Телечеловек

1

Я начал лихорадочно размышлять. Все мои мысли сосредоточились вокруг разыгравшихся событий. Перебирая их в памяти, я вое искал выхода из тупика, но тщетно: слишком много появлялось всяких «случайностей», сводивших на нет заранее намеченный и, казалось бы, продуманный план дальнейших действий. Кое-что не вызывало у меня ни малейших сомнений, тогда как многое по-прежнему оставалось неясным. Почему, например, правительство упорно держит в секрете какие бы то ни было сведения? Почему теледвойник до сих пор не задержан? Какой неожиданный для меня оборот приняло это дело! За что, наконец, арестован Нилл Керсен? Тут же я подумал о другом, не менее важном деле: надо во что бы то ни стало встретиться с Лиан и предостеречь ее от общения с «репродуцированным Бирмингем». Теперь, когда близким людям угрожает опасность, я не вправе больше скрывать от них правду.

Но возникало новое осложнение: не станут ли вновь приставать ко мне с назойливыми расспросами, не повредит ли делу то, что я самовольно выйду из дому? Как показали последующие события, мне не пришлось раскаиваться в принятом решении. Да и не мог я больше находиться в бездействии! Я сидел как на иголках, и с каждым часом становился все нетерпеливее.

К вечеру меня немало изумила необычная многословность Давида. Когда я справился, в порядке ли машина, Давид — такое случалось с ним крайне редко! — неожиданно поинтересовался:

— Уж не собирается ли господин профессор ехать куда-нибудь?

— Вот именно. А что?

— Господин профессор, верно, запамятовал о своем распоряжении сказать репортерам, что его нет дома, но я точно выполнил поручение.

— А они до сих пор торчат у подъезда?

— Они решили дождаться вашего возвращения. Уселись на лестнице.

— Вот незадача! Неужели они просидели всю ночь?

— Кто их знает, господин профессор. Может, и так. Число их оставалось неизменным, но лица менялись.

— Вы хотите сказать, что на смену одним приходили другие?

— Совершенно верно, господин профессор. Осмелюсь спросить, вы не рассердитесь, если я кое-что скажу?

— Конечно, нет, Давид, говорите смело, не стесняйтесь.

— Господин профессор, эти молодчики не настоящие репортеры.

— То есть как не настоящие? — Мне вспомнились крикливые заголовки газет о таинственных двойниках, я уже совсем было собрался отчитать Давида, но в моем голосе зазвучали скорее умоляющие, чем гневные, нотки:

— Бог мой, значит и вы о том же? Как это не настоящие?

Давид искоса взглянул на меня, в глазах его светился странный огонек. Я понял: Давид догадался, на что я намекаю, он знает решительно обо всем.

— Нет, господин профессор, это не то, что вы имеете в виду. Я этому ни на грош не верю.

— Чему именно?

— Стоит ли об этом толковать, господин профессор…

— Нет, мне интересно, что же именно я имел в виду? Чему вы не верите?

— Наша экономка вчера жаловалась. Оказывается, у бакалейщика все подтрунивают над ней: мол, она не та, за кого себя выдает, а искусственная, потому как господин профессор маг и волшебник…

— Волшебник?

— Право, они ее до слез довели: заладили, что господин профессор маг и волшебник, и все тут. Какой-то бесстыжий пытался даже пощупать ее своими лапищами, чтобы убедиться, всамделишная ли она. Ну, уж тут она сумела постоять за себя! Вы же знаете, какая она добродетельная женщина, наша экономка Стреме. О ней не скажешь, что она дитя несмышленое, да и язык у нее подвешен так, что дай боже… Да… А все же я скажу: никакие они не журналисты.

— Как вас понять, Давид? Только что вы уверяли, что не верите в волшебников…

— Ну да, не верю. Я ведь что хочу сказать? Вовсе они не репортеры, а сыщики.

— Почему вы так думаете?

— Я узнал одного из них. Еще с прошлого года помню, когда расследовали убийство.

— Какое убийство?

— Разве вы забыли, господин профессор? Старика Ганделлера прикончили в особняке, что на углу Крети и Френолли. Вы и старика не помните?

— Никогда о нем не слыхал.

— Хороший был человек, царство ему небесное. На деньги позарились, вот и убили…

— Хорошо, хорошо, что еще говорят у бакалейщика?

— Всякий вздор. Дескать, каждому работяге придется теперь вкалывать как бы за десятерых, поскольку-де его размножат в десяти экземплярах, а получать жалованье он будет на одного…

— Значит, они, по-вашему, сыщики?

— Как пить дать, господин профессор, можете не сомневаться.

— А за черным ходом они тоже наблюдают?

— В сад я их не пустил. Но, кто их знает, может шпики подстерегают вас за пригорком. Пойти поглядеть?

— Нет нужды, Давид. Там они или нет, все равно я должен идти. Мне нечего их бояться. Может, они вовсе и не за мной следит.

Заметив во взгляде Давида плохо скрываемое любопытство, я решил растолковать ему смысл своих слов:

— Видите ли, возможно, им поручили оберегать меня от назойливых репортеров и непрошеных посетителей. Вы же сами рассказываете, что всякие вздорные слухи и вымыслы в связи с моим изобретением взбудоражили людей и посеяли немалую смуту. Машина заправлена?

— Сию минуту узнаю, господин профессор. Вызвать шофера?

— Нет, я поведу сам.

Все, что я сказал Давиду о детективах, не было простой уверткой. Я не сомневался, что они выслеживают моего теледвойника, с тем чтобы схватить его, если он «вернется домой». Вот почему я совершенно спокойно, по крайней мере внешне, направился к выходу. Правда… Если уж быть откровенным до конца, то признаюсь, спокойствие это не было таким уж безмятежным. Я все время помнил, что «репродуцированный Бирминг» внешне — моя точная копия, вылитый мой портрет, особенно когда молчит… Но стоит только ему заговорить, и его сразу же можно отличить от меня, он начинает рассказывать такое, о чем я никогда не стал бы распространяться. Возможно, ему удалось отвести от себя подозрения именно потому, что он столь пространно говорит об изобретении. В самом деле: кому придет в голову, что какой-то аппарат, сделанный руками человека, станет выдавать себя за изобретателя, который его создал?!

Не успел я выйти, как вооруженные фотоаппаратами детективы, словно по команде, бросились ко мне и, окружив плотным кольцом, рьяно пытались протиснуться как можно ближе. Форменная свалка и даже потасовка, которую они устроили вокруг меня, не походила на действия полицейских. «Может быть, Давид все-таки ошибся? — подумал я. — Или они пока не раскрывают своих подлинных намерений?» Как бы там ни было, придется сделать вид, будто я ни о чем не подозреваю. Поэтому, упорно пробиваясь к машине, я безмятежно произнес:

— Чудесная погода, не правда ли, джентльмены?

Мнимые журналисты даже опешили от неожиданности. Услышав столь глубокомысленное высказывание, произнесенное непринужденным тоном, они невольно посторонились, уступая мне дорогу.

До квартиры Лиан меньше четверти часа езды на машине. При въезде на проспект Клен пришлось переждать у светофора. В бесконечной веренице застопоривших машин, в третьем или четвертом ряду позади себя, я увидел небольшой спортивный автомобиль салатного цвета, неотступно следовавший за мной с самого проспекта Крети. Это меня не удивило. Если в машине действительно находились профессиональные репортеры, то они с присущей им настойчивостью и хваткой обязательно следовали бы за мной. Однако у Римерских ворот удалось оторваться от преследовавшей юркой машины. Едва я успел проскочить зеленый светофор, как вспыхнул красный сигнал и ехавшие следом машины резко затормозили.

Я решил проехать через Национальный парк. Правда, этот путь несколько длиннее, зато движение там меньше. Лиан имела обыкновение отправляться в театр в самую последнюю минуту, и я рассчитывал застать ее дома. Однако непредвиденные обстоятельства задержали меня в парке несколько дольше обычного. За Лебединым мостом мне пришлось затормозить: всю проезжую часть дороги заполнила колонна медленно двигавшихся людей. Подъехав поближе, я увидел, что это шла молодежь — юноши и девушки. Их было человек двести. Не требовалось орлиной зоркости, чтобы заметить конных полицейских, с обеих сторон попарно патрулировавших аллею, по которой направлялись демонстранты. «Гм, полицейский кордон — испытанное средство правительства против любых массовых выступлении», — подумал я. Молодые демонстранты расступились, пропуская машину, и все же я с большим трудом продвигался сквозь их ряды. Вдруг кто-то произнес мое имя. Я невольно оглянулся, резко затормозив машину. Студенты университета — а это оказались именно они — толпой окружили машину и стали… вполголоса провозглашать лозунги. Да, да, они скандировали их почти шепотом. Негромкие возгласы юных демонстрантов звучали как доверительные, дружеские обращения:

— Да здравствует профессор Бирминг!

— Мы с вами, профессор!

Кто-то громко крикнул:

— Идемте к театру!

Заметив знакомые лица студентов с факультета электроники, я вышел из машины.

— Куда вы собрались, друзья? — обратился я к возбужденным, раскрасневшимся студентам, стараясь своим тоном как-то успокоить их.

— В театр! — решительно ответила девушка в полотняной шапочке.

— Какой же именно?

— В театр «Орма».

Какое совпадение! Именно в этом театре выступает Лиан.

— Профессор, может быть, вы скажете что-нибудь?

— Да, да, нам так интересно вас послушать!

Вероятно, со стороны это зрелище казалось не только весьма необычным, но и несуразным: по обочинам аллеи, держась на почтительном расстоянии, будто оказавшись там чисто случайно, картинно гарцевали конные полицейские, а посредине шествовали разгоряченные девушки и юноши, вполголоса скандируя какие-то лозунги.

— И полицейские с вами? — спросил я простодушно. Ничего умнее не пришло мне в голову.

— Они боятся, как бы наше шествие не приняло характер политической демонстрации. Но мы ведь только прогуливаемся по парку, — широкоплечий юноша нетерпеливо встряхнул головой. Трудно было понять, что означал этот жест: то ли протест против полицейских, то ли решимость действовать наперекор всему, с каким бы риском и опасностями это ни было связано.

— Профессор, просим выступить!

— Просим, просим! — раздавалось со всех сторон. Растерявшись, я не знал, как поступить в столь необычной обстановке.

Окружившая меня толпа студентов образовала пробку: сзади нетерпеливо сигналили.

Пришлось перейти на тротуар. Однако от этого положение нисколько не улучшилось. До сих пор не представляю, как это ей удалось, но откуда-то сбоку вынырнула юркая спортивная машина салатного цвета и остановилась рядом с нами. Несколько репортеров, или подосланных под видом журналистов агентов полиции, защелкали затворами фотоаппаратов перед самым моим носом.

— Друзья мои, надо всячески избегать столкновения с полицией. — Я пытался увещевать молодежь.

— Э, не беспокойтесь! Мы их обведем вокруг пальца, — и уже знакомый мне юноша кивнул в сторону полицейских. — Сделаем вид, словно прогуливаемся не спеша, и тем временем потолкуем. — Повернувшись к стоящему рядом студенту, он скомандовал: — Передай по рядам! Без лишнего шума! — Затем вновь обратился ко мне: — Поговорим по душам, профессор, а потом проводим вас к машине, не бойтесь.

При этих словах я горько усмехнулся.

— О чем же мы потолкуем?

— Вы же сделали колоссальное открытие! А ваша смелая борьба против нашего реакционного правительства?! Вот и расскажите нам об этом, дорогой профессор.

Подумать только: дорогой профессор! Это уже что-то совсем новое.

Репортеры с настораживающей поспешностью записывали что-то в свои блокноты, поэтому я решил прибегнуть к тактической уловке — чему только не научишься, попав в такой переплет!

— Сначала я предпочел бы послушать вас, господа.

— Пожалуйста, господин профессор, будем очень рады.

— Что вы намерены делать в театре?

— Там будет спектакль, а затем дискуссия о роли искусства в борьбе за мир, — ответила девушка в полотняной шапочке.

От толпы отделился молодой, но уже лысеющий юноша. Непомерно вздернутый нос придавал его лицу какое-то детское выражение.

— Настало время, когда в борьбе за мир надо использовать все возможности. В этом, господин профессор, мы целиком на вашей стороне. Вы не одиноки в своей борьбе.

— Очень мило с вашей стороны! Право, вы меня даже растрогали. Ну-с, а на что же вы рассчитываете? К чему может привести ваша позиция?

— Мы рассчитываем добиться многого. Прежде всего надо вынудить правительство дать твердую гарантию, что ваше открытие будет использовано только в интересах мира и прогресса.

— Так что же, друзья, вы развернули кампанию протеста во имя прогресса науки?

— Вот именно!

— Тогда позвольте вас спросить: зачем понадобилась эта манифестация?

Мой наивный вопрос вызвал сочувственные улыбки на лицах студентов. Некоторые даже добродушно засмеялись. Тотчас же послышалось:

— Тсс! Не шуметь!

— На улице поется лучше, — задорно ответила девушка в полотняной шапочке.

— Правда, профессор, мы поем народные песни. Против них даже конная полиция вряд ли может возражать.

— Итак, песня на благо науки и прогресса? — Я иронически улыбнулся.

— Можно сформулировать и так, господин профессор.

— Черт возьми! Недурно бы написать диссертацию на тему: роль песни в развитии науки!

Как ни парадоксально, мой иронический совет вовсе не был воспринят слушателями как насмешка. Студентам, развернувшим широкую кампанию солидарности с профессором Бирмингем, и в голову не приходило, что этот самый профессор способен их высмеять! Со мной получилось точь-в-точь, как с тем сказочным героем, который хотел отодрать репей, а тот в ответ больно уколол его руку своими колючками!

Все это время репортеры непрерывно щелкали затворами фотоаппаратов и усердно записывали в свои блокноты все, что им удавалось услышать. До самого последнего момента я старался держать их поодаль и не допускать до разговора со студентами. Заметив, какие отчаянные усилия делают журналисты, чтобы протиснуться ко мне, я решил во что бы то ни стало избежать интервью, не сулившего ничего, кроме неприятностей, и обратился к окружающим:

— Вы обещали проводить меня до машины.

— А вы тоже в театр, господин профессор? — оживленно откликнулись студенты.

— К сожалению, я уже приглашен в другое место.

— В таком случае до свидания, господин профессор.

— Бирмингу ура!

Включив мотор и дав газ, я с тоской, внезапно сжавшей сердце, подумал, что все слова одобрения и похвалы адресованы вовсе не мне. Мое место там, в лаборатории, где я должен работать, но это исключено, так как тот, другой «Бирминг», расторгнул контракт с правительством. Пока его не схватят, нечего и думать о возобновлении экспериментов.

Свернув в боковую аллею, машина миновала конных полицейских и остановилась у дома Лиан. Я вышел не сразу. Меня задержало сообщение, передаваемое по радио (приемник смонтирован на щитке машины):

«Как мы уже сообщали, сегодня во второй половине дня в Национальном парке было намечено студенческое шествие. Узнав о мерах, принятых полицией, Молодежный комитет защиты профессора Бирминга вынужден был отменить демонстрацию, обещавшую быть весьма многолюдной. К вечеру через парк прошла небольшая колонна — не больше двухсот демонстрантов. Они с пением направились к театру „Орма“. Патрулировавшие поблизости полицейские не делали попыток рассеять демонстрацию. Вскоре в Национальном парке появился профессор Бирминг. Корреспондентам газет и фоторепортерам удалось запечатлеть его в тот момент, когда он выражал свое разочарование по поводу малочисленности демонстрантов. Когда студенты заверили Бирминга в своей солидарности с ним и заявили, что в своей борьбе он „не одинок“, профессор обвел взглядом собравшихся и с явной иронией заметил: „Не одинок, говорите?“ Очевидно, он намекал на их явную малочисленность, рассчитывая, вероятно, на более внушительную поддержку. Чем иным, как не разочарованием и недовольством, можно объяснить его отказ от участия в дискуссии в театре, хотя он и сослался на занятость?

Мы вправе задать вопрос: дают ли основание все эти симптомы надеяться, что ученый отойдет от той воинственной позиции, которую он занял в последнее время?»

Я осмотрелся. Маленькая спортивная машина салатного цвета исчезла.

2

Лиан я застал дома, но, к сожалению, она была не одна. В комнате находились незнакомый мне полный, круглолицый господин и такая же кругленькая женщина с пухлыми щечками и гладкой прической, удивительно похожая на него. «Брат с сестрой или супруги», — подумал я. Как известно, долгая совместная жизнь часто делает людей удивительно похожими друг на друга. Надежда на то, что Лиан познакомит нас, сразу же исчезла, они встретили меня как доброго старого знакомого.

— Хелло, профессор! — Когда мужчина поднялся с кресла, он уже не казался таким круглым. Рукопожатие его было по-мужски крепким, и в манере держаться чувствовалась известная подтянутость.

Женщина тоже приветливо протянула мне руку и только было хотела что-то сказать, как Лиан, та самая Лиан, об учтивости и скромности которой ходили целые легенды, моментально перехватила инициативу. Столь необычная расторопность всегда служила явным признаком того, что она взволнована.

— Господин Ливенс с супругой любезно предложили проводить меня в театр. Может быть, и вы, Денни, присоединитесь к нам? Присядьте же. Ведь в нашем распоряжении еще несколько минут. Ну, так как? Поедете с нами?

Мне почему-то показалось, что Лиан, как бы угадав мои мысли, тоже стремилась к тому, чтобы мы остались вдвоем. Что же она могла разузнать? Ливенс… Кто он, этот Ливенс? Ливенс, театр… Вспомнил! Ну, конечно, Ливенс — автор пьесы, в которой Лиан еще летом репетировала главную роль. Правда, название пьесы я так и не припомнил, Но по крайней мере выяснил, с кем имею дело. Очевидно, на моем лице отражались мучительные раздумья и озабоченность, потому что Ливенс и его супруга тактично помалкивали. В поведении Лиан, в каждом ее движении угадывалось напряженное, явно напускное спокойствие. Поэтому я решил любыми путями незаметно выведать, встречалась ли она с теледвойником.

— Сопровождать такую знаменитую актрису? Почту за честь.

Мои слова прозвучали столь неестественно, что я боялся, как бы это не бросилось в глаза присутствующим. Пытаясь сгладить неловкое впечатление, я с деланным оживлением продолжал:

— Мы не виделись целую вечность… — я на мгновение умолк в надежде, что паузу заметит только Лиан, и хотел было добавить, как бы поясняя: «…на сцене». Но в горле у меня что-то застряло, пауза настолько затянулась, что я невольно проглотил конец фразы. Меня буквально лихорадило, огромным усилием воли я сдерживал желание броситься к Лиан и крикнуть: «Ну, выскажись сама и выслушай же меня!» И хотя было произнесено всего несколько слов, казалось, что мы уже целую вечность ведем праздный, пустой разговор о никчемных, никому не нужных вещах и зря тратим драгоценное время. Я мучительно ломал голову, как бы остаться с Лиан наедине хотя бы на несколько минут.

Лиан с напускной строгостью взглянула на меня, ее глаза широко раскрылись от удивления. Как всегда в такие минуты, на губах у нее играла легкая улыбка, что придавало ее подвижному лицу выражение то ли снисходительно-насмешливое, то ли задумчивое.

— Вот как, целую вечность? — протянула она затем, словно давая понять, что уж кто-кто, а она отлично уловила скрытый смысл слов, но по понятным причинам лишена возможности ответить на них прямо, тотчас замкнулась и как-то неопределенно проговорила:

— Ну что ж, может быть, и так. — И, словно найдя ответ на мучивший ее вопрос, уже для проформы переспросила:

— Так вы едете с нами?

— Разумеется, — с живостью ответил я, надеясь по дороге перекинуться с ней хоть несколькими словами. И только в этот момент сообразил, какую допустил ошибку! Раз Лиан не представила меня супругам Ливенс, ясно, что они уже знакомы со мной, то есть с моим двойником, который, конечно, лучше моего осведомлен о сегодняшней встрече. А что, если он тоже пожалует в театр? Вот это будет номер! Более нелепой ситуации трудно придумать! Значит, мне нельзя ехать в театр.

— По-моему, — вдруг произнес Ливенс, — вы совершенно правы, господин профессор. — И он многозначительно посмотрел на меня.

— Что вы имеете в виду? — спросил я с плохо скрываемым удивлением. Несмотря на то что чета Ливенсов была мне симпатична, я недоумевал, что нового они могут сказать мне. Знакомое чувство: и раньше, бывая в обществе, я не раз испытывал нечто подобное. Почти всегда мне удавалось предугадать вероятный ответ или смысл высказываний своих собеседников. Не могу сказать, что подобное занятие забавляло меня, — скорее утомляло. В теперешней ситуации я чувствовал свою беспомощность, приходилось постоянно быть начеку, так как любое, даже случайно оброненное слово могло иметь для меня существенное значение.

— Я много размышлял над тем, что вы сказали, профессор…

Если бы я только знал, что и когда «я сказал»!

— …об искусстве и политике, Мы, люди искусства, и в самом деле часто стараемся отгородиться от политики, опасаясь, как бы она не обеднила наше творчество. А между тем именно стремление уйти от политики сужает идейное содержание произведения, снижает его художественную ценность. Разве в самой жизни мы не встречаемся с проявлениями политики на каждом шагу?! Мы каждодневно сталкиваемся с ней повсюду! Политика — может быть, это звучит несколько парадоксально, но я все же позволю себе употребить пришедшей на ум выражение, — уже давно перестала быть предметом чистой политики.

После некоторого раздумья он добавил:

— Искусство всегда изображает живых людей. Но живых людей можно изображать лишь до тех пор, пока они живы…

Эта фраза, должно быть, особенно понравилась ему, и он еще раз повторил:

— Вот именно, живы!..

Все это время Лиан тихо разговаривала о чем-то с женой драматурга, но — так мне показалось — все свое внимание сосредоточила на мне, неотрывно следя за нашей беседой.

Ливенс вопросительно взглянул на меня, как бы ожидая одобрения.

Откашлявшись, я сдержанно ответил:

— К сожалению, искусство — не моя сфера.

Ливенс разочарованно махнул рукой.

— Помнится, в прошлый раз, профессор, вы выражались куда определеннее, с такой горячностью отстаивали свои убеждения! Даже, как видите, сумели убедить и меня.

— Очень приятно, — ответил я.

— Дорогой мой, ты репетируешь свое выступление? — ласково спросила госпожа Ливенс. В противоположность взволнованной, страстной речи драматурга от ее мягкой манеры говорить веяло невозмутимым покоем, как, впрочем, и от всей ее кругленькой фигурки, и только выразительный взгляд серых глаз свидетельствовал о том, что весь этот иронический тон призван ловко маскировать полную солидарность с мужем.

Услышав замечание госпожи Ливенс, я вздрогнул, словно на меня вылили ушат холодной воды. «Дорогой мой, ты репетируешь свое выступление?» Прямо не в бровь, а в глаз! Чувствуя, как бледнею, я быстро заговорил:

— Разумеется, я весьма польщен, что мне удалось… склонить вас на свою сторону… что возвышенные идеи нашли отклик… хотя вы, по видимому, не сразу всецело разделили их… но теперь это стало вашим убеждением… Хоть и говорят, сколько на свете умов, столько и мнений. Может быть, поэтому и истин много.

Ливенс вновь оживился.

— Как сказать, профессор…

Лиан все чаще поглядывала на часы.

— Вы знаете, мне захотелось с вами поспорить, — продолжал Ливенс. — В частности, и по поводу этой истины тоже.

Я в недоумении уставился на него, широко раскрыв глаза.

Ливенс слегка покраснел и, чтобы скрыть смущение, обернулся к жене.

О господи, не была ли эта реплика отражением логики самого «репродуцированного Бирминга»? Какова же его точка зрения на истину? Подумать только, мой теледвойнрк претендует на право выражать собственное мнение…

Я помню, в тот злосчастный вечер, когда он стал одушевленным существом, я размышлял над тем, что никому нельзя навязывать свое собственное мнение… А теперь эти мысли нашли подтверждение в рассуждениях моего теледвойника! Кто знает, может, его образ мыслей и служит доказательством моей правоты… А может быть, мы с ним одинаково понимаем сущность истины… Лиан встала.

— Нам пора ехать.

Я хотел было предложить свой автомобиль Ливенсу, рассчитывая, что в этом случае мне удастся поехать с Лиан в ее машине. Но она тихо обронила:

— Денни… — и, извинившись перед драматургом и его женой, снова обратилась ко мне: — Вы не смогли бы уделить мне одну минутку? Будьте добры, пройдемте в другую комнату. Мне нужна ваша помощь.

— Прошу прощения, — смущенно пробормотал я, поспешив за Лиан.

В волнении я чуть было не споткнулся о толстый ковер, который когда-то — как давно это было! — мы с Лиан окрестили домашней эстрадой.

— Я очень рада твоему приходу, Денни. Давно ты не провожал меня в театр.

— Ты же отлично знаешь, Лиан, все эти дни я был занят…

— Об этом я и хочу поговорить. Неужели тебе не хочется поделиться со мной, излить свою душу?

— Я давно испытываю такую потребность.

— Ты стал очень странным…

Я ни на минуту не забывал, что должен во что бы то ни стало выяснить, что ей известно и чего она еще не знает. Ну, как рассказать Лиан обо всем, когда в нашем распоряжении были буквально считанные минуты?!

— Ты здоров? — участливо спросила Лиан, осторожно сняв ниточку с лацкана моего пиджака.

Мне сразу стало легче, как человеку, у которого вытащили глубоко сидевшую занозу. Нежное прикосновение ее руки не только избавило от боли, но и повергло в трепет мою душу. Однако предчувствие какой-то грозной опасности не проходило.

— Лиан! Ты не должна ехать в театр!

— То есть как?

— Это опасно! Ты же знаешь, какая беда стряслась с Ниллом.

— Позволь, но как связать это с тем, что ты говорил?!

— Я не помню, что говорил, — пытался я выкрутиться.

— …Что любые неприятности ничто по сравнению с ужасами войны.

— Когда я это сказал?

Лиан в отчаянии ломала пальцы.

— Видишь, Денни! Нам надо серьезно поговорить. Просто сил нет! Вся эта неопределенность… Всего лишь вчера ты сказал…

«Значит, вчера она встречалась с теледвойником!»

— …что нам надо порвать друг с другом. Ты был таким странным… Впрочем, ты и сейчас бледен.

— Лиан, я сказал, что нам нужно порвать?

Она оставалась неумолимой.

— Тебе это достаточно хорошо известно, не хуже, чем мне. Что ж, пусть будет по-твоему, Денни. С меня хватит.

— Хватит?

Мои вопросы, увы, не блистали остроумием, но каждый, кто способен представить себя на моем месте, поймет, в каком я был состоянии.

— Послушай, Денни. Еще вчера ты уверял, что собираешься в Молодежный клуб, и потому не можешь сопровождать меня в театр, а сегодня вдруг изменил решение… Что все это значит?

— А ты уверена, что я собирался идти в Молодежный клуб?

— Нет, я сама это придумала!

«Выходит, „репродуцированный Бирминг“ сегодня чем-то занят и, следовательно, я могу проводить Лиан в театр. Но почему он хочет порвать с Лиан? Что движет им — чувство долга или ревность?»

— Уверяю тебя, Лиан, — ответил я, — все это проделки другого, «репродуцированного Бирминга».

Однако мои слова прозвучали столь вяло и невнятно, что Лиан, уже выходя из комнаты, их не расслышала.

3

После объяснения с Лиан я долго не мог успокоиться. В более спокойном состоянии я вряд ли рискнул бы показаться в общественных Местах в тот Самый момент, когда мой теледвойник, разгуливая на свободе, в любом месте мог внезапно появиться одновременно со мной. Не нужно быть пророком, чтобы предсказать, к каким опасным последствиям приведет наше «сосуществование», тем более что у меня было предостаточно возможностей убедиться в пронырливости вездесущих репортеров. Не скрою, я предчувствовал, что неизбежное объяснение с Лиан, безусловно, будет тягостным, но не думал, что оно закончится столь нелепо. К тому же… Да не сочтет читатель это пустым бахвальством, но во мне проснулось какое-то непонятное упрямство, желание действовать наперекор всему. Будь что будет! Какая-то неодолимая сила толкала меня навстречу суровой действительности. А может быть, в этом сказывалось подспудное желание доказать, что репродуцированный человек — это реальный факт?!

Да, тучи явно сгущались, все заметнее ощущалось, что против меня готовится какой-то заговор. Чем иным можно было объяснить упорное молчание правительства?

На секунду я даже подумал: а вдруг теледвойнику удалось убедить правительство, что подлинный Бирминг именно он, а не я. Ведь по внешним признакам нас совершенно нельзя отличить друг от друга… Что если его целеустремленная тактика — настойчиво выдавать себя за изобретателя телерепродуцированного человека — увенчалась успехом?!

Несомненно одно: я должен посрамить его любой ценой! Для этого сам факт изобретения нужно сделать достоянием гласности. Только я могу доказать, что тот, другой Бирминг, вышедший из повиновения, — бунтовщик. Черт возьми, но ведь и я, нарушив запрет властей, покинул жилище! Выходит, я тоже мятежник?

Меня крайне поразила и глубоко тронула неожиданная поддержка сотен людей. Нилл Керсен, арестованный, по всей вероятности, за антимилитаристские взгляды, драматург Ливенс, студенты, с которыми я встретился в парке, — с каким воодушевлением вступили они в борьбу на «моей» стороне! Да и Лиан, с которой мы так нелепо «расстались», видимо, не только из чувства личной симпатии решила принять участие в публичной дискуссии, проводимой сегодня вечером в театре. Для ученого, погруженного в науку, сама тема дискуссии «Проблема мира и искусство» представляется довольно туманной. Что поделать, жизнь нередко подвергает нас, искателей неведомой истины, суровым испытаниям. Разве сам я не жаждал найти правду? А горестное сознание, что жизнь никогда не оправдывает чрезмерных надежд, что все в жизни — не что иное, как нагромождение несправедливостей, — разве это не вызывало чувство разочарования? Чем, как не вопиющей несправедливостью, является вероломство, и справедливо ли требовать от кого-либо верности?

Боюсь, что мне так и не удастся вспомнить, о чем мы беседовали с Ливенсом по пути в театр. Помню, госпожа Ливенс ехала в машине Лиан. Несомненно, Лиан нарочно так устроила. Интересно, удастся ли хотя бы в антракте остаться с ней наедине? Необходимо как-то успокоить ее. А, впрочем, что значит успокоить? Разве симптомы нашего разрыва не появились задолго до всей этой истории? Конечно, я любил ее… Почему же все получилось так нескладно? Так и не сумели наладить нашу жизнь…

…Когда, подъехав к театру, я вышел из машины, у меня было довольно постное выражение лица. Пожалуй, правильнее было бы сказать, что на нем лежала «печать мрачной торжественности». Так выразился один доброжелательный и беспристрастный журналист, репортаж которого мне довелось позднее прочитать. Машина Лиан остановилась у служебного входа — им обычно пользовались артисты. С госпожой Ливенс мы договорились встретиться в ложе бенуара.

В фойе театра, куда мы вошли вместе с Ливенсом, невольно бросалась в глаза какая-то настороженность и вместе с тем приподнятость. Атмосфера, царившая в театре, ничем не напоминала обычную, когда подавляющую часть публики составляют изысканно одетые в вечерние туалеты пары, чинно разгуливающие по фойе. Сегодня театр заполнила оживленная, шумная молодежь. Даже я отметил, что, пожалуй, здесь можно было увидеть подлинных представителей масс. Молодежь, не признавая никаких церемоний, тесным кольцом окружила нас и, восторженно приветствуя, громко аплодировала. Ливенс с воодушевлением отвечал на приветствия, улыбался, махал руками, время от времени торжествующе поглядывая на меня.

Затем молодые люди учтиво расступились, пропуская нас вперед. По широкой лестнице, устланной пурпурной дорожкой, мы беспрепятственно поднялись в бельэтаж, отделанный деревянными панелями и ярко освещенный канделябрами. И только когда Ливенс предупредительно распахнул передо мной дверь ложи, я вспомнил, что даже не знаю названия его пьесы. Интересно, сколько в ней актов?

До начала спектакля оставались считанные минуты. Войдя в ложу, я вдруг почувствовал себя политическим деятелем, который только что возвратился на родину после длительной эмиграции и неожиданно узнал, что стал главой государства. Взрыв аплодисментов, которым было встречено мое появление, убедительно свидетельствовал о том, что внимание всего зрительного зала приковано к нашей ложе. Взволнованный и немного оглушенный, я не сразу заметил, что рядом сидит Дотти Скотт. Она тепло поздоровалась со мной, затем приветливо, как старому знакомому, кивнула Ливенсу. Мне захотелось как-то ободрить ее:

— Право, я весьма сожалею, Дотти…

Дотти расправила платье на коленях.

— Спасибо, профессор, ваш адвокат оказался очень опытным. Такой умница, очень активный, а главное, так близко к сердцу принимает дело Нилла! Я ему доверяю не меньше, чем вам!

«Ага, „мой Бирминг“ подыскал для Нилла и адвоката!»

— Вы знаете, — продолжала Дотти, — он считает обвинения, предъявленные Ниллу, смехотворными и утверждает, что судебное разбирательство неминуемо обернется против самих же обвинителей.

Я так и не решился спросить, в чем обвиняют Нилла, — уж если «я» нашел ему адвоката, то непременно должен знать, за что он арестован. Меня — вот уж не ожидал! — даже в краску бросило. К счастью, свет в зрительном зале вдруг погас, и все погрузилось в спасительную темноту.

Случись кому-нибудь спросить меня о содержании пьесы Ливенса, которая шла в тот вечер, я попал бы впросак. Ставили «Дальнюю поляну». Драматург и постановщик спектакля как бы задались целью оказать на зрителя скорее эмоциональное, нежели интеллектуальное воздействие.

Во время спектакля мною овладело состояние, которое я обычно испытывал, слушая музыку. Нахлынувшие чувства рождали воспоминания, мысленно воскрешая картины прошлого. Возможно, подобное восприятие искусства не доставляет наивысшего художественного наслаждения, но, да простит мне Ливенс, на этот раз я не был расположен внимательно следить за событиями на сцене. Основная тема пьесы — романтическая любовь, зародившаяся где-то на затерянной лесной поляне и потом забытая. В поисках утраченного счастья герои пробираются сквозь непроходимую лесную чащу, призванную символизировать саму гущу жизни. Меня несколько удивил выбор именно этой пьесы для вечера, который закончится политическими выступлениями. Видимо, Ливенс еще не успел написать политической пьесы под идейным воздействием «репродуцированного Бирминга». Однако, возможно, я слишком утрирую и все обстоит совсем не так.

Игра Лиан захватила меня, я не сводил с нее глаз. Проникновенный голос, пластичность движений и выразительные жесты актрисы приковывали внимание всего зрительного зала. Она безраздельно господствовала на сцене, резко выделяясь среди своих партнеров, но вовсе не оттесняя их на задний план. И если пьеса очаровала меня, то этим я обязан прежде всего впечатляющей игре Лиан. Казалось, она играет только для меня одного. Словами своей героини она как бы высказывала мне нечто сокровенное, и я, затаив дыхание, боялся пропустить хоть слово.

В ту пору, когда судьба свела меня с Лиан, мне казалось, что молодость уже прошла. Только теперь, оглядываясь назад, я убедился, что наивное представление о безвозвратно ушедшей молодости, столь свойственное ранней юности, глубоко ошибочно. Разве не бывает так, что, окидывая мысленным взором пройденный путь, человек понимает, что в какие-то моменты своей жизни он напрасно причислял себя к старикам, ведь счастье тогда было еще возможно… Пройдет какое-то время, и он поймет, что в ту пору он был не таким уж старым. И вновь: «Тогда я был хоть куда! Но теперь уже не то!..»

И так проходит жизнь. Неужели все позади, спросишь ты себя? Правда, я снискал себе громкую славу, судьба во всем благоволила ко мне, и стремительно мчавшиеся годы могли показаться счастливыми, если бы не томительное ожидание чего-то необыкновенного, несбыточного… Чего же я ждал? Человек не властен отрешиться от себя самого. От своего «я» не убежишь. Коли уж природа наделила тебя замкнутым характером, то чувство одиночества будет сопутствовать тебе всегда, его не избежать даже в компании добрых друзей, бессильна здесь и самая пылкая взаимная любовь!

Откуда оно, это одиночество? Не в силу ли неодолимой жажды совершенства? Человек всегда стремится к бесконечному, а в итоге вынужден признать, что представляет собой мельчайшую песчинку в океане бесконечности, недосягаемой для него во всех отношениях… Что же это? Мысль о собственном ничтожестве? Возможно… В ту пору Лиан как бы почувствовала снедавшее меня нетерпение, затаенное желание спасительного бегства. Ведь подчас человек убеждается, что уйти от самого себя немыслимо, и тогда впадает в безысходное отчаяние.

В маленькой неуютной квартире на верхнем этаже, где я жил в те годы, меня окружала безотрадная, даже мрачная обстановка, хотя я не был стеснен в средствах и вполне мог устроиться С комфортом. Но такая мысль даже не приходила мне в голову. Как-то Лиан, в то время начинающая, но подающая надежды талантливая актриса провинциального театра, навестила меня. Она попеняла: «Ты живешь, словно транзитный пассажир! Почему бы тебе не устроиться поуютнее?» В следующий раз она притащила с собой красивые покрывала, изящные вазы, какие-то статуэтки и даже превосходно исполненную гравюру в надежде хоть как-то украсить мое скромное жилище.

В самом деле, «…словно транзитный пассажир». Почему жизнь складывается так, что я постоянно оказываюсь в положении временного дельца? Где бы я ни находился, все мне быстро приедается, тянет на новое место. Но и i там все надоедает, хочется куда-то еще, и все начинается снова, словно возможно, чтобы когда-нибудь мне удалось оказаться одновременно «всюду» и тогда угомониться! Тягостное чувство беспомощности, сознание одиночества, полной изоляции от остального мира были для меня сплошной мукой…

Внезапно я очнулся и без всякой связи вспомнил о своем теледвойнике. При одной мысли о нем мной овладело чувство бурного ликования и душевного подъема. А что, если я и ополчился против него только потому, что своим поведением он вынудил меня принять какое-то решение?!

4

— Нравится? — Ливенс по-своему истолковал мою задумчивость. Что ж, автору простительно неосознанное тщеславие.

— Недурно, — отозвался я довольно сдержанно, избегая вдаваться в подробности и разбирать достоинства спектакля, дабы не осрамиться и не поставить себя в неловкое положение. К тому же я торопился к Лиан.

К сожалению, пройти к ней мне не удалось. Публика, дружно скандируя, долго не отпускала со сцены всех участников спектакля. Особенно много аплодисментов выпало на долю Лиан. Затем, к моему величайшему изумлению, занавес не опустился, и на сцену вытащили длинный стол, за который прямо в костюмах уселись все участники спектакля.

— Дорогой мой, тебя ждут, — обратилась госпожа Ливенс к мужу.

— Да, да, — заторопился Ливенс и обернулся ко мне: — Уважаемый профессор, мне надо на сцену. По-моему, ваше место тоже там.

— Как, разве уже все? — пробормотал я, не решаясь прямо спросить, действительно ли спектакль окончился.

— Что вы хотите этим сказать? — Ливенс удивился.

— Как незаметно пролетело время, — вынужден был ответить я.

Ливенс довольно улыбнулся. По-видимому, он принял мои слова за комплимент.

Я взглянул на Дотти Скотт в надежде еще раз испытать то чувство покоя, которое исходило от нее и так поразило меня в момент нашей встречи. И вдруг мне пришла в голову счастливая мысль: если я не хочу окончательно разойтись с Лиан и потерять ее в этой многолюдной толпе, не лучше ли держаться к ней поближе? Лиан же находилась на сцене. Кто знает, удастся ли после диспута протиснуться к ней в этой сутолоке?

Я кивнул как бы в ответ на собственные мысли, и почти в то же мгновение в зрительном зале раздались громкие возгласы:

— Бирминга в президиум!

Что оставалось делать? «Ведь будет грандиозный скандал. Пожалуй, не стоило сюда приезжать», — промелькнуло в голове, а тем временем Ливенс уверенно вел меня по запутанным лабиринтам служебных помещении. Едва мы вышли на сцену, как меня буквально ослепил яркий свет прожекторов. К счастью, кто-то догадался их выключить. И вот уже зрительный зал и сцена озарились ровным мягким светом.

Увы, меня усадили рядом с совершенно незнакомыми людьми. Лиан же сидела в противоположном конце стола. Ливенс шепотом пред-. ставил меня соседям. Как выяснилось, сухощавый старик, сидевший слева, оказался директором театра. Учтиво обменявшись с нами рукопожатием, директор театра тотчас обратился к зрителям. В кратких словах он выразил свою радость по поводу того, что ему выпало счастье приветствовать выдающегося борца за мир, уважаемого профессора Бирминга, «одно имя которого наполняет сердца молодежи безграничным воодушевлением». Слово «воодушевлением» он произнес несколько патетически, но вполне искренно.

После него от имени «Совета молодежи» собравшихся горячо приветствовала какая-то молоденькая девушка. Сообщив собранию, что свыше двадцати человек изъявили желание выступить в прениях, она попросила ораторов говорить строго по существу, дабы оставить время господину Ливенсу для заключительного слова. Затем она объявила дискуссию, посвященную пьесе драматурга Ливенса и взаимосвязи проблемы мира и искусства, открытой.

Большое оживление вызвало выступление первого же оратора — высокого худощавого юноши, говорившего прямо с галерки. Должно быть, он находился там а самом последнем ряду, и зрителям, сидевшим в партере, то и дело приходилось вытягивать шеи, чтобы хоть как-то увидеть его. Вероятно оттого, что сам оратор сидел где-то под потолком, его зычный голос раздавался особенно гулко, и слова звучали особенно торжественно. Мне тоже не удавалось его рассмотреть, до тех пор пока он не вышел вперед. Опершись руками о барьер верхнего яруса, словно капитан о поручни боевого корабля, он говорил громко и уверенно, с бравадой, призванной, видимо, замаскировать волнение.

— Одаренный молодой поэт, — шепнул Ливенс.

Оговорившись, что он вовсе не намерен обижать остальных актеров и хоть в какой-то мере умалить их достоинства, поэт назвал Лиан величайшей актрисой, какую ему довелось видеть, а затем перешел к вопросу о взаимоотношении искусства и политики.

Не исключает ли одно другое? — спросил он аудиторию. Затем, попросив извинить его, поскольку, по-видимому, многие зрители спим не согласятся, он заявил, что, по его мнению, подлинное искусство могут породить только великие страдания, а раз так, то какая же судьба уготована искусству в обществе, которое положит конец человеческим страданиям? Разумеется, сам он противник войны, почему и присутствует на данном диспуте, но он сомневается, не ослабнет ли воля человека, если с его пути исчезнут грозные преграды, будет ли радость полной и безграничной без ее антагониста — душевной боли?

Слова молодого поэта вызвали в зале глухой ропот возмущения. Едва он кончил, раздались сдержанные аплодисменты. Мне показалось, что в этом проявилось искреннее желание молодежи поначалу спокойно и по возможности беспристрастно выслушать все выступления. Поскольку оратор затронул творчество Лиан, председатель попросила актрису ответить на вопросы.

Немного смущаясь, Лиан вышла на трибуну. Она заговорила вполголоса, не так, как обычно на сцене. Мне показалось, что она всячески старалась ничем не отличаться от остальных, в ее манере держаться полностью отсутствовали всякая рисовка и нарочитость. Она и в самом деле была растрогана и скромно поблагодарила молодого поэта за столь лестный отзыв. Заранее извинившись, что на заданный ей вопрос она ответит по-своему, как сама это представляет, Лиан выразила опасение, что вряд ли ее ответ будет исчерпывающим.

— Я актриса, и мой творческий путь в театре начался не вчера… Не знаю, поймут ли меня, но служение искусству, свое призвание актрисы я не мыслю без постоянного ощущения чувства локтя, без солидарности между людьми. Правдивое исполнение любой роли предполагает глубокое проникновение актера в образ, психологию и внутренний мир изображаемого им героя, полное слияние с чужими судьбами. Я глубоко убеждена, что зритель, приходя в театр и испытывая истинное художественное наслаждение от спектакля, невольно начинает симпатизировать положительным героям пьесы и считать их недругов собственными врагами. Солидарность — святая святых искусства, его благодатная почва. Актер и зритель в равной мере сливаются с героями спектакля, ведь их судьбы, как бы они ни отличались от личной судьбы актера или зрителя, — это сама жизнь, а проявления всякой жизни родственны. Искусство — одна из замечательнейших форм проявления общественной солидарности!

«Да, должен признаться, мой теледвойник за такой короткий срок поработал на славу!» — подумал я, слушая выступление Лиан. Но я вынужден был признаться, что, хотя Лиан и не высказывала ранее определенных прогрессивных взглядов, она всегда относилась к своему призванию актрисы столь серьезно именно потому, что театральные подмостки и впрямь представлялись ей реальной жизнью. Каждый раз она выходила на сцену с таким чувством, словно там решаются судьбы мира, и в том числе ее личная судьба.

И все же сейчас, услышав из уст Лиан восхваление идеи коллективизма и общественной солидарности, я испытал неловкость. Мне показалось, что она несколько увлеклась, говоря о своем слиянии с образом героини и необходимости полностью раствориться в нем. Это неверно. Личность должна сохранять свои индивидуальные особенности, свои характерные черты, отстаивать принадлежащее ей по праву место в жизни.

Когда смолкли аплодисменты, Лиан продолжала:

— Что же касается второй части вопроса, который мне был задан, то, как мне кажется, служение искусству действительно сопряжено со страданиями. Немалые усилия требуются от художника, который стремится овладеть материалом, реальной основой любого творчества, и как-то переосмыслить его. Материал подспудно сопротивляется, вырвать его из первозданного состояния, придать ему четкие формы, задача необычайно трудная.

Но естественно возникает вопрос: воздвигает ли новое, гармоничное общество преграды на пути художника? Нет. Как раз наоборот. В условиях нового общественного строя творческим порывам художника, или, если хотите, мукам творчества, открыт широкий путь. Однако я уверена, — в голосе Лиан зазвучала неотразимая сила внутреннего убеждения, — что творчество — это не просто душевные терзания, а преодоление мучительных сомнений художника в процессе созидания. Разве человеку не становится легче, если он в состоянии излить свою душу другим? Чувство радости усиливается, а боль утихает, как только мы разделим их с близкими. Поистине искусство издревле, с самого момента своего зарождения, всегда стремилось к тому, чтобы человеческие чувства и переживания волновали общество, увлекали его за собой. — При этих словах Лиан обвела взглядом зрительный зал.

Хотя за последние дни я перестал чему-либо удивляться, изумление, охватившее меня, заглушило тревожные мысли, и я попытался запечатлеть в памяти неожиданные высказывания Лиан. Зрители, затаив дыхание, ловили слова актрисы, их целиком захватила ее страстная идейная убежденность, внутренний огонь и безграничная вера в правоту своих взглядов.

— Но нельзя забывать, — голос Лиан зазвучал с новой силой, — и о других муках и страданиях, по-моему, куда более страшных и нечеловеческих: ведь до сих пор существуют препятствия, мешающие свободно выражать наши чувства, настроения, мысли!.. Разве можно забыть о людях, безвременно погибших в чудовищно жестоких кровавых войнах, бушевавших на протяжении всей истории человечества?! Кто дает нам право забыть о талантах, погибших в самом зародыше из-за нищеты и бесправия! Страданиям и мукам такого рода не должно быть места в человеческом обществе!

Лиан на минуту умолкла.

— Вы только вообразите, — продолжала она проникновенным голосом, — какие перспективы, откроются перед искусством в обществе, где будет полностью устранено все, что способствует проявлению низменных инстинктов, недостойных человека! В новом, гармоничном содружестве людей все будет способствовать воспитанию иных чувств, иных эмоций и вкусов. Людям будут прививаться самые благородные принципы морали.

Лиан села. На какое-то мгновение в зале наступила напряженная тишина. Казалось, кто-то бросил в глубокий колодец монету, и она стремительно летит вниз…

Я снова задумался… Так вот с каким энтузиазмом защищает Лиан взгляды моего двойника, того самого Бирминга, который, в сущности, порвал с ней! Вконец расстроенный, я вынул записную книжку и, вырвав из нее листок, торопливо набросал несколько слов:

Сложив записку и крупными буквами написав «Лиан Дианн», я пододвинул ее к сидевшему рядом директору, давая понять, что прошу передать дальше. В студенческие времена на лекциях я этим же способом переписывался с Люси.

5

В ожидании ответа от Лиан я то и дело поглядывал на своего соседа. Внезапно мне послышалось, как кто-то произнес мое имя. В тот момент, кажется, все бы отдал, лишь бы остаться никем не замеченным зрителем, где-нибудь в самом последнем ряду партера! Увы, этому желанию не суждено было сбыться. Выступить мне все-таки пришлось…

Погруженный в тяжкие раздумья, я не сразу понял, к чему клонит высокий, смуглый мужчина, густой зычный бас которого доносился из глубины партера. «Интересно, о чем же он все-таки говорит? — с тревогой подумал я. — Неровен час, придется отвечать на вопросы, которых даже не слышал». К счастью, все обошлось благополучно: оратор достаточно четко сформулировал свою мысль.

— Пользуясь случаем, — заявил он, — прежде всего свидетельствую свое уважение высокочтимому профессору Бирмингу. Мне и моим товарищам хотелось бы узнать, что делается для скорейшего освобождения Нилла Керсена и студентов университета, брошенных за решетку? Вот мы здесь разглагольствуем об искусстве, о высоком призвании артиста, а тем временем наши друзья томятся в тюремных застенках. Ясно, средства у нас весьма ограниченны, но тем более надо использовать все возможности. Вот я и пришел за этим. К тому же мы не знаем, в каких рамках следует вести борьбу, к каким методам прибегать? Я прочел обращение, подписанное выдающимися прогрессивными деятелями культуры, которые призывают к терпимости и взаимопониманию во имя гуманности. Это. замечательный-документ! Но что делать тем, у кого куда более скромные возможности? Вот мы у себя на предприятии, где из нас выжимают все соки, провели получасовую предупредительную забастовку. Правда, некоторые рабочие бастовать не соглашались. Опасаются, как бы репродуцированные люди, чего доброго, не заменили их на рабочих местах. Все же большинство — люди сознательные. Они справедливо рассудили, что в такой момент думать только о себе нельзя…

Краткое выступление посланца рабочих было встречено возгласами одобрения и дружными аплодисментами зала. Едва стихли рукоплескания, как председатель объявила, что слово предоставляется профессору Бирмингу.

Я встал. Право же, мне вовсе не хочется задним числом изображать себя героем, откровенно говоря, в тот момент я проклинал себя за опрометчивый приход в театр! Но отступать было поздно — приходилось расплачиваться за собственное безрассудство.

По обыкновению, прежде чем начать, я внимательно оглядел аудиторию. Мой взгляд упал на Дотти Скотт. Она сидела в ложе, вся устремившись вперед, ее лучистые глаза, с надеждой устремленные на меня, сияли словно звездочки. «Ну, ну, старина, сделай все, что можешь, только не зарывайся!» — подбадривал я самого себя.

Мне показалось, что слушатели были несколько разочарованы. По-видимому, они надеялись услышать более глубокий анализ событий, более обстоятельные разъяснения и указания. Но мне, пожалуй, не в чем упрекнуть себя. Вначале, грешным делом, я было подумал: «Ну вот, наконец-то поставлю все точки над „i“, расскажу обо всем и начистоту объявлю, что есть два Бирминга, причем тот, кого они считают своим идейным вождем и властителем дум, вовсе не я, а мой теледвойник, и я не разделяю его взглядов». Но я сразу же отказался от этой мысли. То ли из-за боязни, как бы такой финал не вызвал у публики окончательного разочарования, то ли просто струсил…

В критический момент человеческий мозг работает с лихорадочной быстротой, и те считанные секунды, в течение которых я находился в нерешительности, только мне одному показались мучительно долгими.

Вероятно, я слишком строгий себе судья, так как вопреки ожиданиям мое выступление встретило бурное одобрение присутствующих. Но, боюсь, этим успехом я обязан лишь своему теледвойнику. Воображение публики дополняло мои слова теми идеями, которые он успел высказать ранее на различных собраниях и митингах и о которых я сам знал только из газет.

Итак, вернемся все-таки к выступлению. Поначалу я намеревался коснуться лишь судьбы Нилла Керсена и совершенно не затрагивать принципиальные идеологические вопросы. Однако это мне не удалось.

— Нилл Керсен мне хорошо известен как способный и скромный молодой ученый, — так начал я. И, сказав еще несколько слов о его достоинствах и положительных чертах, продолжал: — Я неоднократно подчеркивал, что превыше всего дорожу свободой личности и считаю неотъемлемым правом каждого иметь собственные убеждения…

На какое-то мгновение я запнулся, спохватившись, что невольно сам переступил границы дозволенного. Пытаясь как-то выпутаться, я пустился в дальнейшие рассуждения, чем только усугубил и без того запутанное положение.

— …Поэтому теперь мне хотелось бы сказать не столько об убеждениях Нилла Керсена, сколько вот о чем: мне кажется, свободу одной личности нельзя отстоять за счет того, чтобы упрятать за решетку другую.

Эта фраза показалась мне недостаточно убедительной, и я поспешил добавить:

— За решетку следует упрятать убийц и грабителей!

Очевидно, эти слова слушатели истолковали по-своему, так как они разразились громом аплодисментов.

Я продолжал:

— В тюрьму надо сажать тех, кто стремится достичь благополучия, преуспеть за счет других. Повторяю, я не верю, будто личную свободу одного человека можно обеспечить ущемлением свободы других людей.

С этими словами я направился на свое место под овации всего зала и, усевшись за стол президиума, вытер платком вспотевший лоб. Только заметив в глубине зала смуглого рабочего, выступавшего до меня, я вспомнил, что так и не ответил на его вопрос о методах дальнейшей борьбы. Но я почувствовал себя опустошенным и обессиленным, словно после только что перенесенной изнурительной болезни, и мечтал единственно о том, чтобы рядом сидела Лиан.

Должно быть, директор театра испытывал неловкость, так как я поминутно бросал в его сторону нетерпеливые взгляды, словно он сам вместо Лиан мог написать ответную записку. Виновато поглядывая на меня и даже будто став меньше ростом, он всем своим видом как бы говорил: «Ну что поделать?» Как же он просиял, как многозначительно взглянул на меня в ожидании похвалы — дескать, не зря старался? — когда пододвинул ко мне конверт с противоположного конца стола! На конверте довольно большого размера (помню, я еще удивился, где это Лиан сумела раздобыть конверт, не сходя со сцены) крупными печатными буквами значилось:

Вместо ожидаемой записки Лиан в конверте оказались две газетные вырезки из вечерних газет.

ДВА БИРМИНГА! КТО ЖЕ НАСТОЯЩИЙ?

ЗАГАДКА СЕГОДНЯШНЕГО ДНЯ!

Сегодня около восьми вечера очевидцы видели одного и того же человека одновременно в двух противоположных концах города. Этим человеком оказался профессор Бирминг!

Как стало известно, профессор Бирминг вышел из дому около семи часов вечера. В Национальном парке ему повстречалась колонна демонстрантов. Сославшись на занятость, профессор отказался от участия в диспуте в театре «Орма», куда направлялись студенты. Вместо этого он отправился в Молодежный клуб на площади Роузлайн, где выступил с речью, в которой призывал молодежь, принадлежащую к различным политическим группировкам, «к единству действий». Наш фотокорреспондент запечатлел профессора Бирминга в тот момент, когда он, приветливо улыбаясь, обменивался дружеским рукопожатием с секретарем клуба. Это было без четверти восемь вечера.

А вот другой снимок, снятый в тот же день: тот же профессор Бирминг, но уже у подъезда театра «Орма». Улыбаясь, он приветствует толпу, собравшуюся около театра отнюдь не из любви к искусству.

Это тоже было без четверти восемь.

Вероятно, в это время, читатель, ты ужинал, а быть может, смотрел телевизионную передачу, не подозревая, что твой телевизор стал набатным колоколом, возвещающим о грозной опасности! Так пусть же этот колокол не только бьет тревогу, но и призывает к немедленным действиям.

Разве не достоин самого глубокого сожаления тот факт, что выдающийся ученый, на самом себе испытавший силу новой установки, стал жертвой собственного открытия? И если созданный им теледвойник полностью воспринял знания и опыт ученого, кто знает, читатель, не станет ли он завтра во множестве экземпляров репродуцировать тебя или меня? Ведь никому не известно, где он прячет свои таинственные биотелекамеры!

Остерегайся, читатель, в любой момент ты можешь стать жертвой искусственных людей! Своей коварной пропагандой они стремятся восстановить тебя против самого себя! Обороняйся!

HE ПОРА ЛИ ОПРОВЕРГНУТЬ БЕЗДОКАЗАТЕЛЬНЫЕ УТВЕРЖДЕНИЯ О ПОМЕШАТЕЛЬСТВЕ ПРОФЕССОРА БИРМИНГА?

ПРАВИТЕЛЬСТВО В ЗАТРУДНЕНИИ!

Как стало известно, Денни Бирминг блестяще опроверг версии о своем помешательстве, упорно распространявшиеся по стране. Мы полагаем, что он репродуцировал самого себя и создал своего теледвойника с целью доказать, что его изобретение отнюдь не плод больной фантазии и не стремление высмеять Бодиэнский антивоенный конгресс. Вряд ли кто-нибудь еще сомневается, что изобретение Бирминга — не досужий вымысел, а самая настоящая действительность. Именно этим способом ученый пытается привлечь наше внимание к реально существующей опасности, угрожающей всему человечеству, если теледвойники будут использованы в военных целях. Теперь уже несомненно одно: тактика правительства потерпела полнейших крах; Бирминг не сумасшедший. Правительству уже не удастся уйти от ответа: готово ли Оно дать гарантии, что не использует в военных целях это выдающееся научное открытие нашего времени?

Над одним из газетных заголовков быстрым, размашистым почерком было написано:

Итак, мои опасения оправдались. Разумеется, я допускал, что мы можем одновременно появиться в различных местах. Но я надеялся, что в конце концов все обернется в мою пользу и всем станет очевидно, что настоящий Бирминг — это я. А теперь репортеры утверждают, будто именно я, а не мой теледвойник, направился с проспекта Крети в Молодежный клуб! Нас спутали, возможно случайно, но скорее всего преднамеренно!..

«Правительство в затруднении…» До сих пор власти всячески замалчивали изобретение, а теперь вдруг подняли тревогу! Стало быть, они вовсе и не собирались арестовывать «репродуцированного Бирминга», пока я безвыходно сидел дома? Вот оно что! Им любопытно было выяснить, как он поведет себя на свободе. Поэтому-то они и тянули. Теперь мне стало ясно, чего они добивались. Еще раньше, когда меня вызывали к министру, я чувствовал, что мне не доверяют. На меня подозрительно косились, когда я употреблял выражения, напоминающие слова теледвойника… Значит, если мой двойник настроен столь крамольно, они и меня считают неблагонадежным! Мне вспомнилась юркая спортивная машина салатного цвета…

А я-то был так наивен, полагая, что действую самостоятельно, когда на свой страх и риск покинул виллу и решил лично размотать этот запутанный клубок! На поверку получается, что я, по сути дела, действовал в чьих-то интересах. «Поздравляем, дорогой профессор, вы создали превосходную конструкцию, отлично управляемую установку!..»

Я чуть было не задохнулся от гнева. «Так вот что натворил мой любезный двойник! Не из-за него ли все мои несчастья и беды?! Это из-за его неуемной активности нас продолжают путать до сих пор. Ведь из Национального парка в Молодежный клуб направился вовсе не я. Я поехал сюда, в театр, а тем временем тот, другой Бирминг, водил за нос детективов и репортеров! Конечно, он ведь ничем не рискует, расплачиваться за все придется мне!»

Извинившись за внезапный уход и вполголоса попрощавшись с Ливенсом, я пожал руку директору театра и поспешил к служебному выходу.

6

Во что бы то ни стало нужно разрубить этот гордиев узел. Но с чего начать? А что если наведаться на квартиру к министру? Правда, уже поздно: пробило одиннадцать. Но могло ли это служить препятствием, когда речь шла о столь чрезвычайных обстоятельствах?

И все же прежде всего надо поговорить с Лиан. Вряд ли на сцене удастся выбрать для этого удобную минуту. Как же быть? «Подожду ее в гардеробной», — решил я. Голова гудела, как потревоженный улей, мысли разбегались. Я мучительно искал выхода из тупика…

В гардеробной тетушка Фирр, костюмерша Лиан, суетилась, как обычно. Я рассеянно поздоровался с ней и пытался кое-как ответить на праздные вопросы. Просто удивительно, как я еще соображал. Неожиданно костюмерша произнесла:

— О, старая Фирр, которую вы видите перед собой, на самом деле не здесь.

— Что?.. То есть как? Тетушка Фирр…

Я был потрясен до глубины души. Это не ускользнуло от ее внимания, и она мечтательно добавила:

— Да, да, подлинная Фирр на сцене…

Я облегченно вздохнул. Ну, конечно, ведь тетушка Фирр еще с юных лет мечтала стать актрисой. Наверное, она именно об этом и говорит.

— Мне очень жаль, тетушка Фирр. Что же помешало вам стать актрисой?

Моя собеседница иронически усмехнулась.

— А вам, господин профессор, когда-нибудь приходилось слышать о таких вещах, как плата за обучение? В театральном училище…

Но я уже не прислушивался к ее болтовне и довольно невежливо перебил:

— Тетушка Фирр, да вы, никак, читаете газеты? — На столике лежала целая, пачка свежих номеров.

— Только в очках. Куда же я их сунула?

Очевидно, диспут подходит к концу. Вотвот в фойе и вестибюль хлынут люди, и они рано или поздно узнают о том, что известно пока лишь немногим, в частности Дотти Скотт. И если из чувства такта близкие и друзья хранили молчание, то вся эта толпа вряд ли окажется столь деликатной. Придется отвечать на тысячи каверзных вопросов, доказывать, что именно я и никто другой настоящий Бирминг! Нет уж, увольте! Нет ничего хуже, чем оправдываться…

А пресса! Даже самые заядлые читатели, те, кто обычно обсасывает газеты с первой до последней полосы, вряд ли поймут состояние человека, узнающего о «своих» поступках из газет. Но на сей раз дело не только в этом… Тетушка Фирр продолжала что-то говорить, но я ее не замечал. С лихорадочной поспешностью я пробегал глазами газетные полосы, чтобы выяснить, что же я еще «натворил» и как поступать дальше.

ОБА БИРМИНГА НЕНАСТОЯЩИЕ!

КОЛЛЕКТИВНЫЙ БИРМИНГ — ГИПОТЕЗА П. ПЛУТТЕНА

Потрясенные люди всюду задают друг другу один и тот же вопрос: какой же Бирминг настоящий — тот, кого видели в Молодежном клубе, или тот, который находился в театре «Орма»? Мы обратились к известному психологу П. Плуттену с просьбой высказаться, можно ли прийти к какому-либо выводу на основании имеющихся данных о жизненном пути, поведении, образе мыслей профессора Бирминга. Вот что он ответил на вопрос нашего корреспондента:

— По-моему, ни одного из них нельзя считать настоящим, поскольку оба заявили во всеуслышание о своих коллективистских взглядах. Я подозреваю другое. Все мы знаем, что профессор Бирминг. всегда отличался известной склонностью к уединению. Поэтому, мне думается, хотя, разумеется, я и не располагаю точными данными, что профессора Бирминга давно нет в Миклане.

— То есть вы полагаете, что он проводит свои телепередачи с какой-то другой территории?

— Факты подтвердили со всей очевидностью, что человека действительно можно репродуцировать. Иначе вряд ли мы могли бы одновременно видеть двух Бирмингов в разных местах.

— Как вы думаете, профессор Бирминг действительно продал свое изобретение иностранной державе?

— Я рассматриваю явления с точки зрения психологии. Наверное, контрразведка могла бы дать вам куда более сенсационные сведения. Однако, насколько я знаю Денни Бирминга, он, вероятнее всего, поселился на каком-нибудь необитаемом острове посреди океана. Там, под надежным прикрытием морских пучин, он разместил свои специальные лаборатории и студии, откуда и проводит сеансы телепередач.

— С какой же целью он это делает?

— Если вас интересуют психологические мотивы, то тут, видимо, объяснение нужно искать в том, что профессор Бирминг, тяготясь уединением, таким образом пытается скрасить свое одиночество. Несколько теледвойников — ибо если доказано существование двух Бирмингов, то, естественно, можно допустить наличие и большего их числа, — разумеется, могли составить ему компанию. Не исключено, однако, что потом они неожиданно обрели чрезмерную самостоятельность и полностью обособились. Но в этом вопросе я некомпетентен. Полагаю, что некоторых телодвойников побудила вернуться в Миклан тоска по родине.

— Чем вы объясняете коллективистские тенденции теледвойников?

— По-моему, социально-политические воззрения телелюдей нельзя объяснять одной лишь их механической сущностью. Думаю, эти, как вы их называете, коллективистские тенденции обусловлены просто-напросто тем, что теледвойников, репродуцированных по одной схеме, несколько. Между тем истинный профессор Бирминг — выдающаяся, единственная в своем роде личность с ярко выраженной индивидуальностью. Именно поэтому между ним и его теледвойниками неизбежно должен был возникнуть антагонизм.

ИЗМЕНА МЯТЕЖНЫХ ТЕЛЕЛЮДЕЙ!

Микланский народ находится перед лицом грозной опасности: профессор Бирминг исчез, но оставил в стране своих теледвойников. Кто поручится, что они не перешли на сторону нашего потенциального врага и не используют теперь искусственно привитые знания в ущерб микланскому обществу? Выдвигается и такая, весьма неутешительная, версия: возможно, некоторые из них развернули свою деятельность на территории Ферленской коммунистической державы. Искусственно созданные люди вывезли за пределы страны величайшее изобретение выдающегося сына нашей родины!

СЕКРЕТ БИОТЕЛЕПРОДУЦИРОВАНИЯ У КОЛЛЕКТИВИСТОВ!

Ферленская печать подробностей не сообщает. Однако высказывания известного ферленского искусствоведа Бюрия Блонского позволяют сделать известные выводы. Еще в начале сентября он писал: «Неопластические картины Салапа заслуживают всяческой похвалы, они знаменуют собой новое направление в изобразительном искусстве Ферлена». А через несколько недель, после того как выставка картин Салапа подверглась уничтожающей критике, Блонский утверждал нечто противоположное: «Мазня Салапа — но что иное, как вредная попытка протащить в наше искусство давно устаревший, порочный стиль. Несостоятельность его творческой манеры совершенно очевидна — это не искусство, а форменная чепуха!»

Разве не ясно, что эти противоречивые оценки но могут исходить от одного и того же лица? Это значит, существует но меньшей мере два человека под одной фамилией Блонский, а если учесть другие высказывания вышеозначенного критика, то их, надо полагать, намного больше. Теперь вряд ли кто усомнится, что Блонский подвергся многократному репродуцированию! Более того, ферленское правительство получило возможность по меньшей мере в десять раз увеличить личный состав своих вооруженных сил!..

До каких же пор мы будем оттягивать наращивание нашей боевой мощи?

ЗАЯВЛЕНИЕ ГЕННАДИЯ ГОРОНОВА, ПРЕДСЕДАТЕЛЯ ВСЕМИРНОГО КОСМИЧЕСКОГО КОМИТЕТА

Недавно мне довелось прочитать некую научную статью, автор которой сокрушается по поводу перенаселенности земного шара. По его расчетам, население нашей планеты через пятнадцать лет удвоится, и этот факт чреват для всего человечества самыми непредвиденными последствиями. Автор утверждает далее, что интенсивное сельскохозяйственное производство с применением современных машин и передовой агротехники не сможет полностью удовлетворить потребности свыше 6 миллиардов человек в продовольствии, даже с учетом всех достижений современной: химии. На мой взгляд, автор статьи слишком узко подходит к затронутой проблеме. Если рассматривать ее с других позиций, то судьбы человечества предстанут совершенно в ином свете. Я имею в виду неограниченные возможности, таящиеся в использовании Вселенной. Хорошо известно, что отдельные планеты солнечной системы, такие, как Венера и Марс, можно заселять людьми. Стремительное развитие науки и техники, несомненно, открывает реальные перспективы освоения и других, пока еще недосягаемых и загадочных планет солнечной системы, а в последующем и Галактики. Как видим, если рассматривать вопрос в таком аспекте, возникают опасения совсем иного рода: людей окажется слишком мало, чтобы успешно справиться с гигантскими задачами, стоящими перед человечеством! Вот почему я и мои ученые коллеги с таким энтузиазмом приветствуем историческое открытие профессора Бирминга. Подчеркиваю, историческое в буквальном смысле этого слова. Что оно означает? С помощью репродуцированных людей мы сумеем покорить космос и освоить новые планеты. Представьте себе, что нам удалось запустить несколько космических станций на какую-нибудь планету, скажем на Марс, снабдив их материалами и всем необходимым для сооружения телестудий и биоустановок системы Бирминга. Если по методу профессора Бирминга репродуцировать два или три десятка человек, то можно заселить огромные пространства Марса и превратить их в плодородные поля, а всю эту загадочную и доселе недосягаемую планету — в филиал Земли! Подумать только, ведь если люди научатся по собственному усмотрению репродуцировать самих себя в неограниченном количестве, то теоретически человечество в состоянии покорить необозримые пространства космоса, даже за пределами солнечной системы! Мы живем в удивительную эпоху величайших научных открытий и покорения космоса! Не сомневаюсь, что в самом скором времени мы будем иметь удовольствие приветствовать профессора Бирминга в нашей среде. На ближайшей научной сессии Всемирного космического комитета мы надеемся горячо поздравить его с величайшим открытием, положившим начало новой эры в истории человечества.

ТЕЛЕДВОЙНИКИ — ИНОСТРАННЫЕ АГЕНТЫ!

ВОЕННОЕ МИНИСТЕРСТВО УСИЛИВАЕТ ПРОТИВОВОЗДУШНУЮ ОБОРОНУ!

Многочисленные факты, установленные в последнее время, подтверждают версию, будто бы теледвойников профессора Бирминга и их приверженцев засылают в нашу страну из Ферлена. Ферленские стратопланы сбрасывают агентов на территорию Миклана под видом телевизионных установок, после чего в ферленских секретных телестудиях включается аппаратура, транслирующая биотелепередачи. В пелях пресечения подрывной деятельности иностранных агентов и для спокойствия населения военное министерство отдало приказ эскадрильям истребителей Авиаразведки, атомным бомбардировщикам, ракетоносцам, а также батареям противоракетной обороны усилить бдительность и отстоять неприкосновенность воздушного пространства нашей родины. В связи с угрозой внезапного нападения объявлена срочная мобилизация офицеров запаса военно-воздушных сил.

Да… Вряд ли я окажу добрую услугу Лиан, если после всего этого ее увидят в моем обществе! И без того на ее долю выпало слишком много неприятностей. Нужно сейчас же попасть к министру. Главное — незаметно добраться до машины, а там можно задернуть занавески. Скорей, пока не кончился диспут! Да, но как доказать министру, что именно я настоящий Бирминг?! Вероятно, последние слова я выкрикнул, так как тетушка Фирр в испуге уставилась на меня.

Эврика! Удостоверение личности! Ведь у моего теледвойника нет никаких документов! И я судорожно принялся шарить в карманах.

Что за чертовщина! При мне не оказалось никаких документов. Они остались в пиджаке, который я снял, прежде чем отправиться в город.

Скорее домой! Медлить нельзя!

7

Пока я добирался до дому, мое нервное напряжение достигло предела. Нервы были натянуты как струны, готовые вот-вот лопнуть. И детонатор все-таки сработал: грянул взрыв. Не успел я открыть дверь в свой кабинет, как сразу же услышал «его» голос.

Мой собственный голос. Все напряжение последних дней разом схлынуло. От страшных предчувствий не осталось и следа. Куда-то вдруг исчезло угнетенное состояние, даже усталость ощущалась не так сильно… Появилось такое чувство, словно неминуемая беда прошла стороной и вот теперь-то можно вздохнуть свободно.

— Сигарету? — вежливо предложил теледвойник.

Мы стояли, не спуская друг с друга пристального, напряженного взгляда.

— Нет, спасибо, — ответил я сдержанно.

— Как угодно, — столь же учтиво произнес он, щелкнув портсигаром.

На первых порах я не заметил за ним никаких странностей, ни малейших признаков чего-то искусственного, хотя, признаюсь, разглядывал так внимательно, как никого в жизни.

— Вы не взяли себе сигарету, — заметил я, хотя раньше вряд ли обратил бы на это внимание.

— Я тоже не курю, — невозмутимо ответил он.

«Ага! — злорадно подумал я. — Вот и первая логическая несуразность: носит портсигар, а сам не курит!» Но тут же спохватился:

«Черт подери! Аппарат не может совершить логическую ошибку!»

Теледвойник не сводил с меня испытующего взгляда. Он уставился на меня с такой же жадностью, как и я на него.

— Портсигар я ношу просто так, с ним легче беседовать, — пояснил он.

«Так вот почему портсигар привлек мое внимание: визит к министру… Портсигар, обнаруженный под скатертью…»

— Ну-с, в какую историю вы намерены впутать меня теперь? — я неприязненно покосился в сторону двойника. Он заметно побледнел.

— Возможно, для вас, профессор, все это не больше как забавная история, для меня же это трагедия. Да, да трагедия, которая грозит мне смертью!

— Смертью?!

— Ваше изобретение превзошло все ожидания. Под действием биотоков вещество моей, если можно так сказать, субстанции, состоящее из сверхчувствительных молекул, способно воспроизводить все эмоции, присущие человеку. Так что неминуемого не избежать.

Выходит, он все же сознает, что является всего-навсего материализованным воплощением творческой мысли ученого! Тогда почему же он выдавал себя за самого изобретателя? Неужели ради спасения? Но какая же у него жизнь?!

— Собственно говоря, почему бы нам не сесть? — с горечью проговорил мой двойник. Мы сели.

— По-моему, нам пора… в некотором роде объясниться, — начал я, подбадривая его. Не знаю почему, но мне стало ужасно жаль беднягу. Куда девался мой гнев! Я готов был злиться на кого угодно, только не на него…

— Мое время на исходе, — предупредил он. Видимо, он боялся, что я могу его отключить. Но самое поразительное: столь долгожданная возможность теперь не представлялась мне такой уж заманчивой. Мысленно я пытался оправдать себя: «Прежде всего необходимо хорошенько расспросить его, выяснить, что ему известно о первоначальном моменте „оживления“, да и вообще разузнать обо всем. Интересно, какие „человеческие чувства“ он имеет в виду, что являлось движущей силой всех его поступков?»

— Вы собираетесь уйти? — поинтересовался я. В глазах «репродуцированного Бирминга» промелькнул нескрываемый интерес, но на бледном лице по-прежнему лежала печать глубокой задумчивости и отрешенности.

— Разве вы отпустите меня?

Я уклонился от ответа.

— До сих пор вы не спрашивали моего разрешения.

Он неожиданно поднялся. Я испуганно вскочил вслед за ним.

— Вот видите! Ваши опасения напрасны — мне не уйти.

Засунув руки в карманы, наклонив голову, он метался по комнате. И я вдруг совершенно отчетливо представил себе, с какой страстностью он ораторствовал на трибуне Бодиэнского конгресса!

Теледвойник продолжал:

— Надеюсь, вы догадались, почему я до сих пор на свободе? Вы же донесли обо мне министру. Агентам правительства удалось сразу напасть на мой след. Они неотступно шли за мной по пятам днем и ночью, но арестовать так и не решились.

— Почему?

— А как по-вашему, просто арестовать профессора Бирминга?! Знаменитого ученого, дважды лауреата Нобелевской премии, гордость мировой науки и любимца нации? Но предположим, меня схватили, а вы остались на свободе. И сразу существование двух Бирмингов стало бы очевидным. После того как в Бодиэне я во всеуслышание объявил о возможности создания искусственного человека способом биотелерепродуцирования, правительство оказалось в затруднительном положении. Сначала попытались было объявить профессора Бирминга сумасшедшим. Правящие круги во что бы то ни стало хотели скрыть от общественности ваше изобретение, опровергнуть мое сообщение о нем. Если бы выяснилось, что существуют два Бирминга, стало бы очевидно, что теледвойник не выдумка, а реальный факт. Мало того, выяснилось бы, что существует именно два Бирминга!.. Теперь понятно? Вас, подлинного Бирминга, они боялись арестовать и поэтому выжидали, когда у вас лопнет терпение и вы выйдете из дому…

— По существу, меня держали под домашним арестом.

— Вот именно! Так в чем же вы упрекаете меня?

— Я не упрекаю, просто хочу разобраться во всем до конца…

— К чему же вы пришли?

— Всюду только и говорят, что ни один из нас не настоящий. Уж если-де существует один искусственный человек, значит, их может быть и больше.

— В том-то и дело! Только подумайте — ваше сообщение об изобретении, как бумеранг, обратилось против вас же самих! Власти любой ценой хотят отвлечь внимание общественности от планов, вынашиваемых уже давно, — развязать агрессивную войну, войну, которая уничтожит в своем огне миллионы человеческих жизней. Ваше изобретение пришлось весьма кстати: теперь правящие круги пытаются убедить всех, что во главе международного движения за мир стоят роботы! Люди-автоматы, понимаете? Народ хотят запугать этаким страшилищем!

После минутного молчания он продолжал уже спокойнее:

— Теперь они кричат на всех перекрестках, будто репродуцированные люди, размноженные к тому же в неограниченном количестве, вполне возможная вещь! Они-де таят в себе смертельную опасность, и поэтому против них нужно защищаться. А «защищаться» — значит вооружаться!

— Выходит, один и тот же факт можно представить по-разному, все зависит от того, какое толкование выгоднее, — заметил я иронически.

— Факты, профессор, упрямая вещь, а вот доверчивых людей до сих пор удается вводить в заблуждение. Кстати, вас не удивит, если здесь вдруг появятся полицейские агенты? Они могут нагрянуть с минуты на минуту… Для полиции момент как нельзя более подходящий: можно поймать сразу двух зайцев — накрыть обоих Бирмингов!

У меня снова мелькнула мысль — а не отключить ли двойника?

— Мое время на исходе, — тихо проговорил тот. — А пока я в вашем распоряжении!

— Позвольте, что значит «на исходе»?

— Именно то, что я сказал.

— Не говорите загадками!

— Хорошо, попытаюсь разъяснить. Человек живет до тех пор, пока находит в этом смысл…

— Значит, вы не видите смысла в жизни?

Двойник едва заметно покачал головой.

«Что это означает, — я растерялся, — согласие или отрицание?»

— У человека обязательно должна быть цель, ему нужно непременно жить в действии. Мне же ничего другого не осталось, как умереть. И я умру.

Последние слова потрясли меня. Он не сказал «исчезну» или «сойду со сцены», — нет, совершенно отчетливо он произнес: «Я умру».

— Послушайте, зачем вам умирать? Установку всегда можно включить снова…

Репродуцированный Бирминг уселся в кресло.

— Вы так и не хотите понять, профессор, что у вас больше нет установки.

Я даже зажмурился.

— Произошла абсорбция, то есть полное поглощение, — продолжал он, не обращая на меня внимания. — Под действием биотоков вещество, состоящее из сверхчувствительных молекул, приняло форму человека.

— Каким образом?

— Вам лучше знать, — спокойно ответил теледвойник.

— Вы хотите сказать, что с того критического момента вы — полноценное одушевленное существо? Иначе говоря, человек?

— Вы невнимательны. Я же совершенно ясно сказал: под воздействием биотоков сверхчувствительное вещество приняло форму человека. Все остальное появилось несколько позже. Чтобы вам была понятна моя мысль, приведу пример: как по-вашему, можно ли считать полноценным человеком только что родившегося младенца, жизнедеятельность которого на первых порах определяется лишь инстинктами?

— Безусловно.

— Но ведь я-то появился на свет взрослым человеком. Поэтому я и говорю, что мое младенческое состояние длилось считанные минуты.

— Тогда как же вы могли заключить, что… словом, что вы не настоящий, а искусственно созданный Бирминг?

— Я этого никогда не утверждал.

Мы в упор посмотрели друг на друга.

— Не утверждали?

— Никогда!

— Но ведь только что вы совершенно недвусмысленно заявили, как под воздействием биотоков установка… следовательно, вы всего лишь…

— Вы путаете совершенно разные вещи. Настоящий Бирминг — это я.

В бешенстве я вскочил:

— Уж не меня ли вы считаете мною же изобретенным аппаратом?!

— Профессор, успокойтесь…

Огромным усилием воли я сдержал свой гнев.

— Извольте объяснить…

— Я стал полностью одушевленным человеком в тот момент, когда вы были самим собой, то есть истинным Бирмингом, свободным от каких бы то ни было условностей. Вот эти подлинные черты вашего характера и перешли ко мне.

Он замолчал и только, как бы скрывая какую-то затаенную мысль, неторопливо постукивал по столу.

— В клубе Бэклахэм я прочитал за вас лекцию, — наконец произнес он, — точно так же как это сделали бы вы сами, будь хоть немного смелее. Впрочем, пожалуй, это не то слово. Вернее, будь вы не столь утомлены.

— Позвольте, позвольте, вы только что заявили, будто свой характер переняли от меня. Но в тот момент, когда вы «появились на свет божий», я и впрямь был очень утомлен. Как же могло случиться, что моя усталость не передалась вам?

— Понимаю, профессор. Но ведь вы устали от той жизни, которую вели в последнее время, я же решил начать все заново. Между нашими жизнями есть только одно-единственное связующее звено, а именно тот импульс, благодаря которому вы вызвали меня к жизни. Поймите, наконец, я — не что иное, как сгусток аккумулированной энергии. Моя юность тоже оказалась предельно сжатой. Хоть я и мыслил так же, как и вы, но видел мир в светлых, радужных тонах, и это наполняло меня трепетным ожиданием чего-то неизведанного…

— Значит ли это, что в вашем лице я вижу свою юность?

— Если юношеский пыл и веру дополнить богатым жизненным опытом, то можно считать, что во мне синтезировано то и другое. Вы спросите, что я понимаю под жизненным опытом? Я имею в виду такую сумму впечатлений и знаний, которая позволяет человеку верить, что жизнь, в сущности, слишком коротка и человек просто не успевает состариться.

Он опять умолк. Очевидно, следовало что-то сказать, но я просто не знал, с чего начать. В полной растерянности я произнес:

— Вот теперь я, пожалуй, не прочь выкурить сигарету.

— Сделайте одолжение, — с прежней учтивостью он протянул портсигар.

Я закурил. Теледвойник с жадностью смотрел на дымящуюся сигарету.

«Сгусток аккумулированной энергии…»

Мы оба хранили молчание.

8

Первым заговорил теледвойник.

— Безотчетное состояние продолжалось всего несколько минут…

— Скажите, когда вам пришла мысль о существовании еще одного Бирминга? — Теперь я был осмотрительнее и тщательно подыскивал выражения.

— Я знал об этом с самого начала своего сознательного бытия не хуже вас самих, — спокойно ответил он. — Ведь вы же не сомневались в его существовании?

— Тогда вы должны чувствовать себя уязвленным, если вас считают установкой…

— Ничуть. Напротив, я воспринимаю это как нечто чрезвычайно интересное. В конце концов, — он оживился, — человек — самый удивительный и совершенный механизм, созданный природой. С помощью особого и весьма оригинального метода вам удалось скопировать творение природы. Но повторяю: скопировать.

— Позволю себе заметить, я и раньше проводил с вами пробные сеансы…

— Знаю.

— Откуда?

— Из ваших записей, расчетов… и вашей собственной памяти.

— Моей памяти?

— Разумеется! Ведь я уже говорил: я — это вы.

— Гм…

— Я понимаю ваше состояние, профессор. Человеку не так уж часто приходится говорить по душам со своим собственным «я». Вы что-то хотели сказать?

— Во время экспериментов по репродуцированию, то есть…

— Договаривайте.

— …аппарат неизменно копировал только то, что я проделывал перед телекамерами. Сколько я ни бился, мне никак не удавалось решить проблему его самостоятельных действий. Вроде бы все отрегулировано идеально: биокамеры функционировали превосходно, передавая биотоки центральной нервной системы. Аппарат-приемник приобрел контуры вашей фигуры, внешний облик, но способностью самостоятельно ощущать и мыслить не обладал. Он лишь механически копировал, правда со скрупулезной точностью, но не больше.

— Ну что ж, не следует недооценивать и этого исключительно важного, я бы сказал, феноменального достижения, профессор. Хотя, по правде говоря, если проанализировать возможные последствия вашего замечательного открытия, становится страшновато.

— Черт возьми, сколько ни ломаю голову, до сих пор не могу понять, чем вызваны столь неожиданные изменения в работе аппарата на заключительной стадии!

— Боюсь, что не многим смогу вам помочь, ведь я же, естественно, не помню самого момента своего зарождения. Не скрою, я и сам задумывался над этой загадкой. Я понимаю, профессор, как усложнил для вас решение всей проблемы, когда захватил с собой ваши записи и расчеты. Не судите меня строго, ведь молодости свойственна любознательность…

— Если говорить начистоту, — перебил я его, — я и сам сгорал от любопытства. И, как ищейка, выслеживал каждый ваш шаг, следил за каждым поступком.

Теледвойник помрачнел.

— Это бы еще полбеды, но вот когда за ищейкой следуют вооруженные полицейские…

У меня пересохло во рту.

— Ваша любознательность мне понятна, — продолжал он. — В вас пробудился обостренный интерес к собственной жизни. И вызвал его я. Да, я поставил перед собой именно эту задачу и достиг ее.

— В чем же вы видите смысл жизни?

Он бросил на меня пронзительный взгляд.

— Вы опять за свое? А я-то думал, что для вас это пройденный этап. Скажите, профессор, откуда у вас такой скептицизм? Перед вами сидит некто, всем своим существованием обязанный вам! Понимаете, вам одному! И разве одно то, что он рассуждает с вами о смысле бытия, ничего не говорит вам? Неужели даже этого вам мало?

Он встал и подошел к окну. Я молча ждал. После некоторого раздумья он неторопливо повернулся ко мне.

— Пора бы вам понять, что смысл бытия — сама жизнь. А за жизнь, полнокровную, радостную, достойную человека, надо бороться. Люди должны воевать не друг с другом, а ради человека, во имя высших идеалов всего человечества. Вот в чем смысл жизни.

Подперев кулаками голову, он сел и весь подался вперед, словно намереваясь сдвинуть с места какую-то тяжесть. Затем снова встал и выпрямился во весь рост.

— Простите, я немного увлекся. Однако, если позволите, я продолжу. Мы скоро кончим. Вам неясно, каким образом я обрел самостоятельность. А помните, в процессе экспериментов вы упорно концентрировали свое внимание на одной конкретной задаче? С этой целью вы знакомились со специальной литературой, размышляли над решением научной проблемы, консультировали своих сотрудников. И только в момент моего «оживления» вы на какое-то мгновение оказались не столь целеустремленным. Ваш ум и ваша воля не были сосредоточены на какой-то определенной проблеме, вы размышляли о смысле жизни в целом и своей, в частности. Словом, мысли ваши витали где-то далеко.

— Вы умышленно подчеркиваете «витали где-то далеко»?

— Да.

— Следовательно, именно этим объясняется то, что вы сами где-то «витали»?

— Разумеется.

По лицу теледвойника пробежала тень, а едва заметная улыбка казалась печальной.

— Теперь вы успокоились, профессор? Постигли наконец тайну моего зарождения?

— Не совсем.

— В тот момент вы восстанавливали в своей памяти воспоминания далеких лет, вспомнили все пережитое… Именно в этом состоянии вы стали передавать мне биотоки своего мозга. Помните телерекордер?

— Разумеется.

— Прежде чем запрограммировать свою лекцию, вы включили телерекордер. Так?

— Совершенно верно. Я хотел зафиксировать изображение.

— Вот видите! Это удалось, вы сами в этом убедились. Итак, второй фактор, обусловивший необычайный эффект и дающий ключ к разгадке, — это телерекордер. Когда вы включили программное устройство, я должен был исчезнуть с экрана. Ведь так?

— Да, да… все ясно!

— Но этого не случилось, так как зафиксированное на ленте телерекордера изображение подверглось воздействию передаваемых биотоков.

Я притушил сигарету. Табачный дым оставил во рту горьковатый привкус, с непривычки меня мутило. Точь-в-точь как в тот раз, когда я, десятилетний мальчишка, решил тайком от отца покурить в чулане, но был пойман с поличным. Как сейчас помню его слова: «Ну-с, молодой человек, — сказал он, — сигарета пришлась не по вкусу? Тогда, может, попробуем гаванскую сигару?..»

— Теперь, кажется, я понимаю, отчего вы решили вести неравную борьбу, но… — я запнулся.

— Продолжайте, — бросил теледвойник.

— Не обижайтесь, но коллективистская идея… Не помню, чтобы я придерживался в молодости подобных взглядов.

— Коллективистская, или коммунистическая, идея — это идеал общественного строя, основанного на солидарности и единомыслии равноправных членов общества.

— Но единомыслие, то есть полная тождественность взглядов… не превратит ли она человека в автомат? Надеюсь, вы понимаете, что я хочу сказать? Прошу вас, не принимайте это на свой счет: мне меньше всего хотелось бы уязвить вас.

— Ничуть. Ведь мы уже выяснили, что, в сущности, я только ваша аккумулированная творческая энергия, стало быть, способен подойти и к этой проблеме с научных позиций. Конечно, вы, профессор, нечто меньшее и вместе с тем большее, чем я… Вы еще не дошли до понимания идеи рационально организованного общества, но уже осознали, что по определенным вопросам разноречивые взгляды и толкования недопустимы.

— Позвольте, но как можно говорить о гармоничном согласии между людьми, если у каждого индивидуума имеются свои желания, стремления? Не придут ли в неизбежное столкновение эти подчас противоположные индивидуальные интересы? Что ждет отдельного индивидуума в обществе, где будут нивелированы противоположные желания и стремления людей?

Теледвойник на мгновенье опустил глаза, как бы пытаясь скрыть от меня свой пытливый взгляд.

— Большинство своих желаний человеку потому и не удается осуществить, — возразил он, — что часто люди, как вы справедливо заметили, становятся друг другу поперек дороги. В сутолоке повседневной жизни они локтями пробивают путь к лакомому пирогу, пытаясь захватить кусок побольше. Чего только не сделает человек ради собственной выгоды! Он не остановится даже перед тем, чтобы подмять ближнего своего, а если нужно, то и перешагнуть через него. Каждый человек стремится к лучшей жизни. Разве это противоестественно?

— Разумеется, нет.

— А если он усвоит, что имеется только один путь к поистине счастливой жизни — через сплочение, солидарность? Если осознает, что без свободы личности нет и не может быть полноценной жизни? Понимаете, полноценной!

— Да, — задумчиво произнес я и после короткой паузы добавил: — И все же, по-моему, ваша позиция несколько идеалистична.

— Что вы имеете в виду?

— Вы упустили один очень важный фактор — человеческую натуру.

— Неужели в моей памяти есть пробелы?

И он вполголоса произнес несколько слов. В первый момент мне показалось, что я ослышался. Но он внятно повторил фразу:

— Ну-с, молодой человек, сигарета пришлась не по вкусу? Тогда, может, попробуем гаванскую сигару?

Я не нашелся, что ответить, и только проговорил:

— Вот вы… ищете идеальных взаимоотношений среди людей…

Теледвойник прервал меня:

— А разве вы не идеалист? Неужели у вас нет никаких идеалов? Одиночество — это тоже своего рода идеал. Человек замыкается в собственную скорлупу и пытается жить сообразно своим идеальным представлениям, в отрыве от окружающих. Он ведет уединенный образ жизни, избегая светской суеты, повседневной житейской сутолоки. Или вы и впрямь уверовали, что ни в чем не похожи на меня? Правда, между нами имеется существенное различие: ваш идеализм несостоятелен. Чем больше человек замыкается в себе, тем в большей мере он беспомощен, тем больше зависит от других и нуждается в их поддержке. Уединение и тяга к людям — две противоположные стороны бытия. Только одиночество — весьма рискованный путь, чреватый пагубными последствиями. Оно не приносит удовлетворения.

Он вдруг широко раскрыл глаза, словно неожиданно вспомнил о чем-то очень важном.

— Мне страшно захотелось сделать что-нибудь такое, чего я еще никогда не пробовал, — неожиданно произнес он.

— Что же именно?

— И сам толком не знаю. Может, выпить бокал старого доброго вина. Или, пожалуй, вздремнуть часок в кресле. А может, прогуляться с кем-нибудь, подышать свежим воздухом… Или выкурить сигарету. Словом, обуревают какие-то неосознанные желания… Как быстро пролетело время! Ведь только моя память хранит воспоминания обо всем этом…

Он помолчал.

— Как сейчас помню привкус табака и приятную прохладу в чулане, ощущение домашнего уюта…

Мною вновь овладело чувство неловкости, какое я испытал в театре, во время разговора с Дотти о Нилле. Но теперь оно не было таким острым. На душе было смутно. Вспомнились слова теледвойника: «Вы, профессор, нечто меньшее и вместе с тем нечто большее, чем я».

Он встал и, как человек, твердо решивший взять себя в руки, взглянул на часы.

Я почувствовал, что должен сказать ему хоть что-нибудь.

— У вас еще многое впереди… успеете наверстать…

— Вы полагаете? — скептически спросил он.

«Какого дьявола! Ведет себя, как обреченный на смерть, — я разозлился. — Как будто я палач, который должен привести приговор в исполнение!»

— Послушайте, уж не думаете ли вы, что я отключу вас… так просто возьму и выключу живого человека!

По его лицу скользнула едва заметная горькая улыбка.

— Вы забыли, профессор, что это уже невозможно.

— Какого черта вы тогда отчаиваетесь? Что у вас за манера хныкать?!

Теперь его усмешка стала откровенно иронической.

— С чего вы взяли? У меня и в мыслях не было. Просто я устал. Господи, неужто вы и в самом деле не поняли, о чем я твержу все время? Энергия на исходе. Скоро все мои ресурсы иссякнут. Как по-вашему, неужели я могу прожить столько же, сколько и вы, с тем ничтожным количеством биотоков, которое у меня осталось? Только человек, созданный самой природой, способен непрерывно восполнять биотоки. Впервые я пришел в отчаяние во время званого обеда. Подумать только, ведь я же не могу есть, хотя и ощущаю вкус пищи во рту! Потом-то я привык и отговаривался плохим самочувствием. Когда весь город засыпал, меня тоже клонило ко сну, ибо я находился во власти воспоминаний о сладком сне и приятных сновидениях прежних дней…

Так вот в чем дело! Мои смутные опасения полностью подтвердились: «репродуцированный Бирминг» оказался не биологическим, а энергетическим существом! Да, действительность подчас опрокидывает все наши абстрактные научные измышления.

— В моей памяти запечатлелось все, только ощущение усталости было мне незнакомо, — продолжал он. — Ну, что ж, теперь я познал и это чувство.

— Бирминг, — я впервые назвал его по имени.

Странно было произносить собственную фамилию, но у меня не было иного выхода. Однако он понял меня без слов.

— Вы должны помнить одно, профессор, я не умру, как обычно умирают люди. Моя центральная нервная система не знает самого факта смерти. Если выразиться яснее — вы продолжите то, чем я кончу…

— Вы уверены?

— Разумеется. Ведь вы — это я. Все ваше поведение за последние дни лишний раз подтверждает незыблемость закона сохранения энергии. Мне удалось вас убедить, тем самым я выполнил свою миссию. Что же касается меня самого… Через некоторое время после «смерти» я вновь обрету прежний вид: превращусь в аппарат. Если подобная метаморфоза вас ужасает, то вспомните, что вид мертвого тела тоже производит неприятное впечатление. Не случайно посетителей Луна-парка устрашают скелетом. Так уж повелось, профессор. Смерть пугает даже одним своим внешним видом. Однако мой «скелет» будет несколько отличаться от обычного. Именно это и послужит решающим, вещественным доказательством вашего алиби… Вы должны остаться на свободе…

Он умолк.

Я хотел было сказать ему, что не все еще потеряно, как вдруг снизу донесся какой-то шум.

Он выразительно взглянул: «Уже пришли».

В комнату вошел седоусый полицейский инспектор. Подойдя ко мне, он твердо произнес:

— Вы арестованы.

— На каком основании?

— Таков приказ.

— Я — Денни Бирминг.

— Вы хотите сказать, репродуцированный Денни Бирминг.

— Нет, настоящий… — Я запнулся. Это не ускользнуло от его внимания. Он прищурился:

— Итак?

— Повторяю, я — настоящий Денни Бирминг.

— Где же ваш двойник?

И тут я заметил, что тот бесследно исчез, словно провалился сквозь землю!

Полицейскому инспектору было невдомек, что произошло нечто поразительное…

9

Прежде чем продолжать публикацию мемуаров профессора Бирминга, мы сочли уместным — в основном ради зарубежных читателей — включить дополнительную главу, составленную из статей, опубликованных в микланской печати, а также некоторых документов. Эта глава может дать наглядное представление об искусственно подогреваемом военном психозе.

10

— Итак, признаете ли вы себя теледвойником?

Представитель военной комиссии сената с самодовольным видом задавал вопросы, в упор, то и дело с шумом отодвигая кресло и вытягивая свои непомерно длинные ноги.

— Вы же отлично знаете, что я — Денни Бирминг.

— Денни Бирминг не способен на преступление. Я не позволю морочить себе голову всякими баснями.

— Вы грубиян и солдафон!

— Бунтовщик! — дернувшись, как от удара, бросил он.

— Неужели?

— Это вы убили Денни Бирминга! — злобно прошипел он.

— Послушайте, вы мне надоели.

Не отрывая взгляда от стола, он процедил:

— Преднамеренное убийство карается по всей строгости закона.

— Но ведь если верить газетам, оба Бирминга ненастоящие.

Представитель сената вновь вернулся к снисходительному тону:

— Будь вы военным…

— Но я ученый, — прервал я его.

— … вы могли бы отличить стратегию от тактики.

При этих словах он испытующе взглянул на меня, явно желая насладиться впечатлением, которое произвели его слова.

Я не удостоил его ответом.

— Итак, — продолжал он после некоторой паузы в явном замешательстве, — предположим, что вы настоящий Бирминг. Вряд ли в этом случае вы будете разделять коллективистские взгляды, проповедуемые биороботом…

— Биоробот, — прервал я его, — весьма условное понятие, которым следует пользоваться очень осторожно.

— Потрудитесь не перебивать! (Со мной еще никогда не обращались столь бесцеремонно, но что оставалось делать — на этот раз я находился в положении арестанта.) — Так вот, я хочу сказать, — представитель сената как бы спохватился, что сболтнул лишнее, — если вы подлинный Бирминг, то не станете скрывать это от общественности.

— Разумеется!

Слегка наклонив голову, он глубокомысленно уставился на носки собственных ботинок.

— Подлинный Бирминг известен как поборник свободы личности.

— Совершенно верно. Я уважаю право личности отстаивать свои интересы. Но ведь у людей имеются и общие интересы.

— Ваши слова лишний раз подтверждают мои подозрения — вы ненастоящий Бирминг.

— Вот видите, одна ваша фраза поколебала мои убеждения.

— Поколебала?.. — долговязый «следователь» уставился на меня.

— Конечно. Передо мной теперь сложная дилемма: следует ли признавать право на подозрительность в рамках свободы личности?

— Ваши шутки неуместны.

— Что ж, это тоже дает вам право считать меня ненастоящим.

— Однако у вас есть возможность спастись даже в том случае, если вы действительно не тот, за кого себя выдаете.

Признаюсь, эти слова несколько озадачили меня, хотя, кажется, я догадывался, куда он клонит.

— Как, вы выпустили бы на волю механическую конструкцию? — спросил я в надежде, что мне удастся припереть его к стене и вынудить дать прямой ответ. Однако тут же убедился, что этого пройдоху голыми руками не возьмешь.

— Ага, значит, вы признаете, что являетесь механической конструкцией? — быстро спросил он.

— Я этого не говорил. Это вы исходили из такой посылки. Я лишь развиваю вашу мысль.

Разом поджав под себя ноги, он с ожесточением хлопнул рукой по костлявой коленке, как бы решившись на что-то.

— Ладно, будь по-вашему, все равно вы можете спастись, если действительно обладаете знаниями профессора Бирминга.

— У вас нет причин сомневаться в этом.

— Есть, и достаточно веские. Вот если вы сумеете продолжить свою работу, я хотел сказать, научные эксперименты профессора Бирминга, — дело другое.

Ну вот, теперь ясно, чего от меня добиваются. И все же перспектива продолжить прерванную работу даже таким путем была столь заманчива, что я невольно воспрянул духом. Представитель сената, заметив мою заинтересованность, не преминул воспользоваться этим обстоятельством.

— Так вот, подготовьте подробное описание всех технических данных вашего изобретения, а кроме того, опубликуйте соответствующее заявление в печати. После этого можете убираться на все четыре стороны.

— Это значит, я должен публично признать, что мой теледвойник вышел из повиновения, полностью отмежеваться от всего и заявить, что я-де прежний Бирминг, превыше всего ставлю свободу личности и своих взглядов не изменил. Не так ли?

— Вот именно. Но этого мало. В своем заявлении вы должны сделать определенные выводы. Вам придется подтвердить, что общество, организованное по принципу коллективизма, угрожает индивидууму, и призвать общественность к самозащите под знаком свободы личности.

— Иными словами, я должен согласиться на использование телелюдей в военных целях?

— Совершенно верно. Если настоящие мужчины, из плоти и крови, призваны защищать отчизну, к чему делать исключение для этих механизмов? Не будем же мы создавать из них привилегированную касту!

— Ах, да разве в этом дело! Какое чудовищное преступление!..

— Вполне солидарен с вами. Война действительно чудовищна. Поэтому-то мы и добиваемся мира.

— Мира?!!

— Разумеется. Вас это удивляет?

— В известной мере — да.

— Представьте себе такую ситуацию: военные заказы приостановлены, сотни тысяч солдат демобилизуют, резко снижается число рабочих, занятых в военной промышленности, непомерно возрастает безработица. Возможен ли в таких условиях прочный мир? Все это приведет лишь к тому, что начнутся массовые забастовки, усилится недовольство…

— Ах, вот о каком мире вы разглагольствуете!

— Вот именно. Я имею в виду спокойствие внутри страны. Разве существует иной мир?

— Думаю, что существует. И он куда лучше описанного вами. Это мир в буквальном смысле слова.

— Позвольте, как прикажете вас понимать?

— А вот так. Настанет время, когда люди будут рассматривать мир не как временное неустойчивое состояние между войнами, а со всей основательностью подготовятся к мирному сосуществованию. Совместными усилиями они смогут претворять в жизнь возвышенные мечты, грандиозные планы, над осуществлением которых будут вдохновенно трудиться многие поколения.

— Вы верите в планирование?

— А разве вы не намечаете никаких планов?

— Да не о них речь, вы-то говорите о плановом хозяйстве!

— Я не экономист. И речь идет не об этом.

— Повторяю, вы готовы сделать такое заявление?

— И тем самым признать, что война явится непременным условием сохранения мира?

— Можете сформулировать это иначе. По-моему, следует просто заявить, что мир необходимо сохранить всеми имеющимися в нашем распоряжении средствами.

— Так, так, понимаю.

У моего собеседника вырвался вздох облегчения.

— Разумеется, в этом же заявлении вы осудите врагов свободы и подлинного мира.

— Кого же именно?

— Всех, кто поддерживает теледвойника профессора Бирминга.

— Вот как! Неужели они враги мира?

— Любая подрывная деятельность угрожает миру. Мир — это порядок и спокойствие, — назидательно произнес он.

— Значит, я должен выступить против тех, кто, рискуя подвергнуть себя гонениям и репрессиям, стал на сторону профессора Бирминга!

— Почему вы говорите о профессоре Бирминге в третьем лице? Вы подпишете это заявление и должны вести себя так, будто вы и есть настоящий Бирминг! Нельзя давать ни малейшего повода к подозрениям. Люди должны поверить, что вы-то и есть подлинный ученый!

В меня словно бес вселился. В голове промелькнула мысль: «Отдает ли он отчет в своих словах?» Я насмешливо взглянул на него.

— Вы думаете, это будет легко?

— А какие могут быть затруднения? Ведь люди и понятия не имеют о возможности столь… совершенной конструкции.

— Благодарю за комплимент. Как приятно слышать такой лестный отзыв!. Подумать только, человек должен радоваться, что его принимают за настоящего! «Это чистое золото? — Да, сэр, вот проба, извольте убедиться!»

Он на мгновение опешил.

— Вы намекаете на меркантильный характер нашей сделки?

— Помилуйте, за кого вы меня принимаете?

— Сколько времени вам потребуется на обработку технических данных? — произнес он, успокоившись и снова вытянув свои длинные ноги.

— Немало.

— Хорошо, на ваше усмотрение. Не забудьте подготовить заявление для печати. Упомяните и о Нилле Керсене.

— Кстати, что инкриминируют Керсену?

— Ничего особенного.

— А все-таки?

— Вы должны рассказать всем о роли Керсена в создании биотелерепродуцированного Бирминга.

— Вот как, а какую роль он играл в этом деле?

— Решающую! Он — член левых организаций, постоянно поддерживал связь с профсоюзами и Советом молодежи.

— И что же?

— Легко доказать, что он тайно ввел в аппарат биотоки собственного мозга. Не удивительно, что теле-Бирминг мыслил так же, как Керсен.

— Бог мой, какая нелепость!

— Почему?

— Да потому, что в этом случае телечеловек знал бы не то, что знаю я, а то, что известно Ниллу Керсену! А где же мой разносторонний опыт, обширные познания, накопленные за многие годы научных исследований, то есть все то, чем он воспользовался? Кроме того, Керсен был весьма далек от биоэлектроники, это не его область. Чушь! Вашей версии не поверит даже несмышленый ребенок!

— Это второстепенная деталь. Для нас важно, чтобы вы правдоподобно и доходчиво растолковали людям, каким образом профессор Бирминг из всеми уважаемого лица превратился в социально опасного агитатора! Вывод должен быть недвусмысленным: ученый стал жертвой коварного заговора коллективистов. Ну так как: вы напишете такое заявление?

— Нет! — отрезал я.

Меня вдруг с неодолимой силой потянуло на свободу. В моем воображении стены тюремной камеры раздвинулись, тяжелая кованая дверь распахнулась, в окне блеснул солнечный луч…

— У вас еще есть время подумать.

— Что же, я им воспользуюсь, — ответил я.

— Там, на свободе, ярко сияет солнце, — и он протянул руку к едва освещенному тюремному окну.

— Вижу.

— Самое дорогое в жизни…

— Что именно?

— Солнечный свет. Вы наивно полагаете, будто он дается даром!

На этом дневник профессора Бирминга обрывается…