Темная роза

Глава 21

Все лето прошло в разговорах о недовольстве и возможных бунтах, и вот в октябре, когда собрали скудный урожай, начались восстания – третьего октября в Линкольншире, через неделю в Южном Йоркшире, а еще через неделю и в северных районах. Так диктовала природа – пока не собрали урожай, у народа не было времени на политику. Городская община Йорка объявила начало восстания десятого октября и не отказалась от своих намерений даже через два дня, когда пришло известие о прекращении восстания в Линкольне в связи с тем, что стало известно о прибытии в Стамфорд королевской армии под предводительством герцога Саффолкского.

На следующий день, тринадцатого октября, в Морлэнд явилась делегация арендаторов для переговоров с Полом. Их было человек двадцать. Так как они вели себя тихо, то их пригласили в большой зал. Однако Нанетта занервничала и стала просить Пола отказаться от встречи с ними.

– Отошли их, – просила она.

– Даже не спрашивая, что им нужно? – улыбнулся Пол. – Так настоящий господин не поступает со своими арендаторами. Я всегда говорил, что они могут в любой момент прийти ко мне со своими проблемами.

Эмиас фыркнул:

– Интересно знать, отец, кто тогда хозяин – они или ты?

– Да, – ответил Пол, – я тебя понимаю. Но представь себе, например, что ты скачешь на лошади. Она крупнее и мощнее тебя, и ты управляешь ею только потому, что она-то не знает об этом.

– Тем более надо им показать, – прервал его Эмиас, – показать им нашу силу.

– Ты просто глупец. Один человек слабее двадцати. Никто не правит иначе чем с согласия управляемых. Если в этом согласии отказано и дело доходит до испытания силой... так что я выйду к ним. Ты пойдешь со мной, но держи свой рот на замке, понял?

– Да, отец, – неохотно ответил Эмиас.

– Пол, можно и я пойду? – вмешалась Нанетта. Он подумал с минуту и согласился.

Когда они вошли в зал, пришедшие стояли маленькими группками у входа и о чем-то тихо переговаривались, а слуги слонялись около них, желая, с одной стороны, узнать, что происходит, а с другой – не желая оказаться вместе с зачинщиками. Когда в зале появился Пол, шепотки смолкли, арендаторы шагнули вперед и сняли шапки, выжидающе глядя на господина.

– Вы хотели видеть меня, – начал он. Наступило некоторое смятение, а затем вытолкнули вперед главаря:

– Мастер, мы пришли поговорить с вами – насчет мятежников. Мы тоже хотим бунтовать, как община в Йорке. Мы поговорили меж собой и решили, что надо поговорить и с вами. Мы говорим тут за всех – правильно я сказал, парни?

Все одобрительно закивали. Лицо Пола осталось непроницаемым.

– Вы хотите стать мятежниками? Против престола? Вы понимаете, что это предложение пахнет обвинением в измене?

– Не, мастер, мы не против короля, мы все – его подданные, все мы. Боже, храни короля!

– Да, – откликнулись остальные эхом, – храни его!

– Мы восстаем не против короля, мастер, а против лорда Кромвеля и еретиков.

– Кромвель – слуга короля. Он делает то, что велит ему король, – сказал Пол, пристально следя за ними.

– У короля есть советники, мастер, и Кромвель – один из них. Вот из-за него-то мы и попали в лапы еретиков, наши монастыри закрыты, святые отменены. Если мы не вернемся к истинной вере, то нас всех страшно покарает Господь. Вот зачем мы бунтуем, мастер, мы хотим, чтобы монастыри оставили, а те, что закрыли, – восстановили.

Все одобрительно зашумели. Слуги стали потихоньку приближаться, явно симпатизируя арендаторам. Когда шум немного утих, Пол спросил:

– Что же вы хотите от меня? – хотя он прекрасно знал их ответ.

– Мы хотим, чтобы вы встали во главе нас, мастер, король больше нас уважит, если во главе будут дворяне. Народ из Ист-Ридинга и Маршленда сейчас направляется в Йорк, и говорят, что и из Норт-Ридинга тоже. Мы хотим соединится с остальными в городе, но только чтобы вы были во главе.

Они пожирали глазами Пола, уверенные в положительном ответе: их дело было правое, а их мастер – человек добрый. Разве может он отказать им?

– А если я откажусь, что тогда? Они смущенно переглянулись:

– Ну, мастер, тогда мы наверно, пойдем без вас, – проговорил озадаченный главарь, – но...

– Я не могу присоединиться к вам, – прервал его Пол, – что бы вы ни говорили. Это восстание против короля. Я не могу связать имя Морлэндов с изменой.

– Но... но мастер, вы ведь также думаете о ереси, как и мы, мы это знаем. В часовне у вас мессу служат по-старому...

– Моя вера – это дело мое и Бога, а вооруженное восстание – это нарушение закона, – ответил Пол. Он, конечно, не думал, что они увидят тут различие, и они не увидели.

– Мастер, мы не против закона и не против короля, мы хотим, чтобы вернули нашу веру, это наше право. Так вы не поведете нас?

– Нет, не поведу.

Раздосадованные, но послушные, арендаторы цепочкой покинули зал, о чем-то переговариваясь между собой. Пол распустил озадаченных слуг и вернулся в горницу вместе с Нанеттой и Эмиасом. Последнего так и распирало от желания высказаться, и он ждал только того момента, когда за ними закроется дверь комнаты.

– Отец, но ведь...

– Эмиас, замолчи. Прежде чем сказать что-то, подумай о моих словах. Закон есть закон.

– Если только это справедливый закон, – возбужденно продолжал Эмиас, – если же закон выходит за свои рамки, например, изменяя нашу веру, то разве обязаны мы подчиняться ему? Если все люди против разрушения монастырей и ереси...

– Это ничего не меняет для любого отдельного человека, – отчеканил Пол.

– Но ты же слышал – Ист-Ридинг поднялся и движется в Йорк, их возглавляет сэр Томас Перси и поддерживает весь клан Перси. Это самый мощный клан севера!

– Эмиас, Эмиас, неужели ты думаешь, что они идут сражаться за церковь? Нортумберленд просто страшится короля из-за своих провинностей и надеется, что в ходе восстания короля свергнут, и он избежит наказания. Сэр Томас зол на короля, что тот не хочет рассматривать его как наследника Нортумберленда. А остальные дворяне – их душат налоги, и они стремятся к власти. Может быть, простолюдины сражаются за веру, но ты-то не обманывай себя, что их предводители помогают им по той же причине.

Эти споры продолжались еще три дня, но ни одной стороне не удалось переубедить другую. Страхи Нанетты оказались более оправданными: приближающаяся к Йорку армия насчитывала около десяти тысяч человек, а десять тысяч разгневанных крестьян – это действительно повод для беспокойства, так как они, скорее всего, начнут грабить, жечь, пьянствовать, а Морлэнд слишком близок к городу, чтобы его будущее было безоблачным. Сам по себе дом был крепок, но насколько можно полагаться на слуг? Насколько их преданность семье сильнее их ненависти к Кромвелю и новому порядку?

Но ее первые страхи не оправдались, так как подошедшая к Йорку шестнадцатого октября армия оказалась на диво организованной. Ее предводитель, дворянин по имени Роберт Аск, был честен и открыт, а его религиозные убеждения заставляли его говорить о восстании как о паломничестве, и некоторые восставшие уже называли себя паломниками. Аску настолько доверяли и так его уважали, что ему не стоило особого труда обеспечить порядок. Не было ни разбоев, ни грабежа. Вооруженные люди не вошли в город, а за все продовольствие и снаряжение было заплачено. Целью паломничества, как говорилось в первой прокламации Аска, было сохранение церкви, королевства и короля и вручение королю петиции о том, чего не хватает стране.

Все это укрепляло аргументацию Эмиаса и ослабляло доводы Пола. Силы северян пополнялись все новыми отрядами, и среди дворян, поддерживающих восставших, было немало Перси, Мортимеров, Стаффордов, был весь клан Невиллов и их вассалы. Восемнадцатого октября в Йорк вошли основные силы восставших, и в тот же вечер в Морлэнде появились неожиданные посетители: лорд и леди Лэтимеры, которые искали у своих друзей убежища для леди Лэтимер на время, когда восставшие двинутся вперед.

Впервые за много лет Нанетта встретилась со своей старой подругой, и вначале обе испытывали какую-то неловкость, впрочем, быстро прошедшую. Кэтрин, по мнению Нанетты, почти не изменилась, разве немного пополнела, а в остальном оставалась миниатюрной, чистенькой и милой девушкой; ее костюм был элегантным и очень дорогим, но слегка устаревшим. Что о ней подумала Кэтрин, Нанетта не знала, но сама себя она ощущала совершенно иначе, чем та наивная, эмоциональная девочка из дома Парров. В последние годы они практически не общались, так как Лэтимеры поддерживали вдовствующую принцессу и сама Кэтрин была близким другом леди Марии и часто навещала ее.

И вот теперь Лэтимер прогуливался по комнате, разговаривая с Полом, а Кэтрин и Нанетта сидели на приоконной скамейке и осторожно наводили мосты к старой дружбе.

– Итак, мы сидим здесь в чепцах матрон, – наконец произнесла Кэтрин. – В детстве мы сомневались, что это когда-нибудь случится, правда?

– Но ты никогда не сомневалась, что выйдешь замуж, – напомнила Нанетта, – а я – разве я могла рассчитывать на брак без приданого?

– Человек предполагает, а Бог располагает, – изрекла Кэтрин, – и мы обе замужем за стариками. Помнишь, Нанетта, как тебе не нравилось, что меня выдали за лорда Боро. Ну а теперь, скажи, ты счастлива?

– О да! – воскликнула Нанетта, и выражение ее лица не вызывало сомнений в ее правдивости. – Я так люблю его, Кэт, что иногда мне кажется – как я могла не видеть этого раньше! А ты – ты счастлива?

– Да, – ответила Кэтрин, но как-то не слишком горячо. Она была не так чувственна, как Нанетта, и ее представления о супружеском счастье и несчастье были несколько более спокойными, чем у Нанетты. – Да, я счастлива, Джон так добр ко мне, он вообще добрый человек, настоящий католик.

Пока говорила, Нанетта мельком взглянула на двух мужчин и еще раз поразилась контрасту: Джон Невилл был лишь немного старше Пола, но по сравнению с ним казался высохшим седым старичком. А Пол был полон сил и энергии. Нанетта сравнила свой брак и любовь к Полу с аналогичными чувствами Кэтрин к Джону – насколько она могла себе это представить – и поразилась, как можно столь разные состояния называть одним словом.

– Но ты ведь его любишь, Кэт? – спросила она. Кэтрин взглянула на нее как-то задумчиво:

– Разумеется, он мой муж, и добрый человек. Она не упомянула о богатстве, но стоило ли говорить о нем? Нанетта тактично сменила тему:

– А как твои дети? Лицо Кэтрин потеплело:

– Это мои лучшие друзья. Конечно, некоторое время мне пришлось трудно, когда люди старше меня называли Меня мамой. Но теперь все в порядке, и они – моя самая большая поддержка в горестях и печалях. Ты ведь знаешь, как бывает иногда сложно в жизни.

Они посмотрели друг другу в глаза с сочувствием. Потом Нанетта, чуть понизив голос, спросила:

– Как леди Мария – с ней все в порядке?

– Не так хорошо, как хотелось бы, но она поправляется. У нее очень болят зубы, а редкая боль страшнее этой. Но она всегда сохраняет присутствие духа – она очень веселая девушка, несмотря на все ее беды. Она любит петь и танцевать, любит наряжаться и играть в театре. Просто ужасно, что ее изолировали в такой нищете.

– Кэт, ты знаешь, что я... что мы никогда...

– Тс-с, Нан, я все понимаю. Иногда ситуация складывается так, что нам приходится действовать вопреки своим желаниям. Я не любила твою госпожу, но она дорого заплатила за свои грехи, какими бы они ни были. Новая королева старается подружиться с Марией, хотя никто не знает, сколько бедняжке быть в фаворе – ведь она так и не смогла зачать снова.

Они помолчали – это была грустная тема. Нанетта не могла любить «медового скорпиона», как Кэтрин – Анну, но не могла поставить под сомнение законность брака последней королевы – ведь предыдущая была мертва. Если она так и не забеременеет, а король решит от нее избавиться и не станет разводиться, то путь один. Нанетта содрогнулась: у Джейн Сеймур уже был выкидыш и она даже не была коронована. Положение было весьма шаткое.

– А принцесса, я имею в виду – леди Елизавета? – спросила, помолчав, Нанетта. – Что с ней?

– Король обращает на нее еще меньше внимания, чем в свое время на Марию, но это здоровый, крепкий и умный ребенок. С таким здоровьем она будет меньше страдать от будущих невзгод, чем Мария, но положение у нее незавидное. Мария ее жалеет и старается помочь, она просто святая. Все так ее любят!

Нанетта кивнула, но отвернулась – ей было слишком больно. Она взглянула на мужчин, все еще прогуливающихся взад-вперед по комнате.

– Кэт, зачем вы приехали сюда? Почему твой муж присоединился к мятежникам? – поинтересовалась она.

Кэтрин покачала головой:

– У нас не было выбора. Тут у вас в Йорке все спокойнее, и народ мягче. А к северу страсти просто кипят – мятежники рекрутируют сторонников повсюду и тем, кто отказывается, угрожают до тех пор, пока они не присоединятся. Джон сочувствует идеям восставших, но, если бы ему не угрожали, он бы к ним не присоединился – они пригрозили поджечь дом и убить в нем всех до единого. Нанетта в ужасе посмотрела на нее:

– Но ведь это ужасно! Тогда я понимаю. Но почему же и ты приехала?

– Джон полагает, что мне небезопасно оставаться там, а мои родственники, к которым я могла бы поехать, в столь же опасном положении. Тогда я вспомнила о тебе – ближе к городу будет безопасней. Мы послали слугу разузнать и выяснили, что твой муж не присоединился к мятежникам. Но ты должна предостеречь его, Нанетта. Если сюда приедет Граф Нищета...

– Граф... чего?

– Так он себя называет – Граф Нищета. Это один из предводителей восставших. Никто не знает, кто он такой – он выглядит, как дворянин, у него аристократические манеры, но одевается, как крестьянин. Именно он угрожал нам. Это ужасный человек – молодой, очень красивый, высокий и смуглый, темноволосый, черноглазый, но в нем есть что-то отталкивающее и пугающее. Кажется, в нем какая-то тьма внутри, словно на нем лежит печать зла. И при этом он воюет под хоругвями святых. – Она недоуменно покачала головой. – Если он приедет сюда и начнет угрожать твоему мужу, то он наверняка сдастся, не сомневаюсь.

– А я надеюсь, что нет. Мне не хотелось бы, чтобы он присоединился к паломничеству против собственной воли. Кроме того, должна признаться, если дело дойдет до сражения, то, я боюсь, ему придется тяжко...

– Не думаю, что это произойдет. У восставших сейчас около сорока тысяч человек, а у короля, максимум, чуть больше четырех тысяч. Теперь все северяне, все, севернее Дона, поддерживают Роберта Аска. О каком сражении можно говорить? Пока мы неколебимы, наше дело не может не победить.

Все было похоже на то: замок Понтефракт пал перед паломниками без единого выстрела, и они устроили там свой штаб. Подавить йоркширское восстание было поручено герцогу Норфолку, и он, остановившись в Донкастере, потребовал от мятежников выслать четырех человек на переговоры. Аск не хотел сражаться – с него было довольно демонстрации силы, и он, преодолев наиболее воинственные настроения в рядах вождей, послал четырех послов в Донкастер двадцать седьмого октября.

Полу это понравилось:

– Похоже, этот Аск действительно говорит то, что думает. Он не хочет крови – только восстановления старой веры. Я почти начинаю уважать его.

– Может быть, он честен, – предположила Нанетта, – но насколько он мудр? – Она оторвалась от игры в «девятку» и посмотрела на него.

Кэтрин, вместе со своей камеристкой, была поглощена шитьем, а Эмиас в горнице занимался хозяйственными подсчетами.

– Избегать кровопролития – мудро, – вступила в разговор Кэтрин.

– Но пилигримов больше тридцати тысяч, это хорошо организованная армия, а у Норфолка чуть больше восьми тысяч. Он не станет сражаться, – подчеркнула Нанетта.

– Но что же они должны делать? – спросил Пол.

– Идти на юг. Никто не сможет остановить их. Если они захотят добиться своего, то никто им не воспрепятствует.

– Это верно, – поддержал ее Эмиас. – Зачем же они тратят время на переговоры с Норфолком?

– Потому что думают, что он имеет вес при дворе и может повлиять на самого короля, чтобы тот согласился выполнить их требования, – пояснил Пол.

– Какие глупцы! – воскликнула Нанетта. – Король послал Норфолка для того, чтобы подавить восставших, и он сделает это любой ценой.

– Норфолк, герой Севера, победитель при Флоддене? – иронично напомнил Пол.

– Норфолк – слуга короля, – возразила Нанетта. Они уже отлично понимали друг друга. – Он пообещает им что угодно, чтобы большинство восставших разошлось, и опасность для короля миновала, а тогда уже не нужно будет выполнять никакие обещания.

– Неужели ты думаешь, что так и будет? – спросила Кэтрин, откладывая иглу.

– Неужели ты сомневаешься? – удивилась Нанетта. – Ты же служила при дворе и знаешь короля.

– Ну, не так хорошо, как ты, но... должна признаться, это звучит довольно убедительно.

– Тогда нужно предупредить паломников, чтобы они выступали немедленно, – воскликнул Эмиас.

– Те, кто думает так же, в меньшинстве по сравнению с теми, кто хочет переговоров, – заметил Пол.

– Полагаю, что я бы написала своему мужу примерно то же, – сказала Кэтрин.

– Но неужели вы хотели бы, чтобы они шли на юг и дрались, чтобы пролилась кровь? – изумленно спросил Пол.

– Я не хочу крови, но считаю, что мой муж должен достичь успеха в деле, которым занимается, даже против своей воли. Я согласна с Нанеттой – я не верю, что южане будут сопротивляться.

– Если их одурачат и они разойдутся, – тихо добавила Нанетта, – то потом нетрудно будет захватить зачинщиков и казнить их.

Наступила тишина, потом Эмиас повернулся к отцу и с горячностью произнес:

– Отец, пошли меня в Понтефракт! Я поговорю с Лэтимером и уговорю его, а вместе с ним мы убедим остальных. Отец, нужно действовать, неужели ты не видишь?

– Нет, – ответил Пол. Эмиас в отчаянии воздел руки, но Пол продолжал: – Время действовать еще не пришло. Нужно все-таки подождать результатов переговоров. Понятно, что король согласится не со всеми требованиями, но хоть с какими-то он согласится. Угроза серьезная, и он должен понимать это. Нужно подождать, что случится дальше.

– Но, отец...

– Сын мой, когда время действовать придет, я начну действовать.

После встречи с Норфолком в Донкастере было решено, что двое предводителей восставших отвезут петицию королю в Виндзор. Они отправились туда, а восставшие остались ждать в Понтефракте. Октябрь сменился ноябрем, восставшие начали нервничать, так как парламентеры не возвращались, и раздавались призывы снова идти на Лондон. Наконец, восемнадцатого ноября, двое посланцев вернулись в Шиптон с ответом короля.

Но в нем ничего не было – не было ответа на петицию паломников. Там только превозносилось правление короля, справедливость его правительства и его право управлять так, как ему вздумается, и назначать тех министров, каких ему заблагорассудится. Паломникам предписывалось разойтись по домам и объявлялось, что, по своему королевскому милосердию и состраданию, он их прощает, за исключением десяти предводителей, которые будут примерно наказаны.

Крестьяне были взбешены. Кроме того, разнеслись слухи о приближении с юга королевских регулярных войск и заговоре с целью убийства Аска. Ситуация обострялась, и Пол решил, что время настало.

– Я должен бросить свой маленький вес на весы, – объявил Пол семье вечером, когда пришло известие об ответе. – Аску трудно будет справиться с толпой. В любом случае, нужно держаться.

– Но что ты можешь сделать? – спросила Нанетта, побледнев от ужасного предчувствия – казалось, восстание пробудило в ней старый страх.

– Отец, теперь ты позволишь мне идти с ними? – нетерпеливо спросил Эмиас.

Пол устало посмотрел на него:

– Нет.

– Но, отец!

– Я пойду сам. То немногое, что еще можно сделать, должен сделать я. Ты должен остаться здесь и защищать дом.

– Но почему не наоборот?

– Если что-то случится, лучше, если уцелеешь ты. Кроме того, тут нужна холодная голова и расчет, а ты слишком поддаешься эмоциям. Я с несколькими людьми отправлюсь к паломникам и постараюсь сдержать их и предотвратить кровопролитие.

Двадцатого ноября он отбыл в Понтефракт, но на следующий день вернулся в Йорк, поскольку именно там было решено двадцать первого числа собрать совет паломников, чтобы решить, что делать дальше. Аску, благодаря своей харизме и поддержке сторонников, удалось победить. Снова было решено вступить в переговоры с Норфолком и предъявить ему манифест с требованиями восставших. Люди считали, что влияние Норфолка при дворе сильнее, чем Кромвеля, а кто-то из присутствующих зачитал письмо Кромвеля к одному из королевских военачальников, где тот призывал покончить с восстанием и преподать устрашающий урок мятежникам. Пол и его сторонники тщетно доказывали, что Норфолк и Кромвель – члены одного Тайного совета, слуги того же короля.

В манифесте были объединены требования простолюдинов и дворян: первые желали восстановления власти папы, прежних обрядов, восстановления монастырей, запрета ереси, изгнания епископов-еретиков, а также наказания Кромвеля и Рича. Дворяне требовали учреждения особого северного парламента, восстановления прав леди Марии и отмены указа о праве короля на передачу короны, восстановления прав церкви, реформы арендного законодательства.

Многие их этих требований были по душе Полу, и восстание все больше импонировало ему. Ему понравился Аск, и тот также попросил Пола, учитывая его влияние, отправиться с манифестом к Норфолку в числе парламентеров.

– Вы знаете его светлость, – рассуждал Аск, – он долгое время покровительствовал вам, и вы можете говорить с ним на правах старого друга и, может быть, выяснить точнее его полномочия по удовлетворению наших требований.

Пятого декабря, в сопровождении остальных парламентеров, Пол пошел на конюшню замка, чтобы отправиться в Донкастер. Двор был переполнен паломниками, простолюдинами, чей голос обычно не был слышен и чьей единственной возможностью высказаться стало восстание. Когда он появился, послышались приветственные крики. Повсюду реяли знамена восставших, в основном, с религиозной символикой – Пятью Ранами, эмблемами Св. Катберта и Св. Уилфреда, Святой Девы, Св. Климента, а также родовые гербы – скрещенные мечи Хорнкасла, белая роза Йорка, и даже в одном месте, где стояли арендаторы самого Пола, морлэндский заяц.

Он посмотрел на них, улыбнулся и помахал рукой, но вдруг его взгляд упал на высокого молодого юношу в дырявой крестьянской одежде впереди толпы. Горящие глаза юноши следили за Полом. У того пересохло в горле. Люди рядом с юношей держали знамя со значком, о котором Пол уже слышал, значком загадочного крестьянского вождя по имени Граф Нищета. Пол остановился, и юноша шагнул к нему: – Возьми меня с собой, отец, – обратился он. – Разреши мне стать твоим лейтенантом.

– Так это ты – Граф Нищета? – спросил Пол. Он еще не оправился от изумления. Но времени огорчаться не было. – Вот почему меня не принуждали присоединиться, как Лэтимеров и прочих.

– Возьми меня с собой, – настойчиво повторил Адриан. Его темные глаза сверкали от возбуждения.

– Это решаю не я, – сказал Пол. Адриан горько усмехнулся.

– Даже если бы это решал ты, ты бы меня не взял. Пол покачал головой.

– Но почему? Потому, что я бастард?

– Да, потому, что ты мой незаконнорожденный сын. Но не по той причине, по которой ты думаешь, – ответил Пол. Мысленно он увидел Эмиаса: взять Адриана – значило бы предать старшего сына. Но времени на объяснения не было – остальные уже садились на коней. Он поспешно добавил:

– Мы поговорим, когда я вернусь, – и пошел к лошади.

Норфолк обещал золотые горы, но Пол чувствовал, что это ложь. В его поведении было что-то суетливое и лицемерное: ему хотелось просто поскорее избавиться от парламентеров. Он тепло приветствовал Пола как родственника, но взгляд его черных глаз в щелях сурового лица предупреждал – не лезь не в свое дело. Аска его обещания удовлетворили, и когда герольд Ланкастер объявил всем мятежникам королевское помилование, то, в общем, делать было уже нечего. Они вернулись в Понтефракт, и Аск объявил паломникам, что их требования удовлетворены. Грамота о помиловании была прочтена публично при стечении народа, и огромная армия северян начала рассеиваться.

Готовящегося к отъезду Пола нашел Адриан. Он упал на колени перед отцом и протянул ему белую розу:

– Это символ мира, – произнес он. В окрестностях замка были заросли диких белых роз, так как замок, перед тем как стать собственностью Короны, принадлежал герцогу Йоркскому. – Я нашел ее в углу двора. Там она спряталась от морозов, и зимнее солнце заставило ее расцвести. Приколешь ли ты ее на грудь, отец, в знак того, что ты простил меня?

– Простил тебя? – удивился Пол. Ему хотелось погладить юношу по мягким кудрям склоненной головы. – За что?

– За то, что я покинул двор своего господина, – поколебавшись, ответил Адриан.

– А, да. А почему ты это сделал?

Юноша снова замолчал. Пол протянул руку и взял розу, а затем притянул юношу и поднял его на ноги.

– Адриан, сын мой, скажи мне правду. Скажи мне, что таится в твоем сердце, неважно, хорошо это или нет. Дай мне понять тебя!

На мгновение ему показалось, что его призыв будет понят – с такой болью смотрели на него большие, черные, похожие на оленьи, глаза. Но вдруг огонек угас, и Адриан снова овладел собой.

– Понять меня? Слишком поздно, отец. Ты упустил свой шанс. Тем не менее я когда-нибудь скажу тебе, что у меня на уме, но не сейчас. Время еще не пришло.

– Хорошо, – холодно ответил Пол и отвернулся.

– Могу ли я поехать с тобой? – спросил Адриан. Пол устало оглянулся:

– Как хочешь. Куда ты едешь? Адриан пожал плечами:

– Куда глаза глядят. У меня есть предчувствие, что королю потребуются козлы отпущения за его позор, а я вовсе не хочу стать одним из них. Я поеду на север – лев страшнее на расстоянии.

– Поэтому ты и взял себе такой псевдоним – Граф Нищета?

– Ты догадлив, отец. Да, мне не хотелось, чтобы кто-то узнал, кто я такой.

– Но почему вообще ты принял участие в восстании?

Адриан некоторое время оценивающе, как птица, смотрел на него – казалось, впервые он заволновался, как бы правда не появилась, наконец, на свет из-под своего панциря. – Я думал... мне показалось... что это правое дело. А людям нужен был вождь.

– Нужен вождь. А вождь – его ведь любят, не так ли? – тихо спросил Пол.

Но панцирь мгновенно затвердел снова.

– Естественно. Лесть – приятная пища.

Пол кивнул. Ему показалось, что он лучше понял сына: при дворе Норфолка он был никем, а ему хотелось стать значительной фигурой, пусть даже во главе восставших крестьян. Главное – это любовь, неважно, в какой форме.

– Ты можешь ехать со мной, – коротко ответил Пол. – Я должен выезжать немедленно. Идем.

Адриан послушно наклонил голову, и они вышли вместе. На скудном зимнем свету Пол остановился, расстегнул застежку плаща и приколол розу. Затем он приказал самому легкому из своих слуг оседлать мула, а его лошадь отдал Адриану. Юноша легко взлетел на нее, с грацией, болезненно напомнившей Полу себя самого в юности. Несмотря на свою поношенную одежду, Адриан явно был личностью, которую невозможно было не заметить – высокий, красивый и жесткий. Под сделал знак, чтобы он скакал позади него, и небольшая кавалькада вылетела со двора замка и направилась на север.

По мере их продвижения темнело и становилось холоднее. Пол видел, что сына знобит в рваной одежде, но у него не было с собой ничего, чтобы дать ему взамен. Искалеченная рука ныла: это к снегу, даже к бурану. Когда снега нет долго, это к суровой зиме. Пол хотел поскорее добраться домой. Он мечтал оказаться в залитом светом факелов зале, где потрескивают в камине бревна, стоят жаровни, пенится вино, а на столе ждет горячий обед, и, сидя с семьей в зимней гостиной, ощутить тепло лежащей у ног собаки. А сильнее всего он тосковал по Нанетте, все понимающей и сочувствующей ему, по ее чудесному телу, прижавшемуся к нему, ее объятиям, когда они занимались любовью. Он пришпорил лошадь, пустив ее в галоп, чтобы не тратить времени зря.

И только когда они въехали на холм, откуда виднелся Морлэнд, он запоздало вспомнил о сыне и придержал коня. Оглянувшись, он увидел, что Адриан пристально смотрит на лежащий в долине дом, с выражением, которое могло говорить либо о великой ненависти, либо о любви. Адриан взглянул на отца и внезапно потребовал:

– Отец, нам нужно поговорить.

– Говори.

– Нет, наедине. Отец, отошли слуг, и поговорим – недолго, совсем недолго.

Пол колебался, потом согласился и кивнул.

– Езжайте вниз, – приказал он слугам. – Скажите госпоже, что я еду. Я задержусь ненадолго.

Слуги, поклонившись, выполнили приказ и поскакали вниз, а когда они отъехали, Адриан вдруг задрожал и попросил отца:

– Давай отъедем к этой купе – там не так холодно. Здесь слишком неуютно.

Лошади повернулись и двинулись в рощицу, за ними побежали собаки. Адриан, однако, не остановился на ее границе, а поехал дальше, пока ветер окончательно не угас в густых ветвях деревьев, шумя только их вершинами. Тут он остановился и соскочил с коня, жестом предложив Полу последовать его примеру. Пол спешился, и Адриан привязал обеих лошадей к кусту, а потом повернулся к отцу. Возраст слегка пригнул Пола, так что сын стал выше его на целый дюйм, но в остальном мало что различало этих стоявших на противоположных возрастных полюсах мужчин.

– Ну, так что ты хотел сказать мне?

– Да, отец. Я сказал тебе, почему я покинул двор герцога…

– Разве? Ты разве сообщил мне причину?

– Я слышал, что на севере брожение. Причина показалась мне стоящей, и я хотел помочь правому делу. Но не только поэтому... отец, неужели ты не понимаешь? Неужели ты не можешь понять?

– Я попробую, – замялся Пол – он видел, что теперь юноша говорит серьезно.

– Тогда слушай и постарайся понять. Отец, мне уже двадцать восемь, и все это время, с тех пор как умерла мать, никто, ни один человек, не любил меня и не нуждался во мне, и почему? Потому, что я незаконнорожденный. Потому, что мои родители не были женаты. Вот и все. Поэтому меня презирали и отталкивали, и я никак не мог это изменить. Но я такой же, как все. Я хочу, чтобы меня любили и ценили. Поэтому я убежал и отправился на север, чтобы найти там свое место.

– И ты нашел? – тихо спросил Пол.

– Поначалу. Они любили меня и даже в какой-то степени обожали. Не могу описать тебе, что я чувствовал при этом, после стольких лет. Но вчера, когда они получили то, что им было нужно, они отвернулись от меня, они проходили мимо, словно меня не было. Они хотели поскорее вернуться домой – снова оказаться у собственных очагов, точно так же, как ты сейчас. Я следил за выражением твоего лица, пока мы ехали. Они хотели разъехаться по домам, и у них не было времени для меня. А я, куда я могу податься? У меня нет дома. Отец, возьми меня домой. Возьми меня в Морлэнд.

– Я не могу.

– Отец, не отвергай меня! Не надо!

– Послушай меня, Адриан, и постарайся понять – да, и ты, в свою очередь. У меня есть долг перед другим сыном. Однажды я избил свою жену, почти убил ее, так как у меня был долг перед твоей матерью. Но теперь у меня есть долг перед сыном, и это значит, что я должен отказаться от тебя, и даже убить если потребуется. Да, не вводи меня в грех, иначе я сделаю это.

– Хотя ты и не любишь его? – внезапно спросил Адриан.

Пол внимательно посмотрел на него, и его губы скривились:

– Да, хотя я его не люблю, а люблю тебя. Хотя я не любил его мать, а любил твою. Но у меня есть долг. Ты должен уехать, куда захочешь, я помогу тебе, если это в моих силах. Но я не могу дать тебе кров в Морлэнде.

Адриан отступил на шаг, его глаза горели:

– Не прогоняй меня. Предупреждаю тебя, отец...

– Ты меня предупреждаешь? Адриан сжал кулаки.

– Да, – яростно выкрикнул он. – Я в отчаянии. Если ты прогонишь меня, то мне уже не для чего жить. И я убью тебя. Не сомневайся – я готов сделать это. Смотри! – Он выхватил из-под кафтана длинный нож, блеснувший в темнеющем воздухе.

Пол с жалостью посмотрел на сына.

– Вижу. Ты просто глупец, я никогда не думал, что ты настолько глуп, что решишь добывать любовь угрозами.

– Любовь... да, любовь, вот чего я хотел всегда. Отец, полюби меня!

– Не надо меня шантажировать, Адриан. Ты ведь не ребенок, ты уже мужчина. Любовь нельзя получить силой, ее можно только заслужить.

– Но я не могу заслужить ее, я бастард! – с горечью откликнулся Адриан.

– Возможно, – холодно ответил Пол. Он не испытывал страха, только какую-то печаль и презрение.

Юноша подошел ближе, так что они оказались лицом к лицу.

– Отец, не смотри на меня так. Не заставляй меня убивать тебя. – Слезы текли по его щекам, и он слегка отвернул лицо, так что полуобнажились зубы. – Отец, полюби меня, полюби!

Но глаза Пола были полны печали и презрения. Адриан вдруг вскрикнул – в его голосе звучали одновременно страх, ненависть, презрение, как у загнанной лисы в последний момент перед тем, как в нее вцепятся собаки, – и одним отчаянным движением вонзил нож в грудь Пола.

Пол в первый момент даже не ощутил удара или боли, а только удивление. Они с Адрианом стояли так близко, что казалось, они обнялись, но потом юноша отступил, всхлипывая, и Пол упал, как подрубленное дерево. Ветви вверху раскачивались в небе, оно начало темнеть, тьма заполонила его, и Пол, наконец, почувствовал холод раны в груди, но сильнее всего было удивление. Он еще слышал отчаянный плач Адриана и то, как тот пошел к лошадям, слышал лай собак, когда лошадь продиралась сквозь кусты. Потом к нему подошли, поскуливая и принюхиваясь, собаки, они начали облизывать его лицо, и Пол понял, что надо встать. Он упал так, что ладони оказались внизу, прижатыми к холодной земле. Пол напрягся, поднимаясь, но затем застонал, осознав свое бессилие. По его телу пробежала волна ужаса. Он понял, что ранен смертельно, и его сознание захлестнули страх, гнев, жалость и сильнее всего – желание оказаться дома. Слезы потекли из глаз. Пол оттолкнул собак, приказал им бежать домой, но они скулили и плотнее прижимались к нему. Наконец, через какое-то время, они послушались и побежали, он услышал, как они пробирались сквозь кусты, а потом мир исчез.

По топоту копыт во дворе и по количеству лошадей Нанетта догадалась: он вернулся домой, он жив, слава Богу! Лорд Лэтимер прислал весть о том, что Пол должен быть завтра, но дела шли лучше, чем она предполагала. Она жадно прислушивалась, ожидая шагов мужа на лестнице, зная, что он пройдет прямо к ней, но прошло десять, пятнадцать минут, а он не появлялся. Она занервничала и спустилась в зал, приказав слуге найти кого-нибудь из спутников Пола.

– Где твой господин? – спросила она его.

– Я как раз шел к вам, мадам, – ответил тот, – господин послал нас вперед и просил подготовиться к его приезду. Он задержался с каким-то юношей.

– Что за юноша? – спросила недоуменно Нанетта.

– Он скакал с нами из Помфрета, мадам. – Слуга посмотрел на нее и с какой-то неловкостью продолжил: – Он называл господина отцом, мадам.

У Нанетты перехватило дыхание. Адриан! Это не только удивило, но и испугало ее. Почему же это имя наполняло ее страхом? Она припомнила свою встречу с ним во дворце и таящуюся в его глазах тьму.

– Вы оставили его с этим человеком наедине? – резко спросила она.

– Так он приказал, мадам, – оправдывался слуга. Что же еще ему оставалось, как не повиноваться приказу?

– Немедленно седлайте мне лошадь, – приказала она. – Я поеду навстречу ему.

– Мадам, хорошо ли это будет? Начинается снег, становится темно.

– Вы подчинялись приказам господина, теперь подчиняйтесь моим. Я накину плащ, и чтобы лошадь была готова, когда я спущусь вниз.

– А кто поедет с вами? – встревожился он.

– Пошли со мной нескольких слуг. Я иду. Спеши.

Воздух снаружи был таким холодным, что у нее перехватило дыхание. Стоял мороз, какой бывает только накануне снега, редкие хлопья которого уже начинали плясать в воздухе. Темнело, но гнев и тревога пересилили ее страх. Нанетта пустила лошадь в галоп, двигаясь к роще – здесь ее называли купой, – и только она взлетела на верх холма, как откуда-то из тьмы вынырнули две огромные гончие, и лишь по их лаю она поняла, что это не волки. Ее сердце екнуло, теперь она пожалела, что поехала одна. Но ведь Пол уже едет – собаки бегут впереди него, подумала она. Нанетта остановила Пусс и стала ждать. Однако впереди не было слышно ни звука. Собаки стояли рядом, выжидающе глядя на нее, виляя хвостами. Их желтые глаза горели в полумраке, как звездочки. Она позвала Пола, но ее голос утонул в снегу.

Нанетта снова испугалась. С ним что-то случилось – иначе почему его нет? Она прижала каблуки к бокам Пусс и осторожно двинулась вперед, не углубляясь в рощу, по тропинке, ведущей сквозь кусты на поляну. Собаки с лаем бежали впереди. Она пришпорила Пусс и быстро прорвалась на поляну, одновременно услышав ржание лошади Пола и увидев лежащее на земле тело.

Нанетта спрыгнула с лошади, даже не остановившись, чтобы привязать ее, и, оттолкнув морду Александра, склонилась над плохо различимым в темноте телом мужа. Лицо Пола было бело и неподвижно в мерцающем свете, и сердце ее сжалось, она решила, что он мертв. Нанетта коснулась его лица, и вдруг он открыл глаза. Она облегченно вздохнула:

– Пол, что случилось? Ты ранен? Где Адриан? – Но ее рука уже нащупала липкую влагу на его груди.

Его глаза нашли ее, и он с усилием произнес:

– Он бежал. Он убил меня, Нан...

– Нет! – вскрикнула она. – Нет, я отвезу тебя домой. Ты поправишься. Куда он ранил тебя? Ножом?

– Нан, успокойся и выслушай меня... – Слова давались Полу с трудом. – Если ты меня стронешь, я умру. Я так хотел сегодня увидеть тебя. Слава Богу, ты пришла.

– Я приведу помощь, – всхлипнула она, поднимаясь. Голос изменил ей.

– Нет, не уходи! – Он попытался коснуться ее, но закашлялся, выплевывая сгустки крови, и снова упал.

Нанетта опять опустилась на колени рядом, а Пол ухватился за нее, словно она могла не дать смерти унести его.

– Останься со мной, Нан, – попросил он. – Осталось недолго.

На его щеки стали падать снежинки, и Нанетта смахивала их с его лица.

– Это не его вина, – проговорил он, отводя глаза. – Я никогда не давал ему достаточно любви. И так всю жизнь. Эмиас, Джек, Урсула – я их любил слишком мало или слишком поздно.

Она не могла произнести ни слова. Ее пальцы, прижатые к его ране, были в крови. Он помотал головой:

– Мне холодно.

Нанетта легла рядом и прижалась к нему, стараясь согреть его своим теплом, обняла его, касаясь щекой его лица, снова вдыхая знакомый запах его кожи и волос. Она закрыла глаза, чтобы не поддаться панике. Снег падал все сильнее, и она старалась прикрыть его своим телом от снега. Некоторое время Пол молчал, потом снова заговорил, и его голос был совсем слабым, словно его уносил поток:

– Ричард ошибся. Это была ты. Она была только предвестником.

– Кто, дорогой? – спросила Нанетта.

Он не ответил. Он начал зевать, как это бывает с людьми, умирающими от потери крови, и она еще теснее прижалась к нему, стараясь отдать свое тепло. Когда же придет подмога?

– Ты должна снова выйти замуж, – сонно сказал он, – обещай мне.

Его холодная кожа была влажной от ее слез. Нанетта могла только кивнуть. Она подумала о зря потерянных годах и о пустых годах впереди и теперь полностью ощутила величину потери. Пол снова заговорил, очень тихо, дрожащим голосом:

– Так холодно, Нан. Темно. Согрей меня...

Его голос оборвался, и ее слезы прекратились, и наступила тишина. Ветер выл в кронах деревьев, но здесь, в их убежище, было тихо и спокойно. Тихо падал снег, постепенно укутывая лежащих мужчину и женщину и собак, расположившихся в отдалении и наблюдавших за ними. Тьма все сгущалась. Через некоторое время Пол снова зевнул, легко, как дитя, и привалился щекой к Нанетте.

– Я люблю тебя, – прошептала она ему на ухо. Она не почувствовала, когда он ушел – казалось, что он просто стал тяжелее, пока она наконец не поняла, что это уже не живое и теплое тело. Но даже тогда она не пошевельнулась. «Пусть я тоже умру», – взмолилась она.

Когда их нашли слуги, на поляне ничего не изменилось, только лошади в полудреме переступали время от времени с одной ноги на другую. Собаки лежали, положив морды на передние лапы, полуприкрыв глаза, но наблюдая за происходящим. Мужчина и женщина лежали обнявшись, словно спали, и рука женщины покоилась на белой розе, лепестки которой были вымазаны кровью.

Глава 22

Поиски беглеца ничего не дали, удалось только установить, что убийца, вроде бы, бежал на север. Это походило на правду – перебравшись через шотландскую границу, нетрудно было сесть на корабль, отплывающий во Францию, и затеряться в просторах Европы.

Пола похоронили в морлэндской часовне, а вместе с ним и его старую гончую, Александра, пережившую его на несколько часов. Похороны состоялись 18 декабря. Часовня была полна слуг, арендаторов и крестьян, искренне потрясенных гибелью господина. Многие бросали испытующие взгляды на нового хозяина – как-то будет при нем? Известно было, что в молодости он слыл гулякой и что он не слишком-то церемонится с простолюдинами, а с другой стороны, он был крепок в старой вере, так что все могло обернуться не так плохо.

Рождество прошло в глубоком трауре, а в феврале отслужили памятную мессу – сороковины. Первоначально хотели отслужить ее в соборе Св. Троицы, однако в прошлом году, с принятием Десяти Статей, были отменены заупокойные молитвы, а так как священник опасался, что этот запрет вскоре будет подкреплен соответствующим законом, то отказался служить ее, не желая рисковать. Поэтому мессу отслужили в часовне: постаревший отец Фенелон с возрастом становился все большим ортодоксом и даже большим папистом, чем этого хотелось Эмиасу. Пока был жив Пол, он не слишком афишировал свои взгляды, но теперь, с помощью Эмиаса, ничто не могло помешать превращению Морлэнда в цитадель католической веры.

Несмотря на неопределенность ситуации с верой, на мессу явилось достаточно много народу: казавшийся постаревшим и больным после крушения всех его надежд и гибели способнейших из детей, Томас Болейн пришел проститься со своим старым другом, приехали Лэтимеры, сэр Эдуард Невилл, сэр Томас Перси, вместо брата, которому было трудно преодолеть долгий путь из-за нездоровья, и Джеффри Поул, младший из наследников королевского дома Йорка, также приехал почтить память одного из тех, чей род пролил немало крови во славу его дома.

Из Дорсета прибыли Люк Морлэнд и Элис, привезя с собой близняшек Елизавету и Рут. Были и Баттсы, и Майка с юным Полом из Фремлингема, где Норфолки проводили Рождество. Казалось, снова собралась вся семья, и присутствие стольких людей заставило Нанетту приободриться. Ей было хорошо с Кэтрин, она наслаждалась беседой с Майкой и юным Полом, который был не по годам смышлен и больше напоминал деда, чем Эмиас.

Девочки Люка Морлэнда сначала чувствовали себя не в своей тарелке. Роберт и Эдуард были слишком взрослыми, чтобы с ними можно было играть, а Элеонора слишком незаметной и тихой. Оставался Пол, которому и пришлось развлекать близняшек. Хотя ему исполнилось только двенадцать, придворная жизнь сделала его взрослее и опытнее, научила тактичности, и ему казалось недопустимым, что его юные кузины остались в одиночестве и скучают, поэтому он не мог не принять на себя эту ношу. Нанетта это заметила, и ее порадовала его доброта.

– Он усвоил больше хорошего, чем это можно было бы ожидать, – заметила она Майке. – Не думала, что он так хорошо справится с переездом из разоренного дома к развратному двору, мне кажется, что это ты так хорошо повлиял на него.

Майка только улыбнулся и покачал головой:

– Я думаю, дело в его природной добродетели. К тому же мой господин содержит свой двор в строгости – ты знаешь его политические устремления, но в своей домашней жизни он очень ортодоксален. Ховарды вообще очень католическая семья, а когда поживешь в Норфолке и Саффолке, то увидишь, что жизнь там гораздо спокойнее, чем кажется. Это ведь тихая заводь, вдали от основного русла жизни.

– Как бы там ни было, я рада, что все получилось так хорошо. И я горжусь Робертом и Эдуардом. Вот Элеонора немножко странная – она такая тихая, и говорит так редко, да и учится неважно. Арабелла рассказывала, что она и в детстве была такая. Что-то с ней станется?

– Отец найдет ей мужа, – ответил Майка, – если она до этого доживет. Не хотелось бы, чтобы такая девушка выходила замуж, но тут ничего не поделаешь – Эмиас слишком честолюбив.

– Ты думаешь? – удивилась Нанетта. – Мне казалось, что он гораздо сильнее интересуется реставрацией старой веры.

– Вот тут-то и проявляется его честолюбие, – пояснил Майка.

– Но тогда – что ты думаешь об этом браке Морлэндов – Роберте и Елизавете?

– Не знаю. Конечно, Эмиасу может показаться удачной мысль о соединении ветвей семьи, но от Эмиаса всего можно ожидать. А что будешь делать ты, кузина?

Нанетта пожала плечами – она так и не избавилась от этой заграничной привычки, введенной еще Анной.

– Наверно, останусь здесь.

– Но ведь ты выйдешь замуж?

Нанетта вспомнила свое обещание Полу. Обещание, данное умирающему, нельзя нарушить.

– Возможно, когда-нибудь... Но пока я хочу заняться воспитанием подрастающего поколения. Мне хотелось бы, чтобы Елизавета и Рут остались здесь, как желал Пол. Это неплохо для Элеоноры, да и для них самих. Позже, если поступят предложения брака... но ведь я снова оказалась в положении, в котором была всю жизнь, кузен, – у меня нет приданого.

Майка удивленно поднял брови:

– Неужели? Но твоя брачная доля... разве ты не получаешь части наследства как вдова?

– Пол так стремился жениться побыстрее, что не стал ждать, пока уладят все формальности. Так что по закону мне ничего не полагается.

– Ну, это ничего не значит, – Майка похлопал ее по руке, – Эмиас устроит это дело ради упокоения души отца. Даже если сейчас невозможно установить, сколько тебе выделялось, то он должен поступить с тобой честно.

Нанетта сделала вид, что согласна с ним, но про себя подумала: с какой стати Эмиас выделит кому бы то ни было часть своего нового наследства, тем более человеку, поведение которого он не одобрял? То есть он не имел ничего против самой Нанетты, но ведь она была служанкой Любовницы, и он нисколько не сомневался, что состояние греха заразительно. Так что, возможно, ей придется остаться в Морлэнде на всю жизнь в качестве зависимой вдовы – но ведь бывает и хуже. Она-то рада будет остаться здесь, в доме, где провела детство, где испытала такое высочайшее блаженство – пусть и столь короткое.

Люк Морлэнд, тяготевший к реформатству, засомневался, прибыв в Морлэнд, стоит ли оставлять своих дочерей в доме записного паписта, но на него было оказано слишком сильное давление. Элис была рада, что ее дочери будут воспитываться под бдительным надзором тетушки. Кроме того, неплохо было бы иметь более тесные связи с Йоркскими Морлэндами, да и утонченные манеры и рассудительность Нанетты – неплохой пример для девочек, одна из которых вырастала этаким сорванцом, а другая – какой-то неуклюжей деревенщиной.

Но решающим, по крайней мере для Люка, было присутствие на мессе Джеффри Поула. Через жену Люк был связан с Йоркской ветвью Кортней, и он был таким же фанатичным приверженцем Йоркской династии, как Эмиас – папизма. Они вообще были более схожи по характеру, чем хотели бы признаться, а поддержка прежней династии стала той почвой, на которой они могли сойтись. Когда Люк наконец снова отбыл в Дорсет, Елизавета и Рут остались в Морлэнде.

Наступила весна, а север все еще не успокоился – тут и там вспыхивали небольшие бунты, и снова Норфолка послали на север разобраться с мятежниками. Он объявил военное положение и вешал бунтовщиков в Карлайле и в Камберленде. Как и предполагала Нанетта, все вожди осеннего паломничества были потихоньку захвачены и отправлены в Лондон, чтобы предстать перед трибуналом. Для морлэндцев наступило тяжелое время: их друг и покровитель Томас Перси был среди схваченных, а его брат, Гарри Перси, едва сумел откупиться, отдав казне всё свое имущество и земли. Эмиас тоже опасался за свою жизнь, и только покровительство герцога Норфолка спасло его от наказания за участие отца в паломничестве.

Это был еще один повод для враждебного отношения к Нанетте, и напрасно она доказывала ему, что если бы отец не отговорил его, Эмиас сам присоединился бы к паломникам, причем, скорее всего, так зарекомендовал бы себя, что его не спасло бы и заступничество герцога. Но Эмиас был не из тех, кто прислушивается к доводам разума, и в конце одной из таких дискуссий он просто вышел из себя.

– Не забывай, что ты зависишь от меня – да, и ты живешь только благодаря моей милости! – закричал он.

– Я – вдова твоего отца, – со спокойным достоинством ответила Нанетта. – Ты, по меньшей мере, должен был бы относиться ко мне с почтением, как сын.

– Я ничего тебе не должен, – заорал он. – Твой брак с моим отцом незаконен, так как ты не позаботилась подождать разрешения. Да, я знаю, ты получила разрешение от архиепископа, но даже если бы он не был проклятым еретиком, он не имел права разрешать тебе брак с собственным дядей. Ты не его вдова – ты никогда не была его женой, а только любовницей, и, не будь ты моей кузиной, я давно бы выбросил тебя из дому.

– Когда ты оскорбляешь меня, ты оскорбляешь память своего отца, – возмутилась Нанетта. – Разве ты забыл Пятую заповедь?!

– Я ее отлично помню, мадам. И не нуждаюсь в твоих поучениях. Но подумай о том, что и мой отец не считал тебя женой – иначе почему он отложил составление брачного контракта? Так что придержи язык и помни свое место – ты всего лишь любовница и не более того.

– Ты собираешься вышвырнуть меня? – спросила Нанетта в холодной ярости.

– Нет, я оставлю тебя из милости – ведь я, в конце концов, христианин. Но когда я снова женюсь – а я скоро начну подыскивать жену, – то лучше тебе подумать о том, чтобы удалиться в монастырь, и остаток жизни отмаливать свои грехи.

Только после того, как он вышел, Нанетта позволила себе разрыдаться. Если бы она могла думать только о себе, она бы с радостью удалилась в монастырь, но ведь на ее попечении девочки – неужели она оставит их в доме без хозяйки? А как быть с обещанием Полу? Если она уйдет в монастырь, то не сможет уже исполнить его. Так что приходилось, сжав зубы, терпеть. Может быть, со временем Эмиас смягчится.

Однако в целом жизнь Нанетты была не столь уж пустой и ужасной. Несмотря на свое обещание, Эмиас не предпринял ничего такого, что лишало бы ее статуса хозяйки дома. Как-то так, по привычке, получалось, что у нее было больше авторитета, и ей легче удавалось вести дела большого имения, хотя Эмиас часто мешал этому своими неожиданными выходками. Например, он решил, что не следует более семье обедать в большом зале, и перенес общие обеды, за исключением трапезы по большим праздникам, в зимнюю гостиную. Это означало, что Нанетте приходилось заказывать обеды дважды: один для семьи в зимней гостиной, а другой для остальных домочадцев в зале.

Но Нанетте это не нравилось не только из-за лишних хлопот, и даже не из-за того, что это было нарушением установленного Полом порядка. Ей казалось не самым удачным лишать слуг благотворного примера господ, удаляя их от себя, словно они были не такими же людьми и христианами, а какими-то животными. С чисто практической точки зрения Нанетта полагала, что управляющий не способен, в отсутствие хозяина, поддерживать порядок в зале. А ведь она отвечала за моральное состояние слуг и опасалась, что они могут вести себя легкомысленно или же болтать что-то непристойное за столом.

Значительную часть времени, свободного от управления хозяйством, Нанетта посвящала воспитанию девочек и так наслаждалась этим, что едва ли считала за труд. У обеих она обнаружила хорошие качества, несмотря на отсутствие безупречных манер. Елизавета была несколько диковата и больше походила на мальчишку. Поговорив с ней откровенно, Нанетта выяснила, что у нее была привычка убегать тайком из дома с мальчишкой-конюхом, сыном пастуха. Она отлично ездила верхом и великолепно разбиралась в охоте и соколах. Нанетта разрешила ей пользоваться своей лошадью и была ею так довольна, что обещала на следующий год подарить собственного ястреба.

Рут была спокойней, она во всем следовала, судя по всему, примеру Елизаветы. У нее не было природного изящества, но за внешней неуклюжестью обнаружилось душевное обаяние, кроме того, у нее оказался красивый голос, который Нанетта старалась развивать – в последнее время в Морлэнде редко звучала музыка. Обе девочки были сообразительны, но их образованием никто не занимался – грустный контраст по сравнению с Элеонорой, чьи манеры, благодаря Арабелле, были выше всяких похвал, зато ум заколочен так крепко, как дом на зиму, так что туда не проникал ни единый луч.

Нанетта хотела, чтобы они узнали кое-что еще, кроме того, как шить и услужить даме, но Филипп Фенелон был слишком занят обучением мальчиков, чтобы тратить время еще и на девочек. Тогда, с разрешения и одобрения Эмиаса, она навела в городе справки и пригласила в качестве гувернантки образованную и почтенную даму, миссис Стоукс, которая в молодости была компаньонкой одной Йоркской дворянки, а позднее гувернанткой ее детей. Теперь ее госпожа отошла в мир иной, а воспитанники выросли, и она вполне обеспеченно жила на свою пенсию, но была счастлива прекратить свое уединение ради Морлэнда.

– Мне всего хватает, мадам, – сказала она Нанетте, – но я основную часть жизни провела в большом поместье и терпеть не могу покой и безделье.

Нанетте она понравилась сразу же, она нашла ее взгляды пристойными, а поведение высокоморальным. Девочки сначала немного дичились, но потом оттаяли и сильно привязались к ней, к чему и стремилась Нанетта. Миссис Стоукс учила их французскому и итальянскому языкам, латыни, читала с ними, учила правильно писать, шить и следила за выполнением религиозных обязанностей, Нанетта же учила их этикету, музыке, пению и танцам, а Елизавета, самая умная из трех, посещала вместе с мальчиками уроки греческого у отца Фенелона. Скоро у нее обнаружились такие способности к языкам, что она оставила мальчишек далеко позади.

Так что жизнь в Морлэнде была полна хлопот, но не лишена и приятных минут – Нанетта посещала и принимала визиты Арабеллы и Люси и неплохо проводила время в их компании. Поездка в город всегда включала в себя обед или ужин с Баттсами, где она часто встречала Джеймса, который вел дела вместе с Джоном. Иногда она охотилась вместе с Елизаветой, которая оказалась отличным компаньоном, и недовольной такими эскападами Одри, а временами к ним присоединялась Арабелла с Филиппом и мальчиками. Но большую часть свободного времени Нанетта проводила в церкви, а когда она завершала молитвы, то просто сидела там, сложив руки на коленях, поверх молитвенника, подаренного ей Полом, с зайцем на обложке. Здесь, где он сам провел столько часов, он казался рядом. Иногда она ругала себя за то, что не может помыслить о Боге или святых без того, чтобы не вспомнить и Пола. В постели, в переполненной спальне, она засыпала сразу же, едва коснувшись головой подушки, но здесь, в святилище, Нанетта могла, закрыв глаза, переместиться туда, где он ждал ее, улыбаясь и блестя своими черными глазами.

Все лето 1537 года в стране продолжали закрывать монастыри, хотя йоркширские эта беда миновала, по крайней мере – на время, возможно потому, что в округе было неспокойно. Перед монахами закрываемых монастырей ставили выбор: либо перейти в другой, либо расстричься, получив пенсию. И те, кто выбрал первое, и те, кто выбрал второе, во множестве стекались в Йоркшир. Те, кто предпочитал перевод, направлялись в Йоркшир потому, что его монастыри славились своим благочестием и строгостью, а те, которые предпочитали расстричься, нередко занимали светские должности на севере. Филипп Фенелон часто беседовал с ними, а потом делился их мнениями с Эмиасом и остальными домочадцами. Постепенно он вынужден был согласиться, что с бывшими монахами поступали не так уж и плохо.

– Пенсии невелики, зато гарантированы, – рассказывал он, – и закрытие монастырей не сопровождается непотребствами или жестокостями.

– Само закрытие – уже насилие, – возмущался Эмиас, – вы, видимо, забыли о том, что говорили об этом раньше.

– Я не забыл, – с достоинством отвечал Филипп, – я вовсе не оправдываю агентов правительства – просто я считаю, что это делается с максимальной пристойностью для такого дела. И надо отдать должное проницательности вашего покойного отца, в монастырях не очень-то сопротивляются. Многие самораспустились еще до появления чиновников.

– Вы рассуждаете как еретик, – с отвращением ответил Эмиас.

– Сэр, вы забываетесь, – с ужасом воскликнула Нанетта, – вы говорите со священником!

Эмиас сделал вид, что устыдился, и Филипп продолжал:

– Хуже всего монахиням – у них нет таких богатств, и уж во всяком случае, они не могут занимать светские должности. Пенсии слишком малы для них, чтобы жить в достатке, и единственная надежда – приличный брак. Но король запретил им нарушать обет безбрачия, так что и это им не подходит.

Эмиас опять прервал отца Фенелона:

– Вряд ли можно рассматривать брак как достойный венец жизни монахини.

– Но это лучше, чем публичный дом, – спокойно отвечал Филипп, и они оставили эту тему.

Несмотря на распри в области религии, год прошел спокойнее, чем предыдущие, не было засухи, урожай наконец-то удался, и все были слишком заняты на полях, чтобы бунтовать. Произошло, правда, два незначительных бунта, но в целом – больше разговоров. Из Лондона доходили хорошие вести: вторая беременность Джейн Сеймур развивалась успешнее, чем первая, а в октябре страну потрясло известие о рождении ею сына – здорового мальчика, которого, так как он родился в канун Св. Эдуарда, назвали Эдуардом.

Тут обрадовались все, так как нет хуже положения для англичанина, как неясность с порядком престолонаследия, что неминуемо ведет к гражданской войне. Поэтому на время распри были забыты. В Морлэнд пришло письмо от Кэтрин Невилл с подробностями события.

«Роды были ужасными, и королева сильно страдала, – говорилось в письме. – Некоторое время все были уверены, что либо мать, либо ребенок не выживет, но оба перенесли это испытание. Долгожданный принц оказался большим, здоровым младенцем и очень красивым. Он родился в пятницу, двенадцатого октября; вчера, в понедельник, состоялось крещение в часовне в Хэмптон-корте. Королеву принесли на носилках, завернутую в алый бархат и соболя, а моя дорогая леди Мария несла принца к купели. Я сопровождала ее, и моя сестра Анна сопровождала леди Елизавету, которую большую часть службы держал на руках брат королевы, Эдуард. Король сидел все время у носилок королевы, впрочем, служба продолжалась всего три часа, и кончилась до полуночи. Потом факельное шествие провожало королеву до ее покоев, где ее попросили благословить ребенка. Леди Мария все время держала свою сестру за руку, а когда леди Елизавета слишком устала, чтобы идти пешком, она отнесла ее в их общие покои. Она, как и все в стране, счастлива, что наконец-то у престола есть наследник».

Письмо доставили в Морлэнд двадцать второго октября, а через неделю пришло известие, что королева умерла. В начале ноября леди Лэтимер проезжала мимо Морлэнда, чтобы провести Рождество в своем имении, и рассказала Нанетте обо всем еще более подробно.

– Конечно, говорят о яде – но это уж всегда так, – рассказывала Кэтрин Нанетте. – Нет никаких оснований доверять этим слухам. Королева умерла от воспаления легких. Скорее всего, она простудилась во время крестин, но я-то видела женщин, умерших прямо на постели после родов, не вставая с нее. Мне кажется, ее убили мучительные роды.

Нанетта кивнула:

– Странно, что королевам приходится тяжелее, чем другим женщинам.

– Возможно, Господь испытывает их, посылая страдания за то, что они имеют, – ответила Кэтрин. Они переглянулись. – Странно, не правда ли, – продолжала она, – вот мы сидим тут, женщины средних лет, и никто из нас еще не рожал.

– Мне кажется, никто и не станет, – отозвалась Нанетта. – Я теперь вообще вдова...

– А я дважды выходила за стариков, хотя оба они были очень добрыми и благородными людьми... – последовала новая пауза.

Они раздумывали над сказанным. Потом Нанетта решилась спросить:

– Король очень горевал?

– Люди говорят, что переживал, – ответила Кэтрин, – но когда я видела его, мне показалось, что он в таком экстазе от рождения сына, что даже не интересуется судьбой матери. Он ведь не отстоял ночного бдения после ее кончины, уехав немедленно из Хэмптона после ее смерти, так что пришлось все, что необходимо в таких случаях, сделать Марии. И... – она понизила голос, – говорят, что он уже говорил с Кромвелем о новой жене.

– Еще одной? – испугалась Нанетта.

– Один ребенок – слишком слабая ниточка для немолодого короля. Мы должны молиться о том, чтобы король дожил до момента совершеннолетия принца, иначе нам всем придется пережить ужасное время. Один ребенок не намного лучше спора из-за престола, а король, в общем, не слишком крепкого здоровья.

– Я молюсь за него, – произнесла Нанетта, – я буду молиться за него и за принца на каждой мессе. В мире и так немало неприятностей.…

– Даже здесь, у тебя? – тихо спросила Кэтрин. Нанетта, во вдовьем чепце, слегка отвернулась, чтобы подруга не увидела печали в ее глазах. – Ты знаешь, слуги ведь говорят, Нан. Если что-то сложится не так и тебе придется покинуть Морлэнд, я буду рада видеть тебя в своем доме. Помнишь, как в детстве мы говорили об этом, и ты сказала, что если не выйдешь замуж, то будешь жить со мной? Подумай об этом, моя дорогая Нан.

– Спасибо, – поблагодарила подругу Нанетта, тронутая ее предложением. – Пока у меня есть девочки. Но все равно спасибо, Кэт, и если положение ухудшится, то я приеду к тебе.

Кэтрин кивнула:

– Впереди немало бед, и я хотела бы, чтобы мы были вместе, когда придет их час. А теперь не поговорить ли нам о чем-нибудь более приятном? Расскажи-ка мне о твоих воспитанницах...

Они сидели у окна, как часто это делали раньше – две молодые матроны, – вспоминали свое далекое детство в Кендале и говорили о домашних делах. Что же касается всего остального, то их судьбы сложились так причудливо, что практически любая другая тема отзывалась болью при прикосновении к ней.

Глава 23

В 1538 году умер Джон Баттс. Ему минуло уже пятьдесят, и, за исключением Майки, он был самым старшим в семье и последним в его поколении. Он оставил мир сильно изменившимся и бурлящим, новые идеи не слишком хорошо ладили с накатанной колеей традиции. По просьбе Люси его похоронили в часовне в Морлэнде, а не в соборе, так как при частных похоронах разрешалось отправлять католическую мессу, не опасаясь навлечь обвинения реформатов. Скорбя о Джоне, Морлэнды горевали и из-за событий лета, когда почти пресеклась ветвь Йоркского дома: Маргарет Солсбери бросили в Тауэр вместе с ее сыном, лордом Монтегю, его женой и крошкой сыном, посадили и ее младшего сына, Джеффри Поула. Ее третий сын, кардинал Рейнольд Поул, находился за границей, и как раз из-за опасности иностранного вторжения в его пользу родственников и заточили в Тауэр.

Кроме того, в заключение попали внук короля Эдуарда IV, Генри Кортней, маркиз Эксетер, его жена и сын. Эксетеру и Монтегю угрожал смертный приговор, никто не сомневался, что и остальных не помилуют.

– Король собирается расправиться со всеми, у кого в жилах течет кровь более благородная, чем у него, – горько сказала Люси, когда семья собралась после похорон в Лендале. – Быть близким к престолу—в наши дни уже преступление.

– Так было всегда, – заметил молодой Джон. – Короли заботятся о безопасности своих тронов – так устроен мир. А теперь у короля еще есть и сын, права которого нужно защитить.

– Я думаю, это все происки Кромвеля, – заявил Эмиас, и все с любопытством посмотрели на него.

– Но для него-то какую они представляют угрозу? – спросил Джон.

Нанетта поняла, почему Эмиас такого мнения – говорили, что Джеффри Поул хотел купить свою жизнь наговорами на остальных, и Эмиас не мог смириться с мыслью о таком грехе его друга. Чтобы избежать спора, она сказала:

– Кромвель – всего лишь орудие короля. Меч не проклинают, проклинают руку, что сжимает его.

Эмиас, не поняв, выступает Нанетта за него или против, грубо ответил:

– Неужели мы дожили до того, что женщины будут учить нас философии?

Нанетта вспыхнула от гнева и опустила глаза. Ее сестра Кэтрин, с неожиданным для нее тактом, постаралась сменить тему:

– А уже известно, когда возвращаются Джейн и Бартоломью?

Люси подхватила эту тему:

– Они приплывут следующим рейсом «Мария Флауэр», наверно, в начале января. Не хотелось бы, чтобы они с детьми пересекали зимой пролив, но им пора уже приехать.

– Мне бы хотелось, чтобы они смогли попрощаться с отцом, – произнес Джон.

– Эзикиел тоже расстроится, что его не было здесь, – добавила Нанетта, – он очень любил Джона. (Эзикиел отбыл на «Марии-Элеоноре» в Левант, чтобы закупить шелк, духи и ковры.)

– Наверно, Джейн привезет новые моды. Говорят, что при французском дворе очень изящная мода, – заметила Кэтрин, – у нас такие скучные фасоны, потому что у нас нет сейчас королевы. И вероятно, другой не будет, пока не подрастет принц Уэльский.

– Король наверняка скоро снова женится, – вдруг вмешался Джеймс Чэпем. Он стоял у закрытых ставней, скорее напоминая постороннего. Тот, кто понаблюдал бы за ним, обнаружил бы, что его взгляд чаще всего устремлен на одного из участников собрания, сидящего на подушке, на полу у огня, – стройную женщину в бархатном платье и вдовьем чепце, со сложенными на маленьком, переплетенном в кожу молитвеннике руками. – Он уже ведет переговоры об этом, – продолжал Джеймс, – и задержка только из-за его привередливости. Теперь, когда у него есть сын, он может жениться, преследуя политическую выгоду, – но он непременно женится.

– Чтобы родить еще больше детей? – поинтересовалась Люси. – Это я еще могла бы понять, ведь одного сына недостаточно для того, чтобы быть спокойным.

– Не столько даже поэтому, – ответил Джеймс, – хотя он не прочь бы получить еще и герцога Йоркского, а просто потому, что брак – дело слишком выгодное, чтобы пренебречь им.

– А на ком он может жениться? – спросила Нанетта. – Среди нас только вы бываете при дворе – что там говорят о возможной невесте?

– Слухов множество, кузина, – ответил Джеймс, – конечно, Кромвель и Кранмер ищут союза с протестантскими странами, а Норфолк – за союз с Францией. Лично я считаю, что протестантские интересы возобладают, к тому же протестантам этот союз нужен даже больше. Еще ходят слухи, что уже две принцессы отвергли его предложение, хотя в Лондоне говорить об этом небезопасно. Мне кажется, следующей кандидатурой будет принцесса Анна, дочь герцога Клевского. Он практически нищ, и ему угрожают две мощные католические державы, так что он не станет придираться к возрасту короля и истории его прошлых браков.

Это сообщение следовало бы серьезно обдумать, но вдруг Эмиас выпалил:

– Вот было бы хорошо для Англии – королева-еретичка! Да уж лучше правление шотландца!

– Твои слова попахивают изменой, – спокойно заметил Джон, – лучше тебе взять на полтона ниже, кузен.

– А что, ты не доверяешь собственным слугам? – огрызнулся Эмиас. – Наверно, ты их слишком балуешь. Их нужно держать на расстоянии, кузен, тогда они не посмеют предать тебя.

Наступило неловкое молчание, и все избегали смотреть друг на друга. С годами Эмиас становился просто невыносим, и вспышки его брани были просто неуправляемыми, никто не знал, как обуздать его. Нанетта, которая чувствовала себя в какой-то мере ответственной за него, снова постаралась сменить тему разговора:

– Как будет интересно увидеть детей Джейн и Бартоломью, не правда ли, Люси? Они назвали их так странно: Вера, Надежда и Милосердие – Фейт, Хоуп и Чэрити. В нашей семье и раньше были странные имена, но....

– Это протестантские имена, – опять не выдержал Эмиас, – похоже, что наши кузены оказались в дурной компании.

– Возможно, Джейн отпустит их ко мне в Морлэнд, – продолжала Нанетта невозмутимо. – Я была бы рада новым лицам вокруг. – Этого говорить не следовало, так как Эмиас злобно посмотрел на нее и заявил:

– Мадам, подумайте о шаткости вашего положения. Только один человек имеет право приглашать кого-либо в Морлэнд – и это именно тот человек, который содержит вас там из милости.

Это было уже слишком для Нанетты – она не могла остаться и сдерживать свой гнев. Она встала и, не говоря ни слова, вышла из комнаты, быстро спустилась по лестнице и выбежала в сад, чтобы остыть в его благоухающих аллеях. Когда Нанетта обернулась в конце тропинки, она увидела, что за ней идет Джеймс. Он все еще неплохо выглядит, подумала она. Как и другие придворные, он отпустил бороду, и она молодила его, несмотря на седые пряди. Накладные плечи его модного кафтана очень шли ему, с его ростом и фигурой.

Некоторое время он молчал, просто идя рядом с ней. Потом, наконец, заговорил:

– Это становится непереносимо для вас, не так ли? Мне кажется, вам все труднее сдерживать себя, не отвечая на его выпады?

– Я боюсь не за себя, личные оскорбления меня не волнуют, – с неохотой ответила Нанетта. – Но мне трудно видеть, как он меняется и начинает разрушать все то, что построил Пол. Вы знаете, что он больше не собирает материальный суд? Он заменил всю барщину денежным оброком, а теперь отбирает освободившиеся участки, чтобы огораживать их. Некоторые арендаторы предлагали ему утроить и даже учетверить ренту за них, но он отказался. Они ропщут и вспоминают старого господина... – Нанетта вдруг замолчала, и Джеймс решил, что настал удобный момент:

– Нан, дорогая моя, не настало ли время покинуть Морлэнд? Вы страдаете в нем, и похоже, положение ухудшается.

– Я не могу уехать.

– Можете. Вы знаете, что я имею в виду. Я хочу, чтобы вы стали моей женой.

– Ах, Джеймс...

– Вы уже вдовствуете два года, настало время снова выйти замуж – никто не обвинит вас в поспешности. Я не тревожил вас, так как знал, что вы любите Пола, и не торопил, но теперь...

– Все же это слишком рано, – всхлипнула Нанетта, – я еще не готова к новому браку. Это слишком быстро.

– Нанетта, я говорил вам, что буду ждать вас, но теперь я вынужден потребовать от вас ответа. Мне нужна жена и дети, и хотя из всех женщин в этом мире я предпочел бы вас, если вы не согласитесь, мне придется сделать другой выбор.

– У вас есть кто-то на примете? – спросила Нанетта. Ее слегка удивило то, что его идея жениться на ком-либо другом немного неприятна ей.

– Да, – сказал он. Они остановились. Джеймс повернулся к ней и, взяв ее за руки, тихо произнес: – Я говорил с Эмиасом. Он предложил очень хорошее приданое за Элеонору.

– Элеонора! Но ведь она еще дитя!

– Ей пятнадцать, – уточнил Джеймс. Нанетта поняла, что он прав. Элеонора просто выглядела моложе своих лет, однако она, разумеется, уже выросла. Джеймс продолжил: – Если вы не выйдете за меня, я женюсь на Элеоноре. Теперь вы понимаете, почему я так тороплю вас с ответом.

«Малышка Элеонора должна выйти за Джеймса! – подумала Нанетта. – Впрочем, для нее это неплохая партия. Джеймс будет добр к ней, в отличие от кого-нибудь другого. Если у бедной девочки есть надежда на удачный брак, то именно с Джеймсом. Это, кстати, хороший повод для того, чтобы отказаться от брака с ним». Джеймс нравился Нанетте, она понимала, что для нее это тоже хорошая партия – даже более удачная, чем для Элеоноры, так как у Элеоноры было приданое. Нанетта могла уже никогда не получить такого предложения, а ведь она обещала Полу снова выйти замуж. Однако это слишком быстро – она еще не готова к тому, чтобы отдать другому мужчине то, что с такой страстью дарила Полу. Ей хотелось бы, конечно, оказаться подальше от Эмиаса и унизительного положения нежеланного домочадца, но, с другой стороны, она может воспользоваться этой возможностью только за счет своей племянницы. В ее сознании боролись две силы, но схватка была недолгой. С каким-то сожалением она ответила:

– Кузен Джеймс, я очень благодарна вам и всегда буду относиться к вам с любовью и уважением, но сейчас я должна ответить отказом. Я не могу выйти за вас, только не сейчас.

Джеймс долго и пристально смотрел на нее, как бы запечатлевая в своем сознании ее образ, вздохнул, поднес к губам ее руку и поцеловал.

– Простите меня, я желаю вам счастья, кузина, если только я смогу что-то сделать для вас...

– Благодарю вас. Я буду помнить об этом, – ответила Нанетта. Он еще помедлил, и Нанетта решила, что он уже хочет поцеловать ее, но он только улыбнулся и сказал:

– Да благословит вас Господь.

Нанетта проводила его глазами, пока он не скрылся в доме, и пошла дальше. Аякс ковылял позади нее. Она все еще размышляла над тем, правильно ли она поступила, и ей захотелось помолиться. Ей хотелось бы оказаться в часовне, где так покойно, что слышен даже шепоток собственного сердца. Ей хотелось домой, но как долго еще сможет она называть Морлэнд домом?

...Какое же сердце не чувствует прилива счастья при наступлении весны? Весна – это конец долгой зимы, это снова свежее мясо и овощи после длинных месяцев солонины и сушеных бобов; это свежий воздух после спертой атмосферы закрытых на зиму комнат, где всегда душно, хотя и не слишком тепло. Это теплый ветерок, обдувающий побледневшие лица и согревающий покрытую следами обморожений кожу. Снова можно ходить повсюду и наслаждаться твердой почвой под ногами, после того как месяцами месишь грязь и снег, если не хочешь сидеть взаперти. Появляются первые ростки травы, почки на деревьях, подснежники – символы красоты обновленного мира, все сильнее дающего знать о себе под блеклыми голубыми небесами, а в Йоркшире это, прежде всего, появление приплода у овец, который усыпает склоны холмов, подобно хлопьям снега.

Нанетта тоже чувствовала себя счастливой, на что уже не надеялась. Весной 1541-го ей исполнилось тридцать три года, и образ ее жизни устоялся, как она полагала, раз и навсегда. Она сидела у окна в горнице, вышивая покрывало для алтаря, который должен быть готов к Пасхе – наиболее почитаемому христианскому празднику, и она вышивала его самыми любимыми узорами, символизирующими священную тайну смерти и возрождения природы. Символизирующие пасху цвета – золотой, пурпурный и белый – напоминали ей пасхальные цветы, крокусы.

С ней сидела ее младшая сестра, Джейн, в свои двадцать восемь лет уже матрона, как это ни казалось поразительным. Она слегка поправилась, но оставалась прелестной, а ее одежда была сшита по последней моде. Джейн обладала талантом перелицовывать старые платья, и ей всегда удавалась одеваться так, что никто не узнавал в новых туалетах ее старые костюмы. Она работала над одним концом гобелена, а близнецы Елизавета и Рут – над другим. Это полотно было предназначено для спальни Елизаветы, которую она на следующую зиму должна разделить с Робертом. Близняшкам было уже пятнадцать, и их манеры и поведение улучшились с момента приезда в Морлэнд. Однако шитье им до сих пор не нравилось. Нанетта с улыбкой следила, как они корпят над гобеленом. У Рут еще хватало терпения, чтобы справиться с какой-нибудь трудностью, но Елизавета была слишком нетерпелива, она сражалась с иглой и ниткой так, словно они были живыми существами, и довольно капризными. Если бы Джейн не приходила им на помощь, то Нанетта усомнилась бы в том, что работа будет готова к свадьбе хотя бы наполовину.

Миссис Стоукс на другом конце горницы время от времени бросала на них отчаянные взгляды, явно желая сделать все сама, но Нанетта строго запретила ей вмешиваться, считая, что этот гобелен должен быть сделан только самими близнецами, так что той оставалось лишь время от времени контролировать работу девочек, отрываясь от своих новых воспитанниц – дочерей Джейн: высокой худой восьмилетней Фейт, шестилетней Хоуп и четырехлетней Чэрити, милой золотоволосой толстушки, которая уже старалась показать во всем свою самостоятельность. В общем, они не требовали слишком много внимания, так как Фейт получила хорошее воспитание у монахинь в Кале, а Хоуп и Чэрити с самого начала воспитывала лично миссис Стоукс.

– Ты сегодня подаешь нам не лучший пример, сестрица, – улыбнулась Джейн, – за четверть часа ты не сделала и стежка. Ты о чем-то задумалась? Что тебя тревожит?

Нанетта улыбнулась в ответ и поспешно подняла иголку:

– Да, есть много вещей, о которых надо подумать, хотя они не столь уж важны. Я подумала, как прекрасно, что началась весна – дороги снова стали проходимы и скоро мы получим свежие новости, например о королеве. Я беспокоюсь за нее – ведь она кузина королевы Анны, и интересно, находит ли сходство с Анной сам король?

– Ты знавала ее при дворе? – спросила Джейн, и при этом вопросе близнецы одновременно подняли головы и с интересом посмотрели на нее.

– Нет, ее, конечно, не было тогда при дворе, но я однажды видела ее, когда королева Анна посещала Ламбет. Не могу сказать, что я рассмотрела ее и помню хорошо – там было так много девушек. Эти Ховарды многочисленны и очень бедны, а Кэтрин только одна из многих. Невозможно было поверить, что она сможет стать королевой – она ведь была всего лишь ребенком.

– Но достаточно взрослым, чтобы привлечь внимание короля, – сказала Джейн слегка неодобрительно.

– Но ведь брак с принцессой Клевской так и не был завершен, – ответила Нанетта, – так что его аннуляция была вполне законна, Джейн.

– То есть устраивала обе стороны, – уточнила Джейн, – и клан Норфолков вовремя использовал ситуацию и побудил короля к этому браку.

Нанетта кивнула и внезапно вспомнила Анну, которая как-то сказала в свои последние часы: «У меня никогда не было выбора – я не могла поступить иначе».

– У НЕЕ тоже не было выбора, бедная девочка! – проговорила она. – Интересно, соображала ли она вообще, что делает. Ее просто ошеломила внезапная слава, драгоценности, лесть придворных, однако она остается ребенком, чуть старше нашей Элеоноры.

– Но ведь ты довольна браком Элеоноры? – спросила Джейн. – Ведь она счастлива?

Нанетта кинула на Джейн быстрый взгляд и, не желая, чтобы ее заподозрили в недовольстве, сказала:

– Разумеется. Я полагаю, это лучшая партия, которую она могла сделать, ведь Джеймс так добр и нежен с ней, как никто другой.

Джейн отложила иглу:

– Нан, это правда, что ты отказала ему? Кэтрин сказала, что – да, именно поэтому он и женился на Элеоноре. Но почему? Ведь это была бы великолепная партия.

Нанетта пожала плечами:

– В то время я так не считала. Я могла полагаться только на волю Божью и думала, что у меня другая судьба. А сейчас мне кажется, это ощущение какого-то иного предназначения исчезло, вот удивительно! Может быть, все вернется. Но тогда оно было очень сильным.

– А теперь? Ты жалеешь? – Джейн выразительно посмотрела на дверь, как бы указывая на Эмиаса, который принимал посетителей в кабинете управляющего. – Ведь твоя жизнь не украшена розами.

– Я привыкла, у меня есть устоявшийся образ жизни, который почти ничто не нарушает. Мы нашли общий язык.

– Кто все эти люди? – поинтересовалась Джейн, чье любопытство превозмогло правила приличия. – Зачем они приходят к нему? Мне кажется, они говорят там часами.

– Я не знаю большинства из них, но там бывает сэр Джон Невилл и Томас Дэвисон, представитель дома Перси, Хью Смитсон, остальных я не знаю. А о чем они говорят – мне кажется, какая-то очередная авантюра. – Поняв, что это тоже нарушает приличия, Нанетта резко переменила тему разговора. – Хорошо бы «Мария Флауэр» привезла нам свежую моду. Джеймс говорил, что при дворе становятся все популярнее воротники в стиле Медичи. Интересно, что будет дальше?

Шли дни, и в Морлэнде появлялось все больше гостей и посетителей. Нанетта начала опасаться, что Эмиас замышляет что-то опасное – его радостно-озабоченный вид нисколько не ободрял Нанетту, а Одри начала приносить ходящие среди слуг слухи о том, что планируется что-то политическое, и даже – так она и сказала – мятеж. Нанетта резко оборвала ее и приказала придержать язык. Если Эмиас и готовит что-то такое, то чем меньше людей говорит об этом, тем безопасней для него.

Однако, когда Эмиас пришел к ней сообщить, что утром он уезжает в Понтефракт, ей стало известно о его плане в общих чертах.

– Пришло время узнать вам, мадам, – напыщенно начал он, когда они сидели за ужином в зимней гостиной, – что завтра, в это самое время, большая часть севера будет в наших руках.

– Наших руках? Чьи руки имеются в виду? – спросила Нанетта.

– Группы моих единомышленников и друзей. Утром мы идем на Понтефракт, чтобы захватить главу северного Тайного совета. После этого мы возьмем в плен весь Совет и будем удерживать его, пока из Шотландии не прибудут деньги и люди. Тогда, собрав значительные силы, мы попросим Рейнольда Поула возглавить поход на Лондон. Мы захватим город, казним министров-еретиков, сместим уже отлученного от церкви Тюдора и коронуем Рейнольда, а затем он женится на принцессе Марии.

Нанетта смотрела на него, чуть не разинув рот – это был самый безумный план, о котором ей приходилось слышать, план, требовавший очень мощной поддержки.

– Сколько у вас людей?

– О, несколько тысяч, полагаю, – довольно расплывчато ответил Эмиас. – На данной стадии это не имеет значения. Чтобы захватить главу Совета, нужно очень мало народу, вполне хватит Роберта, Эдуарда и меня с горсткой людей – больше для демонстрации силы...

– Роберта и Эдуарда?! – в ужасе воскликнула Нанетта. – Эмиас, неужели ты собираешься взять их с собой?

– Разумеется, а почему бы и нет? – удивился Эмиас.

– Подумай немножко, Эмиас. Этот план обречен на неудачу. Неужели ты не помнишь паломничества? У них было сорок тысяч человек – неужели ты сможешь победить с такой горсткой? Если ты так хочешь, поезжай один, не втягивай в это дело своих детей. Не разрушай наш род! Разве ты не знаешь, что слуги давно уже говорят о твоем плане – в Йоркшире, наверно, не осталось ни души, не знающей о нем. А если об этом все знают, то знают и агенты короля. Ты проиграешь.

– Ты говоришь, кузина, о вещах, в которых не разбираешься. Если же слуги болтают, ты должна была предупредить меня. Следить за слугами – твой долг.

Интересно, сколько раз он указывал ей на то, что она простая приживалка, а не хозяйка дома? Но спорить с ним было бесполезно – и все же, ради блага племянников, она старалась уговорить его передумать. Напрасно. Он только еще больше разозлился и в конце концов отказался слушать ее. В предрассветных сумерках Эмиас с сыновьями и несколькими приспешниками выехал со двора, чтобы соединиться с основными силами на южной дороге. Нанетта с тревогой наблюдала за их отъездом. Эмиас, в свои сорок один год оставшийся мальчишкой с горящими жаждой мученичества глазами, ехал впереди на большом сером жеребце, а радостно возбужденные предстоящим приключением двадцатилетний Роберт и девятнадцатилетний Эдуард скакали за ним. Впереди их ждал провал, и в конечном итоге – либо немедленная смерть, либо суд и смертный приговор.

А что станет с ними, с остальными? Она собрала своих подопечных, задала каждому работу, сохраняя веселый вид, чтобы не испугать Елизавету и Рут, чьи женихи умчались сегодня утром. Девушки были уже достаточно взрослыми, чтобы не понимать, что может ждать их впереди. Она ободряла всех, но внутри у нее все сжалось в предчувствии плохих вестей.

Они не заставили себя ждать – всего за час до обеда в комнату в смятении вбежал слуга с белым как бумага лицом:

– Госпожа, приближаются люди, вооруженные всадники. Они спускаются с холма, и это не наши люди.

– В чьих ливреях? – спросила Нанетта.

Он покачал головой, вращая глазами и тяжело дыша, как испуганная собака:

– Не знаю, миссис, похоже на какой-то сброд, но впереди – дворяне.

– Сколько их? Ты сосчитал? – Он только смотрел на нее, выпучив глаза, и тогда она в отчаянии схватила его за плечи и начала трясти: – Сколько их?

– Я думаю... пятьдесят... может, больше. Что делать?

– Ясно, это не друзья, иди вниз и прикажи закрыть ворота, положите засов и закройте окна. Нет, я сама это сделаю. Иди за мной. Миссис Стоукс, оденьте детей и ступайте к западным воротам. Я соберу как можно больше людей, чтобы они могли проводить вас, и вы полями уведете их в Шоуз. Там вы будете в безопасности.

Испуганная миссис Стоукс тем не менее кивнула и не стала паниковать. Нанетта была уже у двери, когда обнаружила, что за ней следует Елизавета.

– Я остаюсь с вами, – сказала девушка.

– Нет, ты с Рут должна идти с детьми.

– Пусть Рут идет, я останусь с вами, – твердо ответила Елизавета.

Нанетта не стала тратить время на споры – вместе с Елизаветой и слугой она сбежала по ступеням и начала распоряжаться.

– Кто это может быть? – спросила ее Елизавета.

– Не знаю. Возможно, это люди короля, протестанты, которые хотят отомстить. К ним присоединятся все, у кого зуб на нас. У них, конечно, есть королевский ордер, но это не имеет значения – они просто сожгут нас дотла, если мы не остановим их. – Она повернулась к Елизавете, и увидела, как расширились глаза у девочки, осознавшей опасность, в которой они оказались. – Ты должна идти с детьми, – повторила Нанетта.

– Я не могу оставить вас. Если когда-нибудь мне суждено стать женой Роберта и хозяйкой этого дома, то сегодня я должна остаться и защищать его. – Обе подумали о том, что ее жених к этому времени, скорее всего, мертв, но никто не произнес этого вслух. – Если мне суждено умереть, то пусть лучше я умру, чем сбегу, – сказала она.

Стоявшая рядом Одри начала всхлипывать:

– Мадам, они убьют нас, а может быть, сделают что-нибудь еще худшее. Ох, мадам, позвольте нам уйти, мы можем перебраться через поле. Пожалуйста, госпожа...

– Тихо, Одри, не то я тебя ударю, – сердито оборвала ее Нанетта.

Елизавета взглянула на девушку:

– Пусть идет с детьми, от нее тут не будет пользы. Пусть поможет миссис Стоукс.

Одри, окрыленная этой идеей, облегченно вздохнула, и Нанетта отослала ее:

– Что бы ни произошло, не оставляй детей одних, – приказала она, – если я услышу, что такое случилось, хоть на минуту, я собственноручно вырежу твою печенку!

– Нет, госпожа, нет, я не оставлю, обещаю вам, клянусь Христом! – зачастила Одри. Через несколько минут Нанетта проследила за тем, как детей выводили через боковой вход в сопровождении слуг-мужчин.

– Святая Дева, сохрани и проводи их до дома в безопасности, – взмолилась она, когда ворота были закрыты и снова заложены.

Они вышли вовремя: не успела Нанетта дойти до зала, как услышала топот копыт всадников. Она поспешила подняться по винтовой лестнице в надвратное помещение и выглянула в бойницу. Это действительно была пестрая толпа, но во главе ее был мировой судья, один из представителей Кромвеля, протестант, злейший враг Эмиаса, очевидно, сгорающий от счастья, что Эмиас наконец-то лишился покровительства Норфолка. За ним толпились его приспешники: приверженцы судьи, простолюдины, недовольные Эмиасом, и просто какое-то отребье. Это был худший сорт толпы. Послышались громовые удары в ворота, и один из дворян выкрикнул:

– Открывайте, именем короля! У нас есть ордер, подписанный королем! Мы не позволим укрывать мятежников! Откройте ворота и выдайте изменников, и мы не причиним вам зла!

Естественно, никто не откликнулся. Удары в ворота продолжились. Хотя вокруг Морлэнда был ров, дом трудно было назвать крепостью, и недолго пришлось ждать того момента, когда наружные ворота падут и бандиты ворвутся во двор. Оставалась надежда только на подмогу из Шоуза или от арендаторов. Нанетта спустилась и собрала слуг в часовне, где уже вел службу отец Фенелон. У верхних окон, выходящих на ворота, были выставлены дозорные, и Нанетта, не находя себе покоя, переходила от одного поста к другому, размышляя, все ли она сделала, что могла, или что-то не предусмотрела.

Пока Филипп читал молитву, она отвела в сторону управляющего:

– Вам лучше всего оставаться здесь, вряд ли они нападут на часовню, и даже в этом случае несколько вооруженных человек смогут удержать дверь. Что ты думаешь об этом?

Управляющий с сомнением ответил:

– У некоторых из них вид совершенно разбойничий, мадам. Я не очень-то надеюсь на святость часовни.

– Тогда что ты предлагаешь?

– Когда они ворвутся сюда, мы сможем обороняться в погребе. Но лучше просто убежать.

Нанетта покачала головой:

– Это хорошо для тех, кто может бежать, а как быть со стариками и детьми? И дом останется без защиты.

– Дом мы в любом случае не сможем защитить, мадам, – спокойно ответил управляющий.– Пусть те, кто не может убежать, останутся в погребе, а остальные бегут.

Раздавшийся снаружи грохот возвестил о падении ворот. Нанетта сурово сказала:

– Осталось совсем мало времени. Собери людей и с их помощью переведи стариков в погреб. Я поговорю с отцом Фенелоном.

Однако на самом деле времени не осталось вовсе. Атакующие, более организованные, чем защитники, сразу поняли, где они скрываются, и немедленно высадили окна часовни, а затем кинули туда пылающие факелы и тряпки.

Слуги с воплями повскакали с мест и бросились к двери. Филипп стал сбивать языки пламени, подбирающиеся к алтарному покрывалу, но Нанетта отозвала его:

– Филипп, поздно, позаботься о своих воспитанниках!

Если ему не удастся увести их, их просто затопчут. Когда он повернулся к ним, внимание Нанетты отвлек пробирающийся к ней сквозь бегущую толпу слуга – один из дозорных:

– От Шоуза приближается вторая банда, – крикнул он ей поверх голов.

– Шоузцы?

– Не знаю, может быть, но мне кажется, у них слишком дикий вид.

Итак, пути к побегу отрезаны. Вторая разбойничья банда, жаждущая легкой поживы, зажала их в тиски.

– В погреб, все в погреб! – закричала она. – Мы сможем продержаться в погребе, пока не придет помощь!

Но и тут они опоздали. Управляющий, не зная, что приближается вторая банда, приказал открыть северные ворота, и те, кто не успел добежать до погреба, оказались зажатыми между двух отрядов. Внутренние вороты распахнулись, и нападающие хлынули во двор. С отчаянными воплями слуги устремились к погребу, а самые храбрые подхватывали на бегу детей. Управляющий и несколько мужчин пытались защитить их фланги, и давление ослабло, так как разбойникам нужна была пожива, а не драка. Оказавшись в доме, они мгновенно рассеялись по комнатам.

Нанетту, Елизавету и еще пару женщин затянуло потоком в часовню. Глаза Елизаветы широко раскрылись от ужаса, и она молча вцепилась в руку Нанетты. Нанетта тащила ее внутрь, полагая, что в дыму они смогут скрыться от бандитов и выбраться через восточный вход, которым воспользовался отец Фенелон и хористы. В часовне уже были разбойники, и Нанетта, со слезящимися глазами, задыхаясь, тащила Елизавету вперед, слыша, как они крушат часовню, и кто-то кричал грубым голосом:

– Круши папистских идолов!

Дыму было слишком много, чтобы различить что-то, и Нанетта не видела, куда они идут. Елизавета споткнулась обо что-то и упала, и Нанетта потеряла ее.. Тут она натолкнулась на алтарь и сразу поняла, где находится. Она начала выбираться на четвереньках к свежему воздуху, чтобы осмотреться и найти Елизавету.

За алтарем спрятались две молодые служанки, так сильно напуганные, что даже не шевельнулись, когда Нанетта натолкнулась на них. Она даже сомневалась, что они видели ее. И вдруг она услышала вопль Елизаветы.

– Елизавета, где ты?! – отчаянно крикнула она. Та продолжала кричать, и это были страшные вопли. Нанетта схватила с алтаря большой золотой подсвечник, вероятно, поставленный сюда одним из грабителей, а потом потерянный им в дыму и темноте, прижала его к груди и начала осторожно пробираться в сторону криков. Она чувствовала, как кровь стучит в висках, ее тошнило от дыма. Тут крики прекратились и перешли во всхлипывания, а в дыму появился просвет. Нанетта инстинктивно двинулась к свежему воздуху – вероятно, к окну, – и вдруг перед ее глазами открылось зрелище: лежащая на полу церкви Елизавета, с окровавленным лицом, разорванном платье, и на ней лежал, насилуя ее, мужчина в каких-то лохмотьях.

Нанетта поняла, что случилось. Она осторожно, едва дыша, подняла над собой подсвечник, но тут мужчина услышал ее приближение и повернул к ней голову. Казалось, прошла вечность, пока эти двое глядели друг на друга – Нанетта с занесенным над головой подсвечником и мужчина, смотрящий на нее.

Да, бороды раньше не было, и лицо стало каким-то поношенным и со следами тягот и возраста, но глаза – глаза не могли обмануть ее. Это странно знакомые черные омуты, в глубине которых, однако, таилось не то тепло, что она любила, а какая-то пустота, как будто там открылись врата смерти и сквозь них дул холодный ветер из вечной тьмы. Они несколько мгновений не спускали глаз друг с друга, словно время остановилось, а затем он поднял руку, чтобы защититься, но Нанетта уже опустила свое орудие на его голову.

Это не было сознательным актом – это был логический конец начатого ранее движения. Тяжесть подсвечника сделала свое дело безо всяких усилий со стороны держащей его женщины, и голова мужчины раскололась, как яйцо. Он упал, но буквально за мгновение до этого Нанетте показалось, что выражение его лица изменилось, что в его глазах мелькнуло какое-то понимание, странное облегчение, как если бы он достиг конца долгого и страшного пути.

Глава 24

Эмиас и его сыновья так и не увидели Понтефракта – еще по дороге, в нескольких милях от Йорка, их выследили и убили люди из той же банды, что напала на Морлэнд. Это было дело рук некоего Роберта Таннера, местного мирового судьи и ярого протестанта, который, получив приказ арестовать Эмиаса, решил сразу избавить мир от еще одного паписта и уничтожить римско-католический притон. Остальные разрушения и грабеж были делом рук бандитов и нищих, которые присоединились к нападавшим только ради наживы.

Известие о гибели пришло в Морлэнд, когда Нанетта и Арабелла пытались навести в доме хоть какой-нибудь порядок.

– Вот цена глупости, – с горечью проговорила Нанетта, – поражаюсь, неужели он думал, что все это стоит того... – она беспомощно махнула рукой в направлении зала, где собрались все выжившие и где оказывали первую помощь раненым. – Да, лучше всего перенести их тела сюда. Их можно положить в часовне – или в том, что он нее осталось – с остальными.

– Их уже везут, мадам, – ответил гонец. Когда он ушел, Нанетта прошептала Арабелле:

– Возможно, это к лучшему. Если бы их арестовали и судили, то наверняка приговорили бы к смертной казни, и тогда семье был бы нанесен больший ущерб. Возможно, так как их убили без суда, к нам не применят дальнейших санкций.

Арабелла печально посмотрела на Нанетту:

– И только, Нанетта? Неужели тебе не жалко их?

– Слишком, чтобы что-то говорить сейчас, кузина. Мне нужно подумать о живых – нужно известить молодого Пола в Лондоне, чтобы он скорее вернулся домой. Это будет тяжелое возвращение, и я молю Господа, чтобы его не осудили за грехи отца.

Когда вернулись морлэндцы и подоспели слуги из Шоуза, вещи удалось привести в порядок, во всяком случае оценить ущерб. Часовня выгорела изнутри, половина крыши рухнула, наружная стена разрушена, золотая и серебряная утварь расхищена. Во всем доме выбиты стекла – стекла, которыми Морлэнд славился во всей округе, наружные и внутренние ворота разрушены, а мебель и прочие ценности либо разбиты, либо похищены. У домочадцев, за исключением миссис Стоукс и Одри, которые успели увести девочек, и Филиппа, спасшегося вместе с мальчиками, были ожоги, порезы, раны, переломы разной степени тяжести, двенадцать человек погибли.

Закончив перевязывать раненых, Нанетта прошла в часовню, где лежали трупы. Там состоялось ночное бдение, а наутро отец Фенелон прочитал общую заупокойную мессу. Нанетта с горечью и печалью шла мимо погибших, творя молитву за душу каждого, кто нашел смерть из-за гордыни и глупости господина: защищавшие хозяина молодые люди, убитые в засаде, старики, служившие Морлэндам всю жизнь, слуги, оборонявшие ворота, ребенок, задавленный бегущими. Тут были и Роберт с Эдуардом, юноши, только-только вступившие в жизнь и приступившие к мужским делам. Эдуард, с пушком на щеках, словно спал, на его боку была длинная рана, через которую из него ушла жизнь, как зерно из прорехи мешка. А глаза Роберта остались открытыми, и в них застыло удивление, словно смерть оказалась совсем не тем, чего он ожидал. У него была рана в груди, и он зажал ее руками.

Нанетта приподняла юбки и опустилась рядом с ним на колени, пытаясь закрыть ему глаза, но веки неожиданно оказались непослушными и не желали подчиняться ее пальцам. И тут ее нога коснулась руки еще одного тела, лежащего рядом с ее племянником. Нанетта оглянулась на него – полголовы было снесено прикончившим человека ударом, но вторая половина оказалась странно нетронутой и даже как-то помолодевшей и просветленной в смерти. Казалось, рядом лежат два человека: один – гнусный убийца, чья душа склонилась ко злу под влиянием несчастной судьбы, другой – мужчина, которым он мог бы стать.

Что привело его сюда? Неужели, подстегиваемый ненавистью, в которую превратилась любовь, он вернулся, чтобы довершить начатое разрушение? И как бы он преуспел, не останови его Нанетта?

– Это твоя судьба, – произнесла Нанетта вслух. – Все это. Твоя, моя и его – они были связаны. Мы не могли преодолеть ее. Ты был его смертью, я – твоей. Прости меня, что я исполнила приговор судьбы, как я прощаю тебя.

И тут она подумала о девушке наверху – неужели ее судьба еще не свершилась? Какова ее роль в этом плане? Нанетта встала и пошла к выходу. Большая доза опиума и крепкое вино заставили Елизавету погрузиться в сон, а до этого она билась и рыдала в руках Нанетты, словно помешанная. Только время покажет, сумеют ли сон и покой излечить ее от потрясения, но если ей поможет молитва, то Нанетта постарается сделать это. Она устала до смерти, но отдыхать было не время. Она медленно поднялась по ступеням в спальню, где спала кузина.

Да, это было невеселое возвращение домой. Пол изучал юриспруденцию в лондонском Темпле, так как младшие сыновья должны делать карьеру, а юрист не только мог сколотить собственное состояние, но и был не лишним в семье в это мятежное и заполненное тяжбами время. В Морлэнде его не было шесть лет, и за это время он почти ни с кем из семьи не встречался. Он уже приготовился провести жизнь в Лондоне, занимаясь адвокатурой, пока не оказался в шестнадцать лет наследником всего состояния Морлэндов. Он вернулся со слугой, принесшим ему это известие.

Разрушения в часовне и доме, число погибших и состояние несчастной Елизаветы потрясли его. Теперь он был господином и ему предстояло взять бразды правления в свои руки, но потребовался целый день для того, чтобы он понял, что произошло, и оценил величину ущерба, и еще неделя на то, чтобы он отдал распоряжение, которое не было бы продиктовано Нанеттой.

К тому времени им стало известно о судьбе подавленного в зародыше мятежа: предводители были арестованы и препровождены на суд в Лондон. Никто не сомневался, что их признают виновными и казнят, и можно было благодарить судьбу хотя бы за то, что Эмиас и его сыновья избежали этой участи. Сэр Джон Невилл был отправлен назад и казнен в Йорке, в назидание северянам, и еще долгое время в Морлэнде не могли оправиться от страха в ожидании своей очереди. Но король не был мстителен по природе, и Пола не тронули, назначив ему как сыну и наследнику мятежника только большой штраф.

Но были и другие последствия – в мае Маргарет, леди Солсбери, правнучка Ричарда Йоркского и племянница короля Эдуарда IV, была обезглавлена в Тауэре как мать Рейнольда Поула, которого мятежники прочили в короли. Старая шестидесятивосьмилетняя леди была последней из Плантагенетов и умерла как настоящий Плантагенет, сражаясь до конца. Вею страну облетел рассказ о ее необычайном поведении во время казни: она объявила с эшафота, что ни в чем не виновата и не заслуживает смерти, а потому не ляжет на плаху. Если они хотят ее голову, то пусть сами возьмут ее. Затем последовала жуткая сцена, когда она бегала вокруг плахи, а палачи гонялись за ней, целясь топором, пока не изранили настолько, что смогли положить на плаху и отсечь ее седую голову.

В мае выяснилось, что Елизавета все-таки беременна. Она страшно мучилась, и некоторое время Нанетта и миссис Стоукс снова беспокоились за ее рассудок и как бы она ни наложила на себя руки. Они не спускали с нее глаз, не позволяя оставаться одной, пока не прошел первый шок и она, наконец, не покорилась судьбе. Нанетта сохранила в тайне личность отца, а больше его никто не видел. Пораженная ужасом Елизавета ничего не различала в дыму, застилавшем часовню, и хотя пара слуг опознала сына старого господина в изуродованном трупе, никто из них не подумал, что это именно он надругался над Елизаветой. Все полагали, что насильник бежал с прочими бандитами целым и невредимым, и Нанетта вовсе не стремилась разубедить их.

Летом король совершил путешествие на север вместе со своей новой женой, пухлой маленькой Кэтрин Ховард, кузиной Анны Болейн, и впервые за все время своего царствования заехал так далеко на север, что посетил Йорк. Это было великолепное путешествие, которое должно было убедить народ в его могуществе и славе. Было предусмотрено, что в Йорке состоится встреча с сыном его сестры Маргарет, королем Шотландии. Однако тот предпочел не рисковать и не приехал. Взамен была устроена церемония, во время которой все дворяне, замешанные в мятежах, должны были внести в казну короля большие денежные пожертвования и на коленях просить прощения. Полу тоже пришлось совершить эту процедуру. Общая сумма пожертвования и выплаченного ранее штрафа создала для семьи значительные финансовые трудности. Шерсть была в цене, ткани тоже, и залатать прореху в бюджете было только делом времени, но это не позволило, как диктовала еще и осторожность, восстановить часовню.

Хотя теперь у отца Фенелона больше не было часовни, где он мог бы служить мессы, он остался в семье в качестве наставника и исповедника, а морлэндцы стали посещать деревенскую церковь Св. Николая, но хористов пришлось отослать по домам. Нанетта тоже задумалась над своим будущим и как-то вечером, за ужином, завела об этом разговор с Полом:

– Леди Лэтимер давно приглашала меня погостить у нее, – начала она, – и неоднократно просила быть ее компаньонкой, так что я думаю, пришло время принять ее приглашение.

Пол был ошеломлен – с момента его возвращения тетушка была его главной поддержкой, и он всегда старался следовать ее совету:

– Но зачем, тетя? Неужели вам не хочется жить в Морлэнде?

– Тут я провела самое счастливое время в своей жизни, но испытала и много горя. Теперь у тебя достаточно своих трудностей, Пол, а я – довольно существенная статья расходов. Мне лучше избавить тебя от них.

– Даже не думайте об этом, тетя, в самом деле, – огорченно выдавил Пол. – Вы по праву могли бы стать госпожой – я знаю, что отец лишил вас вашей вдовьей доли. Так что вы станете жить не из милости.

– И все равно, дорогой мой, я должна ехать. У тебя рано или поздно появится жена – и чем раньше, тем лучше, – а в доме не может быть двух хозяек.

– Но... но, надеюсь, вы не уедете сразу? Пожалуйста, тетя, даже не думайте об этом. Вы нужны нам, и особенно моей кузине – не думаете же вы бросить Елизавету?

– Конечно, нет. Я оставлю Елизавету только после родов и прослежу за тем, как поступить с ребенком, если он выживет. Это лучшее из того, что я могу сделать. Но после этого я уеду – для блага той же Елизаветы. Для нее я буду источником слишком многих неприятных воспоминаний.

Пол начал спорить, но она была непреклонна и на следующий день написала Кэтрин Невилл, жившей в Снэйп-холле. Пришло новое приглашение, и Нанетта стала устраивать свои дела и готовиться к отъезду. Она видела, что отношения между Полом и Елизаветой становятся все теплее, и надеялась, что, когда разрешится неприятная ситуация с ребенком, они смогут пожениться, а если так, то ей не следует оставаться здесь как ужасное напоминание о том, что сделало возможным их союз.

Ребенок родился в начале февраля – это был мальчик. Роды прошли легко, и Нанетта обрадовалась, потому что это сулило быстрое выздоровление Елизаветы, так настрадавшейся за время беременности. Нанетта присутствовала при родах, и именно она унесла ребенка, прежде чем Елизавета успела увидеть его – так было лучше, и все согласились с этим. Она заранее все подготовила, так что никто, кроме нее, не знал, куда отдали на воспитание мальчика. Она поехала одна, верхом, закутав младенца в плащ, в крестьянский дом, где должны были позаботиться о нем.

Кузнец Дик и его жена Мэри уже ждали ее. У самой Мэри был двухнедельный малыш, и она собиралась кормить обоих малюток. Это были вполне достойные люди, жившие в одноэтажном домике при кузнице. У них имелся небольшой участок, где Мэри держала корову, свинью и нескольких кур, а также выращивала овощи и белые розы. Когда Нанетта спешилась у коттеджа, ей открыло дверь двухлетнее светловолосое дитя, в немом изумлении уставившееся на нее. За ребенком появился Дик и закричал:

– Заходите, миссис, добро пожаловать. Я сразу догадался, что это вы – в такой час. Вы привезли малыша? Не следовало вам ехать одной – не годится это.

– Как же мне еще было сохранить тайну? – спросила Нанетта. – Итак, вот ребенок – я думаю, Мэри должна знать, что с ним делать.

Она нагнулась и прошла через дверь с низкой притолокой в маленький коттеджик. Внутри был полумрак из-за дыма – у печки не было дымохода, и дым скапливался у потолка, чтобы постепенно выйти наружу сквозь соломенную крышу. Свет давала пакля, пропитанная жиром, и от нее было не столько света, сколько отвратительного дыма. Но зато комната – единственная комната в доме, где жили и спали Дик, Мэри и двое их маленьких сыновей, – была идеально чистой: лохани и деревянная посуда выскоблены и сложены в деревянном буфете, утрамбованный земляной пол покрыт чистыми циновками, сохранявшими тепло, а немногие вещи и одежда хранились в деревянном сундуке, на который Нанетте и предложили сесть.

Она села и согласилась выпить предложенный Диком эль – отказываться было бы невежливо, а потом огляделась и еще раз поразилась той разнице, которая существует между людьми. А ведь они не нуждались – по стене были развешаны запасы сушеного мяса и вяленой рыбы, связки лука (трех сортов) и трав, а на чердаке в дальнем конце комнаты хранились запасы зерна, моркови, бобов, а также бочонок соленой рыбы. На пряслах в другом конце комнаты была видна начатая ткань, толстая шерстяная ткань, которая хороша зимой. На кровати, где спали супруги, лежали яркие пестрые шерстяные одеяла и подушки.

Ребенку здесь будет хорошо. Денег, которыми она снабдит их, им вполне хватит на разные излишества, которые скрасят жизнь. Дитя не будет нуждаться, и его вырастят в доброй христианской вере, его будут любить. Она поняла это, когда Мэри, склонившись над младенцем, дала ему грудь.

– Хороший малыш, миссис, и такой жадный и здоровый, он вырастет в сильного мужчину. Ну, малыш, не плачь. Вот хорошо – Боже, как он сосет! Понятливое дитя, этот паренек.

Дик и Нанетта некоторое время молча наблюдали за ней, а потом Нанетта передала Дику кошелек с деньгами – первый взнос за ребенка.

– Вы должны будете как можно скорее научить его читать, – сказала Нанетта. – А когда он научится, купите ему молитвенник. Я пошлю на это денег.

– Да, миссис, я прослежу за этим, – пообещал Дик. – Но должен ли я крестить его, или это уже сделано?

– Нет, это еще надо сделать, и как можно скорее. Я могу поручить это тебе, Дик?

– Да, миссис, но как его назвать при крещении? Тут Нанетта встала в тупик:

– Я... я не подумала об этом...

Мэри и Дик переглянулись с улыбкой, а потом Мэри предложила:

– Возьмите его, миссис, подержите и посмотрите на него – может быть, вам придет что-то в голову.

Она отняла засыпающего ребенка от груди и передала его Нанетте, положившей младенца на согнутую руку. Нанетта откинула одеяло, и на лицо похожее на сморщенное яблоко, упал мерцающий свет очага. До этого момента она не думала о нем как о личности, он был только источником беспокойства, но теперь, ощущая его легкую тяжесть и глядя на его красное личико и сжатые кулачки, она поняла, что это – начало новой жизни, новый мир, центр которого – этот ребенок.

В сущности, он ничем не отличался от всех остальных младенцев. Последним, которого она держала, припомнила Нанетта, была принцесса Елизавета. Она вспомнила, как восхищались ею кормилица и ее мать. Ребенок открыл глазки – еще несфокусированные, как у котенка, но уже темные, темно-голубые. Наверняка они будут карими, как у Адриана, как у Пола, отца Адриана, и как у Урсулы, матери Адриана, которую Пол называл медвежонком. Странное наследство, странное дитя – этот медвежонок. Глазки продолжали блуждать, и вдруг она ощутила приступ любви к этому ребенку – у нее никогда не было детей, возможно, и не будет. Но если бы у нее с Полом был ребенок, то он был бы похож на этого, и ей внезапно захотелось прижать его к сердцу, накормить его грудью, оставить его себе навсегда.

– Назовите его при крещении Джон, как звали моего отца, – сказала она. Дик и Мэри одобрительно кивнули.

– Это доброе христианское имя, миссис, – сказал Дик. – Пусть это будет Джон.

– У меня был младший брат, которого звали Джон, только мы его звали Джеки, – сказала Нанетта, – он умер от чумы.

Нанетта передала ребенка Мэри и встала.

– Вам не следует возвращаться домой одной, – предупредительно заметил Дик, – я поскачу с вами, хоть до конца тракта. Никто меня не увидит, и не беспокойтесь за ребенка, миссис. Он тут будет в безопасности. Мы с Мэри люди не слишком общительные, народу тут бывает мало. Никто не узнает, откуда он.

– Спасибо, – поблагодарила его Нанетта. – Да благословит Господь вас обоих.

– Вы приедете еще навестить его? – спросила Мэри, когда Нанетта подошла к двери.

Она покачала головой:

– Через два или три дня я уеду. – Она бросила последний взгляд на ребенка, который так растрогал ее, но теперь это был просто сверток в руках Мэри, и Нанетта, пожав плечами, накинула капюшон плаща и нырнула в холодный мрак ночи.

– Он так изменился, Нан, – заметила Кэтрин, откладывая готовую рубашку и беря очередной крой из лежащей между ними стопки. – Последнее Рождество при дворе было очень веселое, он радовался почти как юноша. Его дочери получили в подарок новые платья, а когда леди Мария склонилась перед маленькой королевой Ховард, та подняла ее и поцеловала, сказав, что, обернись все по-другому, это она должна была бы склоняться перед Марией.

– Ей лучше знать, – проворчала Нанетта. Кэтрин растроенно посмотрела на нее:

– Нан, она выглядела такой прелестной девочкой, хоть ей уже восемнадцать. Она не очень умная, зато добрейшее существо – королева раздает почти все, что король ей дарит, обеспечила принцесс новыми платьями и приглашала их на придворные балы. Ее предшественница – принцесса Анна – была ее лучшим другом. Даже когда леди Солсбери в прошлом году сидела в Тауэре в ожидании казни, она послала ей теплую одежду, хотя фрейлины предупреждали ее, что король может разозлиться...

– И он разозлился?

– Нет, он только старался объяснить ей, что графиня – государственный преступник, а Екатерина говорила, что леди Солсбери – почтенная старая дама, и нельзя же дать ей умереть от холода. С ней невозможно было спорить – король просто сажал ее на колени и обнимал.

– И ее – эту девочку – он казнил? – медленно проговорила Нанетта.

– Тайный совет обнаружил, что она потеряла невинность до брака, и сообщил об этом королю, полагая, что он просто отошлет ее. Но они не учли, как он влюблен в нее – он так любил ее, что простил, а членам Совета приказал забыть об этом. Но тогда они добыли против нее доказательство в измене. Король был просто вне себя от горя – он рыдал и кричал. Говорят, он даже потребовал меч, чтобы пойти и собственноручно расправиться с ней. А когда Екатерину арестовывали, она так перепуталась, что вырвалась из рук стражи и по потайной лестнице побежала в часовню, зовя короля, как ребенок зовет папу. Мы слышали ее крики в часовне. Король же просто сидел там и смотрел поверх голов, но по его лицу беспрестанно текли слезы.

– Кэтрин, ты веришь в это? – спросила Нанетта. – В измену?

– Я не знаю... – начала Кэтрин, но Нанетта прервала ее:

– Кэт, ты хорошо знаешь двор, ты знаешь что ничто невозможно сохранить в тайне. Подумай, королеву Анну обвинили в том же, и, как мы знаем, ложно...

– А мы знаем?

– Я знаю. Кэт, я была ее личной фрейлиной, у нее не было тайн от меня. Подумай – как могли ДВЕ королевы изменить мужу при дворе, где ничего не остается незамеченным?

– Нет, – вздохнула Кэтрин, – не похоже на это. Не думаю, что это дитя, пусть даже глупое, совершило то, что ей приписывают. Мне кажется, Тайный совет просто вел свою игру, а король убил ее в приступе ревности, как убил бы собственными руками, если бы ему дали тогда меч. – Она печально покачала головой. – Ее приговорили к смерти даже без суда и казнили еще до того, как парламент принял акт о лишении ее прав состояния. Что это за король нами правит, если он способен на такое? И при этом он любил ее, Нанетта, до самозабвения – никогда я не видела, чтобы мужчина был настолько увлечен женщиной. А в это Рождество все было так печально – никакого смеха, никаких шуток. Король сидел, погруженный в свои мысли, как большой седой орел. Он постарел и болен – особенно сильно его беспокоит нога, и от этого у него бывают вспышки ярости.

– Ты говоришь о нем так, словно он старик. – Он действительно старик.

Нанетта отрицательно покачала головой:

– Короли не бывают стариками. Я знавала его в молодости, он и тогда не был юношей. Король – это король.

Кэтрин кисло улыбнулась:

– Он прекрасно знает об этом, как и ты. При дворе его называют на французский манер – ваше величество.

– Ваше величество?! Неужели теперь королям недостаточно вашей светлости? Кэт, мне кажется, что я не хотела бы появляться при этом вашем дворе.

– Это вовсе не мой двор. Я посещаю его ради детей, и я знаю, что ты их полюбишь. Всего-то надо выказывать почтение к королю. И Джон хочет, чтобы я уехала на юг, когда Норфолк вторгнется в Шотландию. Мы слишком близко к Карлайлю. Ты поедешь с нами, Нан?

– Поеду ли я? Разумеется, глупышка! – рассмеялась Нанетта. – Хотя не могу сказать, чтобы это радовало меня – слишком много будет, я уверена, печальных воспоминаний.

– Ну, в жизни их и так много, невозможно убежать от них, куда бы ты ни ехала. Что такое? – спросила она, услышав приближающиеся к двери шаги.

В комнату вошла ее служанка Анни.

– Торговец, мадам, из города, – объявила Анни, делая книксен. – Он говорит, что у него есть кое-что для вас.

– Только не сейчас, Анни, – сказала Кэтрин. – Скоро месса, а потом обед, а ты знаешь, что его светлость не любит, когда обед задерживается.

Женщина кивнула и повернулась, чтобы выйти, но потом добавила, лукаво улыбаясь:

– Мне показалось мадам, что он привез вам пару туфель.

Кэтрин, немного поколебавшись, сдалась: – Ладно, пришли его наверх, но поторопи. Только до звона колоколов!

Анни снова присела в книксене и вышла, а Кэтрин повернулась к Нанетте.

– Еще одна пара туфель, Кэт? Сколько же их теперь будет?

– Ну, Нан, не ограничивай меня, – оправдывалась Кэтрин, – у всех есть свои слабости. А я люблю красивую обувь.

– Я знаю. У тебя прелестные ножки и много денег. Почему бы и не соединить это?

– Еще слово, и я отошлю торговца.

– Ну нет, я не стану огорчать тебя, моя дорогая, – рассмеялась Нанетта, откладывая работу. – Я знаю, что потом ты будешь раскаиваться в своем тщеславии. Так что наслаждайся своими туфлями, пока можешь. Если бы у меня были такие же ножки, я тоже, наверно, накупила бы туфель и чулок не меньше, чем ты.

В Хэмптон-корте ее ожидали и радости, и печали. Здесь бродили все тени прошлого: здесь Нанетта провела юность, здесь переживала свой триумф Анна Болейн, здесь с ней гуляла, пела и играла Нанетта и ее блестящие спутники – Джордж Болейн, Хэл Норис, маленький Франк Уэстон и любимый Том Уайат! Теперь все они мертвы – в это лето умер последний из них, Том, умер одинокий и разочарованный в своем доме в Кенте. Человек, который всю свою жизнь любил, а получил в ответ только боль и разочарование.

Нанетта понимала, что ей предстоит встреча с леди Марией, которая вряд ли испытывала к ней симпатию. Нанетта и Кэтрин встретили ее в гостиной и как можно ниже присели в книксене – пока не появилось новой королевы, Мария была второй леди страны, сразу за принцессой Анной. Они услышали ее низкий, с хрипотцой голос, разрешающий им встать:

– Как поживаете, дорогая леди Лэтимер? – Мария тепло обняла Кэтрин.

Стоявшая поодаль Нанетта с грустью отметила перемены во внешности дочери короля, вызванные годами пренебрежения и горечи. Она была такой прелестной когда-то, а теперь, в двадцать шесть, казалась гораздо старше своих лет. Ее темно-рыжие волосы приобрели какой-то песочный оттенок, кожа выглядела воспаленной, на лице залегли морщины, и у нее выработалась привычка щурить глаза, частично из-за близорукости, а частично из-за боли – она ужасно страдала зубами, а еще ее беспокоили боли в ушах и ужасная мигрень.

Однако, несмотря на это, она выглядела в целом довольно привлекательно. Униженная и оскорбленная, она сохранила любовь к забавам, танцам, музыке, цветам и нарядным платьям, невинным шуткам. Всем было известно, что ее самый высокооплачиваемый придворный – это ее шут. Вот и теперь, когда она улыбалась своей подруге – узко растягивая губы, чтобы скрыть черные и гниющие зубы – ее лицо зажглось неподдельной радостью, и к ней вернулась ее прежняя прелесть.

– Ваша светлость, позвольте представить вам мою подругу и спутницу, Анну Морлэнд.

Мария перевела взгляд на Нанетту, и улыбка исчезла с ее лица. Обеспокоенная Нанетта сделала еще один книксен.

– Встаньте, миссис Морлэнд, пожалуйста. Разумеется, я припоминаю вас, я видела вас несколько лет назад. Вы почти не изменились. Кажется, вы были замужем?

– Да, ваша светлость. Сейчас я вдовствую.

– Очень сожалею. И все же вам повезло, вы хотя бы были замужем. Меня же предлагали стольким женихам, которых я никогда не видела, что мне кажется, я самая расхожая невеста в христианском мире.

– Ваша светлость... – с неловкостью начала Нанетта, не зная, что сказать.

Мария внезапно улыбнулась:

– Я просто шучу, успокойтесь, миссис Морлэнд. Если у меня нет других достоинств, то я, по крайней мере, справедлива – никто не может отвечать за ошибки своего господина – и тем более госпожи. Я буду рада видеть вас при дворе.

– Благодарю вас, ваша светлость, – ответила Нанетта, Мария же снова повернулась к подруге:

– Ну что же, пойдем в детскую? У меня есть кое-какие подарки для детей...

– И у меня, – сказала Кэтрин. – Мы с Нанеттой связали чулки для леди Елизаветы и леди Джейн и привезли игрушечных солдатиков для принца.

– Я рада. Он должен не только учиться, но и развлекаться. Он очень много занимается, как и положено, но иногда, мне кажется, его учителя несколько строги с ним. Если бы не Елизавета, то в детской вообще не звучал бы смех – Джейн слишком стеснительна, она никогда не улыбнется, если принц не улыбнется первым.

Королевская детская хорошо охранялась, как от людей, так и от болезней, однако с такими провожатыми, как леди Лэтимер и леди Мария, проникнуть в нее не составляло труда. Хотя мальчику было всего пять лет, но этикет должен был соблюдаться в полной мере, и трем женщинам пришлось склониться в книксене, как перед королем, уже у дверей комнаты и ждать, пока он не разрешит им подняться. Мальчик важно посмотрел на них – ведь он был самым благородным человеком в королевстве, принцем Эдуардом, герцогом Уэльским и Корнуоллским, наследником престола Англии и Ирландии, – но когда формальности были соблюдены и он разрешил им выпрямиться, лицо принца осветила широкая улыбка, и он закричал:

– Тетя Мария, тетя Кэт, как я рад вас видеть! Что вы принесли мне в этот раз?

– Все в свое время, – ответила Мария, обнимая его, – сначала позволь представить тебе нового друга – миссис Анну Морлэнд.

Тут же на лице Эдуарда снова появилось официальное выражение. Нанетту почему-то тронула эта способность мальчика быстро напускать на себя официальный вид. Он был высок для своего возраста, хорошо развит и похож на свою мать – то же бледное лицо с тяжелыми чертами и светлые тонкие волосы. Когда он не следил за собой, его лицо принимало угрюмое выражение, и Нанетта подумала, что у него не такой уж легкий характер – если он станет королем, то правление его будет не легче и к тому же без отцовского обаяния. Нанетта сделала книксен, и была принята без особого восторга, но ей хотелось поприсутствовать и понаблюдать, так как ее сильно встревожил вид наследника.

Почти тут же появились и другие обитатели детской. Вошла леди Джейн Грей, старшая внучка сестры короля, Марии, бывшей некогда королевой Франции, пока она не вышла замуж за герцога Саффолка, рожденная в тот же день, что и принц, и воспитываемая вместе с ним. Это была хрупкая и прелестная девочка, с рыжими тюдоровскими волосами и темно-голубыми глазами. Она была дружна с принцем, и уже поговаривали о том, что их следует поженить, когда они вырастут.

Вместе с Джейн появилась и девочка лет девяти, но уже с повадками женщины, в зеленом платье. У Нанетты перехватило дыхание при виде ее – от отца она унаследовала короткий уэльский нос и медно-рыжие волосы, расчесанные на пробор и взбитые по краям низко надвинутого французского чепца, но в остальном она была копией матери. Ее нельзя было назвать красивой, но лицо обладало какой-то притягательной и завораживающей силой. Огромные темные глаза над высокими скулами слегка косили, как у животного, например олененка, а на нежных, причудливо вырезанных губах играла загадочная улыбка матери. Сходство довершали небольшой подбородок, длинная стройная шея и гордо посаженная голова.

При виде дочери Анны Болейн Нанетта почувствовала какую-то слабость в ногах. Когда ее представили леди Елизавете, Нанетта автоматически присела в книксене и была принята со столь же автоматической и неискренней очаровательной улыбкой, но когда она снова посмотрела в глаза принцессе, поняла, что та знает, кто перед ней. В огромных глазах Елизаветы читалась тревога, и Нанетта решила, что должна что-то сказать чтобы успокоить девочку. Очень тихо, чтобы ее не расслышали, Нанетта произнесла:

– Ваша светлость, я имела честь первой, за исключением акушерки, держать вас на руках после вашего рождения.

– Вам повезло больше, чем мне, мадам. Я не могу этого припомнить. – Эта фраза была произнесена холодным тоном, но глаза теплели. Невозможно, непозволительно упоминать здесь королеву Анну, тем более в присутствии ее дочери, но в сердце Елизаветы был возведен алтарь в ее честь, и Нанетта возложила жертву на этот алтарь. Они посмотрели друг на друга с симпатией и любовью и глазами пообещали друг другу, что когда-нибудь им удастся поговорить. Но только не сейчас – это было бы нарушением приличий. Принц Уэльский требовал внимания, подарков и развлечений. Чтобы он появился на свет, нужно было приговорить к смерти мать Елизаветы и пятерых невиновных, а чтобы родилась Елизавета, нужно было, чтобы мать Марии нашла свой конец в одиночестве и нищете в заброшенном доме среди болот. Однако обе бывшие принцессы обращались с принцем, не выказывая никакой ненависти: таков был естественный порядок вещей. Все они подчинялись одним законам, и если иногда эти законы заставляли их страдать, то все равно они были единственным средством держать в узде этот хаотичный мир.

Глава 25

Согласно этикету, Кэтрин и Нанетта должны были как можно скорее представиться королю, поэтому, как только настало время дневного приема, они покинули детскую. Леди Марию они оставили в ее покоях. На вопрос о том, пойдет ли она с ними, та ответила:

– Я прихожу к королю тогда, когда за мной посылают, что бывает не слишком часто. Он предпочитает знать, где я нахожусь, но не видеть меня. Где вы ужинаете сегодня?

– В Ричмонде, – ответила Кэтрин, – с принцессой Анной.

– Тогда я уже не встречусь с вами сегодня. Не хотите ли поужинать со мной завтра? Маргарет Дуглас и Мэри Ричмонд придут поиграть в карты.

– Охотно, ваша светлость, – сказала Кэтрин. Мэри доброжелательно кивнула Нанетте:

– Надеюсь, вы тоже придете, миссис Морлэнд.

– Это было очень мило с ее стороны, – заметила Нанетта, когда они вышли из комнаты.

Кэтрин улыбнулась.

– Ты увидишь, что она еще милее, когда проиграет тебе свою нижнюю юбку. Мария – завзятый игрок, да еще и не слишком удачливый. Прошлым летом она проиграла в шары Маргарет Дуглас три завтрака подряд. Но поспешим – мы опаздываем.

Прием проходил с гораздо большей помпой, чем во времена Нанетты. Тогда король разработал целую систему вольностей, от которой ничего не осталось – монарх, заставивший именовать себя «величеством», не терпел уже никаких вольностей. От мрачных предчувствий ладони Нанетты вспотели, когда она, опустив глаза, приближалась к королю, делая один за другим три книксена. У ног короля она остановилась, наклонившись и не отрывая глаз от больших бархатных туфель. Так она простояла достаточно долго, во всяком случае, чтобы ощутить неприятный запах, исходящий из-под толстой повязки, выступающей из-под желтого королевского чулка, все ее чувства были в таком смятении, что Кэтрин пришлось тайком толкнуть ее, чтобы она выпрямилась.

– Ваше величество, могу ли я представить... – начала Кэтрин, но король прервал ее хорошо знакомым Нанетте, но погрубевшим и потерявшим юношескую зычность голосом:

– Да, да, я знаю, кто это. Ну же, миссис Нан Морлэнд, неужели вы думаете, что я могу забыть вас?

Это был коварный вопрос, и Нанетте пришлось тщательно продумать свой ответ.

– Я вовсе не стремилась быть удостоенной чести остаться в памяти вашей... вашего величества, – выдавила она наконец, только в последний момент припомнив новый титул.

Такой ответ вроде бы пришелся по вкусу. Король, довольный, хмыкнул:

– Верно, верно, миссис, но король никогда не забывает ни лиц, ни имен. Особенно скромных и добродетельных дам. Вы, оказывается, дружите с леди Лэтимер?

– Мы выросли вместе, ваше величество, – уточнила Нанетта.

– Неужели? Да, я помню, у Мод Парр было три девочки в классе, кроме стоящей здесь Кэт. Так вы были одной из них?

– Да, ваше величество, – произнесла Нанетта, удивляясь памяти короля. Он и в самом деле, как говорили, никого не забывал.

Генрих услышал восхищение, сквозящее в ее голосе, и снова хмыкнул:

– Да, да, миссис Нан, мы помним. Мне кажется, вы выходили замуж и уже успели овдоветь со времени нашей последней встречи?

– Да, ваше величество, я вышла замуж за своего дядю, Пола Морлэнда, – ответила Нанетта и только теперь осмелилась поднять глаза и взглянуть на короля.

Это было ужасное зрелище: старик, с седой бородой и короткими седыми волосами, с искаженным болью лицом, он совершенно не походил на того короля, которого она знала. Он был огромен, больше, чем, возможно, позволено быть смертному, больше, чем Пол. Однако его мощные мышцы заплыли жиром, так как поврежденная при падении с лошади на том турнире нога уже не позволяла ему упражняться. Ему так и не удалось вылечиться, и теперь вся она сверху донизу покрылась язвами. Он мог ходить только с палкой или опираясь на чье либо плечо, или же его везли в кресле-каталке.

Но он оставался королем – не только благодаря своему великолепному костюму, расшитому золотом и разукрашенному драгоценными камнями, изумительно играющими на бархате и атласе, в нем самом чувствовалось какое-то величие, пусть и оказавшееся в ловушке больного тела. Нанетта увидела, как напряглись его руки, вцепляясь под очередным приступом боли в ручки кресла. Страшнее всего была его беспомощность – его, лучшего бойца в христианском мире, неутомимого всадника и танцора. Там, внутри этого внушительного тела, скрывался прежний король, переживавший эти страшные перемены, сохраняя суровое и монументальное спокойствие. Да, невозможно жалеть короля – иначе Нанетта могла бы пожалеть Генриха Тюдора.

– Добро пожаловать ко двору. Мы ценим, когда нашей молодежи преподается пример добродетельной матроной, и ради нашего друга, леди Лэтимер, и ради вас самой мы будем рады видеть вас чаще.

– Благодарю вас, ваше величество, – ответила Нанетта и, снова присев в книксене, отошла – ведь внимания короля ожидало множество других людей, и она не хотела затягивать и без того длинную муку.

Нанетта и Кэтрин удалились в уголок зала, где могли поговорить, но их уединение нарушил высокий, плотный мужчина с зычным голосом:

– А, леди Лэтимер, вот вы где! Полагаю, вы навещали сегодня моего племянника? Если бы я знал, я тоже нанес бы ему визит в это время, а теперь вот собираюсь сделать это сейчас.

По этим словам Нанетта поняла, кто перед ней: это один из младших братьев покойной Джейн Сеймур – Томас, кажется. Да, это, конечно, Томас – вместе с братом Эдуардом они были при дворе на Рождество 1535 года. Но Эдуард был худым, смуглым и маленьким, но при этом умным и хорошо воспитанным, а Томас, младший, более груб, флиртовал со служанками и неумеренно пил.

Впрочем, он был довольно привлекателен, немного располнел за последние годы, отрастил большую густую бороду, несколько более темного оттенка, чем его длинные каштановые волосы. У него была загорелая кожа – очевидно, он много времени проводил на воздухе, и на нем был черный бархатный костюм, отделанный сапфирами, под цвет его ярко-синих глаз. Однако Нанетте он показался слишком грубым, особенно его голос, громкий и хриплый. Она не сомневалась, что он постоянно бранится и, попадись она ему наедине, непременно ущипнул бы ее за зад.

Однако Кэтрин вежливо поздоровалась с ним и познакомила его с Нанеттой:

– Мастер Сеймур, могу ли я представить вас миссис Анне Морлэнд, моей ближайшей подруге?

– Добрый день, миссис, – низко поклонился Сеймур.

Нанетта поняла, что он не узнал ее, и она не стала напоминать ему. Пока опустилась в реверансе, его глаза бесцеремонно обшарили ее грудь, а когда она выпрямилась, произвели досмотр остальных достоинств. Впрочем, он тут же перевел все внимание на Кэтрин, и Нанетта поняла почему и подумала только: как Кэтрин может переносить его грубости по отношению к ней?

Однако, он часто улыбался, обнажая большие белые зубы и поглаживая свою длинную шелковистую бороду, и громко смеялся, как человек, привыкший проводить большую часть времени в седле, и Нанетта подумала, что, наверно, Кэтрин он может нравиться. В любом случае, в этом отношении он представлял собой яркий контраст с лордом Лэтимером, или лордом Боро.

Когда он, наконец, покинул их, и женщины отправились в свои покои, Кэтрин спросила Нанетту, понравился ли ей Томас Сеймур.

– У него слишком сильный голос для замкнутых пространств, – осторожно ответила та.

– Да, он, конечно, не создан для дома, – согласилась Кэтрин. – Он великолепный наездник и лучший теннисист. Наверно, за это его и любит король – он напоминает ему его самого в молодости. И, конечно, его обожает принц. Он всегда говорит о дяде Томасе и, разумеется, именно в его кошелек он залезает, если ему не хватает денег на игрушки.

– Принцу повезло, что у него такой щедрый дядя, – сыронизировала Нанетта, но, взглянув на Кэтрин, поняла, что та восприняла этот комплимент буквально. Нанетта посмотрела на раскрасневшиеся щеки леди Лэтимер и промолчала. Однако она надеялась, что им не придется часто встречаться с Томасом Сеймуром, иначе, она опасалась, как бы ее подруга не совершила какой-нибудь ошибки.

Старый боевой конь, герцог Норфолк, повел армию на Шотландию в начале октября, а уже двадцать третьего октября нанес шотландцам сокрушительное поражение под Карлайлом. Через три недели шотландский король умер в собственной постели, как говорили, от отчаяния, оставив в качестве единственной наследницы девочку, которой исполнилась всего неделя от роду, названную Марией. Похоже, длительной борьбе англичан и шотландцев наступил конец, а также исчезла угроза франко-шотландского союза. Шотландскую инфанту должны были помолвить с принцем Эдуардом, и после смерти короля Генриха они должны были совместно управлять обеими странами. Пока же маленькую инфанту должны были привезти в Англию, чтобы воспитывать вместе с принцем, в королевской детской, а Генрих становился пожизненным шотландским регентом.

Это был превосходный план, полное решение шотландской проблемы, и англичане, особенно на севере, ликовали. Внуки Генриха станут королями Англии, Шотландии и Ирландии, граница перестанет быть местом кровавых стычек и пожаров, французы перестанут рыскать, как голодные волки, у заднего двора англичан. Эту новость Пол привез в Морлэнд Елизавете вместе с другими маленькими подарками, которыми стремился развлечь ее. В доме ее не оказалось, но он сразу догадался, где она, так как хорошо изучил все ее излюбленные места уединения.

Она сидела с отсутствующим видом и сложенными на коленях руками на полуразрушенной стене часовни. Пол понимал, что девушка оказалась в незавидном положении: она была помолвлена, но ее жених погиб, оставив ее не женой и не вдовой; она родила ребенка, но не могла считаться матерью. Ее сестра Рут вернулась в Дорсет, и Пол счел долгом чести предоставить ей вполне приличную вдовью долю, как если бы она все-таки была женой его брата, а теперь она вышла замуж за юношу из своего круга. Пол предложил то же самое Елизавете, в душе моля ее не делать этого. Она отказалась, ее даже нисколько не взволновал отъезд сестры и то, что она осталась в Морлэнде одна.

После выплаты штрафов и доли Рут у Пола осталось слишком мало денег, чтобы отремонтировать часовню. Крышу и интерьер уничтожил огонь, окна выбиты, ценности расхищены, а часть наружной стены рухнула, погребя под собой все мемориальные доски, в том числе и доски Роберта и Элеоноры, предков Пола и Елизаветы. Пол дал обет восстановить эти доски сразу же, как только у него окажется хоть небольшая сумма для реставрации часовни. К счастью, старая деревянная статуя Св. Девы уцелела, хотя у нее было повреждено основание и обгорела вся краска, и он поклялся также, что первым делом покроет ее позолотой. У Пола были особые причины ожидать милости Царицы Небесной, которая тоже была матерью. Пол просил Ее помочь ему завоевать сердце Елизаветы.

Елизавета часто приходила на развалины часовни, ее притягивали сюда ощущения пережитого ужаса и спокойствия. Тут и там сквозь трещины в камнях пробивались уже зеленые побеги, мох и лишайник смягчали острые края выгоревших стропил и разбитых черепиц. Ее успокаивало зрелище того, как быстро жизнь преодолевает бесплодие смерти. Часовня нравилась ей и прежде, но теперь она стала для нее еще ближе внутренне.

При виде Пола Елизавета не обронила ни слова, столь же равнодушно выслушав принесенные им новости, как принимала его подарки: она едва замечала его. Она жила в мире собственных мыслей, куда он едва ли мог проникнуть, в сне о Мужчине, вес и величина которого заслонили свет. Это была ужасная и вместе с тем странно притягивающая и очаровывающая фигура. Она не помнила, конечно, реального человека – шок изгладил из ее памяти все воспоминания, – но она создала себе фантазию, с которой ей было легче жить, несмотря на источаемый ею ужас, чем с реальными мужчинами.

О ребенке она и вовсе не вспоминала – это была какая-то странная болезнь, которая кончилась, лихорадка, от которой она оправилась. Она никогда не видела ребенка, и он ничего не значил для нее. Во время беременности ее опорой и поддержкой была Нанетта, однако она не сожалела, когда та уехала – в Нанетте было что-то пугающее, какая-то жестокость и целеустремленность. Она любила Нанетту, но не стремилась вновь увидеть ее.

Елизавета не знала, что с ней станет – это и была главная причина ее апатии. Она боялась будущего, боялась того, что с ней может произойти, боялась того, что ее выдадут замуж, и боялась того, что никогда уже не выйдет замуж. Она нашла прибежище в равнодушии, в уходе в болезнь, которая защищала ее от требований реальности и будущего.

А больше всего Елизавета опасалась Пола – ведь от него исходила главная опасность, он был господином Морлэнда и мог отправить ее домой, когда ему заблагорассудится, или вообще выставить из дома, как нежеланного котенка. Она старалась избегать встреч с ним, но Пол никак не хотел понять этого, так что ей приходилось быть с ним равнодушной, принимать его подарки и отставлять их в сторону, не глядя. Если бы она посмотрела на них, если бы признала их за подарки, то пропала бы. Но ей все труднее удавалось оставаться в плену своего сна – жизнь, та самая сила жизни, которая так быстро затягивала старые шрамы от пожара в часовне, исцеляла и ее существо, наполняла ее стремлением жить, действовать, ощущать. Она в отчаянии отвернулась от Пола и устремила взор в блеклое ноябрьское небо.

Пол некоторое время молча стоял рядом, уважая ее стремление к уединению и вместе с тем еще сильнее желая привлечь ее внимание. Елизавета была так прекрасна: бледную кожу оттеняли черные волосы, а глаза – голубее неба, такие голубые, как цветок горечавки. Пол с тоской вспоминал время ее первого приезда в Морлэнд, когда он развлекал ее и ее сестру и когда она так нуждалась в его обществе. Ему хотелось обрадовать ее, заставить ее улыбнуться ему, чтобы она ждала его приезда и скучала без него.

Пол был воспитан в строгих правилах, он научился прилагать большие усилия для достижения цели и терпеть выходки и причуды старших и высших. И он, в свою очередь, укротил своего жеребенка, как только получил его. Это было дикое, необузданное животное, и Полу пришлось приложить немало усилий, терпеть его припадки бешенства и постепенно, лаской приучить его, есть из рук и сделать совсем ручным. Он отчетливо помнил все стадии укрощения, с того самого момента, когда увидел, как негодующе отпрянуло непокорное животное от его руки. Теперь, когда он стоял рядом с Елизаветой, недовольно отвернувшейся от него, он заметил, как она искоса бросила на него взгляд.

– Мне нужно поехать по делу в Твелвтриз, – произнес Пол, немного помолчав, – не хочешь ли проехаться со мной?

Елизавета ничего не ответила, хотя, очевидно, слышала его:

– Там у меня есть большие гончие, – продолжал он осторожно, – одна из сук вчера ощенилась, это пестрый волкодав, но отцом был самый крупный мастиф, по имени Геракл. Мне кажется, щенки должны быть очень удачные. Довольно интересная помесь, как ты думаешь?

К собакам Елизавета всегда была неравнодушна и чуть было не раскрыла рот. Пол продолжал, словно не замечая ее молчания:

– Они должны вырасти большими, это наверняка. Может быть, самыми большими собаками в Йоркшире, так что будет на что посмотреть. Я их продам, но лучшего щенка из помета хочу оставить себе. Конечно, нужно, чтобы его выбрал знаток.

Елизавета повернула голову к нему. Пол вкрадчиво, как бы невзначай, продолжил:

– Так что если хочешь, поедем, и ты поможешь мне выбрать. Погода хорошая, это будет неплохая поездка. Идем, идем же.

Он осторожно помог ей встать на ноги и отвел через часовню домой. Пол всю дорогу боялся, что Елизавета убежит, как дикое животное, подведенное слишком близко к человеческому жилью, но она послушно и безвольно шла за ним. Ей было шестнадцать, а в шестнадцать лет не так-то просто отгородиться от жизни.

Наступление зимы положило конец шотландской кампании, и в конце ноября Джон Невилл вернулся в Лондон, чтобы провести Рождество со своей женой в доме в Чартерхауз. Кэтрин, как всегда, встретила его приветливо, а Нанетта особенно была рада видеть его, чувствуя, что подруга находится в опасности из-за притязаний Томаса Сеймура, которого они каждый день встречали либо в королевской детской, либо чисто «случайно» где-нибудь при дворе. Однако ее радость оказалась недолгой – вечером лорд Лэтимер лег спать рано, жалуясь на усталость от путешествия, а утром не проснулся – он тихо умер во сне.

Кэтрин искренне горевала, хотя скорее как по отцу, а не как по мужу. Он был ее кузеном, знал ее с детства, и она любила его как доброго друга и благожелательного родственника. Ее поведение было возвышенным и сдержанным, как и полагалось приличиями, и она заказала траурное платье. Однако никто не мог требовать от нее того, чтобы она выглядела убитой горем, выла или рвала на себе волосы, уделяя меньше внимания своему туалету и прическе – хотя теперь Кэтрин носила черные платья.

Ей было всего тридцать лет, и она дважды оставалась вдовой, но выглядела значительно моложе своего возраста, так как выходила замуж за мужчин старше себя и никогда не рожала, в ней чувствовалась какая-то девическая невинность. И она была очень, очень богата – она получила не только наследство от отца, но и огромные имения своего первого мужа и еще большее состояние Джона Невилла. Лорда Лэтимера похоронили в церкви Св. Павла, и Рождество Нанетта и Кэтрин провели уединенно, никого не принимая. Но сразу же после наступления нового, 1543 года. Томас Сеймур не замедлил нанести ей визит.

И туг уже Нанетта не смогла скрыть своего неодобрения.

– Это неприлично, Кэт, – сурово сказала она, – твой муж только-только похоронен, его завещание еще даже не утверждено, а ты принимаешь этого мужчину.

Кэтрин рассмеялась:

– Ну, Нан, слова «этого мужчину» звучат у тебя так неодобрительно, и ты так сурово поджимаешь губы!

– Я и в самом деле не одобряю этого. У него плохая репутация.

– Репутация кого?

– Ты знаешь, что я имею в виду.

– Да, и я удивлена, что ты прислушиваешься к разным сплетням. Мужчины просто ревнуют его, вот и говорят о нем всякие гадости, потому что он красивей их и храбрее и более обаятелен, чем большинство из них, а кроме того, обыгрывает всех в теннис.

– Моя дорогая Кэт, я беспокоюсь только о тебе. Я опасаюсь, что ты влюблена в него.

– Да, и тут нечего опасаться, – ответила счастливая Кэт. – Я поняла это сразу после смерти Джона и ничего не могу поделать. Нан, ведь ты сама была влюблена, ты знаешь, что невозможно справиться с собственными чувствами. Конечно, на людях я принимаю скорбный вид, но ведь с тобой мне не нужно притворяться? Я люблю его, Нан, я впервые в жизни влюблена, и это прекрасно.

Нанетта в ужасе смотрела на нее:

– Кэт, прошу тебя, будь осторожнее! Берегись его!

– Нан, но он нисколько не опасен, поверь мне! – Кэт взяла подругу за руки и пристально посмотрела на нее. – Он обращается со мной вполне пристойно, он хочет жениться на мне, как только кончится период траура. Ты увидишь, тут нечего бояться.

Нанетта пожала плечами и, не желая оскорблять чувства подруги, улыбнулась и поцеловала ее:

– Ну что же, я желаю тебе счастья, Кэт. Если он в самом деле любит тебя, как ты этого заслуживаешь, то ты, конечно, будешь счастлива.

Теперь она ни за что не стала бы говорить о грязных слухах о Сеймуре, который якобы ухаживал за леди Елизаветой, чтобы жениться на ней, когда умрет король, и что самому королю пришлось поставить его на место. Если эти слухи правильны, то он всего лишь охотится за деньгами и положением Кэтрин, а вовсе не за ее любовью. Но Кэтрин была слепа во всем, что касалось Сеймура, и Нанетте оставалось только надеяться на лучший исход. Несомненно, он был очень нежен с Кэтрин, но от Нанетты не укрылись жадные взгляды, которые он бросал на других женщин. Ей казалось, что флиртовать для Томаса Сеймура столь же естественно, как дышать.

Глава 26

Весной завещание лорда Лэтимера было утверждено, и трехмесячный траур Кэтрин окончился. Двор опять был в Хэмптоне, и, когда они впервые посетили детскую, им принесли распоряжение, в котором говорилось о том, что леди Лэтимер и ее подруге миссис Морлэнд выделяются покои при дворе и соответствующее количество слуг.

– Как это мило, – воскликнула Кэтрин, вспыхнув от радости. – Кто-то замолвил за меня словечко перед королем. Если я смогу жить при дворе, то чаще буду видеть детей и Марию.

Нанетта улыбнулась:

– Разумеется, именно от перспективы чаще видеть их и порозовели твои щеки, не правда ли, Кэт?

Кэтрин невинно посмотрела на Нанетту – ее изогнутые от природы брови придавали лицу несколько удивленное выражение, чем она прекрасно умела пользоваться:

– Разумеется. А почему же еще?

– Мне кажется, что теперь тебе ничто не препятствует? – продолжала Нанетта. – Когда свадьба?

– Я думаю, в июне, – ответила Кэтрин. – Мне кажется, неприлично выходить замуж раньше шести месяцев после смерти мужа, хотя Тому то и дело хочется нарушить приличия.

Нанетта поморщилась – мужчина, не обращающий внимания на траур, будет столь же равнодушен и к остальным моральным и религиозным приличиям.

– В любом случае, мы ведь вернемся ко двору? – спросила Нанетта.

– Разумеется, нельзя же игнорировать приглашение короля – это, фактически, приказ, – улыбнулась Кэтрин.

– И тогда, в свое время, мне придется найти себе другое жилище, – как бы невзначай добавила Нанетта.

У Кэтрин пропала улыбка:

– Но зачем же, Нан? Неужели ты думаешь, что после свадьбы я захочу расстаться с тобой?

– Я не думаю, что ты попросишь меня уехать, но ты будешь слишком занята своим очаровательным новым мужем, чтобы радоваться тому, что я болтаюсь под ногами. Ты будешь спотыкаться о меня во всех спальнях. Нет, Кэт, это не годится. Когда ты выйдешь замуж за Тома, то я куда-нибудь уеду, совсем незаметно.

На глазах Кэтрин выступили слезы:

– Он тебе не нравится?

– Это не имеет значения, нравится он мне или нет, – ответила Нанетта.

– Но ведь он тебе не нравится? – настаивала Кэтрин.

Нанетта с отчаянием посмотрела на нее – она не видела никакой возможности убедить молодую пылкую вдову, что совершенно невозможно жить всем троим в одном доме. Не говоря уже о ее неодобрительном отношении к Сеймуру, сколько пройдет времени, прежде чем Кэтрин станет ясно, что он заигрывает с Нанеттой? Его навыкате глаза раздевали ее каждый раз уже сейчас, стоило ей войти в комнату, где он находился. Но она не сказала об этом.

– Нет, – ответила она, помолчав. – Он мне не нравится, и я ему тоже. Извини, Кэт, но я не могу справиться с этим.

– Я понимаю, – сдержанно произнесла Кэтрин. Она была явно рассержена, и Нанетта подумала даже, что она попросит ее уехать немедленно, но в конце концов ее воспитанность не дала волю гневу. – Хорошо, я вижу, тут ничего нельзя сделать, тогда поцелуй же меня, Нан. Мы столько времени дружили, что это не должно разлучить нас. Хотя мы не сможем жить вместе, когда я стану леди Сеймур, мы ведь будем видеться, не так ли? Ты хочешь этого?

– Всем сердцем, – заверила ее Нанетта.

Странно было вновь очутиться в Хэмптоне – так многое в нем изменилось и так многое сохранилось. Придворным поэтом теперь был Сюррей, сочинявший в стиле обожаемого им Уайата. Только Сюррей ни как человек, ни как поэт не мог справиться с Томом. Наглый Том Сеймур подставлял королю плечо, как некогда Саффолк, он и фигурой напоминал Саффолка. Но только Саффолк, смертельно больной, не покидал теперь своего поместья, и в моральном отношении эгоистичный и амбициозный интриган Том Сеймур был далеко не Саффолком, добрым и простым другом короля по детским играм.

И только Норфолк оставался прежним, несокрушимым Норфолком, уравновешивая тот недостаток, что он был дядей Екатерины Ховард, тем преимуществом, что он был единственным боеспособным полководцем в стране. Остальные министры показались Нанетте кучкой болтунов и интриганов без прочной основы и каких-либо талантов, просто клетка с политическими мартышками. Они сумели добиться смерти Кромвеля, но никто из них не был способен заменить его. Нанетта чувствовала, что король, как и она, тоже видит эту разницу, так как он, поручив текущие дела придворному бюрократическому аппарату, сам то и дело поддерживал в Совете одну партию против другой, а потом наоборот. Точно так же он сохранял вид религиозной объективности, казня равно папистов и протестантов: папистов обезглавливали за измену, а протестантов сжигали за ересь.

И при этом, подумала Нанетта, как-то провожая короля взглядом, когда он покидал приемную залу, опираясь на плечо одного из пажей, он, должно быть, очень одинок. У него осталось только два старых друга – Томас Кранмер, все еще примас Англии, жизнь которого он отстоял у Совета, и его шут Уилл Сомерс. В годы правления Анны его изгнали из-за ненависти к королеве, однако после ее смерти он снова приполз к ногам хозяина и теперь уже не разлучался с ним. Только эти двое еще могли любить его – остальные ненавидели, льстили и осаждали просьбами.

Один или два раза Нанетта почувствовала, что король остановил на ней свой взгляд, а однажды, когда он проходил мимо нее по коридору, ей показалось, что он хочет остановиться и заговорить с ней, но Генрих только кивнул и прошел мимо. Она, несомненно, должна была напоминать ему о былом, возможно, болезненно. Нанетта снова избрала своим исповедником Кранмера, встретившего ее со слезами на глазах и осторожно расспросившего о старых друзьях и событиях. Если ее появление так взволновало Кранмера, то что же говорить о короле? С тех пор как он отправил Анну на смерть, никто не называл его по имени, он был слишком недоступен, чтобы кто-то снова смог сделать это.

Хотя Нанетта правильно заметила, что король одинок, ей не пришло в голову, что он может все еще искать противоядие. Он часто встречал в детской Кэтрин, она часто сидела рядом с ним за обедом, и в этом не было ничего странного, так как он знал ее очень давно, она была дочерью его старого друга и другом его дочери.

Настал июнь, и Кэтрин полностью погрузилась в подготовку своего предстоящего бракосочетания с Томом Сеймуром, а Нанетта все чаще удалялась в парк поразмыслить, что ей делать, если эта свадьба состоится. И вот однажды, вернувшись с прогулки в покои, которые она делила с Кэтрин, она встретила выходящего из них короля.

Нанетта от смущения присела чуть не до земли, а король остановился на мгновение и взглянул на нее. Он, судя по всему, был очень взволнован и так тяжело опирался на плечо своего пажа, что ноги у того подгибались.

– Миссис Морлэнд, – начал он и запнулся, подыскивая слова.

– Ваше величество? – произнесла Нанетта, глядя на его ноги, так как ей не было разрешено подняться. За его ногами виднелись ноги его спутников, без которых он не мог покинуть свою спальню.

– Да, миссис Морлэнд, – повторил король явно смущенно и продолжил: – Да, Нан, я думаю, вы будете довольны нами.

– Ваше величество?

– Идите к ней, да, да встаньте же, женщина, встаньте, и ступайте к ней, Нан, вы ей нужны, я не сомневаюсь в этом.

И он снова двинулся прочь, подпрыгивая чуть быстрее, чем обычно, словно в сильном волнении. Нанетта удивленно смотрела ему вслед – он говорил с ней более благожелательно, чем когда-либо до сих пор. Последняя пара проходивших мимо нее ног остановилась, и Нанетта, поднявшись, увидела перед собой Томаса Сеймура, который послал ей только один, но умоляющий и отчаянный взгляд, прежде чем поспешить за своим хозяином. Нанетта выпрямилась окончательно и, с отчаянно колотящимся сердцем, пробежала последние ярды до двери комнаты.

Кэтрин стояла у окна, глядя во двор. Когда вошла Нанетта, она обернулась, ее лицо было белым как бумага, а глаза расширились от ужаса.

– Кэт, что такое? – закричала Нанетта. – Тут был король? Что случилось?! Это – не что-то с Томом?

Кэтрин пыталась что-то вымолвить и не могла, она дрожала, и Нанетта, подбежав к ней, помогла ей сесть, а затем встала рядом с ней на колени и стала гладить ее руки.

– Кэт, что стряслось? Скажи же мне! Что случилось?

Кэтрин облизала сухие губы:

– Король... – начала она.

– Ну, ну, – подбодрила ее Нанетта.

– Он просил меня выйти за него замуж, – выговорила, наконец, Кетрин.

– Что?! – Нанетта была потрясена.

– Вот именно! – вскрикнула Кэтрин и разразилась рыданиями.

Нанетта приподнялась и обняла подругу, подставив ей плечо, чтобы она могла плакать с удобством. «Бедняжка, – подумала она, – бедняжка».

– Да поможет нам Бог, – вслух пробормотала она, а Кэтрин продолжала рыдать.

Когда истерика стихла, две женщины тихо сидели в сумерках и беседовали. Лицо Кэтрин распухло и покраснело от слез.

– Что ты ответила? – спросила Нанетта.

– А что я могла ответить? Я сказала, что недостойна – я уже не молода и дважды вдова. Но прямо отказать я, как ты понимаешь, не могла.

– Говорят, только что был проведен указ о том, что ни одна не девственница не может претендовать на руку короля, и тут же его выбор падает на вдову, – удивленно заметила Нанетта.

Кэтрин вздрогнула:

– Не надо шутить, Нан. Боже, если бы я уехала в Йоркшир после смерти Джона! Но ведь я не могла уехать с Томасом. Нан, почему мы не поженились сразу же!

– И чтобы люди показывали на тебя пальцем из-за того, что ты оскорбила память мужа?

– Какое это имеет значение? Если бы мы поженились, король и не подумал бы обо мне как о невесте. Нанетта, я боюсь за Томаса. Он такой необузданный, я боюсь, он может что-то сказать королю о нашей любви, может быть, даже бросить вызов королю.

Нанетта не знала, что и сказать – она вспомнила выражение лица Сеймура, когда он проходил мимо нее. Томас, конечно, любил Кэтрин, но это не тот человек, который положит за нее голову на плаху.

– Сеймур позаботится о себе, Кэтрин. Кэтрин закрыла лицо руками:

– Это какой-то кошмар. Что со мной станет?

– Ты станешь королевой, Кэт, только и всего, – постаралась успокоить ее Нанетта.

– Да, он сделает меня королевой, а его министры – трупом, – горько ответила та.

– Ну, ты не дашь им повода.

– Им разве нужен повод?

– Кэтрин, возьми себя в руки. Тут ничем помочь нельзя, так что постарайся извлечь из этого как можно больше хорошего. Подумай, сколько добра ты сможешь совершить, скольким людям помочь.

В этот момент дверь комнаты отворилась, и в нее вбежала Одри, прямо сгорающая от любопытства.

– В чем дело, Одри, что случилось? – резко спросила ее Нанетта.

– О... я... я подумала, что вы посылали за мной, мадам…

– Я не посылала. Ты можешь идти.

Одри прямо скорчилась от желания выведать что-нибудь:

– Мадам... говорят... во всем дворце... ходят такие слухи...

Нанетта сжалилась над ней:

– Да, Одри, это правда, если ты пришла, чтобы услышать это.

– Боже! – Одри раскрыла рот от изумления.

– А теперь оставь нас одних.

Когда она вышла, Кэтрин внезапно начала хохотать.

– Что такое? – спросила Нанетта. Кэтрин погладила подругу по руке:

– Я просто вспомнила, Нанетта, твои слова о том, что король женится на вдове.

– Ну и?..

– Ведь с тем же успехом ею могла быть и ты!

Нанетта думала об этом несколько следующих дней – это вполне могло случиться, будь ее отец не простым дворянином, а лордом. И как бы ей понравилось быть королевой? Это, конечно, большая честь и знак избранности Богом. Быть помазанной – как Анна, – но ведь это такой крутой подъем на опасную высоту, откуда так глубоко можно упасть.

После этой ночи Кэтрин подчинилась судьбе и повеселела, особенно после того, как стало известно, что Томаса Сеймура послали с длительной миссией за границу, во Фландрию. Не было сомнений в том, что король знал о планах Сеймура жениться на Кэтрин и решил убрать его с пути без вреда для него. Один верный слуга доставил Кэтрин крошечную записку, предусмотрительно не подписанную.

«Это не продлится вечно, – говорилось в записке, – я буду ждать тебя. Мое сердце принадлежит тебе, как, я полагаю, твое – мне».

Кэтрин обрадовалась, а Нанетту послание шокировало:

– Это пахнет изменой, – предупредила она, – сожги ее сразу, если кто-нибудь узнает об этом…

– Спокойно, Нан. Она не подписана и не содержит имени адресата – ее мог написать кто угодно кому угодно. Но ты права – я ее сожгу. Отныне я должна быть вне подозрений, ведь я стану королевой Англии.

– Король назначил дату свадьбы?

– Двенадцатое июля. Он утверждает, что нам нечего ждать. Нан, он говорит, что я буду его второй женой, и так он меня именует в обращении к парламенту. Он считает, что мне предшествовала только Джейн Сеймур.

– Да, ведь браки со всеми остальными были аннулированы. Ты думаешь, он об этом забудет?

– Нет, но это действительно... странно, – она на мгновение задумалась. – Ведь я не буду коронована, я буду просто его женой и королевой по статусу, но не коронованной. После Анны Болейн он не короновал ни одну жену.

Нанетта кивнула. Ей снова пришла в голову мысль, мелькнувшая раньше, что теперь он считает себя столь недоступным, что никто не может подняться на его уровень. Кэтрин никогда не назовет его Генрихом, и ее никогда не коронуют. Да, этот король слишком отличается от того, которого она знала.

– Но меня радует, по крайней мере, вот что – я смогу сделать что-нибудь для Марии и Елизаветы. Я буду рада стать их матерью – матерью принца. Возможно, таков мой жребий, быть приемной матерью для детей других женщин. Я постараюсь убедить короля вернуть статус законнорожденных его дочерям.

– Будь осторожнее, Кэт.

– Постараюсь, моя дорогая. И я прослежу за тем, чтобы они не нуждались в деньгах, в одежде, даже если мне придется добавлять из моего дохода. Мы станем... – она внезапно замолчала и посмотрела на Нанетту.

– Что такое?

– Я вдруг вспомнила, ты ведь говорила о том, что тебе придется искать другой дом после моей свадьбы.

– Когда ты выйдешь за Сеймура.

– Нан, ты ведь не оставишь меня, правда? Пожалуйста, скажи, что ты не сделаешь этого. Теперь ты нужна мне больше, чем раньше.

– Конечно, я останусь, Кэт, если ты хочешь.

– Я хочу. Обещай мне, что не оставишь меня!

– Обещаю, – произнесла Нанетта, и отвернулась, чтобы скрыть слезы, так как не могла не вспомнить другую королеву, которой она клялась в том же. Она обещала Анне, что останется с ней до тех пор, пока та нуждается в ней, и от этого обещания ее освободила только смерть Анны. Да смилуется Господь, и это не повторится с Кэтрин! Пусть король, как бы болен и стар он ни был, будет доволен женой – и ведь у королевы всегда есть враги, кем бы они ни были. Министры устранили Екатерину Ховард столь же легко, как и Кромвеля, а ведь король любил их обоих: И все же ему удалось отстоять Кранмера. Все смешалось в голове Нанетты – страх и надежда, но она снова и снова вспоминала вопрос Анны: «Что я могла сделать?» Как у Анны, у Кэтрин не было выбора – она никуда не могла свернуть с назначенного ей пути.

Свадьба состоялась двенадцатого июля в апартаментах королевы в Хэмптон-корте, при большом скоплении гостей. Венчал их Гардинер, и как выражение расположения новой королеве, на церемонии были леди Мария и леди Елизавета, в новых платьях из алого дамаста на белой парче. Ни на одной из прежних свадеб они не присутствовали. Не менее приятно было и присутствие племянницы короля – леди Маргарет Дуглас. Все это вносило успокоение в душу Кэтрин – королевы Екатерины – в неменьшей степени, чем присутствие ее друзей: Кэтрин Уиллогби, ныне герцогини Саффолк, которая была дружна и с леди Марией, и ее приемной дочери Маргарет Невилл, сестры Анны Герберт, а также Нанетты.

Нанетта придирчиво рассматривала Екатерину – она была бледна, но это и приличествовало важности момента. В остальном она выглядела отлично: парчовое платье шло ей, а французский чепец, украшенный рубинами, смотрелся намного приятнее вдовьего чепца. Она выглядела гораздо моложе своих лет, и было видно, что она отлично понимает ответственность своего положения и оказанную ей честь. Видимо, когда Кэтрин смирилась с судьбой, она поняла выгоды своего положения.

А что же король? Нанетта перевела взгляд на него, но мало что смогла прочитать по его лицу – он был королем, и никто не мог проникнуть в его мысли. Генрих тоже был одет в золото, парчу и атлас, сверкающие рубинами и бриллиантами, и его массивная фигура подавляла остальных смертных. Генрих улыбался и отлично выглядел, как и полагается мужчине, который женится по любви, и именно это и успокаивало Кэт.

Он надел королеве на палец обручальное кольцо, последовала месса, и церемония была закончена. Король повернулся к своим спутникам, чтобы принять их поздравления, а королева стала обнимать и целовать своих фрейлин. Разумеется, были преподнесены подарки – Нанетта видела, как Екатерина подарила леди Марии два золотых браслета и кошелек, а сама она получила жемчужный крест. Затем королева приняла поздравления от спутников короля – Энтони Денни и Энтони Брауна и остальных, а король принимал поздравления от фрейлин. Нанетта сделала книксен, и, к ее удивлению, король собственноручно поднял ее.

– Ну, миссис Нан, я надеюсь, вы рады? – спросил он.

– Я призываю на вашу голову благословение Господа, ваше величество, и молюсь только о том, чтобы вы обрели счастье друг в друге, – нервно ответила Нанетта, так как король все еще не отпускал ее руку. Она подняла глаза к его лицу и забыла об окружающей их толпе и обо всем на свете – король улыбался ей, улыбался так очаровательно, и эта улыбка была предназначена только ей. Она забыла силу его очарования, но теперь ей снова пришлось столкнуться с ней.

– Она прекрасна, не правда ли? – тихо спросил он. Нанетта горячо согласилась. – Я умею ценить ее, Нан, ведь я знал ее с детства. Она – чудесная, добродетельная женщина. А вы, Нан, – ее лучший друг. Вы всегда были преданы тем, кого любили, ведь так? Поверьте мне, я тоже умею ценить это. Да благословит вас Господь, Нан Морлэнд.

Когда король отпустил ее, Нанетта сделала еще один книксен, а он перешел к следующей даме. Она была потрясена до глубины души – с ее стороны было так неосторожно забыть о его чарах. Она вспомнила Кале, и как он пах дождем и свежим морским воздухом, как мех его камзола был усеян росинками, а лицо озарено любовью. Она знала, что король тоже вспомнил это – ведь он сказал: «Вы преданы тем, кого любите». Он помнил Анну. Он сказал ей, что тоже был предан, но ведь у королей другая преданность, чем у Нан Морлэнд. Надо верить ему и любить его, ведь он – король.

Когда королевская чета ненадолго разошлась по своим покоям перед брачным пиршеством, их сопровождали спутники и фрейлины. В гостиной королевы Екатерина повернулась к подругам, и они, подчиняясь требованиям этикета, сделали книксены.

– Нет, нет, – воскликнула Екатерина, и на щеках ее появились слезы, – забудьте об этом в нашем кругу. Здесь мы должны оставаться теми же подругами, что были. Маргарет, Анна, Кэт, Нан, поцелуйте меня и пожелайте мне счастья.

– Хорошо, ваше величество, – ответила Саффолк, подходя, чтобы обнять Екатерину. Та несколько мгновений в недоумении смотрела на нее, а потом поняла – королева должна быть королевой, и не ей менять заведенный порядок. Они больше не могли называть ее Кэт – это было дозволено только королю. Нанетта заметила, как Екатерина внутренне напряглась. Когда она подошла к подруге, чтобы обнять ее в свою очередь, она задержалась чуть дольше, чем это предписывалось этикетом, прижавшись к ней щекой. Это было прощание – дистанция между королевой и свитой определяется королем. Нанетта никогда не будет так близка с королевой Екатериной, как с королевой Анной.

Весна 1544 года была ранней. Уже в апреле установилась хорошая погода, сухая и ясная. По утрам было свежо, выпадала роса, а небо было голубым и безоблачным. Постепенно оно становилось васильковым, а жаворонки поднимались все выше и выше, пока не превращались в черные точки на голубом фоне. Склоны холмов мгновенно покрылись весенней зеленью, и вереск дал розовато-пурпурные цветы. А на взгорьях, там, где цвел ракитник и распускались папоротники, подобно белым птицам в зеленом море, бродили овцы, отращивая на отощавших за зиму телах густую шерсть – главное богатство Морлэнда.

Из-за теплой погоды сезон стрижки наступил рано, и Елизавета, кровь которой уже будоражила весна, не могла остаться в стороне от общего дела. Ведь стрижка превращалась в своего рода праздник, который с ликованием отмечали все – и знатные, и простолюдины. Жизнь была трудна, а труд адским, но, вместе с болью, болезнями, нуждой и смертью, частью этой жизни были пиры и игры, праздники, смех, танцы, вино и любовь, и удовольствия переживались как можно полнее, с шумом и помпой.

Так как в Морлэнде не было хозяйки, туда приехали Джейн и Арабелла, чтобы приготовиться к празднику, и уже за несколько недель до назначенной даты они составили списки продуктов, проверили содержимое кладовых, перерыли ящики и коробки, шевеля губами, пересчитывали наличные запасы и заказывали недостающее и даже лишнее, просто «на случай необходимости». Из города нужно было привезти огромное количество еды и питья, а повар и поварята готовились к сумасшедшим дням.

Воловьи упряжки, громыхая, катились в Йорк и возвращались нагруженными, словно из рога изобилия, сахаром трех сортов, смородиной и виноградом, мешками сушеных сладких слив, абрикосов, фиников, орехов, гвоздики, муската и корицы, которые завозили из Восточной Англии морем, апельсинами и лимонами, которые привозили из-за моря, винными бочками и бочонками эля, которые нужно было добавить к собственным запасам эля и сидра – грушевого сидра, изготавливаемого в самом Морлэнде.

В поместье соберутся не только морлэндцы, но и весь народ из окружающих деревень, так как стрижка была общим делом, главной работой в этом овцеводческом районе, а по окончании ее начнется всеобщий праздник.

В назначенный день дело закипело еще до рассвета. Мужчины и мальчишки вышли со своими собаками и маленькими пони, чтобы загонять и перевозить овец, а женщины и повара принялись готовиться к пиру. Девушки же собирали ветки и цветы для венков, гирлянд и украшений. Елизавета вместе с кузинами, Фейт, Хоуп и Чэрити, начала готовить двадцать четыре гирлянды для «королей праздника», наиболее усердных стригалей, а Элеоноре, на один день приехавшей с Джеймсом, поручили сделать корону для барана и назначили королевой.

– Постарайся занять ее, – прошептала Джейн Елизавете, – и не отпускай от себя – от нее нет особого проку, она только мешается под ногами поваров.

Элеонора показалась Елизавете, не видевшей ее с Рождества, бледнее и тоньше, чем обычно. Она никогда не обладала крепким здоровьем, а теперь еще и покашливала. Элеонора жаловалась на пыль, но Елизавета заметила лихорадочный румянец на ее щеках и, когда приступ кашля прошел, перекрестилась. Элеонора была замужем уже пять лет, но за это время не было никакого признака беременности, не то что ребенка. Елизавете стало как-то неловко из-за собственного цветущего здоровья, и она старалась быть как можно мягче с Элеонорой, изо всех сил нахваливала сплетенный ею с таким трудом венок. Это была действительно трудная работа, однако Элеонора не проявила по этому поводу никакой радости, как, впрочем, и неудовольствия. Она была просто бледной, тихой и робкой – вот и все.

Настало время встречать стадо на месте мойки, в излучине реки у Твелвтриз, где была большая отлогая отмель, переходившая в галечный пляж. На другом берегу возвышался крутой обрыв. Здесь дожидались Елизавета и другие девушки, а с ними и хозяин – Пол, который должен был руководить мойкой.

Пол радостно приветствовал кузин и похвалил ветку желтой дымянки, которую Елизавета приколола к прическе. Нужно было соорудить узкую горловину на пути стада, а затем прогнать овец по мелководью, сделав барьер из веток, чтобы не дать им удрать.

– Это идеальное место для мойки, – заметила Елизавета, – можно подумать, что его специально создали для этого.

– Да, так оно и было, – ответил Пол. – Бог ничего не делает зря, кузиночка. Где гирлянды – я слышу приближение стада.

Блеяние овец становилось все громче, и вот огромная отара, подобно сливочной реке, полилась по направлению к обрыву, к воронке, образованной ивовыми плетнями, Специально выбранные для этого люди выстроились двумя цепочками в воде, чтобы овцы прошли между ними, остальные должны были принимать их на противоположной стороне. Зрители подбадривали их криками, а два священника вышли вперед, чтобы благословить отару, и начали распевать молитву об успехе мойки. Овцы дошли до края воды и тут остановились. Старый баран-вожак помешкал на берегу, раздумывая, что менее приятно: собаки или вода. Затем он прыгнул в воду, подняв столб брызг, искрящихся на солнце, а за ним, под одобрительные крики и понукания пастухов, последовала отара.

Овцы переплыли реку, направляемые мойщиками, и начали выбираться на пляж. На другой стороне пастухи схватили позвякивающего колокольчиками вожака, и тут вперед выступили девушки. Элеонора встала перед ним на колени и увенчала его витые желтые рога изящной гирляндой из желтых и белых цветов, перевитых голубыми лентами. Застегнув ее на вожаке, она наклонилась и поцеловала его в нос. Елизавета с тревогой наблюдала за ней – хотя барана крепко держали пастухи, у него были длинные желтые зубы и дурной нрав. Она бы не рискнула совершить такой подвиг.

Однако баран воспринял это вполне хладнокровно и, освобожденный, сделал несколько шагов вперед, гордо неся увенчанную цветами поднятую голову. Теперь Элеонора надела ему второй венок на шею. Елизавета за руку оттащила ее с пути вожака, которого пастухи вели к стригальне, где овец дожидались важные стригали со сверкающими заточенными ножницами.

Белое море отары хлынуло за вожаком, подгоняемое собаками, а за ним устремились и люди. Среди них Елизавета увидела и цыган, которые славились как чесальщики и странствовали от одного места стрижки к другому. Несколько недель после стрижки чесальщики будут жить в лагере среди гор шерсти, расчесывая ее и освобождая от песка и грязи, чтобы потом ее могли упаковать в огромные тюки паковщики Морлэнда. Паковкой занимались только доверенные лица, так как работа чесальщиков оценивалась по весу, и шерсть продавалась на вес, поэтому нужен был глаз да глаз за тем, чтобы чесальщики не подложили в тюк несколько камней.

Наступил решающий момент стрижки. К делу приступили стригали, у каждого из которых был помощник-мальчишка, державший овцу, пока стригаль обрабатывал ее, а все остальные были заняты тем, что подводили овец и оттаскивали в сараи груды шерсти. Стоял оглушительный шум – блеяли протестующие овцы, кричали рабочие, отдавая распоряжения и кляня ускользнувших от стрижки овец. Работа была жаркая, пыльная и вонючая, и даже на женщинах, снующих туда-сюда с кувшинами воды, эля и молока, оседала тонкая пленка овечьего жира, на который мгновенно налипала пыль.

Внутри сараев кипы шерсти громоздились до стропил. Когда наступили весенние сумерки, зажгли факелы, чтобы докончить дневную работу. Но вот все было сделано, и можно приступать к празднику. Пыльные рабочие умывались из стоявших во дворе корыт при свете костров, а на расставленных столах было выставлено угощение. Самые красивые девушки вышли вперед, чтобы увенчать гирляндами и букетиками цветов лучших стригалей, и были расцелованы за свои хлопоты, к восторгу собравшихся.

Никто не ел с самого рассвета, и сначала все только утоляли голод. Столы ломились от гор жареного мяса, свинины и баранины, а также дичи, холмов из черного и белого хлеба, лепешек и плетенок. Было изобилие фруктов – лимонов, апельсинов, фиг, фиников и остатков осеннего урожая яблок, сморщившихся за зиму. Были россыпи конфет, пирожков с шафраном, пудингов и пирожных с фруктами и жженым сахаром, а также многое другое.

Когда люди утолили первый голод, наступило время для вина, а затем и для музыки. Ряды морлэндских музыкантов пополнились любителями из деревни, с их волынками и серебряными свистками, а также хором мальчиков под руководством мастера Филиппа, к которым присоединились десять стригалей, образовав трехголосый хор. Они исполняли всевозможные песни: от гимнов до любовных песен и от стригальных песен, которым было лет не меньше, чем холмам, на склонах которых паслись овцы, и большинства слов которых никто уже не понимал, до современных популярных песен юга Англии.

Когда с пищей потихоньку расправились, молодежь устроила хоровод вокруг большого костра на отмеченной факелами квадратной площадке. Было устроено костюмированное представление о Робин Гуде, затем появились, под приветственные возгласы, Лошадь и Клоун, начавшие охотиться на визжащих деревенских девушек, загоняя их в кусты, и унося их ленты, и, вероятно, в эту бурлящую летнюю ночь было похищено немало драгоценных сокровищ. Елизавета наслаждалась каждой минутой: она ела, пила, танцевала и пела, смеялась шуткам клоунов, подбадривала борцов, один из которых даже свалился в костер, а потом смеялся громче всех, обнаружив, что у него на штанах прогорела задняя часть.

Наконец, когда звезды почти уже погасли, наступил час танцев. К тому времени старики уже клевали носом, а детвора спала либо по углам, сладко почмокивая липкими от сладостей губами, либо на коленях бабушек. Последним танцем был по традиции «овечий танец», завершавший празднество. Молодежь разбивалась на две группы, девушки изображали овец, а юноши баранов, и обе группы описывали круги вокруг костра – юноши по часовой стрелке снаружи, а девушки внутри, взявшись за руки и обратившись лицами наружу, а спинами к огню, кружась все быстрее и быстрее, пока у них не закружились головы и они не начали повизгивать от восторга. Не так-то просто танцевать спиной назад, а они двигались все быстрее и быстрее, пока не теряли ориентацию и не выдыхались. Тут наступал момент, когда юноши разрывали цепочку и выхватывали свою партнершу, разбиваясь на парочки.

И в этот раз, когда цепочка девушек остановилась, и они, изнеможенные, попадали на землю, около Елизаветы оказался Пол, который схватил ее за руку и помог встать.

– Мы будем первыми, – возбужденно воскликнул он, а Елизавета расхохоталась и последовала за ним.

Она потеряла свой чепец, была вся в пыли и опьянела от весны и танца. Ее волосы развевались, как грива дикой кобылицы, рубашка расстегнулась на горле, так что обнажилась ее нежная белая шея. Вожделение к ней будоражило кровь Пола.

И вот погасли последние всполохи огня, а пары все еще танцевали вокруг. Настало время для прыжков через костер: считалось, что если та пара, которая решила пожениться, перепрыгнет через последние угольки и не заденет их, то у них будет большое потомство.

Величайшим счастьем и гордостью было прыгнуть первым. – Мы будем первыми, Елизавета, прыгай со мной! – И тут их кружение внезапно остановилось, и они, вдруг посерьезнев, вопросительно посмотрели друг на друга. – Ну как? – спросил ее Пол и протянул ей руки, предлагая всего себя: – Ты будешь прыгать, Елизавета?

– От всей души, – ответила она, схватила его за руку, и они побежали к костру.

В центре его еще виднелись два или три язычка пламени, и остальные танцоры уступали им дорогу, подбадривая криками. Пол чувствовал на бегу, как бешено колотится его сердце, а узкая ладонь Елизаветы так крепко сжала его пальцы, что он решил, что они вот-вот сломаются. Раздался треск развалившегося бревна, из него выстрелил язык пламени, и с воплем, словно безумная менада, Елизавета взметнулась в воздух, легко, как олень, перепрыгнув центр костра и не задев углей. За ней перелетел и Пол, а за ними – остальные пары. Пол подхватил ее на руки и поцеловал, прямо перед всеми, а старики закричали:

– Да здравствует молодая госпожа! Да здравствует мастер!

Так это и произошло.

Глава 27

Свадьба состоялась в июле – месяце, созданном для счастья. Пол решил устроить самую роскошную и богатую церемонию, насколько возможно, так как, во-первых, свадьба господина Морлэнда – это самое важное событие в жизни поместья, и крестьяне и арендаторы ожидают, что оно будет соответствовать его значению, и во-вторых – «так как времена мрачные и страшные, все, что мы можем сделать – это веселиться». Время было тяжелое. Страну раздирали религиозные распри, и надвигалась война с Францией. Шотландия отвергла планируемый Генрихом брак своей принцессы с принцем Эдуардом и обратилась за помощью к Франции, а Испании удалось заручиться помощью Англии в походе на Париж, поэтому летом во Францию должна была отправиться большая армия. А это, само собой, означало новые налоги, и король, за неимением умных министров, решил использовать для сбора налогов нетривиальные методы: начал продавать ранее захваченные в казну земли монастырей, и испортил монету, смешивая золото с недрагоценными металлами, чтобы увеличить вес.

– Это неблагоприятно отразится на нашей торговле, – сказал Джон Баттс Полу об этом последнем новшестве. – Когда антверпенские торговцы начинают косо смотреть на кусок английского золота, жди повышения цен.

– Это не так плохо, – заметил Пол.

– Да, кузен, но если золото будут разбавлять и дальше, что, если они вообще перестанут брать наши деньги?

– Ну, до этого не дойдет, – успокоил его Пол. Джон криво усмехнулся:

– Ты думаешь? Забавно. Вот сейчас у нас есть король, который придумал способ вдвое увеличить свои деньги, испортив монету. А когда его не станет, что тогда? Свора министров, видевших это, повторит его прием.

– Король может прожить еще долго, – сказал Пол.

Джон кивнул:

– Остается надеяться только на это – я молюсь о его здоровье каждый день, да доживет он до совершеннолетия принца.

Венчание должно было произойти в Морлэнде, а церемонию попросили провести отца Филиппа, так как в округе не осталось надежной церкви, где семья могла бы не опасаться сторонников реформации и диссидентов. Поэтому зимнюю гостиную увенчали цветами и зелеными ветвями, циновки устлали благоухающими травами – розмарином, ромашкой, мальвой, а стол перед камином стал алтарем. Это было удачное место – жених с невестой во время церемонии могли созерцать морлэндский герб над камином. Кроме того, там висели два портрета – справа Пола, дедушки господина, а слева – Нанетты.

На венчание приехала сама Нанетта, и по просьбе Елизаветы она помогала Арабелле одеть невесту. Нанетту удивил и порадовал этот выбор – она-то знала, что Елизавету не слишком огорчил ее отъезд, и не удивилась спокойствию невесты, когда они помогали ей облачиться в подвенечное платье. Наряд был роскошен: рубашка из белого шелка с вышитыми золотом веточками вереска, с пышными рукавами на проволочном каркасе; само платье из тяжелого золотистого дамастина с широкими рукавами, завернутыми, чтобы показать шелковую подкладку; белый бархатный чепец во французском стиле, вышитый золотой нитью с жемчугом, из-под которого струились черные волосы Елизаветы. Она, правда, не была девственницей, но такова была традиция, и кроме того, она сама не погрешила против добродетели – то, что случилось, произошло не по ее вине.

– Ты прекрасно выглядишь, – воскликнула Нанетта, отступая назад, чтобы полюбоваться девушкой.

Арабелла завершала украшение ее волос лентой из шелка.

– Она бесподобна, – согласилась Арабелла, – ну, Бесс, теперь осталось только надеть твое жемчужное ожерелье, подарок Пола, и ты готова.

– Оно в той маленькой шкатулке, – сказала Елизавета, и это были практически первые слова, что она произнесла за время одевания. – Я сейчас достану его...

– Нет, я сама, я знаю, где оно, – перебила ее Арабелла и покинула комнату.

Как только она скрылась, Нанетта воспользовалась возможностью сделать то, что хотела сделать с того момента, когда услышала о свадьбе Пола и Елизаветы.

– Елизавета, у меня есть кое-что для тебя. – Она потянула за цепочку у пояса и вытащила маленький молитвенник. – Видишь этот молитвенник? Это подарок мне от дедушки Пола на наше бракосочетание, и я с тех пор не расставалась с ним. Он принадлежал еще его прабабушке, Элеоноре Кортней, видишь, здесь на переплете вытеснен заяц, знак Кортней, который благодаря ей включили в фамильный герб. Говорят, что этот знак был дарован ей великим герцогом Йоркским, отцом короля Эдуарда и короля Ричарда, хотя за это я не могу поручиться.

– Вы хотите подарить его мне? – спросила Елизавета, поднимая глаза на Нанетту. – Это слишком дорогой подарок.

– Я хочу, чтобы он был у тебя. Если бы у нас с Полом были дети, то он перешел бы к ним, но мы не успели обзавестись ими. Эта вещь должна остаться в семье, ведь Элеонора Кортней была и твоей прапрабабушкой, так что будет справедливо, если он перейдет к тебе, а ты передашь его своей невестке, так он не исчезнет из семьи. Возьми его, дорогая, и пристегни к поясу, благословляю тебя.

Елизавета осторожно взяла молитвенник обеими руками, словно боялась разбить его.

– Спасибо, я сохраню его, как вы хотели. И... кузина Нан... мне жаль...

Она так и не сказала, чего ей жаль, и Нанетта не стала спрашивать, у нее на глазах выступили слезы:

– Нечего извиняться, – сказала она и поцеловала Елизавету. – Что случилось, то случилось. Настало время радоваться – будь счастлива, Елизавета. Да благословит тебя Господь!

В зимней гостиной собралась вся семья. Невесту сопровождали три девочки, одетые в миниатюрные копии ее подвенечного платья, ее кузины Фейт, Хоуп и Чэрити, а пажами у жениха были Самсон и Джозеф, сыновья Джона и Кэтрин, а также единственный сын Арабеллы Иезекия, которому исполнилось только одиннадцать, но он уже перерос свою мать и грозился вырасти в такого же гиганта, каким был Пол. Во всяком случае, когда он встал за женихом, все увидели, что он не намного ниже последнего.

Здесь были все Морлэнды: родители Елизаветы, Люк и Элис, приехавшие из Дорсета с шестнадцатилетними близнецами, Мэри и Джейн. Они уже были помолвлены – Мэри с неким Томом Беннетом, а Джейн с сыном дворянина, учеником лондонского ювелира. Так как единственный сын Люка и Элис умер в возрасте шести лет, то, скорее всего, Хар Уоррен перейдет к детям Мэри и Тома Беннета, и по этой причине Мэри важничала перед сестрой. Близняшка Елизаветы, Рут, скоро должна была родить, поэтому осталась дома.

Приехал и Джон Кортней с женой, чтобы повидаться с Люси Баттс, все еще хорошо выглядящей вдовой. Эзикиел, Арабелла, Джон и Кэтрин, Джейн и Бартоломью заполнили гостиную, и Нанетта почувствовала себя как-то одиноко. Рядом с ней оказались Джеймс Чэпем и Элеонора. Последняя выглядела немного лучше – на щеках играл румянец, она казалась не такой хрупкой, меньше кашляла. Но не было и признака беременности, и Нанетта с горечью подумала, что Джеймс ошибся в выборе невесты – теперь, кроме его состояния, у него были еще и имения, наследство жен, а вот наследовать все это некому. За Элеонорой дали Уотермил-Хаус, Пол предназначал его Нанетте, но Эмиас передал его своей дочери. Если Джеймс и Элеонора умрут бездетными, то он вернется наследнику Морлэнда, что, по мнению Нанетты, будет только справедливо.

Вошел отец Филипп в торжественном облачении, и церемония началась. Нанетта не отрывала глаз от юной пары, особенно от Елизаветы. Интересно, о чем могла та думать? Такое странное завершение ее приключений и такое счастливое – Пол так любит ее, это ясно. Она должна была стать госпожой Морлэнда в качестве жены Роберта, но ей пришлось принять муки за этот дом, а теперь он все равно стал ее домом. На ее поясе виднелся молитвенник, который уже больше века носили хозяйки Морлэнда – он тоже вернулся на свое место, и Нанетта была рада, что она приложила к этому руки.

Пол выглядел абсолютно спокойным, как бы стремясь показать, что он сможет обеспечить процветание Морлэнда, а если Елизавета исполнит свой долг и будет плодовитой, то беспокоиться не о чем. Глядя в спину Елизаветы, Нанетта вспоминала о собственной свадьбе с другим Полом, дедом этого. Та свадьба проходила в часовне, совсем рядом, но теперь часовня лежала в развалинах, и июньское солнце, проникая сквозь снесенную крышу и обрушенную стену, обросшую мхом, дарило пробивающимся сквозь трещины цветам свои живительные лучи. «Конечно, когда благосостояние вернется в Морлэнд, часовню восстановят – колесо фортуны еще повернется, – подумала Нанетта, – и Господь проявит свою милость, ведь он видит нас и знает, как нам следует жить».

После венчания начался роскошный пир с массой развлечений: крестьяне сыграли пьесу, а специально нанятые на этот случай акробаты показали свое представление. Нанетта, к ее радости, оказалась рядом с Джеймсом и весело беседовала с ним. В этом году он не приезжал ко двору, так как у него оказалось слишком много дел в Йорке, и естественно, что они быстро перешли на придворные темы:

– Итак, король едет во Францию? – спросил он. – Поразительно, что он еще может помышлять об этом, ведь его здоровье, говорят, совсем плохо.

– Иногда ему лучше, иногда хуже, – ответила Нанетта. – В хорошие дни он может ходить, опираясь на кого-нибудь, а в плохие его возят в кресле. Он не расстается с идеей поехать во Францию и возглавить в один из благоприятных для себя дней английские войска, и никто не осмеливается возразить ему.

– И он оставит королеву регентом? Такое доверие должно радовать ее?

Нанетта довольно кивнула:

– Да. Он очень высокого мнения о ее способностях, и то, что он назначит ее регентом, покажет ее врагам при дворе, как высоко он ее ценит, так же, как и первую Екатерину. Ты помнишь, ее он тоже оставлял регентом. Это так похоже на него – защищать тех, кого он любит. Он держит ее врагов в узде.

– У королевы есть враги? – осторожно поинтересовался Джеймс.

Нанетта оглянулась и тут же рассмеялась, поймав себя на этой придворной привычке. Тем не менее она ответила, понизив голос:

– Интриги и заговоры – это и есть атмосфера двора. Если бы придворные не составляли партии и не интриговали друг против друга, им просто нечего было бы делать. Королева интересуется новой верой, и это, само собой, делает ее мишенью католической партии. Гардинер уже несколько раз пытался сместить ее, но король не позволил им зайти слишком далеко, как и в случае с Кранмером.

Джеймс кивнул:

– Да, я помню – они хотели устроить трибунал, чтобы проверить его ортодоксальность, и король разрешил учредить такой трибунал, но назначил его главой самого Кранмера.

Нанетта рассмеялась:

– Видели бы вы, в какую ярость они пришли, когда их так надули!

– Значит, король поощряет протестантизм, если разрешает королеве интересоваться им и защищает Кранмера от католиков.

– Не думаю, что он на стороне тех или других, – сказала Нанетта, – он совершает все обряды как настоящий католик. Но он любопытен и не может пройти мимо нового. Мне кажется, что и в королеве ему нравится эта черта, он поощряет ее в наблюдении за обучением наследников, а это говорит само за себя.

– Да. Но что будет потом? Если еще в ту пору, когда я был при дворе, противники разминали мышцы, что нас ждет потом – гражданская война?

– Не думаю, что дойдет до войны, но только один Бог знает, что у нас впереди, мне страшно даже подумать об этом. Я боюсь, что если сторонники реформизма захватят власть, то мы останемся без веры.

– Так вы не на их стороне, насколько я могу судить?

– Конечно, мне интересны новые идеи, но я понимаю, как опасно ставить под сомнение старые догмы. В религии должна быть строгость и одни догмы для всех. Как только люди усомнятся в незыблемости, они перестанут верить в авторитет Церкви, и тогда каждый будет верить в то, во что он хочет.

– А это очень плохо? – тихо спросил Джеймс. Нанетта удивленно посмотрела на него:

– Но это ведь приведет к хаосу! Я полагаю, что вы смогли бы с ним справиться, но я слишком хорошо знаю, что такое положение не доведет до добра.

– Ну же, кузина, я вовсе не хочу ссориться с вами, – ответил Джеймс. – Нет, хаос мне тоже не нравится, просто иногда я думаю... мне кажется...

Нанетта смягчилась и снова понизила тон:

– Всем время от времени что-то кажется, Джеймс. Сейчас же мы думаем только о том, вернется ли король домой в добром здравии. Не дай Бог, если он умрет за границей. А королева боится, что ее обвинят, если что-то вдруг случится с принцем за время его отсутствия.

– Неужели его здоровье даст основания для волнений?

– Нет, он очень крепкий мальчик, но ведь детское здоровье так неустойчиво. А в Лондоне летом может вспыхнуть чума или холера, поэтому, думаю, было бы лучше, если бы королева переехала на это время куда-нибудь за город, но, конечно, решать ей.

– Вы все еще дружите?

– Мы близки настолько, насколько это возможно с королевой. Не подумайте, что она слишком вознеслась – наоборот, она подписывается как «Королева Катерина» и даже «КП», то есть, Кэтрин Парр, чтобы никто не забывал, кто она Такая. Но королева должна соблюдать этикет, как это требует положение жены короля. И я не могу быть так близка к королеве Екатерине, как была к королеве Анне.

– Но вы довольны?

– Разумеется. Мне нравится придворная жизнь, несмотря на все ее неудобства.

– Вы хорошо выглядите, – улыбнулся ей Джеймс. – Ваш костюм – это вершина элегантности. Эта шляпка вам очень идет. Неужели чепцы и капоры выходят из моды? Но для охоты шляпка гораздо удобнее. Кстати, не хотите ли поохотиться со мной, пока вы здесь, – я слышал, что около Шоуза видели благородного оленя.

Нанетта взглянула на него и почувствовала, что краснеет, – несомненно, она была небезразлична ему. При упоминании об охоте в ее жилах начала закипать кровь. Ей надоела сидячая лондонская жизнь – сплошное шитье и никакого спорта, так как больной король не выезжал на охоту. Она опустила взгляд, понимая, что ее поведение выходит за рамки приличий:

– Я бы с удовольствием поохотилась, пока гощу в Морлэнде. При дворе теперь так мало возможностей для физических упражнений!

– Я это устрою, – радостно воскликнул Джеймс. – Эзикиел не будет против, если мы оставим его без одного-двух оленей, они только объедают его фруктовый сад и топчут посевы. А эта юная парочка может поехать с нами – Пол не откажется от возможности пополнить свои запасы оленины после такого пира.

На следующий день после свадьбы состоялась ярмарка, а еще через день они отправились на обещанную охоту, поэтому только через два дня Нанетта смогла навестить кузнеца Дика и его жену Мэри. Она ехала не с пустыми руками – у нее были подарки как для кузнеца и его жены, так и для Медвежонка и его молочных братьев, поэтому пришлось взять с собой слугу, который вел лошадь, нагруженную подарками. Одри, которой она не очень-то доверяла, Нанетта отослала под каким-то предлогом в Шоуз, чтобы служанка не могла узнать, где побывала ее хозяйка. Слугу звали Мэтью, он служил еще при Поле, так что ему можно было доверять.

Внешне маленький домик остался прежним, но внутри были видны благоприятные изменения, произведенные на деньги Нанетты. Мэри радостно приветствовала ее. У нее на руках была годовалая девочка с совершенно выгоревшими под солнцем волосиками.

– Дик неподалеку, он ждал вашего приезда, поэтому работает в роще реки, я пошлю за ним Робина, он приведет его.

Робин, крепкий паренек лет четырех, получив поручение, важно зашагал в рощу.

– А где остальные? – спросила Нанетта, когда он скрылся из виду.

– Играют на заднем дворе. Джэн так вырос, что вам его, наверно, не узнать. После сбора урожая он пойдет в школу, к деревенскому священнику, как вы и наказали.

– Джэн? – удивилась Нанетта.

– Мы его так называем, чтобы отличить от нашего маленького Джона. Позвать его или вам удобнее самой пойти на двор?

– Я схожу, – ответила Нанетта и вместе с Мэри обогнула дом.

На солнечной стороне двора, в пыли, играли в камешки два мальчика. При виде женщин они поднялись, а разглядев Нанетту в роскошном костюме, вовсе разинули рты, и только когда Мэри сделала им знак, поклонились.

Нанетте не пришлось гадать, кто из мальчиков Медвежонок – он был на ладонь выше своего товарища, хотя они и были ровесниками: обоим было по два с половиной года. Джон, сын Дика, был коренастым, розовым мальчуганом с такими же выгоревшими под солнцем соломенными волосами, как у его сестры. Медвежонок был выше и как-то гибче, с блестящими черными курчавыми волосами и темно-голубыми, цвета горечавки, глазами. Когда Нанетта подошла к нему, он робко улыбнулся и, несколько запинаясь, начал отвечать на ее вопросы.

– Ты знаешь, кто я? – спросила она.

Он покачал головой, с детским любопытством глядя на нее.

– Стыдись, Джэн, как тебе не стыдно, ты ведь знаешь, кто это! Ведь я говорила тебе! Это твоя благодетельница, она приехала навестить тебя. Ну же, скажи, что ты помнишь!

– Да, – ответил Джэн, все еще изумленно созерцая Нанетту.

– «Мадам», – быстро добавила Мэри, – ты должен называть ее «мадам».

– Да, мадам, – повторил Джэн.

– Я привезла тебе подарки, – сказала Нанетта и улыбнулась другому мальчику. – И тебе тоже, разумеется, не бойся. Ну, пойдемте посмотрим на них? Идемте! Идем, Джэн. Возьми меня за руку.

Целый час она провела, играя с детьми и беседуя с Мэри и быстро вернувшимся вместе со старшим сыном Диком. Подарки достались всем – отрез хорошей ткани для Мэри, пивная кружка для Дика, кукла для девочки – она немедленно засунула ее в рот и начала сосать – и игрушки для мальчиков. Больше всего детям понравился вырезанный из дерева медведь, подаренный Джэну: он был сделан как кукла-марионетка, и его можно было заставить плясать, управляя палочками.

– Ну, возьмите его и поиграйте на улице, – предложила Нанетта, и трое мальчишек радостно выбежали со своей добычей на солнце.

– Он хорошо выглядит, – заметила Нанетта Дику и Мэри, когда мальчики скрылись.

– Слава Богу, он такой крепкий и здоровый парнишка, – добавила Мэри.

– И умный, мадам, не сомневаюсь в этом, – вступил в разговор Дик, – после того как снимем урожай, отправим его к священнику в деревне.

– Мэри уже сказала мне.

– Он будет ходить туда по утрам, вместе с Робином, и научится читать и писать, благодаря вашей щедрости, мадам, – продолжал Дик. – А по вечерам я буду учить его тому, что знаю сам, пока он не сможет ходить в настоящую школу. Во всяком случае, он научится хорошо стрелять и выслеживать оленя.

– Это полезно для мужчины, – согласилась Нанетта. – Я уверена, у вас он в надежных руках. Не спрашивал ли кто-нибудь о нем? Были ли какие-нибудь осложнения?

Дик широко улыбнулся:

– Нет, мадам, кто же будет интересоваться, сколько малышей у кузнеца Дика – два, три, дюжина или ни одного? Тут дивиться нечему, никто и не думает об этом. Он в полной безопасности, мадам.

– Что ж, мне пора, возможно, перед отъездом я зайду еще раз. В любом случае, вы получите известия обо мне обычным путем.

– Вы попрощаетесь с детьми? – спросила Мэри. Нанетта еще раз представила черноволосого малыша с голубыми, как море, глазами, и улыбнулась. Его изумление было понятно, однако он был слишком впечатлителен.

– Нет, пусть играют спокойно.

Регентство Екатерины прошло гладко, и король, вернувшийся из Франции, довольный захватом Булони, был рад снова оказаться дома, в кругу семьи. Рождество в этом году прошло весело и по-домашнему. Королева распорядилась сшить принцу роскошный костюм из красного бархата и добилась того, чтобы дочери короля были приглашены ко двору и танцевали в новых платьях. Леди Мария была восстановлена в правах наследницы – после принца и других детей, которые могли родиться у короля, но леди Елизавета так и осталась в статусе незаконнорожденной. Нанетта проводила с ней много времени и поражалась ее острому уму, напоминавшему ей о матери девочки. Леди Елизавета обожала отца и больше всего на свете хотела примирения с ним, ожидая, что ей поможет ее мачеха и Нанетта. Но король хоть и смотрел на нее с тоской – когда никто не видел, – все же отказался восстановить ее в правах и держал на расстоянии, когда она оказывалась при дворе.

В марте 1545-го король перенес сильную лихорадку, и язвы на его ноге увеличились. Нарушая все обычаи и этикет, королева приказала перенести свою кровать в спальню короля, чтобы было легче ухаживать за ним. Она научилась хорошо разбираться в мазях, примочках и других лекарствах, которыми пользовали ее мужа. Из-за малоподвижности у него развился запор и несварение желудка, поэтому у нее всегда были наготове свечи из оливкового масла и лакричные конфеты, а также пластыри, бинты и бандажи, которые она трижды на дню меняла королю. У леди Марии здоровье было по-прежнему плохое, так что она в больших количествах употребляла мастичные и имбирные пилюли. Одной из тем, на которые она могла бесконечно и не ссорясь беседовать с отцом, была тема лекарств, притираний и мазей.

Нынешний двор сильно отличался от того двора, который Нанетта знавала в двадцатые и тридцатые годы – он стал более серьезным. Королева стремилась собрать вокруг себя ученых, любила читать умные книги и обсуждать найденные в них новые идеи со своим кругом. Она сделалась большой поклонницей Эразма Роттердамского и собрала вокруг себя сторонников его идей. Сам король прислушивался к их разговорам, иногда даже вступая в дискуссию, и позволил королеве назначить лучших ученых воспитателями принца. У принца был свой двор в Ашбридже, в Хартфордшире, но он часто приезжал ко двору, или же король и королева посещали его. У леди Марии тоже был свой небольшой двор в Энфилде, она тоже часто бывала при дворе, а леди Елизавета жила при дворе королевы.

Двор королевы отличался религиозностью, церковь посещали трижды в день, а ее интерес к протестантизму был чисто теоретическим, поэтому для Нанетты и леди Марии не составляло труда жить при нем. Однако не только строгость царила при дворе, здесь давали балы, а леди Мария могла удовлетворить свою страсть к игре за королевским карточным столом. Покойная Екатерина Ховард оставила после себя колоссальное количество подаренных королем платьев, украшенных драгоценностями, и Нанетта вместе с другими фрейлинами часами занимались перелицовкой их в новые платья для королевы и ее падчериц.

Сложнее было с обувью – Екатерина имела слабость к хорошей обуви и требовала новую пару каждую неделю. Она всегда сидела, выставив ноги из-под подола юбки, чтобы то и дело беспрепятственно любоваться своим очередным приобретением. Кроме того, она обожала цветы, поэтому в каждой Комнате, которую могла посетить королева, ежедневно ставили свежесрезанные букеты. Одной из обязанностей Нанетты было обновление цветов в спальне самой королевы. Еще Екатерина любила животных, и у нее была целая свора гончих. Когда-то Анна подарила Нанетте такого же спаниеля, как у себя, – Аякса, ныне давно почившего и похороненного. Екатерина подарила Нанетте гончую, названную Уриан. Еще у нее жили две обезьянки, с которыми любил играть принц, и от которых Нанетта старалась держаться подальше.

Из Морлэнда пришли хорошие новости – Елизавета родила большого здорового мальчика, названного Джоном. Шерсти настригли очень много, и, с учетом того, что после очередной порчи монет (от которой морлэндцы даже выиграли) цены взлетели, несмотря на тяжелые налоги в связи с войной с Францией (закончившейся в этом году очередным мирным трактатом), прибыль оказалась приличной, и Пол вознамерился восстановить часовню примерно за год.

На Новый год при дворе снова появился Томас Сеймур, его возвращение вызвало ликование реформатской партии, поэтому католики предприняли новые шаги, чтобы убедить короля сильнее бороться с ересью. Они призывали к кострам, но король, не желавший явно становиться на сторону той или иной партии, держал их в узде. Впрочем, одну жертву им удалось получить – появившегося при дворе всего год назад фанатика-протестанта, детского друга королевы.

Склонность королевы к новым веяниям привлекла к ней многих сторонников крайних, даже неприятных ей самой взглядов. Нанетта с тревогой следила за этими переменами, как и другие друзья королевы. Особое беспокойство вызывала у нее знаменитая фанатичка Анн Аскью, чьи еретические выпады и пренебрежение своей и чужими жизнями были непереносимы. Королева отнеслась к ней хорошо – она же поставила ее под удар. Нанетта как-то попыталась объяснить это фанатичке и убедить ее найти другое прибежище, чтобы не привести к падению и этой королевы. Однако та презрительно глядела на нее своими безумными глазами и заявила, что гибель мученика сладостна и его награда – на небесах.

Так что никого не удивило, когда летом Анн арестовали и бросили в Тауэр. Но дальше произошло нечто ужасное. Католическая партия во главе с Гардинером решила обвинить королеву в ереси, а затем заменить ее на свою марионетку – скорее всего, овдовевшую герцогиню Ричмонд, невестку короля. С этой целью они пытали Анн, в надежде выудить у нее компрометирующую королеву информацию. Та ничего не сказала, и тогда предводители партии вздернули ее на дыбу и сами вращали колеса, пока женщина чуть не умерла от мучений. Лейтенант Тауэра так перепугался, что со всех ног бросился к королю, в Вестминстер, чтобы оправдаться и просить прощения. Пытка на дыбе женщины, тем более дворянки – до этого не додумалась бы и уличная толпа! Однако король, выговорив виновным, никого не наказал, и протестантку сожгли на костре.

Поощренные этим католики предприняли новую попытку и подали против королевы еще одно обвинение в ереси. Король подписал бумагу, разрешающую допросить королеву относительно ее верности католическим догмам. Нанетта уже не первый раз видела этот трюк – врагам бросали кусок, но не давали его проглотить, однако она тоже испугалась. Екатерина же, случайно увидев подписанный ордер, перепугалась до истерики и так громко рыдала, что сам король подъехал к ее постели в кресле-каталке, чтобы успокоить ее. Когда на следующий день за королевой пришли, чтобы арестовать, король выгнал католиков с такой отповедью, что те поняли: он будет защищать королеву не меньше, чем своего любимого примаса.

Но что будет, думала Нанетта, когда король умрет? У самого короля не было сомнений в этом – однажды она видела, как он устало опустил руку на плечо Кранмера и произнес:

– Бедный Том. Когда я умру, они разорвут тебя на куски.

Кранмер вздрогнул, зная, что это правда. Хотя его гибкость была притчей во языцех, Кранмер в некоторых вещах оставался упрямым, как вол.

Летом 1546 года король опять отправился в поездку, и опять двор королевы жил на сундуках, переезжая в суматохе с одного места на другое – в хорошо организованной суматохе и столпотворении повозок, вьючных животных, складной мебели. Предполагалось отправиться на север, и Нанетта уже рассчитывала повидать, пусть и ненадолго, родных, но путешествие оказалось слишком сильным испытанием для королевского здоровья, и, добравшись до Виндзора, король почувствовал себя не в силах ехать дальше. Здесь его состояние несколько улучшилось и он даже немного поохотился – Виндзор был его любимым загородным дворцом. В остальное время он по двенадцать часов в сутки работал, запершись со своими клерками, принимал послов, читал и писал, посадив на длинный тонкий нос очки в тонкой золотой оправе. До ноября двор оставался в Виндзоре, а затем вернулся в Уайтхолл, чтобы король мог принимать лечебные ванны.

В канун Рождества король был повержен вторым ударом, а когда он пришел в себя, всем стало ясно, что конец близок. При дворе воцарилась напряженная атмосфера, под внешним спокойствием бродили шепотки, страх сочетался с возбужденным ожиданием, кое-кого видели в недолжных местах в недолжное время и, наоборот, не видели в надлежащее время в месте, где они должны были присутствовать. Туда-сюда сновали курьеры, оглядывающиеся вокруг заговорщицки, а ночная тишина то и дело нарушалась шагами или обрывками разговоров.

Это напомнило Нанетте атмосферу того ужасного дня, когда они с королевой Анной ожидали ареста. Ей хотелось вернуться домой, в Йоркшир, но это было, конечно, невозможно – даже если бы она могла уехать сама, Екатерина не отпустила бы ее. В такое время королеве хотелось быть окруженной друзьями.

Глава 28

Тишина установилась во всей стране, когда пришел январь. Вскоре после Нового года очередной удар уложил короля в постель, двор королевы по совету докторов переместился в ее покои. Король еще бодрился и принял, четырнадцатого января иностранных послов, а девятнадцатого приказал казнить графа Сюррея, хотя всем было очевидно, что он умирает. Партия Сеймура тихо ликовала – подстроенное ими падение Сюррея, на основании того, что он изобразил на своем гербе английских леопардов, повлекло заключение в Тауэр и герцога Норфолка. Если бы удалось убедить короля подписать смертный приговор и ему, то это был бы сокрушающий удар католической партии.

Но король слабел и, хотя еще цеплялся за жизнь, уже не мог писать или заниматься делами. Беспомощный, Генрих был погребен в горе своей плоти, то и дело просил пить, чтобы утолить пробужденную лихорадкой жажду. Недавно приближенный к королю член Совета сэр Энтони Денни ежедневно приносил королеве и ее фрейлинам бюллетени о состоянии здоровья короля – больше о них никто и не вспоминал. Рано утром двадцать седьмого января он пришел сообщить королеве, что король пережил новый удар.

– Теперь это только дело времени, мадам, – объявил он, – я счел необходимым сообщить его величеству, что доктора рекомендуют ему приготовиться к концу, и спросил его, не хочет ли он видеть кого-либо из духовных лиц. Он ответил, что хочет видеть только Кранмера, и то не сейчас.

– Не ждите, Денни, – ответила Екатерина, – пошлите за Кранмером сразу же если хотите, скажите, что я приказала это. Король переменит свое решение, как только увидит его.

– Мадам, мастер Кранмер сейчас в Кройдоне, и я полагаю, что лучше всего послать за ним курьера.

Королева подала ему руку для поцелуя:

– Милый Денни, вы настоящий друг. А кто сейчас с королем – я имею в виду, кроме членов Совета? Кто из его друзей?

Это различие прозвучало горько. Денни слегка сжал руку королевы:

– Там Уилл Сомерс, мадам. Он сидит на полу у постели, так что королю довольно повернуть голову, чтобы увидеть его. Они иногда разговаривают, но Уилл так плачет, что трудно разобрать его слова.

– Бедный Уилл... А король не спрашивал обо мне, Денни? Мне нужно посетить его?

– Нет, мадам, о вас он не спрашивал.

– Но он упоминал обо мне? Произносил мое имя? Денни покачал головой.

– По-моему, – тихо произнес он, – король не понимает, где он и какой сейчас год. Все, что я могу разобрать из его речи, относится к прошлому.

– Понятно, – сухо сказала Екатерина, – тогда, Денни, лучше вам вернуться к нему. Спасибо, что вы рассказали мне обо всем. Вы сообщите мне сразу, если... если что-то случится? Или если король призовет меня?

– Конечно, мадам, не сомневайтесь, – заверил ее Денни и удалился.

Екатерина долго молчала, а потом подняла взгляд на сидящих рядом фрейлин. Среди них были ее сестра и падчерица, но она обратилась только к Нанетте:

– Я рада, что хотя бы Уилл там. Если бы с ним был Томас...

– Он не останется один, – заверила ее Нанетта.

– Только эти двое, из столь многих. Он пережил всех своих друзей.

Нанетта прикусила губу, чтобы не произнести вертевшиеся на языке слова «Не удивительно, учитывая, что он стольких убил». Она с горечью вспомнила Анну, Джорджа, Хэла Нориса, Франка Уэстона, Тома Уайата, юного Сюррея, лучшего друга сына короля, Фицроя. Вот цена короны: чтобы править, нужно то и дело приносить а жертву своих лучших друзей. Но, по правде говоря, ей тоже было жалко великого короля, этого блестящего, умного и хитрого правителя, пойманного в ловушку и умирающего сейчас в груде бренной плоти. Ведь он был помазанником Божиим, он представлял перед Господом свой народ, принимал на себя его грехи, ибо люди были слишком слабы, чтобы отвечать за себя самостоятельно. И даже умирая, он умирал за них, как и жил. Анна, умирая, поняла это – она ведь была помазанной королевой, последней из его королев, которой было даровано помазание, и она понимала, что означает это жертвоприношение. Екатерине же это было недоступно – она видела в короле только человека.

Его любили и боялись, но прежде всего и самое главное он был королем, а после него не осталось никого, кроме мальчика и своры жадных псов. Лучший из них – Хартфорд, дядя принца, но он слишком слаб. Умирая, король оставлял свой народ на растерзание этим псам, и он, сражаясь за жизнь на смертном одре, знал это лучше, чем кто-либо другой. Он оставлял их без господина, и народ, как собака, любящая хозяина, который и кормит, и бьет ее, теперь пребывал в скорби и страхе.

Всю ночь двадцать седьмого января в покоях королевы не спали, и как только занялось серое январское утро двадцать восьмого, пришел Денни, с опустошенным взглядом и дорожками от слез на щеках, чтобы сообщить, что их повелитель умер.

– Он умер, не проронив ни единого слова, примерно в два часа утра. При нем был Кранмер. Король больше не мог говорить, но когда Кранмер спросил его, кается ли он в своих грехах, тот сжал руку в знак согласия. Он умер, как и жил, настоящим католиком.

– Да упокоит Господь его душу, – сказала Екатерина, перекрестившись. У нее одной из всех присутствующих глаза остались сухими. – Кто теперь с ним?

– Кранмер, и Уилл Сомерс, и епископы. Лорд Хартфорд отправился к принцу с остальными членами Совета. Я тоже должен идти туда, – добавил он. – Гонка началась, и замедливший на старте не получит приза.

Когда он ушел, Маргарет Невилл спросила:

– Что вы теперь будете делать, мадам? Екатерина покачала головой, чтобы прийти в себя:

– Не знаю, но мне тут, похоже, нечего делать. Они, наверно, приведут сюда Эдуарда, тогда я смогу увидеть его. Я нужна ему, так как он будет сильно горевать. А потом – я поеду в Челси, как и планировалось.

Для нее приготовили Дуврский дворец, небольшой уютный дворец на реке, недалеко от Челси. Ее вдовий траур также был продуман, было составлено распоряжение о роспуске ее двора. Королевское завещание было утверждено, порядок наследования установлен, приготовления к похоронам сделаны, был даже подготовлен роспуск парламента и составлен список временного правительства. Все это сделали сразу же, как только стало ясно, что король умирает. Почему же тогда смерть короля застала их всех врасплох?

Он был с ними всю жизнь, эта гигантская, величественная, сверкающая фигура, приказывающая и контролирующая, направляющая и указующая. Сколько они себя помнили, он распоряжался их жизнями, и чем ближе был человек ко двору, тем сильней было влияние на его жизнь. Невозможно было представить, что король мертв, невозможно смириться с мыслью, что его нет с ними, в центре той паутины, что связывала их жизни. Лишь немногие счастливчики еще были способны что-то делать, остальные же бесцельно бродили, ожидая, что будет дальше, и оплакивая своего повелителя.

Нанетта проснулась внезапно, без видимой причины, в глухой темноте своего алькова и стала думать: что прервало ее сон? Рядом похрапывала Одри, а к ногам привалился теплый клубок Уриана. Это, возможно... ах вот, опять – за пологом алькова промелькнула полоска света. Нанетта осторожно подобралась к краю постели, стараясь не разбудить камеристку, и выглянула наружу. Там было не так темно, комнату освещали звезды и луна, их света вполне хватало, чтобы рассмотреть очертания предметов. Нанетта встала с постели и подошла к окну. Выглянув во двор, она заметила силуэты лошадей. Послышался приглушенный кашель – там был и человек! – и позвякиванье удил, четко прозвучавшее в полной тишине.

Для северянки мужчины и лошади, особенно ночью, всегда являлись тревожным знаком, но тут не было ощущения опасности, чувствовалось только стремление к сохранению тайны, и Нанетта не испугалась, а была озадачена. Она даже не вздрогнула, когда ее руки коснулось что-то холодное и влажное – это Уриан подкрался к ней. Нанетта посмотрела на него – уши стояли торчком, морда повернута к входной двери. Оттуда послышались приглушенные звуки шагов и шелест одежды. Кто бы это ни был, ему придется пройти через ее комнату – как и большинство дворцов, Челси представлял собой анфиладу комнат. Нанетта быстро отошла в тень, прикрывшись куском гобелена и зажав морду Уриана.

Открылась дверь, и вошли двое – мужчина и женщина. Женщина несла свечу, судя по внезапно распространившемуся запаху горячего воска, только что задутую. Это, вероятно, и разбудило Нанетту. Пара прошла мимо нее, и Нанетта узнала камеристку королевы – Анни. Мужчина же был высок, бородат и крепко сложен. Когда его профиль показался на сером фоне окна – прямой нос, высокие скулы, – Нанетта сразу же узнала его: это мог быть только Том Сеймур.

Они скрылись за другой дверью, а Нанетта вышла из своего укрытия и освободила собаку. В ней закипал гнев – что он имел в виду, посещая дворец вот так, тайно, ночью, при том, что король всего месяц как мертв? Разумеется, он хотел жениться на вдовствующей королеве, хотел сделать предложение первым – он был человеком амбициозным, этот Том Сеймур, хотя и не слишком умным. К своему – и всеобщему – удивлению, вдовствующая королева не оказалась в числе опекунов маленького короля, была исключена из Совета и лишена всякой политической роли. Однако молодой король очень любил ее, а его воспитатели были обязаны своим положением ее протекции.

Кроме того, она была, несомненно, богатейшей женщиной в королевстве, получив наследства от всех трех мужей, а также, по завещанию короля, огромную пенсию. И к тому же она была еще привлекательна, хотя Нанетта не думала, что это принципиально важно для Томаса Сеймура. Его брат Эдуард, лорд Хартфорд, был назначен Советом лордом-протектором, что, впрочем, являлось всего лишь подтверждением фактического положения вещей, так как тому удалось отрезать молодого короля от внешнего мира и известий о смерти отца до тех пор, пока его положение не было закреплено официально. Протестантская партия была на подъеме, но в ней самой были разногласия – Дадли имел свою группу и рвался к власти. Томас, скорее всего, пытался укрепить положение брата при помощи связи с Екатериной, однако Нанетта полагала, что он, женившись на мачехе короля, метил гораздо выше.

Вероятно, этот авантюрист мог разбить сердце Екатерины, а если он попытается захватить власть и потерпит поражение, то под угрозой окажется и ее жизнь. Но было и еще худшее подозрение – согласно королевскому завещанию, любые дети, которые бы родились у королевы от него, оказывались наследниками второй очереди, после Эдуарда, даже если это были бы девочки. Если бы вдовствующая королева оказалась сейчас беременной, а потом выяснилось, что Сеймур посещал ее по ночам, то последствия могли оказаться весьма тяжелыми.

Нанетта сердилась на Сеймура, поставившего Екатерину под угрозу, но еще больше рассердилась она на королеву, которой следовало бы понимать все это. Нанетта решила поговорить с ней утром, как бы трудно это ни было. Ее знобило – стоял февраль, не слишком холодный, но все же зимний месяц. Она вернулась в альков, думая, что не сможет уснуть этой ночью, но возвращения Сеймура она уже не услышала, а наутро ее разбудила Одри.

Только после второй мессы, когда они вернулись в свои покои готовиться к обеду, Нанетте удалось улучить удобный момент, чтобы поговорить с королевой. Екатерина улыбалась и выглядела моложе и красивей, чем за несколько последних лет. Но когда Нанетта не улыбнулась ей в ответ, королева отвела ее в сторону и с тревогой спросила:

– Нан, что случилось? Сегодня утром ты была какая-то задумчивая.

– Могу ли я поговорить наедине с вашей светлостью? – спросила Нанетта.

Екатерина удивилась:

– Конечно, пойдем в мою спальню. – Она сделала знак остальным оставаться в гостиной.

В спальне Нанетта ощутила новый приступ гнева – именно здесь, в этом месте, и лежат истоки сегодняшнего хорошего настроения королевы. Она перешла прямо к делу:

– Я знаю, кто здесь был прошлой ночью, он разбудил меня, когда проходил по моей комнате.

Екатерина подняла бровь, стремясь сохранить достоинство:

– Значит, ты это знаешь. И что?

– Кэтрин, ты сошла с ума?

– Мадам, вы забываете, с кем говорите!

– Я не забыла – Кэтрин, Кэт, я говорю с тобой как друг. Мы знаем друг друга с детства, и нам не нужны формальности. Я говорю от чистого сердца – Кэт, ты не должна так себя вести. Ты не должна принимать его.

– Я буду принимать того, кого захочу, – ответила Екатерина, и ее лицо начала заливать краска гнева. – Как ты смеешь....

– Но только не это! – выкрикнула Нанетта. – Разве ты не подумала – а вдруг ты окажешься беременной? Что тогда?

– Ты полагаешь, что я утратила разум, если думаешь...

– Ты отлично соображаешь, Кэт, в очень многих вещах, – более спокойно продолжила Нанетта.

– Но не в его случае? – спросила Екатерина.

– Нет. Не в его случае.

Прежде чем добавить еще что-то, Екатерина прошлась по комнате, сжав руки, но ее голос прозвучал спокойно:

– Нан, я всегда знала, что ты не любишь его, и только потому, что я люблю тебя, я позволяю тебе впадать в такую ересь. – Она с трудом выдавила из себя улыбку, но было видно, что она не шутит. – Но ты ошибаешься относительно его и относительно меня. Неужели ты думаешь, что я так глупа, чтобы принимать его в моей постели в такое время? Нет, нет, подруга, уверяю тебя, четыре года в статусе королевы многому научили меня, если в этом не преуспела лучше моя мать.

Нанетте стало немного стыдно:

– Но даже сам факт его присутствия здесь, Кэтрин...

– Никто не знает и не узнает. Анни не выдаст, и я не думаю, что ты проговоришься. Но если это тебя так тревожит, я не буду больше встречаться с ним по ночам. Он будет приходить днем, но тайно. Анни будет присутствовать при этом, хотя вне пределов слышимости.

– Ах, Кэтрин, берегись, не отдавай ему так легко свое сердце.

– Неужели ты будешь меня учить? Нан, ты не права – посмотри, как Том упорно дожидался меня после того, как на мне женился король. А ведь он мог бы спокойно жениться на ком-нибудь другом, но он ждал меня. Он любит меня, и он одинок.

Нанетта с жалостью посмотрела на нее – значит, Кэт не знает, что Сеймур делал предложение дочери короля, леди Елизавете, а когда это не удалось, то внучатой племяннице короля, леди Джейн Грей. Нанетта не стала говорить об этом – обе девушки, Джейн десяти лет, а Елизавета четырнадцати, были под опекой вдовствующей королевы и жили при ее дворе. Ситуация была весьма щекотливая.

– Я не стану осуждать тебя, Кэт. Но я хочу предупредить, что тебе нужно подумать о своем положении, о возможном скандале. Ты ведь хранительница не только своей чести, но чести родственниц короля. Не принимай его, Кэтрин, по крайней мере, пока. Пока не пройдут хотя бы три месяца.

Екатерина, смягчившись, подошла к подруге и обняла ее:

– Дорогая Нан, я не могу обещать тебе этого, ты же видишь, я люблю его. Я никогда еще не любила мужчину, и больше никого не полюблю. Три раза я выходила замуж по долгу или для того, чтобы ублаготворить других людей. А теперь я могу выйти замуж для себя – я не собираюсь пока выходить за него, ты увидишь, я не настолько глупа, – но как только я окажусь в состоянии выйти замуж, я выйду, а до того момента я должна его видеть, по крайней мере видеть. Я не могу жить без него. Он – дыхание моей жизни. Но я буду соблюдать приличия, обещаю тебе.

«Но ты не сможешь понять, – подумала Нанетта, – когда ты перейдешь границы приличий». Однако она ничего не произнесла вслух, а только поклонилась в знак согласия – она ничего не могла сделать. Эта королева влюбилась точно так же, как могла бы влюбиться любая женщина, и оставалось только предоставить ее своей судьбе.

Екатерина вышла за своего Томаса в мае, как только это стало возможным. Она сама, разумеется, знала, что она не беременна от короля, так как перестала делить с ним ложе задолго до Рождества, но этого нельзя было объявить публично. Поженившись, они задним числом ходатайствовали о разрешении этого брака перед Эдуардом – Томас лично, а Екатерина, еще не допущенная к особе монарха, письмом. Екатерине пришел теплый ответ, в котором король обещал сделать все возможное, чтобы Совет разрешил им пожениться. Между тем Сеймур написал леди Марии, прося ее о поддержке своего предложения у королевы, как будто брак только планировался, а не был свершившимся фактом. Ответ Марии был сух и откровенен – она писала, что не имеет никакого влияния на королеву, в делах же ухаживания не компетентна. Это было лучшее, на что они могли рассчитывать – Мария была строга в вопросах этикета, и она, несомненно, не одобрила бы брак в период траура, особенно если это оскорбляло память ее отца и короля.

Сеймур присоединился к двору Челси, и дело было улажено. Нанетта не могла не признать, что ей нравилось, что в их дворце появились мужчины, ей нравились мужские запахи и звуки, а также мужские проблемы. Служанки не скандалили так друг с другом, когда рядом были слуги, и Одри стала большей чистюлей, чем после нахлобучек Нанетты, так как требовалось производить впечатление на молодых лакеев. И не возникало никаких сомнений в том, что Екатерина была счастлива со своим новобрачным лордом, в свою очередь обращавшемся с ней с такой нежностью, какую и должен испытывать влюбленный муж по отношению к жене. И все же Нанетта не доверяла ему и не любила его, и этот брак не мог не тревожить ее.

Она раздумывала над тем, не перебраться ли ей в Морлэнд. Она знала, что Пол будет рад видеть ее дома, и Елизавета уже достаточно успокоилась, чтобы Нанетта не напоминала ей о прошлом. Ее тянуло на север. Новости из дома приходили разные: Елизавета снова беременна, и ее перворожденный, Джон, двухлетний крепыш, стал всеобщим любимцем; Люси Баттс решила, наконец, вернуться в Дорсет, чтобы остаток жизни прожить рядом с братом и сестрой, и это очень огорчило Джона Баттса, обожавшего мать; Элеонора же вернулась в Морлэнд и, очевидно, тихо умирала от неизлечимой болезни, и это очень тревожило Пола, так как он всегда хорошо относился к женщинам и был гораздо ближе с сестрой, чем с братьями.

Пока Нанетта решала, просить ли ей разрешения уехать, проходили дни, приближая ее все ближе к тридцатидевятилетию. В августе 1547-го был предпринят новый поход на Шотландию – лорд-протектор, лорд Хартфорд, который уже возвел себя в чин герцога Сомерсета, очень серьезно относился к своей роли, и хотя он лично Нанетте не нравился, она считала, что это честный и совестливый человек, и, судя по тому, что ему удалось удержать захваченную власть, трудно было найти лучшую альтернативу для управления страной, пока не подрастет молодой король. Война шла успешно, и шотландцы потерпели сокрушительное поражение под Пинки, но добыча ускользнула от англичан – юной королеве удалось улизнуть во Францию, где ее решили воспитывать при дворе, а потом, возможно, выдать за дофина. Союз Франции и Шотландии стал еще крепче, и это сулило печальные перспективы для Англии.

Кроме того, были и внутренние проблемы, так как жена герцога Сомерсета, Анн Стэнхоуп, ненавидела Екатерину и стремилась навредить ей как только можно. Она жаждала, как жена лорда-протектора, получить титул первой леди страны, однако, согласно королевскому указу, преимущественное право– быть первой леди закреплялось за принцессой Анной Клевской, исключая правящую королеву и дочерей короля, так что позиция Екатерины была вполне прочной. Однако герцогиня не могла с этим смириться и стремилась любыми средствами устранить вдовствующую королеву со своего пути. Когда Сеймур женился на Екатерине, она обрадовалась больше, чем сам герцог Сомерсет, и постоянно приговаривала, что это несправедливо – быть по положению ниже жены младшего брата своего мужа, и что Екатерина хоть и была королевой, но король женился на ней только в припадке старческого слабоумия, когда он настолько закоренел в грехе, что за него не пошла бы ни одна приличная женщина. Сомерсет одергивал ее, однако она часто давала волю своему языку, и ее оскорбления разносились потом слугами.

Тогда герцогиня нанесла более практичный удар, возбудив иск о возвращении Советом королевских бриллиантов, на том основании, что это собственность Короны. Хотя всегда проводилась четкая грань между бриллиантами Короны, которые королева только носила, и личными подарками короля, никакие жалобы Екатерины не возымели действия – бриллианты были отобраны, и, что еще более оскорбительно, некоторые, наиболее знаменитые из них, видели потом на жене лорда-протектора. Екатерина была в ярости.

А осенью Нанетта поняла, что есть еще одна причина для беспокойства королевы, и она крылась в самом чувствительном месте – Томасе Сеймуре, лорде-адмирале Англии, ее муже и возлюбленном. Как и многие другие, кроме самой Екатерины, Нанетта отлично знала, что адмирал делал попытку жениться на леди Елизавете после того, как король увел у него Екатерину. Теперь Елизавете исполнилось четырнадцать, она вошла в брачный возраст, и приманкой было не только ее положение наследницы престола третьей очереди, но и страстный темперамент, – Нанетта вскоре заметила многозначительные взгляды, которыми обменивались адмирал и царственная гостья.

Сначала Нанетта гнала эти мысли – Елизавета была просто слишком зрелой для своего возраста, хотя и не красивой, но милой девушкой, унаследовавшей обаяние матери и шарм отца, и весьма высокого мнения о себе, что заставляло ее стремиться стать центром внимания и объектом всеобщего восхищения. Адмирал же относился к числу тех мужчин, которые не могли пройти мимо любой женщины в возрасте от тринадцати до шестидесяти лет, не затеяв с ней флирта, – Нанетта отлично понимала это, получая от него частые щипки. Но настал момент, когда его внимание к юной принцессе переросло простое мужское любопытство.

Впервые Нанетта заметила это одним чудесным осенним утром в ноябре, когда погода еще такая солнечная, что можно принять ее за летнюю. Нанетта прошла к королеве, но та еще лежала в постели, чувствуя себя усталой и не в духе.

– Я еще полежу немного, Нан, – сказала она, – и поднимусь к обеду. Не волнуйся, просто я переутомилась.

Нанетта испытующе взглянула на нее – в четвертом браке заветной мечтой Екатерины было родить ребенка. В предыдущих браках отсутствие детей можно было объяснить возрастом мужей, так что это была не ее вина. Поэтому сейчас Нанетта гадала, не является ли это недомогание первым признаком беременности. Екатерина, без труда прочтя мысли подруги, улыбнулась:

– Кто знает, Нан? Но не говори ничего – это не к добру. Не прогуляешь ли пока моих собак в саду? Они такие нервные, не хочется посылать слугу.

– Охотно, – согласилась Нанетта и, взяв у служанки поводки двух повизгивающих белых собачек, повела их на прогулку.

Она как раз собиралась спуститься по лестнице, как вдруг услышала наверху какие-то крики и визг, протестующий женский голос. Нанетта повернулась и быстро взбежала по лестнице. Последней комнатой на этом этаже была спальня леди Елизаветы. Когда она достигла лестничной площадки, дверь комнаты отворилась, и оттуда вышел адмирал. Он слегка раскраснелся, как от какого-то напряжения, чему-то посмеивался и выглядел очень довольным. На нем была ночная рубашка, и Нанетта не поняла, есть ли на нем что-то еще.

Нанетта инстинктивно отшатнулась, и адмирал, не заметив ее, направился сквозь анфиладу комнат к другой лестнице с этажа. Когда он исчез за дверью, Нанетта ринулась в комнату принцессы. В гостиной собралось несколько оживленно беседующих камеристок, и на лицах некоторых были такие улыбки, какие Нанетта предпочла бы не видеть. К Нанетте подошла и присела в книксене главная камеристка леди Елизаветы, ее гувернантка Кэтрин Чамперноун:

– Мадам, что вам угодно?

– Я услышала шум и пришла посмотреть, что происходит. Кэт, здесь был адмирал!

Кэт Чамперноун смущенно взглянула на нее и ответила, понизив голос:

– Он пришел пожелать моей госпоже доброго утра, мадам.

– В ночной рубашке? – удивилась Нанетта. – А где сама госпожа?

– Но, мадам, – еще сильнее обеспокоилась Кэт, – она еще в постели.

Нанетта пристально посмотрела на нее, в глазах гувернантки застыла мольба.

– Адмирал пришел в ночной рубашке навестить леди Елизавету в постели. Как ты могла, Кэт, впустить его?!

– Я просто не могла воспрепятствовать ему войти, мадам. И, в конце концов, он отчим моей госпожи.

– Муж ее мачехи, ты хочешь сказать. Кэт, это больше не должно повториться. Это неприлично. Посмотри на этих женщин – ты думаешь, они не разнесут эту историю по дворцу?

– Этого больше не будет, мадам, можете быть уверены.

Однако это случилось еще, и адмирал, возможно предвидя возражения, заручился помощью Екатерины, часто приходя с ней, чтобы разбудить принцессу, сидя у той на кровати и по-отцовски целуя ее и дружески пошлепывая. Наконец Нанетта решила поговорить с Екатериной.

– Ну, Нан, это же только шутки, – улыбнулась Екатерина, – ты ведешь себя, как Кэт, она тоже приходила ко мне и просила не Приводить больше адмирала, чтобы разбудить его падчерицу.

– Но это неприлично, – возражала Нанетта, – она ведь уже не ребенок...

– Не глупи, Нан, она всего лишь девочка, и что может быть неприличного, если я тоже там?

На это трудно было что-то возразить – слепо любящая мужа Екатерина не могла увидеть очевидного и только подыгрывала остальным двум игрокам, играющим по своим правилам. Там, где дело касалось Томаса, королева словно слепла – и ей предстояло закрыть глаза на еще большее. На Рождество ей показалось, что она беременна, а после Нового года она совершенно уверилась в этом, и тут Екатерина до такой степени потеряла бдительность, что даже придерживала принцессу во время ее возни с адмиралом, пока тот не доводил ее своим щекотанием до изнеможения.

В феврале они переехали из Челси в Ханворт, чтобы первый дворец освежили и привели в порядок, но посещения принцессы адмиралом не прекратились. Уверенная в своей беременности и видящая все в розовом свете, королева только смеялась их забавам. Но вот как-то утром они все трое прогуливались по парку, а Кэт с другой камеристкой шли чуть поодаль. Леди Елизавета надела новое черное бархатное платье, очень элегантное, и Нанетта, занимавшаяся составлением букета для королевы – это была ее обязанность, независимо от того, куда переезжал двор, – была потрясена, увидев возвращающуюся из парка девочку только в нижнем белье и рубашке, а от черного платья остались какие-то клочья на ее плечах. Нанетта вскочила, но принцесса пронеслась мимо нее и взбежала по лестнице. Ее лицо раскраснелось, но она улыбалась. Кэт бросилась за ней. Нанетта схватила ее за руку на ходу:

– Кэт, что происходит? Глаза Кэт злобно блеснули:

– На этот раз он зашел слишком далеко, а королева совсем ничего не хочет замечать! Я просто не знаю, что делать. Это опасная игра, она не доведет до добра, но они не хотят меня слушать!

– Что случилось с ее платьем?

– Адмирал разрезал его кинжалом!

– Что? – ужаснулась Нанетта.

– Да, вот так! Она хвасталась новым платьем перед королевой, а адмирал сказал, что это слишком взрослый наряд для такой девочки. Принцесса стала кричать, что она не девочка, а адмирал настаивал на своем: это платье ей не годится и его надо снять. Она прижала его к себе, и тогда он вынул кинжал и разрезал его на куски. – Кэт дрожала от ярости при воспоминании об этом. – И это королевская дочь! Как смел этот простолюдин так обращаться с ней!

– А королева? – спросила Нанетта, задержав дыхание при мысли об этом. – Королева стояла рядом и смотрела?

– Королева, – горько ответила Кэт, – держала руки моей госпожи сзади, пока он разрезал платье, смеясь, словно все это была шутка.

Женщины пристально посмотрели друг на друга.

– Нужно что-то сделать, – проговорила Нанетта.

– Да, но что? Я не могу разговаривать с ними, они не поймут.

– Что, если я поговорю с твоей госпожой? – спросила Нанетта с сомнением в голосе. – Возможно, если она не поощряет его...

Кэт покачала головой:

– Попробуйте, мадам, но мне кажется, она так же упряма, как ее царственный отец, и я думаю, что она почти любит адмирала.

– Кэт!

– Да, мы все такие, так или иначе, – спокойно ответила Кэт. – Но попытайтесь поговорить с ней, мадам, только подождите, пока я одену ее.

Принцесса приняла Нанетту в своих покоях неохотно, только чтобы не огорчать Кэт, которую очень любила. Теперь на ней было зеленое бархатное платье, которое, однако, не скрывало синяков на ее плечах. Это зрелище снова потрясло Нанетту, но она сдержалась и сделала книксен, понимая, что это больше соответствует этикету и понравится леди Елизавете, которая любила формальности.

– Итак, миссис Морлэнд, что привело вас ко мне? – высокомерно спросила девушка.

Нанетта начала издалека:

– Ваша светлость, я видела только что, как вы проходили мимо меня.

– Ну и?

– Мне кажется, вашей светлости должно быть понятно, что неприлично появляться в таком состоянии раздетости.

Елизавета нахмурилась:

– Если вы собираетесь делать мне упреки, как Кэт, то вам лучше удалиться. Я не позволю говорить со мной в таком тоне.

– Но мне придется. Извините, ваша светлость, но вы не должны позволять адмиралу вести себя столь фамильярно. Это совершенно неправильно, учитывая, с одной стороны, ваше высокое положение, а с другой – то, что он муж вашей мачехи, вдовы вашего царственного отца, под чьей опекой вы находитесь.

– Вы забываете, что моя мачеха присутствовала при этом все время и именно она держала меня, чтобы я не сопротивлялась. Я приказывала адмиралу прекратить, но если она позволила это, что же я могла сделать?

– Вы должны отлично понимать, что если бы вы не поощряли его, он не осмелился бы вести себя таким образом. Не нужно так смотреть на меня – в ваших глазах я вижу столько огня, что если бы вы захотели, то давно бы испепелили Томаса Сеймура. Если бы вы в самом деле велели ему прекратить, он прекратил бы.

Елизавета покраснела так, что ее лицо по цвету сравнялось с ее пылающей шевелюрой, а черные глаза сверкали. Она выпрямилась в полный рост:

– Как вы смеете так говорить со мной? Как вы смеете предполагать это?! По какому праву вы, миссис Морлэнд, предписываете дочери короля, как ей себя вести?

– По праву любви к вам, госпожа, и заботы о вас, – спокойно ответила Нанетта и, понизив голос, бессознательно придвинулась поближе к принцессе. – Я служила с вашей матерью при дворе, дитя мое. Я была ее другом и спутницей. Мой отец был другом вашего отца. Мой кузен играл и охотился с братом вашей матери. – Никто еще не осмеливался упоминать при Елизавете, опасаясь вспышки гнева, ее родственников по материнской линии. Лицо принцессы из красного стало бледным, а в ее взгляде читалась уже даже не ярость, а какая-то тоска и мольба. Нанетта продолжала: – Елизавета, когда вы родились, я стояла рядом с вашей матерью и я приняла вас из рук акушерки. Я очень любила вашу мать, и только поэтому я осмеливаюсь говорить с вами об этом. Я не могу молча смотреть, как ее дочь навлекает на себя позор.

– Позор?! – тихо повторила Елизавета. Нанетта печально посмотрела на нее:

– Да, ваша светлость. Сверьтесь с собственной совестью, она никогда не солжет вам, ибо сам Господь дал нам этого стража, и даже если другие обманывают нас, а мы – их, ее внутренний голос не солжет. Вы знаете, что ваши поступки неприличны.

Елизавета пристально посмотрела на нее. Этой девочке нельзя было отказать в мужестве, в том лучшем сорте мужества, которое позволяет признавать свои ошибки.

– Вы поговорите с королевой? – спросила она наконец.

– А вы хотите, чтобы я сделала это?

– Нет. Я больше не позволю ему вести себя так со мной. И я не хочу расстраивать королеву.

– Отлично, ваша светлость, я думаю, вы правы – лучше оставить ее в неведении.

– Спасибо. Вы можете идти.

Это была попытка сохранить достоинство, и Нанетта подыграла ей, низко присев в книксене и почтительно удалившись. Снаружи она кивнула Кэт:

– Она обещала дать ему отпор и просила ничего не говорить королеве.

– С Божьей помощью с этим будет покончено, – приободрилась Кэт.

– Лучше было бы, если бы она уехала отсюда, но как сделать, чтобы королева согласилась на это? – спросила Нанетта.

Однако королеве подсказала сама жизнь. До поры до времени королева упрямо не хотела замечать истинное положение вещей, но ситуация изменилась. Как-то в начале марта королева в сопровождении Нанетты и других фрейлин решила навестить Елизавету в ее покоях и, войдя в гостиную, обнаружила там принцессу с адмиралом. Королева попятилась и закрыла дверь со словами:

– Нет, тут ее нет. Где же она может быть? Однако Нанетта успела увидеть через ее плечо то, чего не видели остальные: адмирал обнимал принцессу, и та напряженно смотрела на него. Это был вовсе не тот взгляд, которым смотрит дочь на отца, а адмирал выглядел так, словно его пожирал голод. Королева увела фрейлин в свою комнату, а позже, когда они с Нанеттой остались одни, она посмотрела на подругу и поняла, что та все знает.

– Ты знала об этом все время?

– Так же, как и вы, – осторожно ответила Нанетта.

Екатерина сердито взмахнула рукой:

– Я могла бы ожидать честности хотя бы от своей подруги?

– Он виновен лишь в том, что обращается с ней так же, как с остальными женщинами, – ответила Нанетта. – Не думаю, что для него это очень важно. А она обманывает себя, как и вы. Она полагает, что это все невинные игры. Не осуждай ее, Кэт.

– Я виню себя в собственной слепоте, – горько проговорила Екатерина. – Я сама поощряла его. Почему ты не сказала мне ничего раньше?

– Как я могла? И если ты сама была слепа, как я могла намекать на то, что это не столь уж невинно? Но она поклялась, что будет сдерживать его, так что вряд ли произошло что-либо дурное.

– Разве это выглядело как отталкивание? – спросила Екатерина.

– Мы видели только, что она смотрит на него очень серьезно – вероятно, она как раз говорила ему, чтобы он удалился.

– В его объятиях?

– Он ведь очень силен.

– Нет, Нан, нет. Я была слепа, но я не глупа. Она молода и неопытна, и я не осуждаю ее. А он... он не может совладать со своими страстями. Я должна винить только себя. Но что же теперь делать? Как мне поступить?

Нанетта промолчала, но королева сама без труда нашла решение:

– Я должна уберечь ее от дурного пути. В любом случае, не нужно, чтобы это выглядело как наказание. Можно отослать ее погостить.

– Возможно, к Денни?

– В Чешент? Да, это хорошая идея – добрый Денни, преданный Денни. И ей нравится леди Денни, она будет счастлива там. Я отошлю ее немедленно.

– Кэт, но только не будь груба... – Нанетта коснулась ее рукой.

– Я же сказала, я не виню ее.

– Не вини никого. Я полагаю, это была только забава, как ты сама сказала. Но иногда вещи принимают сами по себе такой оборот, что вряд ли стоит винить кого-то – люди всего лишь жертвы обстоятельств.

Екатерина вздохнула и положила руки на живот:

– Я устала, Нан, смертельно устала. Не говори со мной больше об этом, я не хочу ничего слышать. Я была дурой – так пусть моя глупость останется при мне. Пошли за Елизаветой.

Пришла испуганная и покорная принцесса и, с тревогой посмотрев на Нанетту, обратила умоляющий взгляд на мачеху.

– Елизавета, я решила отправить тебя погостить на праздники. Мне кажется, что перемена обстановки будет благотворна для тебя. Не хочешь ли ты нанести визит сэру Энтони Денни в Чешенте?

– О, ваша светлость... мадам... пожалуйста, не сердитесь...

– Я не сержусь, Елизавета.

– Я говорила ему, правда, – расплакалась принцесса, обращаясь не только к мачехе, но и к Нанетте. – Я говорила ему, что это неприлично, но он не имел в виду ничего дурного, и я тоже. Это все только шутка. Не отсылайте меня, пожалуйста, мама.

При последнем слове Екатерина вздрогнула, но потом холодно ответила:

– Я знаю, Елизавета, и верю тебе. Я отсылаю тебя для твоего же блага, так как считаю, что вам обоим лучше находиться подальше друг от друга. Я не сержусь на тебя, дитя мое, ступай. Я сообщу тебе, когда все будет готово. И ты ступай, Нанетта. Оставьте меня, я хочу побыть одна. Я устала.

Они вышли, и принцесса умоляюще посмотрела на Нанетту.

– Это правда, я сказала правду, – всхлипнула она.

– Я знаю, – ответила Нанетта, – она справится с этим.

– Я надеюсь. Я буду молиться об этом. Я ни за что не причиню ей больше вреда. Она ведь для меня все равно что мать.

Нанетте было жалко принцессу, гордую и страстную, пойманную в такую же ловушку, что и ее мать. Какое будущее открывается перед ней, незаконнорожденной принцессой? На девочке не женится ни один иностранный принц, а за англичанина она не может выйти, так как это могло бы привести к гражданской войне. Она одновременно и слишком важна, и никчемна, она не может быть счастлива. Нанетте захотелось обнять ее, но это было невозможно по отношению к леди Елизавете, хотя ее глаза умоляли об этом. Поколебавшись с минуту, Нанетта присела перед ней в реверансе, и та, в одну секунду вновь обретя свое достоинство, кивнула ей и вышла прочь.

Глава 29

В июне вдовствующая королева с мужем и придворными переехала в замок Сюдли, чтобы там дожидаться родов. Леди Елизавета со своей свитой уже почти два месяца находились в Чешенте, под присмотром Энтони Денни и его супруги. Жена Эдуарда Сеймура тоже ждала ребенка, причем примерно в то же время, что и королева, словно и тут она не хотела уступить своей сопернице.

Партия Сеймуров крепко удерживала власть, и акции католиков резко упали. Райотсли был исключен из членов Совета, Гардинер находился в Тауэре, а герцог Норфолк, хотя кончина короля спасла его от смерти, остался в ссылке. Парламент отменил закон о ереси, дал свободу протестантам и вообще всем диссидентам, облегчив уничтожение старой веры. Кроме того, был отменен закон о государственной измене, и вовремя, так как в последние годы жизни Генриха все должны были держать рот на замке под страхом доноса тайного агента.

В Сюдли Нанетта узнала о смерти Элеоноры и попросила разрешения навестить родных, поскольку Пол написал ей, что хотел бы, чтобы она приехала. Так как роды предполагались в августе или начале сентября, то времени оставалось достаточно для того, чтобы съездить домой и вернуться, однако Екатерина, с каждой неделей становившаяся все угрюмее, сказала, что Нанетта может не торопиться с возвращением:

– Если ты решишь, что хочешь задержаться подольше, не волнуйся из-за меня. Я в хороших руках – со мной будет Джейн. Она не оставит меня одну.

Леди Джейн Грей в свои одиннадцать лет выглядела гораздо взрослее, серьезнее и была очень предана королеве. Она никогда не покидала ее и вот теперь, услышав свое имя, быстро посмотрела на них и снова опустила глаза.

– Ваша светлость, уверяю вас... – начала Нанетта, – если хотите, я останусь... вовсе нет нужды...

Но Екатерина раздраженно покачала головой:

– Брось, Нан, езжай, если хочется. Мне уже все равно.

И она говорила правду – после того как обнаружилась ветреность адмирала, Екатерина замкнулась в себе, стала угрюмой и раздражительной. Нанетта считала, что это частично следствие беременности и с рождением ребенка она снова станет прежней Кэт Однако пока лучше с ней не спорить – Нанетта сделала реверанс и покинула королеву.

По мере того как она все дальше ехала на север через Кенилворт и Ковентри, Лестер и Ноттингем, ее настроение улучшалось – хотя Нанетта много лет прожила на юге, она оставалась в душе северянкой, а Морлэнд – ее единственным домом.

В доме было тихо, так как еще длился траур по Элеоноре, чья короткая жизнь – ей было всего двадцать пять – прошла так бесцветно. Ее похоронили в соборе Св. Троицы, поскольку часовня все еще лежала в руинах.

– Не знаю, когда уже смогу отремонтировать ее, – жаловался Пол Нанетте. – После отмены закона о ереси протестанты становятся все наглее. Приходится быть осторожнее.

Нанетта удивилась:

– Мне казалось, что вы тут в безопасности, север ведь всегда был консервативнее юга, а королева до сих пор ходит к мессе дважды в день. Я не думаю, что лорд-протектор так поощряет протестантов.

– Нет, конечно, вы правы, и я верю Хартфорду, – ответил Пол, забывая добавить новый титул лорда-протектора, – но как долго ему удастся сдерживать этих волков? Ведь Дадли, например, честолюбив сверх меры, и его поддерживают купеческие круги. Джон Баттс говорил мне, что купцы всегда были сторонниками новых идей, и если уж вы пустили волка на порог, то не сможете выгнать его.

– Ты хочешь сказать, что волк – это протестанты? – спросила Нанетта. – Ну, может быть, ты и прав. Твой дедушка Пол говорил то же самое. Но почему Дадли, придя к власти, станет поощрять сторонников реформации?

– Просто потому, что недовольные, объединившись, приводят к власти человека, который потом прольет бальзам на их раны. Ведь не может же Дадли рассчитывать, что люди, довольные Хартфордом, помогут ему взять верх над лордом-протектором.

Нанетта согласилась с его объяснением:

– Да, Сеймуры – сильный клан. Возможно, они все-таки удержатся у власти.

Пол покачал головой:

– Дадли найдет трещину в их броне, и, если я не ошибаюсь, этой трещиной будет ваш адмирал. Судя по вашим словам, он неосторожен и глуп. Верно то, что мы слышали о нем и леди Елизавете?

– Не знаю, что вы тут слышали, – напряглась Нанетта, – но полагаю, что это пустые домыслы.

Пол улыбнулся:

– Самка всегда защищает детеныша. Речь идет о флирте и не совсем пристойном поведении – я уж не доверяю слухам о том, что принцесса ждет ребенка от адмирала.

– Как тебе не стыдно! – воскликнула Нанетта.

– Я же говорю, что не верю этому. Но нет дыма без огня.

– Это была лишь невинная шутка, только и всего. Немного клоунады, как часто случается между дочерью и отцом. Королева при этом присутствовала – и отлично все знает. Мне бы хотелось, чтобы ты в дальнейшем не позволял так высказываться в своем присутствии.

– Я буду пресекать эти сплетни, как только услышу об этом, – пообещал Пол. – Но боюсь, что именно адмирал станет причиной падения своего брата. А тогда нас ждут крупные неприятности. У Дадли после захвата власти аппетит только разгорится. Нет, тетя, я думаю, что пока нет смысла восстанавливать часовню, нужно подождать более благоприятного времени. А что вы думаете о моей жене? Разве она не хорошеет с каждым годом?

– Она отлично выглядит, – согласилась Нанетта. – Беременность к лицу ей.

– Да, у нее такой милый животик, – гордо произнес Пол. – А как вам малыш? Такого крупного и умного ребенка здесь еще не видали!

– Мне кажется, он пойдет в прадедушку, если будет расти такими темпами. Ведь он был ростом больше шести футов.

– Я знаю, – печально ответил Пол, оглядев себя – сам он был на фут меньше своего славного деда. – Похоже, он пойдет не в меня.

– Ну, ты не так уж мал для мужчины, – стала успокаивать его Нанетта, – к тому же, слишком много гигантов в семье – не столь уж приятная вещь.

Пол улыбнулся и поцеловал Нанетте руку:

– Так хорошо, что вы приехали. Я бы хотел, чтобы вы поселились здесь, остались с нами.

– Возможно, когда-нибудь это случится. Должна признаться, что устаю от придворной жизни.

– Мне кажется, вам лучше было бы жить у нас. Я чувствую, что на юге назревает смута. Когда умер король, мы сразу поняли, что ее не миновать. Пока тихо, но при юном наследнике и двух потенциальных наследницах эта тишина продлится недолго. Если он умрет – сохрани его Господь! – что тогда? Тетя, приезжайте к нам, здесь вам ничто не будет угрожать, прошу вас!

– Ты говоришь как настоящий северянин, – пошутила Нанетта, – для которого все дурное – с юга. Хотя, возможно, ты и прав. Но неужели ты в самом деле хочешь, чтобы я вернулась? Ведь я только увеличу твои расходы.

– Вы стоите дороже, – ответил Пол. – Ведь Елизавета... ей не так-то просто управлять домом. – Ему было трудно подобрать слова, чтобы не обидеть свою жену.

Нанетта понимающе кивнула:

– Да, это тяжелый труд, если не привыкнешь к нему с детства. Меня так воспитывали в Кендале, чтобы я могла управляться с домом. Мод Парр была образцовой хозяйкой. Ну что же, если ты так думаешь, то я, вероятно, вернусь. Скорее всего это станет возможным в конце года.

– А почему бы вам не остаться сейчас? Вам так необходимо возвращаться?

Нанетта вспомнила, как охотно отпустила ее Екатерина – в ее словах явно звучало предложение не возвращаться. Но ведь дело не только в том, что сказано. Если бы она не вернулась, то винила бы себя в неверности, в измене подруге и госпоже. И кроме того, она хотела быть рядом с Екатериной, когда наступит срок.

– Да, мне нужно вернуться. Но к концу года я, скорее всего, освобожусь.

– Ну, вам виднее. Но я полагаюсь на ваше слово, и знайте, здесь вас всегда ждут.

Нанетте было хорошо дома – погода стояла чудесная, она много охотилась и общалась со своими кузинами и кузенами обоих поколений. Юный наследник Морлэнда оказался чудным ребенком, и если бы не его природный добрый нрав, то его давно бы избаловали обожавшие его мать и няньки, а также кузины, постоянно торчавшие в детской и игравшие с ним, словно он был куклой, а не живым ребенком. Особенно его любили Фейт и Хоуп. Чэрити больше нравились собаки, и ее было не оттащить от псарни. Она то и дело получала нахлобучку от псаря, зато знала о породе, разведении, родословной и качествах знаменитых гончих Пола не меньше, чем псарь и сам Пол.

Джеймса Нанетта почти не видела, так как он все еще соблюдал глубокий траур и не мог посещать различные вечеринки почти до самого отъезда Нанетты. Он постарел и поседел, и Нанетте было искренне жаль его, так как он потерял еще одну жену, оставившую его бездетным. Похоже, ему было суждено умереть, не оставив наследника. Он женился на Элеоноре не по любви, но был добр к ней, и по его поведению было ясно, что он привязался к ней, возможно, из-за ее болезни, так как всегда сочувствовал больным. Один или два раза Нанетте удалось поохотиться вместе с ним, прежде чем она уехала в Глостершир, – Нанетта делала все возможное, чтобы развлечь его.

Разумеется, она не забыла посетить и домик кузнеца, а навестив его один раз, стала бывать там часто, так как малыш ей очень понравился. Медвежонку было уже шесть с половиной лет, он вырос в высокого для своего возраста, черноволосого и загорелого мальчугана с темно-голубыми глазами. Нанетте сказали, что он хорошо успевает в школе, и она, опросив его сама, убедилась, что у мальчика живой ум и хорошая память. Он уже начал знакомиться с латынью, греческим и испанским и овладел азами французского. Тут мальчик далеко обогнал молочных братьев, и было видно, что и сам он считает себя не ровней им.

– Мы не говорили ему правды о его происхождении, мадам, – сказала Мэри, – как вы приказали, но он, конечно, понимает, что он не наш ребенок. Мы сказали ему, что вы его благодетельница, а мне кажется, что он считает вас настоящей матерью. Он быстро соображает и начинает задумываться над этими вещами.

– А он сам спрашивал вас? Или говорил что-то такое, отчего вы решили, что он так думает? – поинтересовалась Нанетта.

– Ничего такого определенного, мадам, но вот когда вы здесь гостили, то я наблюдала за ним и поняла, что его взгляд... ну, в общем, он по-особому следит за вами. Он спрашивал о вас, кто вы и откуда, но я ничего ему не говорила. А вообще-то он очень похож на вас, мадам, – наверно, семейное сходство.

В самом деле, если бы я точно не знала, я бы тоже приняла его за вашего ребенка.

Нанетте это никогда не приходило в голову, но в самом деле – его сходство со своей матерью делало его похожим и на Нанетту. Еще Пол отмечал сходство Нанетты и Елизаветы, а Нанетта всегда с горечью вспоминала, как был похож на Пола Адриан. Так что если ребенок напоминал родителей, то мог быть столь же похож на возможного ребенка Пола и Нанетты. Да, если бы у нее был сын, он был бы похож на Джэна. Однажды запав ей в голову, эта идея укоренилась, и именно поэтому она стала посещать домик кузнеца чаще, чем предполагала раньше. Сопровождавший ее Мэтью, единственный слуга, которому она могла доверять, тоже, наверно, начал думать о чем-то таком, но был слишком хорошо вышколен, чтобы выражать свои соображения вслух. Нанетта, легко завоевав привязанность ребенка, один или два раза брала его с собой покататься на лошади, и оказалось, к ее радости, что он прирожденный всадник, управляющий лошадью как настоящий дворянин, а его руки так же чувствуют лошадь, как и руки его деда. Между ними зарождалась дружба, которую, она знала, ей будет непросто прервать. Это, впрочем, еще один повод для возвращения домой.

Однажды, когда они въехали на вершину холма и остановились, глядя на лежащую внизу долину, и Нанетта как раз показывала ему Морлэнд и рассказывала о том, из каких частей он состоит и в чем их достоинства, мальчик спросил ее:

– Мадам, а что-нибудь здесь принадлежит вам? Нанетта улыбнулась и покачала головой:

– Нет, у меня нет собственной земли. Одно из этих имений должно было стать моим, но не стало.

– А по какой же причине?

– Мне кажется, ты еще слишком мал, чтобы понять это, – ответила Нанетта.

Он молча согласился с таким ответом, а потом спросил:

– А какое из них? Отсюда его видно? Нанетта взглянула вниз:

– Вон там. Ты ведь видишь этот дом? А теперь посмотри, за ним есть озеро, окруженное ивами.

– Я вижу.

– Вот, за этими ивами виднеется труба дымохода – это и есть Уотермил-Хаус. Принадлежащие к имению земли идут на юго-восток, отсюда их не видно.

– А кто там живет теперь? Там красиво? – продолжал спрашивать Джэн, жадно смотря в ту сторону.

– Дом там небольшой, но уютный, теплый, и вид отличный. С террасы видно озеро, где плавают лебеди.

Джэн улыбнулся:

– Это, должно быть, красивое место. Мне бы хотелось посмотреть на него.

– Может быть, ты его увидишь, – ответила Нанетта и подумала, что когда-нибудь придется вводить его в общество. Тут мог помочь Пол – но как, не раня чувства Елизаветы? Видимо, ее лицо омрачилось, потому что Джэн спросил:

– Вы такая печальная, потому что этот дом теперь не ваш?

– Нет, не поэтому. Хотя, отчасти и поэтому, но я подумала сейчас о другом.

– Тогда почему вы такая печальная, мадам? Наверно, из-за меня?

Она пристально посмотрела на него: это просто догадка или же это дитя обладает даром читать в мыслях?

– Да, это связано с тобой, – ответила она. Ее лицо превратилось в маску, и он, словно боясь спугнуть ее и потерять что-то ценное, спросил почти шепотом:

– Вы – моя мама?

На нее вдруг нахлынула нежность:

– Нет, дитя мое, я не твоя мать.

– Но ты знаешь ее.

– Да, я знаю.

– И ты не скажешь мне?

– Не сейчас. Возможно, никогда. Я не могу сказать, когда. Но если это будет возможным, если это будет необходимым, если ты станешь взрослым и это не причинит тебе вреда, я скажу тебе. Но не сейчас. Не спрашивай меня больше об этом.

Джэн отвернул голову в сторону, но она успела заметить, как в его глазах блеснули слезы. Он смотрел на поля, на окруженный ивами дом, и Нанетта молчала, давая ему возможность прийти в себя. Когда же он успокоился, она сказала:

– Идем, Медвежонок, нам пора возвращаться. Мальчик послушно повернул лошадь и поехал за ней. Но вдруг он спросил:

– А почему ты называешь меня Медвежонком? Нанетта улыбнулась:

– Когда-нибудь я скажу тебе и это.

– Но не сейчас, – закончил он за нее и вздохнул, – хотел бы я вырасти побыстрее. Столько есть вещей, о которых я не знаю!

– Время течет очень быстро, – успокоила его Нанетта, – не надо его торопить, когда-нибудь ты можешь пожалеть об этих годах.

Но эта мысль не убедила Джэна.

...Нанетта вернулась в Сюдли в начале августа и обнаружила, что настроение вдовствующей королевы значительно улучшилось, а ее муж с нежностью ухаживает за ней, то и дело заводя разговор о сыне, которого она носит, и о том, сколько богатств и удачи ожидают его в этой жизни. Адмиралу недавно гадали и предсказали «великого сына», что порадовало и его, и жену.

Комната родильницы была отделана с такой роскошью, что можно было подумать, что здесь должен появиться на свет ребенок короля, а не адмирала. Стены были увешаны дорогими гобеленами, пологи кровати сделаны из алого шелка и тафты, сосуды и тазы – золотые, стулья покрыты парчой, младенцу приготовлено великолепное приданое. Благодаря высокому положению будущей матери, с ней рядом постоянно находился врач, Роберт Юик, акушерки, а также ее исповедник, Джон Паркхерст, всегда готовый дать ей духовное ободрение.

Наконец, тридцатого августа, на неделю позже, чем ожидалось, у Екатерины начались схватки. Нанетта находилась подле нее и вспоминала, как в последний раз она помогала при родах королеве. Хотя схватки у Екатерины были не столь тяжелыми и длительными, как у Анны, в остальном все было так же – поздно вечером родилась девочка.

Узнав о поле своего ребенка, Екатерина не слишком огорчилась – роды ее изнурили, тяжелое испытание для женщины в ее возрасте, – и равнодушно отвернулась от поднесенной ей малютки. Однако девочка была изумительная, и сам адмирал, когда ему дали подержать ребенка, воскликнул, что такую замечательную дочь он не променял бы и на сотню сыновей. Он немедленно отправил хвастливое послание своему брату в Сайон-Хаус и призвал священника окрестить девочку, хотя, судя по крепкому виду ребенка, тут не было нужды в спешке. Девочку назвали Мэри.

Екатерина оправилась уже на следующий день, она могла сидеть в постели и принимать пищу, беседовать с мужем, который весь день провел рядом с ней, держа ее за руку и расписывая прекрасное будущее маленькой Мэри Сеймур.

Основной темой его речей было: «Кто только достоин будет просить руки нашей девочки, как не принц?» Даже принимая в расчет рождение еще нескольких братьев, девочка должна была стать богатой невестой. Красота, происхождение и богатство должны были сделать ее подходящей партией для принца. Адмирал не называл короля Эдуарда, но очевидно, что именно его имел в виду, так как обронил фразу: «Одиннадцать лет он может и подождать. Одиннадцать лет разницы, не так уж много».

Весь следующий день адмирал не отходил от жены, а в промежутках между разговорами носил девочку по комнате, чем напомнил Нанетте покойного короля. Он был так же высок и сложен, как король, точно так же носивший взад-вперед маленькую Елизавету. Нанетта вздрогнула при этом воспоминании и помолилась, чтобы у этой девочки была более счастливая судьба. Она даже смягчилась в своей неприязни к адмиралу, – такая нежность к своей дочери и жене не может говорить о человеке плохо.

Второго сентября пришел ответ от его брата, в постскриптуме были поздравления ему и королеве с рождением дочери и слегка ехидное пожелание «великих сыновей» в будущем. Томас с восторгом зачитал жене это письмо. Екатерина улыбнулась, но как-то рассеянно, поскольку ее знобило и она чувствовала себя нехорошо. Леди Тиритт, старшая фрейлина спальни, увела Сеймура, чтобы королева отдохнула. На следующий день ее температура повысилась, и стало ясно, что у королевы лихорадка. Нанетта отправилась к Джону Паркхерсту и вместе с ним усердно молилась о том, чтобы это была обычная простуда, а не родильная горячка, унесшая жизни стольких матерей.

Четвертого сентября королеве стало хуже, начался бред, и к вечеру Юик, покачав головой, предсказал ухудшение:

– Не думаю, что она выживет, – сказал он леди Тиритт. – Полагаю, нужно готовить ее к худшему.

Нанетта едва поняла его слова – все произошло так неожиданно, что она не могла поверить в случившееся. Леди Тиритт также была не готова к такому приговору врача:

– Только не сейчас, пусть поспит ночью, а завтра ей может стать лучше. Роды были такие сложные, она просто устала.

Но на следующий день ей стало еще хуже. Адмирал просидел с ней все утро, держа ее за руку и успокаивая, пока леди Тиритт не выпроводила его, чтобы врач и священник могли подготовить ее к худшему исходу. Екатерина была слишком слаба, чтобы самой написать завещание, и Нанетта написала его под ее диктовку, а доктор и священник засвидетельствовали его подлинность. Она завещала все своему любимому мужу.

– Она не упомянула о ребенке, – прошептала Нанетта леди Тиритт.

Леди Тиритт покачала седой головой:

– Так бывает часто, я видала женщин в родильной горячке. Похоже, Господь заставляет их забывать о причине их состояния. Возможно, им так легче покинуть этот мир, ибо если они вспомнят о ребенке, им будет тяжелее.

– Но может быть, ей нужно напомнить? – спросила Нанетта.

Тиритт снова покачала головой:

– Не бойтесь, адмирал позаботится о ребенке. Паркхерст, возьмите документ. А теперь, пожалуйста, пригласите адмирала, мне кажется, что с ним ее светлости будет легче.

Королева металась все сильнее, и временами наступали периоды бреда, она кричала, что ее использовали и что она брошена. Адмирал не отходил от нее, успокаивая, хотя Екатерина временами произносила какие-то гадости в его адрес и отталкивала его руку. Было ужасно видеть Екатерину в таком состоянии, слышать ее грубый, сердитый голос, смотреть, как голова ее мечется по подушке, стараясь избавиться от съедающей тело боли.

Леди Джейн Грей, леди Тиритт и Нанетта посменно дежурили у больной, не оставляя ее ни на минуту, а чаще их было двое или трое. Королева протянула еще два дня, слабея и теряя рассудок, впадая в забытье, сменяющееся бредом, а седьмого сентября умерла. Хотя ее фрейлины были готовы к этому, ее смерть так потрясла их, что некоторое время они сидели молча, не в состоянии исполнить свои обязанности. Непостоянный по природе адмирал впал в истерику и даже не смог присутствовать на следующий день на похоронах в часовне. Его место главного плакальщика заняла Джейн Грей – она считала королеву своей матерью, и королева в самом деле была к ней добрей, чем родная мать, маркиза Дорсет. Целых два дня двор был парализован горем, наконец адмирал оправился от своего припадка и начал писать письма, а потом появился из своих покоев и объявил двор распущенным.

– Те из вас, кто решил уехать домой – миссис Невилл, вы, в частности, и миссис Морлэнд, – могут уехать как только пожелают. Джейн, тебя я отошлю домой, как только твой отец сможет забрать тебя. Леди Тиритт, вы, я полагаю, останетесь с младенцем. Остальным я найду места. Королева не сделала никаких упоминаний о вас. Но я прослежу, чтобы вы получили работу.

Он резко повернулся и снова скрылся в своей спальне. Женщины, плача, начали готовиться к отъезду.

– Не уезжайте пока, – попросила леди Тиритт Нанетту, – мне нужно будет набрать штат для девочки. Кроме того, он может изменить свое решение. Останьтесь ненадолго.

Но Нанетте здесь больше нечего было делать.

– Я давно хотела попросить отставки и вернулась только для того, чтобы присутствовать при рождении ребенка, после чего собиралась уехать в любом случае. Я так соскучилась по дому – вы понимаете?

– Конечно, – ответила та. – Вам повезло, что у вас есть дом, и я желаю вам счастья. Грустно все кончилось, но мы не можем противиться воле Божией. Она была добродетельной женщиной, и Господь решил забрать ее к себе.

– Я знала ее всю жизнь, – проговорила Нанетта, – мы выросли вместе. Я до сих пор не могу поверить, что она умерла. Такая странная у нее выдалась судьба – хотела бы я понять ее, но вы правы: пути Господни неисповедимы, и мы не можем судить Его. В любом случае, я рада, что возвращаюсь домой.

– Вы не станете искать другого места? Вы ведь долго служили при дворе.

– Мне нет места при дворе, – ответила Нанетта.

– Леди Мария, мне кажется, была бы рада пригласить вас к себе, да и другие есть места...

– Нет, нет, спасибо. Осталось только одно место для меня, – улыбнулась Нанетта.

Леди Тиритт высоко, как птица, подняла голову:

– Мне кажется, миссис Нан, что вы устанете от безделья. И если вы заскучаете, я надеюсь, что смогу вам помочь...

– Я буду помнить об этом, – сказала Нанетта.

Глава 30

Эти слова леди Тиритт, сначала насмешившие ее, Нанетта часто вспоминала в следующие несколько месяцев после того, как вернулась в Морлэнд, так как Елизавета, облегченно вздохнув, сразу же передала в ее руки хозяйство. Конечно, ее можно было понять – она была на сносях, но и после того, как родила девочку, названную Леттис, она не вернулась к роли хозяйки, оставив дом в руках Нанетты.

А дел хватало, даже зимой, и Нанетта была рада, что уже вела дом при Эмиасе. Теперь ее дни были заняты, а ночи спокойны. Зато после того, как весна 1549 года освободила их от зимнего заточения и рациона из солонины, она стала понемногу чувствовать какую-то неудовлетворенность и даже – права была леди Тиритт – скуку.

Причиной было, конечно, отсутствие цели в жизни, или направления – ее занятия ни к чему не вели. Нанетта полагала, что ей будет неплохо найти надежное убежище к старости и жить простой и тихой жизнью вдали от двора, но вместо этого она все сильнее тосковала по новостям с юга и находила достаточно предлогов для того, чтобы почаще посещать дом в Лендале, куда новости приходили в первую очередь. Ее часто можно было видеть по дороге туда через Микл Лит на лошади, в сопровождении Одри и Мэтью, а также трех белых гончих (она привезла с собой двух собак королевы, Сима и Яфета, пожалев никому ненужных животных).

В своем модном костюме в итальянском стиле, с высоким воротником Медичи и большими буфами, она выглядела превосходно. Чаще всего Нанетта носила черные, или темно-синие платья, из бархата с меховой оторочкой, а также бархатные шляпки с длинными перьями, а не старомодные капоры, тяжелые и неудобные при верховой езде. Стража на городских воротах отлично ее знала и весело приветствовала, переговариваясь между собой – достаточно громко – о ее красоте. Нищие тоже призывали на ее голову благословения, поскольку она редко кого оставляла без подаяния, проезжая мимо.

Одри и Мэтью также нравились эти поездки в город. Мэтью любил посплетничать с прислугой Баттсов, у которой всегда имелось в запасе кое-что остренькое, а Одри была влюблена в одного из лакеев, которого рассчитывала затащить под венец. Сестры Нанетты радовались ее приезду, и после приветствий и обмена сведениями о здоровье членов семьи, наступала небольшая пауза после которой Нанетта жадно спрашивала:

– Ну? Что слышно нового?

В эту зиму основные новости касались ее старого господина. Лорд-адмирал изменил свое решение о роспуске двора буквально через неделю после отъезда Нанетты и попросил герцога Дорсета разрешить оставить во главе его Джейн Грей, а после этого подтвердил контракты всех придворных, еще не покинувших дом. Сначала предполагали, что он сделал это, чтобы составить свиту своей дочери, но не прошло и года, как стали распространяться более серьезные слухи о том, что он намеревался жениться на леди Елизавете, с разрешения Совета или без оного, и этот двор предназначался ей.

Однако в середине января Дадли, довольный тем, что заполучил наконец-то оружие против своего соперника, Сомерсета, добился для Томаса ареста и заключения в Тауэр по обвинению в заговоре с целью захвата трона для Елизаветы, с которой он собирался править в качестве мужа. Это было смехотворное обвинение, но, зная адмиральский нрав, ему можно было поверить. Елизавету поместили под домашний арест, а ее слуги, особенно Кэт Чамперноун, были допрошены. Через несколько недель, шаг за шагом, была восстановлена картина заигрываний адмирала с Елизаветой под надзором покойной королевы, и Елизавета, припертая к стене показаниями слуг, это признала, однако отрицала, что собиралась выйти замуж за Сеймура или же захватить власть.

Против нее не было особых улик, так что оставалось только поместить Елизавету в ее доме в Хартфорде под «честное слово», что было равносильно аресту. Томасу Сеймуру повезло меньше, и в марте он заплатил за свои вольности головой.

Все поместья и имущество Сеймура были описаны и взяты в казну, а не достигшая еще и одного года Мэри Сеймур, известная более как «дочь королевы», лишилась обоих родителей и наследства. Вместо того чтобы оказаться богатейшей наследницей королевства, ее с небольшой свитой и с минимумом удобств и мебели отослали сначала в Сайон к ее дяде Сомерсету, а потом поместили под опеку старого друга ее матери, Кэтрин Уиллогби, вдовствующей герцогини Саффолк.

Леди Саффолк с неохотой взялась за свои обязанности, и не прошло и месяца, как она начала жаловаться на дороговизну содержания ребенка и рассчитала всю свиту, за исключением двух человек. Нанетта с горечью слушала эти новости, ее радовало только то, что Екатерина умерла до того, как прояснилась полная никчемность ее мужа, и она не стала свидетельницей печальной участи своего долгожданного ребенка.

Тревожными были и другие вести с юга: Сомерсет форсировал религиозные преобразования, и молитвенник Кранмера был по закону утвержден единственным дозволенным в английских церквах. Кроме того, был обнародован новый порядок церковных служб, и хотя он был ближе к католической службе короля Генриха, чем к протестантскому богослужению, северяне встревожились.

– Это всего лишь начало, – сказала Нанетта сестрам.

– Мне казалось, что ты говорила о герцоге Сомерсете как о человеке умеренных взглядов и не любящем протестантов.

– Это так, но за ним стоят экстремисты, которые оказывают на него давление, и он шаг за шагом поддается.

– Но говорят, что он разрешил леди Марии служить при своем дворе мессу по-старому, – добавила Джейн, – и может быть, он не станет настаивать, чтобы от нее отказывались в частных храмах. Нанетта улыбнулась:

– Если вы думаете, что мы можем еще служить мессу по-старому в Морлэнде, то вы ошибаетесь, сестры. Пока король не женился и не появился наследник престола, леди Мария является наследницей, и Сомерсет достаточно разумен, чтобы не злить ее. Король может умереть молодым – пусть он и здоровый мальчик, но все в руках Божьих – и тогда лорд-протектор, уважавший взгляды леди Марии, может занять почетное место в Совете, несмотря на свою тягу к реформизму.

Кэтрин была озадачена:

– Но если лорд-протектор так думает, то ведь не станет же он заставлять всю страну принять новую форму богослужения?

– Он-то не заставит, – ответила Нанетта, – но он не долго будет у власти. Он слишком мягок, слишком честен и вообще хороший человек, а сейчас не время для таких людей. Нет, раз Дадли убрал одного Сеймура, он уберет и второго, а тогда...

– Убрать дядю короля? – спросила Джейн.

– Король – всего лишь пленник, Джейн. Он не сможет защитить Сомерсета, когда наступит его очередь. Король Эдуард – это не король Генрих, а ведь и тот должен был время от времени бросать своей стае кость. Вспомни, как он отдал им своего любимца Кромвеля.

Наступило молчание, все обдумывали сказанное. Нанетта вздохнула:

– Боюсь, грядут плохие времена. Мы должны молиться и крепить веру в Господа. Наша надежда – только леди Мария. Возможно, план Эмиаса захватить север был не столь уж плох.

Прошло лето, и предсказания Нанетты стали сбываться: цены круто росли, монету портили постоянно, и иностранные торговцы опасались уже принимать английское золото в уплату, число безработных возросло до такой степени, что они стали собираться в банды, наводнившие страну и живущие грабежом. Был проведен закон о бедных, по которому нуждающиеся в городах должны были быть обеспечены работой, пищей и жильем за счет городских налогов, однако за их пределами царил полный хаос, и рабочие, которых хозяин уволил потому, что не мог более продолжать производство, оказывались бродягами, не подпадавшими под этот закон.

В сентябре, когда Елизавета, быстро зачинавшая, родила третьего ребенка, дочь, названную Джейн, в Норфолке началось восстание. Подобно Паломничеству, оно объединило крестьян, рабочих и дворянство. Дворяне были недовольны налогами, а крестьяне – огораживанием, лишавшим их пахотных земель. Восстание было жестоко подавлено Дадли, который, воспользовавшись контролем над армией, сделал попытку захватить власть. Сомерсет бежал со своим племянником, королем, в Виндзор, но Дадли взял Виндзор, пленил Сомерсета и отправил его в Тауэр, а короля отвез обратно в Хэмптон-корт. Девятого октября Дадли получил полную власть и правил именем короля, который оказался всего лишь марионеткой.

Они как раз обсуждали эти новости, как из своей спальни спустилась Елизавета, и все семейство уселось за праздничный обед по поводу ее родов. Тут был даже Эзикиел. Нанетта видела его впервые за много лет, так как во время ее визитов в Морлэнд он находился в плавании. Собрались все Баттсы, и Нанетта, к своей радости, оказалась рядом с Джеймсом, с которым она с наслаждением беседовала.

– Ты оказалась права, сестра, – обратилась Джейн к Нанетте, когда слуги подали первое. – Дадли захватил власть, как ты и предсказывала.

– Я вовсе не рада своей правоте. Просто нужно знать этого человека...

– Достаточно знать его отца, – заметил Эзикиел, – это очень честолюбивая семейка, из лишенцев, поднявшаяся к власти всего за одно поколение!

– Теперь, надо полагать, протестанты сильно укрепятся, – сказала Екатерина.

– Никакого сомнения, – ответил Пол за Нанетту, и та продолжала:

– Но больше всего меня тревожит угроза леди Марии – ее заставили принять веру отца, и благодаря наставничеству королевы Екатерины она научилась любить ее, но она никогда не примет протестантизм, поскольку в нем отрицается святость таинства пресуществления в мессе, и вот это-то Дадли и использует против нее.

– Против нее?

– Она – его самый страшный враг, – тихо произнес Пол, – хотя сама леди Мария не станет бороться с ним, но все, кто ненавидит Дадли, сделают ее своим знаменем.

– Не все, кто ненавидит Дадли, католики, – заметила Джейн.

– Это неважно, – отозвался Пол.

– Верно, – вмешался Джеймс, – ты хочешь сказать, что альтернативой правлению Дадли, тюремщика короля, станет правящая королева Мария?

– Именно так, – Пол оглядел сидящих за столом. – И он убьет ее, если сможет.

– Он не может убить леди Марию, дочь короля! – воскликнула потрясенная Кэтрин.

– Может, – коротко ответил Пол, и все поняли, что он прав.

– Было бы лучше, если бы она уехала из страны, может быть, в Испанию, к своим родственникам, и тогда, в свое время... – начал Джеймс, но Нанетта покачала головой и прервала его:

– Нет, ей нельзя уезжать – как только она покинет страну, то не сможет вернуться. Она утратит любовь народа, если вернется во главе испанских завоевателей.

– Но если она останется... – проговорила Кэтрин.

– Не знаю, – ответила Нанетта, – не знаю, что ей делать. Нам остается только молиться и надеяться, молиться о том, чтобы Господь наставил ее в трудное время. Оно не продлится вечно – тираны не вечны. Дадли так же смертен, как и мы.

– Да, он смертен, но пока он жив... – Пол мог не завершать фразы – они все поняли, какие последствия их ожидают.

Елизавета вздрогнула – она молчала все время, но теперь не выдержала:

– Слишком грустная беседа для моего выхода в свет. Давайте поговорим о других вещах, в конце концов, мы далеко от Лондона. Невзирая ни на что, Морлэнд выживет. Давайте пригласим музыкантов или акробатов – мне не нравится эта тема!

– Ты права, Елизавета, – согласился Пол, всегда стремившийся угодить жене. – Пригласим акробатов, чтобы они повеселили нас.

И он дал знак управляющему, пославшему за нанятой по такому случаю труппой. Это были не цыгане, а горожане, жившие тем, что развлекали йоркцев и жителей окружающих деревень по праздникам и ярмарочным дням. Все видели их представление, наверно, раз сто, но без них праздник был бы неполным.

После обеда все вздремнули, а потом, когда остатки пищи отнесли к воротам для раздачи нищим, семья собралась в зале для пения и музицирования. Нанетта, решившая подышать свежим воздухом, тихонько улизнула в сад, который иногда называли «парком Элеоноры», и бродила там, наслаждаясь ароматом целебных трав и свежим воздухом. Она гуляла здесь с Полом в счастливые дни их супружества, и поэтому сад всегда приносил ей успокоение. За ней следовали по пятам три собаки, принюхиваясь к вечерним запахам и ловя летавших над травой мотыльков. Сделав несколько кругов, Нанетта присела на каменную скамью в центре сада и стала смотреть в темнеющее небо.

День был теплый и солнечный, небо чистым. Еще немного времени после захода солнца, и станет холоднее, возможно, выпадет даже иней в предвестье зимы. Год завершался, и скоро они окажутся в плену зимы. Еще год прошел, и Нанетте уже сорок один. Что-то принесет следующий год, подумала она. Ее беспокойство не проходило, ее угнетала какая-то пустота внутри, которую необходимо было заполнить, но как? Она стала думать о Поле, но он, казалось, ушел далеко-далеко – прошло тринадцать лет с его смерти, целая жизнь.

Нанетта не знала, сколько пробыла в своем забытье, но когда она очнулась, рядом с ней стоял Джеймс, загораживая небо. Она протерла глаза руками, просыпаясь.

– Вы что-то сказали? – спросила она. – Извините, я, кажется, вздремнула.

– Возможно. Нет, я ничего не говорил, я только удивился, что вас нет, и решил пойти на розыски. Без вас в зале кажется пусто.

Она улыбнулась и процитировала из Пирса Плоумена:

– Славен зал, где не любят сидеть господин и его госпожа.

– Можете смеяться, но это так. Можно я посижу с вами?

– С радостью, – согласилась Нанетта и подвинулась, освобождая ему место на скамье.

Он опустился рядом, и она восхищенно посмотрела на него, думая, как он красив и элегантен – как и она, Джеймс любил одеваться модно. Словно прочтя ее мысли, он произнес:

– Из нас получилась бы отличная пара, не так ли, кузина Нан? Джентльмен и леди, одетые по моде.

– Вы правы.

– Да, я бы хотел, чтобы мы действительно стали парой. – Джеймс смотрел не на нее, а на небо, и она тоже смотрела куда-то вдаль. Наконец он заговорил:

– Так какой же ответ вы мне дадите?

– Не знала, что вы меня спрашивали о чем-то, кузен.

– Знали, Нан, знали – я задавал вам этот вопрос давным-давно, и не единожды, и каждый раз вы отделывались полуответом. Ну что ж, спрошу еще раз и не вижу теперь причины ответить мне отказом. Миссис Анна Морлэнд, я предлагаю вам руку, сердце и свой дом. Более того, я предлагаю вам то, что было вашим уже давно, вместе с тем, что было вашим еще раньше.

– Вы говорите загадками, кузен, – сказала Нанетта, не готовая к этому разговору. Она не знала, что отвечать. – Я подумала в тот раз, когда вы женились на моей племяннице, я думала...

– Что бы вы тогда ни думали, подумайте снова, Нан. Берете ли вы меня? Я могу предложить вам ваш собственный дом, где вы будете хозяйкой не только на словах. Я предлагаю вам такие условия, которых вы, как дочь дворянина, заслуживаете. Что вы скажете на это, Нан?

– Джеймс, хорошо ли вы подумали? Мне уже за сорок, вряд ли у меня будут дети, а у вас нет сына. Что вы ответите на это?

Он посерьезнел, встал и начал прохаживаться перед ней взад-вперед, так что ей приходилось вертеть головой, чтобы следить за ним.

– Я подумал и об этом. В тот наш разговор я сказал, что должен жениться, чтобы иметь наследника. И я женился на Элеоноре, да упокоит Господь ее душу, и даже полюбил ее со временем. Однако я никогда не рассматривал ее как жену, скорее как ребенка, которого нужно нянчить и оберегать. И в конце концов Бог все равно не послал мне сына, ни даже дочери. Я был одинок, Нан, очень одинок, и с годами научился ценить вещи более важные, чем сыновья.

Джеймс замолчал, и она, чувствуя, что он нуждается в ее вопросе, спросила:

– Что же это за вещи?

Он повернулся к ней и остановился, глядя на поднятое к нему лицо Нанетты сверху вниз, словно человек, в раздумье взирающий на поверхность пруда, одновременно видя и не видя ее:

– Нан, помните ли вы нашу первую встречу? Вряд ли, я думаю.

– Я помню, – ответила она, но он продолжал, словно не слыша ее:

– А я помню: я приехал в Морлэнд, чтобы жениться на вашей кузине Маргарет, и вы вышли представиться мне. Вы подошли ко мне, чтобы сделать реверанс, и взглянули на меня без всякого интереса, как ребенок на взрослого, словно говоря: «Тут нет ничего интересного для меня». Но вдруг ваш взгляд замер, и вы посмотрели на меня с таким выражением удивления и радости, словно знали меня давным-давно и вот теперь встретили – это был такой откровенный, озадаченный и невинный взгляд. И в этот самый момент я полюбил вас. Я тоже признал в вас родственную душу, не знаю почему. Я любил вас с тех самых пор, хотя был женат сначала на вашей кузине, а потом на племяннице, и до сих пор люблю.

У Нанетты пересохло во рту от волнения:

– Но... Джеймс... ведь вы знаете, что я любила Пола...

Она не смогла продолжить. Он опустился на колени перед ней и прижал ее руки к своему сердцу:

– Любовь – не заколдованный круг, Нан, куда можно войти и уже невозможно выйти. То, что вы любили Пола, говорит только о том, что вы способны любить. Вы приняли меня, Нан, с той первой встречи, прежде, чем отвели глаза. Вы приняли меня как человека, которого вы могли бы полюбить, и, если вы заглянете в глубину своего сердца, вы снова примете меня. Нан, ответьте «да», выходите за меня!

Нанетта в смятении смотрела на него, не зная, что сказать, чтобы не отвергнуть его дар, не унизить отказом или, еще хуже, согласием. И вдруг ее озарило решение, и все в ее голове сложилось в одну ясную картину с такой четкостью, что она поразилась тому, как не додумалась до этого раньше.

– Джеймс, – начала она, – есть еще ребенок, ребенок, за судьбу которого я несу ответственность. Я плачу за его воспитание. Хотя не я его мать, но я люблю его, как мать. Это мальчик, здоровый и очень умный, очень красивый и воспитанный. Если мы усыновим его, то у вас будет сын, о котором вы мечтали, который сможет носить ваше имя и унаследовать ваше состояние. И хотя это не родной наш сын...

– Если вы хотите этого, Нан, пусть будет так. Но сначала скажите, что вы принимаете мое предложение.

– Я буду счастлива выйти за вас, Джеймс.

– Моя дорогая! Да благословит вас Господь! – И он поцеловал ее руку, а потом, прочитав в ее глазах согласие, нежно привлек к себе и поцеловал.

Нанетта очень давно не целовала мужчину, но этот поцелуй не показался ей странным или новым – он не был чужим для нее, и вкус его губ был словно знаком ей. Наконец он поднял голову и нежно посмотрел на нее:

– Все будет хорошо.

– Да, – ответила Нанетта, – все будет хорошо.

На следующий день они поехали к домику кузнеца познакомиться с мальчиком и сообщить ему о своем решении. Джэн радостно и вежливо приветствовал ее, и хотя его удивило и заинтересовало присутствие модного джентльмена, он был достаточно воспитан, чтобы не задать вопроса о нем.

– Джэн, не хочешь ли прогуляться с нами до вершины холма? Я хочу кое-что рассказать тебе.

– Конечно, мадам.

На вершине они остановились, и Нанетта повернулась к мальчику:

– Помнишь, Медвежонок, я показывала тебе дом у пруда?

– Да, мадам, конечно. Но... Нанетта сделала ему знак молчать:

– Этот джентльмен – хозяин того дома, ему принадлежит Уотермил-Хаус и прилегающее к нему поместье. Это Джеймс Чэпем, Йоркский купец.

– К вашим услугам, сэр, – Джэн поклонился Джеймсу так, как учил его учитель танцев. Джеймс поклонился в ответ, сдерживая улыбку.

– Мастер Чэпем предложил мне выйти за него замуж, Джэн, и я согласилась.

Наступила тишина. Джэн молча смотрел на Нанетту, и ветер играл его кудрями, а в голубых глазах словно застыл вопрос, какое отношение все это имеет к нему? Наконец Нанетта спросила:

– Ты хочешь что-нибудь сказать?

– Я... да, мадам, я... я желаю вам счастья и вам, сэр... но...

– Но что, Медвежонок?

Для семи лет он не мог быть слишком хитер, чтобы скрывать свои интересы:

– Значит ли это, что я больше не увижу вас? – выпалил он.

Нанетта почувствовала укол жалости, что в столь юном возрасте он так беззащитен.

– Нет, Джэн, и даже наоборот. Если ты захочешь, ты можешь жить с нами в Уотермил-Хаусе.

– Если я захочу?! – спросил Джэн, удивленно тараща глаза то на одного, то на другого.

Джеймс, наконец, не смог сдержать улыбку.

– Ты должен сам решить, дитя мое, – сказала Нан, – и если ты предпочтешь остаться с Диком и Мэри…

– О... мадам... – у него перехватило дыхание; И тут впервые вмешался Джеймс:

– А если ты захочешь, то мы усыновим тебя по закону, как нашего сына, так что ты унаследуешь все, как будто ты мой родной сын.

Джэн все еще таращился на них, и Нанетта поняла, что до мальчика не доходит смысл происходящего. Спустя некоторое время он спросил ее:

– Это значит, что я смогу называть вас мамой?

У Нанетты выступили на глазах слезы, она протянула ему руки, он бросился в ее объятия, и она крепко прижала его к себе:

– Дорогой мой, о большем я и не мечтаю. Когда она отпустила его, он повернулся к Джеймсу и опустился на колени, чтобы принять его благословение. Глаза Нанетты и Джеймса встретились над его склоненной головой, и они улыбнулись друг другу. Когда они ехали обратно, Джеймс сказал:

– Уотермил должен был принадлежать тебе, и я рад, что он в конце концов оказался твоим и его унаследует твой ребенок, пусть и не родной. Мальчик чудесный.

– Да, это чудесный ребенок, – задумчиво повторила Нанетта.

Джеймс посмотрел на нее и улыбнулся:

– Если бы у тебя был ребенок, он унаследовал бы гораздо больше – может быть, весь Морлэнд. Но нам ли знать пути Господни? И кроме того, только справедливо, если именно этот мальчик получит пусть не весь Морлэнд, то хотя бы часть его.

Нанетта вздрогнула:

– Вы знаете, чей это ребенок?!

– Знаю. Ну, Нан, тут не так-то трудно догадаться. Но не бойтесь – я буду молчать, и когда он станет нашим, его никто уже не сможет отнять у нас и никто не будет показывать пальцем. Ведь он похож на вас. Вряд ли я бы радовался так и собственному сыну.

– Вы так добры, Джеймс, – благодарно ответила Нанетта. – Господь вознаградит вас за это.

– Он уже вознаградил меня, – ответил Джеймс.

Бракосочетание состоялось в день Св. Екатерины в зимней гостиной Морлэнда, как и свадьба Елизаветы. Оно было не слишком пышным, так как Нанетта не представляла особой важности для семьи, да и вообще не принято было отмечать свадьбу вдовы и вдовца так же, как свадьбу юной пары. Поэтому накануне церемонии Нанетте удалось в суматохе ускользнуть, чтобы побыть одной и подумать.

Сначала она направилась в сад, но услышала голоса людей – наверно, повар с помощником рвали после заката нужные им для завтрашнего пира травы. Поколебавшись, она прошла через иссеченную дверь в разрушенную часовню. Луны не было, но света звезд хватило, чтобы найти путь к алтарю и сесть перед ним на лежащую балку, прислонившись к стене.

Небо было чистым, и вместо крыши над часовней застыли звезды – бесчисленное количество звезд, усеявших черноту ночного неба, как сахарная пудра – пирог. В их неясном, голубоватом свете все казалось странным и призрачным. Тут и там картину звездного небе перерезали оставшиеся бревна стропил, а над неровной кромкой обрушенной стены рисовались силуэты прорастающих через камни побегов ивы и тысячелистника. Постепенно Нанетта начала осознавать звуки ночи – шорохи, топотки, заглушённый писк, отдаленный собачий лай. Зимой можно было услышать и волчий вой, а летом – щебетанье ласточек, еще долго после заката ловивших насекомых в теплом воздухе. Теперь же Нанетта услышала крик совы, сначала далеко, а потом ближе. Она вздрогнула и перекрестилась: совы приносили несчастье, простонародье верило, что они предвещают смерть, или же сами – души покойников.

Она прижалась к стене и кончиками пальцев нащупала маленький барельеф медведицы, который был тут всегда, насколько она себя помнила. Она ощупала его пальцами и подумала о Поле и Джэне, Медвежонке. Пола легче всего было найти именно здесь, в часовне, и воспоминание о Джэне помогло ей воскресить в душе образ Пола, слепив из мрака его фигуру, лицо, глаза и губы. Насколько верен был этот образ? Она не могла ответить – может быть, перед ней был Джэн, только взрослый, в будущем. А может быть, Адриан? Или смесь всех троих?

Но ее успокоило появление этого образа, кем бы он ни был – она любила, и ее любовь не пропала даром. Смерть Пола тоже была не напрасной, как и жизнь, и он всегда оставался с ней во тьме, стоило закрыть глаза. Он любил и, может быть, еще любит ее, и поэтому она, любившая его, теперь может любить Джеймса, не изменяя ему. И есть еще Джэн – самое лучшее во всем этом.

Части большого замысла встали на свои места – Нанетта ощутила, что он исполнен, это было чувство полноты, сравнимое с ощущением возвращения домой. Колесо повернулось, грехи были искуплены, долги уплачены, и замысел судьбы, завязавшийся так давно женщиной, которую она не знала, но внука которой будет растить и любить, исполнен. В этом ребенке будет жить Пол, как живет снова любовь в ней и Джеймсе. Все было не напрасно.

Она вздохнула и встала, зная, что ее ждут – нужно было еще многое сделать, завтра и во все последующие дни. Но ей почему-то не хотелось уходить из этого места, населенного призраками прошлого. Хотя наступали тяжелые времена, Елизавета права – морлэндцы выживут, благодаря любви и вере, благодаря верности – силе Белого зайца.