Театр тьмы

1

Лондон, наше время

Еще в средней школе, когда мои познания в области СМИ были микроскопическими, я поставила себе целью стать журналистом. В то время как отец называл журналистов лжецами, стервятниками и подхалимами, я спорила с ним, считая людей, работающих в СМИ, вершителями правосудия. Нет, я не путала СМИ с судом. Скорее ставила их на одну планку.

– Они готовы перегрызть горло кому угодно, лишь бы войти в топ новостных агентств, – как-то раз с брезгливостью сказал мне отец.

Кажется, это был 2007 год. Я недавно отпраздновала одиннадцатилетие, и родители думали, что с началом подросткового периода мечты о журналистике покинут меня и я гордо заявлю, что пойду по стопам отца – по дороге, усеянной деньгами. Стану, как и он, управляющим в банке в родном Бирмингеме, буду носить офисную одежду и каждый вечер при свете ночника подсчитывать расходы за день. Они возлагали на пубертатный возраст, в который я вступала, большие надежды, не подозревая, что их мечтам не дано осуществиться.

С детства я была равнодушна к деньгам и никогда – к правде. В двенадцать, тринадцать и даже пятнадцать лет я не понимала, почему люди с ума сходят из-за своих сбережений, хотя вокруг столько вещей, на которые пора бы уже обратить внимание. Например, на правду и справедливость. Я недоумевала – почему мало кто возносил их ценность к небесам, в отличие от денег. А иной раз и вовсе думала, что они заботят лишь меня, журналистов и судей (и то последних не так сильно).

Точно не вспомню, когда во мне проснулись задатки журналиста-расследователя, но справедливость волновала меня с пеленок. В детском саду я не умела излагать мысли на бумаге, зато была острой на язык и обладала задатками следователя. Раз за разом выводила детсадовских хулиганов на чистую воду, выясняя, кто совершил преступление, проводила опросы местных зевак (ими были те, с кем я сидела за одним столом, выпивая молоко после тихого часа) и всеми силами доказывала невиновность тихих детей, которых вечно подставляли задиры.

– Не Дэвид подложил миссис Остин кнопку на стул. Это дело рук Гарри, – серьезно объявляла я после многочасового расследования.

Моей гордостью стало расследование, когда я нашла маленькую Люси – белокурую куклу с бантиком на розовом платьице. Целый день я опрашивала ребят, пытаясь зацепиться за след «преступника». К вечеру дело было раскрыто, а виновник – известный в нашей группе хулиган Пип – отдал куклу хозяйке.

В садике меня называли маленьким детективом, не понимая, что душа у меня лежит к другому, но схожему делу. Да и мама, дочь русской эмигрантки и домработница со стажем, прежде чем я громко заявила, что буду журналистом, спросила: «Сара, доченька, ты хочешь стать полицейским?» На что я ответила: «Нет, я не хочу умирать!» А потом расплакалась, думая, что никогда не смогу помочь людям, раз не хочу погибать на задании. Мне казалось, что все полицейские неизменно попадают под пули. Тогда я еще не знала, что многие журналисты – тоже.

Так шло время: я перешла в школу, без проблем окончила первые классы и все больше очаровывалась журналистикой. И все же она казалась мне другим миром. До одиннадцати лет я не относилась к ней серьезно и не представляла, кем хочу стать в будущем.

Даже тесты с громкими названиями в духе «Сейчас ты узнаешь, кем станешь через 10 лет», которые мы проходили в школе чуть ли не каждые полгода, не давали мало-мальски адекватных результатов.

«Вы – прирожденный строитель», – выдал один из таких тестов, после чего я совсем отчаялась найти профессию по душе. Тогда-то я и поняла, что мои детские расследования грозят перерасти в дело всей жизни. Недолго думая, я поставила перед собой цель: стать тем, кто избавит мир от лжи и сделает его лучше и честнее. Отцу это пришлось не по душе, и он стал давить на меня, склоняя в сторону банковского дела, ставя журналистов в один ряд с уборщиками туалетов и бог весть чем еще. Я выслушивала его с титаническим спокойствием, не собираясь отступать от намеченного плана. Сдаваться – не моя философия.

После школы я уехала из родного Бирмингема в Лондон, мечтая стать журналистом с большой буквы. Провожала меня только мама. Она обняла на прощание и сказала, чтобы я была осторожна, потому что Лондон – загадочное место.

– Никогда не знаешь, что ожидать от этого города, – сказала она и поцеловала меня в щеку. Это случилось не так давно, хотя иногда я думаю, что с того прощального утра прошло больше двадцати лет – таким далеким оно кажется.

Потом мама назвала меня Шерлоком Холмсом и еще раз пожелала удачи. Она переживала, но всегда знала, что я выйду за рамки, поставленные нашим скромным родовым древом, и многого добьюсь.

Итак, давайте знакомиться. Меня зовут Сара Гринвуд, я бакалавр факультета журналистики, мне двадцать три года. В моем детском списке желаний значилось только три пункта – работать в большом издании, гулять, держась за руки, с красивым мальчиком и жить в удовольствие. Из этого списка я смогла получить только красивого мальчика, который младше меня на два года. Моего парня зовут Джеймс Шакпи. Он студент и будущий разработчик компьютерных игр и приложений для смартфонов. Если говорить о моей жизни, то я уже окончила университет, получив степень бакалавра журналистики, и работаю…

– Два капучино, пожалуйста. Вы ведь делаете кофе на безлактозном молоке?

– Конечно, – ответила я, пробивая заказ. – Нужно добавить какой-нибудь сироп? У нас есть ореховый, карамельный и еще…

– Нет, спасибо. – Миловидная блондинка сморщила носик. – Я не переношу сахар.

– С вас три фунта.

Поступив на первый курс университета, я устроилась работать бариста в маленькую уютную кофейню, где готовили кофе навынос. Несмотря на это, в зале ютились два столика на случай, если кто-то из клиентов захочет посидеть у окна, созерцая быстрое течение жизни на Пикадилли.

К слову, кофейня была тем местом, где я могла работать, не считая себя рабыней. Многие мои однокурсницы подрабатывали официантками и уборщицами в пабах, получая большие чаевые от подвыпивших посетителей, но такая работа была не для меня. Я не переносила алкоголь и все, что было с ним связано, а кофе любила почти так же, как и писать, поэтому без долгих раздумий устроилась в кофейню. Денег, которые я зарабатывала, хватило, чтобы окончить бакалавриат (отец не спонсировал мою учебу), но вот на магистратуру нужно было пахать и пахать. Чем я и занялась после получения диплома: начала готовиться к вступительным в магистратуру и копить деньги – готовя кофе.

С дипломом бакалавра устроиться журналистом не удавалось – раз за разом я получала отказы. В крупных СМИ мне сразу показывали на дверь. Как оказалось, журналистика – популярная профессия в Англии. Почти каждый десятый житель – журналист с рюкзаком нереализованных амбиций и идей. Похоже, я жутко вляпалась, когда возомнила, что мое искреннее желание раскрывать правду и обличать несправедливость пробьет любую стену. На деле я не успевала даже вздохнуть, как редактор по другую сторону стола говорил: «Приходите с дипломом магистра, только тогда мы рассмотрим вашу кандидатуру».

«Как глупо, – думала я. – Англичане никогда не откажутся от традиций. Нужно полное образование, никто никогда не посмотрит на твои навыки, если в руках у тебя не будет злосчастной корочки».

Может показаться, что я чересчур уверенная в себе. Но нет. Скорее наоборот – неуверенность и страх провала родились раньше меня. Они появились на свет, зевнули, подождали, когда я приду в этот мир, и очень обрадовались, увидев мой огромный нос картошкой на младенчески морщинистом лице.

«Вот она – моя добыча!» – захохотал страх и взял меня за руку. Неуверенность пошла следом. С тех пор мы с ними неразлучные друзья. Они следуют по пятам, не обращая внимания ни на мое недовольство, ни на напор, с которым я стремлюсь добиться своего. Но мне повезло: после страха, неуверенности и младенца на свет появилось любопытство. И пока страх держит меня за руку, а неуверенность во всем ему поддакивает, любопытство идет впереди нас троих. Такое вот оно – всегда шествует впереди больших дел.

Да, я многого боюсь: того, что не оправдаю своих ожиданий, что опозорюсь, что люди увидят во мне простушку. Наконец, я боюсь, что никогда не напишу ни одной интересной статьи, останусь никем не замеченной. Тогда отец сурово скажет, когда я вернусь в Бирмингем: «Я же говорил, что у тебя ничего не выйдет!» Возможно, он уже будет стариком к тому времени, а я – неудачницей за сорок. Это будет крах. Крах, сравнимый с падением Великой Китайской стены. Но мое падение не повлияет на жизнь нации. Оно скажется лишь на моей жизни. Я борюсь со страхом и неуверенностью с рождения, но если рухнут мои мечты, я проиграю битву, и тогда от меня ничего не останется. Даже праха. А этого допустить я никак не могу. Человек жив, пока ему есть к чему стремиться. Бороться до последнего – единственный способ остаться живой. Я еще не стала журналистом, но мое стремление – ключ к успеху.

Я работаю бариста в Лондоне на Пикадилли и каждый день дарю людям возможность пить напиток, который пробуждает не только сонный организм, но и любовь и силу духа. Люди становятся добрее после чашечки капучино и сильнее – после американо. Кофе – важная часть жизни. Я верю в это так же, как и в несгибаемую силу Королевы.

– Сара, опять в облаках витаешь! – услышала я грозный голос управляющего кофейни. Бен Дартл – мужчина средних лет, примерный семьянин с лысиной и кошельком. Он направлялся ко мне уверенной походкой, не замечая на пути ничего, даже девушки, которая шла ему навстречу с пластиковым стаканчиком кофе. Мистер Дартл преодолел расстояние от двери до стойки за пять шагов. У меня этот путь занимал как минимум десять.

– Нет, мистер Дартл, – я хотела улыбнуться, но по привычке поджала губы. Я смотрела на высоченного начальника, чувствуя себя мушкой. Он нависал надо мной, как скала над хилой березой.

Бен Дартл перевел взгляд с моего встревоженного лица на кофемашину – но она была в полном порядке и идеально чистой. Потом он развернулся и сканирующим взглядом осмотрел кофейню: белые столики, бежевые стены. Приподнявшись на носочки (с его-то ростом метр восемьдесят пять!), заглянул в чашку, которую держал в руках посетитель, проверить – ровно ли я нарисовала на капучино сердечко. Не найдя к чему придраться, он развернулся ко мне. Мистер Дартл смотрел на меня около пяти секунд, потом глубоко вздохнул и тихо произнес:

– Я слежу за тобой, Сара.

– Хорошо, мистер Дартл, – уверенно сказала я, игнорируя дрожь в коленях. Управляющий проверял меня каждый день. Влетал в кофейню, как ураган, проверял все, а потом уходил к себе в кабинет, ничего не говоря.

– Думаю, тебя хотят уволить, – сказала моя лучшая подруга Джейн Крофт, когда мы разговаривали с ней по телефону, пока не было клиентов.

Джейн всегда раздувала из мухи слона. И пусть в тот вечер ее опасения не казались преувеличенными, внутренний голос подсказывал – такого не может произойти. Нет, только не сейчас и не со мной.

– Будь осторожнее, вдруг этот полоумный еще жучки везде наставил. Узнает, что ты разговариваешь по телефону на рабочем месте, сразу за шиворот выкинет на улицу.

– Это так глупо! – выпалила я. – Я работаю в этой кофейне почти пять лет. До мистера Дартла все было хорошо. Он два месяца назад стал управляющим, и все, теперь я живу как на иголках. Джейн, я никак не могу потерять эту работу. Нужно платить за квартиру, продолжать копить на магистратуру. Как же сложно сейчас без комнаты в общежитии… столько денег уходит на аренду. Почти половина зарплаты!

– Еще много копить на магистратуру? Сможешь поступить в 2020-м?

– Много, – вздохнула я, глядя в окно, в котором отражалось мое печальное лицо. В свете кофейни пухлые губы казались бледными, взгляд потухшим, а каштановые волосы, неизменно собранные в конский хвост, тусклыми. «И что мне такой делать?» – В лучшем случае поступлю в 2021-м, но если потеряю работу, то только в 2022-м.

– Так, а ну быстро взяла себя в руки! – послышался в трубке грозный голос Джейн Крофт.

Перед глазами тут же появился ее образ: черное волнистое каре, карие глаза, метающие молнии, и тонкие кисти рук (по привычке она сжимала их в порыве ярости). Моя подруга еще со времен университета, Джейн всегда раздражалась, когда я начинала ныть. Она сразу превращалась из плюшевого мишки в свирепого гризли и вправляла мозги такому трусливому зайцу, как я.

Джейн работала фотожурналистом в молодой редакции и была на два с половиной года старше меня. Профессия репортажного фотографа – ее призвание, стиль жизни и воздух. Джейн могла пробраться в самый центр событий, используя харизму и силу характера, которую унаследовала от отца – главного инспектора полиции Уэльса. Я сильно отличалась от подруги – была спокойной и сдержанной. А еще слишком чувствительной. Нежность досталась мне от матери по наследству, что сильно мешало в жизни.

И вспоминая, как в начале первого курса меня поселили в комнату к Джейн, я не переставала благодарить судьбу за этот подарок. Подруга обладала силой, которой подпитывала всех вокруг. Я же платила ей другой монетой – спокойствием и рассудительностью. В должниках никто из нас не оставался.

Джейн даже пыталась устроить меня на работу к себе в редакцию, но из этой затеи ничего не вышло – основатель интернет-издания сказал, что сейчас у них нет денег, чтобы нанять нового сотрудника. Что ж, я его понимала. Он только пришел в медиабизнес и старался не нанимать людей просто ради количества. Работа и так шла без перебоев.

– Сара, иногда я поражаюсь тебе. Ты – одна из лучших журналистов-корреспондентов, которых я знаю: была главным редактором новостного портала университета, вела расследования! С этой работой в кофейне ты себя погубила…

– Расследования, – прыснула я, закатывая глаза. – Я всего лишь написала, как наш преподаватель английской литературы берет взятки, а главная спортивная звезда не слезает с иглы.

– Преподавателя не могли поймать на коррупции три года, Сара! Три! И никто из студентов не рассказывал, что платит ему за оценку на экзамене. Только тебе удалось расколоть третьекурсников. До сих пор помню лицо Кэтти Белл, твоей вечной соперницы. Она давно пыталась разобраться с этим преподом, но не она, а ты написала репортаж. А про спортсмена Китса я вообще молчу. И как ты только узнала о его странных пристрастиях? Никто ведь не догадывался, даже его тренер.

– Я все это помню. Китс – всего лишь удачное стечение обстоятельств. Поэтому одно дело – студенческая писанина. И совсем другое – профессиональная.

– Разницы никакой нет, – вздохнула Джейн. – И там, и там от тебя пытаются скрыть информацию, делают из дырявой тряпки королевский ковер, лишь бы народ увидел, как все распрекрасно. Иногда так и хочется сказать: «Это бутафория! Показуха!» Просто найди тему, которая волнует тебя, и напиши сенсацию. Если что, помогу с фото.

Мы замолчали. Я смотрела на кофемашину, перебирая в картотеке воспоминаний студенческие дни. Они обняли меня, как противный, промозглый туман, высасывая из души всю радость. Джейн хотела подбодрить, но получилось, что показала, как погоня за деньгами изменила меня. Получив диплом бакалавра, я во всем искала выгоду, чтобы успеть накопить на магистратуру. У отца я ничего не просила. Не хотела унижаться. Поэтому стала жадной. Стала тем, кого не понимала в детстве – троллем, чахнущим над золотом. А все потому, что не могла лишиться работы, не имея в запасе другую.

– Есть предложение, – вновь заговорила Джейн серьезным голосом. – Интернет-издание «Таймс» набирает стажеров. Я видела рекламу на их сайте.

– Но…

– Знаю, сколько редакций ты обошла, но все равно считаю – сдаваться не нужно. Схитри. В этот раз не говори, что у тебя нет диплома магистра. Пройди все испытания, покажи, на что ты способна, и все! Тебя возьмут на работу мечты. В рекламе написано, что первое задание – написать что-то новое, свежее, не замыленное глазом читателей. Подумай, это хороший шанс. «Таймс» дает месяц на написание материала, ты точно успеешь.

– Новое? Свежее? Джейн, мы живем в 2019 году – все уже написали до нас.

– Ничего не хочу знать, ты все сможешь. А сейчас отбой, мне уже пора!

– Пока, – вздохнула я, понимая, что сейчас подруге ничего не докажешь.

– Эй, Сара Гринвуд, узнаю, что ты не пишешь статью для «Таймс», обижусь до скончания века!

– Хорошо, хорошо, – я засмеялась, взяла в руки тряпку и начала протирать рабочее место – на часах было девять пятьдесят. Кофейня закрывалась через десять минут.

Завершив вызов, я задумалась: «И все-таки, про что можно написать?» Идей не было. Ни одной.

2

Я жила в съемной однокомнатной квартире на востоке Лондона в районе Уайтчепл, который несколько сотен лет славился криминальными историями, легендами о Джеке-потрошителе и нераскрытыми убийствами. Многие приезжие до сих пор считали это место неблагополучным, а арендодатели сдавали комнаты и квартиры в этом районе почти за бесценок, что таким экономным скептикам, как я, было только на руку.

И это неудивительно. Выйдя из метро, ты сразу натыкался на палаточный рынок, а пройдя чуть дальше, неминуемо встречал полицейскую машину, медленно проезжающую мимо темно-коричневых и серых домов-призраков. Обветшалые здания вырастали из земли, как ядовитые растения, призванные убивать. Обычные люди чувствовали себя некомфортно здесь.

В Уайтчепл пахло марихуаной, бедностью и заброшенностью. Но за этим многообразием теней скрывался вполне милый район. Как и у всех спальных кварталов, у него были правила, которые ни в коем случае нельзя было нарушать. Я не рисковала выходить из дома после одиннадцати часов, а в остальном меня все устраивало: я платила мизерные деньги за однокомнатную квартиру и меня постоянно оберегали полицейские.

Я вернулась домой после работы около десяти часов вечера в приподнятом настроении. Сомневаясь в плане Джейн, я вместе с тем строила в голове воздушные замки, представляя себя крутым журналистом «Таймс». Я еще не знала, о чем буду писать, но в своих мечтах уже держала в руках пропуск в редакцию. Как бы сказал отец, увидев меня сейчас: «Детский максимализм бьет ключом».

Сняв в прихожей кожаные ботинки и легкое темно-синее пальто, я прошла в маленькую, уютную комнату. С высоким потолком, бежевыми обоями, небольшим раскладным диваном цвета кофейных зерен, который стоял в углу у окна, и рабочим столом того же оттенка напротив. Вся мебель в комнате была чужой. Только вещи принадлежали мне. И творческий беспорядок.

Как и в студенческие времена, на столе царил хаос – разбросанные ручки, карандаши, блокноты и ежедневник, раскрытый на развороте «Февраль», говорили обо мне больше, чем сотни эпитетов. Джеймс всегда ругал меня за беспорядок, но в ответ на его замечания я лишь пожимала плечами и ничего не говорила. Педант и чистюля, он не мог понять, что все это – порядок. Мой порядок.

Я села на диван, вздохнула и глупо улыбнулась. Казалось, вот-вот и я смогу написать удивительную статью, которая потрясет не только общественность Великобритании, но и перевернет весь мир с ног на голову. Я бы стала популярной в Германии, Франции, России, Японии и даже в Северной Корее.

Но энтузиазм растворился, когда я села за стол, включила ноутбук и взялась за поиск тем, о которых еще не писали. Я открыла календарь событий Лондона, думая, что попаду на сенсацию, а фоном для своих поисков включила на телефоне видео с последней сводкой новостей. Я надеялась, что смогу зацепиться за что-то в повестке дня и создать из этого эксклюзив.

В полночь новости закончились, и в моей недавно трепещущей от воодушевления душе поселилось отчаяние. Выставки, концерты, ораторские выступления, скучные дебюты и ничего из того, о чем бы никогда не писали. СМИ осветили эти события сотню и один раз. Ни одной сенсации.

Я вспомнила отца и его пророчество: «У тебя ничего не получится. Ты зря за это берешься». Чувствуя, как работа в «Таймс» ускользает из моих рук, я попыталась собраться с силами. «Вот, еще чуть-чуть». Но ничего не выходило. Желания получить работу мечты становилось все меньше, а сон давил на мозг все сильнее.

«Завтра. Все завтра», – подумала я, отключая ноутбук.

Часы показывали три часа ночи. Небо налилось свинцом, и поднялся сильный ветер. Он свистел в щелях рам, зарождая в моей душе тревогу. Когда я подошла к окну и выглянула наружу, чтобы посмотреть – что происходит с погодой, то увидела, как макушки деревьев, растущих у дома напротив, наклоняются к самой дороге. Я глубоко вздохнула и резко задернула шторы, стараясь не обращать внимания на протяжный вой ветра.

Давно в Лондоне не было такого мощного урагана. И ведь ничего его не предвещало – прогнозы не обещали ненастья. Наоборот, трубили, что нас ожидает по-настоящему прекрасная погода. Ну и где она?

Везде один обман.

Пока порывистый ветер грозил вырвать деревья с корнем, а капли дождя оставляли на земле вмятины, как после обстрела, я лежала в маленькой тесной комнате на старом диване и думала, что предложение Джейн – та еще задачка.

Я забылась сном ближе к рассвету. Шум за окном и шум в голове долго не давали уснуть. Хотя больше всего меня беспокоили внутренние метания. Я думала, что растеряла журналистскую хватку и сейчас мне не остается ничего другого, как сложить руки, вздохнуть и сказать себе: «Остановись».

Но сдаваться – не моя философия.

Перед рассветом, прислушиваясь к буре снаружи, я успокоила шторм в сердце: поклялась, что сделаю все ради своей мечты. Возможности созданы не для того, чтобы их упускать. Если великий и могучий «Таймс» решил дать мне шанс… что ж, я приму вызов со всей страстью.

Засыпая, я пообещала себе, что завтра обязательно найду эксклюзивное событие или особенного человека, написав о котором, я смогу с высоко поднятой головой называть себя частью мира СМИ.

3

Я проснулась под монотонный стук дождя о водоотлив. Не в силах разлепить веки, поморщилась и перевернулась со спины на бок. Через пару минут я все-таки открыла глаза и уставилась на штору – она наглухо закрывала от меня внешний мир.

В комнате стоял полумрак.

«Ну и где ваша прекрасная погода?» – мысленно спросила я, свесив с дивана босые ноги. Холод паркета заставил поежиться, но, стараясь не обращать на него внимания, я подошла к окну и медленно раздвинула темную ткань штор.

Крупные капли стучали по стеклу, по карнизу. Они ударялись о лужи, создавая дождевые пузыри, которые будто бы говорили: «До смены в кофейне тебе придется сидеть дома».

Еще вчера утром мы договорились с Джеймсом посвятить всю первую половину сегодняшнего дня прогулке по парку. Но у лондонской погоды были свои планы на этот счет – она решила запереть меня в четырех стенах, будто бы я и так мало времени проводила в своей съемной квартирке.

Лужи разливались по улице подобно маленьким рекам. Мимо проехали две машины, пробежали несколько человек под зонтами. Они хмуро ступали по дождевой воде, хотя в детстве отдали бы все на свете, чтобы пробежаться по этой дороге под дождем, звонко смеясь.

Ночной ураган прошел, оставив после себя разбросанный мусор, поломанные ветки. Деревья у дома напротив стояли скрюченные и поникшие. Они выглядели так, будто увидели что-то по-настоящему жуткое и, съежившись от страха, так и не смогли выпрямиться.

«Интересно, Джеймс уже выехал из общежития?» – подумала я и взяла в руки смартфон. Никаких уведомлений.

Мы встречались с Джеймсом одиннадцать месяцев, хотя знали друг друга пять лет. Познакомились на новогодней студенческой вечеринке у моей однокурсницы. Она была дальней родственницей Джеймса по маминой линии. Уж не помню, кем они там приходились друг другу, но Джеймс остановился у нее на Рождество, чтобы немного погостить и сразу после праздников пройти экстерном несколько собеседований в лондонские вузы. Он должен был поступать только через два года, но решил «познакомиться» со студенческой жизнью.

Помню, на той вечеринке я была единственной трезвой девушкой, а Джеймс – единственным парнем, который не приставал к каждой девушке в порыве сильного опьянения. Два одиноких скучающих человека среди безумно веселой компании. Когда я увидела его впервые, приняла за ровесника. Ну не выглядел этот высоченный парень на шестнадцать лет. Я дала ему минимум девятнадцать.

Мы не сразу нашли общий язык. Джеймс увлекался программированием, информатикой, компьютерными играми и футболом, а я – классической литературой, детективами Агаты Кристи и работой в студенческих СМИ. Я только начинала обживаться в новой компании, поэтому любимая работа и новые люди занимали все мои мысли. Но спустя пятнадцать минут нелепых попыток завязать разговор, мы все-таки зацепились за единственную тему, которая интересовала нас обоих. Это было кино. Как и я, Джеймс любил мелодрамы Вуди Аллена[3] и триллеры Квентина Тарантино[4]. Весь вечер мы обсуждали мир кино, не обращая внимания ни на громкую музыку, ни на подвыпивших людей, ни на аромат легких наркотиков.

Через полчаса после знакомства мы уединились в соседней комнате и продолжили говорить о кино. Наше общение часто прерывалось – комнату то и дело хотели занять целующиеся парочки. Но, видя нас, сидящих на диване при тусклом свете ночной лампы, извинялись и, хихикая, уходили прочь. После этого вечера моя вечная конкурентка Кетти Бэлл месяца три шепталась с подружками за моей спиной: «Наконец наша недотрога завела себе парня. Только вот незадача – он учится в школе и еще не знает, что делать с девушками, когда они пьяны». Я не обращала внимания на ее слова.

Мы не прекратили общаться с Джеймсом после новогодней вечеринки. Обменялись контактами и начали дружить. Джеймс вернулся в родной город, который находился на востоке Англии, и мы часто разговаривали с ним по скайпу. Он спрашивал о студенческой жизни и о проблемах, чтобы заранее ко всему подготовиться. Кажется, он все любил делать заранее. А я не видела ничего плохого в том, чтобы уделять ему время и рассказывать обо всем, с чем может столкнуться выпускник школы. Иной раз наши звонки длились по нескольку часов до глубокой ночи. До сих пор поражаюсь своей студенческой продуктивности – и как я все успевала?

Так мы общались год. Когда я перешла на третий курс, Джеймс поступил в лондонский университет Королевы Марии, решив стать разработчиком компьютерных игр, поселился в общежитии, и мы стали общаться вживую – встречались в кафе, пабах, обсуждали последние новинки кино, говорили о студенческой жизни, перемывали косточки одногруппникам, обсуждали мою работу в студенческих СМИ и в кофейне. Нам было весело и интересно друг с другом. Но я никак не предполагала, что все это перерастет в романтические отношения. Я опешила, когда после церемонии вручения дипломов Джеймс отвел меня в сторону, признался в любви и предложил встречаться.

– Я не жду ответа сию же секунду, – сказал Джеймс, видя мое замешательство. Помню, тогда я держала в правой руке диплом, а в левой – бокал с недопитым шампанским. – Подумай пару дней и скажи, хочешь ли быть со мной.

Через неделю я сказала да, вкладывая в ответ не великое чувство любви, а обычную симпатию. Многие годы я искала парня, который бы разжег во мне огонь, но, не найдя такого, решила, что у жизни на меня другие планы, и согласилась попробовать построить отношения с Джеймсом. Он был лучшим из всех, кого я знала. Добрый, заботливый и учтивый. И с каждым новым днем я проникалась к нему симпатией все больше и больше. Я чувствовала легкость. Пусть в наших отношениях не было и намека на конфетно-букетный период (мы слишком хорошо друг друга знали, чтобы сюсюкаться), Джеймс действительно мне нравился.

Но, когда наша дружба переросла в отношения, мы стали видеться урывками, а ходить в кино получалось только в последние дни кинопроката, хотя раньше было наоборот – мы всегда стояли одними из первых в очереди на премьеру.

После выпуска я стала чаще пропадать в кофейне, а Джеймс завяз в контрольных и учебниках по программированию. Нам не хватало времени на частые встречи. Мы пытались делать вид, что нас все устраивает. Но на самом деле и он, и я страдали, понимая, что ведем настоящую жизнь только вдали друг от друга. Мы были вместе, но при этом каждый сам по себе. Встречаясь, мы не переставали разговаривать и делиться новостями, но не слышали друг друга. Каждый ждал своей очереди высказаться, не замечая, что говорит другой. Раньше я этого не замечала, а теперь, после того как со мной многое произошло, этот факт не дает мне покоя.

Живя порознь в личных мирах – я в мечтах о журналистике, а Джеймс в разработке игр и учебе, – мы не были парой, про которую бы все говорили: «Они созданы друг для друга». Но нам было хорошо вместе, и мы любили друг друга. Без страсти, не так, как в кассовых киноэпопеях, а по-своему. Тихо, с нежностью и великим чувством благодарности за то немногое, что у нас было.

4

– Сегодня такая мерзкая погода, – Джеймс вошел в прихожую, брезгливо стряхивая с куртки капли дождя. – Меня как окатило. Давай сегодня никуда не пойдем и посидим у тебя?

Он снял куртку, повесил ее на крючок и потянулся за поцелуем. Отпрянув от стены, я ответила ему и улыбнулась.

Джеймс был красив: его густые черные волосы и точеный подбородок всегда нравились мне, а пухлые губы притягивали взгляд. Настоящий южанин, он восхищал всех, кто встречал его. Только стиль в одежде подводил – Джеймс обожал подростковые клетчатые рубашки и не признавал классику. Даже когда мы ходили на выставки, он не изменял своему стилю. Я никогда не видела его в костюме, хотя так любила, когда молодые люди надевали черные брюки и белые, выглаженные рубашки.

– Ты обиделась?

– На дождь? – засмеялась я. – Проходи и не говори ерунды.

– Читала новости? – спросил Джеймс, когда мы сели на диван, который я успела заправить. Джеймс обнял меня за талию и притянул к себе.

– Не успела. А что?

– Ночной ураган стал настоящей катастрофой в нескольких районах. Пока ехал к тебе, узнал, что в пригороде деревья вырвало с корнем. И я еще молчу про крыши домов – черепицы как не бывало.

– Серьезно? – Я слегка отпрянула от Джеймса и удивленно посмотрела на него. – В Уайтчепл тоже был сильный ветер, лил дождь, но не такой силы. Вроде все цело…

– В городе не все так плачевно, как за его пределами. Но по пути к тебе я видел пару столбов, которые сильно наклонились к земле. Некоторые упали и выбили окна жилых домов. Короче, ужас. Этот ночной ураган не поддается никаким объяснениям. В новостях сказали, что синоптики не могут отследить его путь. Он появился непонятно откуда и непонятно куда исчез. Кровь в жилах стынет. Погода будто с ума сошла.

– Особенно когда вспоминаешь, что никаких аномалий не предвиделось, – отметила я. – М-да, любопытное событие.

– Короче, я сделал для себя вывод: в наше время ничего нельзя планировать. Все меняется по щелчку пальцев.

– Кстати о планах. – Я снова прислонилась спиной к дивану. Рука Джеймса на моей талии мешала сесть удобно, но я об этом ничего не сказала. – Вчера Джейн рассказала о наборе стажеров в «Таймс».

– И?

– Как думаешь, у меня получится туда устроиться?

– Конечно, ты же умница. – Джеймс поцеловал меня в висок. – А я недавно придумал очень интересную игру. Она восхитит всех! И детей, и взрослых! Ее идея в том, что…

И мы снова оказались по разные стороны реки. Джеймс даже не спросил, что нужно сделать, чтобы мою кандидатуру рассмотрели в редакции. И так всегда.

Пока он рассказывал об игре, я прижималась к его груди и думала, что никакой парень не способен избавить меня от сердечной тоски.

– Сара, ты слушаешь? – спустя пятнадцать минут беспрерывной болтовни спросил Джеймс.

Я смотрела в окно, наблюдая, как дождь постепенно стихает.

– Может, прогуляемся? – спросила я. Мне захотелось на свежий воздух. Духота в комнате начала давить.

– Но после урагана еще не почистили улицы, – удивленно произнес Джеймс.

– Пусть. Пойми, я не хочу сидеть в четырех стенах. Мне еще работать до вечера, надо размяться.

Через десять минут мы ехали в метро в центр города. Грин-парк был лучшим местом для прогулок перед работой, так как находился недалеко от кофейни. Да и после урагана он мог пострадать не так сильно. Мне с трудом верилось, что многовековые деревья лежат теперь на зеленом газоне. Максимум, что я ожидала увидеть, – ветки или мусор, поломанные саженцы. Но даже они меня не смутили бы.

5

– Сара, осторожно, стекло! – воскликнул Джеймс, не дав мне опустить ногу на тропинку.

– Не заметила. – Я виновато улыбнулась, рассматривая осколки, лежащие вокруг черного фонаря.

Мы только зашли в парк. Он пострадал от ненастья не так сильно. Деревья не лежали на дорожках, а мусор, который мог принести в парк сильный ветер, дворники уже убрали.

– Смотри под ноги, – грубо сказал Джеймс, но добавил мягче: – Мало ли что.

– Хорошо. – Я кивнула и сделала вид, что меня не обидело его замечание.

– Не хочешь выпить кофе? – спросил Джеймс как ни в чем не бывало. – Немного согреемся.

Он показал на маленький кофейный домик, который окружали многовековые деревья, тянущиеся вверх, грозясь проткнуть небо. Перед кофейней была небольшая площадка, а дальше вились тропинки к лавочкам под навесами.

– Хочу. Только давай не будем сидеть в кофейне. Лучше пройдемся.

– Жди, сейчас все будет.

Пока Джеймс ходил за кофе, я стояла на тропинке и, засунув руки в карманы плаща, осматривалась по сторонам. В парке было немноголюдно: несколько женщин прогуливались с детьми; сгорбившись, на работу бежали клерки. И куда же без старушек? Никакой ураган не помешал им выйти из своих квартир, чтобы обсудить последние новости. Мне навстречу медленно шли две пожилые женщины. Обе опирались на трости, но передвигали ногами активно, будто сдавали школьный норматив по физкультуре.

– Знаешь, Мэгги, – донесся до меня их разговор, – ночной ураган по старому поверью предвестник больших несчастий. Помнишь середину 60-х? Страшное было время. И ведь ураган за ураганом! Точно что-то грядет. Что-то ужасное.

– Не говори ерунды, Гвэн. Кажется, ты пересмотрела телевизор.

– Ничего я не пересмотрела! Вот увидишь, скоро нас настигнут беды.

Я вздохнула и прикрыла глаза. Голоса пожилых женщин становились все тише, а вот детский плач и возмущения молодых мамочек нарастали. Они кружили вокруг меня, как стая птиц. А потом стало приближаться нечто странное. Крики. Кричал юноша. Его голос нарушал будничное умиротворение, раскалывал спокойствие. Не иначе как шторм. Я поморщилась, пытаясь понять, откуда доносится звук. Слева. Кричащий человек направлялся в мою сторону.

Я открыла глаза и увидела в нескольких метрах от себя светловолосого кучерявого юношу. Молодой человек держал в руках стопку флаеров и громко кричал, зазывая людей в театр, как глашатай в средневековой Англии на невообразимое шоу:

– Дамы и господа, в Лондон приехал театр «GRIM». Десять лет гастролей, и вот, долгожданное возвращение! Подходите за флаером! Предъявите его в кассах города, и вам сделают скидку! Сущие пенни за представление, которое вы никогда не забудете! Оно изменит всю вашу жизнь!

Кончики моих пальцев зачесались в предвкушении работы. Еще несколько минут назад я сомневалась, смогу ли написать статью для «Таймс», но, увидев этого парня в порванных джинсах и черной, затасканной куртке, все сомнения развеялись по ветру.

Театр «GRIM». Театр, который гастролировал десять лет. Сенсация. Эксклюзив. Шанс получить работу мечты.

– Добрый день, – я улыбнулась, когда глашатай подошел ко мне. – А что это за театр – «GRIM»? Никогда о таком не слышала.

Юноша распахнул свои большие глаза. Я смущенно улыбнулась. Мои знания о театрах ограничивались большими признанными театрами в Лондоне. О других я не знала.

– Это легендарный театр, – восторженно произнес юноша. Он так сильно удивился вопросу, что забыл протянуть мне флаер.

– А что в нем легендарного?

В этот момент к нам подошел Джеймс, держа в руках два стаканчика с кофе. Пока юноша рассказывал про «GRIM», упомянув дату его основания и невероятно творческую труппу, Джеймс протянул мне стаканчик с капучино и, взяв у парня флаер, начал с любопытством изучать черно-красную бумажку. Я заметила, что ему становится не по себе.

– У, жуть какая, – сказал Джеймс и хотел вернуть флаер, но я перехватила бумажку.

– Дай посмотреть.

– Никогда не интересовался театром и не буду. Странные какие-то. Сектанты, видимо, – сморщился он.

– Нет, они…

Я не слышала, что ответил глашатай на нетактичное высказывание Джеймса в адрес труппы театра. Мое внимание приковал флаер. С глянцевой красно-черной листовки взирали шесть актеров – двое взрослых мужчин и четверо парней (им было лет по двадцать пять или чуть больше). На всех классические черные костюмы, черные рубашки и лилово-красные галстуки. Лица актеров сильно выделялись на темном фоне белизной, но мне не хватило духу рассмотреть их черты. Но я заметила нечто странное: на шеях актеров красовались однотипные татуировки: театральные маски, объятые огнем. Они напоминали об аде. Глядя на них, я боялась моргнуть. Казалось, сделай я это, и пойму, что маски двигаются, смеются, злобно шипят.

– Сара, с тобой все хорошо? Ты побледнела, – встревожился Джеймс и взял меня за запястье. По сравнению с его кожей моя казалась ледяной.

– Все нормально, я просто сегодня мало спала, голова закружилась от недосыпа. Да и погода… Не переживай, я о’кей. – Я попыталась улыбнуться, но ничего не вышло. Мышцы рта не слушались, их будто бы замазали цементом. Я глубоко вздохнула, не обращая внимания на парня с флаерами, который смотрел на меня, как на картину в музее – с нескрываемым любопытством.

– Может, сядем на лавочку под навесом? Там должно быть сухо, – сказал Джеймс, приобняв меня за плечи. Он делал вид, что не замечает пристальный взгляд парня, хотя у самого на руках от злости вздулись вены. Ни с того ни с сего он начал ревновать меня к этому мальчишке.

– Да, давай.

Мы отошли, а парень продолжил призывать прохожих посетить театр «GRIM». Вокруг гуляли люди, мимо нас пробежал ребенок, весело рассказывая маме выдуманную сказку. А я шла, еле передвигая ногами, и чувствовала в душе неописуемую тоску и злость. Но на кого? Я хотела оттолкнуть Джеймса и сказать, чтобы не сжимал мое запястье так сильно – мне было больно. Но я ничего не сказала. Поджала губы и покорно шла к навесу, который находился в нескольких метрах от кофейни.

– Похоже, дождь был косой, лавочки мокрые. Подожди.

Джеймс снял куртку и постелил ее на деревянную лавочку. Когда я села, мне стало легче дышать.

– Как ты? Все хорошо?

– Да, лучше. Кажется, все-таки дал о себе знать недосып, – заметила я, глубоко вздохнув. Непонятная злость все еще клокотала внутри, как проклятое дитя, но я не давала ей выплеснуться наружу. – Но ничего, капучино взбодрит.

Джеймс сел на корточки передо мной, а я отхлебнула немного кофе, не чувствуя приятной терпкости эспрессо и нежности вспененного молока. Напиток показался пресным.

– И что ты так смотришь? Я похожа на смерть? – попыталась пошутить я, взглянув на Джеймса.

– Нет, – он замотал головой. Потом дотронулся рукой до моих волос и сказал: – На лесную фею. И особенно, когда распускаешь волосы.

Я улыбнулась, вспоминая, как тщательно несколько часов назад собирала волосы в конский хвост – свою любимую прическу. Многие говорили, что с распущенными волосами я выгляжу гораздо лучше, но я никак не могла изменить стиль. Студенческая привычка: когда волосы не лезут в лицо, легче писать лекции.

Джеймс приподнялся, потянулся ко мне, и мы поцеловались. Но, когда Джеймс целовал меня, перед моими глазами стояла четкая картинка, как если бы я действительно видела ее, – шестеро актеров с дьявольскими татуировками на шеях. И эти татуировки смеются. Я зажмурилась сильнее, пытаясь понять: маски действительно смеялись или это была всего лишь моя фантазия?

«Конечно, фантазия. Иначе и быть не может, – про себя усмехнулась я. – Но возвращение актеров… сойдет ли это за сенсацию, если я возьму у них интервью?»

Внутри у меня залетали бабочки в предвкушении интересной работы. Когда находишь идею, какой бы странной она ни была, часть ее будто селится внутри и напоминает о себе легким трепетом.

– Скоро на работу, – сказала я, вставая с лавочки. – Пойдем. Мне уже лучше.

Я не лукавила. И злость, и плохое самочувствие покинули меня так же внезапно, как и дали о себе знать.

Джеймс взял меня за руку, и мы вышли из-под навеса. Парня с флаерами нигде не было. Люди, как обычно, бежали по делам через парк, где еще несколько минут назад вертелся странный парнишка, зазывая всех в камерный театр «GRIM».

Когда мы проходили мимо кофейни, я заметила на дороге флаер, заляпанный грязью. Я подняла его, пока не видел Джеймс, и засунула в боковой карман плаща.

6

Весь рабочий день я провела как в бреду – у меня все валилось из рук: за смену я разбила две чашки, рассыпала новую упаковку кофейных зерен и пролила на клиента капучино, когда протягивала ему пластиковый стаканчик. Руки не слушались, а мозг будто бы отключился. Хотя нет, не отключился. Думал о другом. Снова и снова я мысленно возвращалась в парк, где услышала о театре «GRIM». Как бы я не сопротивлялась, мысли о нем завладели мной, не давая спокойно работать. Я совершала один промах за другим, а потом молилась всем богам, чтобы мистер Дартл не пришел с проверкой. Иначе я осталась бы без работы в один миг. В тот роковой день этому способствовало абсолютно все.

Когда до конца рабочего дня оставалось всего полчаса, я услышала звон дверного колокольчика. В это время я стояла спиной к входу и ополаскивала в маленькой раковине тряпку, чтобы протереть столики. Внутри у меня все тут же похолодело, рука замерла, а звук воды, стекающей в водопровод, неприятно сдавил мозг. Очень медленно я опустила взгляд на пол, где в прозрачном целлофановом пакете лежали осколки чашек и рассыпанные зерна. Я еще не успела их выбросить. Мусорный мешок стоял рядом, как предвестник неминуемого увольнения.

– Привет! – произнес до боли знакомый голос. Страх коснулся моего горла и вырвался наружу тихим «уф».

– Напугала, – развернувшись к Джейн, сдавленно сказала я. Передо мной стояла лучшая подруга: она светилась, как солнце, озаряя собой мрак, который кружил вокруг меня почти весь этот день. – Ты какими судьбами?

– Была тут на задании, фотографировала последствия урагана на Пикадилли и вот решила забежать, проверить, как ты. А ты ждала в такое позднее время кого-то другого? Мистера Дартла? – Джейн прищурилась и посмотрела по сторонам. Потом заправила за ухо черную прядь волос и тихо произнесла: – Хьюстон, проблем нет. Все чисто.

– Это не смешно.

– А никто и не смеется, – серьезно сказала Джейн. Дурашливое выражение вмиг покинуло ее лицо. – Видела бы ты себя со стороны. Я думала, у тебя сердце остановится, когда ты повернулась ко мне. Долго это еще будет продолжаться? Ты за кофемашиной все свои нервы оставишь. И душу.

«Легко тебе говорить, – подумала я, глядя на подругу, – у тебя есть диплом магистра и любимая работа фотожурналиста».

Я не завидовала Джейн, но иногда она жутко раздражала, и особенно сильно – когда говорила, что в этой жизни все можно достать с легкостью. В отличие от нее, у меня этой легкости не было. Если Джейн была пуховым пером, парящим над морем, то я представляла себя упавшим с крыши кирпичом, поднять который одним мизинцем весьма проблематично.

– Нет, все в порядке, просто устала за смену, – сказала я и с тряпкой в руках пошла к столикам, чтобы их протереть. – И о чем ты вообще? Я люблю кофе. Душу и нервы точно тут не оставлю.

– Ты придумала, про что будешь писать для «Таймс»? – проигнорировав мои последние слова, спросила Джейн.

Моя рука замерла над столиком. Потом я все-таки опустила ладонь и начала медленно водить мокрой тканью по гладкой поверхности дерева.

– Не уверена. Пока думаю над этим.

– Могу помочь с темой. – Джейн села за столик, который я протирала. Подруга внимательно посмотрела на меня, блеснув карими глазами: – Вчера я получила интересное задание – фоторепортаж с забастовки у министерства образования. Кучка подростков вооружилась плакатами с надписями в духе «Долой школу, мы за самообучение». Кажется, нас ждет маленькая революция. Дети хотят получать знания через онлайн-курсы и изучать биографии людей, сколотивших миллиарды. Они хотят читать то, что нравится им, а не то, что прописано в графе «Домашнее задание на каникулы». Как тебе идея для статьи? Из этого можно слепить все что угодно: и репортаж, и интервью.

Я села напротив Джейн и задумалась. Она была права: старая школьная система рушилась на глазах. Подростки бастовали, желая избавиться от традиций. Они шли против системы, как молодежь 60-х[5]. В те времена страна почувствовала волну перемен: появились «Битлз», «Роулинг Стоун». Выходцы из обычных семей смогли сломать каноны во многих сферах. Они стали популярны, хотя в них не текла голубая кровь. А новое поколение пыталось проломить другую стену. Стену образования.

«Но если школьники будут учиться иначе – так, как хотят они сами, – что ожидает страну?»

Джейн подкинула мне любопытную тему. В ней можно было покопаться и написать несколько статей. Причем разных форматов – интервью, аналитику. Я уже представила, какие вопросы буду задавать социологам и психологам. Революция в школьном образовании – серьезная вещь. Она затрагивает многие аспекты жизни, ведь именно в этом возрасте человек начинает развиваться. Что будет, если на его развитие повлияют миллионеры и их мысли? Вырастет ли в таком случае счастливое поколение?

– Кстати, что я еще хотела сказать, – Джейн устало вздохнула и посмотрела на меня. – Ураган сломал светофоры. На дорогах – труба дело. Давно такого не видела. За мной должен заехать Питер, но, кажется, я быстрее доберусь до дома на метро. И зачем он вообще вызвался меня встречать? Никогда не встречал, а в самый странный день года решил показать, какой он заботливый. Сумасшедший, не иначе…

На монолог Джейн я ничего не ответила. Только кротко улыбнулась и продолжила готовить кофейню к закрытию.

Пока я ехала домой на метро, прокручивала в голове предложение подруги. Но как только переступила порог квартиры и начала снимать плащ, из его кармана выпала бумажка. Помятая и заляпанная грязью реклама. Тот самый флаер, который целый день не давал мне покоя и мешал работать. Поговорив с Джейн, я и забыла о театре «GRIM».

Присев на диван, я тяжело вздохнула, отложила флаер, достала из сумочки телефон и загуглила название театра. Поисковик выбросил мне тонну информации: заметки, профессиональные интервью, обзоры, любительские статьи и сайты именитых критиков, писавших о британском театре. И вот сюрприз – оказывается, я все-таки кое-что знала о театре «GRIM». Здание театра находилось на той же улице, где и кофейня, в которой я работала, – на Пикадилли. Как раз там, где сегодня из-за урагана сломались светофоры и образовалась большая пробка. Стоило мне вспомнить об этом, как в голове зазвучали резкие и протяжные гудки автомобилей, попавших в затор.

Я снова взяла в руки листовку, отковыряла ногтем застывшую грязь, разгладила заломы и начала всматриваться в лица актеров, стараясь не обращать внимания на мерзкие татуировки на их шеях.

Слева на флаере было изображение коренастого мужчины лет сорока пяти. Классический костюм делал из него телохранителя из боевиков, а тонкая бородка – искусного соблазнителя, покорителя женских сердец. Угольно-черные волосы только добавляли его образу обаяния, хотя сам актер не был красив. Так, обычный мужчина, ничего особенного. Даже его прическа нисколько меня не удивила: типичная стрижка всех британцев. Но поражал цепкий взгляд. Он глядел с листовки так, будто все обо мне знал. Но сам создавал впечатление скрытного, молчаливого, но вместе с тем волевого человека.

Рядом с ним стоял рыжий мужчина. Он был высоким, а его худоба создавала сильный контраст с бицепсами его соседа. Я не дала бы рыжему больше сорока лет, хотя копна солнечных волос превращала его в мальчишку-сорванца. Про таких часто говорят: «Никакие годы его не берут. Даю руку на отсечение, что в восемьдесят лет он будет казаться ребенком». В его взгляде светились озорство и доброта, хотя на флаере он, как и остальные, был серьезен, как политический лидер.

Около рыжего мужчины стояли два светловолосых брата-близнеца. Я дала бы им около двадцати шести лет. Сначала они показались мне полностью идентичными – родинка к родинке, глаза к глазам. Но, приглядевшись, я заметила в них сильное отличие – первый брат, как и телохранитель, создавал впечатление неприступности и скрытности, а второй был его полной противоположностью. Не шут, но черты его лица выглядели определенно мягче: плавные линии губ, острый нос, светлые сверкающие глаза. Я долго не могла понять, в чем причина этих маленьких, но существенных отличий. Я будто смотрела на демона и ангела. И у ангела, как я позже заметила, татуировка на шее была словно выцветшей. Не такой яркой и четкой, как у брата.

Следующий парень напоминал модель, как с обложки журнала или показа мод. Ему я дала бы не больше двадцати пяти. Длинные светлые волосы струились по плечам, губы были сложены в тонкую линию, а томный взгляд пленял не хуже приворотного зелья. В отличие от остальных, он слегка улыбался. Хотя нет, это нельзя было назвать улыбкой – скорее ее тень, случайно запечатленная фотоаппаратом.

И только крайний, шестой актер, не вызвал у меня никаких эмоций. Обычный юноша. Без изюминки, загадок и тайн. У него были красиво уложенные темно-каштановые волосы, гладковыбритая кожа, точеное лицо, близко посаженные глаза и густые брови. Если первый актер напугал меня, второй насмешил, остальные показались загадочными, то шестого я приняла как данность. И не задержала на нем взгляда.

Перевернув флаер, я узнала, как их зовут. Орсон Блек, Чарли Уилсон, близнецы Деймон и Отис Фишеры, Дэвид Мосс и Том Харт. Имена располагались в той же последовательности, что и фигуры на другой стороне листовки. Тогда я еще не знала, что имена актеров – формальность. Между собой они пользовались прозвищами. И прозвища их были как клеймо или родословная.

Снова повернув флаер лицевой стороной, я зацепилась взглядом за татуировки, которые мужчины гордо демонстрировали. И снова я почувствовала подступающую тошноту. Неприятное чувство зародилось в желудке и начало подниматься все выше, подбираясь к горлу. Я поморщилась и отложила флаер.

Театр «GRIM». Теперь я знала, что находилось в здании, которое пять лет притягивало меня к себе, когда я проходила мимо него на работу. Темно-серое, в стиле барокко, с вытянутыми окнами, неизменно зашторенными темной тканью, оно завораживало. Это здание стояло отдельно, не сцепляясь с другими для экономии места. Вокруг театра «GRIM» зияла непривычная для Пикадилли пустота.

Каждый день на протяжении пяти лет я заглядывала в окна театра, надеясь кого-нибудь увидеть по ту сторону тонкого стекла, но всегда натыкалась на черное полотно, которое служило непроницаемой занавеской. Я думала, почему здание всегда пустует. Не заброшенное, но безлюдное. Никаких табличек и баннеров. Пустота.

Но, узнав о существовании театра «GRIM», мне стало понятно – оказывается, здание принадлежало гастролирующему театру. Казалось странным, что директор труппы не сдавал его во время разъездов, словно все это здание – собственность труппы.

«Я хочу о вас написать. Но что? Ваш приезд – не эксклюзив, о нем точно уже рассказали информационные агентства», – думала я, вертя в руках флаер – грязный, мятый. Ему было место в мусорке, а я все никак не могла его отпустить.

Я встала с дивана, подошла к письменному столу и, открыв со скрипом шкафчик, положила в него флаер. Потом села и открыла старый, потрепанный временем ноутбук. Зашумев, как стиральная машина, он начал загружаться.

Пискнул телефон. Джейн прислала сообщение.

«Ну как, уже прорабатываешь мою идею про образование? Я нашла героя для интервью. Младший брат моей коллеги ходил на митинг, он не из стеснительных, может рассказать что-нибудь острое и интересное».

– То ничего, то сразу все, – горько усмехнулась я, читая сообщение.

Выбирая тему для статьи, я понимала – мне нельзя промахнуться. У меня был лишь один шанс попасть в «Таймс». Ошибись я с темой и героем, мои мечты о работе умерли бы, не сделав даже вздоха.

Но на сообщение Джейн я так и не ответила.

7

На Лондон опустилась ночь – она пробралась во все дома и комнаты, а я все сидела за ноутбуком, изучая информацию о легендарном театре. В «GRIM» не работали девушки. Словно выход на сцену был им запрещен. Но их явно ждали увидеть в зрительском зале – все интервью актеров так и кричали, что они жаждут женского внимания; хотят слушать биение женских сердец, громкие аплодисменты и томные вздохи.

– Почему в вашем театре нет женщин? – спрашивали снова и снова журналисты разных стран.

– Их хватает в зрительном зале, – лукаво отвечали актеры.

Театр был популярен у девушек. Это не казалось странным. Нет ничего удивительного, что девушки хотят смотреть на мужчин. И главное – на умных, талантливых мужчин. А актеры именно такими и казались. Но я не нашла в Интернете никакого фан-клуба. Поклонницы не общались между собой, не обменивались информацией, не выкладывали случайные фотография актеров. Это было необычно, если вспомнить истерию вокруг участников популярных рок-групп. Проведя несколько часов за изучением личных аккаунтов поклонниц «GRIM», я сделала вывод: актеров любили тихо, но очень преданно.

Несколько девушек даже сделали такие же тату, как у актеров. Они не акцентировали на этом внимание, но случайные фото, которые я нашла, так и кричали: «Смотрите! Я набила маски на шею, как у [имя любимчика]». Выглядело это жутковато.

Но татуировки девушек сильно отличались от меток на шеях актеров. Даже те, что казались идентичными, не несли в себе такого ужаса, как подлинники. Глядя на поклонниц, у меня не возникало чувства, что татуировки на их шеях заговорят, засмеются или одарят меня злобным взглядом. В отличие от меток актеров, тату девушек были мертвы. Просто картинки. Ничего необычного.

Поклонялись театру не только молоденькие девочки. Рецензии серьезных театральных интернет-изданий так и кричали, что «GRIM» – настоящее чудо XXI века. Утонченный, живой, эксцентричный, страстный и вдохновляющий. За вечер я набрала ворох прилагательных, описывающих труппу. Зрители, критики – все заявляли, что без «GRIM» театральное искусство потеряет все очарование. Хвалебные отзывы сыпались со всех сторон, а я, сидя в своей комнате, отбивалась от них: еще чуть-чуть и меня завалило бы по самое горло.

«Глядя на них, я думаю, что Станиславский[6] жив. Они играют, как учил маэстро. Неизменная классика, которая, смешиваясь с видением современного человека, создает сильные и громкие работы. Художественный руководитель театра «GRIM» – гений и мастер», – прочитала я репортаж американского журналиста и глубоко вздохнула. Я не любила громкие высказывания и не доверяла им. Все громкое на самом деле ложно. Громкие слова – игра. Даже если взять отношения в паре: первым уходит тот, кто в рупор кричал о своей любви.

Устав от этих славословий, я подумала:

– Возьму интервью у одного из актеров «GRIM», а потом схожу на представление. Не удивят – напишу рецензию о гениальном театре, который на самом-то деле оказался простой самодеятельностью. Устрою настоящий разгром.

Довольная планом, я хотела закрыть браузер, но вдруг мой взгляд зацепился за нелепый и смешной заголовок. Он вплыл из ниоткуда: «Возможно, Вас это заинтересует».

«GRIM: история театра, который вырос из-под земли», – прочитала я и прыснула. Что за нелепость?

Но, когда открыла ссылку, на меня начали сыпаться не похвалы в адрес театра, а кое-что другое. Статья британского журналиста была написана в 70-х годах прошлого века. В Интернет выложили фото старой потрепанной газеты. Статью нельзя было прочитать, не испортив себе зрение, я разобрала только несколько предложений, из которых узнала, что театр, как бы смешно это ни звучало, появился из ниоткуда. У него не было инвесторов, поэтому никто не мог понять, откуда у директора столько денег на труппу, декорации, аренду помещения, длительные гастроли (иногда они не бывали в Лондоне, в своем доме, по десять лет). Профильное образование актеров также ставилось под вопрос – они не учились в университетах, не брали уроков у известных английских актеров. Журналист не понимал: кто они и почему играют так, будто их наставником был сам Уильям Шекспир, Константин Станиславский и Михаил Чехов[7] вместе взятые. Но больше всего журналиста волновал директор и по совместительству художественный руководитель театра – если актеры хоть как-то заявляли о себе в СМИ, то о главном человеке театра никто ничего не знал.

Но на заявления журналиста о странности всего этого полиция лишь отшучивалась.

«Вы ищете золото у больных и нищих стариков», – прокомментировал слова журналиста начальник британской полиции, полагая, что его слова острые, как лезвие ножа.

Статья заканчивалась словами журналиста, что театр «GRIM» не чудо, как многие считают, а контора мошенников. Причем руководит этой конторой весьма странный тип.

Я закрыла ссылку, выключила ноутбук и подошла к окну, приложив палец к нижней губе. Глядя на грязный квартал, я решила, что завтра же свяжусь с одним из актеров «GRIM» и предложу встретиться для интервью. Благодаря критическому заявлению журналиста из прошлого я обрела несгибаемую уверенность, что, покопавшись в истории театра, найду золото.

Но мне нужен был эксклюзив во всех смыслах. Я решила поговорить с актером, у которого еще ни разу не брали интервью. Как я заметила, тенью театра был один человек – Том Харт, шестой актер на флаере, непримечательный юноша, который показался мне слишком посредственным.

Я отошла от окна и задернула шторы. Несколько раз каркнул ворон. Он будто скрепил мой план печатью. Подписал незримый договор, который я заключила с театром.

8

– Сара, привет, – послышался в трубке недовольный голос Джейн. Я держала телефон возле уха, а сама еще плавала в сонной неге. Ранним утром даже жесткий диван казался пуховой постелью. – Ты вчера так и не ответила.

– А на что я должна была отвечать? – зевнув, спросила я.

– Как на что? На мое последнее сообщение. Или ты не хочешь писать статью для «Таймс»?

– Ах, ты об этом, – я открыла глаза и, потянувшись, села. За окном накрапывал дождь. Он убаюкивал и шептал, как искусный соблазнитель: «Поспи еще, тебе на работу только к обеду». – Я решила писать про другое.

– Про что? – Голос Джейн стал недоверчивым, подозрительным. Я слегка поморщилась. Вечно она думает, что умнее всех.

– Про камерный театр «GRIM». Слышала про такой?

– Нет.

– Помнишь здание около моей работы, метрах в пяти? Серое, мрачное, я тебе рассказывала о нем несколько месяцев назад, говорила, что оно мне очень нравится.

– А, это то здание с привидениями?

– Почему с привидениями?

– Как его еще назовешь? Там ничего нет, но его явно арендуют. Привидения, не иначе. Об этом же говорят вороны: сидят на карнизе с таким видом, словно ждут очередную жертву или своего хозяина – Сатану, – Джейн засмеялась. – Но, если без шуток, то здание мистическое, притягивает. Ладно, тогда не буду приставать к тебе со своими революциями в образовании. Ты творческий человек, тебе нужно что-то эдакое.

Я так и представила, как Джейн, произнося слово «эдакое», закатила глаза и взмахнула рукой, как волшебница – палочкой.

– Не хочешь потом сходить со мной на спектакль?

– В этот театр? Даже не знаю, сейчас много работы, я без выходных. Это ужас. Обсудим ближе к дате.

– О’кей. Тогда на связи.

– На связи. Удачи со статьей! Отключаюсь.

Завершив вызов, я открыла через телефон Фейсбук и нашла аккаунт актера театра «GRIM» Тома Харта. Аватарка на его личной страничке отсутствовала, фотографий в альбомах не было. В графе «работа» значился «GRIM».

«Добрый день, мистер Харт. Меня зовут Сара Гринвуд, я журналист интернет-издания «Таймс», хочу взять у вас интервью. Вы не против?»

Написав сообщение, я прочитала его около десяти раз и, тяжело вздохнув, отправила. Я решила представиться журналистом редакции, чтобы избежать лишних вопросов.

А потом начала переживать. Том Харт мог проигнорировать сообщение, вовсе его не прочесть или просто отказаться от интервью. Молодой актер на флаере не внушал доверия. Он казался отстраненным.

Но я нуждалась в Томе. Очень. Только с ним я не нашла ни одного интервью, и это говорило об эксклюзиве. На работу «Таймс» дал месяц – уйма времени. После интервью еще оставались дни, чтобы разобраться в происхождении театра и написать сенсацию.

В ожидании ответа я начала стучать ногтями по поверхности стола. Предвкушение интересной работы добавляло нервозности. Телефон завибрировал. Мое сердце подпрыгнуло и со свистом упало в пятки. Я открыла сообщение.

«Да, конечно. Вы в Лондоне? Когда вам будет удобно встретиться?» – написал Том Харт.

9

Мы договорились встретиться с Томом в его обеденный перерыв. Я работала с восьми утра. Моя смена как раз заканчивалась в час, а дойти до «GRIM» можно было за пять минут.

«Пятнадцать минут на знакомство и еще двадцать на интервью. Отлично», – прикинула я, записывая в большой темно-синий ежедневник вопросы. Информация, которую я нашла в Интернете, сильно помогла – я знала не только настоящее, но прошлое театра. Интервью обещало получиться очень интересным. Я планировала спрашивать то, о чем еще не писали другие СМИ.

«Театр-загадка», – написала я над вопросами и захлопнула ежедневник, довольная собой. У меня был месяц на написание шедевра. Конкурс статей заканчивался 28 марта. Я была переполнена разнообразными чувствами – от волнения и восторга до щемящего страха, который только закалял мой боевой дух.

Но недолго длилось счастье. Вечером мне написала Джейн, что «Таймс» сократил конкурсные сроки. Статью нужно было прислать не позже 10 марта. На работу оставалась пара несчастных дней. Не поверив этому, я открыла сайт, где публиковали новости, и убедилась в этом сама. Из-за ажиотажа редакция была вынуждена сократить сроки, иначе бы их почта взорвалась от материалов молодых писак.

«Ты справишься», – я поджала губы и открыла календарь, хотя прекрасно помнила день недели и дату. Суббота. 2 марта.

Утром я собиралась на работу дольше обычного: полчаса провела в душе, высушила волосы, сделала легкий, но выразительный макияж. Десять минут вертелась перед зеркалом, думая, что бы надеть – классическую юбку с любимой голубой блузкой или джинсы с черной водолазкой. И то и другое отлично смотрелось с конским хвостом, в который я убрала волосы.

Раньше я всегда готовилась к интервью или репортажу по нескольку часов, а то и дней. И не только изучая информацию. Я критично относилась к своему внешнему виду. Люди – существа предсказуемые. Они открываются тебе намного охотнее, если видят красивую обертку. Им не важно, что ты за человек, какие у тебя цели и планы, если твоя одежда дешево выглядит. Их интересуют только бренды. И хотя одеждой из известных французских бутиков я не располагала, старалась одеваться так, чтобы нравиться самой себе. Это производило должный эффект – уверенно входя куда-то, я чувствовала, что мир принадлежит мне одной. Работать, когда ощущаешь себя подобным образом, намного легче – даже обычные люди не отказывают в маленьких комментариях для событийного репортажа[8]. Про интервью и вовсе нечего говорить. Ты сразу даешь понять герою, кто тут босс, и вытягиваешь всю необходимую информацию, не натыкаясь на Китайскую стену.

Самое важное – внешне производить впечатление скалы. Никто ведь не знает, что внутри ты тростниковый прутик, который дрожит даже от слабого дуновения ветра.

10

– Сара, клиент за столиком уже пять минут ждет заказ, – сказал мистер Дартл и укоризненно смерил меня взглядом. Я стояла у кофемашины и готовила латте со скоростью реактивного двигателя – еще немного, и разлетелась бы на атомы.

– Да, сейчас будет готово, – выпалила я, не отрываясь от приготовления кофе.

Утро выдалось скверным. Именно в день, когда я должна была предстать перед героем интервью в лучшем виде, управляющий решил устроить проверку моему профессионализму. Мистер Дартл то и дело норовил меня поддеть: то я долго готовлю заказ, то не так смотрю на клиента. Сделай лицо проще, жесты мягче, улыбайся. Не стой, как свеча. Не горбись. Почему ты не пожелала этой девушке хорошего дня. Такими темпами мы никогда не наберем постоянную клиентуру.

Мой мозг горел из-за пустой болтовни мистера Дартла. Глядя на его недовольное лицо, я спрашивала себя: «Неужели он не видит, что своими замечаниями делает только хуже?» Наверное, он хотел поднять мой боевой дух, но на деле отбивал всякое желание работать. Единственное, что хотелось сделать, – снять рабочий фартук и выбросить его в мусорное ведро.

Я готовила напитки, а мой утренний легкий макияж медленно превращался в месиво. Находясь под постоянным прицелом ястребиных глаз управляющего, я не могла расслабиться и делать свою работу с любовью. Из-за напряжения лоб покрылся испариной, пряди волос, собранные в хвост, топорщились, как если бы меня случайно ударило током во время приготовления кофе.

Еще и телефон разрывался от сообщений, которые я никак не могла прочитать. Стоило мне потянуться к мобильнику, и управляющий одним взглядом давал понять, что сейчас проверять почту не стоит.

И ведь клиентов было не так много, но нет, надо постоянно держать осанку и улыбаться людям. Даже если эти люди просто проходят по улице и случайно заглядывают в окна кофейни. Цирк, не иначе. А цель у всего этого одна и самая банальная – повысить конкурентоспособность нашего маленького заведения.

За несколько минут до прихода моей сменщицы Анны, мистер Дартл провожал очередную посетительницу – он открыл ей дверь и крикнул вдогонку:

– Хорошего дня!

Моя голова в этот момент была почти квадратной.

– Ты прошла проверку, Сара, – проходя мимо меня, сухо сказал он и скрылся в комнате персонала.

Пока я думала, как исправить внешний вид, телефон снова завибрировал. Пришло очередное сообщение. Достав смартфон из кармана фартука, я пришла в ужас – три сообщения от Тома Харта. В одном из них он предлагал встретиться пораньше, а в двух других извинялся, что из-за неотложных дел не может сегодня дать интервью.

Трясущимися руками я начала набирать сообщение:

«Когда мы сможем встретиться?»

Ответ пришел спустя несколько секунд:

«10 марта».

– Твою мать! – воскликнула я. То ли из-за усталости, то ли из-за страха провалить задание «Таймс», я почувствовала себя восковой куклой на прилавке в детском магазине – такой же несчастной и потерянной. 10 марта – крайний срок сдачи материала.

«Прошу прощения, а нельзя раньше? Хотя бы 9‐го числа», – написала я в отчаянии. В этот момент звякнул колокольчик – пришел очередной посетитель.

Я встала со стула, поправила волосы и приготовилась встречать клиента, делая вид, что ни капельки не паникую. Я настолько срослась с мыслью, что возьму интервью у Тома, что не видела других выходов. Даже предложение Джейн перестало казаться важным и грандиозным. Я хотела писать про театр «GRIM» и точка.

Том ответил, когда я уже приготовила посетителю его напиток.

«К сожалению, нет. Сейчас мы с труппой уезжаем на пару дней в Рединг, нужно отыграть несколько спектаклей. Если это срочно, можно созвониться часов в девять или десять вечера. В это время я как раз буду уже в гостинице», – написал Том.

«Да, замечательно, тогда созвонимся сегодня вечером», – вздохнула я. Страх начал постепенно рассасываться. А когда через пять минут из комнаты персонала вышел мистер Дартл и пристально посмотрел на меня, я даже не разозлилась. Мне было все равно. Главное – Том, милейший парень, согласился дать интервью по телефону.

11

– Здравствуйте, – сказала я, сидя на диване и держа в одной руке ручку, а в другой – сотовый телефон. Перед звонком я включила запись разговора.

На моих коленях лежал ежедневник, на его листах в хаотичном порядке были написаны разные фразы: одни карандашом, другие ручкой. Некоторые я выделила, когда собирала информацию о театре «GRIM» – обвела в кружок или по контуру.

– Здравствуйте, – послышался на другом конце телефона бодрый голос Тома Харта. Он явно пребывал в хорошем расположении духа. Я не заметила в его голосе ни намека на усталость, хотя, если мне не изменяла память, он только что вернулся в гостиницу после спектакля.

– Спасибо еще раз, что согласились на интервью, вы даже не представляете…

– Давайте сразу перейдем на неформальный тон, так будет удобнее общаться. Можно называть вас просто Сарой? – перебил Том. Его голос звучал мягко, по-доброму. Я вспомнила суровое выражение его лица на флаере и подумала, что этот мягкий голос никак не соответствует актеру с флаера.

– Да, мне тоже будет удобнее называть вас Томом, а не мистером Хартом.

– Вот и отлично.

– Тогда начнем? Я не займу много времени.

– Это не важно, – кажется, Том улыбнулся. На долю секунды вибрация в его голосе изменилась. Она стала еще теплее, чем прежде. Голос завораживал, обволакивал, вводил в транс. – Я никуда не тороплюсь, поэтому полностью в твоем распоряжении.

– О’кей. – Я подвернула под себя ноги и села в любимую позу.

Пока я принимала это положение, в темном окне на долю секунды мелькнуло мое отражение: волосы собраны в неряшливый пучок, растянутая бежевая футболка с рисунком кофейной чашки. В комнате стоял полумрак, горел только ночник у дивана. Его слабый свет касался страниц ежедневника, давая возможность читать вопросы, которые я записала, чтобы не забыть их задать.

Окно я оставила чуть приоткрытым, поэтому время от времени с улицы доносились сигналы машин и шум ветра.

Интервью я начала с классических вопросов. Каверзные оставила на десерт.

– Том, как ты стал актером? С чего все началось?

– Моя мама была известной актрисой в Шотландии, – начал рассказывать Том. Он смаковал каждое слово, как ложку с медом. По чуть-чуть, с чувством и толком. – Все детство я провел в гримерке Королевского театра. Пока мама репетировала, наблюдал за ней и другими актерами, пытался копировать их жесты, мимику. Сначала это смешило меня, в четыре года я не понимал, зачем взрослые люди притворяются теми, кем не являются. Только через два года понял истинный смысл профессии. Понял, что хочу делать то же, что и мама, – выходить на сцену к зрителям, чтобы раз за разом рассказывать им удивительные истории. Добрые, злые, поучительные или наоборот – разрушающие. Но я был маленьким, поэтому воспринимал театр все-таки как развлечение, а не как серьезную профессию.

– Ты не из Лондона?

– Нет, родился, жил и вырос в Эдинбурге.

– Но работаешь здесь. Почему именно «GRIM», а не Королевский театр?

– Театр, которому я служу, – камерный. С возрастом я понял, что мне интереснее работать в маленьком помещении, где чувствуешь зрителя каждой клеточкой тела. Большая сцена не дает того заряда, как наша маленькая. Тем более «GRIM» сложно назвать театром Лондона. Мы не остаемся тут больше чем на три месяца. Иногда не бываем годами. Я, например, последний раз был в Лондоне с мамой, в детстве. А когда нашел свой театр, стал кочевать вместе с ним.

– А что на это говорит твоя мама? Она, наверное, хочет работать с тобой на одной сцене. Или родственные связи в одном театре не приветствуются?

– Почему не приветствуются? Очень даже приветствуются. Я могу назвать несколько театров Великобритании, где в труппе минимум трое актеров – родственники. Но даже если бы я захотел играть с мамой, то не смог.

– Почему?

– Она умерла, когда я еще был ребенком.

– Прости, я не знала. – Я неловко прикусила нижнюю губу.

– Ничего, все нормально. Отец все еще жив. Я не сирота, меня можно не жалеть, – засмеялся Том. Я не поняла позитива в его голосе. Он сказал о смерти матери, а потом засмеялся, говоря про отца. И при чем тут сиротство?

– Он тоже актер? – спросила я.

– Нет, военный. Но я с ним не общаюсь уже много лет. Мы с отцом с разных планет – совсем не похожи. Он всегда был волевым и сильным, а я человек искусства. Когда мама брала меня в театр, отец протестовал. Боялся, что я стану актером. Он мечтал служить со мной бок о бок, считая, что прыгать на сцене можно только женщинам. Он уважал профессию мамы, но не считал ее подходящей для единственного сына.

Когда отец уезжал в командировки, к нам приходила няня – старая женщина, бывшая учительница математики. По просьбе отца она готовила меня к поступлению в военную школу. Но вспоминать об этом не очень хочется. Могу сказать только одно: сидеть за кулисами или в гримерке я любил больше, чем решать алгебраические примеры, которые на дух не переносил. В театре каждый день было что-то новое, дома – только скука.

Казалось, Том забыл, что дает интервью журналисту. Актер откровенничал, не понимая, что со СМИ так общаться нельзя. Если бы его интервьюером была не я, а какая-нибудь жадная особа, она бы перевернула эту беседу с ног на голову и сказала, что так и было.

В речи Тома Харта прослеживались ниточки, за которые можно было зацепиться и состряпать горячую сенсацию. Его мама – актриса Королевского театра. Отец – военный. Том явно пережил тяжелое детство, о котором я могла написать так, что зачитаешься. Люди всегда любили семейные драмы и конфликты. Никому не интересно читать про обычную судьбу. Я могла сделать акцент на семье актера и написать сенсацию в духе… желтой прессы.

Вздохнув, я отбросила черные мысли и вернулась к Тому, который все еще рассказывал, как в их театре проходит разбор полетов. Не то чтобы мне было это не интересно. Даже наоборот. Просто чрезмерная откровенность Тома в начале интервью слегка шокировала.

– Ты давно играешь в «GRIM»?

– С двадцати двух лет, почти три года. До этого несколько лет работал подмастерьем. Раздавал листовки на улице, приводил в порядок сценические костюмы труппы. В это же время изучал актерское мастерство, читал книги и анализировал спектакли. После каждого представления актеры и такие же новички, как я, собирались в гримерке и разбирали спектакль на маленькие детали. Наш художественный руководитель никого и никогда не отпускает без разбора полетов. Я изучил основы профессии – сначала учился на чужих шишках, а потом начал набивать свои. В сумме это дало большой опыт и багаж знаний, при этом профильного образования я так и не получил.

Том перестал смаковать слова, растягивать их. Когда он рассказывал про детство, я чувствовала тепло (несмотря на упоминание о смерти матери). Да, момент со смешком про отца все еще удивлял, но вскоре я поняла, что он был рожден детской озлобленностью маленького Тома Харта. Отец запрещал ему заниматься театральным искусством, хотя мальчик жил им. До боли знакомая история, которая оставляет незаживающую рану на сердце. Я знала это по собственному опыту.

А когда мы заговорили о «GRIM», с выразительной и спокойной речь Тома поменялась на быструю, как у моей подруги Джейн. Актер был все так же весел и свободен в своей речи, но его предложения напоминали мраморные скульптуры – подготовленные и высеченные несколько лет назад.

– Вот, примерно так все происходит, – бодро сказал Том и замолчал.

– Можно нескромный вопрос? – с осторожностью поинтересовалась я, глядя на ежедневник: его обложка из искусственной кожи стала теплой от соприкосновения с моими коленями. Я прожигала взглядом фразу, которая вызывала на моей коже мурашки каждый раз, когда я бросала на нее взгляд.

– Да, – все так же энергично ответил Харт.

– Что значит татуировка на твоей шее?

Том задумался. До этого ответы на вопросы выстреливали из него, как шарики из тренировочной машины для пинг-понга. И вдруг – непривычная, давящая тишина.

– Ничего, абсолютно ничего.

– Но она у всех актеров театра. Это наводит на мысли.

– На какие? – сухо спросил Том.

– Простое человеческое любопытство. – Я улыбнулась, желая показаться глупенькой девочкой. Во время интервью я никогда не давила на героев грозным басом (а он у меня был, уж поверьте). Я только легонько подстегивала их, придавая голосу мягкость и бархатистое звучание. Том напрягся после вопроса о татуировке, поэтому я замурлыкала, как котенок.

– Ну, раз любопытство, – саркастично хмыкнул Том. – Эта татуировка – неофициальный логотип театра. Его не встретишь ни на флаерах, ни на афишах. Его придумал один из первых актеров театра как отличительный знак актеров «GRIM». Ничего особенного в нем нет.

Чем больше я разговаривала с Томом, тем сильнее во мне крепла мысль, что театр на Пикадилли, как сказала Джейн, здание с привидениями. Отличительный знак? Как у овец? Чтобы, не дай бог, другой художественный руководитель не увел к себе?

Отбросив мысли об овцах, я вернулась к простым и необязывающим вопросам. Атмосфера разговора накалилась, и ее следовало остудить.

– В вашем театре работают только мужчины. Почему? Что за дискриминация полов?

– О, никакой дискриминации нет. Это снова отличительная черта «GRIM». Мы не хотим быть такими же, как остальные театры Лондона и Великобритании. Возможно, даже мира. А девушек нам всегда хватает в зрительных залах. Ты когда-нибудь была на наших спектаклях?

– Нет, – сконфуженно заметила я и непонятно почему почувствовала себя обделенной. Раз я никогда не ходила на представления в мистический театр, который был полон притягательных мужчин разных возрастов, значит, это я не в порядке. Глупая мысль, согласна, но все же она посетила меня.

– Зря, – мягко заметил Том, – на каждом нашем спектакле – аншлаг. И в основном среди зрителей девушки. Парни нас не очень любят.

– Поклонницы сильно осаждают? Обычно молодым и популярным юношам тяжело живется.

– Знаешь, Сара, между актерами театра и актерами кино есть одна большая разница. И она заключается в публике. Не знаю почему, но у нас она более спокойная. Девушки уважают нашу частную жизнь, – спокойно заметил Том. – Но, если бы мы одновременно играли на сцене и снимались в кино, кто знает… может, и у меня появилась бы парочка назойливых фанаток, тыкающих телефоном в лицо.

Харт замолчал, а я посмотрела в окно и вздрогнула. С улицы на меня взирал черный ворон. Он сидел на водоотводе и, чуть наклонив голову, сверкал белесыми глазами. Слепой, ужаснулась я.

Я никогда не пугалась этих птиц (Лондон научил относиться к ним, как к королевской чете). Но появление слепого падальщика именно во время интервью вызвало внутри неприятное чувство, будто из-за этих жутких глазниц кто-то наблюдал за мной из потустороннего мира. Птица выглядела необычно: казалось, она прислушивалась к биению моего сердца, представляя, как будет разрывать его клювом, когда я умру.

– Сара? – послышался голос Тома в трубке.

– Да-да, я тут. – Я отложила ежедневник и отвернулась от окна, чтобы не видеть черную птицу.

«А фантазии тебе не занимать, дорогая», – про себя усмехнулась я.

Ворон пару раз каркнул и, громко хлопая крыльями, улетел. В этот момент я пожалела, что не закрыла окно. Резкие звуки нарушили тишину, после чего она перестала быть успокаивающей и стала тревожной. Теперь даже ненавязчивый и легкий шум ветра за окном создавал атмосферу приближающейся гибели.

Что и говорить, кажется, фильмы ужасов на меня плохо влияли. Ни с того ни с сего я начала видеть чертовщину в обычном природном явлении – ветре.

– А что ты испытываешь, когда выходишь на сцену? Страх, волнение, радость? – стараясь успокоить разыгравшееся воображение, я переключилась на интервью. Кажется, молчание затянулось не больше чем на пару секунд, но мне оно показалось чуть ли не десятиминутным перерывом.

– Наверное, все перечисленное. Каждый спектакль – это симбиоз разнообразных чувств, – все так же спокойно ответил Том. Он говорил со мной будто из другого мира. Пока я сидела и ежилась от каждого шороха, актер пребывал в умиротворении с собой и с миром.

– Например?

– Страх провалиться, волнение перед встречей со зрителями, радость от осознания, что сегодня ты выложился на все сто. Не передать словами что такое – играть спектакль и становиться другим человеком. Во время работы забываешь, кто ты такой. Все плохое уходит, а на его место встает роль. Твоя роль. Твой персонаж. Я всегда забываю себя настоящего, когда выхожу на сцену. Еще бывают особые моменты творческого прозрения. Редко, очень редко. Но бывают. Это когда кажется, что изображенная эмоция на твоем лице и отраженная в голосе – идеальная. Как бы это описать…

Том задумался, подбирая нужные слова. И когда он произнес их, я вспыхнула, как зажженная свеча.

– Это чувство испытывают двое по уши влюбленных друг в друга людей, когда остаются наедине в темной комнате, в которой единственная мебель – это кровать. Ощущение полета, радости, азарта.

– Ого, даже так.

– Только не цитируй эту фразу в статье, пожалуйста, – вдруг сказал Том. – Это очень личное.

– Хорошо, – я собралась с духом, понимая, что пора наносить следующий удар. Он был готов к очередному вопросу.

– А кто содержит театр «GRIM»?

– В смысле?

– Кто ваш инвестор? Насколько я знаю, правительство не финансирует вашу деятельность.

– Мы живем на сборы со спектаклей.

«Это невозможно», – подумала я. Но голос Тома дал понять, что актер не хочет и не будет говорить на эту тему. Со мной такое происходило впервые – я уже расположила к себе героя интервью, но не могла добиться от него ответов на самые важные вопросы. Это злило, но единственное, на что я была способна, – поджать губы и ждать следующего подходящего момента для маленькой атаки.

Мы с Томом напоминали игроков пинг-понга. Только классическая игра превратилась в атаки одного человека – я была нападающей, а Харт отбивался. Я делала замах ракеткой, с силой ударяла по маленькому оранжевому мячику, грозясь разгромить противника в пух и прах, но в самую ответственную секунду Том отбивал подачу, и я снова оставалась в позорном проигрыше. Все классические вопросы, которые я задавала актеру, были пусты и неинтересны.

«Таймс» такое никогда не примет», – с отчаянием подумала я и представила, как уронила воображаемую ракетку на стол для пинг-понга.

Но вдруг что-то во мне изменилось. Я почувствовала волчий голод, желая получить информацию. Страх и неуверенность покинули душу. Сдавив ракетку мертвой хваткой (до белых костяшек пальцев), я приготовилась биться.

– Том, а как ты думаешь, актерами рождаются или становятся?

– Бывает и то и другое. Есть гениальные актеры. И они явно ими родились. А бывают таланты, которые упорно работали.

– Получается, гениям не нужно учиться актерскому мастерству?

– Нужно. Без наставника ни один начинающий актер не сможет доползти даже до третьесортного уровня. Когда ты пробуешь себя в творчестве, рядом с тобой должен стоять человек, который в случае чего подстрахует, чтобы ты не свалился и не расшиб себе лоб. Это как мама и малыш. Без родной руки ребенок упадет, ударится… В нашей профессии так же.

– А кто был твоим первым наставником?

– Актер Большого Королевского театра Шотландии Уильям Теккерей, близкий друг моей матери, великий человек, как и она сама. Уильям подарил мне книгу русского актера Константина Станиславского «Работа актера над собой», и, когда я прочитал ее от корки до корки, он стал заниматься со мной и помогать перевоплощаться в других людей. Потом я оказался в «GRIM». В этом театре моим «отцом» стал наш художественный руководитель, очень талантливый человек. Именно он научил меня чувствовать персонажей так же, как себя самого. Он учился по системе Станиславского и Михаила Чехова. Неизменных классиков актерского искусства. Если ты придешь на наши спектакли, думаю, сразу поймешь, о чем я говорю.

– А кто сейчас ваш художественный руководитель? В Интернете о нем нет никакой информации. Как и о его предшественниках. Ни одного интервью, чтобы изучить человека. – Договорив, я скованно улыбнулась.

– Его прозвище Ред, свое настоящее имя он не любит. Как не любит и журналистов с их бесконечными вопросами, – спокойно ответил Том. – Ничего личного, Сара. Просто у него такая жизненная позиция. Он не переносит славу и служит только театру и искусству.

– Надо же, бывают и такие люди, – задумчиво заметила я, вспоминая звезд Инстаграма. Почти все селебрити нашего времени раскручивали себя в Интернете, лишь бы пробудить интерес у публики. Только труппа театра «GRIM» не гналась за успехом. У них не было даже общей странички в социальных сетях. Только личные, для переписок.

– Ред старой закалки.

– Очень взрослый?

– Скорее очень консервативный.

– Давно Ред занимает пост художественного руководителя?

– На этот вопрос лучше всего ответит он, – многозначительно протянул Том.

– Но ведь он не дает интервью, – напомнила я.

– В порядке исключения может.

Мы замолчали. Каждый думал о своем. Я спрашивала себя: «Почему этот театр не вызывает одобрения?» Что-то с этими ребятами было не так, но я не могла понять, что именно. Если их руководитель-консерватор не хотел встречаться с прессой, это еще ни о чем не говорило. Да и дело было не в отношении этого театра к СМИ, а в другом. В чем-то, пока недоступном мне.

– Расскажешь, что нового вы покажете лондонскому зрителю? – задала я легкий вопрос. Разговор подходил к концу, а у меня в руках были всего лишь неясные обрывки чужой жизни. Хотелось заполучить хоть какой-то эксклюзив.

– Конечно.

Том окунулся в рассказ о спектакле, который месяц назад дебютировал на сцене в Польше. Актер снова затараторил, а я лишь кивала и говорила «угу» всякий раз, когда чувствовала, что нужно подать знак, что я слушаю. Разговор затянулся еще минут на двадцать. Он был пропитан творчеством, глубокими мыслями и вдохновением. Том отбивался от каверзных вопросов, но на психологические и творческие отвечал с воодушевлением. Он делал интервью особенным и сильным. Он поднимал темы о жизни актера, трудностях, с которыми сталкивается день ото дня. Оказывается, классической зарплаты у актеров «GRIM» не было, и труппа кочевала из одного города в другой, живя на кассовые сборы. Фантастика. Я не поверила словам Тома, но промолчала, дожидаясь лучшего времени для денежного вопроса.

Потом Том начал рассказывать о коллегах. Я узнала каждого актера с новой, интересной стороны. У всех были прозвища.

Пока Харт говорил о труппе, я держала в руке флаер и вглядывалась в лица мужчин, понимая, чем они пленяют. Теперь это были не просто фотографии незнакомых людей. Люди с картинки приобрели форму, голос. Они ожили.

Первый актер, который показался очень суровым на вид, таковым и был. Его звали Орсон Блек, но все называли его Бароном. Мужественный и сильный, по словам Тома, он был холодным, как самурайский меч. Барон был самым старшим актером труппы. Недавно ему исполнилось 45 лет.

– Его прозвище никак не связано с аристократией, – заметил Харт. – Родители Барона купили ему титул. Подарок на день рождения. Кажется, тогда ему было около десяти лет.

Эта новость меня не удивила. Еще в XVII веке состоятельные англичане могли побаловать себя «новой игрушкой». Видимо, семья Блеков была довольно богатой, раз подарила сыну на первый юбилей билет в привилегированное общество. Но раз он стал актером кочующего театра, значит, титул его не особо волновал.

Актера с рыжей шевелюрой звали Чарли Уилсон. 35 лет, он получил прозвище Ирландец из-за места рождения. Он был противоположностью Барона. Светлый и приветливый. Из-за детской травмы он время от времени заикался, а поэтому чаще молчал. Но его молчание не напрягало. Наоборот – успокаивало.

– Когда Ирландец был подростком, на его глазах произошло страшное убийство. С тех пор он заикается. У него это психологическая болезнь. Когда он выходит на сцену, нет даже признаков того, что еще минуту назад за кулисами он мог запнуться, говоря «стул».

Близнецов звали Отис и Деймон Фишеры. Отис был младшим.

– Он отличается от всех нас. Более открытый.

Отис одаривал всех девушек и женщин комплиментами и поэтому имел много поклонниц. Деймон – старший – в отличие от брата, оставался сдержанным и неприступным. Много лет назад он отдал сердце театру, и его больше ничего не заботило в жизни. Он не купался в женском внимании и иногда пугал коллег своим грозным видом. Любил много читать и в свободное время ходил в кино.

– Мой лучший друг в труппе – это Дэвид Мосс, – сказал Том, а я посмотрела на длинноволосого парня, который напоминал модель. – Он старше меня на год. Мы вместе играем в спектакле «Косметика врага»[9]. Он хороший парень, правда, иногда раздражает.

– Чем?

– Да циник он еще тот. Ред нашел его в цирке. Он был помощником клоуна – своего отца. Собирал разную атрибутику с манежа. Дэвида никто не уважал, многие откровенно издевались, отец ничего не мог с этим поделать – сам был не первым человеком в том заведении. Детство сильно сказалось на характере Дэвида. Кстати, прозвище у него Циркач.

– А какое у тебя прозвище? Или у тебя его нет?

– Есть. Бармен.

– Бармен?

– Да.

– А почему?

– Ред встретил меня, когда я работал в захолустном пабе в Уэльсе. Это были сложные времена. Я не хочу о них говорить.

Я молчала, не зная, что сказать. Как Том оказался в Уэльсе, когда рос в Шотландии?

– Ох, Сара, я бы поговорил с тобой еще, но мне уже пора, – Том нарушил тишину своим бодрым голосом. – Перед сном хочу прогнать текст завтрашней роли.

– Да, конечно. – Я пробежалась взглядом по заметкам в ежедневнике и с облегчением вздохнула: я задала все вопросы, которые хотела. Пусть на многие не получила тех ответов, на которые рассчитывала, но в целом интервью получилось содержательным и глубоким. Вечные темы о работе, любви к искусству и трудностях бытия, которые мы обсудили с Томом, в статье должны были иметь выигрышный вид.

Мы попрощались, и я отключилась.

После интервью я жалела только об одном. Том был в Рединге. А я так хотела сходить на их спектакль, чтобы собственными глазами увидеть то, о чем рассказал актер. Хотелось посмотреть на Барона, Ирландца, Близнецов и Циркача. И на него – Тома Харта Бармена. Хотелось взглянуть на них, чтобы, в случае провальной игры, написать, что ничего особенного в «GRIM» нет. Просто кучка бесталанных и самовлюбленных мужчин.

Но у меня не было времени на поездку в Рединг. Работу в кофейне никто не отменял. Да и на написание интервью оставалось всего два дня.

12

– Сара, как у тебя дела? – спросил Джеймс.

Я откинулась на спинку стула и зажмурила глаза. Передо мной стоял включенный ноутбук – я делала очередную вычитку интервью. Голова гудела, на столе стояли чашки из-под кофе и лежал ежедневник с новыми заметками.

– Все в порядке, – я устало зевнула и посмотрела в окно. На улице стояла туманная утренняя погода. Часы показывали всего десять утра, но казалось, было не больше семи.

– Ты куда-то пропала, два дня уже не звонила и не писала, – обиженно заметил Джеймс. Он хотел, чтобы я сообщала ему о каждом действии. Не разделяя этого желания, я спокойно работала.

– Прости, много работы. Сегодня уже 10 марта, нужно сдать интервью до полуночи. Хочу привести его в идеальный вид перед отправкой.

– Ты даже не сказала, как все прошло.

– Решила рассказать при встрече. Ты свободен завтра? У меня будет выходной. Могли бы сходить куда-нибудь.

– Учеба до четырех, потом свободен.

– Отлично, тогда до завтра.

– Пока.

Завершив вызов, я глубоко вдохнула, выдохнула и снова склонилась над ноутбуком, вычитывая текст.

«Моя мама была актрисой в театре Шотландии», – прочитала я и вдруг вспомнила, что хотела найти информацию о миссис Харт, чтобы посвятить ей в конце интервью небольшой абзац, некий постскриптум.

Но я не успела зайти в поисковик. Сотовый телефон снова завибрировал от входящего звонка и чуть не упал со стола. Взяв его в руки, я напряглась. На дисплее высветился номер мистера Дартла.

– Сара, ну и где вы? – холодно спросил управляющий после моего неуверенного «да?».

– Дома, – все так же с опаской произнесла я, не понимая, почему он мне звонит. Еще ни разу мистер Дартл не нарушал мою домашнюю идиллию.

– Дома? А ничего, что вы уже час как должны быть на рабочем месте! Я пришел в кофейню, а тут как на необитаемом острове – ни одной живой души! – Тон его голоса все повышался и повышался. Когда мистер Дартл произносил последние слова, от напряжения его голосовые связки дрогнули. Слово «души» он пропищал как большой, разгневанный комар. В этот момент я представила его лоснящееся и раскрасневшееся лицо. Стая мурашек пробежала от головы до кончиков пальцев ног.

Дрожащими руками я открыла календарь в ежедневнике, на котором отмечала все смены, и увидела, что 10 марта обведено в черный кружок. Я должна была выйти на работу с утра, но забыла об этом, отвлекшись на интервью. Я была уверена, что в этот день моя смена с обеда.

– Простите, мистер Дартл! – взмолилась я, вскакивая со стула. – Сейчас буду!

– Жду, – сухо ответил он и сбросил вызов.

«Только увольнения сейчас не хватало», – в панике думала я, натягивая джинсы, а следом, не разбирая, где рукава и горловина, черную водолазку.

Я вылетела из дома через пять минут после звонка. Хвост на голове завязывала уже на ходу.

Пробегая мимо старых и мрачных домов Уайтчепл, я молилась всем, кому только можно, чтобы меня не лишили работы. Даже с моим опытом бариста я прекрасно понимала, что не смогу найти новое место по щелчку пальцев. В Лондоне была куча безработных. И я могла стать одной из них. Пособие[10] не очень бы помогло мне. Оно было нещадно маленьким. Ни заплатить за квартиру, ни за транспорт. Так, поесть один раз в день.

От метро до работы я бежала, как атлет, мечтающий о золотой медали на Олимпийских играх. И, когда оказалась перед прозрачными дверьми, на которых висела табличка «Технический перерыв», в боку сильно закололо.

Бен Дартл сидел на высоком стуле перед стойкой бариста и время от времени поглядывал на часы – они висели на стене сбоку от кофемашины. Потом он поднял голову и увидел меня, глазеющую на него через стекло. Взгляд его стал еще холоднее. Я вдруг почувствовала касание льда под лопатками. Собравшись с духом, распахнула дверь и зашла в обитель зла. В тот момент кофейня только ей и казалась.

– Объяснитесь, мисс Гринвуд.

Мистер Дартл встал со стула и, сложив руки на груди, стал подходить ко мне. Каждый его шаг отзывался нестерпимой болью в боку. Душу охватила паника. Не поднимая взгляда на босса, я пялилась на его руки. Упитанные, с кольцом на указательном пальце. Мистер Дартл был одет в черные джинсы и молочную рубашку, которая ему совершенно не шла.

– Я перепутала время выхода.

– Может, вы и работу перепутали? Зачем вы здесь работаете? Мне не нужны люди, которые совсем не ценят свое место, мисс Гринвуд.

– Я ценю, – тихим голосом сказала я, все так же глядя на его руки. Они не подавали никаких признаков жизни. Два полена, перекинутые друг через друга.

– Не заметно.

Я прекрасно знала, чего ждал босс. Он хотел получить извинения, слезы и почести. Все это было так унизительно. Но страх оказался сильнее гордости. Стиснув зубы, я тихо произнесла:

– Простите, мистер Дартл. Такого больше не повторится.

Руки босса медленно расцепились. Сначала они упали, как по команде «смирно», а потом сцепились за спиной. Мистер Дартл выпятил живот и тяжело вздохнул, как судья, решающий – казнить подсудимого или помиловать.

– Хорошо, мисс Гринвуд, – сказал он с превосходством. – Но я прощаю вас в последний раз. Еще один выговор, и фартук бариста оставите на столе.

Мистер Дартл ушел в комнату персонала, а я тихо выругалась, оскорбленная и униженная.

Всю смену я провела как на иголках – боялась, что мистер Дартл найдет к чему придраться. Радовало меня только одно: готовое интервью с Томом Хартом. С его слов я написала лонгрид[11]. На первый взгляд получилось неплохо. Текст осталось только еще раз перечитать и отправить в «Таймс». А сразу после этого я хотела купить билет в театр и лично убедиться в таланте, о котором написала на свой страх и риск. Я надеялась, что все это не вымысел и не лесть со стороны зарубежных СМИ, которые радуются, даже если к ним приезжают третьесортные иностранцы. Мой план «разгромить и не миловать» с треском провалился из-за сокращенных сроков сдачи материала.

Вечером ко мне в гости пришла Джейн. Сидя на диване с кофе в одной руке и с ноутбуком на коленях, она читала интервью, не говоря ни слова. Я стояла у окна и наблюдала за туманом, который пролегал между домами, обнимал их и прятал от людских глаз. Вдалеке сигналили машины, под окнами проехал полицейский патруль с мигалками. Прошли, смеясь, двое мужчин. Они глухо ступали по асфальту. Я чувствовала беспокойство. Словно делала не то, что должна была делать.

«Нужна ли мне эта работа в «Таймс»? Может, лучше выбрать редакцию поскромнее?» – подумала я, прикусив нижнюю губу.

Джейн сделала очередной глоток кофе. И снова затихла, не отрываясь от чтения. Я спиной чувствовала, что ей интересно. И я вроде радовалась этому, но и пугалась. На часах было девять вечера. Подругу освещал ночник. Я стояла во мраке.

Прошло около десяти минут. Джейн отложила ноутбук и спокойно заговорила. Ее голос показался незнакомым, чужим.

– Это прекрасный лонгрид. Ты точно получишь работу в «Таймс». Уж поверь, они любят такие вещи.

– Ты думаешь? – Я развернулась к Джейн.

– Да, – подтвердила подруга и встала с дивана. Она подошла к столу и опустила на него ноутбук, все еще держа чашку с кофе. – Не могла оторваться от чтения. И еще на некоторых моментах мурашки побежали по коже. Но я даже не знаю почему. С одной стороны – интервью обычное. Там нет ничего в стиле «ничего себе поворот событий!». Ты написала простой рассказ о человеке и театре, которому он служит. Но с другой стороны – дышать больно, когда читаешь. Особенно понравился момент про наставника в творчестве. Твой актер прав. Любая профессия нуждается в наставнике, в маме. Мама и малыш… Странно, но я никогда об этом не задумывалась. Просто, если посмотреть, малыш и сам вырастет, такова природа. Но станет ли он личностью без материнской помощи? Да, некоторые вещи к нему придут, но стержень. Где стержень?! Так и у актеров, художников, журналистов!

Джейн вдруг повысила голос, а после резко замолчала.

– Кстати, а почему лонгрид, а не вопрос-ответ? – спросила Джейн.

– Вопрос-ответ – это скучно. Мне захотелось передать атмосферу нашего разговора. Написать, какой у актера был голос, как он говорил – медленно, быстро, тихо или громко. Хотелось познакомить читателя с человеком.

– Вот поэтому ты гениальная журналистка. – Джейн подошла к окну и встала рядом со мной. – Ты пишешь так, что тебе веришь. Я это заметила еще в универе. Но в этой статье ты превзошла себя.

– Скажешь тоже, – хмыкнула я и отошла от окна. Присев на диван, я посмотрела на Джейн. Она облокотилась о подоконник и задумчиво смотрела на меня.

– Нет, правда. Это первая статья, где ты никого не пыталась вывести на чистую воду, а просто писала, рассказывала. Ну, знаешь, такой настоящий писатель. Раньше ты всегда находила черноту в темах. У тебя обязательно были виноватые.

– Да? Не замечала, – прошептала я и вспомнила, что и в интервью с актером тоже закидывала удочки. Я тоже хотела вывести театр, как выразилась Джейн, на чистую воду. Банально не получилось. Том не раскололся.

– Так когда мы идем в «GRIM»? – спросила подруга.

Я пожала плечами:

– Ты ведь говорила, что из-за рабочего графика не знаешь, когда у тебя будет свободное время.

– И правда, – с грустью вздохнула Джейн и присела за стол. – Так, сегодня 10 марта. Сейчас посмотрим, когда у них ближайшее представление.

Джейн застучала по клавиатуре, потом нагнулась к столу и начала с интересом изучать сайт продажи билетов.

– О, классно! – воскликнула она. – У них завтра вечером спектакль. Называется «Игра» или его второе название «Сыщик». Триллер. Два действующих лица, одно из которых – Том Харт. На сайте написано, что это пьеса британского драматурга Энтони Шеффера про пожилого писателя-миллионера и актера – любовника его жены. На кону – женщина. Ее зритель так и не увидит, но присутствие точно ощутит. Тут про бриллианты на миллион фунтов, пистолет между двумя персонажами и игру, которая закончится очень неожиданно. Современная интерпретация. Думаю, должно быть интересно.

Джейн посмотрела на меня с улыбкой:

– Пойдем? Завтра в семь вечера.

– Я хотела с Джеймсом встретиться, – вспомнила я. – Он завтра как раз свободен во второй половине дня.

– И кто кого уговаривает? – прыснула Джейн. – Сама несколько дней назад предложила сходить в «GRIM», а теперь, заинтересовав, отступаешь в сторону.

Подруга развернулась к ноутбуку, а я задумалась, решая, что же делать. И с Джеймсом хотелось встретиться, и в театр сходить.

– Ладно, пошли в «GRIM», – сказала я. – С Джеймсом встречусь до спектакля.

13

Как и планировали, сразу после занятий Джеймса мы встретились на Ковент-Гарден, купили кофе и пошли гулять. В нашем распоряжении было полтора часа. Погода в этот день стояла пасмурная и неприветливая. С Темзы дул ветер, поэтому я то и дело закутывалась в бежевый шарф, который наспех повязала поверх плаща, когда выходила из дома. На ногах у меня были удобные черные кроссовки, волосы забраны в конский хвост.

Я оделась как обычно, уже представляя, как разразится гневом Джейн, увидев меня в джинсах и белой блузке. Вчера вечером, когда мы прощались с подругой, она настоятельно попросила «надеть самое лучшее». Но в юбке было холодно, а в платье – тем более.

«Главное – я не в клетчатой рубашке», – подумала я, выходя из дома.

Маленькая сумочка на длинном ремне дополняла образ. Я выглядела мило.

– Как прошло твое интервью? – спросил Джеймс, когда мы медленно шли по излюбленному Грин-парку. Ветер начал постепенно стихать, поэтому заходить в кафе, чтобы греться, не было необходимости. Я чувствовала себя хорошо, когда меня обдувал лондонский ветер. Он был невидимой защитой. От чего? Сама не знаю. Просто это первое, что приходило мне на ум, даже когда лицо обдавал колючий ветер. Защита. И точка.

– Могло быть и лучше, – я улыбнулась. – Актер не на все вопросы ответил так, как хотелось бы. Но текст вышел хорошим. Вчера его прочитала Джейн, а потом я написала письмо в «Таймс». Теперь остается ждать результатов. У тебя как дела?

– Готовлюсь к защите проекта, – серьезно произнес Джеймс. – Это новая компьютерная игра. Я тебе уже рассказывал про нее. Оказывается, скоро к нам приедут представители «Blizzard»[12], будут отбирать лучшие проекты. Я хочу победить.

Я посмотрела на Джеймса с немой благодарностью. Мне безумно нравилось, когда он становился серьезным и начинал строить планы. Такой взрослый и деловой. В такие моменты я забывала, что он младше меня на два года. Если бы он еще пальто носил вместо подростковой оранжевой курточки.

«Тебе нужно еще как минимум пару лет, чтобы перестать быть мальчишкой», – подумала я.

– Ты молодец. – Я улыбнулась и слегка толкнула Джеймса плечом. В ответ он толкнул меня, и мы засмеялись. Просто. Как дети.

Мы шли по парку и смеялись. Я чувствовала себя самой счастливой девушкой на планете Земля. Как часто бывает, что мы не замечаем счастье, которое рядом. И в тот вечер я остро почувствовала благодарность за все, чем обладала. Когда-то я и вообразить не могла, что меня смогут полюбить. В школе меня часто называли выскочкой, в университете однокурсники часто сторонились, думая, что я узнаю их тайны и напишу об этом, пользуясь постом главного редактора новостей (я получила эту должность на третьем курсе). Это было бы смешно, не будь так грустно. В университете только близкие знакомые и друзья знали, что я простой человек, а не озлобленный охотник за информацией. Джеймс входил в круг людей, которые доверяли мне. Он был уверен: я ничего не напишу о проектах, над которыми он работает, потому что в мире есть куда более важные вещи, чем попытки первокурсника создать новые компьютерные и мобильные игры.

Я чувствовала, что наконец-то жизнь начинает мне нравиться. Я написала хорошую статью, отправила ее в самую престижную редакцию Великобритании; со мной шел любимый человек, а через час была назначена встреча с подругой у театра «GRIM». Такая жизнь была мне по вкусу. Тогда я еще не знала, что стою на перепутье двух дорог. И если одна дорога вела в беззаботную жизнь с любимым парнем, то другая – в настоящий ад, в который я еще долго не могла поверить. И этот ад начинался у дверей театра. Здание с привидениями – только через несколько недель я поняла истинный смысл этого выражения.

14

Мы встретились с Джейн без пятнадцати семь. Она стояла у дверей театра и переминалась с ноги на ногу, когда я увидела ее. От девушки-фотожурналиста, которая была готова на что угодно ради хорошей фотографии, ничего не осталось. Джейн перевоплотилась в настоящую леди – из-под черного легкого пальто выглядывала серебристая пушистая юбка, а прическа намекала, что ее обладательница провела перед зеркалом не меньше часа, прежде чем ей удалось завить волосы и уложить их набок, закрепив блестящими заколками. Я давно не видела подругу такой эффектной.

Мимо нее проходили такие же нарядные девушки. Они со скрипом открывали дверь в театр. Чувствовалось, что зрительницы ныряли в мрачную атмосферу «GRIM» с жадностью голодного человека.

Над театром, каркая, кружили вороны – они беспокойно хлопали крыльями, словно предвещая страшные события. Я поежилась и снова посмотрела на подругу.

– Никогда не научусь приходить вовремя, – пожаловалась Джейн вместо приветствия. – Стою тут уже десять минут, все ноги одеревенели. А ты что, в джинсах?

Джейн посмотрела на мои ноги так, словно вместо них увидела две тоненькие гусиные лапки.

– Я бы замерзла в юбке, – неловко улыбнулась я.

Джейн, театрально приподняв бровь, посмотрела на свою пышную юбку, которая выглядывала из-под пальто, давая понять, что красота требует жертв.

– Сара! Я не удивлена. Внутри, надеюсь, не свитер?

– Нет, блузка.

– Спасибо, боже! – Джейн подняла руки к небу, а потом перевела взгляд на меня. – Ладно, давай уже зайдем. Иначе завтра я проведу день в постели с температурой, а не на футбольном матче. Знаешь, за такие мероприятия наша редакция платит по двойному тарифу. Удачно поймал кадр – все, считай, деньги у тебя в руках.

Как только мы с Джейн зашли в театр, в нос ударил запах корицы, кофе и вспененного молока. Я удивилась: будто зашла в кофейню. Кофе? В театре? Но как мы потом узнали, «GRIM» располагался на втором этаже, а первый этаж был отведен под кофейню для гостей, чтобы они могли выпить перед спектаклем что-нибудь согревающее.

– Добро пожаловать! – На входе нас встретил высокий парень. В классическом костюме, с зализанными волосами цвета блонд, приклеенными усами, закрученными вверх, и подносом, на который складывал половинки билетов с надписью «контроль», он напоминал дворецкого состоятельных хозяев.

– Второй ряд, шестое и пятое места, – улыбнулся он. – Приятного просмотра, дамы.

Он поклонился нам с Джейн и пропустил в зал, который больше напоминал зал дворца Викторианской эпохи, а не театральный буфет. Столы красного дерева, стеллажи с книгами, маленькие кофейные чашки из тонкого стекла с такими же, почти неосязаемыми, блюдцами. На стенах висели портреты великих драматургов Возрождения – Кристофера Марло[13] и его последователя – великого и неподражаемого Уильяма Шекспира.

В буфете находились пять девушек. Одни непринужденно разговаривали, сидя за столиками, другие прогуливались между стеллажами с книгами, касались переплетов, вдыхали аромат кофе и книг.

«Как давно я мечтала узнать, что у тебя внутри, – мысленно обратилась я к зданию, прокручивая в воспоминаниях те пять лет, когда проходила мимо него по пути на работу. – И вот моя мечта сбылась».

– Только сознание не потеряй, – сказала Джейн, заметив, как жадно я рассматриваю театральный буфет.

– Это восхитительно, – прошептала я, сжимая в руке билет.

– Согласна, впечатляет. Особенно вон та кофемашина золотистого цвета. Напоминает робота, но ее явно изобрели в прошлом веке.

– Это первая кофеварка, – сказала я, улыбнувшись. Видеть ее вживую было несказанным удовольствием. – В 1901 году Луиджи Беццера запатентовал новый способ приготовления эспрессо. Он подарил миру «Tipo Gigante» – огромную паровую кофемашину, а это ее современный аналог, но сделанный в духе начала ХХ века. Шикарная вещь.

– И все-то ты знаешь, – заметила Джейн.

– Профессия бариста обязывает.

Еще раз окинув взглядом буфет, мы спустились вниз, в цокольный этаж, который служил гардеробом.

– Такое ощущение, что я где-то раньше видела парня на входе, – задумчиво сказала я, снимая шарф и плащ. – Только не помню, где именно.

– Это не Том?

– Нет, точно не он. Знаешь, Том не особо привлекательный, а этот был довольно симпатичным.

– Я тоже заметила, – Джейн засмеялась и протянула гардеробщику пальто. Им оказался такой же юноша, как и на входе. Только ему, в отличие от первого, нельзя было дать и семнадцати. Совсем юный.

Когда мы получили номерки, я по привычке посмотрела, какая цифра мне досталась. Пятьдесят шесть.

Вдруг мне показалось, что отключили вентиляцию. К горлу подступил комок, уши заложило как при контузии, а руки начала бить мелкая дрожь. С номерка на меня смотрели две театральные маски, объятые огнем. На какой-то миг этот огонь стал живым. Он обнял мои пальцы и опалил их жаром, как если бы я сунула руку в горящий камин. С каждой секундой становилось все хуже. Когда я почувствовала, что начинаю терять равновесие, быстро убрала номерок в сумочку. Как только он оказался внутри, мне стало легче дышать, вокруг снова послышались звуки, ноги окрепли. И только ком, стоявший поперек горла, не давал забыть о минутном помешательстве.

Я зажмурилась и облокотилась о стену. Дыхание сбилось. Рука, в которой я держала номерок, неприятно пульсировала.

«Что произошло?» – в панике думала я, выравнивая дыхание.

Когда я пришла в себя и открыла глаза, то с любопытством посмотрела на Джейн. Подруга беззаботно поправляла прическу у зеркала. Она не видела, что мне стало плохо. Номерок явно не обжег ее.

– Сара? – Джейн повернулась ко мне и улыбнулась. – Ну и необычные же у них зеркала, правда? Я смотрю на отражение и вижу себя так, словно стою в задымленном помещении. Кажется, что это грязь, но нет – такая задумка.

– Да-да, необычно. – Я глубоко вздохнула и взглянула на зеркало. Оно и правда было не классическим. Эффект старины, пыли и затасканности. Правильно сказала Джейн – глядя в него, создавалось ощущение, что человека обнимает дым. Жутко. Особенно после того, как тебя опалил номерок.

Я посмотрела на правую руку. Пальцы были слегка покрасневшими, словно я на долю секунды прикоснулась к горячему утюгу.

«Чертовщина какая-то».

– Что с твоей рукой? Почему ты все время рассматриваешь пальцы? – спросила Джейн, когда мы поднялись из гардероба на первый этаж. – Ну-ка покажи.

– Все нормально, – я непроизвольно сжала руку в кулак, чтобы подруга не увидела легкий ожог, который непонятно как появился у меня.

– Да нет же, – Джейн остановила меня и схватила за запястье. На указательном и среднем пальцах виднелись красные пятнышки. Они приносили дискомфорт – неприятную пульсацию. Хотелось как можно быстрее опустить руку в прохладную воду или приложить к ней лед.

– Ого, откуда у тебя это? Будто обожглась.

– Да, номерок почему-то был горячим.

Джейн задумалась и сжала губы, не переставая рассматривать ожог.

– А, ну конечно! – Джейн вздохнула и посмотрела на меня так, будто познала смысл жизни. – У этого мальчика-гардеробщика они висели не на крючках, а лежали в коробке под столом. Наверное, рядом была батарея или еще что-то горячее. Все-таки сидеть в цокольном этаже холодно. Но вот же… какие неаккуратные. Я-то свой номерок сразу убрала в сумку. Даже не заметила, что он горячий…

– Точно, как я сама об этом не подумала!

Объяснение Джейн успокоило меня. Она была права – юноша снял номерок не с крючка, а вытащил из-под стола и протянул мне. Где-то недалеко стояла батарея. А тонкий металл нагревается быстро. Только почему я сразу не почувствовала жар? Разве я могла проигнорировать его, когда взяла из рук парня раскаленный номерок?

– Не переживай, краснота быстро пройдет. Помажь кремом на ночь.

– Хорошо, – скованно улыбнулась я, вспоминая, что из-за недосыпа могла потерять чувствительность и реакцию. М-да, надо ночью все-таки отдыхать, а не работать.

Джейн кивнула и направилась к лестнице, которая вела на второй этаж. Она была винтовой с хлипкими перилами. Выглядело это эффектно и загадочно, но я все же не оценила архитектурной задумки. Не могла ответить на вопрос зачем. Подниматься по такой лестнице – сущий кошмар. Она не самая подходящая для театра.

– Кстати, я поняла, кто встречал нас у дверей, – задумчиво произнесла я, когда мы с Джейн тихонько поднимались наверх. Уже прозвенел первый звонок – приятная трель, вводящая в транс. Нечто сакральное и мистическое. Я никогда не слышала ничего подобного в театрах. Вместо звона – бубенцы. До начала спектакля оставалось всего пять минут.

– Да? И кто же?

– Это один из близнецов-актеров, – сказала я, радуясь, что наконец вспомнила, где могла видеть лицо дворецкого. На флаере, конечно. – Он был такой приветливый. Наверное, это младший близнец, Отис. Он так хорошо загримировался, его и не узнать. Если бы увидела его тату, сразу бы поняла, кто он.

– А что с его тату?

– Оно бледнее, чем у остальных. Будто, когда его набивали, у мастера закончились краски и он решил не заморачиваться и сделал только легкий контур и минимум заливки.

– Любопытно, – спокойно сказала Джейн. Одной рукой она придерживала подол юбки, другой держалась за хлипкие перила винтовой лестницы.

Мы поднялись на второй этаж и оказались в большом и просторном холле, забитом девочками, девушками и женщинами. Среди них не было ни одного мужчины.

– А Том не соврал, – заметила я, когда мы с Джейн встали около рояля в углу холла. – Театр популярен у женщин.

Второй этаж театрального здания оказался таким же мистически-прекрасным, как и первый. В черно-красных тонах, с необычными картинами на стенах. Только вместо портретов Марло и Шекспира, здесь висели иные произведения искусства. Я натыкалась то на зловещие улыбки, то на язычки огоня, которые, казалось, готовились выпрыгнуть из заточения рам, чтобы поглотить гостей.

Холл оказался просторным, с двумя дверьми, которые смотрели друг на друга, – одна вела в зрительный зал, другая в служебный коридор с гримерками. Между ними стоял диван из черной кожи, на котором сидели три девочки, погруженные в свои телефоны. Я подняла взгляд на потолок и увидела большую викторианскую люстру.

Я разглядывала каждую деталь интерьера с особым восторгом, снова и снова вспоминая, как еще несколько недель назад проходила мимо этого здания и с любопытством заглядывала в окна. Я пыталась вообразить, как все выглядит внутри. Представляла, что все тут современно и ново. Но ни одна моя фантазия не оправдалась. Коричневый паркет, черные стены, картины и люстра. С виду мрачное здание было совершенно иным внутри. Здесь присутствовал дух прошлых веков. Он был заперт в рояле, стенах, люстре и даже в необычных картинах, на которые я старалась не смотреть, чтобы не портить себе настроение. Другие зрители, кажется, делали то же самое.

Через минуту на второй этаж поднялся еще один дворецкий – тоже высокий, но с длинными волосами, которые собрал в хвост на затылке.

Циркач, – вспомнила я прозвище Дэвида Мосса, лучшего друга Тома.

Поклонившись зрительницам, он распахнул двери в зал и пригласил всех войти. Когда я проходила мимо Циркача, наши взгляды на секунду встретились, и парень улыбнулся. В этот момент мне показалось, что меня коснулось пуховое перо. Я не заметила никакой циничности в его искренних карих глазах. Друг Тома производил впечатление мягкого и доброго человека, и я не понимала, почему Харт описал его чуть ли не как каменную глыбу.

«Неужели соврал?» – в замешательстве подумала я.

– Такое чувство, что мы на приеме у Королевы, – засмеялась Джейн, когда мы сели на свои места во втором ряду. – Необычно тут у них. Но мне нравится.

– Мне тоже, – оглядываясь по сторонам, тихо призналась я больше самой себе, чем подруге.

Вокруг нас суетились зрительницы в поисках своих мест. Одни громко переговаривались, другие тихо хихикали. Девочки, которые занимали диван в холле, сели перед нами и начали общаться друг с другом, забыв о телефонах. Кажется, они обсуждали очередную восходящую звезду кино.

– Я никогда не была в таком маленьком театре. Здесь так необычно, – задумчиво произнесла я.

В театре оказалось всего десять рядов по десять мест в каждом. Впереди – красный занавес, по бокам – черно-красные стены, напоминающие горящие угольки. Мы сидели в коробке, но я не чувствовала никакого дискомфорта.

– Бывший парень водил меня в камерный театр, – вспомнила Джейн. – Но это было года три назад. Я даже не помню, понравилось ли мне там. Но необычно, да. С этим соглашусь.

Когда все зрители расселись, к нам вышел Циркач и произнес:

– Дамы и… дамы, просим вас выключить сотовые телефоны, – любезно сказал он, улыбаясь глазами. – И добро пожаловать в театр «GRIM»! В самый необычный современный театр! Обещаем, после этого спектакля вы уже не вернетесь к привычной жизни. Только тс-с-с, об этом я вам не говорил.

Молодой человек мягко улыбнулся, и все зааплодировали ему, предвкушая удивительное зрелище. Когда и я приготовилась присоединиться к аплодисментам, взгляд дворецкого вдруг изменился, а его улыбка превратилась в волчий оскал. Пропала доброта, а вместе с ней легкость, которая окутала тело, когда я впервые взглянула на юношу у входа в зрительный зал. Может быть, я нафантазировала это, но, произнося последнее предложение, Циркач остановил на мне злобный взгляд. Уже не пуховое перо, а кувалда, готовая пробить череп. Его глаза больше не улыбались. В них плескался необъяснимый азарт. Словно он видел добычу и представлял, как разделывается с ней у всех на глазах.

Опешив, я моргнула. В эту секунду Циркач снова стал приятным юношей-дворецким. Он тепло улыбался зрителям.

«Да что со мной такое? – подумала я. – Привидится же такое».

В этот момент в зале выключили свет. Красный занавес разъехался. На сцене в кресле сидел пожилой мужчина и пил виски. Это был мистер Уайк. На его коленях лежала газета, а рядом на круглом кофейном столике горела ночная лампа. Перед нами предстал зажиточный писатель.

Представление началось.

В дверь позвонили. Уайк открыл дверь.

– Мистер Уайк? Меня зовут Майло Тиндл.

Сладкий мальчишеский голос. Когда на сцену вышел Том, я с жадностью начала рассматривать его. В спектакле Харт играл молодого актера – любовника жены писателя-миллионера Уайка. Высокий, с аккуратной прической, которую он постоянно поправлял, в классическом и слегка поношенном костюме, Том выглядел необычно.

– Говорят, вы хотите жениться на моей жене? – спросил писатель, пропуская Майло в дом.

– Именно. Я люблю ее.

Я почти не смотрела на пожилого мужчину. Мне было неинтересно, кто его играл – Барон, Ирландец или Деймон – брат Отиса. Вместо этого я рассматривала Тома, как картину в галерее, находя в его образе новые, незнакомые детали.

Том, который говорил со мной по телефону, и Том, которого я видела на сцене, были два непохожих друг на друга человека. Изменился даже голос. Теперь это был мальчишеский, с ноткой азарта голос.

Том был высоким, среднего телосложения, и ему невероятно шел классический костюм. Актер выглядел статно. И все же я не увидела в его лице привлекательности, которая бы заставила мое сердце дрогнуть. Никакого намека на красоту. Совсем. Обычный британец, каких на улице сотни. Хотя девушка, которая сидела рядом со мной, явно думала иначе. Она постоянно вздыхала, когда Том смотрел в зал. Она была без ума от него. Подавив смешок (всегда весело наблюдать за влюбленными дурочками), я продолжила наслаждаться спектаклем. Актеры играли блестяще. А напряженность триллера только подливала масла в огонь.

Идея постановки была предельно проста: муж, якобы не испытывая никаких чувств к жене, предложил бедному актеру сыграть в игру.

– Укради у меня драгоценности и документы на них, продай моему знакомому и живи спокойно с Маргарит. Я же получу полную страховку с этих украшений. В минусе никто не окажется, – сказал писатель, стараясь показаться чуть ли не святым. Он называл воровство игрой, шуткой, беззаботным развлечением. – Моя жена привыкла к роскошной жизни, которую ты ей дать не сможешь. А мне нужна полная гарантия, что она не вернется. Майло, вы понимаете, о чем я? У меня есть любовница, и мне нужен окончательный развод с Маргарит.

– И меня не задержит полиция?

– Именно.

В этом предложении затаился подвох, но актер принял его. Они разыграли воровство. Гремели холостые выстрелы, завязалась драка. Персонаж Тома выглядел жалко на фоне успешного писателя.

– Это настоящая игра. Игра, которая только началась, – ухмыльнувшись, сказал писатель молодому актеру.

А потом кое-что произошло, и Майло изменился. Он разозлился на Уайка и начал вести свою игру. Сначала стрелял писатель, теперь настал черед молодого актера. Перевоплощение персонажа Тома меня поразило. Мальчишеский голос стал грубым, властным. Он касался кожи и вызывал стаю мурашек.

Когда гремели очередные холостые выстрелы, я вжималась в кресло и хваталась за сердце – они сильно походили на настоящие. А камерная сцена только усиливала эффект. Звуки оглушали. Я боялась, что сейчас кого-то из них настигнет судьба актера, погибающего на сцене. Гадкая и смертельная случайность: холостой патрон, который на самом деле оказался боевым.

Том не изображал другого человека. Он жил ролью. Даже мысли парня принадлежали его герою. Только тогда я поняла, что имел в виду Том во время интервью, когда говорил про перевоплощения. Передо мной стоял не Том Харт, а Майло Тиндл. Вроде бы оба были актерами, но такими разными.

«Мы не играем штампами, – вспомнила я слова Тома. – Ну, знаешь, схватиться за голову в порыве отчаяния или упасть на колени, проклиная весь мир. Мы показываем эмоции иначе. Выражение лица, вдох, поворот головы… взгляд! Можно выразить состояние героя по-своему. Вдохнуть в персонажа жизнь, а не показать очередную копию, каких на сценах миллионы. Многие актеры, играя по Чехову, выходят из тела во время спектакля и как бы смотрят на своих персонажей со стороны. А это всегда рождает новые, не конвейерные эмоции. Вот такой он – настоящий театр».

А потом я вспомнила другие слова Тома. Во время интервью он случайно сказал о внутреннем состоянии во время игры. Я не добавила это в лонгрид для «Таймс», но запомнила: «Это чувство испытывают двое по уши влюбленных друг в друга людей, когда остаются наедине в темной комнате, в которой единственная мебель – это кровать. Ощущение полета, радости, азарта».

Руки слегка вспотели, по спине пробежал холодок. На долю секунды мне стало некомфортно смотреть на Тома во время спектакля. А потом я снова оказалась под действием магии актерской игры и обо всем позабыла.

«Том, сам того не подозревая, подарил мне новый мир», – думала я.

Пьеса поражала и пугала. Настоящий триллер. Нередко я вскрикивала от удивления или с силой сжимала ремешок сумки. И я постоянно чувствовал присутствие Маргарит, той самой жены. Она ни разу не вышла на сцену, но это не мешало ей поразить зрителей.

Женщина. Яблоко раздора.

Ссоры персонажей оглушали, их игра поражала. Иной раз персонаж Тома заливался утробным смехом, напоминая настоящего психопата. И ведь порог дома Уайка переступил кроткий молодой мужчина с мальчишеским голосом, а в конце пьесы он показал настоящего себя: беспринципного, жадного, злопамятного и страстного. Он бил по бутылкам со спиртным так, будто это теннисные мячики; он доводил престарелого писателя до белого каления; он издевался над ним и мучил его. Сцену усыпали осколки, стены пропитались запахом бренди. Алкоголь был настоящим. Все в этом театре давало понять, что к бутафории здесь относятся с пренебрежением. Не только актеры погружались в спектакль с головой, но и мы, зрители.

От выстрелов стыла кровь, тело наливалось свинцом, сердце глухо стучало под ребрами, а в голове не переставал греметь вопрос: «Так кто в итоге умрет?»

Ответ не заставил себя долго ждать.

В конце пьесы раздался заключительный выстрел. Мистер Уайк убил Майло. Я снова вспомнила неприятные истории, где холостые патроны оказывались боевыми, и задержала дыхание, пытаясь понять, все ли хорошо.

Да, умирал персонаж, а не Том.

Но от этого осознания легче не стало.

Майло Тиндл умер. Умер из-за любви к женщине. Перед тем, как навсегда закрыть веки, он взглянул на писателя с таким отчаянием и болью, что я невольно подумала: «Как страшно умирать. Умирать вот так, неестественной смертью».

На глаза навернулись слезы. Том сыграл так, словно в действительности простился с жизнью. Весь последний час он играл отчаянно, доказывая зрителю, как важна для него жизнь. Жизнь с любимой женщиной. Писатель издевался над ним, смеялся, говорил, что он бедный недоносок. Потом они поменялись ролями, и уже персонаж Тома схватил пистолет и, победоносно смеясь, начал обстреливать дом несчастного миллионера. Но в конце именно Майло погиб. Погиб от пули в сердце.

– Игра окончена, – выплюнул писатель в лицо актеру.

Свет погас, погружая зрителей в темноту. Из-за постоянных отсылок к смерти я подумала, что умер не только Майло, но и все мы, гости мистического театра «GRIM».

В зале послышались всхлипы. Даже я, не заметив этого, пустила горькую слезу, которая стала решающей в этот вечер. Игра актеров коснулась моего сердца, пробралась под кожу. Я влюбилась. Я так сильно влюбилась, что вдруг поняла: «Мне больно дышать». Грудь сдавливало в тиски при каждом вздохе. Театр превзошел все мои ожидания.

И когда актеры вышли на поклон, я грустно улыбнулась, вытирая слезы. Свет в зале резко вспыхнул. Все поднялись с мест, и мы с Джейн тоже. Боковым зрением я посмотрела на подругу: она громко аплодировала, а на ее щеке блестела дорожка от слез.

Актеры кланялись и смотрели на девушек влюбленными глазами. Они одаривали улыбками каждую зрительницу. И вдруг взгляд Тома задержался на мне. Буквально на две секунды, но этого хватило, чтобы почувствовать внутри легкую панику. Но я не придала ей значения и продолжила аплодировать.

Кажется, я аплодировала громче всех. А когда занавес скрыл сцену от зрителей и я стала спускаться со второго ряда, у меня тряслись колени, и единственное, что мне хотелось сделать, обнять Тома и сказать ему: «Спасибо за труд». Постановка, в которой он играл, перевернула все во мне с ног на голову. После этой встряски я стала другим человеком. Это сродни мистическому перерождению души. Из театра выходила другая «я». Всего за два с половиной часа я стала иной.

15

– Я в восторге! – воскликнула Джейн, когда мы вышли из здания театра. Погода на улице ухудшилась, но, казалось, мою подругу это мало заботило. Не обращая внимания на холодный ветер, она восторгалась спектаклем. Я шла рядом и поддерживала ее в этом. Представление, казалось, изменило нас обеих.

Мы попрощались в метро, каждый сел на свою ветку. И пока я ехала домой, душу не покидало чувство благодарности. Хотелось говорить «спасибо» всему миру. Или хотя бы Тому.

Достав из кармана плаща сотовый телефон, я зашла на страничку актера в Фейсбуке и написала ему короткое сообщение о том, что была в театре. Он ответил спустя пару секунд, будто бы ждал, когда же я напишу ему. Но он не сказал ни слова о том, что видел меня в зале. Может, не узнал. Все-таки фотографии людей в Интернете – не всегда правда. Скорее, отдаленная копия. Иногда удачная, иногда нет.

Так получилось, что мы с Томом переписывались до ночи, а потом он мне позвонил, и мы говорили почти полтора часа. Обсуждали театр, искусство; он немного рассказал о своей любви к «GRIM». Я спросила, кто играл писателя-миллионера. Оказалось, это был Ирландец. Что ж, я его не узнала. Так хорошо загримировался…

– В этом спектакле гремело столько выстрелов. И сюжет показался отсылкой к русской рулетке: никогда не знаешь, умрешь ты сейчас или нет, – заметила я, сидя на кухне у окна.

– Читала испанского писателя Карлоса Руиса Сафона?[14]

– Нет, не знакома с его творчеством.

– В заключительной книге «Лабиринт признаков» у него есть интересное изречение. Цитирую дословно: «Охотник должен понимать, что в решающий момент добыча и охотник находятся в одинаковых условиях. Настоящая охота – дуэль равных. Невозможно предугадать, какая роль кому уготовлена в итоге, пока не прольется кровь». Эта фраза очень точно описывает спектакль. Сначала все думали, что убийцей станет обиженный на жену писатель-миллионер, но потом внезапно его роль занял мой персонаж – молодой актер-оборванец.

– Удивительно, – выдохнула я. Перед глазами появился четкая картина: Том держит в руках пистолет и громко смеется. Его смех оседает на моей коже, душе, сердце. Запах бренди кружит голову. Очередной выстрел в стену оглушает.

– Да, есть такое. – Том зевнул и продолжил: – Спектакль «Игра» вроде танатотерапии[15]. Только не в ее классическом понимании – через физические ощущения. А в духовном. Мы знакомим зрителя со смертью, пропускаем через его душу страх. Зато в итоге кажется, что ты переродился.

– А кто ставил пьесу?

– Барон. Он обожает триллеры.

– Передай ему, что я под большим впечатлением. Это было сильно. Мне действительно показалось, что умер не ты, а я. Будто мне предназначался последний выстрел.

Сказав это, я замолчала, глядя, как лунный свет обнимает деревья. Ночь была спокойная, тихая. Ветер неспешно качал ветки. Я вспомнила ураган в конце февраля и поежилась. Мрачное событие, которое до сих пор многие не могли забыть. Оказывается, пострадали не только деревья, машины, фонари. Были и люди, которые погибли из-за внезапно разбушевавшейся стихии.

– Том?

Он молчал. Пока я прокручивала в воспоминаниях день в парке, когда я впервые узнала о театре «GRIM», Том Харт будто набрал в рот воды и не хотел больше произносить ни слова.

– Том, ты тут?

– Да. Просто задумался, – слегка охрипшим голосом произнес актер. – А вообще нам пора спать. Сегодня был тяжелый день.

– Согласна. Но мне кажется, что после такого спектакля я не усну.

Том ничего на это не ответил.

– Тогда спокойной ночи, – буднично сказала я.

– Сладких слов, Сара. Я безумно рад, что сегодня ты пришла к нам в театр. Пусть говорю это не лично в театре, но… добро пожаловать в «GRIM», в…

– В самый необычный современный театр, – закончила я мысль Тома и улыбнулась. В этот момент мне показалось, что мое тело оторвали от земли и подняли в небо. Я будто бы нашла новый дом. И этот дом находился в загадочном месте. По версии Джейн – в месте, где обитали привидения.

– Именно.

– Спасибо тебе, – я вздохнула и посмотрела в окно. Мимо пролетел ворон. Он пару раз каркнул и пропал в небе.

После звонка Тома я долго крутилась на диване. Уснуть не получалось. Сначала казалось, что из окна за мной наблюдают (хотя это было сложно представить, я жила на втором этаже). Когда тревожность покинула душу, заработал мозг. В голову лезли непрошеные мысли. Они касались Тома и театра, в котором он работал. Что-то было не так, но я не могла понять, что именно.

Обожженные пальцы до сих пор побаливали. Даже крем не помог заглушить неприятные ощущения. Словно жар, который меня опалил, был необычным и, стало быть, традиционные средства не помогали в снятии боли. Засыпая, я надеялась, что утром рука будет здоровой. Все-таки тяжело готовить кофе, когда не все пальцы в состоянии работоспособности.

Я уснула в третьем часу ночи. И мне приснился сон, в котором мой родной дом в Бирмингеме объял огонь. Мама и папа в это время работали. В квартире сидела только я. Когда пожар проник в мою комнату, я писала статью для «Таймс» в болезненном и неадекватном состоянии – неухоженные волосы свисали с головы толстыми патлами, под глазами пролегли синяки, а руки била мелкая дрожь. Я отдаленно напоминала зрительницу театра, которая сидела на спектакле «Игра» рядом со мной и влюбленно ловила каждый взгляд Тома. Вот только я, в отличие от нее, выглядела неухоженной, больной. Я из своего сновидения была влюбленной полоумной дурочкой, которая уже работала в «Таймс» – на столе лежал бейдж специального корреспондента.

Через месяц после этого безумного сна меня пригласили в редакцию на собеседование.

Это настоящая игра. Игра, которая только началась.