Те Места, Где Королевская Охота

PRELUDIUM ЧТО ТЫ ДЛЯ МЕНЯ

Тук! Тук! Тук!

Медный дверной молоток в форме дракона, кусающего свой хвост, кажется, никто от начала времен не начищал, и он был покрыт такой зеленью, что при одном взгляде на него хотелось тщательно помыть руки. На белой перчатке, держащей его, останется след, но это и замечательно! Все до одного братья хранят в самых укромных местах свои первые белые перчатки, чуть испачканные в благородной зелени веков — знак причастия к ордену. Потом, после посвящения, ему выдадут специальный холщовый мешочек для этого. Простой холщовый мешочек, вроде кисета… Впрочем, трепетно это только для новичка.

«Знак посвящения» будет заметен только при дневном свете; сейчас же его никто не видит и ни о чем не задумывается. Пока.

Пока взволнованный предстоящим новичок, которого подвели к двери двое старшин, нетерпеливо ожидает ответа из–за двери, забыв от волнения, что по ритуалу он должен постучать еще раз, и один из старшин успокаивающе трогает его за рукав и кивает головой на молоток. Тот вспоминает и торопливо спешит снова запачкать перчатку.

Тук! Тук! Тук!

Сильный голос, заполняющий собой, кажется, всю небольшую и совершенно пустую, если не считать двух дверей, комнату такого обычного с виду городского дома, доносится словно со всех сторон сразу:

— Кто здесь?

От неожиданности у новичка дрогнули колени, и тот же старшина ободряюще поддержал его за локоть.

— Младенец в этом мире, — ответил другой.

— Пусть он войдет! — повелел голос.

Старшины отступили от новичка. Один из них завязал черным платком его глаза, другой таким же платком связал за спиной руки; камзол и жилет с него сняли перед самым началом церемонии, прежде чем вести сюда, в преддверие святая святых; сейчас же ворот рубахи расстегнули, обнажив чуть чаще, чем новичку хотелось бы, вздымающуюся грудь.

С лязгом отворилась дверь, и знакомый голос шепнул над ухом: «Прямо вперед» — и он пошел прямо вперед, глупо считая шаги.

Когда он насчитал их двадцать три, его опять остановили.

— Зачем явился он? — пророкотал громовой голос.

— В поисках истины, — отозвался первый и, в который раз опять не узнав своего голоса, незаметно ухмыльнулся.

Еще через девятнадцать шагов голос спросил:

— Готов ли он ее познать?

— Иначе бы он не стоял здесь, — сказал тот, что шел справа — он поручился за новичка, ему было и отвечать.

Шестьдесят один шаг…

— Чем заплатит он за истину? — допытывался голос.

— Жизнью! _ хором сказали оба, и первый подумал: «Чьей, интересно, на сей раз?».

Ровно восемьдесят…

— Пусть войдет! — повелел голос.

«Но я ведь уже вошел», — подумалось новичку, но Ритуал есть Ритуал — не ему его обсуждать.

И он пошел вперед…

Шагов насчиталось более сотни, в голове мелькнуло: «Сто восемьдесят шесть шагов, почти сто тридцать девять ярдов. Какой длинный коридор! И больше никто ничего не спрашивает. Пока не спрашивает», — напомнил он себе.

Ритуал ведь еще не был выполнен.

Тихий голос снова шепнул: «Сейчас будет спуск, осторожно». Он кивнул — хорошо, — с обеих сторон его снова крепко взяли за локти, и спуск начался.

Новичок насчитал двадцать одну ступеньку, прежде чем ступил на ровную поверхность.

Слух его уловил перемену: вокруг было по–прежнему тихо, но это уже была тишина большого помещения с высокими потолками, под которыми едва слышно шелестели призраки неслышных звуков, невольно издаваемых множеством находящихся здесь людей, сейчас неподвижных и безгласных.

Локти отпустили, прошуршали одежды — он остался один.

Он переступил с ноги на ногу, но тут же замер — в грудь холодно кольнуло. И тот, кто приставил к его груди острие сабли, произнес резко:

— Стой! Дальше нет пути!

— …ОЙ!..Й…Й-й… И!..И…И-и… — затухая, пронеслось по потолку эхо, разгоняя призраки.

Испытуемый сглотнул.

— Я должен пройти, — ответил он, как должен был ответить, как его учили.

— Чем ты готов пожертвовать за право войти сюда? — голос был холоден, как и острие шпаги.

— Своей кровью! — выкрикнул новичок и весь напрягся.

Эхо его голоса не успело заблудиться где–то вверху, а острие сабли уже пришло в движение и, совершив замысловатый танец, чиркнуло по обнаженной груди новичка, оставив на коже едва заметный свой след — тот даже не вздрогнул, — и кровь несколькими каплями, словно нехотя, выступила в надрезе, защекотав кожу.

Коротко взвизгнула сталь, убираемая в ножны, и прежний грозный голос сказал торжественно:

— Проходи, младенец! — Сейчас — или новичку это только казалось? — он звучал не так грозно, более обыденно, что ли, — перед тобой открыт новый Мир, новый Путь! Открой же глаза, брат!

И сразу все переменилось. Призраки звуков обрели плоть, а когда испытуемый, руки которого — он и не заметил как — оказались свободными, снял повязку с глаз, ожили и цвета и образы.

У него моментально закружилась голова, но через секунду он увидел перед собой освещенный множеством огней просторный зал, в зеркальных стенах которого многократно, до потери ориентации, отражались, множась, толпы людей. Все они были в одинакового кроя плащах с глубокими капюшонами–клобуками, полностью закрывавшими лица — лишь два овальных выреза для глаз позволяли скрывающимся видеть. В расцветке этих плащей прослеживалась единообразная пестрота: они были пошиты из желто–красно–черного шелка; такая ткань именовалась «змеиной» и последние годы начала входить в моду. У многих головы поверх капюшонов были охвачены латунными обручами в виде змей со вправленными в глазки зелеными камнями.

И все приветствовали новичка:

— Здравствуй, безымянный младший брат! Ты вступил в Орден Полоза!

Он стоял справа от сияющего от восторга и щурящегося от света новообретенного брата в Полозе, как и полагается по ритуалу наставнику–поручителю, и произнес эти слова вместе со всеми и с подобающем случаю подъемом. Но смотрел он на происходящее сквозь прорези своего капюшона со скукою. И уж тем более, никак не мог он разделить восторженного энтузиазма самого новообретенного брата, своего давнего приятеля и протеже. Впрочем, не очень–то и протеже, хотя, конечно, это он рекомендовал его… Ну не то чтобы рекомендовал, а тот сам напросился… Да и не то, чтобы напросился… Словом, тут не все так просто, но короче так: его попросили, он рекомендовал, парень обрадовался чести — и все довольны.

Тем временем церемония двигалась своим чередом: пожимались облаченные в белые перчатки руки, произносились торжественные слова, звучали поздравления, приветствия…

«Да, брат студиозус, — думал он, самолично облачая радостно улыбающегося новичка в плащ полоза, нахлобучивая на голову капюшон (обруч–змею ему еще рановато, у него еще и имени–то нет, а обруч ему вручат попозже, когда пройдет испытание и из младшего брата, то бишь, брата–на–побегушках, станет он братом полноправным), хлопая его по плечам, обнимая и говоря положенные слова ободрения. — Да, — мысленно благословлял он неофита по–своему, — радуйся, дружище. Ты теперь брат. Ты приобщишься к Пути, который ведет в прекрасный новый Мир… Приведет когда–нибудь, жаль вот только, что в это время прекрасное… Но ты не расстраивайся, ведь ты и не догадаешься об этом. Хотя… Хотя другого бы мне не предложили рекомендовать в Орден. — («Твой друг нужен Ордену», — сказал тогда ему сам носбит, и он, поклонившись, принял к исполнению. Обработать того труда не составило: парочка задушевных бесед под парочку бутылочек дешевого винца, парочка — «только ты никому, это между нами…» — брошюр смутного содержания, парочка намеков о том, что где–то что–то существует, короткая серьезная беседа с намеком «я могу помочь, но сам понимаешь…» — и неофит готов; на все про все парочка же месяцев.) — И вот ты стоишь, сияешь гордостью. И, попустите Небеса, если твое членство в Ордене ограничится нешумными сборищами с неизменным маскарадом, кропениями над малопонятными древними текстами, побуквенное разбирательство с текстами новыми, свеже, так сказать, испеченными, знакомством с приятными, умными и — что не менее ценно! — порой влиятельными собеседниками, доступом к запретным знаниям и прочими иными удовольствиями для ума, души и… хм… тела. И да не постигнет тебя разочарование! И да не убоись…»

Новообретенный брат, тем временем, обойдя в сопровождении второго старшины весь амфитеатр, уже стоял рядом и с трепетом — еще бы! — ожидал начала второго акта действа, более важного и более, так сказать, потаенного. Интимного, можно сказать.

А пока…

К ним уже шел сам носбит: точно в таком же плаще, с таким же обручем, но он–то давно научился различать его походку и, кажется, мог бы узнать его без плаща, в толпе, на улице… если бы не боялся. Ему даже порой чудилось, что он узнает этот голос, эту походку, эти манеры — и тогда он старался держаться подальше. Не всех братьев во Полозе он хотел бы видеть вне собраний — и менее всех именно самого верховного носбита, старшего брата из всех братьев.

— Здравствуй, брат, — сказал ласковый голос из–под капюшона.

— Здравствуйте, старший из старших братьев, — ответил он и поклонился.

При этих словах новичок быстро повернул свои прорези к беседовавшим: как же, сам верховный подошел поприветствовать его! Немножко не по правилам, но какая честь!

— Здравствуй и ты, новообретенный брат, — сказал голос носбита еще более ласково. — Позволь поздравить тебя с причастием. Уверен, что ты будешь достойным братом и оправдаешь надежды, которые питаем мы относительно тебя.

— Я приложу к этому все свое усердие, старший из старших братьев! — горячо заверил неофит, голос его дрожал от волнения.

— Верю, что будет так, — ласково ответил носбит. — Позволь мне забрать твоего поручителя. У ордена к нему неотложное дело.

— О! Конечно, — горячо воскликнул новичок.

— Взамен я предложу тебе, — продолжал носбит, не обращая внимания на восклицание, — другого провожатого. Брат–проводник! — Носбит поднял руку, и от толпы отделилась фигура в таком же, как у прочих, плаще, но тонкая и вроде бы женская. На груди подошедшего брата–проводника был знак откровения: золотой глаз с красным камнем вместо зрачка. Новичок еще не знал, что означает сие, хотя глаз «знака откровения» живо напоминал некую другую деталь тела (располагался «глаз» не горизонтально, а вертикально и зрачок был скошен к верхнему краю), чего он сразу же устыдился и, наверное, густо покраснел под капюшоном. И напрасно.

— Проводите новообретенного брата нашего во Полозе, — рука носбита указала, кого именно, — и покажите ему все, что положено.

— Да, старший из старших братьев, — ответил… нет — ответила!.. подошедший, чуть кивнув капюшоном, и у новичка чуть не подкосились ноги: брат точно оказался сестрой! Причем, судя по голосу, сестрой молодой и, наверное, привлекательной.

— Не волнуйся, безымянный брат, — носбит положил на его плечо руку в белой перчатке, и от этого легкого прикосновения по телу неофита прошла теплая успокаивающая волна, голова совершила быстрый легкий круг и вернулась на место — очищенная и успокоенная. Носбит сказал удовлетворенно: — Вот так. Иди с братом–проводником и ничему не удивляйся. Это часть, важная часть Ритуала, — заключил он. («И весьма приятная», — добавил про себя поручитель новичка.) — Затем ты присоединишься к нам, и мы поговорим о делах.

— Идем, безымянный брат, — поклонился брат женского пола к новичку. — Я покажу тебе нашу обитель, — рукав плаща изящно обвел вокруг, — мы закончим Ритуал, и ты обретешь имя, — сказала брат с такой интонацией, что у новичка снова прошел холодок по спине.

«Эх, если бы не этот капюшон… Если бы не капюшон, я хоть подмигнул бы тебе, а так… — подумал поручитель. — Ничего, сейчас сам все узнаешь. Когда брат–проводник приведет тебя в «комнату откровений». Просторное ложе под тонким балдахином, снова черные ритуальные ленточки, только на сей раз уже на руках и ногах, черные же маски с прорезями для глаз и рта — не только для того, чтоб не задохнуться, ох далеко не только! — и более ничего… Вернее, наоборот: все. Все, друг студиозус!.. Тебе, дружище, и делать–то самому ничего не придется. Ну, практически ничего. Кроме того, чего самому захочется, свежеиспеченный брат мой во Полозе. Остальное брат–проводник сделает сама. Она очень опытный и искушенный в этих вопросах брат. Ты даже не подозреваешь, насколько опытный и искушенный…»

Носбит проводил двух братьев глазами, и он мог бы поклясться, что тот тоже думает о том же.

Впрочем, о том же думали и прочие братья, начиная с самых младших, только недавно прошедших через «комнату откровений», и кончая старшими (даже вот, оказывается, старшими из старших), кто в «комнате откровений» бывал не раз, еще при прежнем брате–проводнике, и мог сравнивать…

— Идем и мы, брат, — напомнил носбит, обернувшись.

— Я готов, старший из старших братьев, — кивнул он.

Они прошли мимо рассредоточившихся по зале и собравшихся в группки братьев — их уже стало несколько меньше, разбрелись по своим обычным делам. Он шел, кивая знакомым, которых узнавал по знакам, и думал, что сам бы тоже не прочь сразу же пойти по своим делам, да носбит вот…

Так они прошли сквозь весь зал и, поднявшись по лестнице, двумя ярусами выше и оказались в комнате малых собраний, где уже прохаживались, пробовали заготовленные заранее младшими братьями для братьев старших блюда и напитки (как это происходило с надетыми на голову капюшонами, его всегда забавляло, и было зрелищем даже поучительным — особенно в смысле принятия напитков), раскланялись, и все начали рассаживаться.

Он тоже прошел на свое место, не самое главное за этим столом, хотя с большим бы удовольствием поднялся сейчас еще на один пролет лестницы.

Туда, где находилось то, ради чего больше года назад он и вступил в Орден. То, знание о чем постоянно томило его, когда он слушал на лекциях высокопарные слова о невозможности подобного, или, в крайнем случае, об отдаленности возможности осуществления того, с чем он работал — и с каким удовольствием работал! — едва ли не каждый день. Знание, которым он не смел и не мог поделиться. И это было ему невыносимо — ведь за возможность наблюдать невозможное для других, за возможность самому участвовать в невозможном, он вынужден был платить молчанием под угрозой смерти. Однако вовсе не смерть страшила его. Если бы ценой этой он мог бы добиться гласности, он бы рискнул! Но в том–то и дело, что риск был бы бессмыслен — он просто не мог никому — кроме, разумеется, самих посвященных братьев, — рассказать достаточно для того, чтобы его сумели понять — или хотя бы поверить ему! — до того как он успеет умереть. А значит, смерть эта будет пустой и напрасной, и кому она такая нужна?

Уж точно не ему.

«Когда–нибудь это все равно произойдет, — подумал он. — Только, видимо, не скоро. Будем надеяться, что до этого момента произойдет что–нибудь еще, что–нибудь такое, от чего минет меня чаша сия». А что ему оставалось, как ни надеяться?

От греховных мыслей его отвлек голос носбита, сообщившего, что считает сегодняшнее высокое собрание открытым, и он привычно приготовился скучать.

Только вот никто не знал, что произойдет это так желаемое им «что–нибудь такое» гораздо раньше, чем он надеется.

И гораздо раньше, чем многим, даже ему пока еще неизвестным людям, того бы хотелось.