люди различаются в действительности?

Известие о покушении на жизнь Лилиан ошеломило меня. Я онемел от ужаса. Мой брат был бледен, как стена, и выглядел так, как будто он умер, сидя в кресле. К тому же он не шевелился.

— Не могли бы вы коротко рассказать об этом деле, доктор Хесс? — попросил Эйлерс.

Хесс встал, покусывая ноготь большого пальца. Он имел вид человека, раздраженного просьбой инспектора и пытающегося скрыть свое раздражение.

— Ну, гм-м… да… — начал доктор, поправляя свои очки в темной оправе.

В общении с доктором почему-то хотелось не церемониться и отбросить всякую вежливость.

— Ну! — довольно грубо вмешался я.

— Итак… — Хесс бросил яростный взгляд на Эйлерса, который в этот момент отвернулся, закуривая. — Итак, после вашего звонка я немедленно поехал на Вальдпроменад, 24, по адресу, данному вами, и там…

— Минутку, — прервал я его. — В разговоре с вами я не упоминал адреса, а назвал только имя Ломбард. Вы сами знали, где она живет. Иначе как бы вы приехали?

— Что скажете? — обратился к доктору Эйлерс, нахмурившись.

Доктор приподнялся в кресле и сжал кулаки.

— Ничего я не знал — он дал мне адрес! — закричал Хесс, и лицо его побагровело.

— Я сказал вам только имя, а вот вы назвали адрес. Помню, это удивило меня тогда. Вы также сказали мне, что не имеете времени для объяснений!

— Это правда? — спросил Эйлерс. Он встал и подошел вплотную к доктору, который оперся на стол. На верхней губе Хесса появились капельки пота.

— Вы назвали адрес?

— Ни слова, инспектор! Герр Марк ошибается.

— Неправда, — спокойно и вежливо возразил я, посмотрев Хессу прямо в глаза.

Он отвел взгляд и уставился на испанский плакат.

— Вы тогда были очень взволнованы, герр Марк, крайне возбуждены. Может, это просто выскользнуло из вашей памяти. Или вы, или доктор Хесс, кто-то из вас ошибается.

— Не я!

— И не я! — крикнул доктор.

Вновь зазвонил телефон. Скривив лицо, Хесс поднял трубку и сразу завопил:

— Боже мой, вы не понимаете? Сейчас это невозможно! Я не… Что? Меня не интересует! Скажите наконец… О, оставьте меня в покое! — Он бросил трубку, потер лоб и произнес ослабевшим голосом: — Извините меня, джентльмены, но, кажется, они думают, что я волшебник.

— Кто так думает, доктор? — любезно спросил Эйлерс.

— Эти… ну… о, эти люди, с коликами в желчном пузыре. Я уже послал двоих коллег. Но они хотят, чтобы приехал еще и я. Как будто я…

— Я думал, вас вызывают в случае крайней необходимости.

— Так и есть. А что?

— Вы являетесь также хирургом?

— Мужчина был… То есть женщина была доставлена в реанимационную на машине «скорой помощи», а затем…

— О, понимаю, — сказал Эйлерс. На его лице появилось выражение усталости и отвращения. — Я уверен, вы были очень возбуждены, — сказал он, обернувшись ко мне. — Должно быть, вы неправильно поняли.

Его грустные глаза не отрываясь смотрели на меня.

— А если нет?

— Тогда неправильно понял доктор.

— Да, — сказал я. — Все верно. Я ошибался. Извините меня, доктор. Продолжайте.

Хесс, вытерев лицо, начал снова.

— Итак, мы приехали на Вальдпроменад, 24. — Голос доктора слегка дрожал. — Дверь была заперта. На звонки и стук никто не открывал. Конечно, пришлось выбить дверь. Ключ торчал в замке с внутренней стороны.

— Кроме фрау Ломбард, в доме никого не было? — спросил мой брат.

Доктор почти умоляюще посмотрел на него.

— Нет, — ответил он. — Фрау Ломбард была одна. Мы нашли ее в постели. На столике у кровати была телефонная трубка, снятая с аппарата. У фрау была одышка, испарина, цианоз, конвульсии, изо рта текла белая пена. В комнате стоял резкий запах чеснока. Я сразу подумал о «Е 605».

— Типичные симптомы? — спросил мой брат, не поднимая головы.

— Да, на последней стадии отравления. Легкие уже обволокла слизь. Должно быть, фрау Ломбард приняла яд за два-три часа до нашего прибытия, предполагаю, перед тем, как лечь в постель. Она заснула и проснулась уже от удушья. Что она сказала вам по телефону?

— Она не могла говорить, только стонала.

— Но вы же мне говорили о попытке самоубийства с помощью снотворного! — торжествующе воскликнул доктор.

— Да… я… это верно… — Я начал заикаться. — Я… Я думал о… о самоубийстве.

— Почему? — резко прервал меня Эйлерс.

— Потому что фрау Ломбард уже дважды пыталась покончить с собой и до этого.

«Мински! Он упоминал о самоубийстве. Может, Лилиан успела сказать ему что-то?»

— Ваше объяснение правдоподобно, — сказал Эйлерс.

Я быстро взглянул на него. Его тонкие губы искривила ухмылка.

— Фрау Ломбард приняла сильный яд. Вы знаете, какой именно?

— Да. Диэтиламид фосфорной кислоты. Для убийства применяется очень редко. Крайне опасный яд. Я немедленно впрыснул атропин. — Хесс протер очки. — В данном случае — противоядие. Внутривенно. Нам придется ввести содержимое около двухсот ампул для того, чтобы ее зрачки опять расширились.

— Сколько времени это займет? — тревожно спросил я.

— День, несколько дней, — ответил Хесс, расхаживая по кабинету и избегая моего взгляда. — Если не будет осложнений.

— Осложнений?

— Хватит, Ричи! — громко сказал мой брат. Он встал, обращаясь к Эйлерсу: — Фрау Ломбард вызывала полицию?

— Нет.

— Врачей? — бросил Вернер в лицо Хессу.

— Нет. Впервые я услышал об этом, когда ваш брат…

— Не странно ли это? — спросил Вернер. — Я имею в виду, если кто-то принимает яд, или его отравляют, и он еще успевает позвонить, следует ожидать, что первыми пунктами, куда этот кто-то позвонит, будут полиция или больница. Верно?

— Согласен, — сказал Эйлерс.

— Тем не менее фрау Ломбард позвонила моему брату. Она должна была знать код региона и набрала его плюс телефонный номер.

— Вы не единственный, кто ломает голову над этим, герр Марк, — сказал инспектор. Он хитро взглянул мне в глаза. — Что вы думаете об этом? — спросил он меня.

— Я… мне это абсолютно непонятно.

— Вы говорите, что не виделись с фрау Ломбард несколько лет?

— Вот именно, — подтвердил я.

— Все верно, не волнуйтесь. Но тогда как фрау Ломбард узнала ваш телефонный номер?

— Она всегда знала это. Мы… она звонила мне… иногда.

— Когда последний раз?

— Не помню… должно быть, семь-восемь месяцев назад.

Эйлерс, не глядя на меня, что-то записывал в блокнот.

— Откуда она звонила?

— Из Парижа. У нее был отпуск, и она звонила, чтобы узнать, как у меня дела.

— Только для этого?

— Да.

— У вас было так принято? То есть часто ли фрау Ломбард звонила вам просто так, без конкретного дела?

Кровь бросилась мне в лицо. «Лилиан. Лилиан. Наша любовь, наша необычная любовь. Что могут понять эти люди, даже несмотря на мои объяснения? Ничего!»

— Да, — согласился я. — Это случалось нередко. Мы были друзьями многие годы.

— Но вы ей никогда не звонили, не так ли?

— Я не знал, где она живет.

— Вы не знали, что она прожила здесь последние два года?

— Нет.

— А вы? — обратился Эйлерс к Вернеру.

— Я знал, — ответил брат.

— Ты знал, что… — начал было я.

— Бремен расположен недалеко отсюда. Я мог бы сказать тебе, братишка. — В голосе Вернера появились злобные интонации. — Но мне никогда не представлялась возможность сказать тебе. Следует вам знать, джентльмены, — по лицу брата скользнула надменная усмешка, — что я и мой брат не контактировали друг с другом по личным причинам.

— Я вижу. Итак, я полагаю, вы останетесь здесь по крайней мере до тех пор, пока не исчезнет опасность, нависшая над фрау Ломбард?

— Определенно, — сказал я.

— Вы и фрау Ломбард не были женаты?

— Нет, но…

— Да?

— Мы жили долгое время вместе. Мы… мы…

— Были любовниками, — сказал инспектор, констатируя факт.

Я кивнул.

— Но это продолжалось…

— Да, — сказал я тихо. — Многие годы.

— Странно, — произнес он и вытащил из кармана медальон на тонкой золотой цепочке. Медальон был примерно дюйм в диаметре. Мне он был хорошо знаком. Это был мой подарок Лилиан.

— Откройте его!

Я взял медальон из рук Эйлерса. Открыл. Когда я дарил медальон Лилиан, в нем была фотография, на которой мы были сняты вместе. Но сейчас передо мной лежала фотокарточка мужчины лет пятидесяти, в очках без оправы, со светлыми усами, густыми белокурыми волосами и длинным шрамом через всю щеку.

Эйлерс сказал мне, чтобы я вынул фотографию и осмотрел с другой стороны. Там были телефонные номера Стрипа, коды районов и номер моего телефона.

— Медальон был на фрау Ломбард, когда мы нашли ее, — объяснил доктор Хесс. — Но эта фотография лежала возле телефона.

— Очень странно, — задумчиво произнес инспектор. — Не так ли, герр Марк?

Я внутренне напрягся.

Но он смотрел на моего брата, а не на меня. На бледном, опустошенном лице Вернера появилось выражение паники, жалкого страха. Но был ли этот ужас связан с Лилиан?

Первая книга моего брата была опубликована, когда ему было девятнадцать лет. Роман «Мост» был с восторгом принят критиками, стал бестселлером и сразу сделал моего брата знаменитым. В книге шла речь о жизни и работе группы людей, занятых сооружением моста.

Я обещал государственному обвинителю, доктору Парадину, говорить правду, чтобы помочь в быстрейшем раскрытии этого преступления, поэтому я не говорю, что книга имела успех потому, что ее издание было разрешено нацистами. Нет, нет… кем бы ни был мой брат, он всегда был превосходным писателем.

Мечты моей матери осуществились, когда книга Вернера была признана «Кляйст Авардом». Через шесть месяцев Вернер был приглашен писать для эсэсовского журнала, издающегося в Берлине. От него потребовали вступления в СС. Брату предложили солидное жалованье, возможность путешествовать и свободу писать. Он, не задумываясь, согласился.

— «Черный корпус» — журнал для элиты, — сказал Вернер по возвращении во Франкфурт. — Он стоит выше бюргерской узости взглядов. Это большая честь для меня. А ты, мама, можешь теперь не работать. Наконец ты сможешь насладиться покоем!

Мать обняла и поцеловала его. Мне же она сказала:

— Вот она, справедливость. Ты принес мне так мало радости, Рихард — я не сержусь на тебя, не твоя вина, что ты унаследовал характер отца, — но мой милый Вернер дарит мне радость, в которой я так сильно нуждаюсь.

Несколько месяцев спустя — я еще ходил в школу (скверный ученик, исключая немецкий и английский языки) — возвратился мой брат в своей изящной черной униформе и с серебряным черепом на черной фуражке.

Это произошло в августе того самого года, когда в Афинах родился Панос Митсотакис.

Инспектор Эйлерс взял у меня медальон на золотой цепочке и попросил нас сопровождать его при осмотре квартиры Лилиан.

Мой брат порывисто поднял голову.

— Зачем? — враждебно спросил он.

Эйлерс задумчиво ответил:

— Попытаемся пролить свет на этот случай. Может быть, вы или ваш брат, поскольку вы оба были знакомы с фрау Ломбард в течение долгого времени, опознаете или найдете что-то, могущее представлять интерес.

— Не думаю, что… — решительно начал мой брат, но был прерван инспектором:

— Вы бы предпочли, герр Марк, чтобы это происшествие осталось нераскрытым?

Вернер вздрогнул и сжал кулаки.

— Я не желаю, чтобы вы говорили со мной таким образом! Я пожалуюсь вашему начальству! — Голос его звенел от ярости.

— Вернер, — сказал я, удивленный его взрывом, — ты с ума сошел? Ведь нужно, чтобы все выяснилось, и как можно скорее. Ты против? Что с тобой происходит?

Казалось, что брат пробудился от страшного сна. Он пришел в замешательство, расслабленно опустился в кресло и вытер платком влажный лоб.

— Простите меня. — Вернер перевел взгляд с меня на Эйлерса. — Возбуждение… в конце концов фрау Ломбард и я были…

— Женаты. Мы знаем. — Эйлерс оставался невозмутимым. — Тем более, по-моему, именно вы должны быть заинтересованы в разгадке случившегося.

— Я заинтересован, конечно. Я так расстроен, что, естественно, не мог сдержать себя. Конечно, я пойду с вами в ее квартиру, если вы, инспектор, считаете, что это необходимо. Пожалуйста, извините меня за эту вспышку.

Эйлерс раздраженно кивнул.

Мы попрощались с доктором Хессом и вышли в коридор. Вокруг сновали санитарки и пациенты. На мгновение я замешкался.

— Что-то не так? — спросил Эйлерс.

— Я забыл шарф, — сказал я и поспешил обратно в кабинет доктора Хесса. Подойдя к двери, я услышал его голос и обрывки разговора. Я остановился и прислушался. По эту сторону двери было отчетливо слышно каждое слово доктора: «…с Эйлерсом. Они поехали на квартиру… Нет, сейчас не годится — необходимо что-то предпринять. Вы должны сделать это, и быстрее… Вы или…» Голос стал тише, тогда я взялся за ручку и открыл дверь. Лицо Хесса было мертвенно-бледным.

— Что вам угодно? — спросил он.

— Мой шарф, — ответил я. — Я забыл его. Вот здесь, на диване. — Я вошел. Доктор последовал за мной. Еще был слышен голос, доносившийся из трубки, лежащей на столе.

— У вас разговор, — сказал я, кивнув в сторону телефона.

Он нерешительно взглянул на телефонную трубку и положил ее на рычаг.

— Что вы слышали?

Я улыбнулся наивности вопроса.

— Уверен, вы сами помните сказанное вами. — Я взял шарф и прошел к выходу. Но у самой двери замедлил шаг и обернулся. — Надеюсь, вы присмотрите за фрау Ломбард. Как вам известно, у меня есть друзья. Если с ней что-нибудь случится, это будет иметь серьезные последствия для вас и для лица, с которым вы только что разговаривали.

Мне было неизвестно, какую роль играл доктор Хесс в этом деле. Я не знал, что он замышлял. Однако моя пустая угроза оказалась действенной. Хесс опустился в кресло у стола и уставился на меня, разинув рот. Он был похож на уродливую морскую рыбу, выброшенную на берег.

— Ну, ты нашел свой шарф? — спросил Вернер, стоя в дверях. Выходя, я столкнулся с ним. Позади него стоял Эйлерс. Что они слышали?

При выходе из больницы нас встретил резкий порыв ледяного ветра. Небо по-прежнему было мрачным и низким. Свинцового цвета тучи плыли, казалось, над самой головой. Уличные фонари все еще горели. Штормовой ветер кружил мокрые листья и ветки, сорванные с деревьев. Тающий снег собирался в грязные лужи.

Повернувшись спиной к ветру, я взглянул на фасад больницы. Старинное здание из красного кирпича было небольшим и аккуратным. Острая покатая крыша из старинной коричневой черепицы. Узкие стрельчатые окна в готическом стиле, украшенные сверху лепными завитками, а по бокам узорами из фигурно выложенного кирпича. Над входом два небольших цветных витража, несомненно, представлявшие художественную ценность, не так давно умело, со знанием дела, реставрированные. Здание имело всего два этажа. Внизу лежали те, кто выздоравливал, на втором этаже была операционная и палаты реанимации. Свет горел почти во всех окнах. «В какой палате лежит Лилиан? Вернулось ли к ней сознание? Лилиан». — Мое сердце сжалось.

— Второй этаж, слева. Шестое окно, считая от конца здания, — угадав мои мысли, кратко сказал инспектор.

Я взглянул на него. Он улыбнулся.

— Благодарю вас, — произнес я.

Мой брат также посмотрел вверх, что вызвало во мне чувство ревности и гнева. Конечно, это было нелепо с моей стороны.

Я встретился с Лилиан, когда еще были живы разум, дружба, понимание, даже честь. Мы поймем все это лишь тогда, когда мир вновь будет лежать в руинах. Может быть. Если, конечно, в этих руинах еще будет теплиться жизнь.

— Где твоя машина? — спросил я брата.

Он указал на новый черный автомобиль, стоящий неподалеку. Я подошел к машине и в нерешительности остановился.

— Мы поедем на служебной машине. — Эйлерс показал на зеленый автомобиль, за рулем которого, читая газету, сидел молодой человек в теплой полушинели. Эйлерс представил нас молодому человеку. Это был его коллега — детектив по имени Роберт Лансинг.

Улицы были оживленнее, чем при моем прибытии. Но прохожих по-прежнему было немного. Несколько неуклюжих фигур в широченных плащах поверх пальто, склонившись вперед, с трудом шли против ветра. Тускло блестели зажженные фары машин, проезжающих с включенными красными габаритными огнями. Они двигались медленно. Ветровое стекло заливали потоки воды вперемешку с комьями мокрого липкого снега. Дорога была очень скользкой. Наш шофер тоже не хотел рисковать, он медленно вел машину в настоящем месиве из грязной воды и серого талого снега.

Уныло смотря в окно, я вновь видел прекрасные виллы и большие сады, зачастую примыкающие к лесу. Голые, блестящие под дождем деревья склонялись под натиском штормового ветра. Опавшие мокрые листья толстым слоем покрывали дорогу. Резкие порывы северного ветра, подхватив их, кружили в вихре вперемешку с мелкими ветками и липкими снежными хлопьями, а затем швыряли в ветровое стекло автомобиля. Несмотря на малую скорость, толстый слой прилипших листьев и потоков замерзающей воды сделал дальнейшее продвижение невозможным. Тихо поругиваясь, наш шофер поднял воротник шинели и выбрался наружу под штормовой ветер и ледяной дождь. Пока он очищал от снега и листьев стекло и крышу, в машине царило напряженное молчание. Эйлерс, казалось, задремал, а Вернер, отвернувшись к окну, пытался что-то разглядеть в туманном сумраке.

— Похоже, шторм дошел и сюда тоже, — сказал Лансинг, устраиваясь за рулем и вытирая платком мокрые лицо и волосы. — Предупреждали о шторме на северном побережье, ожидающемся сегодня к вечеру.

Был ли Эйлерс неонацистом? А Лансинг? Вдруг я содрогнулся от мысли: «А если это не просто уголовное преступление? Лилиан!..» Кровь застучала в моих висках. Лилиан все еще оставалась в опасности, будучи втянутой в какое-то темное, зловещее дело.

Лансинг говорил без умолку, но тут мой брат перебил его.

— Сколько вам лет, герр Лансинг? — спросил Вернер отрывистым тоном.

Брат сидел рядом со мной на заднем сиденье, а Эйлерс — рядом с Лансингом.

— Двадцать восемь. Вы, наверное, думаете, я слишком молод, верно?

— Я не думаю ничего подобного, — сдержанно возразил Вернер. — Я всего лишь поинтересовался вашим возрастом.

— Знаете, — сказал шофер, — некоторые люди чувствуют себя старше, чем отмечено в их свидетельствах о рождении.

— И почему же?

— Мой отец был повешен охранкой… Военный преступник… Мне тогда было десять лет. Обидно, но моего отца выдали. Он мог бы жить в Бонне до сих пор. Это несомненно.

Эйлерс за всю дорогу не проронил ни слова. Он изучал свои ногти, затем начал чистить их с помощью спички.

Я подумал, что, возможно, это и не было провокацией; может, отец Лансинга действительно был повешен охранкой, поэтому его сын ненавидит нацистов. Черт, если б я мог отделить вымысел от правды. Конечно, я всегда слабо разбирался в этом. В детстве я был очень доверчивым, искренне любил мать, боготворил брата. Но когда Вернер несколько раз, обманув мое доверие, посмеялся надо мной, я возненавидел его. Мать же всегда была недовольна мной, что бы я ни делал, и подозревала меня в неискренности, и это сделало меня замкнутым и упрямым. Но больше всех меня обманывала Лилиан, пользуясь тем, что я бесконечно любил ее и доверял ей. А когда я начал понимать, что она лжет, то было уже поздно. Я открыл окно, впуская свежий воздух.

— Закрой окно! — сердито сказал мой брат. — Ты с ума сошел? Я промокну насквозь!

Я посмотрел на брата. Вернер казался даже более потрясенным, чем я, и выглядел совершенно больным. У него тряслись губы. «Интересно, насколько ты виновен в случившемся с Лилиан? Если хоть на каплю, я убью тебя…» Я взял себя в руки, закрыл окно и тут увидел, что Лансинг наблюдает за мной в зеркало заднего обзора. Значит, я не ошибся, у них все было рассчитано? Проверить, кто первый потеряет контроль над собой — я или мой брат?

Я глубоко вздохнул и откинулся на спинку сиденья так, что Лансинг больше не мог следить за мной с помощью зеркала.

— Приехали, — сказал шофер, притормаживая.

Мы остановились у виллы, окруженной огромным садом. Вальдпроменад оказалась тихой улочкой с немногочисленными домами, далеко отстоящими друг от друга. Напротив нас стояло два автомобиля — вероятно, тоже полицейские машины.

Мы вышли из автомобиля. Позади виллы я вновь увидел лес, утопающий в потоках дождя. Мокрый, очень холодный ветер пронизывал насквозь, несмотря на теплое пальто. Я засунул окоченевшие руки в карманы намокшего пальто и подошел к высокой железной ограде, окружавшей особняк. Прямо передо мной была открытая калитка. Рядом с ней — широкие запертые ворота, загораживающие въезд. Во всех окнах виллы горел свет. Где жила Лилиан? Если она занимала более одной комнаты, то куда выходят ее окна и сколько их? Почему Лилиан оказалась прошлой ночью одна в этом большом двухэтажном доме? Где находились остальные жильцы? Кем они были? На одном из двух цементных столбов, расположенных по бокам ворот, был установлен звонок. Ниже его кнопки висела латунная табличка. Наклонившись, я прочитал имя: профессор доктор Клеменс Камплох.

— Камплох? — выпрямившись, я посмотрел на инспектора, чье лицо оставалось бесстрастным. — Камплох? Кто это? Я где-то слышал это имя. — Наконец до меня дошло. — Директор больницы!

Мой брат, стоявший рядом с Эйлерсом, бесстрастно смотрел на меня. Из-за его спины за нами всеми наблюдал Лансинг — столь же бесстрастно.

— Я считал, мы направляемся в квартиру фрау Ломбард!

— Фрау Ломбард проживает здесь. — Эйлерс не сводил с меня глаз.

Очередной порыв ветра обрушился на меня столь внезапно, что мне пришлось схватиться за цементную колонну, чтобы удержаться на ногах.

— Что вы хотите этим сказать?

— Профессор Камплох сдает ей второй этаж.

— Тогда почему здесь нет второго звонка?

— Это относительно небольшой город, — ответил Эйлерс. — Ходят слухи… Фрау Ломбард и профессор Камплох хотят, чтобы их оставили в покое, поэтому она зарегистрирована в полиции как съемщик квартиры и имеет свой телефонный номер. — Эйлерс прошел в ворота. — К счастью, у нее свой номер! Ведь профессор сейчас отсутствует.

Горячая волна ударила мне в голову. Не помня себя, я в два прыжка догнал инспектора и схватил его сзади за плечи.

— Вы имеете в виду, что фрау Ломбард и профессор Камплох — любовники?

Эйлерс кивнул. Зубы мои стучали, я весь дрожал. От холодного ветра, мокрого пальто, насквозь пропитанного ледяной водой, снежных хлопьев, сыпавшихся мне за воротник, или по какой-то другой причине, но я не мог, да и не хотел, сдерживать сотрясавший меня лихорадочный озноб.

— И с каких пор?

— О, должно быть, уже два года. — Я сразу как-то обмяк и убрал руку с плеча инспектора. Он остановился и испытующе взглянул на меня. — Вы действительно ничего об этом не знаете?

— Нет! — Я посмотрел на Вернера. — А ты? — хрипло спросил я. — Ты знал?

— Конечно, Ричи, — ответил мой брат.

Вилла профессора Камплоха имела просторный холл, украшенный зелеными растениями в больших вазонах, среди которых была и финиковая пальма в большом бочкообразном вазоне, стянутом бронзовыми обручами. Из холла широкая лестница с резными перилами вела на первый этаж. Мраморный пол был покрыт персидскими коврами, на стенах висели подлинники работ французских импрессионистов, произведения из Восточной Азии. Особый интерес представляли гравюры Дюрера. Я насчитал их штук восемь, на мой взгляд, все они были подлинными. Вдоль стен стояли скульптурные и резные работы из черного дерева и синие китайские вазы с золотыми драконами. Вокруг прохаживались люди, одни фотографировали, другие расспрашивали строгую полную женщину лет пятидесяти в темно-сером свободного покроя пальто из грубой шерстяной ткани. Ее седеющие волосы были аккуратно зачесаны назад и собраны в небольшой пучок. Женщина сердито хмурила брови и недовольно поджимала губы. Ее раздражали незнакомые люди, снующие из комнаты в комнату, и царивший вокруг непривычный беспорядок. Рядом с пожилой фрау стоял молодой офицер с блокнотом и коренастый пожилой мужчина с бычьей шеей.

— Сколько раз я должна повторять вам? — раздраженно проговорила женщина. — Я не живу здесь. Только профессор и фрау Ломбард. Я прихожу сюда на работу каждый день в девять и ухожу в шесть, кроме субботы. По субботам — в два. Я живу рядом — Кюрвеналь-штрассе, 2. Я ничего не знаю.

— Когда уехал профессор Камплох? — спросил дребезжащий голос, принадлежащий мужчине с бычьей шеей.

— Вчера утром. На симпозиум в Мюнхен.

— Автомобилем?

— Только до Ганновера, затем поездом. Он не любит водить машину. Лекцию он читал прошлым вечером.

— Почему он не полетел самолетом?

— Он не переносит самолетов. И ездит по возможности в спальных вагонах.

— Когда он вернется?

— Завтра, в среду.

— Где он останавливается в Мюнхене?

Домработница, видимо, только что пришла. Она еще не успела снять пальто. Только старомодную черную шляпку, которую держала в руках. Было начало десятого.

— Отель?..

Инспектор Эйлерс прокашлялся. Мужчина с бычьей шеей обернулся. У него были седые редкие волосы; под хитрыми, узкими глазами виднелись тяжелые багровые мешки, напоминающие виноград. Неприятное лицо. Это был инспектор Фегезак. Эйлерс представил нас. Произошло обычное недоразумение, случавшееся на протяжении ряда лет.

— Марк? Писатель? — спросил Фегезак, глядя на меня.

— Да, — сказал Эйлерс.

— Нет, вы спутали меня с братом.

— Тогда почему же вы сказали, Эйлерс… — Замешательство не сделало инспектора привлекательнее. Его глаза напоминали щелки.

— Я тоже пробовал писать, — сказал я. Повторялось обычное недоразумение, которое уже не раздражало меня.

— Вы писали тоже? Я читал несколько книг вашего брата. Вернер Марк… Одна из них даже сейчас в списке бестселлеров журнала «Шпигель», так ведь? Я читаю «Шпигель» постоянно.

Так вот что нравится читателям «Шпигеля».

Мой брат кивнул.

— Да, моя последняя книга только что вышла.

— А вы? — Фегезак вновь посмотрел на меня.

— Я не писал несколько лет.

— А что вы писали?

— Новеллы. Ничего особенного.

Эйлерс что-то шепнул инспектору. Тот согласно кивнул.

— Хорошо, может, осмотрим дом? — сказал Эйлерс, жестом руки приглашая нас. Лансинг ободряюще улыбнулся мне. По лестнице мы вчетвером поднялись на второй этаж.

Оставшись внизу, возле пустого камина, Фегезак продолжал опрос домработницы.

— Во сколько вы ушли отсюда вчера?

— Как обычно, в шесть. Что здесь произошло? Скажете вы мне наконец? И позвольте в конце концов сесть. Я не намерена стоять здесь в мокром пальто до вечера.

Фегезак молча кивнул.

На втором этаже было с полдюжины комнат. Во всех имелись большие окна, в некоторых — балконы. Я увидел поваленные штормом деревья, кружащиеся мокрые листья, темноту и вздымающийся вдоль края имения лес. Отопительная система работала на полную мощность, поэтому в комнатах, обставленных дорогой мебелью, было душно.

— Профессор Камплох, должно быть, богатый человек, — сказал я.

Мой брат молчал. Он шагал рядом со мной, с мрачным видом уставившись в пол.

— Должность, занимаемая им в больнице, хорошо оплачивается. Он также руководит процветающей частной клиникой в городе, — пояснил Эйлерс. — Люди приезжают к нему издалека. Знаменитый врач.

— Сколько же ему лет?

— Пятьдесят девять.

«А Лилиан тридцать девять, — подумал я. — Лилиан — любовница почти шестидесятилетнего мужчины».

Кажется, мой брат угадал мои мысли. Он сказал:

— Лилиан всегда стремилась к спокойной жизни, или ты забыл?

Я бросил на него яростный взгляд. Он ответил мне тем же, и наши взгляды скрестились. Он смотрел на меня дикими, жестокими, полными ненависти глазами, но где-то в глубине его темных расширившихся зрачков таились все те же растерянность и страх.

— Разве нет, Ричи? — со злостью спросил Вернер. — Конечно, так.

Мы прошли за Эйлерсом в библиотеку.

В ней стояло большое фортепьяно, это был старинный инструмент немецкой фирмы «Зайлер». Дорогая стереосистема была встроена возле него в книжную полку. Полированные, сделанные из редкого, очень крепкого и красивого розового дерева полки занимали все стены до самого потолка. Как ни странно, но проигрыватель был открыт, на нем лежала пластинка, другая стояла на верхней полке.

Один стенной шкаф был полностью заполнен грампластинками. Сотнями пластинок, стоящих на полках и перемежающихся тонкими латунными табличками-указателями. По-видимому, Камплох собрал все произведения Бетховена, включая одинаковые, но в исполнении разных оркестров, дирижеров и солистов.

Другие стены занимали полки с книгами. Это была впечатляющая коллекция книг на разных языках, а также медицинские труды и работы искусствоведов и музыкальных критиков, касающиеся творчества Бетховена. Портрет композитора в темной дубовой рамке стоял на фортепьяно. Нижняя полка была заполнена массивными партитурами в кожаных обложках.

— Поклонник музыки, — улыбнулся Лансинг. — Да здравствует Бетховен!

На фортепьяно лежал пыльный конверт. Он, вероятно, был от пластинки, находящейся на проигрывателе. Мне понравилась библиотека, в которой стоял приятный запах курительного табака и кожи. Культурный человек этот профессор Камплох.

— Можете посмотреть все, что вас интересует, — сказал Лансинг, наблюдая за мной. Эйлерс следил за моим братом, который неподвижным взглядом смотрел прямо перед собой. — Здесь уже все сфотографировали и сняли отпечатки пальцев.

В углу я заметил старинный журнальный столик орехового дерева с резными ножками в виде львиных голов. На нем стояла лампа с зеленым абажуром, он был ребристый и формой напоминал дыню. Рядом с лампой лежала небольшая раскрытая книга. Подойдя ближе, я узнал ее. Когда-то она была и в нашей домашней библиотеке, причем то же издание. Хорошо помню, что она стояла в шкафу на средней полке слева. Это была поэма Себастьяна Бранта «Корабль дураков» с гениальными иллюстрациями Дюрера. «Корабль дураков» все еще плывет, какая разница, паруса на нем или турбины?..

Я поднял голову и взглянул на брата. Вернер с отсутствующим видом ритмично раскачивался в кресле-качалке, стоящем возле фортепьяно. На фортепьяно стояла большая партитура в потертом кожаном переплете. Я быстро подошел к инструменту. В следующий же момент партитура была раскрыта. Я переворачивал страницы. Это было одно из старейших печатных изданий произведения, которое так любил мой отец, Девятой симфонии Бетховена, выпущенное в 1824 году и посвященное автором Его Величеству королю Пруссия Фридриху Вильгельму Второму. Страницы были тонкими и пожелтевшими. Первая, вторая, третья часть. Третья, которую играли друзья моего отца на его похоронах. В детстве я так любил и боготворил своего отца. Он был самым близким мне человеком, я мог довериться только ему, хотя виделись мы очень редко. Память об отце не угасла и через многие годы. В память о нем я хотел стать музыкантом, что наряду с моим необыкновенным упрямством вызывало ярость моей матери. Мои занятия музыкой длились недолго и в один прекрасный день, насколько мне помнится, закончились навсегда. Но Девятая симфония Бетховена, так любимая отцом, стала и моей любимой музыкой. Я знал ее досконально, и музыкальную партитуру, и вокальную партию четвертой части.

И вот я с наслаждением и трепетом листал эту старую партитуру. Пожелтевшие страницы приятно шелестели. Вот закончилась любимая отцом третья часть, а вместе с ней и мои мимолетные воспоминания.

Дальше следовала часть четвертая. Читая хорал, я вдруг остановился. Слова Шиллера «Все люди станут братьями» были пропущены в хорале.

Детектив, встреченный нами в холле, показал свои записи инспектору. Быстро взглянув, Эйлерс свистнул сквозь зубы и передал блокнот белокурому Лансингу. Тот бегло перелистал несколько страниц, приподнял брови и посмотрел на Эйлерса. Затем он вернул блокнот молодому детективу, тот спрятал его в карман и, тихо спросив что-то у Эйлерса, вышел. Не опуская бровей, Лансинг посмотрел на меня и Вернера, который с сердитым видом продолжал раскачиваться в кресле-качалке. Вытянув губы, шофер начал насвистывать «Марсельезу».

— Вы всегда проводите допросы подобным образом? — язвительно спросил Вернер. — Какова цель этого глупого визита?

— Я уже объяснял вам, — терпеливо ответил Эйлерс. — По-моему, вы могли бы найти здесь что-нибудь, что помогло бы нам. Вы не заметили ничего необычного?

— Нет, — сказал мой брат и отвернулся.

Детектив согласно кивнул, он, видимо, и не ожидал иного ответа.

— А вы? — Эйлерс закурил сигарету.

— В партитуре четвертой части Девятой симфонии, стоящей на фортепьяно, пропущена строка в вокальной партии.

Эйлерс задумчиво посмотрел на меня.

Подойдя к фортепьяно, он полистал партитуру и нашел соответствующее место. Лансинг заглянул тоже. Наконец Эйлерс произнес:

— Действительно. Что-нибудь еще?

Я пожал плечами:

— Если бы я так же страстно был предан музыке, как профессор Камплох, у меня нашлось бы время закрыть проигрыватель и положить пластинку в конверт, прежде чем уйти. Я также поставил бы на место партитуру. А здесь все так…

Лицо Эйлерса просияло.

— Браво, — перебил он меня. — Вот видите? — обратился инспектор к Вернеру. — Ваш брат очень наблюдательный. Он сразу обнаружил кое-что существенное. Кажется, вы в этом не очень заинтересованы. Но вы измените свое мнение.

— Послушайте… — начал было Вернер, но Эйлерс жестом попросил его помолчать.

— Похоже на то, что, прежде чем уйти, Камплох слушал Девятую симфонию, не так ли? — спросил Лансинг.

— Действительно, — сказал я.

— И как будто у него не было времени спрятать пластинки, верно?

— Может, он забыл? — предположил мой брат.

— Вполне вероятно. Меня интересует, почему? — Эйлерс посмотрел вокруг. — Ведь профессор, кажется, любит порядок.

— Откуда мне знать? — Вернер презрительно хмыкнул и, повернувшись спиной к детективу, уставился на книжные полки.

— Хотели бы вы узнать, почему? Мы только что выяснили.

— Выяснили что? — спросил я.

— Почему профессор все оставил так. Он слушал Девятую симфонию днем раньше, чем наступил субботний вечер. Около одиннадцати. Затем ему позвонили по телефону из Мюнхенского университета и попросили немедленно приехать. Камплох должен был читать там лекцию.

— Но ведь он должен был читать ее не прошлым вечером, а в пятницу.

— Второй лектор заболел, и планы изменились. Камплоху пришлось срочно выехать прошлым вечером. Он упаковал вещи, подготовил лекцию и уехал. Он спешил. Вот все и осталось неубранным.

— Откуда вам это известно? — спросил я.

— Домработница только что рассказала нам.

— Ага, вот что вы читали.

— Да, в маленьком блокноте, — сказал Эйлерс. — Мы ведь тоже заметили странный беспорядок. Теперь у нас есть объяснение. Камплох позвонил домработнице воскресным вечером после одиннадцати и сообщил, что уезжает в понедельник утром. Когда она приехала сюда в девять утра, профессора уже не было.

— Почему она не убрала здесь?

— По ее словам, она боялась что-либо трогать.

— Ну, а Лилиан, точнее, фрау Ломбард? — спросил мой брат.

— Она вернулась лишь прошлым вечером.

— Вернулась?

— Из Тенерифа.

— Тенерифа? — выпалил я в изумлении.

— Да. У Камплоха там есть дом. Вам об этом, конечно, неизвестно.

— Нет.

— А вам?

У моего брата вновь затряслись губы.

— Ну!

— Я знал о доме, но мне было неизвестно, что фрау Ломбард находилась там.

— Она жила там последние три недели, — объяснил Лансинг. — И возвратилась оттуда около семи, сразу позвонив домработнице. Фрау Ломбард сообщила ей о своем приезде и об отсутствии профессора, что ее удивило.

— Удивило?

— Сегодня у Камплоха день рождения, ему исполняется пятьдесят девять. Планировалось, что фрау Ломбард останется в Тенерифе, а Камплох прилетит туда, чтобы провести с ней выходные. Несмотря на его отвращение к полетам, он все-таки воспользовался бы самолетом, из-за большого расстояния.

— Домработница сказала, что фрау собиралась вернуться после Нового года.

— Но она вернулась раньше. По словам домработницы, фрау Ломбард попросила ее не беспокоиться и сказала, что сама приготовит себе поесть, что она и сделала, судя по невымытым тарелкам на кухне. В доме было достаточно еды, — объяснил Эйлерс.

Он прошел в угол библиотеки и открыл дверь, встроенную среди полок. Свет, проникнув в бар, упал на рюмки, бокалы для приготовления коктейля, бутылки, стоящие на стеклянных полках. На верхней полке находились в основном крепкие напитки и несколько ликеров.

— Здесь есть также прекрасный винный погреб, — сказал Лансинг.

— Вина собраны со всей Европы, причем лучшие. Видите, две средние полки и вся нижняя заполнены винными бутылками. — К моему удивлению, Эйлерс оказался настоящим знатоком в области виноделия. — Вон портвейны 20- и 30-летней выдержки, те, что стоят слева в темных бутылках, а дальше три бутылки еще старше — 1907 и 1911 годов. На этой же полке мадера, тоже с десяток разных бутылок. На нижней полке — монастырский кагор, видите, в бутылках такой странной формы, это старинные бутылки из темно-красного стекла. Вон там, у стенки бара, одна покоится в плетеной корзинке, с нее даже не сняли паутину, видимо, совсем недавно доставлена из погреба. А что у нас тут, пониже? — Эйлерс наклонился и стал внимательно рассматривать нижнюю полку бара. — Так, черный мускат, розовый мускат. — Эйлерс взял бутылку и опять внимательно изучил этикетку и пробку, затем рассмотрел содержимое на свет. — Дальше я вижу венгерский токай и шампанское — две бутылки «Мадам Клико». Доктор серьезно подготовился к своему дню рождения, — выпрямляясь, произнес инспектор. — Настоящая коллекция. — Он пристально взглянул на моего брата. — Даже «арманьяк».

— Ну и? — спросил Вернер.

Инспектор вынул из бара бутылку с остатками вина.

— В особенности старый «арманьяк», — сказал он, глядя на черную позолоченную этикетку, — 1875 год. Сделано в Гасконии, как здесь написано. Немецкий импортер — «Федерсон», Бремен. Вы также живете в Бремене, герр Марк, не так ли?

— Да. Ну и что? — со злостью спросил Вернер. Голос Эйлерса прозвучал подчеркнуто вежливо:

— Вы когда-нибудь слышали о такой фирме — «Федерсон»?

— Нет! Никогда! — выкрикнул мой брат.

— Да. Я так и думал, — спокойно заметил инспектор, поставив бутылку на место. — Теперь осмотрим комнаты фрау Ломбард.

Комнаты Лилиан на третьем этаже были почти такими же, как и на втором, за исключением мебели. Они были выполнены в современном стиле, с преобладанием черного и белого цветов: белые ковры, черные обои. После антикварной обстановки той части дома, которая принадлежала доктору Камплоху, жилище Лилиан производило поразительное впечатление. Во всем ощущалась женская рука, хотя царил некоторый беспорядок. Вокруг лежали журналы, газеты, одежда, туфли. Еще чувствовался запах духов Лилиан. Этот до боли знакомый запах воскресил в моей памяти картины тех чудесных лет. Тогда мы знали, что такое счастье, радость, надежда.

— Профессор никогда не был женат? — спросил я, когда мы обходили комнаты. Полицейские деловито фотографировали, снимали отпечатки пальцев, обыскивали шкафы, не обращая на нас никакого внимания. Темнели окна, залитые дождем. В каждой комнате был включен свет.

— Его жена умерла много лет назад. — Казалось, голос инспектора доносился издалека.

Мы находились в туалетной комнате Лилиан. В одном месте валялись ее туфли, в другом — чулок. На туалетном столике возле зеркала горкой лежало содержимое ее сумочки. Серая кожаная сумочка была небрежно брошена тут же, среди баночек с кремами и маникюрных ножниц. На спинке кресла белел атласный халат, казалось, еще хранивший очертания ее тела. Мне стало не по себе.

— Смотрите, — сказал инспектор. — Вот гнездо телефонного коммутатора. Судя по отпечатку на войлоке, оно, мне кажется, должно было бы быть возле окна. Но мы нашли его в спальне. Пройдите, пожалуйста, со мной. — Он уже шел вперед.

В спальне Лилиан был полный беспорядок. Смятая и испачканная постель, перевернутые стулья, разбросанное по полу содержимое ящиков стола; ночные рубашки, фартук, тапочки были рассеяны по комнате.

Инспектор извинился:

— Наши люди и санитары из «скорой помощи»… Мне очень жаль.

Я уставился на испачканную постель. Всего несколько часов назад в ней лежала, задыхаясь и стеная, Лилиан, она звонила мне, опасаясь за свою жизнь. Белый телефон стоял возле кровати.

— Непонятно также, — сказал Эйлерс, заметив, что я смотрю на постель, — почему телефон здесь, а не в соседней комнате?

Ему ответил мой брат:

— А почему бы ему не быть здесь? Вот для него розетка. Несомненно, фрау Ломбард часто пользовалась телефоном в спальне. Иначе зачем ей было ставить розетку?

— Верно. Тогда бы она не устанавливала его в спальне. Она либо хотела позвонить отсюда, либо ждала звонка, потому и перенесла телефон, не так ли? А от кого она могла ждать звонка? В любом случае мы полагаем, что она перенесла телефон перед тем, как ей стало плохо. Для чего?

— Не знаю, — сказал Вернер.

— Скверно, — произнес Эйлерс. Я вновь почувствовал, что он собирается спровоцировать Вернера. И у него получилось.

— Что значит «скверно»? — ощетинился Вернер.

— Я думал, у вас есть какая-то мысль насчет этого.

— Почему у меня? Почему не у моего брата?

— Ваш брат сказал, что не разговаривал с фрау Ломбард несколько месяцев. Вы же, напротив, упомянули о том, что иногда говорили с ней по телефону. Кажется естественным предположить, что, возможно, вы намеревались позвонить или уже звонили ей.

— Я не потерплю подобные намеки! Я не звонил и не собирался звонить ей!

— …а может, фрау Ломбард звонила или собиралась позвонить вам?

— Нет!

— Почему ты кричишь? — спросил я брата. Кажется, Вернер не услышал мой вопрос. Он был слишком взволнован.

— Странно также и то, что она не позвонила вам, — сказал Лансинг.

— Почему?

— Вы живете намного ближе к ней, чем ваш брат, и все еще контактировали с ней. Но она позвонила вашему брату. Вы можете объяснить это?

Мой брат был вне себя от ярости.

— Она не позвонила ни в полицию, ни в больницу, ни доктору. Вы можете объяснить этот факт? — вопросом на вопрос ответил Вернер и яростно взглянул на Эйлерса.

Эйлерс с улыбкой покачал головой.

— Тогда мы будем вынуждены предположить, что фрау Ломбард была охвачена паникой и действовала неразумно.

— Несмотря на это, она успела вынуть из медальона фотографию, прочесть и набрать телефонные номера, написанные на ее обороте.

В этот момент я увидел фотографию в серебряной рамке, стоящую на туалетном столике. На ней, несомненно, был тот же мужчина, что и на фотографии из медальона, только лет на 25 моложе. Я подошел ближе.

— Это Камплох? — спросил я.

— Да. Судя по всему, фотография военных лет.

Узкое лицо, высокий и широкий лоб. Он смотрел, улыбаясь, прямо в камеру. Однако светлые глаза оставались серьезными.

«Совсем как у Мински», — подумал я.

Но выражение глаз молодого профессора было иным. Гладко выбритое молодое лицо, светлые брови, густые светлые волосы и тот же широкий шрам от скользящего пулевого ранения на левой щеке, протянувшийся от подбородка до скулы.

У нижнего угла фотографии помещалась краткая шутливая надпись:

Я не мог отвести глаз от фотокарточки. Увидев это лицо в первый раз в миниатюре, я был слишком смущен и нервно возбужден, чтобы спросить о том, кто на ней, хотя даже тогда мне показалось, что я где-то встречал этого мужчину. Теперь это чувство усилилось. Я его уже видел! Но где? Когда? Мне не просто казалось, теперь я был абсолютно уверен, что знаю это лицо давно и видел его неоднократно. И хотя на фотографии из медальона и на фотографии, стоящей передо мной, был один и тот же человек, мне было знакомо лицо именно молодого мужчины, то, что сейчас смотрело на меня с фотографии в серебряной рамке. Откуда я знаю его? Эти светлые глаза и особенно этот широкий шрам…

— Вы еще не рассказали нам, как фрау Ломбард… как все это произошло с ней, — послышался голос моего брата. Я оторвал взгляд от фотографии.

— Еще одна загадка, — сказал инспектор. — Профессор всегда заказывал «арманьяк» у «Федерсон» из Бремена. И неизменно два ящика по двенадцать бутылок в каждом.

— Откуда вы знаете?

— Их привезли железнодорожным экспрессом. Вчера около восьми вечера доставила местная фирма. Мы проверили. Их отнесли в подвал. Фрау Ломбард подписала квитанцию. Когда мы обнаружили эти ящики, одной бутылки не было. Вероятно, фрау Ломбард взяла ее с собой наверх. Она выпила бокал вина, возможно, после еды.

— Ей всегда нравился «арманьяк», — внезапно вспомнил я.

— Вы, с вашей сообразительностью, оказались очень полезны, — сказал Эйлерс. — Продолжайте в том же духе. Ваша наблюдательность поразительна.

— И вновь ваш брат, — продолжал провоцировать Вернера Лансинг, — а не вы. К сожалению.

— Как мы видели, в бутылке «арманьяка», которая стоит в библиотеке, вина осталось чуть-чуть, на самом дне. Таким образом, фрау Ломбард открыла новую. И как раз к привезенному «арманьяку» был подмешан яд, — сказал инспектор.

В течение этого разговора я забыл о шторме, бушующем за окном. И теперь мне стали слышны яростные удары дождя о стекло, а в промежутках между ними свист ветра, скрип старых намокших деревьев, приглушенные сигналы автомобилей и снова дребезжание оконных стекол под ударами мокрого штормового ветра.

— Диэтиламид фосфорной кислоты, — чуть помедлив, продолжил инспектор, — в мелкокристаллическом состоянии был растворен во всех двадцати четырех бутылках. Огромное количество. Концентрация яда оказалась очень высокой. Если бы фрау Ломбард выпила больше «арманьяка», спасти ее было бы невозможно. Мы связались с «Федерсон» в Бремене. Похоже, что фирма не присылала этот груз.

— Вы только что сказали… — начал мой брат.

— Я лишь сказал, что профессор всегда получал вино через «Федерсон». Но я не говорил, что они прислали эти последние два ящика. Вы, должно быть, неправильно меня поняли, герр Марк.

Инспектор внимательно оглядел Вернера.

— Но тогда кто… — начал брат.

— Вы подозреваете кого-либо?

Вернер и я отрицательно покачали головами.

— Каким образом? Мы даже не знаем профессора. По крайней мере я не знаю, — добавил я.

— Я тоже, — сказал мой брат.

— Аромат «арманьяка» частично скрывает запах и вкус яда, — сообщил инспектор. — Этот яд дает о себе знать через два-три часа после приема. Он довольно медленно всасывается желудком и поступает в кровь. Согласно заключению нашего эксперта, она, должно быть, выпила это вино между одиннадцатью и двенадцатью часами ночи.

— Наверное, так и есть. Она звонила мне около трех ночи.

Эйлерс прервал меня:

— Стойте! Когда фрау Ломбард проснулась, она уже страдала от симптомов отравления…

— Минуточку! — вмешался я в его рассуждения.

— Да? — Эйлерс с любопытством посмотрел на меня.

Я вновь взглянул на фотографию, стоящую на туалетном столике. Где же я видел этого мужчину? Еще чуть-чуть, и я вспомню. Сейчас… Нет. Не помню. Это становилось настоящей пыткой. Я медленно произнес:

— Фрау Ломбард выпила отравленный «арманьяк». Но…

— Да? — мягко сказал Эйлерс. — Продолжайте…

…Эта фотография. Этот мужчина. Я в самом деле знал его… Но, в сущности, ведь не предполагалось, что Лилиан будет здесь! Считали, что она находится в Тенерифе! Я поднял взгляд. Все смотрели на меня.

— Она вернулась неожиданно… а профессор Камплох внезапно вынужден был уехать в Мюнхен… Таким образом, если убийца собирался…

— Да? — подстегнул меня Эйлерс. — Ну и? Продолжайте!

— …Значит, кто-то хотел убить профессора, а не фрау Ломбард!

Лицо Вернена стало мертвенно-бледным. Он опустился на стул.

— Нам было интересно, как скоро вы придете к этому заключению, — сказал Лансинг. — И кто сделает это первым, вы или ваш брат. Ваша дедукция оказалась безупречной.

Зазвонил телефон. Трубку поднял Эйлерс.

— Да, — сказал он, — да, он здесь… — Эйлерс замолчал, слушая.

Мой брат, отвернувшись, уставился в пол. Лансинг и Эйлерс также повернулись ко мне спиной. Я в глубоком недоумении вновь посмотрел на фотографию молодого Камплоха. Кто же это? Кто этот человек? И вдруг я понял: когда я видел этого мужчину, его фамилия была не Камплох! Нет, я не был знаком с этим человеком, никогда с ним не встречался. Но я неоднократно видел это лицо и знал его имя. Его звали… звали…

Нет. Я не мог вспомнить.

Мои следующие действия были безрассудными. Я вел себя, как будто был под гипнозом. Я даже не смог бы объяснить, почему я так поступил.

В зеркале туалетного столика я мог видеть, что трое человек позади меня все еще стояли спиной ко мне. Я взял фотографию.

В следующее мгновение открылась дверь, и вошел Фегезак, инспектор с бычьей шеей. Я видел в зеркале, как он наблюдает за мной; он заметил, что я быстро спрятал фотографию в карман пальто. Его глаза превратились в щелки. Конец, подумал я. Мне показалось, я вижу, как его толстые губы скривила усмешка. Обернувшись, я встретился с ним взглядом. Ухмылка исчезла. Он быстро посмотрел на Эйлерса, который только что положил телефонную трубку. Фегезак спросил низким голосом:

— Больница?

— Да, — ответил Эйлерс.

— Я просил Хесса позвонить сюда. Вначале он позвонил в холл.

— Хесс? Больница? — Мое сердце сильно забилось. — В чем дело? Лилиан?

— Она хочет поговорить с вами, немедленно.

— Она… Она… — Я весь покрылся холодным потом. Сердце забилось, затем на мгновение остановилось, оборвалось и укатилось куда-то вниз.

Лицо инспектора выражало понимание и сочувствие. Заметив мое состояние, Эйлерс поспешно произнес:

— Нет! Ей лучше. Большое потрясение. Спрашивает, приехали вы или нет. И хочет немедленно встретиться с вами.

— Но это невозможно, чтобы она уже… — начал Вернер, но тут же осекся на полуслове и замолчал. Посмотрев на него, я поймал себя на том, что мои глаза сузились точно так же, как у инспектора Фегезака. «Ты живешь в Бремене, — подумал я. — Там, откуда привезли „арманьяк“. Отравленный „арманьяк“. К тому же ты время от времени говорил с Лилиан. Да и поведение твое необычно».

— Хесс считает, что, ввиду ее крайнего возбуждения, вашему брату следует встретиться с ней. Он берет ответственность на себя. У нее здоровое сердце. Фрау Ломбард успокоится, как только увидит вашего брата, — пояснил Эйлерс.

— Неужели вам необходимо воспрепятствовать этой встрече? — спросил Лансинг Вернера.

— Я не возражаю, наоборот… — смущенно передернул плечами Вернер.

— А мне кажется, ваше согласие должно быть доказано, — грубо сказал Эйлерс.

— Что это значит?

— Я объясню вам. Вы должны поехать с нами.

— В больницу?

— Да. Мы поговорим там. Только трое из нас, — сказал Эйлерс. Лансинг направился к двери. Он посмотрел на туалетный столик, быстро взглянул на меня и затем на Эйлерса. Инспектор, проходя мимо столика, тоже заметил исчезновение фотографии. Они коротко переглянулись с понимающим видом, как ранее поступил и Фегезак. Я был повергнут в замешательство.

— Идемте, — обратился Эйлерс ко мне.

Казалось, фотография жгла мой карман. У выхода я обернулся. Фегезак остался в комнате. Он вновь улыбался, его глаза превратились в щелки.

Несмотря на то, что на мне было пальто, я почувствовал холод.

Она лежала на кровати. Ее лицо стало восковым, иссиня-черные волосы были взъерошены и влажны, щеки впали, чувственные губы приобрели лиловый оттенок, глаза были закрыты и окружены серыми тенями. Дышала она неслышно, но время от времени из груди вырывался странный булькающий хрип, и тогда ее желтовато-серое лицо искажала гримаса боли: такой я увидел Лилиан Ломбард, одну из прекраснейших женщин, каких я когда-либо встречал в своей жизни. Она лежала под капельницей, за задвинутыми портьерами; прикрытая лампа тускло освещала помещение.

— Лилиан, — начал я, затаив дыхание, как только вошел с доктором Хессом в палату. Он сразу приложил палец к губам, показывая на молодого врача и сиделку, стоявших у кровати. Они вышли, а доктор Хесс остался. Его лысина приобрела зеленый оттенок в тусклом освещении комнаты. В палате стоял смешанный запах лекарств и слабый запах чеснока.

Придвинув к кровати стул, я осторожно опустился на него и склонился над Лилиан, шепча ее имя.

Бескровные губы обнажили в улыбке прекрасные зубы. Она тихо, прерывисто пробормотала:

— Я рада… что ты пришел…

Она узнала меня, хочет меня видеть, я нужен ей! Я был несказанно рад слышать ее голос, хотя он изменился до неузнаваемости: был очень слабым и хриплым. Лилиан с огромным трудом произносила отдельные слова. Я положил ладонь на ее руку, которая была тонкой, нежной и очень холодной.

— Наконец ты пришел.

— Да.

— Ты… ты…

— Помолчи, отдохни. Тебе еще трудно говорить. Я все пойму без слов, все прочту в твоих глазах, — шептал я, гладя ее мягкие волосы.

Доктор Хесс подошел так близко, что его белый халат касался меня. Я с негодованием посмотрел на него. Он ответил мне ничего не выражающим взглядом и остался на месте.

— Ричи…

— Да?

— Я… я должна… сказать тебе… — Ее голова пошевелилась. Иссиня-черные волосы были влажны от пота. Лилиан попыталась открыть глаза, но тут же закрыла их со стоном.

— Не открывай глаза, — поспешно сказал я.

О, глаза Лилиан!

Они были такими же черными, как и ее волосы. Я ни у кого больше не встречал таких больших, прекрасных глаз. Я был без ума от этих любимых, завораживающих глаз. Завораживающих, поскольку я не смог их забыть до сих пор и знаю, что не забуду никогда.

— Мы… не… одни?

— С нами доктор Хесс.

— Попроси его… выйти.

Хесс не шевельнулся.

— Вы что, не слышали? — тихо спросил я его.

Он холодно ответил:

— Я не могу сделать этого, фрау Ломбард все еще в критическом состоянии.

— Вот почему вы уговаривали меня встретиться с ней, да? Вот почему вы сказали инспектору, что в этом нет никакого риска?

— Я ответственен…

Когда я встал, мое пальто распахнулось, и Хесс успел заметить серебряную рамку, выступающую из внутреннего кармана, рамку с фотографией Камплоха, выкраденной мною. Он наверняка увидел ее. Бросив взгляд вниз, я тоже заметил фотографию. Хесс даже не моргнул. Наши лица были очень близко друг от друга.

— Убирайтесь!

— Минуточку!

— Я хочу, чтобы вы убрались отсюда! — яростно прошипел я.

— Я врач! Если кому-нибудь и следует убраться отсюда, так это вам!

— Ах, вот оно что! Инспектор Эйлерс и мой брат дожидаются в вашем кабинете. Если вы выведете меня отсюда, я расскажу им о телефонном разговоре, подслушанном мною. — Я расслышал очень мало, но ему это было неизвестно. Хесс побледнел. В его взгляде мелькнула растерянность, даже паника. Стараясь скрыть свое замешательство, он хотел прикрикнуть на меня, но из груди его вырвался истерический визг:

— Телефонный разговор? О чем вы говорите?

— Только не надо притворяться, — сказал я.

— Да вы сошли с ума!

— Возможно. Интересно, какова будет реакция инспектора.

— Вы наговариваете на меня.

— Вы грязный лжец! — выкрикнул я.

«Если Хесс не вышвырнет меня отсюда после этого, значит, он глубоко замешан в этом деле», — подумал я.

Он не пошевелился.

— Пять минут. Через пять минут вы должны…

— Вон! — произнес я, почти успокоившись.

Он быстро вышел.

Я снова сел. Серебряная рамка вдавилась мне в грудь. Я взял правую руку Лилиан.

— Теперь мы одни, — сказал я. — Что с твоими глазами?

— Они болят. Я не могу открыть их. — Когда она заговорила, запах чеснока усилился. — Ричи…

— Да?

— Я… я плохая… я нехорошая… я ничего не стою… шлюха… Но я… — Ее слова прервал кашель, явно приносящий ей боль. Дыхание Лилиан было неровным. Она замолчала. Ее глаза виновато и умоляюще смотрели на меня. Я приложил палец к ее пересохшим синим губам, давая понять, что ей нужно молчать. Лилиан опустила веки и, казалось, задремала. Но вскоре она продолжила: — Я не могу говорить об этом… это звучит так смешно после всего, что случилось…

— Скажи мне!

— Я… — Она подыскивала слова. — Женщина, не имеет значения, со сколькими мужчинами она жила, многими или нет… всегда есть один мужчина… один, кого она любит по-настоящему… по которому она тоскует. Она не может вынести… если он уйдет от нее… к другой женщине.

«Бесстыдство женщины легкого поведения», — подумал я. Но, с другой стороны, правда. Я вел себя как дурак. Следовало бы отпустить ее руку и убраться от нее по возможности подальше. Но я остался. Я был счастлив, я сошел с ума. Я был влюблен.

— Ты звонила мне, — сказал я. — Мне…

— Ты все, что осталось у меня. Он хотел убить меня, Ричи…

Я вздрогнул. Если мой брат…

— …потому что я сказала, что ухожу от него…

Стены вокруг меня начали вращаться.

— Ты кому-нибудь говорила это?

Она прошептала:

— Наклонись ближе… надо быть осторожными… Клеменс… я боюсь…

— Камплоха?

Она, с трудом сглотнув слюну, кивнула.

— Я боюсь, я в ужасе… яд… он попытается снова… Он очень проницателен… он убьет меня… так он сказал мне…

— Камплох угрожал тебе?

— Не раз.

— И когда последний раз?

— В прошлую пятницу… он позвонил… я была в Тенерифе… Он сказал, ему известно, что у меня там любовник… Это неправда, Ричи, неправда, клянусь!

— Успокойся. Ты не должна волноваться. Продолжай.

— Он потребовал, чтобы я вернулась, и немедленно. В противном случае он пообещал приехать и прикончить меня… Поэтому я сразу вернулась.

— Почему ты так боишься его?

— У него зловещий вид. Ему что-то известно. Его боятся так много людей — политики, полицейские, его доктора; очень многие. Он… он мог убить меня в этом городе, и ему бы это сошло с рук. Он обладает властью… — На лбу Лилиан блестели капельки пота. Она задыхалась. Я оставался неподвижен.

— Лилиан, ты понимаешь, что ты говоришь? Ты не фантазируешь?

— Я… это я во всем виновата… я вернулась, потому что больше не могла переносить страх. Я собиралась забрать свои вещи и уйти от него, несмотря на риск быть убитой. Когда я приехала, его не было. Представь себе, какое я испытала облегчение.

— Но ведь домработница сказала…

— Конечно, я солгала ей.

— То есть у него нет сегодня дня рождения?

— Есть. Он оставил мне записку… о том, что позвонит после лекции… так как у него день рождения. Я собиралась сказать ему, что меня не будет, когда он вернется.

— Вот почему телефон стоял возле кровати.

— Да. Но он не позвонил… а может, я не слышала. Я очень волновалась, поэтому приняла снотворное.

— Куда ты собиралась поехать?

— К тебе.

— Во Франкфурт?

— Я… я не знала, что делать. Наверное, я поехала бы к тебе, Ричи. Скажи, ты бы не прогнал меня?

— А как насчет Вернера? — вместо ответа спросил я. Она открыла свои огромные глаза: зрачки были величиной с булавочное острие, веки дрожали, но она не закрывала их, несмотря на боль.

— Вернер… Он упорно стремился встретиться со мной последние несколько месяцев.

— Он хотел, чтобы ты вернулась к нему?

— Да, но я не хочу… Он говорит, что все еще любит меня, но я ему не верю — у него есть причины, чтобы сделать мне больно. Я говорю правду, Ричи. Верь мне!

— Кто говорит, что я не верю? Закрой глаза.

Она со вздохом опустила веки.

— Тот, кто обманывал так много, как я… лгал бы более изощренно.

— Я верю тебе, — сказал я. Действительно, я верил в те минуты. Это случалось со мной всегда. Сомнения, недоверие приходили позже, всегда позже. Слишком поздно.

— Почему ты считаешь, что Вернер искал встречи с тобой?

— Из-за Клеменса. Я уже говорила тебе, он внушает страх. Он… он сам дьявол — он шантажирует, запугивает, мучает людей.

— Как?

— Ему что-то известно…

— Что?

Она покачала головой:

— Не знаю.

— Он знает это что-то и о Вернере?

— Нет, наоборот, Вернеру что-то известно о нем.

— Что?

— Он не хочет мне говорить, но я подсознательно чувствую. Мне кажется, между ними происходит невидимая борьба, и я помимо своей воли участвую в ней. Я не вынесу этого больше, Ричи… Я знаю, о чем ты думаешь.

— О чем?

— Как я могла… с человеком намного старше.

— Я думал не об этом. — Я солгал. Именно об этом.

— Мне… мне надоела жизнь, когда я повстречалась с ним. Я не решилась вновь обратиться к тебе за помощью. У меня не было средств к существованию, я устала от всего этого. Сойдясь с ним, я беспокоилась лишь о том, что придется жить с ним, как проститутке, жалкой проститутке.

— Прекрати! — громко воскликнул я, напугав ее. — Итак, он в течение нескольких месяцев угрожал тебе.

— Многие месяцы. Я жила все это время в животном страхе… Я убежала в Тенериф… но даже там я не избавилась от его ревности, угроз и своего страха, который пронизал меня всю, проник в каждую клетку. Он не отпускает меня даже ночью. Ричи, если бы ты знал, какие сны мне снятся в последнее время. Я не очень ценю свою жизнь, она достаточно жестоко обошлась со мной, и смерть часто казалась мне привлекательней, чем ничтожное существование. Она меня больше не пугает. Но Камплоха я боюсь, Ричи… В Тенерифе я была одна, но ни на минуту не забывала о нем, а когда вернулась, его здесь не было, какое облегчение, но этот «арманьяк», мне так нравится «арманьяк»…

— Я знаю.

— Наверняка он все тщательно спланировал, да?

— Не настолько — ведь ты жива.

Вдруг она схватила мою руку, ее ногти впились мне в кожу.

— Я еще жива. Но что он сделает, когда вернется? Теперь, когда не удалась первая попытка…

Все было как в кошмарном сне. Мне следовало рассеять опасения Лилиан. Здесь она в безопасности. Но в полной ли? Я должен поговорить с Эйлерсом. Полиция должна взять на себя охрану Лилиан. Но можно ли доверять полиции, если верить словам Лилиан? И вообще: кому здесь можно довериться? В этом городе, где, очевидно, многое скрыто, многое, что известно Камплоху.

— А где Вернер?

— Он тоже здесь, — ответил я. — И в затруднительном положении.

— Почему?

— Полиция подозревает его… — Мне следовало бы попридержать язык. Но было уже поздно. Лилиан широко раскрыла глаза.

— Они думают, что он пытался убить меня? О Господи! — Она задыхалась.

— Нет! Пожалуйста! Успокойся! Я уверен, у него алиби. Когда вернется Камплох, все выяснится. Мы докопаемся до правды. А пока я здесь…

— Ты… ты не бросишь меня?

— Нет, Лилиан, нет. Пожалуйста, успокойся.

— Поклянись, что ты не бросишь меня.

— Клянусь, — сказал я. Мне вдруг вспомнились предубеждения Ванессы, опасения Мински, двадцать лет моего знакомства с Лилиан, которые принесли мне так много горя. А сейчас она взяла мою руку и положила себе на грудь. Я забыл обо всем, все другое исчезло.

— Я… Ричи… я всегда любила только тебя, одного тебя. Ты веришь мне?

— Да, — хрипло произнес я.

Она зашептала:

— Я хочу остаться с тобой, навсегда. Ты еще хочешь меня, несмотря ни на что?

Я чувствовал тепло в груди. Я подумал: «Ты лжешь, обманываешь, играешь свою роль, используешь меня, делаешь из меня посмешище, заставляешь меня отчаяться, но это не имеет сейчас никакого значения».

— Да, — ответил я.

— Все, чего я хочу, — быть с тобой… я боюсь людей. Они испорчены, и они могут сделать больно. Но не ты, Ричи, ты все еще любишь меня, скажи?

А иначе зачем бы я примчался сюда, как только она позвонила? Зачем бы я сейчас сидел здесь? А она? Может, она не любит меня? Но почему я не должен верить ей?

— Ричи… ты все еще… любишь меня?

— Да, — ответил я.

Торжествующая улыбка осветила ее осунувшееся лицо.

— Мы будем вместе, — сказал я. — Мы уедем далеко отсюда. — Я говорил искренне. Швейцария. Безопасность. Мир. Счастье.

— Поцелуй меня, — прошептала она.

Я коснулся ее губ своими.

— Все будет хорошо, — сказал я, выпрямляясь.

— Да, Ричи, да…

Позади меня открылась дверь.

— Сожалею, но ваше время истекло, — послышался голос доктора Хесса.

Я поцеловал холодную руку Лилиан.

— Я буду рядом. Я вернусь. Теперь, — я повысил голос, — теперь я позабочусь о твоей безопасности. Не волнуйся.

— Я постараюсь, — прошептала она.

Ее веки дрожали, лицо исказила гримаса боли. Я нежно провел рукой по ее лбу, холодному и мокрому от пота. Обернувшись, я увидел в дверях силуэт доктора Хесса на фоне ярко освещенного коридора.

— Ну? Вы уходите или мне позвать кого-нибудь, чтобы вас вывели? — прорычал доктор.

— Вывести меня? — взглянув еще раз на Лилиан, оставшуюся неподвижной, я направился к Хессу. И тут я заметил санитара в белом халате и выцветших голубых брюках, стоявшего возле доктора. Это был огромный мужчина с широким сломанным носом, толстыми губами, черными вьющимися волосами и громадными сильными руками. Его лицо, словно вытесанное неумелой рукой из цельной глыбы гранита, было лишено человеческого выражения и казалось абсолютно бесстрастным, почти безжизненным. Портрет завершали узкий низкий лоб, который имел редкое строение — был вогнут внутрь черепа, и серые глаза, подобные оловянным пуговицам.

Каменный истукан, стоящий за спиной доктора, бросил в мою сторону тяжелый взгляд и свирепо ухмыльнулся.

Я бегло осмотрел коридор. Он оказался пуст. Напротив палаты Лилиан находилась открытая дверь служебного лифта. Все произошло так быстро, что я даже не успел вскрикнуть. Санитар сгреб меня и, несмотря на то, что я довольно высок и тяжел, с легкостью затолкнул меня в лифт. Хесс, последовав за нами, нажал кнопку, и лифт начал опускаться.

— Руки, — сказал Хесс.

Гигант вывернул мне руки за спину и потянул их вверх. Я застонал от боли.

— Малейшее движение, и я переломаю вам кости, — сказал он, хихикнув.

Хесс чуть было не запустил руку в мой карман, когда увидел в нем фотографию, выкраденную мной. Вдруг я заметил, что в другой руке он держит шприц. Инстинктивно подняв колено, я ударил его в пах. Он закричал, откинувшись к стене лифта. Санитар что было силы заломил мне руки. От мучительной боли у меня на глазах выступили слезы.

Превозмогая боль, Хесс со шприцем в руках приблизился ко мне. Он явно опасался меня, но в тот момент я тоже боялся его. А еще больше я боялся его шприца.

— Еще мгновение, и эта игла будет в вашей руке. — Выпуклые глаза Хесса за мощными линзами очков приобрели сумасшедшее выражение, когда он потянул серебряную рамку из кармана моего пальто. Внезапно побледнев, он раскрыл рот, судорожно ловя им воздух.

— Что-то не так? — спросил его помощник, продолжая сжимать меня мертвой хваткой.

Хесс ткнул ему рамку. Фотографии человека, известного теперь под именем Камплох, в ней не было. Может, я и наивный, но глупым меня не назовешь.

Лифт внезапно остановился.

— Выходи! — приказал Хесс.

Его помощник вытолкнул меня в ярко освещенное подвальное помещение, выложенное белым кафелем. Воздух был пропитан неприятным запахом дезинфицирующих средств. Я увидел вокруг необычайно много водопроводных кранов, стену с закрытыми металлическими дверями, рефрижераторные трубы, покрытые белым инеем. При взгляде на изогнутые мраморные плиты с водостоками я сразу понял, где мы находимся.

Мощный санитар стянул с меня пальто и перебросил Хессу, который быстро обыскал его. Наглец грубо толкнул меня на пол, навалившись сверху. Хесс отшвырнул мое пальто в сторону и, присев на корточки, начал старательно обыскивать меня. Я сопротивлялся. Мне удалось ударить Хесса ногой, а затем схватить за шею. У него пошла из носа кровь, капли которой падали на мои рубашку и пиджак. Я начал задыхаться от испаряющегося с влажного пола дезодоратора.

— Где фотография? — спросил Хесс.

Я промолчал.

— Ну ладно! — пригрозил он.

Его помощник, осклабившись, отвел назад руку и ударил меня в живот. Толстые губы громилы скривились в усмешке, обнажив крепкие белые зубы совсем близко от моего лица, и тут я вспомнил, где уже видел молодого Камплоха, и неоднократно. На фотографии, принадлежавшей моему другу Гомеру Барлоу. Он с давних пор занимался фотоделом. То же молодое безусое лицо, пристальный взгляд светлых глаз и этот примечательный шрам через всю щеку. На фотографии из медальона Лилиан пожилой профессор носил усы. Камплох отрастил их позже, в зрелом возрасте. И, очевидно, по немаловажной причине.

— Где фотография, ублюдок? — прошипел помощник.

Я продолжал молчать; он ударил меня вновь, и, теряя сознание, я вспомнил о Барлоу, который пел в Берлинской опере. Риголетто, Яго, Папагено: его первые три роли принесли ему широкую известность.

У Гомера Барлоу было счастливое детство. Он был счастлив на протяжении первых трех лет своей жизни. Гомер родился в Бирмингеме, штат Алабама, в семье бедных, но нежных и благочестивых родителей.

Когда ему было шесть лет, во время воскресной службы в переполненной людьми церкви, где отец Гомера работал сторожем, взорвалась бомба. Погибло тридцать шесть негров, среди них одиннадцать детей; восемьдесят семь негров получили серьезные ранения. Взрывом убило священника и родителей Гомера. Гомера не взяли в этот день в церковь, поскольку он был болен.

Расследование показало, что бомба была установлена ку-клукс-кланом. Гомера поместили в государственный приют для сирот. Прошли годы, и он превратился в высокого, здорового, сильного юношу. Он обладал трудолюбием, благородством, был вежлив и благочестив. У Гомера был прекрасный голос, и он любил петь.

Его с любовью называли Крошкой (несмотря на рост шесть футов четыре дюйма), и эта кличка закрепилась за ним.

— Он без сознания, — услышал я чей-то голос.

Меня тошнило, голова раскалывалась от боли. Я осторожно открыл глаза. Мутная пелена стояла передо мной. Мне казалось, что я плаваю в каком-то тяжелом и вязком молочном тумане, он забирался мне в горло, и легкие, тесня грудь и мешая дышать. На самом деле это Хесс и санитар, чьи силуэты я стал различать в мутной пелене, навалились на меня всей тяжестью своих тел, а пары́ дезинфицирующего средства вызвали у меня помутнение рассудка. Я по-прежнему лежал на полу морга. Грубое животное держало меня за руки; Хесс сидел на моих ногах. Кровь на его шее блестела в резком, ярком свете помещения.

— Фотография, — сказал Хесс. — Где она?

Я молчал.

— Ну хорошо. Мы не можем торчать здесь всю жизнь, — сказал доктор. — Если ты надеешься на чью-то помощь, забудь об этом. Никто не услышит твоих криков и не придет тебе на помощь, ни инспектор, ни твой братец. — Хесс криво ухмыльнулся. — Никто не найдет тебя здесь, поверь мне. Никому даже в голову не придет искать тебя в подвале морга. Но ты не волнуйся, я не брошу тебя здесь одного. Даже если ты вообще больше никогда ничего не скажешь, я все равно позабочусь о тебе. — Лицо Хесса скривилось в омерзительной ехидной гримасе. — Сейчас я тебе сделаю небольшую инъекцию. Когда ты очнешься, мы поговорим еще раз. В тихом, уединенном местечке. Держи его, — приказал он бандиту, намереваясь встать.

В этот момент я выплюнул всю слюну, накопившуюся в моем рту, ему прямо между глаз. Он непроизвольно поднял руки, чтобы прикрыть лицо. Я изо всех сил ударил обеими ногами Хесса в живот. Он отлетел к одной из мраморных плит; его очки упали на пол и разбились. Помощник, растерявшись, зарычал. Этот преданный пес Хесса не мог быстро сообразить, что ему предпринять — держать меня или броситься на помощь своему хозяину. Сделав инстинктивное движение в сторону неподвижно лежащего доктора, санитар ослабил хватку. Я с трудом согнул колено и ударил истукана в живот. Удар был не столько сильным, сколько неожиданным. Мой противник, инстинктивно схватившись за живот, на секунду отпустил меня.

В батальоне франкфуртской военной полиции вместе с Гомером Барлоу служил шофером еще один американец, Ли Андерсон. Он был китайского происхождения, но в Америку иммигрировал его дед или даже прадед, а родители Ли и он сам родились уже в Штатах, поэтому китайским осталось лишь имя. Американские японцы, конечно, не могли служить в армии в годы войны, но американцы китайского происхождения имели это право. Андерсон водил тот же джип, он был сменщиком Барлоу. Ли был большим любителем и знатоком различных видов восточной борьбы. Часто, особенно во время ночных дежурств, когда было мало происшествий и вызовов, он показывал нам разные приемы и объяснял различие и сходство разных видов восточных единоборств. Мы применяли их друг на друге, боролись, дурачились и смеялись, но со временем довольно хорошо овладели различными приемами. Тогда я не предполагал, что это серьезно пригодится мне когда-нибудь. Мой мозг, руки, тело действовали рефлекторно. И я, применив давно забытый, как мне казалось, прием восточной борьбы, окончательно вывернулся из-под громадного истукана-санитара. На ближнем столе лежали деревянный молоток, долото, два операционных скальпеля. «Наверное, для вскрытия черепов», — подумал я, хватая молоток и для верности опуская его на голову санитара.

Он, издав свистящий звук, осел и свалился на бок. К этому времени Хесс вновь встал на ноги, но был беспомощен без очков. Я ударил его в челюсть, он упал на кафельную стену. На этот раз он не поднялся.

Прозвенел звонок, и над лифтом зажглась лампочка. Его вызывали сверху. Мне было необходимо немедленно выбраться из подвала. Я поспешно поправил на себе одежду, схватил пальто и бросился к двери с надписью «Выход». Пустая рамка осталась лежать на мокром полу морга. Все мое тело ныло. Я быстро направился вверх; сильно болел живот, боль разливалась по всему телу, отдавая под левую ключицу и в затылок.

Распахнув дверь, я увидел еще один служебный лифт. Вероятно, предназначенный для перевозки невзрачных гробов, сваленных в этой небрежно зацементированной части подвала. Я знал, что обычно гробы вывозят ночью из отдаленной, пустынной части больницы. Может, сейчас именно такой случай — у меня возникла надежда. Закрыв за собой двери лифта, я нажал кнопку. Лифт остановился на первом этаже. Спотыкаясь, я направился вдоль короткого пыльного коридора. Еще одна дверь вывела меня во двор за больницей. Оголенные деревья, мусорные ящики, корзины с пустыми бутылками, коробки. Шел сильный дождь.

Я перебежал под ливнем к фасаду больницы. Мои ноги увязали в промокшей земле, брюки намокли. Небритый, в грязной, растрепанной одежде, пропахшей дезодоратором, я имел, должно быть, неприглядный вид. Но я был рад столь плохой погоде. В затянувшихся сумерках — хотя было уже более десяти часов утра — при сильном ливне было сложно что-либо разглядеть, да и некому, вокруг не было ни души.

Вот автомобильная стоянка. Вот зеленая полицейская машина. Перед тем, как мы покинули особняк Камплоха, я, с позволения Эйлерса, зашел в ванную, где вытащил фотографию из серебряной рамки и сложил ее вдвое. Не найдя подходящего места для рамки, я положил ее обратно во внутренний карман пальто. Во время поездки в больницу я незаметно спрятал фотографию под обивку сиденья. Я подумал, что будет не слишком умно взять фотографию с собой в больницу. Я подозревал доктора Хесса, а также Фегезака, который с насмешкой наблюдал за тем, как я украл фотографию в спальне Лилиан. Хесс разговаривал с Фегезаком по телефону. Сказал ли ему Фегезак о том, что я взял фотографию Камплоха? Вполне возможно. Но Эйлерс и Лансинг также знали о том, что я украл ее. Мне почему-то казалось, что они более заслуживают доверия, нежели Фегезак, в особенности внушал доверие Лансинг. Почему они не отобрали у меня фотографию? Но, с другой стороны, этого не сделал и Фегезак. Вероятно, все они хотели посмотреть, что я сделаю с ней или, напротив, что сделают со мной и с ней.

«Люди испорчены. Они могут делать другим больно». Нечто подобное сказала Лилиан. Я оказался под перекрестным огнем враждующих сторон. Не нужно было обладать особой проницательностью, чтобы понять, что надвигается большая беда.

Я открыл дверь машины — до этого я умышленно сделал так, что она оказалась незапертой, — достал фотографию и спрятал под рубашку. Я взглянул на больницу. Через ее дверь то и дело входили и выходили люди. Она имела довольно мирный вид. Надолго ли? Эйлерс, его помощник и мой брат находились в кабинете доктора Хесса. Вскоре они обнаружат мое исчезновение. Вспомнив, что окна кабинета доктора выходят на стоянку, я поспешил.

Полицейский автомобиль стоял между черным «мерседесом» Вернера и моим серебристо-серым «тендербердом». В машине брата я увидел чемодан, лежащий на заднем сиденье, и несколько висящих костюмов. Это поразило меня. Должно быть, Вернер собирался надолго задержаться здесь. Или намеревался отправиться в какую-то поездку? Мне повезло, его машина оказалась незапертой. Взяв чемодан и два костюма, я поспешил в свою машину, швырнул вещи Вернера и свое пальто на заднее сиденье и, сев за руль, запустил двигатель. Завизжали колеса.

Стена была забрызгана кровью до двухметровой высоты. Бесчисленные дыры от пуль делали ее похожей на лунный ландшафт. Со временем пятна крови приобрели черный, затем серый, ржаво-красный, зеленый цвет. Стена была забрызгана более чем двадцать лет назад. Дыры от пуль появились в то же время.

Это была одна из четырех стен бара Крошки, расположенного в подвале его виллы в Грюнвальде.

Он купил этот особняк в начале своей многообещающей карьеры оперного баритона. Крошка был влюблен в Берлин, в Грюнвальд, в эту виллу возле Хагенплатц, которая, впрочем, имела жалкий вид, поскольку ремонт проводился здесь от случая к случаю.

Одно время вилла была роскошной резиденцией еврейского банкира. Затем она перешла во владение нацистской знати, людей, принимавших активное участие в организации глобальной войны, которой поочередно владели гестапо, русский комендант Берлина, британец из Эм-Ай-5, и, наконец, она возвратилась в руки немецких евреев.

Банкир-еврей застрелился в Рио-де-Жанейро, и Крошка купил виллу у его сына, ставшего бразильцем и твердо решившего никогда не возвращаться в Германию. Особняк пустовал до тех пор, пока успех Крошки не принес ему средства, необходимые для ремонта. Все было переделано, кроме забрызганной кровью и продырявленной пулями стены.

Гости, входившие в, казалось бы, уютный бар, застывали в изумлении перед этой стеной, так ярко напоминавшей им о прошлом. Некоторые воспринимали это как мистификацию, другие мрачнели, замыкались в себе. Иные возбуждались, становились задиристыми, ввязывались в споры о вине нацистов, русских, поляков, французов, американцев, евреев — число виновных было бесконечно. Крошка выбирал друзей по их поведению при виде стены.

Напротив этой стены на большой деревянной доске висели около двухсот фотографий: мужчины, женщины, дети, в гражданской одежде и в военной форме, — фотографии людей, встреченных Крошкой во время его службы в военной полиции. Примерно в центре доски висела фотокарточка человека, теперь зовущего себя Камплох.

Я вспомнил фотографию и место, занимаемое ею на доске. Я часто видел ее, так как навещал Крошку каждый раз, когда бывал в Берлине. Однажды он рассказал мне историю, связанную с этим человеком. Она была невероятна, поэтому я хорошо запомнил ее. Последний раз я видел фотографию три месяца назад, когда Мински и я приехали в Берлин, чтобы нанять на работу девушку, выступавшую с молодой анакондой.

Теперь было необходимо попросить Крошку опознать личность Камплоха. Звонить из Трювеля по телефону было слишком рискованно. Я не мог оставаться здесь после того, как ко мне попала фотография.

Толстый серый кролик, высунувшись из норы под густым кустом можжевельника, с безопасного расстояния наблюдал за моим переодеванием. Его длинные уши были прижаты к затылку, глаза-пуговки блестели. Я свернул с главного шоссе и по грязной проселочной дороге заехал в лес.

Освободившись от своей испачканной одежды, я выбросил ее в окно автомобиля. Серый пиджак и белая рубашка Вернера подошли мне, как, впрочем, и его туфли. Чемодан был чем-то набит до отказа. Надолго ли Вернер собирался остаться в Трювеле? Или он хотел улизнуть? Лилиан не подозревала его в покушении на свою жизнь. Услышав о Камплохе, я также отбросил всякие подозрения. Я еще раз поверил Лилиан. Теперь она наверняка была слишком больна и слаба, чтобы так запутанно лгать. И все же! В это дело была втянута не одна она. Подозрения главным образом падали на Камплоха. Иначе зачем было нападать на меня? Чем еще можно объяснить поведение доктора Хесса, которому теперь остался единственный способ выйти сухим из воды — исчезнуть? Если даже предположить, что Камплох не пытался отравить Лилиан, что опровергают его угрозы, все же подозрения остаются в силе. Хотя Лилиан могла нечаянно что-то напутать.

Как сказала Лилиан, многие люди в Трювеле желали Камплоху смерти. По ее словам, он шантажирует, запугивает, заставляет всех страдать. Но зачем, как, с помощью чего?

Я должен поговорить с Крошкой. Немедленно.

Неожиданный звук пулеметной очереди заставил меня вздрогнуть. Я инстинктивно пригнулся, вверху пролетел вертолет. Взглянув на кролика, я увидел, что тот остался неподвижен.

И тут мне вспомнились тревожные приметы, встретившиеся на моем пути в Трювель. Войска, участвующие в маневрах. В настоящее время половина государственной территории Люнебургской пустоши представляет собой огромный учебный полигон с размещенными на нем засекреченными, строго охраняемыми ядерными боеголовками, взлетно-посадочными полосами и военно-воздушными базами. Возле Мюдена находится европейский штаб воздушно-ракетных сил, где непрерывно проводятся учения с использованием бомбардировщиков, сверхзвуковых истребителей, танков, ракет, обычных видов вооружения.

Я вытер лицо и руки туалетной водой, немного окропил ею пальто, которое даже после этого отдавало дезинфицирующим средством.

Когда я предпринял меры для выяснения личности профессора Камплоха, мною руководили отнюдь не героические или подобные им возвышенные идеи, а любовь и привязанность к Лилиан. Я стремился защитить ее от человека, бывшего, по моему мнению, убийцей. Возникали также опасения по поводу случившегося со мной в морге больницы. Любовь и страх — вот что руководило мною. Едва ли я нуждаюсь в ореоле героя, ведь я стремлюсь писать только правду.

Я поехал на юг, в сторону автотрассы Гельмштадт-Ганновер, с максимальной скоростью, на какую только мог отважиться на скользкой дороге, намереваясь позвонить Крошке из ресторана, расположенного на трассе.

Я проехал по автотрассе почти двадцать километров, прежде чем увидел ресторан. Он находился возле Меербурга. Вокруг простиралась холмистая, покрытая лесами и снегом местность, холодная и навевающая грусть при виде кружащегося в слабом свете сумеречного дня снега. С юга, со стороны Среднего канала, доносились приглушенные гудки буксирных барж, хриплые свистки сирен.

У ресторана стояли «мерседес» и четыре тягача. Когда я вошел, шоферы тягачей, одетые в свитеры с длинными воротами, кожаные куртки и плисовые брюки, на мгновение подняли на меня взгляды. За вторым столом, спиной к входу, сидели двое мужчин в традиционной одежде бизнесменов, которые не обернулись, когда я вошел.

— Слушаю вас. — Ко мне подошла молодая полная официантка.

— Коньяк, — заказал я. — И пиво.

Девушка фыркнула. Я оставил пальто в машине. Должно быть, от меня пахло туалетной водой. Возможно, она решила, что я пьян.

— И еще я хотел бы позвонить по телефону. На дальнее расстояние.

Я стоял близко к двум мужчинам, похожим на бизнесменов. Один из них носил очки в темной оправе, второй курил сигару. На их столе стоял кофе и лежали бумаги. Они, так и не взглянув на меня, смотрели на бумаги перед собой и не перемолвились ни единым словом.

— Комната с телефоном наверху, — сказала полная официантка. — Вы можете позвонить прямо сейчас. Я засеку время.

Она, подойдя за стойку к автоматическому телефонному счетчику, установила указатель на ноль и, нажав кнопку, кивнула мне.

Путь в комнату с телефоном лежал через коридор, в котором стоял запах готовящейся пищи. Найдя в своей записной книжке телефонный номер Крошки, я набрал его и, услышав повторяющиеся гудки, испугался, что никто не ответит. Наконец послышался женский голос:

— Барлоу!

Это была жена Крошки, в девичестве Эллен Герберт. Крошка женился на ней, удочерив ее дочь, которая уже превратилась в красивую молодую леди двадцати четырех лет. Она изучала германскую филологию в Вольном университете Берлина.

— Эллен, это Ричи Марк.

— Ричи! — У Эллен был низкий, грудной голос, что необычно для миниатюрной, голубоглазой блондинки. — Откуда ты звонишь?

Я объяснил.

Я выглядывал, не подойдет ли кто к двери комнаты. Бизнесмены были теперь заняты оживленной беседой. Вошли еще двое водителей тягачей, и один из них, бросив монету в музыкальный автомат, выбрал мелодию. Меня интересовало, контролировалось ли время моего разговора, и если да, то делала ли официантка лишь это. Мне она была не видна.

— Крошка в Берлине?

— Нет. Он в Лондоне. Кое-что записывает. Мы ждем его послезавтра. Могу ли я чем-то помочь тебе?

Вернулась официантка. Она приняла заказы у зашедших водителей. Один из них похлопал ее по заду, она шутливо дала ему пощечину. Я быстро сказал в трубку:

— Это кажется невероятным, позже я все объясню, но сейчас… — Я описал Камплоха и попросил ее найти на стенде в баре его фотографию, надеясь, что на ней будет его имя.

— Хорошо, подожди.

Двое мужчин, которым, видимо, принадлежал автомобиль, стоящий у ресторана, теперь обернулись и смотрели на телефонную будку. У них были обыкновенные лица, которые не запоминаются надолго. Тот, который курил сигару, сказал что-то второму, кивнувшему в ответ. Мне становилось жарко в закрытой кабине. Стоял сильный запах лука и жира. Мне хотелось открыть дверь. Сколько времени понадобится Эллен? Я занялся разглядыванием стен кабины, покрытых телефонными номерами, рисунками, именами. Кто-то вырезал свастику на деревянной панели возле телефона. Ниже кривыми буквами было нацарапано: «Восстань, Германия!» Под этим какой-то шутник добавил: «Дерьмо!»

— Ричи! — послышался сдавленный голос Эллен.

— Ты нашла фотографию? Как его зовут?

— Да. Но я могла бы сказать тебе, кто…

— Кто он, Эллен? Кто?

— Ну ладно, это Виктор Делакорте. Я уверена, ты помнишь это имя — профессор доктор Делакорте, не так ли? — Вдруг голос Эллен начал затихать, и я уже не мог различить слов. Я весь покрылся потом.

Нет, я не забыл это имя — профессор Делакорте, который был одним из психиатров, ответственных за планирование и осуществление акции массового умерщвления Т-4.

Он составлял анкеты, рассылавшиеся по институтам, занятым изучением нервной системы, выполнял функции эксперта, «тренировал» большое число докторов, инспектировал госпитали, газовые камеры, концентрационные лагеря.

Профессор Делакорте, а теперь Клеменс Камплох, директор трювельской больницы и любовник Лилиан!

В телефонной кабине ресторана стоял сильный запах лука и жира.

— Ричи… ты еще там? — послышался голос Эллен.

— Да…

— Зачем тебе знать о Делакорте? Скажи мне, что случилось! Я боюсь…

«Я тоже», — подумалось мне.

Двое мужчин все еще наблюдали за мной. Один что-то шепнул другому, тот кивнул.

— Для беспокойства нет причин, — сказал я, прочищая горло. — Но окажи мне, пожалуйста, небольшую услугу. Позвони Крошке и скажи ему, что я, кажется, нашел Делакорте.

— Что ты сделал? — было слышно, как она затаила дыхание.

— Скажи Крошке, чтобы он позвонил доктору Парадину во франкфуртский окружной суд. Он может найти номер телефона в справочнике. Могу я надеяться на тебя?

— Конечно. Повтори, пожалуйста, имя.

— Парадин. Крошка его знает. Он работал когда-то переводчиком на пункте военной полиции. Парадин скажет Крошке, что делать дальше. Нам необходимы свидетели.

— Я позвоню прямо сейчас. Может, я могу сделать еще что-то?

— Этого довольно. Я должен ехать. Спасибо, Эллен. Пока. — Я нажал на рычажок телефона, но продолжал держать трубку, делая вид, что продолжаю разговаривать. Официантка что-то писала в блокноте, двое мужчин заполняли чек. Я лихорадочно ожидал, пока они выйдут, что подтвердило бы их незаинтересованность моей персоной.

Эти двое встали. Официантка помогла им надеть тяжелые зимние пальто, и они направились к выходу. Я вышел из кабины, допил в баре свой коньяк и выпил немного пива. Я не спешил. Стоя у стойки бара, я искоса поглядывал в окно, пытаясь проследить за двумя мужчинами, только что вышедшими на улицу. Но, выйдя, они мгновенно исчезли в густой снежной пелене, и я повернулся к официантке, чтобы расплатиться.

Официантка взглянула на телефонный счетчик.

— Удачного путешествия, — глупо произнесла она. Несмотря на щедрые чаевые, она не поблагодарила меня. Лицо официантки было бледное, возможно, она плохо себя чувствовала.

Когда я вышел, снежная буря обрушилась на меня с такой силой, что чуть не сбила с ног. Наклонясь вперед, я с трудом пробирался к машине. Через десять метров уже ничего не было видно. Машину засыпало снегом. Я смахнул его с окон и крыши. Когда я наконец забрался в салон, меня трясло от холода. Я вставил ключ в зажигание и вдруг услышал мужской голос:

— Где фотография?

Я быстро обернулся. Один из двух мужчин, вышедших из ресторана передо мной, заглядывал в открытое с моей стороны окно. Второй, в очках, стоял перед автомобилем, вплотную к нему. Воротник его пальто был поднят, шляпа надвинута на глаза, руки в карманах.

— Ну! — От стоявшего рядом пахло дешевыми сигарами. — Ну, где же фотография? — спросил он.

Я молчал, изо всех сил вцепившись в руль. Мужчина, что-то показав жестом второму, в очках, открыл переднюю дверь машины и сел рядом со мной. Хлопнув дверью, он осклабился.

— Эх, герр Марк, герр Марк, — насмешливо произнес он.

Прекрасная молодая женщина в голубом платье сказала:

— Меня зовут Лилиан Ломбард.

Вскочив, все присутствующие мужчины с восхищением стали ее разглядывать, а Крошка уже подкрадывался к женщине, чтобы привести ее в замешательство своим фальцетом.

— Меня зовут Марк, — представился я. — Чем могу быть полезен, фрейлейн Ломбард?

— Фрау Ломбард, — поправила она. Женщина подскочила на месте от неожиданности, когда Крошка провизжал позади нее:

— Фрау, а не фрейлейн? Какая досада, какая досада!

— Что у него с голосом? — Лилиан была сбита с толку. Она переводила взгляд с Крошки на меня и обратно.

Крошка оставался невозмутимым.

— Я всегда так говорю, — пропищал он.

— Это шутка, — объяснил я. — Розыгрыш.

Лилиан Ломбард, немного смутившись, засмеялась.

— Уф! — Голос Крошки, теперь нормальный, выражал восхищение. — Поглядите, ребята, разве она не прекрасна, когда смеется?

Лилиан Ломбард обернулась ко мне. Казалось, что ее освещенные солнцем глаза сами излучают свет.

— Я секретарь, — сказала она. — Работаю у архитектора. Его фамилия Мейстер. Может, вы слышали о нем?

— Да, слышал, — ответил я. Мейстер оформлял для американцев залы для месс, клубы, кинотеатры, закусочные.

— Наш офис расположен совсем рядом, за углом, — продолжала она. — Я собиралась прийти раньше, но как-то…

Мы застыли, переглядываясь между собой. Она была прекрасна. Я никогда не встречал столь красивой женщины.

— …В любом случае, — продолжала она, — я даже не знаю, можете ли вы помочь мне. Я побывала уже в стольких местах.

— И что же вам нужно? — спросил я.

Американцы по-прежнему не сводили глаз с молодой женщины. Это раздражало меня, хотя я также неотрывно смотрел на нее.

— Я разыскиваю своего мужа, — сказала Лилиан Ломбард.

— Что я слышу? У нее есть муж? — пропищал Крошка.

Я кивнул.

— Как жаль, — заметил он.

Я продолжал стоять, глядя на женщину. У меня возникло чувство, что я мог бы простоять так целую вечность.

— Солдат? — спросил я охрипшим голосом.

— Да, — ответила она. — Пропал без вести. Вы можете помочь мне?

— Попытаемся, — сказал я, нащупывая в кармане блокнот и вытаскивая его, что удалось мне не с первого раза. Обычно мы отсылали подобные запросы в специальный армейский отдел, но в некоторых случаях могли самостоятельно помочь разыскать кому-то мужа, брата, сына. — Фамилия вашего мужа. Звание. Дата рождения. Кто видел его в последний раз.

Глаза у Лилиан Ломбард были грустными. Нет, скорее, они выражали беспомощность, растерянность, отчаяние. Эти глаза. Незабываемо прекрасные глаза. Темные, почти черные, без блеска, с изредка вспыхивающими в глубине зрачков то фиолетовыми, то золотистыми искорками. Глубокие, бездонные, завораживающие. Думаю, тот, кто хоть раз заглянул в них, не сможет забыть эти глаза.

Дежурный подвинул стул:

— Присаживайтесь, мадам.

— О, благодарю вас, — ответила ему с улыбкой Лилиан, садясь.

Отныне я буду мечтать только об этих глазах.

Прозвучал автомобильный гудок. Я слышал звуки шагов и голоса, доносившиеся с улицы, лай собаки, звон подков на ботинках шагающих по мостовой солдат, крики детей и визг автомобильных тормозов, жужжание самолета в небе, свист локомотива — множество разнообразных звуков; однако у меня возникло ощущение, что я наедине с Лилиан и мы одни в целом мире. И позже, намного позже, когда я держал ее в своих объятиях, Лилиан спросила меня: «А помнишь нашу первую встречу… на пункте военной полиции? Мне казалось, что мы одни, единственные люди, только ты и я».

— Не могли бы вы назвать свою девичью фамилию?

— Эльснер… — Она неуверенно взглянула на меня. — Мы поженились лишь потому, что я испугалась беременности. Но я ошиблась.

— В противном случае вы бы не вышли за него замуж?

— Никогда, — твердо заявила Лилиан. — Мне было лишь семнадцать! Я была молода и глупа. Мы ходили вместе в школу. Потом, когда Курт приехал домой в отпуск…

— Я понимаю.

— Нет, я бы не вышла за него, если б не испугалась беременности… Но поскольку я замужем, я не выйду замуж за другого, пока не узнаю, что с Куртом.

— Вы хотите…

— Да… За молодого архитектора. Он также работает у Мейстера. Мы хотим пожениться, и как можно быстрее. Через сколько времени вы сможете что-либо узнать?

— Я лишь надеюсь, что мы сможем помочь вам. Вы же сами сказали, что побывали во многих инстанциях, и безрезультатно.

— Да, к сожалению.

Ее бессердечность, полное равнодушие к судьбе пропавшего без вести мужа неприятно поразили меня.

— Сложно сказать, сколько это займет времени.

— Да-да! — с энтузиазмом подтвердил Крошка.

— Если вы оставите свой адрес, я сообщу вам. — Я был раздосадован.

Она холодно взглянула на меня.

— Штреземанн-штрассе, 156, — наконец сказала Лилиан. — Дом принадлежал моим родителям. Они умерли. Теперь там живут американские офицеры. Мне позволили жить на первом этаже. — В ее голосе не чувствовалось никакой злобы, даже огорчения. Она просто констатировала факт. Я записал адрес.

— Я дам вам знать, — сказал я.

Она была прекрасна, но я больше ей не симпатизировал. Должен заметить, мне по-прежнему нравилась ее внешность, но не манера поведения.

Тонкая, едва ощутимая нить, протянувшаяся между нашими душами, была оборвана, ощущение, что мы с ней совершенно одни в целом мире и никого нет вокруг, бесследно исчезло. Несмотря на то, что я все еще был заворожен ее прекрасными глазами и необыкновенной красотой лица, мне почему-то хотелось, чтобы она поскорее ушла.

Должно быть, вся гамма чувств, и особенно разочарование, отразилась на моем лице, и она заметила это. Взгляд ее стал холодным и безразличным.

— Благодарю вас, — сказала Лилиан. Она быстро, не оглядываясь, вышла на улицу, закрыв за собой дверь.

Двое мужчин, проникшие в мою машину, с ухмылкой осматривали меня. Один из них, в очках, усевшийся рядом со мной, попытался открыть бардачок, но тот был заперт. Я даже не пробовал ему помешать.

— Там?

Я промолчал.

Под моим сиденьем был домкрат. Если б только я мог достать его. Теперь я в их руках.

Мужчина в очках, засунув руку в свой карман, извлек оттуда удостоверение.

— Детектив Гейер, — представился он. — Отдел по расследованию уголовных преступлений. Я вхожу в группу инспектора Эйлерса. Мой коллега Эриксен — тоже. Покажи, Пауль, свое удостоверение герр Марку. — Мужчина, сидящий позади меня, передал мне свой документ. На обоих удостоверениях были фотографии их владельцев, и, насколько я смог различить, документы не были поддельными.

— Как вы попали сюда? — спросил я.

— Инспектор Эйлерс приказал не спускать с вас глаз, — пояснил Эриксен. — Необходимо, чтобы фотография действительно попала к доктору Парадину.

— Что вам известно о Парадине?

— Ну, инспектор с Лансингом допросили в больнице вашего брата. Он упомянул, что продолжительное время вы были знакомы с доктором Парадином.

Я кивнул.

Они допрашивали Вернера. Что им нужно от моего брата? Эйлерс не верит ему. Все время наблюдал за братом, ни на минуту не выпуская его из поля зрения. Конечно, поведение Вернера могло показаться странным. Я тоже заметил это. Но как в глазах Эйлерса выглядел я сам? Возможно, не менее подозрительно, чем мой брат. Никто из них не помешал мне взять фотографию Камплоха, хотя все заметили ее исчезновение.

— Элементарная дедукция подсказывает, что вы собирались отдать фотографию ему, я прав? — спросил Гейер. Он по-прежнему не снимал шляпу.

— Этого хочет и инспектор Эйлерс? Но зачем?

— Сложный вопрос, — сказал Гейер, почесав в затылке. — Вам известно, что многие люди в Трювеле подозревают профессора Камплоха в чем-то ужасном. Но все молчат.

— Вы не пытались установить причину? Возможно, его боятся?

— Ходят слухи, что он платит за молчание, хорошо платит. Рассказывают, что несколько лет назад к нему прямо в клинику явились двое неизвестных — один пожилой, старше самого профессора, другой средних лет. Оба, особенно пожилой, имели весьма жалкий вид. Однако профессор принял их в своем кабинете и беседовал довольно долго при закрытых дверях. Многие говорят, что пожилой приходил к профессору домой и тоже был принят весьма любезно. Ходят слухи, что он был знаком с профессором еще в юности и, возможно, знал что-то, что не должно было стать достоянием гласности. Как бы там ни было, но поговаривают, что вскоре в Гамбурге старик уже владел двумя большими барами в районе порта и дела шли довольно успешно. Сейчас он вроде бы живет в Австралии и владеет целой сетью отелей и ресторанов. — Гейер пожал плечами. — Но это всего лишь слухи. Мы пытались установить истину, однако безрезультатно.

— Это звучит неубедительно. Не думаю, что полиции сложно установить истину в этом деле.

— Однако это так. И мы не все можем. Даже Эйлерс.

— Означает ли это… — начал я.

— Это означает, что нам приказано проверить Камплоха, — прозвучал позади меня голос Эриксена. Закурив сигару, он немного опустил окно. Ворвался холодный воздух, ледяные брызги, запах мокрых прелых листьев и хвои. Шторм крепчал. — Мы всего лишь детективы и не можем без позволения свыше начать расследование, которое может затянуться. Даже если б нам хотелось… Конечно, расследование попытки убийства не может быть прекращено. Может, что-то и получится. — Не докурив и половины, Эриксен с досадой выбросил окурок и поднял стекло.

— Вам, конечно, ясно, что мы будем отрицать факт этой беседы в случае, если вы вздумаете кому-либо сообщить о ней, — сказал Гейер. — В таком случае мы вынуждены будем обвинить вас во лжи. Итак, каковы ваши дальнейшие планы?

— Я направляюсь в Ганновер.

— А куда в Ганновере?

— В аэропорт.

— Зачем?

— Чтобы позвонить и сделать еще кое-что.

— Позвонить доктору Парадину?

— Да.

— Хорошо. Мы проводим вас в Ганновер. Можете также позвонить доктору Парадину. Вы не подозреваетесь в совершении преступления… согласно мнению нашего начальства. Если доктор Парадин даст нам какие-либо указания, мы будем обязаны их выполнить. Отдел по расследованию уголовных преступлений должен предоставить материал государственному обвинителю. Так гласит закон.

Я кивнул.

— Знаете, иногда кажется, что некоторые люди невидимы, — продолжал Гейер. — Пока кто-то не ошибется, как в этом случае с вашей знакомой, фрау Ломбард: не то лицо выпило «арманьяк», другой человек ворует фотографию и знаком с государственным обвинителем, его брат возбуждает подозрения и подвергается аресту…

— Вы арестовали моего брата?

— Угу, — произнес Гейер. — В больнице.

— Почему? На каком основании?

— Пока без оснований. Мы имеем право продержать его двадцать четыре часа без предъявления обвинения. Мы бы хотели изолировать его на это время. Особенно теперь, когда события развиваются так стремительно, и, кроме прочего, исчез еще и доктор Хесс.

Я насторожился, искоса следя за Гейером. Но, как мне показалось, он говорил искренне, не пытаясь в чем-то уличить меня или шантажировать. Похоже, они действительно еще не обнаружили ни доктора, ни его истукана-телохранителя.

— Он исчез? — помолчав, спросил я довольно безразличным тоном.

— Мы разыскивали его повсюду.

— Кто это «мы»?

— Эйлерс, Лансинг, Эриксен, я и ряд других.

— Вы искали в больнице? Где именно?

— В кабинете профессора Камплоха. Допросили его секретарей и врачей. Безрезультатно.

— А в подвале? — спросил я. — Вы осмотрели морг?

Они молча уставились на меня. Их изумление и растерянность были абсолютно искренними.

— Что вы хотите этим сказать? — наконец пробормотал Гейер.

— Так осмотрели или нет?

— Нет, — нехотя признался Гейер.

— А следовало бы, — сказал я. — Может, он там. Во всяком случае, три четверти часа назад он там был.

— Может быть, вы расскажете нам обо всем? — спросил Гейер.

Я рассказал.

Гейер присвистнул.

— Я должен немедленно позвонить Эйлерсу.

— Минутку, — заявил я. — Фрау Лилиан Ломбард в опасности.

— Ее охраняют. По приказу Эйлерса. Вам не следует беспокоиться о ней. Кто такой Камплох?

Я сохранял молчание.

— Вы не хотите нам говорить?

— Я готов рассказать. Но вы собираетесь сейчас звонить в Трювель. А вдруг вас подслушают?

— Это не исключено. — Гейер кусал ноготь.

— У вас в машине есть специальный список?

— Да.

— Найдите в нем доктора Делакорте. Виктор. Профессор.

— Делакорте?

— Да. Его разыскивают как военного преступника. Можете сообщить Эйлерсу номер страницы, на которой он записан. Как бы мимоходом. Думаю, это можно сделать. Я вижу такое все время по телевизору.

— Хитро, — захихикал Гейер. — Мне это нравится. Делакорте, да? И имя мне нравится. Ну, посмотрим. — Он вылез из машины и исчез в снежной буре.

— Как вы нашли меня? — спросил я Эриксена.

— Когда мы уже отчаялись найти вас или доктора Хесса, нам сообщили описание вашей внешности, машины и номер автомобиля.

— Кто сообщил вам номер?

— Лансинг. Он также снабдил нас сведениями о докторе Парадине. Выходя из больницы, мы увидели, как вы выезжали. Вы же нас не заметили.

— Действительно.

— Мы поехали за вами. Вы заправлялись возле Винроде, верно? И спрашивали, какое расстояние до ближайшего ресторана по автотрассе, так? Мы расспросили работника заправки, следуя за вами по автотрассе.

— Я не заметил вас.

— Плохая видимость, — сказал Эриксен. — К тому же вы были погружены в размышления и невнимательны. Вы должны быть осторожнее, иначе с вами может что-нибудь произойти.

Мы ехали в Ганновер. Я сидел за рулем своей машины, Гейер рядом со мной, а Эриксен ехал за нами на голубом «мерседесе». После краткого разговора между ними сразу после возвращения Гейера из ресторана Эриксен пересел в свою машину, оставив Гейера со мной.

Снегопад уменьшился, и я мог ехать быстрее. Теперь мы ехали через Хемелерский лес. Темные стволы деревьев подступали к самой дороге, поэтому видимость была плохой. Я включил фары. Дорога пустовала, никто не ехал навстречу и не обгонял нас.

— Впереди стоянка, где вы сможете остановиться, — внезапно сказал Гейер. — Заедемте туда. Мне очень хочется пить.

Я свернул на стоянку. Здесь деревья росли очень редко, и видимость была намного лучше. Стояли полусумерки. Перед тем, как остановиться, я увидел позади нас фары машины Эриксена. Гейер, выйдя из автомобиля, отошел на несколько шагов в сторону. Эриксен тоже выбрался из «мерседеса».

— В чем… — начал было он, когда мы оба вдруг увидели в руке Гейера пистолет. Лицо Гейера побледнело, его глаза за стеклами очков были широко раскрыты и дико выпучены; казалось, он сошел с ума.

— Выходи! — крикнул он мне. — Выходи или получишь пулю. — Он показал пистолет. — И молитесь Богу, оба!

Сбитый с толку, я вылез из машины.

— Оставь ключи, — приказал мне Гейер. — Обойди машину. Руки вверх. Ты тоже, Пауль. Стойте на месте.

— Ты спятил. — Эриксен был поражен. — Ты сошел с ума, парень. Что это значит?

— Это значит, что вы тупые ослы, вы оба! — Гейер хмыкнул, на мгновение прислушался и, ничего не услышав, расстрелял колеса «мерседеса». Три шины лопнули. — Да. Вот так, — удовлетворенно произнес он. — Теперь грубая сила не понадобится. Вы останетесь здесь. Мне понадобится время. И фотография. — Держа нас под прицелом, он наклонился, открыл дверь машины, вынул ключи зажигания и попытался открыть бардачок. К нему подошел второй ключ. Бардачок открылся, и мы увидели фотографию.

Как только Гейер протянул за ней руку, прозвучали два выстрела. В мгновение ока Эриксен просунул руку в карман пальто и выстрелил через ткань. Гейера ранило в бедро. Издав животный вопль, он повалился на снег. На его брюках выступила кровь.

— Ты, проклятое дерьмо, — сказал Эриксен, доставая пистолет из кармана. — С тех пор, как ты работал на…

Он не успел закончить. Гейер, уже с земли, выстрелил два раза, попав Эриксену в грудь. Сила выстрелов развернула Эриксена, и он упал на землю лицом вниз. Снег вокруг него стал красным. Пятно быстро расплывалось. Я изо всех сил наступил на руку Гейера. Он с воплем выронил пистолет, который я поспешно подобрал. Отбежав ко второму полицейскому, я опустился возле него на колени. Он лежал лицом вниз, и из его груди вырывалось свистящее, хриплое дыхание. Вдруг оно прервалось, и я подумал, что Эриксен мертв, но через минуту снова раздался быстрый свистящий выдох. Я осторожно перевернул его лицом вверх. Он был мертвенно-бледен, глаза закрыты, на посиневших губах выступила розовая пена. Я наклонился и тихо назвал его имя. Эриксен медленно поднял веки и посмотрел мне в глаза. Он узнал меня, губы его шевельнулись и что-то прохрипели. Мне показалось, Эриксен извинялся передо мной за случившееся, хотя это был только предсмертный стон. Затем глаза его подернулись туманной пеленой и остекленели. Эриксен умер. Всего лишь полчаса назад он советовал мне быть осторожней. А теперь он был мертв.

Положив в карман пистолет Эриксена, я вернулся к Гейеру.

— Я не хотел этого, — стонал он, уже сидя, обхватив свои колени. Я пнул его в плечо, и он, закричав, снова упал в снег, странным образом раскинув ноги.

— Да, вы не хотели, — сказал я. — Но вы сделали это.

— Послушайте, послушайте меня…

Я взял у него ключи от машины и пошел к автомобилю.

— Я вынужден был работать на них, у меня не оставалось выбора. Они шантажировали меня.

— Да, да, — произнес я.

— Мы много лет работали вместе, были друзьями, но он бы меня не понял… — Гейер уронил очки в снег. Без них его взгляд был подслеповат, беззащитен. На мгновение задумавшись, я вернулся к нему и с силой наступил на очки, раздавив оправу и стекла.

— Я согласен на все! Даже если меня посадят!

— Не городите чепухи, — сказал я. — От вас ничего не требуют. Вас посадят в тюрьму за убийство в любом случае.

— Бог свидетель, он выстрелил первым! Я не хотел…

— Конечно, не хотели, — согласился я и сел в машину.

— Вы не можете оставить меня здесь! На таком морозе!

— Все же я попробую, — ответил я.

— Сейчас ночь, никто не найдет меня здесь. До утра я истеку кровью и… Ведь я умру!

Я вставил ключ в зажигание и запустил двигатель.

Гейер завопил: «Они доберутся до тебя, ублюдок! Они доберутся до тебя!» Из его глаз брызнули слезы. Через пару секунд я выехал на автотрассу. Вынув фотографию из бардачка, я спрятал ее под рубашкой. И лишь теперь я почувствовал, как стучат мои зубы, а машина петляет по дороге. Мои руки непроизвольно тряслись. Я никогда не испытывал такого страха.

Я проехал мимо нескольких ресторанов и телефонных будок, но не остановился, чтобы позвонить. Мне было страшно. Эриксен погиб. Ему уже нельзя было помочь. Я не думал, что Гейер умрет от потери крови за короткое время. А если и умрет, это будет всего лишь неприятностью. С меня довольно. Теперь я окончательно убедился, что моя жизнь в опасности.

— Ричи? Что произошло? Где ты?

Я облегченно вздохнул. Мне повезло. Доктор Парадин был в своей конторе во Франкфурте, когда я позвонил ему из телефонной кабины в почтовом отделении здания ганноверского аэропорта. Я надеялся, что телефон доктора Парадина не прослушивается. Ведь многие телефонные аппараты в Германии «призваны оберегать нашу юную демократию».

Кратко и точно я рассказал Парадину о случившемся, в особенности о том, где можно найти Гейера и Эриксена. Время от времени он прерывал мой рассказ, давая инструкции. Отбросив сомнения доктора, я убедил его в том, что на фотографии, принадлежащей Крошке, и на моей фотокарточке молодого Клеменса Камплоха одно и то же лицо.

Парадин сообщил мне о том, что уже объявлен розыск Делакорте.

— И, кстати, он покинул мюнхенскую гостиницу два часа назад.

— Черт! Его наверняка предупредили!

— Несомненно, — подтвердил Парадин своим, как всегда, спокойным голосом.

— Но кто?

— А как ты думаешь? Согласно твоему рассказу, подозреваемых много.

Я мысленно перебрал всех, кого можно было подозревать в связях с Камплохом, в том числе почему-то и своего брата. Но Вернер был арестован, и Эйлерс не выпускал его из поля зрения с самого начала пребывания в Трювеле. Лилиан тоже исключалась. Оставался Гейер. Конечно, это был он. Он ходил в бар звонить, когда мы с Эриксеном сидели в машине. Было абсолютно ясно, что звонил он не инспектору, чтобы сообщить ему номер страницы с фамилией Делакорте, как советовал я. Гейер совсем неплохо сыграл свою роль, придя в восторг от моего совета. Он немедленно позвонил Камплоху или кому-то из преданных ему людей и сообщил все, что узнал от меня. Гейер, видимо, получил приказ, как ему действовать дальше, а предупрежденный Камплох предпочел немедленно скрыться.

— Куда он поехал? Он что-то говорил об этом в гостинице? — спросил я Парадина.

— Естественно, сказал, что едет домой. Если ему хоть немного повезло, он уже в Австрии или еще дальше… с помощью авиации.

— Он не любит летать самолетами, — ляпнул я глупость.

— Скорее всего он превозмог свою неприязнь, — ответил Парадин. — Возможно, он еще не пересек границу. Тогда ему не удастся выехать. Описание его внешности и фотография уже разосланы на таможни, в аэропорты, гавани. Конечно, он может сбрить усы, постричься, где-нибудь спрятаться. Даже если он еще в Германии, нельзя быть уверенным, что мы поймаем его. Но мы делаем все возможное. Тебе известно, что он один из последних среди этих господ?

Я знал об этом. Трое других, ответственных за проведение акций массового убийства, уже мертвы. Одного обнаружили в Аргентине. После ареста он отравился в камере. Позже оказалось, что его вынудили принять яд.

Второй — известный гинеколог — застрелился в Гамбурге, перед самым своим арестом. Это также произошло при странных обстоятельствах.

Третьего, арестованного в Баварии, поместили во франкфуртскую тюрьму, где он в присутствии двух судебных чиновников выбросился из окна четвертого этажа. Чиновники растерялись. В туалете на пятом этаже нашли куртку погибшего. Экспертиза установила, что он принял наркотические препараты и поэтому в момент самоубийства находился в полубессознательном состоянии. Да, у Парадина были причины горячо интересоваться делом Делакорте.

— Когда позвонит Крошка?

— Как только ему сообщит об этом жена. Что мне делать с фотографией?

— Мне она понадобится. И очень скоро, — сказал он спокойным, сдержанным голосом. — Когда ближайший рейс во Франкфурт?

Из кабины телефона мне был виден щит с расписанием прибытий и вылетов самолетов. Над щитом висели большие часы.

— Сейчас двенадцать двадцать, — сказал я. — Ближайший самолет вылетает во Франкфурт в час десять дня. Следующий — в час тридцать.

— Хорошо. Через некоторое время позвони мне опять.

Некоторое время спустя я вновь позвонил Парадину.

— У меня новости для тебя, Ричи. Полиция осмотрела все стоянки в Хемелерском лесу. Ни Гейера, ни Эриксена обнаружить не удалось.

— Но я рассказал правду!

— Не кричи. Мы верим тебе.

— Это невозможно! Они должны быть там!

— А почему они должны оставаться там? — спокойно спросил Парадин. — Тебе известно, что в этом деле замешаны многие. Двое детективов могли быть убраны в безопасное место. Особенно Гейер. Он оставался жив, не так ли?

— Да. Но послушай — должны ведь остаться пятна крови на снегу, какие-то отпечатки ног, следы колес, наконец, пробитые шины «мерседеса»!

— Этого следовало бы ожидать, — сказал Парадин. — Но ничего не было обнаружено. До сих пор полиции не удалось найти даже использованные гильзы. Мы имеем дело с очень хитрыми людьми. Они действуют быстро, эффективно и, как ты сам видишь, не оставляют следов. У них прекрасно все организовано. Это серьезный и крайне опасный противник, пожалуйста, Ричи, учти это.

— Но… но как они могли увести машину, — прервал я Парадина.

— Тягачом.

— Но это невозможно за столь короткое время.

— У них было время с того момента, как ты покинул стоянку. Я уверен, они следили за тобой и, может быть, следят и сейчас.

Я похолодел.

— Вот почему я хочу, чтобы ты как можно быстрее вылетел во Франкфурт. Я должен поговорить с тобой, прежде чем ты решишь, что делать дальше. Вылетай самолетом в час тридцать.

— Но ведь есть более ранний.

— Нет! Ты должен лететь на другом самолете, а не на том, на котором отправлена фотография. И ты, и она — два важнейших фактора в этом деле, а ведь ты знаешь, что нельзя класть все яйца в одну корзину. Это единственное фото тех лет, не считая фотографии из коллекции Крошки. Он передал ее нам. У нас же вообще не было никаких материалов, касающихся Делакорте. Вот почему я категорически настаиваю на твоем вылете более поздним рейсом.

— Очень глубокомысленно с твоей стороны.

— Просто разумно. Я распоряжусь, чтобы тебя встречали во франкфуртском аэропорту. — Его голос вдруг стал напряженным.

— В чем дело?

Он вновь произнес спокойным голосом:

— Ничего. Ты нужен мне здесь и сейчас, Ричи, для… по нескольким причинам. У тебя пистолеты двух детективов?

— Да, у меня. Пистолет Гейера без патронов. Во втором осталось четыре патрона.

— Хорошо. И еще: я хочу, чтобы на пути из аэропорта тебя сопровождали люди из полиции, чтобы на этот раз не подвергать опасности твою жизнь.

— В последнее время полиция охраняла меня достаточно, спасибо! — воскликнул я. — Я позабочусь о себе сам.

— Ричи, мы подключили этот разговор на прослушивание. Инспектор Эйлерс слышал все, сказанное тобой. Теперь он хочет поговорить с тобой сам.

— Извините за происшедшее с вами, герр Марк, — послышался голос Эйлерса. — Я полагал, что Гейер и Эриксен наиболее достойны доверия.

— Эриксен доказал это.

— Но Гейер… — хрипло проговорил Эйлерс, — теперь никому нельзя верить… никому вокруг.

— Это правда, что мой брат арестован?

— Да.

— И что фрау Ломбард находится под охраной?

— И это правда. Вам сказали об этом эти двое?

— Да. Гейер звонил вам?

— Когда?

— После того, как они нашли меня; из ресторана.

— Он не звонил мне.

— Но он разговаривал по телефону.

— Несомненно, — вмешался Парадин. — Но не с Эйлерсом.

— Мы догадываемся, кому он звонил. Если он вообще звонил, — произнес инспектор.

— Вероятно, он все-таки говорил по телефону, — вновь послышался голос Парадина. — И, вполне возможно, с людьми Делакорте.

Я согласно кивнул. Это полностью соответствовало моим предположениям.

— А почему вы решили, что он звонил мне? — спросил Эйлерс.

— Из-за доктора Хесса. Я рассказал Гейеру о нем; Парадин не говорил вам об этом случае?

— Говорил. Вы обыскали морг? Он был там?

— Мы нашли доктора Хесса. Но без упомянутого вами помощника.

— И что сказал доктор?

— Ничего, — ответил Эйлерс. — Он был мертв.

— Что-о?

— Удар ножом в сердце. Одним из операционных скальпелей. Чистая работа.

Я вцепился в трубку.

— В чем дело? Эй, Марк, что-то не так?

— Со мной все в порядке.

Перед глазами у меня все поплыло. Выстрел Эриксена. Убийство Хесса. Исчезновение его помощника, равно как и Эриксена с Гейером. Почему не исчез и Хесс?

— Помощник! — наконец произнес я. — Я описал вам его внешность. В больнице нет никого, похожего на него?

— Никого, — ответил Эйлерс. — Его уже разыскивают. В больнице человек с подобной внешностью никогда не работал. Тем не менее проверены все работники. Я сомневаюсь, был ли он вообще санитаром.

— Но я ведь говорил вам…

— Не волнуйтесь!

— Вы что, не соображаете, что я говорю правду?! Зачем мне так бессмысленно лгать?! Что, по-вашему, я убийца-профессионал?! — не в силах сдержать себя заорал я в трубку.

— Нет, я не думаю, что вы выдумали санитара и убили доктора Хесса, — спокойно пояснил Эйлерс. — На скальпеле отпечатков ваших пальцев не было.

— Моих отпечатков? Откуда вы взяли…

— С пыльного конверта Девятой симфонии, который вы брали в руки у Камплоха… ах, у Делакорте, в библиотеке. Итак, отпечатки ваших пальцев на скальпеле не обнаружены. Как и отпечатки пальцев вашего брата.

Я опять перешел на крик:

— А теперь послушайте! С меня хватит! Мне не нравится ваш тон!

— Прошу прощения, — извинился Эйлерс. — Я действительно виноват перед вами.

— Извините меня. Я немного… немного нервничаю.

— Мы все переживаем, — спокойно заверил меня Парадин. — Выпей немного, Ричи, после того, как оформишь документы на рейс. Мы обсудим это подробно, как только ты прибудешь во Франкфурт. И не волнуйся за фрау Ломбард. Она в безопасности.

— Ее охраняют мои лучшие люди, — сказал Эйлерс.

— Вы считали Гейера тоже одним из лучших, — резко возразил я.

— Да, — ответил он. — К сожалению. Никто не жалеет об этом больше, чем я. Я… я вернусь с Лансингом в больницу, и мы присмотрим за ней. Это вернет вам спокойствие.

— Вернуть мне спокойствие не сможет уже никто. Но это лучшее, что можно сейчас предпринять. Я благодарен вам. И… и, пожалуйста, извините меня за вспыльчивость.

— Все нормально. Вас можно понять, — сказал Эйлерс. — Я хотел бы поблагодарить вас, герр Марк, за все, что вы сделали и делаете сейчас.

— Я присоединяюсь к этому, Ричи, — добавил Парадин. — Мы благодарны тебе. Ты хороший парень.

Вот что он сказал мне.

Записывая это, я вспоминаю ужасные вещи, сотворенные мною, и ненавижу себя.

Было начало четвертого, когда я и детектив, встретивший меня во франкфуртском аэропорту, вошли в ярко освещенное здание суда. Снег идти перестал, но небо было темным, угрожающим. Магазинные витрины были освещены; на улицах горели фонари, автомобили и трамваи проезжали с включенными фарами.

Лифт доставил нас на пятый этаж. Мы прошли через казавшийся бесконечным коридор к кабинету доктора Парадина.

В просторной, отделанной деревом приемной мы застали троих, занятых делом, секретарей, один из которых доложил о нас. Буквально через мгновение, прихрамывая, вышел улыбающийся Парадин, простирая ко мне руки.

— Привет, Ричи! — Он похлопал меня по плечу, пожал мою руку. Я поблагодарил детектива, который кивнул и незаметно вышел. Парадин сообщил мне, что фотография, забранная в аэропорту одним из его служащих, уже отправлена в отдел по расследованию уголовных преступлений для изучения. А сейчас он проводил совещание с детективами, экспертами, адвокатами.

— Прошу тебя, Ричи, подожди пару минут. Проходи, пожалуйста. Я жду еще одного гостя. Это не займет много времени, — сказал Парадин, с поспешностью ковыляя в свой кабинет.

Я не видел его уже три года. Казалось, он не изменился. Он выглядел намного моложе своих шестидесяти четырех. Наконец за ним захлопнулась дверь.

Я открыл дверь в комнату для ожидающих, указанную им, и увидел там Мински.

— Добрый день, Борис, — произнес я с удивлением.

— Хотел бы я знать, что доброго в этом чертовом дне, глупый ты осел, — прорычал Мински.

Я никогда не видел Бориса таким расстроенным. Он был бледен; лиловые мешки под его глазами напомнили мне инспектора Фегезака. По-видимому, Мински нечаянно пролил на себя лавандовую воду, которую я использовал после бритья. Вместе мы благоухали, как салон красоты.

— Ты что, спятил? — обиженно спросил я. — Почему ты так разговариваешь со мной?

Мински воздел руки к потолку.

— И он еще спрашивает меня, не спятил ли я, черт возьми! — Я открыл было рот, чтобы сказать что-то, но он оборвал меня: — Помолчи. Мне все известно. Твой друг прокурор рассказал мне.

— О чем? И вообще, почему ты здесь?

— Потому что он позвонил мне и попросил приехать.

— Парадин звонил тебе?

— Ты что, не понимаешь? Да, он звонил мне! Поскольку я твой партнер. Он что-то задумал и хочет поговорить с нами. Поэтому нас и пригласили в контору государственного обвинителя!

— Ладно, только не замочи свои штаны.

— Да ведь ты не знаешь, что случилось! О Господи, Боже мой, это невероятно. Как будто нам не хватало своих забот. Мой друг, мой лучший друг! Неглупый человек — по крайней мере я так считал. И сделал такое со мной. Со мной и с самим собой. Поехал в дождь, в бурю, бросился по зову любимой спасать ее. Это я могу понять. Я не задерживал. Сам понимаю, тут не удержишь. Но что ты натворил, Ричи! Хоть бы на мгновение остановился и подумал о себе, обо мне, о наших планах… Умник! Да я бы задушил тебя!

— Постой, — теперь разозлился и я. — По-твоему, с моей стороны было безумием сообщить Парадину о Делакорте?

— Безумием? Самоубийством, вот чем это было, ты… ты…

— Что ты подразумеваешь под самоубийством? Успокойся, или с тобой может приключиться удар.

— Удар?! Несомненно, меня обязательно хватит удар. А как ты думал! После всего, что ты сделал, после всего, что произошло потом! Удар был бы для меня спасением. Это был бы выход из положения. Я все равно не вынесу этого! Но ты раскаешься, попомни мое слово! Мы собирались проработать еще один-два года. Спокойно, не привлекая ничьего внимания. Мы намеревались съездить в Швейцарию. Но как можно попасть туда? Только не будучи вовлеченными в скандальную историю, в судебные разбирательства, без фигурирования наших имен в газетах. А что сделал ты? Ты все разрушил!

— Но как…

— Сегодня, за ленчем, — продолжал причитать Мински, — я в одиночестве сидел в своем офисе. И тут зазвонил телефон. Я поднял трубку. И услышал измененный, вероятно, благодаря прижатому ко рту носовому платку, голос: «Господин Мински?» «Да», — ответил я. Незнакомец продолжал: «Ты, жалкий грязный еврей, мы порешим тебя и твоего друга. Вы не протянете и недели. Вы еще пожалеете, что не умерли раньше».

— Это был телефонный звонок…

— Звонок? Пять звонков! Разные голоса, различные угрозы. Они угрожали устроить пожар в нашем клубе; установить бомбу во время приема гостей; убить нас; облить кислотой лицо Ванессы. В час они забросили первую зажигательную бомбу через дверь бара. Я был один, и мне чудом удалось потушить огонь.

— Борис!

— Я все еще дрожу. Я потушил огонь, а потом, чтобы избежать необходимости подавать жалобу, сказал полиции, что это была всего лишь шалость подростков.

— И ты не подал ее?

— Я не сумасшедший! Эти негодяи сказали, что убьют нас, если я что-нибудь скажу полиции.

— А, черт!

— Браво, супермен! Все еще не верится? Надеюсь, они пока никого не убили? — Здесь Мински был прав. — Разве мы смогли бы держать клуб открытым, если б я подал жалобу? Полиция начала б всюду совать свой нос. Но это дело не по зубам господам из полиции. И в результате нас пришили бы. Нет, я не сумасшедший.

— Свиньи, — произнес я, — грязные свиньи.

— Не нам обсуждать, кто они, — сказал Мински. — Ты ведь не собираешься жениться на них. От тебя ожидают, что ты выйдешь из этого дела. И ты должен! Если бы я мог, то убил бы тебя, чтобы ты держался от всего этого подальше!

— Не кричи на меня! Я не выйду из игры! Я не могу! В любом случае это делать уже поздно…

— Почему поздно?

— Лилиан в опасности. Я не могу покинуть ее сейчас!

— Нет, только она способна на это, дрянная сука!

— Заткнись, Борис!

— А теперь кто кричит?

Я действительно орал. Я взял себя в руки.

— Мне жаль, что я впутал нас в это дело.

— Ему жаль, ха! — резко ответил Мински.

— А Ванесса знает?

— Никто не знает. Только ты и я. И те… те, кто звонил мне. Ты выйдешь из этого, не так ли? Ричи? Пожалуйста.

— Нет.

Его лицо побагровело.

— Ты не хочешь? Или не можешь?

— Я не могу.

— Понимаю, герой! Глупый герой! Должен гоняться за убийцей-нацистом, любовником своей бывшей…

— Заткнись, или я…

— Ну, продолжай! Ударь меня, ты, идиот!

Я сел, стараясь сдержаться. Орать друг на друга бессмысленно. Наконец я спросил:

— Итак, ты не сделал заявление в полицию, не потребовал найти и наказать виновников поджога, объясняя это шалостью подростков. — Мински согласно кивнул. — И даже не упомянул о Лилиан. Ты ведь не сделал этого?

— Нет! Даже если б я был вмешан в эту грязь, что вышло у тебя с Лилиан, я бы все замял, сделал бы вид, что ничего не слышал и не видел. Единственно разумное решение!

— Разумное? Да этот Делакорте — один из крупнейших военных преступников!

— Ну и что? Это что-то из ряда вон выходящее? Наконец, он что, единственный военный преступник? Ты упрямый осел! Тысячи таких, как он, все еще на свободе!

— Из-за этого человека едва не погибла Лилиан, — порывисто ответил я. — Он закоренелый преступник и вполне может быть приговорен к высшей мере!

— Высшая мера! Ха! — Мински встал в полный рост. Он раскачивался на носках, с побагровевшим лицом и весь мокрый от пота. Мински был разъярен. — Сколько лет дают таким убийцам, как Делакорте? Семь? Девять? А однажды кого-то приговорили к пятнадцати. Он, конечно, подал апелляцию, и через два года приговор был пересмотрен. Семь лет. А бедняга тем временем приобрел то ли диабет, то ли миокардит, и его отпустили домой. Вот как это происходит. И даже Парадин не в силах ничего изменить! — Он глубоко вздохнул. — И никто уже не хочет что-либо менять! Никто! Ни суд, ни юристы, — лишь некоторые ненормальные! Взгляни на Австрию! Дважды против таких, как Делакорте, возбуждалось дело, и дважды суд вынес оправдательный приговор! Дважды! И это не единичный случай. Люди сыты этим по горло! И хватит этого! Закончим. Так нет же, ты, как настоящий идиот, должен…

— Борис! Я повторяю: Делакорте виновен в смерти сотен тысяч людей…

— Ну и?.. Предположим, Парадин поймает его: разве это возвратит жизни этим сотням тысяч?

— О чем ты спрашиваешь? И тебе не стыдно?

— Почему я должен стыдиться того, что вполне разумно? Оживет ли хоть один из этих сотен тысяч? — Он воздел руки. — Это из-за множества погибших, из-за их огромного числа так сложно вынести приговор. Ты можешь представить себе сто тысяч убитых людей? Я нет. Одного человека — да. Например, маленького ребенка, чью мать приговорили пару недель назад к пятнадцати годам. Это вызвало оживление; приговор вызвал всеобщее одобрение. Почему? Потому что люди могли представить — ведьма-мать, убивающая собственное дитя. Но сто тысяч? Это превышает возможности воображения! Да никто и не хочет представить себе это; это… это отталкивающе…

Я ответил:

— Прости меня, Борис. Я не еврей и смотрю на все с другой точки зрения. Но я сделал то, что должен был сделать.

Он гневно возразил:

— То, что я еврей, ничего не меняет!

— Напротив.

— Нет, Ванесса разделяет мое мнение!

— Из-за Лилиан!

— Нет. Из-за того, что боится за тебя. Как и я волнуюсь за тебя, за всех нас!

— Вот оно что: это всего лишь страх!

— А ты не боишься, Ричи? — тихо спросил Борис.

— Я? — переспросил я его. — Я боюсь больше, чем мы вдвоем, вместе взятые.

— И несмотря на это…

— Да, — сказал я. — Несмотря на это. А что Ванесса? Она поверила твоему рассказу о бомбе?

— Не знаю. Кажется. Она очень переживает. Естественно, за тебя и Лилиан. Она буквально не находит себе места, у нее на неделю раньше начались месячные… — Он вытер свой мокрый лоб. — Инстинкт! Сразу после звонка Парадина. У бедной девочки больше ума между ног, чем у тебя в голове!

На какое-то время разговор о делах приостановил наш спор.

— Теперь она не сможет выступать. А ты…

— Сообщил Корабелль? Да. Но ее юная анаконда заболела.

— Черт! Что же нам делать?

— Ага, теперь и ты начинаешь волноваться? Но это же мелочи, недостойные тебя, — с иронией сказал Борис. Затем, более спокойно, продолжил: — Она возьмет анаконду коллеги. Сейчас она тренируется, ведь они еще не знакомы друг с другом. Спасибо, Ричи, большое спасибо.

— Не будь идиотом! — закричал я. — Из-за этой паршивой змеи ты не можешь…

— Змея здесь ни при чем, — серьезно сказал Борис. — Ты знаешь, о чем я. Я обезумел от страха, Ричи. Я не состою в тесных отношениях с Ассоциацией еврейской культуры. Но я знаком с некоторыми евреями, работающими там, и они рассказали мне, что случайно там объявились какие-то пострадавшие лица. Говорят, они служили в СС и за пятьдесят, сто или пятьсот марок готовы выдать местонахождение разыскиваемого нацистского преступника. И как поступает раввин? Он прогоняет их — всех без исключения. Хотя, вероятно, некоторые из них действительно кое-что знали. Раввин — проницательнейший человек, какого я когда-либо встречал! Вот как нам следует поступать, и не только евреям, но всем нам, кто не был убийцей: руки прочь! Но все мои слова пропадают впустую. Ведь ты должен считаться и с Лилиан. Я предчувствовал, что ее звонок принесет нам несчастье. И теперь мы увязли в этом деле по уши.

Открылась дверь.

Вошел мужчина в плаще. Он был высок, строен, на узком лице выделялись необычайно большие, выразительные глаза, седые волосы были взъерошены. Вошедший имел усталый вид.

Борис резко выдохнул:

— Профессор!

Профессор доктор Петер Мон из санатория «Хорнштайн» произнес:

— Меня пригласил сюда доктор Парадин. Привет от вашей жены, герр Мински. Здравствуйте, герр Марк.

— Я попросил прийти профессора Мона, поскольку он и профессор Делакорте были хорошо знакомы в студенческие годы, — сказал доктор Парадин, хромая из угла в угол перед большим столом в своем офисе. — Нам важно то, что мы услышим от него о Делакорте. Важно и для меня, и для вас, господа. — Он взглянул на Бориса. — Понимаю, вы крайне раздражены поведением Ричи, господин Мински.

— Раздражен? Почему? — Мински обиженно пожал плечами.

— Ну, после попытки взорвать ваш клуб…

— Это не была попытка шантажа, доктор Парадин! — вскричал Мински. — Всего лишь шалость! Я уже сказал это полиции.

— Как вы, так и я прекрасно понимаем, что это не было простой шалостью, господин Мински. Вот почему я и пригласил вас прийти сюда.

— Зачем? — фыркнул Мински.

Парадин дружелюбно ответил:

— Очень скоро вы и Ричи понадобитесь мне. Ваша помощь, ваше содействие. Чтобы получить это, мне необходимо убедить вас, что Ричи действовал правильно. — Парадин обвел взглядом всех нас. — Я также хочу, чтобы мы все составили себе правильное мнение о профессоре Делакорте. Объективное, неискаженное представление.

Прошло десять минут с момента прибытия профессора Мона. Украшенный коврами, с облицованными темным деревом потолком и стенами, кабинет Парадина был заполнен книгами. В нем приглушались звуки уличного транспорта, но не частый рев садящихся и взлетающих самолетов. В кабинете было тепло. Напротив стола висела дощечка с надписью из медных букв: «Достоинство человека неприкосновенно. Долг государственных властей — уважать и защищать его».

Парадин, хромая позади этой дощечки и маленького столика, на котором стояла ваза с желтой мимозой, говорил:

— Ознакомлю вас вкратце с ходом событий, господа. Фотография Делакорте разослана по всем аэропортам, таможням, гаваням. Крошка — то есть мистер Барлоу — отозван из Лондона. С завтрашнего дня он постоянно будет находиться здесь с целью опознания. Отпечатки пальцев с партитуры Девятой симфонии из особняка Делакорте уже идентифицированы. Сомнений не остается. Ричи обнаружил именно этого человека. — Он задержался передо мной. — Эйлерс просил передать тебе, что фрау Ломбард чувствует себя намного лучше. Он персонально присматривает за ней. Лилиан передает тебе привет.

Мински недружелюбным тоном произнес что-то на идише.

— Твой брат еще под арестом. Возможно, ты ничего не знаешь, Ричи. Оказывается, он уже был в Трювеле вчера утром.

— Что?

— Это подтвердили два свидетеля, видевшие его.

— Где именно он был?

— На Вальдпроменад. Но это еще ничего не значит. Подозрительно то, что твой брат отказался назвать причину своего пребывания там. Если уж говорить точнее, то он не просто отказывается объяснить причину посещения Трювеля вчерашним утром, он вообще отрицает это, утверждая, что свидетели ошибаются. Может, дальнейшее заставит его изменить позицию.

Лилиан…

Собирался ли мой брат сделать что-то с отравленным «арманьяком» после всего произошедшего? Или с Делакорте? Что ему было нужно от Лилиан? Он умолял ее вернуться к нему. Правду ли сказала мне Лилиан? Поведение моего брата сегодняшним утром, казалось, подтверждало ее слова.

Следующие полчаса мои мысли были сосредоточены на Лилиан. Однако я слышал все, сказанное доктором Моном. В отличие от мерцания звезды эти воспоминания длились всего лишь секунды, но секунды, наполненные воспоминаниями о счастье.

— Делакорте был, несомненно, одним из наиболее одаренных и талантливых психиатров среди своих сверстников. — Голос у доктора Мона был глубоким и неторопливым. — Я уже работал во фрайбургской университетской клинике, в то время как Делакорте продолжал посещать лекции профессора доктора Альфреда Эрика Гоха. Получив ученую степень во Фрайбурге, Делакорте начал работать со мной в больнице. Он происходил из гугенотской семьи. Насколько я помню, у его отца была фабрика в Дуйсбурге.

— Верно, — подтвердил Парадин. — По производству машин для добывающей промышленности.

— По-моему, тот факт, что Делакорте посещал лекции профессора Гоха, имеет решающее значение. Знаете, — продолжал Мон, — кажется нелепым, что Гох, человек неоспоримо порядочный, передал Делакорте знания, которые тот позднее использовал для совершения своих преступлений, знания, оправдывающие убийство в целях милосердия, знания, позволяющие избавлять безнадежных больных, не способных выражать свои желания, а также сумасшедших, находящихся на низшей стадии деградации, когда им уже не присуще желание ни жить, ни умереть.

Так вот как все начиналось: с преданного науке ученого и с одаренного студента по имени Делакорте, с энтузиазмом воспринявшего взгляды своего учителя…

— Точка зрения Гоха, — продолжал Мон, — в действительности близка к взглядам Мартина Лютера. В шестнадцатом столетии в своих «Застольных беседах» Лютер заметил, что двенадцатилетнего сумасшедшего следует утопить, поскольку тот является «плотью, massa carnis, созданной дьяволом, без души…».

Хотя я слышал каждое слово, мои мысли были поглощены Лилиан и воспоминаниями о декабрьской ночи… Вечер в сочельник… Четыре дня непрерывно, не ослабевая шел снег, покрывая белым ковром улицы Франкфурта. Мы были на службе, собравшись на пункте военной полиции, и прихлебывали шоколад, когда Крошка начал поддразнивать меня:

— Тебе известно, что всегда рассказываешь о той голубке, когда выпьешь?

— Голубке?

— Ну да! О той, с огромными глазами! Она еще приходила сюда прошлой весной. В голубом платье. Любовь с первого взгляда! Не притворяйся, я все видел.

— А… — сказал я. — Я знаю, о ком ты говоришь. Любовь… любопытно.

Крошка, выкатив глаза, обнажил зубы в широкой ухмылке. Затем он подмигнул дежурному сержанту и его помощнику.

— А она ничего, да?

— Гм…

— Скажи, ведь она хорошенькая?

— Гм…

— Больше ты ничего не можешь сказать?

— Она хорошенькая.

— А почему ты не встречаешься с ней?

— А почему я должен встречаться? Она сюда больше не приходит.

— Гордость и предрассудки, — сказал Крошка. — Тебе должно быть стыдно.

Той ночью мы пили не только шоколад, мы были пьяны.

Для меня то был беспокойный год, наполненный суетой и ожиданием. Роман я закончил летом. Его взял первый же издатель, которому я предложил.

В октябре Крошка и я отпраздновали получение аванса. Я полностью переписал героиню романа. Теперь она была очень похожа на Лилиан Ломбард. Я был не в силах забыть Лилиан. Бодрствовал я или спал, она стояла перед моими глазами. Несколько раз я даже спутал ее с проходящими мимо женщинами. К нам она больше не приходила. С каждым месяцем мое беспокойство возрастало. Часто я решал сходить к ней на Штреземанн-штрассе, но каждый раз в последнюю минуту терял присутствие духа. Помнится, одна девушка покинула меня в том году, обидевшись, что я несколько раз назвал ее Лилиан. У нее тоже были темные волосы и карие глаза.

— Ты прав, Ричи, — говорил Крошка. — Она больше не хочет иметь с нами ничего общего. Кроме того, сейчас она, наверное, опять замужем.

— Это невозможно! — вскричал я. — Ведь она не развелась. Пока она не установит, что ее муж действительно умер, ей придется ждать! Таков закон! Это… — Я запнулся, увидев, что трое американцев ухмыляются. Крошка поймал меня на слове.

— Ах ты, сукин сын, — сказал я ему.

— Молодой человек, испытывающий неразделенную любовь, — грустное зрелище, — произнес Крошка. Он встал, остальные двое — тоже. — Идем со мной в другую комнату, — сказал он. Там он снял крышку с белой коробки, набитой до отказа консервами, сигаретами, различными бутылками, в том числе с виски.

— Мы решили подарить это твоей девушке на Рождество, — сказал Крошка.

— Моей девушке?..

Я протестовал, но в конце концов мы вышли на улицу, надев тяжелые, подбитые мехом пальто и поставив коробку на пол джипа.

Было поздно. Мы пересекали пустынные франкфуртские улицы, направляясь к тихой Штреземанн-штрассе. Несколько домов возвышались среди расколотых деревьев, походивших на черные гигантские пальцы, протянутые к звездному небу.

Номером 156 оказался трехэтажный особняк, построенный в стиле, популярном в самом начале века. В крошечном дворике, поблескивая огоньками, стояли маленькие рождественские елки. Из ярко освещенных окон доносились смех и голоса. В окнах нижнего этажа света не было.

Крошка остановил машину. Мы по снегу подтянули тяжелую коробку к запертой двери. Рядом с кнопками звонка мы разглядели при свете фар три американские фамилии; ниже их значилась фамилия Ломбард. Крошка позвонил. Я развернулся, чтобы уйти, но он поймал меня за руку.

— Пытаешься ускользнуть, да? Неужели ты струсил, Ричи? Так не годится. — Крошка оскалил свои белоснежные зубы. — А как же мужество, решительность, разумный риск? Вспомни, ведь ты принадлежишь к арийской расе! Нет, ты должен остаться! Мы лишь пожелаем ей веселого Рождества.

На нижнем этаже зажгли свет. Прежде чем я успел что-либо сообразить, Крошка с сержантом бросились обратно к джипу и быстро захлопнули дверцы. Крошка запустил двигатель.

— Пока, Ричи, держись! — крикнул он.

Джип умчался, и мое сердце бешено заколотилось, когда я услышал голос Лилиан с внутренней стороны застекленной двери:

— Да? Кто там?

— Рихард Марк, — в замешательстве ответил я. — Вероятно, вы меня не помните. Я переводчик с пункта военной полиции на Базелер-штрассе. В апреле…

Маленькое дверное окошко открылось. Я увидел ее, освещенную огнями рождественской елки. Платье в цветах, растрепанные черные волосы, блестящие огромные глаза, которые я никогда не смогу забыть.

— Что-то случилось? Какие-то новости о моем муже? — Голос Лилиан прозвучал холодно и неприязненно.

— Нет. К сожалению, ничего. Но вам не следует отчаиваться. Иногда подобное длится долго…

— Зачем же вы разбудили меня посреди ночи?

— Сожалею, что разбудил вас. Мои друзья подшутили надо мной.

— Ваши друзья? Но где же они?

— Они уехали. Это всего лишь шутка. Понимаете?

— Кажется, понимаю. — Ее голос стал скучающим.

— Нет, нет! Мы хотели на Рождество, то есть Крошка хотел…

— Кто?

— Большой негр, я уверен, вы помните его! Он хотел как лучше. Он… Мы… Мы привезли небольшой подарок… Может, это хоть немного улучшит ваше настроение… и настроение вашего жениха… — Последние слова застряли у меня в горле. — Не могли бы вы на минутку открыть дверь, чтобы я передал вам эту коробку?

— У меня больше нет жениха.

— Но вы ведь говорили мне…

— Да, говорила. Но это было в апреле. — Она иронически улыбнулась. — Тогда у меня действительно был жених. Мы жили как семейная пара. И работали на одной фирме.

— Да, я помню.

Она хрипло продолжала:

— У герр Мейстера есть дочь, на два года моложе меня. Мой… мой жених сказал мне в мае, что намерен жениться на ней. Они поженились спустя восемь недель. И теперь он — деловой партнер ее отца. Спокойной ночи, герр Марк.

— Минуточку! — Я придержал маленькое окошко, которое она пыталась закрыть. — Коробка…

— Заберите ее себе.

— Но я не смогу ее унести! Она слишком тяжелая!

— Пожалуйста, уходите, — сказала Лилиан, прищурив глаза.

— Но фрау Ломбард, я действительно…

— Уходите, — повторила она. — Это была интересная шутка. При определенных обстоятельствах я бы посмеялась над ней. Но не сейчас. — Она закрыла окошко. Свет погас.

Я, замерзая, стоял в снегу. Пиная коробку, я сыпал проклятиями. Наконец я нажал кнопку другого звонка, подняв одного из американцев. Я объяснил ему, что привез кое-что для фрау Ломбард, но она, вероятно, уже спит, так что не мог бы он помочь мне?

— Конечно, дружище, конечно. Минутку.

Сосед Лилиан помог мне перенести тяжелую коробку к ее двери. От него пахло виски. Я поблагодарил его.

— Не стоит благодарности. А эта Ломбард ничего, а?

— Угу, — произнес я.

— Ну, пока. И веселого Рождества. — Он запер дверь; свет в доме погас вновь. Стоя возле празднично украшенного рождественского дерева, я вдруг ощутил облегчение. Я задрал голову вверх, навстречу белым снежным хлопьям. Они падали мне на лицо, мелкие, нежные, и я представил себе, что это ласковые поцелуи Лилиан.

Медленно я направился обратно на пункт военной полиции, вновь и вновь подставляя свое лицо снежным хлопьям.

Добрую четверть часа профессор Мон посвятил анализу теории добродетельного умерщвления и практике ее применения Делакорте.

Когда профессор Мон замолчал, Парадин спросил, не мог бы он сообщить еще что-нибудь. Тот ответил утвердительно. Это был список ужасов, наименьшим из которых являлась стерилизация. Среди других методов умерщвления были химические, влияющие на нервную систему, и голодная смерть, не говоря уже об обычных инъекциях. Директором саксонской психиатрической больницы проводился опрос родителей психически больных детей. Согласны ли они с милосердной программой, которая «освободит их ребенка от жизни»? К удивлению директора, более половины родителей дали утвердительный ответ.

В нашу беседу вмешался уличный шум, я потерял нить разговора, и мои мысли опять вернулись к Лилиан.

Мелкие хлопья падали на разрушенную церковь, стоявшую без кровли. Зажженные свечи были сразу задуты ветром. И теперь лишь две из них освещали опустошенный алтарь, грубо вырезанное распятие и изможденную фигуру священника. В эту полуночную мессу церковь была заполнена до отказа. Лилиан в своем поношенном меховом пальто и я в темно-синей шинели армии США стояли рядом, держась за руки.

Через двенадцать часов после того, как я оставил коробку, начиненную бакалеей, под дверью Лилиан, она сама пришла утром на пункт военной полиции. Моя смена заканчивалась в восемь утра. Я спал в своем помещении особняка на аллее Рихарда Штрауса, так как было условлено, что я отработаю двойную смену за Парадина и одного переводчика, бывшего банкира Юджина Река. Их обоих пригласили на сочельник к сестре Река. С Лилиан разговаривал Парадин. Она сказала, что сожалеет о своей грубости со мной и что будет рада пригласить меня на ужин этим вечером. Парадин пообещал передать мне ее слова. Встретившись со мной, он отмел мои возражения и настоял на том, что он отработает за меня две смены.

Точно в восемь вечера в сочельник я стоял у дверей Лилиан. На мне были выглаженная униформа, новые рубашка, галстук и туфли — рождественский подарок Крошки.

На Лилиан было отнюдь не новое и не модное вечернее платье, но выглядела она прекрасно. В ее комнате на первом этаже было очень тепло: жившие выше американские офицеры включили паровое отопление на полную мощность. У них были гости. Слышались крики, смех, женский визг и звон бокалов.

Лилиан обставила свою комнату немногими оставшимися антикварными предметами: темные комоды, шкафы, резные стулья, круглый стол были расставлены со вкусом. В серебряных канделябрах мерцали свечи. Я, хотя никогда не был знатоком и ценителем антиквариата, сразу обратил на них внимание. Канделябры были темно-серого цвета, местами покрыты почти черными пятнами окиси серебра. Но мне казалось, что, будучи начищенными до блеска, они стали бы менее интересными. Один из них был очень простой формы: четыре разветвления, державшие свечи, представляли собой ветви дерева, каждая ветка заканчивалась отверстием, напоминающим дупло, куда и вставлялась свеча. Несмотря на простоту формы, предмет, несомненно, был изготовлен искусным мастером где-то в конце XVIII или в начале XIX века. Но особенно заинтересовал меня второй подсвечник. Я долго рассматривал его, не в силах отвести взгляд. Он изображал какое-то непонятное мифологическое существо с туловищем дельфина и дельфиньей головой, но с физиономией лукавого беса. Кроме того, существо имело длинные кошачьи усы. На его спине сидела прекрасная наяда, свесив по одну сторону дельфиньего туловища свой рыбий хвост. В вытянутой вперед руке она держала трезубец, который и являлся подсвечником для трех свечей. И лицом, и фигурой эта серебряная статуэтка поразительно напоминала Лилиан. Фигура, поворот головы, черты лица, даже форма руки, державшей трезубец, — во всем было удивительное сходство.

— Тебе нравится? — спросила Лилиан, заметив мое пристальное внимание.

— Очень, — не отрывая глаз от серебряной фигурки, кивнул я.

Когда же я признался, что нахожу поразительное сходство между ней и серебряной фигуркой русалки, Лилиан, недовольно нахмурив брови, отрицательно покачала головой. Что-то не понравилось ей в этом сравнении. Я досадливо прикусил язык, проклиная себя за чрезмерную болтливость.

Но не прошло и пяти минут, как Лилиан перестала хмуриться. Она внимательно посмотрела на серебряный канделябр и, весело рассмеявшись, поднялась, чтобы поменять догоравшие свечи.

После праздничного ужина мы стали танцевать при мерцающем свете свечей…

— Я бы хотела посетить полночную мессу, — наконец сказала Лилиан, немного смущенная. — Я даже не помню, когда была там в последний раз. Наверное, лет десять назад.

— Я еще дольше, — ответил я, допивая содержимое своего бокала.

— Ты католик? — спросила Лилиан.

— Протестант. Но я не выполняю обрядов. А ты?

— Даже не знаю… Меня крестили в католической вере, но…

— Понимаю.

— Правда? — спросила она.

Я кивнул.

— Не наполнить ли нам бокалы последний раз?

— За что выпьем?

Мы провозгласили тост за Крошку, затем я предложил выпить и за Лилиан.

— Ты пойдешь со мной на полночную мессу?

— Если ты настаиваешь.

— А тебе не хочется?

— Если ты настаиваешь…

Месса уже началась, нам пришлось стоять сзади. Проповедник читал длинное трогательное письмо мужчины к своему еще не родившемуся ребенку. Любопытно, что я запомнил именно это. Прихожане запели, и Лилиан, сжимавшая мою руку в течение всей службы, взглянула на меня. Выйдя из церкви, мы прогуливались по улицам, а снег продолжал покрывать все вокруг искрящимся саваном. Мы вышли на маленький мост. Когда мы стояли там и целовались, нас окликнул мужской голос, взывающий о помощи. Нам потребовалось немного времени, чтобы заметить кричавшего. Он стоял на коленях возле молодой женщины. Оба выглядели крайне взволнованными.

— Пожалуйста, помогите, — произнес мужчина.

— Что случилось?

— Женщина… беременна… надо отвезти в больницу, понимаете?

Женщина застонала.

— Я останусь здесь, — сказала Лилиан, присев возле молодой женщины. — Посмотри, Ричи, может, рядом есть телефон.

Я добежал до дома, жильцы которого позволили мне воспользоваться телефоном. Позвонив Крошке, я назвал ему адрес, а сам вышел на улицу, дожидаясь его. Крошка хорошо знал Франкфурт, и через пятнадцать минут он подъехал. Мы подобрали Лилиан и молодую пару, и Крошка, осторожно объезжая выбоины, направился в больницу, где роженицу незамедлительно приняли.

— Желаю вам всех благ!.. — благодарил нас мужчина.

— И вам желаю того же, — сердечно ответила Лилиан. — Вам, вашей жене и ребенку. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — сказал Крошка, засовывая в карман мужчине пачку сигарет.

Лилиан и я сели на заднее сиденье джипа. Когда мы приехали на Штреземанн-штрассе, она уже крепко спала, положив мне голову на плечо. Я осторожно достал ключи у нее из кармана и вместе с Крошкой отнес Лилиан в ее комнату. Она что-то пробормотала во сне, но я ничего не смог разобрать. Мы сняли с Лилиан меховое пальто, туфли и, уложив в постель, укрыли ее одеялом. После чего покинули комнату на цыпочках.

На следующий день Лилиан сказала:

— Я хочу, чтобы сегодня вечером ты остался со мной.

Люди проходили мимо, наталкиваясь на нас.

— Я люблю тебя, Ричи, — сказала Лилиан. — Идем, идем быстрее…

В эту ночь я остался у Лилиан. Мы вновь и вновь с неистовством заключали друг друга в объятия. У нас не было спиртного, однако мы оба были пьяны от счастья. Наши руки, наши губы сливались, наши тела, как будто созданные друг для друга, трепетали. Каждый раз, когда Лилиан достигала высшей точки, ее лицо искажала гримаса мучительного наслаждения, поразившая меня в первый раз. Лежа рядом, мы курили, тихо переговариваясь, пока наша страсть, казавшаяся неугасимой, не загоралась вновь. Мы бурно утоляли свою страсть, и вскоре она вспыхивала с новой силой. Наконец, обессиленные, мы заснули, тесно сплетенные друг с другом.

В кабинете Парадина царил полумрак. Мински и профессор Мон были бледны.

— Ты был прав, Ричи, — произнес Мински, — а мудрец-раввин ошибался. Нельзя закрывать глаза, уши и притворяться, что не знаешь о том, что творится рядом с тобой. Мы просто обязаны помочь прокурору Парадину.

— Благодарю вас, господин Мински, — сказал Парадин.

Борис нетерпеливо махнул рукой.

— Моя жена… — сказал он. — Как подумаю о том, что она могла оказаться в руках Делакорте… Вы можете рассчитывать на меня, господин Парадин. Я стыжусь своего поведения и прошу прощения. Я лишь трусливый еврей.

— Не говорите так, — резко ответил Парадин. — Вы отнюдь не трус! У вас столько же мужества, как и у любого другого. И не волнуйтесь так, господин Мински. С этого момента вы, ваши сотрудники и ваш клуб будут под нашей защитой.

— Вай-вай!

Парадин сдержанно улыбнулся и поспешил успокоить моего компаньона.

— Это не то, о чем вы думаете. Мы не собираемся вмешиваться в ваш бизнес. Мы лишь намерены проследить за каждым, кто может причинить вам вред.

Парадин обратился ко мне:

— По-моему, ты хотел вернуться самолетом в Трювель?

— Да, — ответил я. — И как можно быстрее.

— Ты можешь вылететь в любое время, Ричи. Но понимаешь, какому риску ты подвергаешься?

— Да, понимаю.

— Мы можем наблюдать за тобой в Трювеле. Там Эйлерс и Лансинг.

— Я должен вернуться к Лилиан, — ответил я.

— Да, — поддержал меня Мински, — ты должен поехать к Лилиан, Ричи. Теперь я понял это. Оставайся с ней, пока она не выздоровеет. Но ты подвергаешь себя значительному риску, помни об этом.

Мне показалось, я вновь слышу голос Лилиан: «Делакорте многое известно. Его многие боятся — политики, полиция, врачи… Он может убить меня в этом городе безнаказанно…»

— Думаю, мы кое-что знаем наверняка, — сказал Парадин. — Эти трое, ближайшие помощники Делакорте, были убиты своими. Уверен, их убили люди из «Паука».

— Что такое «Паук»? — спросил Мински.

— Наиболее многочисленный и мощный тайный нацистский синдикат. Его преступная сеть включает в себя финансирующие организации, обширную агентуру, тайники, самолеты, корабли, клиники и многое другое. «Паук» оплел своей железной паутиной весь земной шар!

— Вы полагаете, это «Паук» подослал отравленный «арманьяк»?.. — спросил Мински.

— Мне думается, покушение на жизнь Делакорте было организовано людьми, которые не могли более выносить его шантаж… И лишь после неудачной попытки и последовавших за ней событий в дело вмешался «Паук». Нельзя утверждать наверняка, что доктор Хесс погиб от их рук.

Борис весь преобразился. От растерянного, испуганного, отчаявшегося еврея не осталось и следа. Он выпрямился, став значительно выше ростом, всегда бледное лицо его пылало. Глаза горели ненавистью и решимостью. Я с изумлением наблюдал удивительное преображение моего верного друга и компаньона.

— Я сделаю все, чтобы докопаться до истины в этом грязном деле! — решительно произнес Борис.

— Вы правы, господин Мински, это грязное дело. И мы не знаем пока всех, кто замешан в этом деле…

«Похоже, здесь замешана и Лилиан!» — мрачно подумал я.

Вскоре после памятной полуночной мессы я переехал из своей комнаты в особняке на аллее Рихарда Штрауса к Лилиан.

Я писал днем, если дежурил ночью, и по ночам, во время дежурства. Пишущая машинка, подаренная Крошкой, постоянно перемещалась между Штреземанн и Базелер-штрассе. Я работал над второй книгой.

В дни, свободные от службы, я, прежде чем сесть писать, провожал Лилиан на работу. После работы Лилиан всегда заходила на пункт военной полиции, и мы шли домой вместе, взявшись за руки. По вечерам я читал Лилиан написанное за день. Часто ее что-то восторгало или что-то не нравилось: я легко определял это по ее огромным, темным, выразительным глазам. Как правило, я перерабатывал страницы, не устраивавшие ее. Беспрекословно, иногда по нескольку раз, переписывал их, читал Лилиан и снова переписывал, если она недовольно покачивала головой. Хотя часто был не согласен с ней, так как она нередко не принимала именно то, что мне казалось наиболее удачным. Но в итоге оказывалось, что Лилиан, с ее обостренным, интуитивным ощущением фальши, была права. И сегодня, много лет спустя, я считаю это время счастливейшим в моей жизни.

«Покойся в мире, Иордан» был опубликован спустя несколько месяцев.

Даже сейчас я не могу объяснить успех, выпавший на долю этой книги. «Покойся в мире, Иордан» стал настоящим бестселлером. Было продано более ста тысяч экземпляров. Книга была переведена на одиннадцать языков мира.

Нам по-прежнему ничего не было известно о судьбе мужа Лилиан. Мы были почти уверены, что его уже нет в живых. В любом случае, если бы он появился, Лилиан не задумываясь подала бы на развод.

Когда я познакомился с Борисом Мински, мы с Лилиан часто после работы заходили в его бар «Солдат Джо».

У Бориса всегда был хороший выбор вин, ликеров и прочих напитков.

Мински подружился со мной, но оставался вежливым и подчеркнуто корректным с Лилиан. Однажды я спросил его об этом.

— Тебе нравятся роковые женщины, не так ли, Ричи? — спросил он в ответ. — Прекрасные, захватывающие женщины, как Лилиан?

— Да, — твердо ответил я. — Всегда один и тот же тип. Но что ты имеешь в виду, говоря «роковые»?

— Не знаю, верное ли это слово. Я называю их так. Я слышал, что есть виды орхидей, одни из самых красивых, которые, однако, ядовиты. Ты понимаешь, о чем я говорю?..

Через несколько недель он отвел меня в сторону и прошептал:

— Думаю, я ошибался. Она не из ядовитых. С ней все в порядке.

Однажды, когда мы сидели за нашим любимым столиком, зазвучал модный шлягер «Когда я слышу серенаду в голубом…»

Я поднял взгляд. Мински указывал на улыбавшуюся Лилиан.

— Это ты заказала? — спросил я.

Она кивнула, вложив свою руку в мою.

— Но как…

— Крошка, — сказала она. — Я попросила его дать мне ноты. Эта песня звучала на вашем пункте, когда я пришла туда впервые.

— Это наша песня, — произнес я. — За тебя, Лилиан.

— И за тебя, Ричи! Я очень, очень счастлива рядом с тобой.

— Пятьдесят пфеннигов, — строго сказал я.

Она с улыбкой отдала мне деньги. Это была наша игра. Мы часто говорили друг другу о своем счастье, пока однажды Лилиан не заявила: «Я больше не могу слышать это слово. Кто его еще раз произнесет, пускай платит штраф в пятьдесят пфеннигов!»

После этого платили друг другу очень часто. Лилиан посмеивалась и удивленно качала головой:

— Знаешь, Ричи, я рассчитывала собрать значительную сумму за очень короткий срок, когда предложила эту игру, но, как видишь, все мои планы провалились. И я ничуть об этом не жалею.

Действительно, суммы наших выигрышей за месяц всегда оказывались примерно равными. В те навсегда ушедшие дни мы одинаково сильно любили друг друга и одинаково часто признавались в этом.

Глядя друг на друга, мы пили и слушали нашу песню. Мински широко улыбался, хотя его темные блестящие глаза оставались, как всегда, серьезными. Я порывисто поднес руку Лилиан к губам и поцеловал, сказав, что счастлив сегодня как никогда прежде. Затем, достав из своего кармана мелочь, молча положил перед Лилиан.

— Навсегда вместе, — нежно произнесла Лилиан, вновь поднимая бокал.

— Навсегда!..

Самолет, которым я должен был вернуться в Ганновер, вылетал в шесть тридцать вечера. Перед тем, как отправиться в аэропорт, Мински отвез меня на мою квартиру на Хампердинк-штрассе. Я поспешно упаковал чемодан и рюкзак. Мински лихорадочно мне помогал. Мы почти не разговаривали. Я уже упоминал о том, что суеверен, как и все мнительные люди. Оставляя свои книги, курительные трубки в этой мирной квартире, я испытывал странное чувство: мне казалось, что я сюда никогда больше не вернусь.

Мински отправился со мной в аэропорт.

— Тебе все же следовало бы присмотреть за Корабелль.

— Ванесса сделает это за меня. Я позвонил ей и обо всем рассказал, — ответил Мински.

До вылета еще оставалось время. Мы зашли в ресторан. Я заказал двойное виски и, уставший, но полностью владеющий собой, подумал, что, вероятно, сильно напьюсь, прежде чем закончится этот безумный день. Борис, никогда не употреблявший алкоголь, заказал себе сок. Внезапно перед нами предстала Ванесса — в темно-зеленом костюме, норковом пальто и норковом берете, игриво лежащем на ее белокурых волосах. Она прекрасно выглядела и была в приподнятом настроении. Прежде чем мы успели что-либо произнести, она обняла и расцеловала нас.

— Ну! — пробормотал Мински. — Ты тоже сошла с ума?

— В чем дело, Ванесса? — спросил я.

— Что с Корабелль? — поинтересовался Мински. — Кто за ней присмотрит?

Ванесса молча открыла свою сумочку из крокодиловой кожи и вынула свернутый лист бумаги. Она развернула лист, и я увидел напечатанное в черной траурной рамке уведомление о смерти…

— Господи, я так счастлива… — произнесла, заикаясь, Ванесса. Ее грудь под зеленым костюмом вздымалась от волнения. — Вот! — Она передала бумагу мне.

Я прочел: «Le coeur bien gros je vous announce que ma mere cherie Aglaja Mitsotakis, nee Chyranos…»[6]

— Мать Паноса? — вскинул я брови.

— Да, — кивнула Ванесса, — она умерла, после недолгой болезни. Это большой удар для Паноса. Но я получила от него письмо. Господи, я так волнуюсь. Письмо доставили с дневной почтой. Я подумала, что должна показать письмо тебе, Ричи, прежде чем ты уедешь. Я очень спешила сюда. Я… Я должна выпить. Виски мне, пожалуйста! Я так счастлива!.. — продолжала Ванесса. — Я почти не верила, что он… И вот он написал мне!..

— Он не написал, — сказал Борис. — Он лишь прислал тебе отпечатанное уведомление о смерти своей матери.

— Да, но он прислал его. Он бы не сделал этого, если бы не думал обо мне, верно? Он бы не вспомнил мой адрес. И тем более в такое время! Он думал обо мне! Он так любил свою мать. Теперь он остался один в Париже. Сейчас ему нужна помощь, моральная поддержка. В такую минуту он вспомнил обо мне. Я нужна ему. Как вы считаете, следует ли мне вылететь туда немедленно?!

— Ты сошла с ума!

— Почему? Сейчас я все равно не могу работать. Я хочу только сказать ему…

— Ванесса! — Борис схватился за голову. — Ванесса, опомнись! Ты не можешь из-за этого… Даже если он действительно думает о тебе, это лишь еще один довод против того, что ты хочешь сделать! Кроме того, тебя не пустят во Францию. Ты разве забыла, что была депортирована оттуда.

— Но в таком случае… что же мне делать?

— Напиши ему, вырази свои соболезнования. Затем посмотришь, ответит ли он. И потом…

— Конечно, ответит!

— Ну, я не столь уверен в этом.

Женский голос объявил по громкоговорителю начало посадки на рейс 134, вылетающий в Ганновер. Это был мой рейс.

— Борис, ты знаешь его! Прислал бы он мне это, если бы не имел относительно меня никаких намерений?

— Но он не имел их в течение столь долгого времени.

— Но ведь теперь умерла его мать, и он остался совсем один. Никто не может выдержать это.

— Выдержать что? — спросил я.

— Полное одиночество, — ответила Ванесса. Она немного отпила виски. — Как ты полагаешь, Ричи?

— Думаю, ты права, — согласился я, испытывая к ней жалость.

— Вот видишь, Борис! — Ванесса опустила руку ему на плечо с такой силой, что он вздрогнул.

— Но и Борис прав! — сказал я. — Успокойся, Ванесса, и обдумай все до мелочей. Вспомни, ты же сама говорила, что внезапно покинула Францию, даже не попрощавшись со своим возлюбленным. Почему? Ты не желала вовлекать его в судебное разбирательство, ведь он был свидетелем. Ты не хотела осложнять Паносу жизнь и мешать его учебе. — Ванесса согласно склонила свою пушистую белокурую головку. — Теперь же ты хочешь внезапно вернуться в Париж. Но ведь это и сейчас может иметь те же самые последствия, которых ты так опасалась, покидая Францию и Паноса. Не говоря уже о том, что легальный приезд во Францию для тебя невозможен. Ради себя и ради Паноса ты должна быть осторожна. Напиши ему, посмотри, что он ответит. Ты должна уберечься от нового разочарования и, уж конечно, не подвергать риску ни себя, ни кого-либо другого.

Ванесса смотрела на меня своими большими голубыми глазами.

— Я напишу сегодня же. С нарочным!

— Не делай из мухи слона, — произнес Мински исстрадавшимся голосом. — Ты всегда преувеличиваешь.

— Кто преувеличивает? — спросил я.

— Не имеет значения, — сказал Мински, — я уже извинился перед тобой и признал, что я, как и раввин, был не прав.

Ванесса не поняла; она поцеловала меня еще раз. На ее глазах выступили слезы.

— Борис рассказал мне обо всем по телефону, Ричи. Теперь я могу понять тебя… с Лилиан… в самом деле… и если я могу что-нибудь сделать для тебя… для вас обоих. Ведь ты так много сделал для меня.

— Любовь! Силы небесные! — простонал Мински, закатывая глаза.

— Я все сделаю, чтобы помочь вам! Все! — Ванесса взяла меня за руку.

В тот вечер никто из нас и не догадывался, как скоро она сможет помочь мне.

— Очень мило с твоей стороны, Ванесса.

— На самом деле я не думала всего того, что говорила о Лилиан, — пробормотала она. Ванесса смотрела на меня своими блестящими глазами. — Конечно, я подразумевала это. Но это было…

— …перед тем, как ты получила это письмо, — закончил я за нее. — Давай-ка лучше еще выпьем.

— Это была… Я люблю тебя тоже, Ричи. Это была… просто ревность, и ничего больше.

— Вот это новость! — воскликнул Мински.

— Я и впредь не намерена осуждать Лилиан, — пообещала Ванесса. — Ни единым словом. Но будь осторожен, Ричи. У меня… у меня какое-то недоброе предчувствие…

«И у тебя тоже?» — подумалось мне.

— …Мне кажется, с тобой что-то случится, если ты не будешь предельно осторожен.

— Я буду осторожен, — пообещал я. — И я не собираюсь задерживаться надолго. Через несколько дней я вернусь.

— Да? — сказала Ванесса. — С Лилиан?

— Да.

В громкоговоритель произнесли мое имя. Меня срочно просили пройти на посадку. Я порывисто встал.

— Я позабочусь о Корабелль, — сказал Мински. — Мы остаемся здесь, и пусть лучше Ванесса плачет здесь, чем у всех на глазах в нашем клубе.

— Но я не собираюсь плакать! — воскликнула Ванесса, по щекам которой уже текли слезы.

— Конечно, нет, — согласился Мински. Он подал мне руку. — И позвони мне, как только приедешь в Трювель, чтобы я точно знал, где ты.

— Хорошо, Борис.

— Эх, старина Ричи, — сказал Мински, толкнув меня в бок.

— Ты глупый осел, — сказал я, ответив ему тем же. Он обнял Ванессу. Ее мокрая щека коснулась моей. Она еще раз поцеловала меня. Затем Ванесса быстро перекрестила меня.

Несмотря на все предшествующие события и тревожные предчувствия, в том числе и милой моей Ванессы, едва ли я понимал, что этот день, этот вечер, эти несколько часов были моим последним спокойным временем.

Мы летели над толстым ковром облаков, отделявшим ясное, усеянное звездами небо от земли. Полет был успокаивающим, тихим, и я, подумав о том, что по прибытии в Трювель, прежде чем займусь поисками гостиницы, поеду повидать Лилиан, погрузился в воспоминания о дне вчерашнем.

С тех пор, как были опубликованы два моих первых романа — «Покойся в мире, Иордан» и «Никто не одинок», я стал известным и популярным автором, заработав деньги издателю и себе. Я свободно тратил гонорары, но никогда не был впоследствии уверен, на что именно были истрачены деньги. И все же наша с Лилиан жизнь была не слишком роскошной.

Теперь у меня было больше времени для того, чтобы писать. Тем не менее это обстоятельство, казалось, препятствовало мне плодотворно трудиться. Я писал с трудолюбием, но прогресса почти не было. Мой третий роман, пока без названия, затягивался. Несмотря ни на что, я работал каждый день, зачастую перечеркивая написанное. Многое выходило несовершенно, незначительно. Лилиан всегда была моим самым первым и самым строгим критиком. Я читал ей по нескольку страниц, а иногда и одну страницу рукописи. Часто по ее совету я переписывал то, что самому мне казалось вполне приемлемым, а иногда и безупречным. Так было во время создания первого романа, так было и со вторым. Теперь же я не осмеливался прочесть ей даже небольшой отрывок.

Я говорил Лилиан, что хотел бы завершить половину рукописи и лишь затем прочитать ей, хотя раньше я, наоборот, читал ей маленькими отрывками.

Работая над двумя предыдущими книгами, я руководствовался определенным планом — теперь я его не имел. Тогда моя память хранила огромное количество событий. Их приходилось мысленно сортировать, выдвигая на первый план наиболее интересные и значительные и отбрасывая второстепенные. У меня накапливалось столько необходимого для работы материала, что его хватало на неделю интенсивной работы и дома, и во время ночных дежурств в военной полиции. Раньше я знал вечером, о чем буду писать на следующее утро, теперь это случалось лишь изредка. Я отделался от издателя, обещав предоставить ему сначала первую половину романа и лишь затем вторую. Понимая меня, он знал, что не может повлиять на мое решение грубым давлением.

Я, Бог знает почему, предчувствовал что-то недоброе. Скорее всего это был страх. Я уже написал две удачные книги. Смогу ли я создать третью? Да, скорее всего это была постоянная боязнь неудачи; непрерывная мысль: «Писатель ли ты на самом деле? А может, ты написал то, что на кончиках языков у миллионов людей, но для чего можно и не обладать талантом писателя?»

Вскоре мне позвонил издатель. Он ликовал. Право на показ фильма «Никто не одинок» купила французская компания. Естественно, я обрадовался тоже. Лилиан не находила себе места от счастья. Мое самоуважение было частично восстановлено. Лилиан прыгала и танцевала посреди комнаты. Было очевидно, что в тот день я не напишу больше ни строчки. Да и, откровенно говоря, не было смысла продолжать этот бесплодный труд. За неделю было написано всего несколько страниц, которые я ни за что бы не осмелился прочитать Лилиан.

— Идем в постель, — сказала Лилиан. — Давай выпьем и будем любить друг друга.

В квартире не было виски, и я вышел, чтобы купить немного выпить.

— Я прихорошусь для тебя! — крикнула вслед мне Лилиан. Раздевшись сразу после моего ухода, она надушилась, наложила косметику и как раз подводила брови, когда неожиданно раздался звонок в дверь.

Лилиан, полагавшая в возбуждении, что я забыл ключи, подошла на своих высоких каблуках к двери и отворила ее. Испуганно вскрикнув, она тут же отпрянула назад. Снаружи стоял высокий, исхудавший мужчина с бурыми волосами, темными глазами, узким носом и выступающей вперед нижней челюстью. В руке он держал меховую шапку. За плечом мужчины висел рюкзак. На мгновение он застыл в изумлении; затем с ухмылкой удивленно уставился на Лилиан, пытавшуюся прикрыть портьерой свое почти обнаженное тело.

— Кто вы? — запинаясь, с изумлением проговорила Лилиан.

Отворив дверь подъезда, с двумя бутылками виски под мышкой, я как раз услышал его громкий, самоуверенный голос:

— Я Вернер Марк.

От раскатов смеха звенел длинный ряд бокалов, расположенных в линию, чуть пониже массы бутылок, стоявших позади стойки бара. Бар занимал дальний конец фойе отеля «Кайзерхоф» в Трювеле. Оглушительный шум доносился также из банкетного зала.

Бармен поставил передо мной второй бокал. Я уже потерял счет спиртному, выпитому мною в тот день. Но, хотя я много выпил, я не чувствовал опьянения, так было всегда, когда я находился в состоянии возбуждения или сильной усталости, как было и в этот вечер. Кроме того, я продрог. Обогреватель в автомобиле сломался по дороге из Ганновера в Трювель. Я жутко замерз в дороге. С этими дорогими представительскими автомобилями всегда что-то случается. Я уже имел две такие машины, и теперь с меня довольно. Я решил купить в ближайшем будущем обычный, скромный автомобиль. «Но, — думал я, потягивая виски, — ведь я сам знаю, что не сделаю этого». Благие намерения. Они никогда ни к чему не приводят или приводят прямой дорогой туда, куда попасть никто не торопится. Я собирался купить менее дорогую машину последние десять лет. Я также давал себе слово жить менее роскошно, меньше курить, пить, распутничать, наконец, во что-то верить. Никогда не срабатывало. Во мне много плохого, это было очевидно. И я всегда начинал чувствовать себя лучше, как только признавался себе в этом. Это освобождало меня от обязанности действовать.

К примеру, я прекрасно понимал, почему покупаю эти автомобили-люкс. Комплекс неполноценности. Чувство вины. Вздор, сущий вздор. Ведь это очевидно…

В баре в отличие от безликой гостиницы было уютно. Он отделялся от фойе решеткой, густо покрытой вьющимися стеблями, растущими из бесчисленных медных цветочных горшков; открытым оставался только вход. У широкой длинной стойки бара располагались низкие стулья, находившиеся на одном уровне с более высоким полом со стороны бармена. Большое количество маленьких круглых ламп, напоминавших звезды, мерцающие с металлического потолка, создавали уютное освещение.

Инспектор Эйлерс хотел поговорить со мной об убийстве доктора Хесса и обсудить приключившееся с Эриксеном и Гейером. Несмотря на то, что инспектор был слишком занят, он обещал прийти в отель в десять вечера. У меня было скверное самочувствие, казалось, что я никогда не смогу согреться, и я решил, что бар такое же хорошее место для ожидания, как и любое другое. Я принял несколько таблеток аспирина, что было более чем достаточно, но все равно чувствовал, что у меня жар, а я не хотел слечь в постель, особенно сейчас.

Бармен, наполнив мой бокал, поднял свой, предложенный мною, и сказал:

— Благодарю вас. За ваше здоровье, герр Марк.

— И за твое, Пьер.

Во время моих поездок у меня вошло в привычку спрашивать у барменов их имя, немного поболтать с ними, устанавливая дружеские отношения. Большинство барменов настроены дружелюбно и благодаря знанию местных дел могут быть очень полезны.

Кажется, Пьеру я сразу понравился. Он был такого же роста, как и я, но массивней. Почти лысый, с пучками черных волос на висках. Наверное, он их подкрашивал. У Пьера было серое лицо и уставшие глаза. Я разбирался в барменах и барах. Пьер много работал, больше, чем некоторые парни в нашем заведении. Но они были намного моложе. Мы не могли нанимать пожилых людей. Работа в ночном клубе нелегка.

Пьер — его настоящее имя было Макс Крамледер — разговаривал с южным акцентом; по-моему, он был из Баварии. Он проработал многие годы в различных городах Германии, а также в Париже и Риме; и, как обыкновенно случается с подобными странствующими барменами, они заканчивают в таких отелях, как этот. Неплохая гостиница — самая большая в городе, — но тогда это был небольшой город.

Звучала негромкая приятная музыка. Пьер протирал бокалы чуть поодаль. Он говорил, лишь когда я обращался к нему. Я был всего лишь его гостем. Он сообщил мне, что дела плохи. Сезон закончился, и люди пили меньше, причем менее дорогие напитки и предпочитали делать это дома. Я все больше ощущал себя уставшим, но было необходимо дождаться инспектора Эйлерса.

Когда я приехал, он находился в больнице.

— У входа в палату фрау Ломбард постоянно дежурит офицер, — сообщил мне инспектор. Он непрерывно курил и выглядел переутомленным. Для него этот день был таким же долгим и напряженным, как и для меня. — Наш полицейский врач со своим ассистентом присматривают за ней. Кризис прошел, и через несколько дней…

— Могу я… могу я увидеть ее?

— Конечно, — согласился Эйлерс.

Лилиан спала. На несколько мгновений задержавшись у ее кровати, я отошел к окну, за которым темнел уже знакомый мне парк с мокрыми деревьями и нахохлившимися птицами. Облокотившись на подоконник, я быстро написал ей записку, в которой сообщал, где остановился, просил позвонить мне в любое время и обещал приехать к ней на следующее утро. Я добавил также, что ей больше нечего бояться и что я люблю ее. Оставив записку на столике возле кровати, я вернулся в отель.

Неожиданно я вздрогнул от резкого голоса:

— Рихард Марк?

— Да? — обернувшись, я увидел высокого, элегантного мужчину в голубом плаще. Шляпу и перчатки он держал в руке; его светло-пепельные волосы были тщательно причесаны. Очки мужчины поблескивали отраженным светом; широкий шрам от давней раны напоминал толстый черный канат. Ухоженные усы, светло-голубые глаза, широкий лоб, внушительная фигура. Я никогда не встречался с этим человеком, но, конечно, я знал его давно. Злополучная фотография, чуть было не стоившая мне жизни, не приукрасила и не исказила его облик. Она в точности зафиксировала эти незаурядные черты, включая жесткую линию рта, волевой подбородок и пристальный инквизиторский взгляд светлых глаз.

— Профессор Камплох… — выдохнул я.

— Или Делакорте, если вам так больше нравится! — Он слегка поклонился. — Я только что приехал в Трювель. Я слышал, что вы остановились здесь, и поспешил пожать вашу руку! — Прежде, чем я смог воспрепятствовать ему, он завладел моей рукой. Я ощутил быстрое, но крепкое пожатие.

— Но… зачем?

— Вы установили мое настоящее имя, — произнес он твердо, но любезно. — Вы сообщили обо мне полиции. Теперь меня хотят арестовать. Мне хотелось бы поблагодарить вас за это. Вероятно, вы не осознаете, что оказали мне большую услугу, — сказал убийца тысяч невинных людей профессор доктор Делакорте. Я сделал протестующий жест, пытаясь возразить. Однако профессор мягким, но настойчивым движением руки остановил меня. — Я навсегда в долгу перед вами. Вы спасли жизнь женщины, которую я люблю, мой дорогой друг, а также и мою жизнь. А сейчас я хотел бы кое-что прояснить.