Техногнозис: миф, магия и мистицизм в информационную эпоху

Гностический инфонавт

В 1945 году, неподалеку от деревни Наг-Хаммади, египетский крестьянин с тяжеловесным именем Мухаммед Али запнулся о старый кувшин. Стоя со своими приятелями на крошащемся каменистом склоне Джебал-аль-Тарифа, Али несколько колебался, перед тем как открыть сосуд, зная, что древний предмет может запросто оказаться пристанищем нечестивого джинна. Но Али не был суеверным. Не отличался он и трусостью (через месяц он разрубит убийцу своего отца на мелкие кусочки). Итак, он разбил кувшин, внутри которого обнаружил множество переплетенных в кожу рукописей на коптском языке — разновидности эллинизированного египетского, преобладавшего в этих краях в эпоху поздней Римской империи. Тексты представляли собой не свитки, а кодексы. Это были предшественники современной переплетенной книги, и они содержали величайшее из когда-либо найденных собрание оригинальных писаний гностиков.

Али не умел читать по-коптски. Обернув тома краем своего плаща, он отнес трофеи своей матери. Заинтересованная в горючих свойствах рукописей куда больше, нежели в их исторической ценности, она успела переправить в очаг несколько документов до того, как полиция явилась в дом Али, чтобы допросить его о кровавой распре, в которую была втянута его семья. Перед облавой Али спрятал несколько книг у местного священника. Остальные были распроданы соседям за гроши и в конце концов попали к Бахий-Али, одноглазому разбойнику из Аль-Касры, который наложил свою руку на большую часть текстов и, в свою очередь, быстро сплавил их каирским антикварам. Часть одного из кодексов ушла из страны и в конечном итоге была приобретена Карлом Юнгом.

Каждый, кто знает хоть что-нибудь о гностицизме, знает и эту историю, рассказанную и пересказанную столько раз, что она уже кажется преданием, достойным историй об Индиане Джонсе. Это и неудивительно. Открытие древностей, гробниц, мумий и затхлых свитков максимально приближено к тому древнему сценарию, который современные люди связывают с откровением. Доведенные до нищеты, крестьяне часто превращаются в Аладдинов. Археологи и очкастые ближневосточные ученые становятся жрецами, хранящими тайны прошлого. В массовом сознании сам факт открытия часто выглядит экзотичнее, чем его содержание. Воображение масс с готовностью заполняет пропасть между первыми неуверенными газетными сообщениями и скромными официальными заявлениями, которые ученые сделают лишь несколько лет спустя. Кажется, будто полученные сказочным путем древние сведения угрожают изменить все вокруг, открыть нам, что наша история, наши верования и даже мы сами — это совсем не то, чему нас все это время учили верить. Эта групповая фантазия неожиданно сгустилась вокруг свитков Мертвого моря, найденных через два года после находки в Наг-Хаммади пастухами в Кумранских пещерах на побережье великого соленого озера Палестины. Когда жестокая война между учеными за контроль над информацией скрыла переводы текстов от глаз публики, тут же пошли слухи, что академическая клика прячет тайны, которые могли бы выбить краеугольный камень из-под стройного здания официальной истории христианства. Но поскольку кумранские материалы доказывали, что Иисус не был единственным мессиански настроенным иудейским радикалом в городе, церковь препятствовала немедленной публикации свитков, вновь подтверждая, что колыхания покровов тайны часто захватывают куда больше, чем правда во всей своей наготе.

Множество таких покровов окутывают гностицизм, мистическое направление христианства, которое развилось в период поздней античности. Это учение проповедовало довольно мрачный взгляд на материальную жизнь и включало в себя доктрину о непосредственном опыте гнозиса — мистического потока самопознания с сильными платоническими обертонами. К несчастью, даже это предварительное определение гностицизма стало жертвой ближневосточных академических кругов, потому что происхождение, ритуалы, философию и пути влияния гностицизма, увы, сложно реконструировать. Эта двойственность, сочетающаяся с печатной клеветой, распускаемой Римской церковью, отчаявшейся обрести контроль над умами в этой области, сделали гностицизм своего рода гуттаперчевой религиозной позицией, способной соответствовать практически любой философии и образу мышления. До 1945 года почти все, что было известно о раннем гностицизме, было известно благодаря писаниям его ортодоксальных противников, которые не собирались уделять «еретикам» слишком много места на страницах своих изданий. Но кувшин Али содержал нечто совершенно особенное. В отличие от почти всех текстов античного мира, которые мы можем прочитать сегодня, кодексы Наг-Хаммади не были многократно переписанными списками списков, которые делались писцами (а им всегда было свойственно ошибаться) и редактировались на протяжении всей истории. Хотя сами тексты, вероятнее всего, были собраны и закопаны ортодоксальными монахами, последователями Пахомия,[17] писания гностиков дошли до нас нетронутыми, прямо от первоисточника.

Помимо ауры, которая окружает открытия такого рода, само время неожиданной находки послания из прошлого в Наг-Хаммади заставило некоторых склонных к мифологическому мышлению современников предположить, что за ней стоит нечто большее, чем простая случайность. В конце концов, история тоже имеет свою поэтическую логику. Внешне случайные происшествия могут объединяться в глубокие синхронные аккорды, особенно если эти события играют на органе сознания, ведь мы постоянно ожидаем найти в событийном ряду гармонию и мелодию. Говоря словами Джуна Сингера, современного гностика-юнгианца: «Какое совпадение, какое знаменательное совпадение, что эти египетские крестьяне стали запинаться за древние кувшины как раз к концу Второй мировой войны, сразу после Холокоста и атомной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки»⁶⁶. Сингер отмечает, что сами кодексы Наг-Хаммади призывают нас проявить внимание ко времени их возвращения в мир. Трактат, известный как «Евангелие от египтян», гласит:

Сегодня очевидно, что 1945 год не был концом всех времен и эпох, хотя можно понять жителей Хиросимы, Нагасаки и Дрездена, имевших иное мнение. Но появление атомной бомбы предопределило угрозу конца света, довлеющую над послевоенной жизнью, и ее солнечная мощь с самого начала связывалась с апокалиптической поэтикой. Тем же летом, сразу вслед за первым опытным взрывом «Тринити» в пустыне штата Нью-Мексико, известной как Хорнадо-дель-Муерто (Долина смерти), Роберт Оипенгеймер процитировал «Бхагаватгиту»: «Ныне стал я смертью, разрушителем миров». В последовавшие за этим десятилетия многие боялись, что вспышка катаклизма готова обрушиться по одному-един-ственному звонку на красный телефон, хотя не многие ожидали спасителя более святого, чем натянутое состояние «разрядки».

Несмотря на угрозу, которую до сих пор несет ядерное оружие, грибообразное облако сегодня почти стерлось из нашего сознания, распылившись в аморфной апокалиптической атмосфере, наполненной смертоносными вирусами, биологическим оружием, токсичными дымами и газами, вызывающими парниковый эффект. Имея это в виду, мы можем даже сказать, что взрывом, потрясшим мир в 1940-е, был не атомный взрыв, а информационный. Когда Маршалл Маклюэн превратно высказался об атомной бомбе в том духе, что бомба — это «информация», он, вероятнее всего, опробовал на читателе один из своих патентованных шокирующих риторических приемов. Но он мог бы вглядеться и глубже. Ибо если информационная эпоха была рождена в электрическом XIX столетии, вскормлена в первые десятилетия радиолихорадки XX века, то Вторая мировая торжественно отметила ее совершеннолетие.

Обряд инициации эпохи не обошелся без приличествующих такому случаю кошмаров, особенно когда дело дошло до всевозрастающей месмерической способности электронных средств информации владеть сердцами и умами. Критики технологии, которые боятся ментальной власти СМИ, до сих пор указывают на пример немецких фашистов, при помощи индустрии по производству культуры с дьявольским остроумием формировавших мрачную реальность, в которой жили народные массы. По словам Альберта Шпеера, шоумена, стоящего за партийными митингами в Нюрнберге, диктатура Гитлера была первой диктатурой индустриального государства в век современной технологии, диктатура, которая довела до совершенства технологический инструментарий для того, чтобы повелевать собственным народом… 80 миллионов подчинялись воле одного⁶⁸.

Помимо постановки мегаваттных массовых спектаклей, нацистские пропагандисты блестяще использовали эффект присутствия, создаваемый радио. Это позволило Гитлеру, по его собственным словам, действовать с легкостью сомнамбулиста. Чтобы победить войска Оси, союзники тоже использовали новейшие информационные технологии. На обоих театрах войны радар играл ключевую, едва ли не господствующую роль. Микроволны к концу войны стали давать союзникам ощутимое тактическое преимущество, особенно в связи с координацией дня «D» и бомбардировочных рейдов авиации. Война породила и Z-3 — первый в мире программируемый цифровой компьютер, изобретенный в 1941 году одним пылким нацистом и использованный в ходе работы над немецкими реактивными снарядами. Секретные шифры ломали по обе стороны колючей проволоки, и Алан Тьюринг в Британии использовал один из первых цифровых компьютеров, для того чтобы разгадать сообщения немецкой «Энигмы». Эти попытки, кроме того, разожгли огонь кодовой паранойи, характерной для послевоенной шпиономании. Гражданские цензоры в стане союзников боялись распространения шифрованной информации и дошли до того, что стали переклеивать марки на исходящих письмах, запретили пересылать в письмах кроссворды и детские рисунки, а однажды даже изменили расположение стрелок у целой партии часов, чтобы исказить сообщения, которые скрыто могли быть переданы таким способом.

После 1945 года интенсивно развивавшаяся в ходе войны электроника нашла свой путь в гражданскую жизнь, особенно в США. ЭНИАК, первый электронный программируемый компьютер, созданный в США, дебютировал в 1946 году, поразив воображение масс своим «электронным гением» и способностями «супермозга». Несколькими годами позже транзистор — революционное изобретение Bell Labs — начал вытеснять вакуумные лампы, до этого использовавшиеся в компьютерах и других электронных устройствах, открыв эру миниатюризации и усложнения схемотехники, которая сегодня вплотную подвела нас к порогу нанотехнологий и квантовых вычислений. В конце 1940-х годов такие теоретические разработки, как теория информации и кибернетика, заложили основу для новых форм информационного управления социальным организмом, а потребительская культура претерпела ошеломительный взлет. Родилось первое поколение медиа-мугантов — беби-бумеры, которым было суждено расти в первых современных пригородах, впитывать первые коммерческие телепередачи, расширять свое сознание и выворачивать мировую культуру наизнанку, взяв в свои умелые руки электрогитары, тома Маркса и ЛСД (чьи психошаманские силы были впервые разбужены в 1943 году швейцарской фармацевтической корпорацией).

Но что общего имел этот культурный взрыв и электронные средства информации с пачкой религиозных текстов на коптском языке, погребенных в кувшине в земле Верхнего Египта? Очевидно, что существует неизмеримая историческая, культурная и духовная пропасть между мистическими ожиданиями античных дуалистов и культурными концепциями, окружающими информацию и связанные с ней технологии в XX веке. Но с герметической точки зрения, которая рассматривает образы сознания и моменты синхронности так же глубоко, как сами факты, структура мифологии и психологии гностицизма оказывается в поразительном резонансе с самим духом цифровой эпохи и его информационной парадигмой. Как мы увидим вскоре, гностический миф предвосхищает и более экстремальные мечты современных механистических мутантов и «ковбоев» киберпространства, особенно их либертарианский порыв к свободе и самообожествлению, их дуалистическое отвержение материи во имя внетелесных возможностей сознания. Гностическая традиция дает нам мифологический ключ и к той разновидности инфомании и конспирологического мышления, которая наводнила послевоенный мир кошмарами грязных интриг, наркотических технологий и невидимых агентов лжи. Гнозис формирует одну из принципиально важных нитей в странном и величественном полотне западной эзотерики, и я должен особо подчеркнуть, что моя трактовка этой традиции не стремится преуменьшить те средства просветления, которые в нем, возможно, кроются. Представители герметизма или оккультные традиционалисты хотели бы вымарать начерно любое сходство между гностической религией и современной техно культурой или, по меньшей мере, хотели бы представить последнюю в качестве демонической и инфантильной пародии на первую. Но аутентичность духовных идей и религиозного опыта меня здесь не интересует. Скорее, я пытаюсь понять часто неосознаваемую метафизичность информационной культуры, взглянув на нее через архетипическую линзу религии и мистики. Эти паттерны мышления и опыта, аутентичные или нет, сыграли и продолжают играть роль в человеческом взаимодействии с технологией, особенно с информационной технологией. Но перед тем как мы разобьем техногности-ческий кувшин и выпустим его умозрительных джиннов на свободу, стоит немного разобраться с самой концепцией информации, этого странного нового ангела, который дал свое имя нашей эпохе.

Мифинформационная эпоха

Сбор информации характерен для цивилизации в той же мере, что и сбор пищи для кочевых культур, а позже для городских общин — излишки урожая и стратифицированные социальные иерархии. С того момента, как первый писец взял тростинку и нацарапал первую самую настоящую базу данных на прохладной глине Шумера, информационный поток стал инструментом власти и контроля — религиозного, экономического и политического. Едва ли случайно и то, что первая настоящая «печатная машинка» появилась одновременно с возникновением городской цивилизации, и то, что первоначальной целью технологии было переправлять материальные блага в руки жрецов.

Но только в XX столетии информация стала самоценной. Люди все в большей степени стали посвящать себя ее сбору, анализу, передаче, продаже и использованию. Еще более значимо, что они построили машины для автоматизации этих процессов и выполнения этих задач с эффективностью, превосходящей их собственную, и этот информационный пожар охватил ширящийся аппарат науки, коммерцию и коммуникации. В сознании множества людей то, что прежде было просто знанием, стало мутировать в новую сферу самой реальности, лежащую следом за материей и энергией в качестве одного из фундаментальных «кирпичей», составляющих фундамент космоса. Если электричество — это душа современной эпохи, то информация — это ее дух.

Говоря проще, «информация» означает практически полезный фрагмент овеществленного опыта, единицу смысла, занимающую в иерархии знаний место где-то между данными и сообщением. Будучи, по сути, внетелес-ным, «ментальным» элементом, информация тем не менее происходит из внешнего физического мира. Она накрепко прикована к материальному миру в виде газет, термометра или звуковых колебаний воздуха, исходящих из уст оратора. Информация возникает в зазоре между сознанием и материей. В середине XX века стала появляться точная научная терминология, связанная с этим предметом. Эта терминология вторглась в биологию, социальные науки и массовую культуру, трансформируя наше понимание самих себя и институты нашего общества. Компьютеры сделали машинную обработку данных частью повседневной жизни, а новые коммуникационные технологии встроили людей в глобальную сеть обмена сообщениями и сигналами.

Информация неизбежно стала одной из тех идей, смысл которой расширяется до тех пор, пока уже не начинает исчезать. Вы можете наполнить миллион томов туманными домыслами, которые породило понятие «информации», особенно когда этот технический термин соотносится с социальными и культурными формами знания. В то же время постоянно меняющиеся границы термина придали этой идее мистический ореол бестелесности. Несмотря на свою былую «объективность», информация стала почти светящейся иконой, фетишем и логосом одновременно. Поскольку информация имеет отношение к сознанию и материи, научному и психическому, жестким дискам и ДНК, это привело к возникновению философских концепций, как глупых и сырых, так и глубоких, перестраивающих, возможно весьма угрожающим образом, наше представление о «я» и его космическом доме. Гностицизм — едва ли единственная подъездная дорога к складу архетипов, таящихся под светским покрывалом «информации», но именно он позволяет подчеркнуть метафизические аспекты и тот прометеев огонь, который эта новая категория реальности разожгла в сознании послевоенного мира.

В конце 1940-х годов исследователь из Bell Labs Клод Шеннон объявил о рождении теории информации, абстрактного технического анализа сообщений и коммуникации. Строгое описание информации, по Шеннону, первоначально принятое только учеными и инженерами, заронило семена концепций, которые пышным цветом расцвели позже. Теоретический инструментарий, созданный Шенноном, подходил к любому сценарию передачи сообщений по каналу связи от отправителя к получателю. В принципе при помощи этой теории можно описать беседу в баре, репликацию генетического материала или эпизод из «Спасателей Малибу», передаваемый пищащим спутником в миллионы телеприемников по всей стране. Для того чтобы герои сериала достигли своей цели, послание должно претерпеть атаку «шума» — случайных флуктуации, интерференции и ошибок в передаче данных, которые неизбежно ухудшают сигнал на его пути сквозь обреченный на ошибки аналоговый мир. Популярная детская игра в «глухой телефон», когда нашептанная фраза переходит от человека к человеку по кругу (процесс, который всегда изменяет сообщение), дает неплохое представление о семантическом дрейфе и деградации сигнала. Разряды статического электричества, которые коверкают разговоры по сотовому телефону, — пример еще более неприятного шума во всей его уродливой славе.

Столкнувшись с этим опасным противником, Шеннон отпраздновал победу, когда сформулировал свою вторую теорему, обосновавшую возможность такого кодирования сообщений, при котором они могут гарантированно сохраниться, путешествуя по Долине Шумов. Единственное ограничение, которое должно учитывать уравнение, — пропускная способность канала, или, в радиотехнических терминах, ширина полосы частот. Вторая теорема Шеннона вовсе не сулила обретение «идеального кода» — этого святого Грааля информационной теории, но она показала, что передача данных без потерь технически возможна. В целом его теория показала, что целостность сообщения может быть обеспечена его переводом в цифровые коды разной степени сложности, избыточности и требовательности к пропускной способности. Вместо того чтобы посылать сообщения в сыром виде, их снабжают дополнительной информацией — эквивалентом декодирущих ключей или, другими словами, данными, которые позволяют получателю узнать, что полученное сообщение верно. Эта дополнительная информация, или метаинформация, напрямую зависит от резервирования канала, повторения, которое гарантирует, что сообщение будет преобладать, даже если шум поглотит часть его по пути.

Это стало отличной новостью для работодателей Шеннона, которые процветали, занимаясь приумножением телефонных линий в стране и применяя ноу-хау военных коммуникаций к гражданской жизни. Подобно учению о комплексности и теории хаоса в наши дни, теория информации в свое время стала Большой Идеей, на которую представители различных дисциплин возлагали большие надежды, связанные с пересмотром и объяснением картины познанного мира. Как только информация приобрела абстрактную и универсальную форму, она каким-то образом стала более реальной. Не просто фразой или загогулиной на одной из черных меловых досок в Bell Labs, но мировой силой, объективным, хотя и, в сущности, умозрительным материалом, с помощью которого можно истолковать множество на первый взгляд не связанных между собой явлений, сведя их к хрустящему набору битов.

Итак, в 1950-1960-х годах социологи, психологи, биологи, корпоративные менеджеры и деятели медиа начали переосмысливать и перестраивать сферы своей деятельности, принимая во внимание теорию информации. Картина механизма, состоящего из сигналов и шумов, отправителей и получателей, стала в большой степени влиять на облик культуры. Информационная парадигма стала вторгаться в гуманитарный дискурс, обещая эффективно разрешить все виды запутанных проблем, касающихся общения, обучения, мышления и социального поведения, — каждая из которых отныне зависела от более или менее эффективной системы обработки информации. Расцветшая в послевоенном обществе технократия, похоже, нашла свой lingua franca: объективный, утилитарный, вычислительный язык контроля, при помощи которого можно было управлять карнавалом человеческой жизни.

Все это приводило к столкновению информации со смыслом, который, несмотря на весь анализ, предпринятый лингвистами, социологами и когнитологами, остается одним из наиболее замысловатых, соблазнительных и самых пугающих символов в уравнении человека. Смысл одновременно является обыденным основанием для повседневной работы ума и вдохновляет нас на самые глубокие, творческие и духовные поиски. Но смысл, даже «значение» в строгом лингвистическом определении, печально известен своим ускользанием от любых определений. Хотя попытки переосмыслить смысл через абстрактную концепцию информационного знака были жизненно необходимы для развития коммуникационных технологий, абсолютное доминирование информационной модели может стоить слишком дорого. Теория информации хороша, когда мы говорим о радиоприемниках и радиопередатчиках, телефонных линиях и киосках Тасо Bell для автомобилистов,[18] но ее универсальное применение высасывает соки из богатого живого мира смыслов, в котором на самом деле живет человек, мира, чьи нюансы и противоречия куда лучше зафиксированы, скажем, в шекспировских монологах и мифах племени йоруба, чем в статистических алгоритмах. Как отмечает неолуддит Теодор Роззак, «для теоретиков информации не имеет значения, что мы передаем: факт, приговор, плоское клише, глубокое учение, возвышенную истину или непристойность»⁶⁹. Но сегодня многие люди смешивают информацию и смысл, что ведет к довольно тревожному парадоксу: наше общество очень ценит информацию, хотя информация сама по себе ничего не может сказать нам о ценности.

Но будем честны. Если вы имели удовольствие загружать кристально чистые изображения марсианской поверхности по тонкому медному проводу в ваш домашний компьютер, вы, вероятно, осознаете, что в том, чтобы уклониться от тернистого пути ценностных суждений и семантической нечеткости, есть свои технические преимущества. Кроме того, информационная парадигма действительно дает много возможностей подумать о том, что мы имеем в виду, говоря о смысле. Начнем с того, что информация, по-видимому, имеет нечто общее с новостью, новизной. Для того чтобы снабдить меня настоящей информацией, вы должны поведать мне нечто новое. То есть информация требует, чтобы на стороне получателя присутствовала некоторая неопределенность. Если вы настолько предсказуемы, что ничего из того, что вы мне сообщаете, не является сюрпризом, тогда ничего из того, что вы говорите, не является информацией, даже если сам сигнал кристально чист. С другой стороны, для того чтобы я понял вас, вы должны быть хоть сколько-нибудь предсказуемыми — вот почему порции языкового кода, которые мы проговариваем или выписываем, избыточны, продублированы: это плотный сгусток повторяющихся сигналов и знакомых синтаксических правил, которые сами по себе мало что значат. Эта структурная избыточность защищает от слишком большой новизны, потому что такая большая степень свободы может привести нас к шизофреническому хаосу, винегрету из слов или к непреодолимым двойственностям и коннотациям в духе «Поминок по Финнегану».

Передать информацию — это не значит просто упаковать данные в конверт, а потом отправить их: информация — это нечто, что конструируется самим приемником. В этом смысле элемент «субъективности» неизбежно включается в любой коммуникационный цикл, потому что вопрос о том, сколько информации передано, зависит отчасти от того, как приемник (который может быть чисто механическим) сортирует потоки входящих сообщений. Для того чтобы объяснить роль, которую приемник играет в обработке информации, ученый и писатель Джереми Кэмпбелл использует пример трех студентов, слушающих лекцию профессора экономики. Только двое из них знают английский, и только один из них на самом деле студент-экономист. Для не говорящего по-английски, шумы, исходящие из уст профессора, настолько неопределенны и непредсказуемы, что никакой информации к нему не поступает. Благодаря одному только знанию языка оба говорящих по-английски студента воспринимают больше информации, но будущий менеджер инвестиционного фонда извлекает больше всех, потому что его предвидение экономических концепций и жаргона делает профессорские «дампы»[19] данных еще более предсказуемыми, хотя и все еще достаточно неожиданными, чтобы порождать новизну.

Сердцем информационной теории, таким образом, является вероятность, которая представляет собой меру возможности выбора одного специфического результата (артикля «the» или валета пик) из открытого поля возможных значений (английского языка или тасованной колоды карт). Вероятность играет огромную роль в предсказаниях, которые ученые имеют обыкновение делать по поводу существующего мира, но, даже если рассматривать их в качестве не лишенной смысла статистической науки, есть в них что-то от плутовства.[20] Вероятность обитает в зазоре между объективным и субъективным, случайностью и порядком, разумным знанием и тайными узорами мира — запутанной зоны, которую математик Джеймс Ньюман назвал «коварной западней». Четкие диаграммы теории информации начертаны на песках более зыбучих, чем кажется на первый взгляд.

Клод Шеннон открыл еще более устрашающую корзину со змеями, когда свел свою теорию к базовому уравнению и обнаружил, что его абстрактное техническое описание информации имеет точно такую же форму, как термодинамическое уравнение энтропии, которое физик Людвиг Больцман вывел в самом начале парового века. Как знает каждый поклонник творчества Томаса Пинчона, энтропия — это дурное путешествие, метафизический и экзистенциальный ребус, но, кроме того, неотменяемый закон космоса. В соответствии со знаменитым вторым законом Максвелла, поле битвы в итоге останется за энтропией: как бы ни была упорядочена и наполнена энергией закрытая система, ее энергия, консервируясь, неизбежно иссякнет, а ее форма распадется. Перемешайте несколько кубиков льда в горячей ванне, и вы увидите, как работает энтропия: кристальные решетки молекул замерзшей воды тают в сплошном случайном супе из Н₂О. Хотя мы редко встречаемся с закрытыми системами в реальной жизни: дети, болота и Интернет — это, бесспорно, открытые системы. Второй закон термодинамики позволяет всем интересным вещам во Вселенной лишь недолго держаться на плаву до тех пор, пока их не втягивает в поток холодного аморфного моря все-успокаивающего беспорядка. Больше, чем какая-либо другая сила в физике, энтропия поражает сознание как некий темный и древний рок, воплощенный в законе природы.

На первый взгляд тот факт, что описание информации, предложенное Шенноном, совпадает с описанием столь значимых физических процессов, выглядит как синхрония, рожденная в космическом центре контроля за совпадениями. Настоящие причины этого замечательного точного сходства довольно сложны, но суть вертится вокруг вероятности. С одной стороны, мы можем сказать, что, чем более непредсказуемой является система, в которой возникает потенциальное сообщение, то есть чем больше у нее свойств случайного шума, тем больше энтропии в системе. В этом смысле она напоминает ванну с горячей водой после того, как кубики льда растаяли. С другой стороны, мы с тем же основанием можем сказать, что непредсказуемые системы в действительности богаты информацией, так как любое отдельное сообщение, которое мы получаем, с большой вероятностью будет для нас новостью. Эта двойственность объясняет тот факт, что, в то время как Шеннон описывал информацию как энтропию, король математики и крестный отец кибернетики Норберт Винер противопоставлял эти два термина, утверждая, что информация — это мера организации, паттерн, форма, связность, в то время как энтропия означает меру случайности и дезорганизации в системе.

Технически эта разница значит не слишком много (плюс или минус в уравнении), но по причинам, возможно, больше поэтическим, чем техническим, определение информации по Винеру победило. В массовом и технократическом воображении информация и ее технологии получили почти искупительный образ, ведь они сражались с шумом и ошибками — коммуникационными аналогами рассеяния и упадка. Эта героизация предложила пункт для информационного мифа, который сегодня овладел всеми проводами планеты: мнение, что коммуникационные системы, базы данных, программное обеспечение и сложная техническая организация сами по себе — аватары Добра, не подпускающие близко хаос и энтропию. В своей популярной книге 1954 года «Человеческое использование человеческих существ»[21] Винер непосредственно натравливает информацию на темные силы второго закона, силы, которые означают для него не просто физическую порчу и искаженные FM-сигна-лы, но саму бессмыслицу. «При помощи управления и связи мы всегда сражаемся с тенденцией природы к деградации организованного и разрушения осмысленного»⁷⁰. В этом месте, да и во всей своей книге, Винер сбивается с пути бесстрастного научного подсчета битов и байтов и провокационно связывает поведение информационных систем со смыслом, ценностью и самой жизнью. Винер даже предполагает, что силы, создающие порядок и форму, в основе своей аналогичны тому, что некоторые люди называют Богом.

Эта информационная мистика получила дополнительный импульс от биологии в 1950-е, когда ученые обнаружили структуру двойной спирали ДНК и принялись за расшифровку генетического кода. Не успели вы сказать «сдвиг в парадигме», как ДНК стала рассматриваться в качестве информационной системы «передатчик — сообщение — приемник». Говоря точнее, ДНК была описана как разновидность алфавитного письма (эту культурологическую метафору бессмыслица, по-видимому, не затронула). ДНК состоит из четырех различных нуклеотидов, которые связаны между собой множеством комбинаций на протяжении всей нити двойной спирали. Расположение этих четырех «букв» (А,Г,Ц,Т) формирует «слова», называемые кодонами, которые соединяются в генетические инструкции для клетки. Скопировав известный набор инструкций, ДНК отгружает их транспортной РНК, которая доставляет их на «фабрики» клетки. Там код РНК копируется в линейную последовательность аминокислот, которые сворачиваются в трехмерные белки — строительные блоки жизни на этой планете, из которых состоит все известное нам живое.

Хотя ДНК, безусловно, играет громадную роль в развитии и жизненном процессе живого тела, на генетические процессы влияет также множество факторов среды и межклеточного взаимодействия, в которых мы понимаем еще очень мало. Но ДНК продолжает оставаться единственным капитаном в рубке творения. Такая зациклен-ность на «коде жизни», равно как и пышный прием, устроенный генной инженерии и идеологии «эгоистичного гена»,[22] демонстрирует, что общество все еще находится в рабстве у научного редукционизма и одержимо производством и контролем через посредство информации. Аура авторитета, окружающая ДНК, отражает религиозное наследие Запада, которое включает в себя фигуру космического деятеля, что творит мир посредством божественного языка. Обычно это слово устного языка, но иногда оно бывает и записанным — в Средние века это называлось «книгой природы». Некоторые мистические тексты иудаизма в своей жутковатой манере также предрекают появление ДНК. В древности Тора была записана на свитках без знаков пунктуации или пробелов между буквами (как в ДНК), и некоторые раввины утверждают, что этот артефакт, своего рода семиотическая машина, является косвенным указанием на космическую Тору, которая предшествовала той, что была дана людям на Синае. Эта первая Тора была живым текстом бесконечного могущества, составленным из букв тетраграмматона — YHVH, четырехбуквенного имени Бога. Этот план творения описывается и как беспорядочное нагромождение букв, которые в текстах называются «концентрированной, еще не раскрытой Торой». Когда Бог расставил эти буквы в слова, Тора «раскрылась» в разнообразных формах тварного мира. Тогда еще были возможны куда более приятные миры, чем наш, но дурное поведение Адама выбрало одну из фраз в Торе и, следовательно, тот мир, который мы получили. Но каббалисты смотрят вперед, в мессианский век, когда Бог возьмет на себя роль своего рода генного инженера и переставит буквы Торы так, чтобы в результате получился рай.

Сегодня молекулярные биологи и генные инженеры регулярно прибегают к метафорам Библии и Книги Жизни, обсуждая свою работу, — и не только тогда, когда они выступают публично. Многие ведущие генные инженеры — христиане-возрожденцы, такие как Фрэнсис Коллинз, директор проекта «Геном человека» и член евангелической христианской организации ученых, отождествляющей себя с «проводниками творения Господнего». В своей книге «Тайна ДНК» ученые Дороти Нелькин и Сьюзан Линди подчеркивают, что генетический эссенциализм, популярное сегодня мнение, что вы «состоите» из ваших генов и что все (от больной поясницы до перемен в вашем настроении) запрограммировано в ДНК, — имеет религиозный характер. В то время когда человеческая идентичность отчаянно пытается защитить себя, ДНК берет на себя некоторые социальные функции, раньше принадлежавшие душе. Будучи одновременно плотским и бесплотным, генетический код позволяет утвердить идентичность в бессмертной сущности. Для таких закоренелых генетических редукционистов, как Ричард До-кинз, ДНК — это вообще единственная существенная часть нас самих. Наше телесное устройство и наши страсти всего лишь машинерия, подвергаемая износу ради бесконечного воспроизводства спиральной молекулы. Но, как отмечают Нелькин и Линди, крайний редукционизм Докинза, в котором ДНК достигает вечной жизни ценой индивидуального тела, «это во многом теологический нарратив, похожий на веру в то, что вещи этого мира (тело) не значат ничего, в то время как жизнь души (ДНК) продлится вечно»⁷¹.

Генетики не были первыми учеными, которые популяризовали взгляд на живые существа как на машины для обработки информации. В 1940-х годах Норберт Винер уже говорил о том, что биологические, коммуникационные и технологические «системы» можно анализировать при помощи формализованного описания процессов переработки и запоминания сообщений и поступления сенсорных данных. Он окрестил эту науку «управления и связи» кибернетикой, так что если вас уже тошнит от ки-берсекса, киберпространства и киберчепухи, вините во всем Винера. Кибернетика делала особое ударение на циклах «обратной связи», когда выходной сигнал или новая информация о нем снова попадают в систему в качестве новых входных данных. Кибернетические схемы постоянно регулируют сами себя в зависимости от собственных действий и потока поступающей информации. Интересно, что в гностической и герметической традициях мы можем найти удивительный образ для таких циклов: Уроборос, змея, кусающая свой собственный хвост, символизирующая эту самодостаточную цикличность природы. В руках современных инженеров эта змея помогала разработать все, что угодно, — от зенитных орудий до роботов, — а также предложила точную модель для понимания того, как машины и компьютерные программы могут «обучаться», обновляя и улучшая свои реакции для оптимизации достижения запрограммированных целей. Кроме того, такое видение обратной связи, циклов обучения и постоянного взаимодействия системы с внешним миром привело к новому пониманию деятельности биологических организмов. Винер предположил, что живые существа можно рассматривать как системы, которые сопротивляются дьявольской энтропии при помощи информации, коммуникации и циклов обратной связи. В этом смысле ДНК имеет сходство с данной моделью, ведь постоянный поток сообщений на молекулярном уровне действует как внутренний менеджер эффективности системы.

Кибернетика, таким образом, это наука об управлении, что объясняет этимологию самого слова: kybernetes — греческое слово, означавшее рулевого. Именно от него произошло слово «губернатор». Термин кибернетика был впервые использован французским физиком Андре-Мари Ампером, который разработал теорию электромагнетизма, но философский образ kybernetes можно найти уже у великого неоплатоника Плотина, который жил в Александрии и Риме в III веке н. э. В третьей части своих «Эннеад» философ называет интеллектуальную душу рулевым тела — взаимосвязь, которую Плотин, будучи платоником, находил потенциально гибельной. «Иногда, — предупреждает он, — рулевой на корабле, застигнутом бурей, так желает спасти судно, что забывает о себе самом и вовсе не думает, что он все время подвергает себя риску быть смытым с палубы». Аналогия ясна: бестелесная душа отвечает за управление телом, но она не должна бояться покинуть корабль. Таким образом, мистическая цель души, состоящая в трансценденции, не может быть достигнута на путях плоти и без освобождения от «добровольного плена в царстве Природы»⁷².

В то время как современная наука находится именно в таком добровольном плену у природы, в кибернетике, очевидно, нет места такому мистическому дуализму. По контрасту с Плотином, который погружается в мире неизменных идеальных форм, Винер отвергает греческий язык, трактующий о форме и субстанции ради обратной связи. В то же время предпочтение, которое Винер оказывает процессу по сравнению с материей, приводит к новой «научной» картине бестелесного «я», в которой идентичность перетолковывается как паттерн информации. Винер пишет:

Переосмысляя «индивидуальное сознание» вместе со всеми его бестелесными информационными паттернами, кибернетики неосознанно вводят образ возвышенного духовного начала в научное представление о человеке. Внутренний рулевой — отныне не некая вечная субстанция и не выдумка богатого воображения мозга, но причудливо меняющийся узор в непрестанной кибернетической игре. Сам Винер в своем поэтическом сравнении уподоблял идентичность человека языкам пламени, противопоставляя ее косному камню.

Рассуждая на своем систематизированном языке в терминах паттернов и процессов, кибернетики стирали традиционные дихотомии сознания и машины, органического и механического, естественного и искусственного. Таким образом, они предвосхитили (и спровоцировали) множество головоломок, с которыми мы столкнулись сегодня. Хотя сам термин кибернетика сейчас почти не используется, эта наука просто мутировала, породив сразу целый набор дисциплин: теория комплексности, искусственная жизнь, сетевая динамика, когнитивная наука, робототехника. В поисках термина, позволяющего обобщить эти отдельные дисциплины, ученые остановились на «теории систем». Едва возникнув, теория систем уже пытается дополнить, а то и подменить собой классическую науку с ее редукционизмом, предлагая новое основание, состоящее из потоков случающихся событий, циклов обратной связи, и пытаясь описать целое в его динамике. Пользуясь системной парадигмой, структурно схожие участки процессов можно обнаружить в совершенно различных областях реальности: от механических устройств до галактических кластеров, а также игр, в которые играют люди. Системологи не одиноки в своем желании ухватить этот универсальный связующий паттерн. Многие теоретики-дилетанты также без устали ищут новую деталь великой картины мироздания. Как мы увидим в следующих главах, «холистическое мышление», расцветшее на Западном побережье, во многом происходит именно из этих кибернетических концепций.

Подобно большинству ученых, Винер тоже охотился за связующей фигурой. Такая тяга к универсальному имеет куда больше общего с традиционными религиозными поисками Запада, чем хотелось бы признавать большинству ученых. В уже упомянутой книге «Человеческое использование человеческих существ» Винер описывает науку как игру, цель которой — раскрытие устройства космоса. Но Винер предостерегает ученых от встречи с соперником в этой игре, «с Древним Врагом», которого он отождествляет со смятением и беспорядком, с шумом, который затемняет светлый порядок Вселенной. «Дьявол ли это манихейства или августинианства? — спрашивает Винер. — Активно ли эта сила противостоит порядку или же это просто отсутствие порядка?» Хотя Винер постоянно говорит о силе, которая сбивает ученых с толку в их интеллектуальной игре, он не может не задаваться вопросом о существовании беспорядка как такового. Не просто смятения или невежества, но шума и энтропии, всеядной моли, поражающей вещи и смыслы. В такой форме его страстный вопрос оказывается древним, как горы: отделено ли зло от Бога или же это часть самого Бога?

Древние манихеи были уверены, что они знают ответ: вселенная является переплетением двух вечных сил, Света и Тьмы. Нет ничего единого, во всем — два начала. Для пророка Мани и множества его последователей спасение состояло в отвержении Тьмы, которую он отождествляет с порченым миром материи. Путь к спасению лежит в гнозисе, в собирании и пробуждении божественных искр, которые соединяют нас с чистым трансцендентным миром Света. Ответ святого Августина на вопрос Винера был бы совершенно иным. Хотя Августин в дни своей юности был манихеем, в конечном итоге он пришел к ортодоксальной христианской позиции, что все карты — в руках у Бога, а у дьявола нет козырей и что манихейский дуализм — это еретическое возражение против принципа одного творца. Зло — это отсутствие Бога, а не его активный противник.

В «Человеческом использовании человеческих существ» убедительно продемонстрировано, что вся наука и, следовательно, современная наука в основе своей — августинианская. Дьявол ученых, с которым они сражаются, — это просто путаница, недостаток информации, а не сопротивление, организованное неким темным игроком. «Природа препятствует правильному декодированию, но она не выказывает изобретательности и не ищет новых и непреодолимых способов нарушить нашу связь с внешним миром»⁷⁴. Природа тупа и слепа, говорит Винер, «и ее побеждает наша сообразительность так же надежно, как и святая вода»⁷⁵. Неприятие Винером манихейства мотивировалось, кроме того, политической обстановкой в послевоенном мире. Сегодня мы используем слово «манихейский», когда хотим обозначить тенденцию рассматривать конфликт как крестовый поход добра против зла, крестоносцев против сарацинов, белых фигур против черных. Работая на заре холодной войны, Винер надеялся, что послевоенный мир выберет другую дорогу и что, подражая ученым в их августиниан-ской игре с незнанием и энтропией, человечество сможет разрешить свои проблемы, прибегнув к разуму, посредством свободной коммуникации и открытого обмена информацией. Все эти аксиомы либеральной экономики и «открытого общества» многие и до сих пор считают единственным путем к миру и процветанию.

В то же время Винер указывает на то зловещее обстоятельство, что августинианский оптимизм ученого «может сделать его беспринципным в отношении войны и политики»⁷⁶. Гражданские и военные учреждения сопротивляются врагам, как внешним, так и внутренним, и они набиты ловкими и часто злонамеренными манипуляторами, которые напоминают Винеру темных управителей манихейской мифологии. Несмотря на громадную роль, которую Винер сыграл в деле компьютеризации послевоенного технократического общества, он хорошо осознавал мрачную сторону кибернетического уравнения: тоталитарный режим секретности, скрытых форм социального контроля, технократических манипуляций с человеческими умами и телами. Кибернетики предложили считать человеческую индивидуальность всего лишь мгновенным завихрением в более крупной системе информационных потоков, так что внутренний рулевой сам становился объектом контроля. Опасаясь этого, Винер критиковал «машины из крови и плоти», втягивающие автономные человеческие души в бюрократические тенета: армии, лаборатории и корпорации. Но особенно его беспокоил предел мечтаний кибернетической науки: невероятно умные и самостоятельно мыслящие машины. Предупреждая, что этот час уже близок (а сказано это было, напомним, в 1950-х), Винер сравнивал таких носителей разума с джиннами из «Тысячи и одной ночи»: однажды выпустив их из бутылки, нельзя быть уверенным, что их «предположительно сознательные» действия не приведут к кошмару непредвиденных последствий. Слова Винера напоминают нам о том, что, хотя информационный век может быть осмыслен как августи-нианская битва с энтропией и невежеством, мы не можем игнорировать манихейский элемент реального мира, багровой тьмы, смешанной с виртуальным светом. Винеру хотелось бы верить, что враг туп и слеп, но он не может ни изгнать злонамеренных джиннов из своего сознания, ни игнорировать темные игры, в которые наши информационные машины и силы, управляющие ими, могут играть человеческой массой. Даже такие ученые-гуманисты и оптимисты, как Винер, не могут оставлять без внимания темные гностические мифы, омрачающие послевоенный мир, мифы, которые, как мы видим, настойчиво проводят жизненно важное различение между знанием, которое освобождает, и искушением, которое низводит нас до уровня программируемых машин.

Из искры возгорится пламя

Гностицизм — это настолько фрагментарный и расплывчатый набор текстов, преданий, мифов и слухов, что можно назвать почти любой современный феномен «гностическим» и преуспеть на этом поприще. Экзистенциализм, Уильям Берроуз, юнгианская психология, марксизм, Томас Пинчон, психоделики, американская религия, европейская банковская элита, даже Sex Pistols — все это когда-нибудь ассоциировали с гностицизмом. Я считаю, что вытягивая гностические нити из паутины технокультуры, я, возможно, только еще больше запутываю положение, и, по-видимому, следует напомнить читателю, что мы имеем дело с психологическими паттернами и отражениями архетипов, а не с некой тайной традицией, пронесенной сквозь века. По этой причине, когда я буду иметь в виду именно те древние религиозные объединения и тексты, которые большинство ученых связывают с гностицизмом, я буду писать это слово с заглавной буквы Г.

Самый первый, древний Гностицизм был немногим связнее его современных версий. Кодексы Наг-Хаммади, вместе взятые, представляют собой весьма разнородное собрание писаний. Здесь и мистические инструкции, и выдержки из Платона, фрагменты «Corpus Hermeticum», христианские тексты, как канонические, так и нет, и дикие космогонии в духе «космических опер». Авторы этих текстов были «еретиками» для своих воцерковленных соперников. Однако сами авторы были убеждены, что по своим намерениям они — христиане. Некоторые из них могли быть посвященными в эзотерические культы по линии тайной доктрины, другие могли принадлежать к малочисленной философской элите. Кроме того, верования гностиков напрямую подпитывались манихейством, которое распространилось вплоть до восточного Китая и в какое-то время даже соперничало по влиятельности с Римской церковью. Имея в виду все различие и фрагментарность этих религиозных форм, многие ученые стали использовать слово «Гностический» для описания определенных тенденций в философской духовной жизни поздней античности, а не для обозначения какого-то одного сектантского движения.

Одной из наиболее существенных компонент Гностицизма был махровый платонизм, в котором тяга к иным мирам, преследовавшая старого греческого метафизика, превратилась в суровый дуализм, ставивший дух над плотью и над всем миром вообще. Принимая за аксиому распространенное среди людей ощущение нехватки, Гностики довели его до новых уровней космического безумия, настаивая на том, что жизнь на нашем шарике, состоящая из чередования секса и смерти, является не просто непоправимым бедствием, но ловушкой космического масштаба. Центральный миф запутаннейших космогонии Гностицизма гласит, что творцом этого мира является не бог добра, но мрачный демиург, который по своему неразумию попросту завалил свою работу. Сам Платон рассуждал о таком демиурге в диалоге «Тимей», но характеризовал его как в целом благое существо. Демиург Гностиков не обязательно зол, просто он и его слуги (известные как архонты, или власти) — всего лишь тщеславные хвастуны, которые по ошибке принимают самих себя за повелителей вселенной. По их воле люди заточены в материальной вселенной, однако мы несем в себе остаточные искры божественной и изначальной плеромы (полноты), которая существовала до того, как строительная компания демиурга наспех сваяла кривое здание вселенной. Таким образом, человеческие существа, в сущности, качественно превосходят экосистему. Мы — не слуги, мы даже не хозяева, но чужие в чужой земле.

По контрасту с ортодоксальным христианством, с его преисполненной комплекса вины доктриной первородного греха, Гностики утверждали, что печальное состояние мира — не наша вина. Ошибка лежит в самой структуре Вселенной, не затрагивающей нашей сущности. Мы не должны искупать никакие проступки, мы попросту должны открыть, или вспомнить, дорогу домой — путь, который мистически также является путем вовнутрь. В отличие от церкви, которая встраивала духовную автономию отдельного верующего в проработанную корпоративную иерархию, подобранную на руинах римского государства и возведенную на учении о магической передаче апостолического авторитета, Гностики придавали наибольшее значение высшему авторитету, авторитету эзотерического гнозиса — мистическому прорыву к тотальному освобождению, откровению о том, что ты — часть первоначального божьего замысла, что ты свободен. В одном из немногих уцелевших фрагментов, принадлежащих великому Валентину Александрийскому, Гностику-христианину II века, который однажды даже занимал должность епископа Римского, читаем:

Первичной дихотомией психологии Гностицизма является не грех и раскаяние, но невежество и гнозис, забвение и память, сон и пробуждение к знанию. Гностики искали тот самый чистый сигнал, который победит шум и сотрет налет ржавчины вавилонской — неописуемый порыв, приправленный платонической экзальтацией, личной встречи с Логосом, вырезанным в самом сердце божества.

Однако под другим углом зрения гнозис предстает уже не столько в виде мистического сатори,[23] сколько в виде оккультного ритуала посвящения. Гностиков обвиняли в том, что они верят, будто Иисус передал тайные знания только эзотерической элите. Это чрезвычайно тщательно зашифрованная и фетишизированная форма знания влияла на их представление о трансцендентном пробуждении. Подобно франкмасонам и другим позднейшим тайным обществам, некоторые Гностики определенно увлекались произнесением загадочных слов, рисованием странных знаков и таинственными пассами. Вся эта информация должна была потребоваться душе в ее путешествии после смерти, которое Гностики представляли себе как своего рода многоуровневую компьютерную игру в виде предательских ландшафтов, населенных демоническими стражами.

Этот гораздо более магический, алхимический подход к гнозису в особенности характерен для языческого «Corpus Hermeticum», часть которого была представлена в собрании Наг-Хаммади. В одиннадцатом трактате Корпуса под названием «Ум» один из великих жрецов неоплатонической традиции делает необычное предложение Гермесу Трисмегисту, к которому он обращается не как к смертному человеку, но как к виртуальному существу, чья «свободная от телесного сила воображения» дает ему ключи ко Вселенной:

В каком-то смысле эта иллюминация проникает в возвышенные сферы сознания: призыв быть нерожденным заставляет вспомнить дзенский коан, в котором ученика призывают вспомнить, каким было его самое первое выражение лица: «до дня твоего рождения». Но, в отличие от дзена, который состоит во многом в освобождении ума от одержимости ментальными безделушками, подающему надежды прометееву Гностику, напротив, вменяется поддерживать эту одержимость. Гермесу рекомендуют не слиться с великим невыразимым Единым, но расширить концептуальное эмпирическое сознание, в котором познаются и постигаются вещи этого мира, качество и количество, информация и мудрость. Гнозис позволяет мистику не просто познать Бога, но познать то, что знает сам Бог. Еще более важным является то, что этот когнитивный экстаз определяется не как нечто происходящее с учеником благодаря безграничной щедрости Бога, но как результат мистической магической работы самого ученика. Иными словами, речь идет о самообожествлении.

Мистический гимн информационной перегрузке, воспетый «Corpus Hermeticum», должен служить напоминанием современным инфонавтам о том, что они не первые влюбляются в перспективу обладания всей информацией мира, доступной по мановению руки. На самом деле я даже бьюсь об заклад, что милленаристская интенсивность наших технологий и нашего коммуникационного экстаза отчасти основывается на подспудном ожидании, что всевозрастающая сложность информационной машинерии может изменять и расширять само сознание. Мы жалуемся на информационную перегрузку и в то же время испытываем почти эсхатологический трепет от этого блистательного переизбытка, как будто ускорение коммуникации и увеличение пропускной способности каналов передачи данных может каким-либо образом усилить наше «я» и его способности. Литературный критик и религиовед Гарольд Блум пишет об этом в своей работе «Американская религия»: «Гностицизм был (и остается) разновидностью информационной теории. Материя и энергия отвергаются или, по крайней мере, ставятся под знак отрицания. Информация становится символом спасения. Ложное творение-падение связано с материей и энергией, но лишь информация — это Плерома, то есть Полнота, первозданная Бездна»⁷⁹.

Хотя Блум здесь несколько иронизирует, в этом определенно что-то есть. Древний «Гимн жемчужине», один из самых прекрасных и парадигматических Гностических текстов, целиком посвящен сохранению силы бестелесной коммуникации. Он может помочь в нашем техногностическом исследовании, стоит лишь взглянуть на притчу с информационной точки зрения. В самом начале притчи неназванный царевич, часто отождествляемый с пророком Мани, получает от своих царственных родителей приказ ехать в Египет, для того чтобы добыть жемчужину из пасти змия. Царевич приступает к миссии и вскоре оказывается в египетской таверне, где встречает некоего «помазанника». Два высокопоставленных и священных заговорщика шепчутся о своем деле, а также о кознях, которые строят египтяне, и царевич настолько пугается местных жителей, что надевает египетский плащ, желая скрыть свою личность. «Но каким-то образом [египтяне] прознали / Что я не их соотечественник / И тогда они схитрили / И поднесли мне пищу». Отравленный блюдом, царевич засыпает и в беспамятстве забывает о своей Миссии и о своем подлинном происхождении.

Узнав о таком повороте событий, отец и мать царевича посылают ему письмо, запечатанное печатью, заговоренной против «духов злобы, детей Вавилонского Столпотворения». Послание прилетает к царевичу в виде орла, который, приблизившись, «начинает речь»:

Это письмо не только вывело царевича из ступора, но также сообщило ему магические сведения — настоящие имена его отца и матери, при помощи которых он околдовал змия и забрал жемчужину из его чешуйчатой пасти. По дороге домой на восток царевич находит похожее письмо: «Как будто оно пробудило меня своим голосом / И осветило мне дорогу своим светом». Направленный лучащимся текстом, герой возвращается домой. Там он переодевается в диковинные одежды, которые «все трепещут / От потока гнозиса». Окутанный живым узором духовного знания, он идет встречать царя.

Будучи упакованным в оболочку приключенческого рассказа, наполненного змеями и сокровищами, «Гимн» на самом деле представляет собой историю о сообщениях и коммуникации. Описание процесса переработки информации героем занимает гораздо больше строк, чем битва с гадом или живописание желанной жемчужины. Информацией обмениваются в таверне, она содержится в слухах и вынашивается заговором, разговоры персонажей оказываются случайно подслушанными. Герой теряет память, пока не прибывает письмо — фрагмент письменного текста, который раскрывает все величие управляющей сознанием силы алфавита. Письмо превращается в голос, сопровождаемый шуршанием (звук ли это папируса или птичьих крыльев — остается неясным). Этот голос будит героя. Затем оказывается, что все знание, содержащееся в письме, уже записано в сердце нашего героя, — классическая платоновская метафора, связанная с концепцией припоминания нашего подлинного происхождения и истинной участи.

Продолжая иронический комментарий Блума, мы можем отметить, что в этой аллегории погружения души в материю и последующего освобождения внутренняя искра ведет себя подобно спутниковым радиопередатчикам, которые спят, пока система не получит особый сигнал, активирующий их. Гностицизм полон таких сигналов. Мандейский[24] гностический текст гласит: «Один Зов раздается, дабы сообщить нам обо всех остальных голосах». Второй уровень манихейской иерархии назывался «Слушающие»⁸¹. Гностический сигнал преодолевает мощную интерференцию материального мира, мира, который не просто запятнан невежеством, но управляется им или, что то же самое, управляется шумом. Когда царевич скрывает себя, это означает, что он погружается в плоть и следует ее зову. Когда злодеи усыпляют его, архонты перезаписывают содержимое его памяти, погружая его космическую природу в сонное царство материи, в транс «общепринятой реальности». Логос, который спасает царевича, — это свет информации, воплощенной в коммуникационной технологии. Передача этой информации отражает архетипический сценарий информационной теории: отправитель, получатель и сообщение, которое следует защищать от демонического шума — «детей Вавилонского Столпотворения», против которых направлено заклинание на печати царского письма.

Гнозис всегда основывался на передаче тайн, и скрытую битву откровений и невидимых свершений можно найти повсюду в Гностической традиции. Некоторые гностические мифы о творении повествуют об агентах плеромы, закулисных работниках, обманывающих архонтов и открывающих двери духовного освобождения прямо посреди их ложных творений.[25] Ганс Йонас, немецкий ученый, который видит в Гностицизме предвосхищение экзистенциализма, пишет:

Воплощая вселенский порядок и мистическое знание, Гностический Логос, конечно же, означает нечто гораздо большее, чем просто информацию, и тем не менее этот Логос иногда появляется в виде информационного сигнала, Зова, обладающего свойствами вируса, проникающего в закрытый мир материи.

Судя по содержанию крылатого письма из «Гимна», Гностический мистицизм должен быть также рассмотрен в контексте пишущей машины. Это самопознание, которого ищут Гностики, открывающее человеку, что его «я» принадлежит трансцендентному порядку, далекому от вещного мира, можно рассматривать отчасти как побочный продукт платонизма, связанный с феноменологией алфавитного письма, чьи искусственные знаки, в сущности, чужды порядку природы. Для мистически настроенных индивидов голос алфавита может являться аналогией утонченной мудрости, иногда возникающей в глубинах сознания. Гностики проделали огромный путь, исследуя феномен неизбежной двойственности текста. Придирчиво перечитывая тексты, обладавшие хоть каким-нибудь духовным авторитетом, они подвергли их аллегорическому переосмыслению, для того чтобы приспособить к своим потребностям. Как пишет Иоан Коу-лиано, «гностицизм — это разновидность платонической герменевтики, настолько ревностно следующая традиции, что она уже ломает границы всех традиций, включая свою собственную»⁸³.

Эта ревностная герменевтика, которая без конца ищет лазейки в каждой истории, достигает пика своей дерзости в одной из гностических интерпретаций истории об Адаме и Еве. Как известно, Бог дал только что сотворенной паре всю власть над раем, кроме одного известного дерева, плоды которого обычно изображаются как яблоки, однако в средневековом искусстве иногда (возможно, небезосновательно) фигурируют грибы. Адам и Ева не подчиняются, что не удивляло родителей прошлого, не удивит и современных родителей. Их искушает змеевидный плут, который обещает Еве, что она и ее возлюбленный будут «как боги, знающие добро и зло». Когда Бог обнаруживает их проступок, он наказывает их на первый взгляд очень жестоко: смертью, тяжелым трудом и страданиями для них и всех их потомков до конца времен. Обычно это интерпретируют в том смысле, что, восставая против воли Бога, мы сами роем себе могилу. Мы сами вызвали падение своего мира.

Гностики не принимали ничего из вышесказанного. Родив, вероятно, первую известную в истории метафизическую теорию заговора, анонимные авторы «Тайной книги Иоанна» прочли Книгу Бытия с точностью до наоборот, утверждая, что Эдем на самом деле был низкопробной реальностью, сфабрикованной некомпетентным невежественным тираном. В одной из наиболее поражающих гностических ревизий сам Христос (также известный как Логос) тайно входит в сад под видом Змея и тем самым дарует спасительное знание первоначально одураченной паре. Это знание — именно то, которое было обещано Змеем: знание, пробуждающее нас в наше божественное состояние, освобождающее нас от оков невежества. В этой трактовке стремление к знанию и через знание к тому, чтобы стать «как боги», становится лейтмотивом всего гностицизма. Как мы увидим в следующей главе, тяга к преодолению естественных границ тела посредством доведения сознания до божественного или всеведующего состояния остается одним из самых характерных определений «гностического», которое реализует себя сегодня в основном в терминах технокультуры.

Для Гностиков Эдем был не потерянным раем, но аллегорией материального мира, который многие из них отвергали с такой дуалистической враждебностью, что даже католическая месса казалась им дионисийской оргией. Некоторые Гностики называли нашу планету «выкидышем материи», состоящей из боли и страдания. Ма-нихейское представление о космосе в точности предвосхищало мифологию настольных ролевых игр, в которых мир представляется разлагающимся телом демона. Неудивительно, что типичное гностическое представление о человеческом теле отличалось от того, что мы сегодня считаем нормой. Некто Маркион, к примеру, полагал, что мы сделаны по образу и подобию злого демиурга и что эта «плоть, набитая экскрементами» столь отвратительна, что акт творения нельзя оправдать вообще ничем.

Хотя Гностики определенно исходили из того же платоновского небрежения телом, которое оказало значительное влияние на христианство, их отвращение к материальному миру и его архонтам нельзя считать всего лишь аскетическим разочарованием во всем преходящем. Они так ненавидели мир в том числе и потому, что ненавидели те силы, физические, институциональные или психологические, мешавшие личности осознать потенциал, который они связывали с освобождением, со сбрасыванием всех оков. Одержимые почти параноидальной враждебностью к экосистеме, они страстно желали свободы, и хотя эта жажда не могла быть удовлетворена ничем как тогда, так и сегодня, она привела к возникновению нового ощущения автономии, которое было характерно для личности в поздней античности точно так же, как оно характеризует индивида в современном мире. Такая личность видит себя свободной, познающей искрой, которая борется против внешних сил, ограничивающих и подавляющих ее. Несмотря на весь свой языческий оккультизм, многие гностики рассматривали архонтов в астрологическом ключе, следуя общепринятому в те дни убеждению, что звездные владыки держат судьбы людей и стран в своих звездных руках. Вместо того чтобы принимать зодиак в качестве закона судеб, Гностики настаивали, что сознание способно преодолеть его ограничения посредством углубления психологии, ума и мистической воли. Одним словом, гностическая борьба — это борьба освободительная, либертарианская.

Обосновав духовный авторитет «я», Гностики бросили вызов нерушимости авторитета, на котором основывалась структура института Римской церкви. Именно для того, чтобы контролировать такой идеологический уклонизм, церковь разработала представление о «ереси» — извращении или отвержении ортодоксального учения, концепцию, которую в наши дни можно понять по аналогии с инакомыслием. В этом отношении Гностики оказывались в буквальном смысле духовными диссидентами, бросавшими вызов принятому закону и доходившими до таких антиномий, как учение Карпократа, представители которого призывали «презреть и нарушить все законы, сочиненные ложным библейским Богом-творцом». Пародируя своих противников, сторонники Карпократа увлеченно меняли сексуальных партнеров, явившись провозвестниками «свободной любви», свойственной современным утопическим коллективам и либертарианской контркультуре.

К началу Темных веков церковь в основном добила представителей Гностицизма старой школы, но гностические идеи и образы не ушли из западного мышления и опыта, хотя с этого места мы уже можем писать слово «гностицизм» с маленькой буквы. Различные еретические учения манихейского дуализма и духовного анархизма можно обнаружить на протяжении всей истории христианства, и даже ортодоксальное христианство — с его ненавистью к сарацинам, ведьмам, евреям и сатанистам — часто вело себя в более манихейском ключе, чем хотели бы думать его иерархи. Платонические мечты гностической элиты о трансцендентном освобождении и самообожествлении перекочевали в европейское эзотерическое герметическое и алхимическое подполье, архетипы которого уходили гораздо глубже к технологическому бессознательному человечества, чем может показаться на первый взгляд.

Как это бывает со всеми архетипами, мифические паттерны, связанные с гнозисом, двулики, многозначны, противоречивы. Сегодняшние техногностики находят, что они, сознательно или нет, окружены сложным набором идей и образов: трансценденция через технологию, жажда информационного экстаза, желание контролировать и совершенствовать свою бестелесную искру. Как мы увидим в следующих главах, техногностический миф тоже воскрешает темные фигуры демиурга и его архонтов, которые заново входят в массовое сознание в образе технократических элит, формирующих спектакль, использующих технологии слежки и тайно манипулирующих информационными инструментами, желая управлять обществом и длить сон человечества. Эти образы могут ввергнуть нас в темную пучину паранойи, но, наблюдая, насколько часто в истории XX века эти страхи находили свое подтверждение, имеет смысл признать известную долю гностического недоверия к силам, управляющим миром, здравым компонентом любого современного мировоззрения. Так что нам не нужно быть ма-нихеями, для того чтобы воспринять гностический импульс, проявляющий себя в современной технокультуре. Техногнозис — это эзотерическая сторона «информационной личности», возникшей в послевоенном мире, и, как и в любом психотипе, в нем есть свои темные и светлые стороны.