Темная сторона демократии

«То, что мы сделали в Квинсленде, делалось в любой другой стране... Когда гуда приходили белые, черным не оставалось места... Низшая раса должна склониться перед высшей расой... [Было бы ошибкой] вести щадящую политику по отношению к этим беднягам, это только продлило бы их агонию, эти люди неминуемо должны были исчезнуть под натиском англосаксов... Черные должны были уйти, и они ушли... аборигены недостойны жизни. Если бы их вовсе не было, было бы отлично» (Markus, 1994:36-37).

Охотничьи племена в центре и на севере Австралии выжили и дали чистокровное потомство в XX столетии. Метисы и их потомки жили у границ сеттльментов белых поселенцев, презираемые, влачащие жалкое существование, умирающие от болезней и алкоголя. Начиная с 70-х гг. XIX столетия в Австралии стали быстро развиваться промышленность и сельское хозяйство. Это дало шанс цветному населению найти себе хоть какую-то работу. После 1900 г. правительство начало борьбу за «белую Австралию» и «чистоту расы». После того как поток мигрантов из Азии снизился, некоторые работодатели проигнорировали возражения юнионистов и лейбористов и обратили взор на аборигенов. В начале XX века начала проводиться политика протекционизма, то есть сегрегации, – своего рода План Г. Закон запрещал аборигенам появляться в городах и поселках без специального разрешения. В некоторых штатах появились законы, запрещавшие браки между коренными жителями или белых с метисами. Тем не менее рождаемость несколько увеличивалась, и возникла уверенность, что аборигены все-таки не вымрут. Массовые убийства остались в прошлом, но этническая проблема никуда не делась.

Принудительная ассимиляция (План Д) проходила с 40-х по 70-е гг. XX века на фоне глобальной деколонизации и борьбы с расизмом. Ассимиляция была признана допустимой, в особенности это касалось метисов, но чистокровные аборигены получали гражданские права лишь в том случае, если они покидали племя и отказывались от своей культуры. Во всех штатах, за исключением Виктории, по закону можно было забрать ребенка из туземной семьи, чтобы воспитывать его как сироту в детском приюте или в белой семье. Все это закончилось лишь в 1972 г. с приходом к власти лейбористского правительства Гоу Уитлама. Аборигенов наделили полными гражданскими правами, было заявлено о необходимости «восстановить попранные права аборигенного населения Австралии в экономической, социальной и политической жизни». В наши дни аборигены являются полноправными гражданами своей страны, сохраняется их культурная идентичность, но на практике за фасадом мультикультурализма по-прежнему скрывается дискриминация (Haebich, 1988; Hunter, 1993; Markus, 1994; Rowley, 1972). Все это далеко от совершенства, но много лучше, чем было когда-то.

Острову Тасмания, к югу от материка, не повезло гораздо больше. По климатическим условиям эта земля очень подходила европейским переселенцам, и освоение ее началось рано. На примере Тасмании мы поймем, что может произойти с туземным населением, если переселенцам не нужны рабочие руки. На острове жило 4 с половиной тысячи человек, когда в 1804 г. туда приплыли первые колонисты. Через 80 лет не осталось ни одного чистокровного аборигена. Последний мужчина умер в 1869 г., последняя женщина в 1876 г. Сохранились немногочисленные метисы. «Увидел – убил», «охота на крупного зверя», отравленная мука – эти методы геноцида применялись здесь еще чаще, чем в Австралии. Колониальная администрация острова настаивала на примирении, но в 1830 г. лейтенант-губернатор Артур уступил требованиям поселенцев в Законодательном собрании и объявил «массовую чистку». Остров надлежало прочесать, зажать аборигенов в кольцо и вывезти их в резервации. План провалился, туземцы сумели просочиться сквозь цепи загонщиков. Потом дело было доверено Джорджу Робинсону, известному «миротворцу», человеку, который безоружным жил среди островитян и утверждал, что они неопасны. Доверчивых туземцев на сей раз удалось собрать вместе. Если бы они и дальше жили по соседству с белыми фермерами, те их рано или поздно уничтожили бы. Но и насильственная депортация, проведенная Робинсоном, привела к тем же печальным результатам. Аборигенов доставили на небольшой остров, где им не хватало ни земли, ни пищи. Через два десятка лет болезни и голод покончили с последними, и это никого не взволновало (Cocker, 1998: гл. 7-11; Hughes, 1987: 414-424; Rowley, 1970: 43-53; Smith, 1980: 70). Тасмания – это самый трагический пример того, что происходит с народом, который не нужен поселенцам как рабочая сила. Это был геноцид, растянутый во времени, его никто не планировал, зато каждый приложил к нему руку. Колониальная администрация спрятала голову в песок, а поселенческая демократия сделала свое страшное дело.

То же самое происходило и в Австралии. С 1850-х гг. поселенцы обладали реальной властью. Как указывает Роули, «везде и всегда коренное население становилось абсолютной жертвой поселенческой демократии, если поселенцы и правительство проводили одну и ту же политику» (Rowley 1972: 23, 72,132,137). По мере того как осваивались все новые земли, каждая волна переселенцев несла с собой истребление и депортации, яростные вспышки геноцида, часто ненамеренного. Планы А, Б и В могли переплетаться и варьироваться в зависимости от изменчивых, полуанархических условий жизни на фронтире. И планы эти осуществлялись, пока не возникла необходимость в рабочих руках. Менялся политический и гуманитарный климат – на смену политике уничтожения пришла мягкая ассимиляция и даже мультикультурализм.

СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ АМЕРИКИ

В некотором отношении колонизация Северной Америки является чем-то средним между Австралией и Мексикой. Аборигенное население представляло средней уровень опасности. Индейцы были отважны в бою, упорны в обороне, но немногочисленны и разрознены. Их уровень цивилизации был ниже европейского. Торговля с местным населением в Америке шла оживленнее, чем в Австралии, при этом там не было мощного государства и изобилия золота, как в Мексике. Не было и первоначального стремительного завоевания и порабощения, равно как и масштабной ассимиляции, как в Испанской империи. Но жажда экспансии, захвата земли была не меньшей, чем в Австралии.

Процесс набирал силу постепенно, он шел стихийно, а не осознанно, переселенцы волна за волной накатывались на Дальний Запад, осуществляя и этноцид и геноцид. Вначале, когда первопоселенцев было мало и вооружены они были плохо, сильные племена ирокезов и гуронов могли играть на противоречиях между французами и англичанами. Но победа Британии в 1763 г. заполнила эту геополитическую лакуну на востоке континента. То же самое произошло и на Западе, когда американцы одержали победу над испанцами в Калифорнии и Техасе. Торговля редко приводила к фатальным последствиям. Нэш (Nash, 1992) отмечает, что образ кочующего индейца-торговца был не таким свирепым, как его оседлого собрата. Торговля создала определенный стереотип индейца в глазах белых: милый дикарь, невежественный, иногда опасный, но восприимчивый к европейским идеям и товарам. Индейцы, занимавшиеся торговлей, считались полезными, их не стоило обижать.

В ту пору среди белых преобладали не торговцы, а фермеры. Им были нужны рабочие руки, но попытки привязать индейцев к земле потерпели полный крах. Охотники-собиратели не трудились на пашне, не холили и не лелеяли ее, а значит, были явными бездельниками. Начиная от Джона Локка до современных израильтян, изгоняющих палестинцев с их территории, все европейцы непоколебимы во мнении: тот, кто пашет землю, тот и должен ею владеть. Новый Свет был для них vacuum domicilium или terra nullius – «пустая земля, земля, которую Господь подарил цивилизованным людям». Они не особенно пытались приобщить индейцев к труду, обратить их в христианство, взять их женщин в жены, культурно ассимилировать их. Пуритане хотя бы в теории считали, что их надо приобщить к истинной церкви, но у них не было возможностей это сделать, и свои зверства – сожжение заживо стариков, женщин, детей – они объясняли одной фразой: «Пусть Бог посмеется над своими врагами» (Nash, 1992: 84).

Первые акты геноцида последовали в 1622 г. в Виргинии и в 1637 во время Пекотской войны в Новой Англии. Год за годом, волна за волной все новые переселенцы высаживались на берегах Америки. Некоторые распахивали индейские земли, другие выпасали скот, третьи занялись горными разработками. Девственный континент рассекли шоссе, появились фактории, позже строились и железные дороги. Все это уничтожало и распугивало фауну. Белые вели хищническую охоту на полное уничтожение популяции, продавая мясо и меха ненасытным горожанам. Естественная среда деградировала, и индейцы вымирали, даже если их не истребляли сознательно. Те, кто выжил, зависели от подачек власти, и за эти подачки аборигены продавали или отдавали свою землю, не думая о последствиях. Поселенцы, в свою очередь, добивались всего, чего хотели, не рискуя практически ничем. Проводились форсированные массовые депортации полуголодных и изнуренных индейцев, их шансы выжить за пределами родной земли были практически равны нулю. Индейцев оттесняли на все более скудные охотничьи угодья и резервации. Многие европейцы понимали беспощадность такого этноцида, но ничего не делали. От голода и отчаяния краснокожие воины выходили на тропу войны и сжигали дотла поселения белых. Ответный удар новых американцев не заставлял себя ждать, и он был страшен. Некоторые напрямую требовали полного геноцида.

Европейцы ощущали огромную цивилизационную пропасть между собой и индейцами. Дикари были «невежественными», «язычниками», «злокозненными», «бесстыжими», «грязными». До пришествия европейцев это была «земля зверей и дикарей», «забытая Богом глухомань». Поселенцы понимали разницу между гордыми и воинственными индейцами Великих равнин и полуголыми охотниками-собирателями Калифорнии. Их называли «зверье», «свиньи», «собаки», «волки», «гадюки», «мразь», «бабуины» и «гориллы». Но прежде всего индейцы были «дикарями». И их постигла кара божья. Джон Уинтроп назвал эпидемию оспы 1617 г. «божественным провидением ради умерщвления краснокожих и благоденствия пуритан на освободившихся землях». Уильям Брэдфорд писал: «Господу было угодно посетить земли индейцев и навести на них страшный мор, так что из каждой тысячи умирало 950 человек». Истинные христиане, писал он, могут лишь благодарить Господа «за эту великую милость» (цит. по: Nash, 1992: 136; Stannard, 1992: 238). Все, что бы ни творили белые с индейцами, – все это находило идеологическое оправдание. Некоторые утверждают, что англичане обрели жестокость в борьбе с «ирландскими варварами», но я сомневаюсь в этом. Как показано во второй главе, англичане пытались насильственно ассимилировать ирландцев, а не уничтожить их. Считалось, что соседство индейцев оскверняло белого человека, поэтому смерть угрожала даже женщинам и детям. Такая идеология несла в себе явные элементы геноцида.

Концепция изменилась в конце XVIII и в начале столетия. Повешенное на индейцев клеймо «дикарей и язычников», сравнение их с животными было заменено клеймом расовой неполноценности – сказался опыт порабощения невольников из Африки. Научная классификация рас как разных видов Homo sapiens или как тысячелетняя адаптация к климату, природным условиям, болезням создала теоретический базис расизма. Внешний вид, темперамент, моральные качества считались производными расовой принадлежности, и все расы делились на «дикарские» и «богоизбранные» (Smedley, 1993: гл. 4-7). Негр мог цивилизоваться, но что он мог поделать с цветом своей кожи! Религия и наука, подкрепленные экономической, военной и политической силой, сделали практически невозможным мирное сосуществование индейцев и белых. Прямо противоположные тенденции, возобладавшие в испанских колониях, в Северной Америке не ощущались. Государственные мужи Британии проявляли большую толерантность, чем поселенческие общины, возможно в силу геополитических требований колониальной эпохи. Соперничающие державы пытались привлечь индейцев на свою сторону в качестве военной силы. Правительства Британии, Франции, Испании пытались не нарушать договоров с индейцами, в отличие от поселенцев. В то время индейские воины могли существенно увеличить военный потенциал белых, войдя с ними в союз, как это сделали ирокезы на Севере и крики на Юге. Но после того, как война закончилась, победившая Британия уже не могла так жестко контролировать колонистов, как это делала Испания. Англиканская церковь тоже не занимала монопольного положения. Разные церкви обслуживали интересы разных сеттльментов. И хотя священники были милосерднее своей паствы, с ними мало кто считался. В Австралии из среды клириков выдвигались миссионеры, которые со временем стали очень влиятельной силой и смогли убедить колонистов, что ассимилировать лучше, чем убивать.

Исключение все же было: квакеры Пенсильвании и Нью-Джерси. Их непоколебимый пацифизм не только спасал местных индейцев на протяжении ряда поколений, но и помог выжить многим другим племенам, которые отовсюду бежали под защиту квакеров, спасая себя от истребления. Но добродетельный пример квакеров не смог остановить всеобщей эпидемии насилия. Да и сами они недолго удерживались в своих штатах. Пришло время, и индейцы на землях квакеров тоже погибли. Эпоха Просвещения оказала влияние и на Северную Америку. Как и миссионеры, просветители старались цивилизовать индейцев при помощи образования. Конечно, аборигены были дикарями, но они принадлежали к роду человеческому, обладали разумом и благородством, храбростью и достоинством и были способны воспринимать новое. Обучившись грамоте, они могли бы понять смысл частной собственности, необходимость труда, ценность литературы и религии. Образовательная ассимиляция требовала от индейцев отказаться от прежнего уклада жизни, племенных порядков и общинного владения землей. Смешанные браки в принципе приветствовались, но культурный компромисс не предусматривался, равно как и полиэтничность (Sheehan, 1973: 10; Wallace, 1999). Это могло бы стать добровольной ассимиляцией – ведь цивилизация так притягательна для дикарей. Президенты Вашингтон и Джефферсон, военные министры, федеральные агентства по делам индейцев плотно взаимодействовали с миссионерами и школами, чтобы осуществить этот проект. Они предостерегли, что всякое сопротивление будет подавляться, но не считали, что ассимиляция должна стать принудительной. Кампания вызвала раздражение у поселенцев, которые ни о какой ассимиляции и слышать не хотели. Программа показалась привлекательной некоторым индейцам, но она вступала в очевидное противоречие с оказываемым на них экономическим, политическим и военным давлением. Индейцы на личном опыте убедились в жадности, корысти, жестокости белых и относились к ним с тем же презрением, что и белые к индейцам. Ассимиляция не могла принести аборигенам Америки и материальных выгод до тех пор, пока они не отказались от идеи племенного коллективизма, который они впитали с молоком матери. В отличие от Мексики, социальная структура североамериканских индейцев была эгалитаристской. Вожди не обладали заметной собственностью, которую они могли бы сохранить и приумножить в случае горизонтальной аристократической ассимиляции. Раса перевесила класс. Индейские общины не стремились к смешанным бракам, хотя колонисты и торговцы заботились о своих детях, рожденных от индианок, пусть и редко усыновляли их официально. Постоянные межрасовые союзы часто возникали на фронтире Дальнего Запада и на Юге, где мужское белое население было в избытке. Индейские племена спокойно относились к метисам, зато белые пресекали все их попытки войти и закрепиться в новом социуме (Nash, 1992: 280-285). В 1820-х гг. чероки получили право на мелкую земельную собственность, но белые штата Джорджия подвергали их такому же остракизму. Штат настойчиво лоббировал депортацию индейцев и добился этого в 1834 г. (Champagne, 1992: 133, 143-146).

В 20-е гг. XIX века филантропы были вынуждены признать провал ассимиляции и стали ратовать за протекцию – принудительную депортацию индейцев на новые земли к западу от Миссисипи. Это лучше, утверждали они, чем шаг за шагом захватывать индейские земли, убивать краснокожих, обрекать их на деградацию. Их надо спасти, чтобы было кого ассимилировать потом. Депортации были осуществлены в 1830-е гг. и стали фатальными. Многие индейцы умерли в пути, выживших оттесняли все дальше и дальше на Запад. Поселенцы не желали иметь по соседству никаких индейцев, ассимилированных или нет. Да и сами индейцы противились ассимиляции в том виде, в котором она проводилась.

В конце XIX века репрессии приобрели сглаженную форму, это была комбинация культурного подавления и сегрегированной ассимиляции, суть этой политики хорошо выражала фраза «убей в нем индейца – родишь человека». Теперь индейцев ассимилировали как неполноценный народ в далеких резервациях. По иронии судьбы именно эта жестокая политика, как считает Хокси (Hoxie, 1984: 243244), спасла индейскую культуру, пусть и в бесчеловечных условиях. Именно такие резервации сделали возможной современную программу Национального возрождения индейцев Америки.

В Калифорнии отчетливо прослеживалось испанское влияние. 80 лет этот штат осваивали испанские колонисты, пока он не был завоеван североамериканцами в 1848 г. Испанская колониальная администрация была слаба, лишь горстка солдат и чиновников содействовала немногочисленным поселенцам и миссионерам. Если говорить о государственных институтах, то индейцами занимались исключительно калифорнийские миссионеры-францисканцы. Заботились они главным образом о спасении индейских душ, но не забывали и о спасении тел, объединяя индейцев в сельские общины и приучая их работе на земле. Францисканцы преследовали благородную цель, осуществляя ее весьма жесткими способами.

Отец Фермин Ласуэн, баск по национальности, принял сан в возрасте 15 лет. Когда ему исполнилось 24 года, он отправился миссионером в Мексику, потом 30 лет служил в калифорнийской миссии, стал ее главой. У него были самые добрые намерения. Он стремился спасти индейцев через обращение и ассимиляцию и понимал, насколько это трудно. У индейцев не было «образования, религии, уважения к власти, и бесстыдно алчут они всего, к чему зовут их низменные страсти». Как мог он превратить «дикарский народ в людей очеловеченных, христолюбивых, воспитанных и работящих»? Такого можно было добиться только с помощью денатурализации. Легко представить, какое тяжкое бремя взвалил на себя этот священник, ведь он должен был победить в индейцах их природное начало. Огромными усилиями и бесконечным терпением испанский падре многого добился. Индейцы от рождения пребывали в «естественном состоянии», в отличие от испанцев, gente de razon, «людей разума». Но и в «естественном состоянии» индейцы были божьими тварями, и относиться к ним надо было милосердно, как к свободным людям. Даже дикарей не следовало угнетать, тем паче убивать или сгонять с земли. Но все менялось, как только индейцы обращались в истинную веру. Теперь они должны были подчиниться закону, и закон стал их тюрьмой. Нескончаемые часы принудительной работы на плантациях и столь же долгие часы молений на латыни, из которой они не понимали ни слова. На ночь индейских девушек запирали. И если индейцы проявляли непокорность, отказывались от работы или молитвы, их заковывали в кандалы, били плетью и снова заставляли читать Псалтирь. Иногда им отрезали уши и клеймили лоб. Обращенным индейцам дороги назад не было, их вольные братья не принимали их. И испанцы, и индейцы жили в страшной монастырской тесноте, их недокармливали и заставляли много работать. Индейцы из миссии выглядели крайне истощенными по сравнению со свободными индейцами Калифорнии и во множестве умирали от болезней (Stannard, 1992: 138-139). Это было то, что в таблице 1.1 мы называем «революционными проектами», попытками с фанатическим упорством осуществить всеобщую социальную трансформацию во имя достижения цели (или «ценностной рациональности» по Веберу). Все это привело к плачевным результатам. Францисканцы совершили локальный этноцид, непреднамеренный, но убийственный. В период их миссионерской деятельности погибла половина калифорнийских индейцев, в основном от болезней, вызванных скудным питанием и изнурительным насильственным трудом.

Европейские путешественники рассказывали, что обращенные индейцы выглядели понурыми, вялыми, утратившими радость и смысл существования. Сэр Джордж Симпсон некогда был главой «Компании Гудзонова залива», он благожелательно относился к местным индейцам, всячески способствовал их смешанным бракам со своими подчиненными. Оказавшись в 1841 г. в Калифорнии, он оставил такую запись: «Сыновья и дочери рабства! Многие из них столь сломлены духом, что даже не заводят семьи – они стремительно уходят в мир иной, и скоро на земле их отцов не останется ни одного индейца. Так происходит всегда, когда дети природы соприкасаются с губительной для них цивилизацией во всех ее обличьях. Этот печальный исход возможно объяснить лишь неисповедимой мудростью божественного Провидения» (La Perousse, 1989: 18-19; Paddison, 1999: 249-250). Даже этот милосердный белый человек объяснял гибель индейцев божественной волей. Но волю проявили францисканцы. Маоисты XVIII столетия жаждали усовершенствовать мир, но привели его к катастрофе.

Испанские ранчерос в Калифорнии были более прагматичны. Обнищавших индейцев можно было превратить в пеонов. Испанцы чаще женились на индианках и реже убивали их братьев и отцов. Их план предусматривал принудительную ассимиляцию и частичную сегрегацию уцелевших индейских общин. Ситуация значительно улучшилась, когда в 1821 г. Мексика завоевала независимость от Испании. Новое мексиканское правительство под влиянием идей Просвещения освободило в 1826 г. всех индейцев из миссий, сами миссии были секуляризованы в 1833 г., и половина их земельных владений была распределена среди индейцев. К сожалению, доброе начинание далекой метрополии было отдано на откуп хищнической колониальной бюрократии, чиновники сами прибрали землю к рукам – еще одно проявление поселенческой демократии (Phillips, 1975: гл. 2). В те времена почти все прибывающие переселенцы были англичанами. В 1848 г. они отвоевали Калифорнию у Мексики и провозгласили ее новым штатом Северной Америки. С их появлением преднамеренные кровавые чистки резко увеличились. Убийства не были главной причиной уничтожения индейцев. Хотя у нас нет точной статистики, мы вправе утверждать, что это были болезни. В Калифорнии в результате эпидемий, недоедания и голода погибло около 60-80% индейцев, 10% были убиты, еще одним отрицательным демографическим фактором стало резкое снижение рождаемости. Индейцев убивали осознанно и хладнокровно, кроме того, убийством можно назвать и такую ситуацию, когда при неравном соотношении сил гибель слабого становится неизбежной. Эти понятия неразделимы. Недоедание, голод, низкая рождаемость были предсказуемым результатом политики поселенцев, болезни тоже не были случайными. Эпидемии особенно стремительно распространялись там, где полуголодные индейцы жили скученно, как это было в калифорнийских миссиях или в североамериканских резервациях. Колонисты знали, как и почему распространяются болезни, но мало что делали, чтобы предотвратить те заболевания, к которым у них самих был развит иммунитет.

Нельзя сказать также, что их очень огорчали результаты. Нэш (Nash, 1992: 300-301) сравнивает реакцию белых на распространение болезни среди индейцев и черных рабов. Поскольку рабы были ценным товаром, белые хозяева помогли им справиться с эпидемией. Рабов вакцинировали против оспы. Индейцев нет. Некоторые поселенцы даже способствовали распространению заразы. Известны случаи, когда индейцам дарили зараженные оспой одеяла.

Еще распространеннее (как и в Австралии) была сексуальная эксплуатация женщин и болезни, с этим связанные. Индейских женщин насиловали или принуждали к проституции. Они становились передатчиками венерических заболеваний, куда более опасных для индейцев, чем для белых. С этим не боролся никто. Алкоголь был причиной вырождения и высокой смертности среди индейских мужчин. И хотя правительственные организации и миссионеры пытались поставить под контроль оборот спиртного, поселенцы предпочитали расплачиваться с индейцами за землю и работу бутылками виски. Это было бессердечным коварством. Они либо сознательно хотели их смерти, либо им была просто безразлична их судьба. Катастрофическое падение рождаемости у индейцев – тоже вина белых поселенцев. С 1848 по 1860 г. аборигенное население Калифорнии сократилось со 150 тысяч до 31 тысячи, число белых возросло с 25 до 350 тысяч. Перепись 1860 хозяйств показала, что резкое падение численности индейцев было вызвано насильственной гендерной сегрегацией. Молодые уцелевшие индейцы могли хоть как-то влачить существование, работая на белых. Более многочисленным индианкам разрешали рожать, но от белых. В репродуктивном возрасте индейцы не могли создать семью и дать потомство. Демографическая катастрофа достигла пика между 1850 и 1860 г. Она была вызвана нашествием англосаксонских золотоискателей, изголодавшихся по женщинам. В районах золотодобычи индейских мужчин не нанимали на работу, их убивали (Hurtado, 1994).

Кто проводил эту истребительную политику? Британское колониальное правительство, а потом федеральное правительство США вначале хотели ограничиться Планом А. Он предусматривал частичную депортацию и частичную ассимиляцию, выселение индейцев, их обращение в христианство и возведение расовых барьеров, чтобы воспрепятствовать полной ассимиляции. Столкнувшись с новой волной иммигрантов, Соединенные Штаты переключились на План Б насильственной депортации в сочетании с сегрегацией. В теории считалось, что в резервациях индейцы смогут и выжить, и сохранить свою культуру. Федеральное правительство и Верховный суд могли быть сколь угодно гуманными, дело все равно решали местные власти, действовавшие в интересах поселенцев. Верховный суд признал, что представительные органы индейцев, надлежащим образом сформированные, имеют юридическое право заключать с поселенцами договоры по земле. Режим сегрегации и притеснений смягчился, когда на Востоке появились политики, зависящие от электората, благожелательно настроенного по отношению к индейцам. Индейцы перестали мешать, и жить им стало лучше. Достаточно рано федеральное правительство учредило Индейское бюро. Чиновники этой организации часто относились к индейцам мягче, чем это требовалось от них по службе. Но местные представители бюро часто присваивали себе деньги, которые выделялись на нужды индейцев, процветали коррупционные сделки на всех уровнях между бюрократами, поселенцами и торговцами (Nichols, 1978: 10-19). По сути, об индейцах не заботился никто, но нравы смягчались, особенно среди федеральных чиновников высокого ранга.

Но на периферии дела обстояли хуже. Выборные должностные лица проводили жесткую политику. Повторяющиеся захваты земель, неослабевающее сопротивление индейцев заставили их выработать более целенаправленную политику. В 1820-е и ранние 1830-е гг. законодатели настаивали на депортациях и успешно их осуществляли, и никого при этом не заботило, что станет с индейцами к концу их скорбного пути. Лишь немногие политики поддерживали передачу индейцам хорошей земли или введение специального налога, что могло бы облегчить им жизнь в резервации. Наоборот, местные политиканы считали, что антииндей- ская риторика и депортации, а не призывы к милосердию и защите помогут им собрать больше голосов на выборах. Не могло идти и речи о субсидиях, грантах, налогах в пользу индейцев. Поселенческая демократия снова показала свою темную сторону.

Особенно отчетливо это проявилось в Калифорнии. По конституции штата от 1850 г. все белые мужчины имели право голоса – огромное демократическое достижение той эпохи. Та же конституция требовала ареста и пожизненных принудительных работ для индейцев-бродяг, сбежавших из резервации. То же самое относилось и к детям. Отрядам добровольческой милиции выделили в 1850 и 1851 г. один миллион сто тысяч долларов на проведение облав. Крохотные резервации на скудной земле не могли ни вместить, ни прокормить депортированных индейцев, и волонтеры убили ровно столько, сколько выслали. Избранники народа никогда этому не противились. Калифорнийские власти и калифорнийские представители в Конгрессе заблокировали несколько попыток президента США и Бюро по делам индейцев заключить с аборигенами Калифорнии более-менее справедливые договоры, отвести им обширные наделы земли, выплатить субсидии и оказать гуманитарную поддержку. Калифорнийцы категорически отказывали индейцам в любом праве на землю. Это твердолобое упрямство привело к плачевным результатам, когда все земли оказались занятыми и индейскую проблему стало невозможно отодвинуть еще дальше на запад.

Губернатор Бернетт, отвергнув план перемещения индейцев в нормальные резервации, оказался в сложном положении. Поселенцев было мало, и они были плохо вооружены. Постоянные захваты индейских земель довели их хозяев до крайнего озлобления. Индейские отряды, раньше слабые и разобщенные, начали избирать «вождей войны» (Phillips, 1975: гл. 3–5). Индейская угроза нарастала. Бернетт не искал мира, он начал истребительную войну. Вот, что заявил губернатор: «Война на истребление между двумя расами будет вестись до тех пор, пока индейцы не будут уничтожены». Его преемник губернатор Мак-Дугалл с этим был согласен: в войне «нам по необходимости придется уничтожить много индейских племен» (Hurtado, 1988: 134-136). Заметим, что Гитлер никогда не делал публично столь чудовищных заявлений, как эти два калифорнийских губернатора. Даже фюрер понимал, что большинству немцев такое не понравится. Губернаторы точно знали, что калифорнийцам это понравится. В отличие от Гитлера, их идеалом был дымящийся кольт. Новый губернатор Биглер в чем-то даже превзошел своих предшественников. Вот, что он пишет об индейской проблеме в обращении к армии:

То, что творят эти свирепые дикари, ставит их на один уровень... с каннибалами... В них живет инстинктивная ненависть к белой расе, в этом их гнусная сущность, которая не изменится никогда и ни при каких обстоятельствах. Эта ненависть передается у них из поколения в поколение... Характер и поведение индейцев... не позволят краснокожим и белым жить рядом в мире.

Биглер завершил воззвание к армии призывом депортировать всех индейцев из четырех округов штата. Куда именно, не сказал. От милиции он потребовал помочь армии (Heizer, 1993: 189-191).

В пограничных штатах многие политики, поселенцы, газетчики разделяли эти настроения. Губернатор Миннесоты Рэмси заявил: «Индейцы сиу должны быть уничтожены или выселены за пределы штата». Появился популярный девиз «уничтожить или запретить». Милицией штата командовал генерал Сибли, ранее торговец пушниной, известный индейцам и федеральному правительству как отъявленный жулик. Он провел успешную истребительную войну против племени санти сиу. 770 выживших индейцев депортировали на пароходе из Сент-Пола в 1863 г. Белые миннесотцы выстроились на берегу, забрасывая индейцев камнями и выкрикивая проклятия (Brown, 1970: 50-65). Губернатор штата Колорадо был не лучше их. Он имел поддержку в денверской прессе; в 1863 г. в 10 из 27 опубликованных статей губернатор открыто призывал к уничтожению индейцев (Churchill, 1997:172). В 1871 г. индейцы угнали лошадей и скот, четверо белых было убито. Карательный отряд под предводительством двух горожан из Тусона атаковал деревню апачей, которые никакого отношения к набегу не имели. В той бойне погибло 144 апача, из них лишь 8 были мужчинами. Многие женщины перед смертью были изнасилованы. Газета Denver News поздравила карателей, добавив: «Мы жалеем лишь о том, что вы не убили вдвое больше». Эта резня обеспокоила президента Улисса Гранта. Он назвал ее «откровенным убийством» и потребовал суда. На слушаниях обвинение предъявило исчерпывающие доказательства. А присяжным потребовалось лишь 19 минут, чтобы вынести вердикт: не виновны (Brown, 1970: 202-205; Cocker, 1998: 220-221). Жюри присяжных почти никогда не признавало убийц индейцев виновными, ведь и сами присяжные были местными поселенцами, кроме того, во многих штатах показания индейцев против белых не имели юридической силы (Heizer, 1993: 11-14).

Федеральное правительство и армия часто защищали индейцев, громко протестовали миссионеры, их поддерживали и некоторые поселенцы, местные политики и газеты. Но все споры среди белых тут же утихали, стоило индейцам убить белую женщину или мужчину. Могавки из штата Орегон заманили генерала Кэнби на переговоры и убили его. По всей стране прокатился вопль ярости. Генерал Уильям Текумсе Шерман услышал его. Он потребовал уничтожить не только тех немногих, кто был повинен в преступлении, но и все племя, «чтобы от имени могавков не осталось и следа». Когда племя сиу-лакота восстало и истребило в одном набеге 80 американских солдат, Шерман проделал то же самое. Он написал: «Сиу заслуживают кары, пусть погибнут все, даже женщины и дети». Смерть Джорджа Армстронга Кастера в Литтл Бигхорн в 1867 г. вызвала общенациональную истерику. За этим последовала беспощадная война, изгнание индейцев сиу с их земли и капитуляция Сидящего Быка в 1881 г. (Uttley, 1994).

Индейское сопротивление привело к тому, что даже просвещенные президенты склонялись к Плану В. Вспомним пятерых самых знаменитых президентов до начала XX века. Вашингтон и Джефферсон забыли о Просвещении, как только индейцы поддержали британцев. Вашингтон потребовал от генералов «напасть на ирокезов и стереть с лица земли их становища», и не «слушать мольбы о пощаде, пока все их селения не сожгут дотла». Он сравнивал индейцев с волками, «и те, и эти – хищники, только разных пород». Он заявил, что индейцев надо вытеснить за Миссисипи, а тех, кто останется, вывезти силой. Просвещенный Джефферсон тоже заговорил по-другому, когда разразилась война с индейцами. Он неоднократно советовал или вырезать до последнего человека враждебные племена, или оттеснить их на запад от Миссисипи: «и нет для нас ничего более желанного, чем растоптать этих наглых дикарей и покончить с их преступпениями», «пришло время разделаться с ними», «варварскими злодействами они заслужили себе смерть», «если мы беремся за топор в войне против любого племени, то мы не опустим этот топор, пока племя не будет полностью уничтожено или вытеснено за Миссисипи... В этой войне они убьют некоторых из нас – мы же уничтожим их всех до единого». В 1813 г. он считал, что разгромленные крики «согласятся уйти за Миссисипи и жить там, где мы им укажем». О своих противниках англичанах ни Вашингтон, ни Джефферсон никогда не говорили языком палача. Джефферсон также одобрял захват индейских земель белыми. Во время его президентства 200 тысяч квадратных миль индейских территорий перешли в руки поселенцев. Метод, говорил он своим подчиненным, совсем прост: надо опутать индейцев долгами, а потом выкупить у них землю за бесценок. Когда охотничьих угодий у них не останется, им придется научиться фермерству, а потом ассимилироваться. Если они станут сопротивляться, их надо сокрушить. И то, что они сейчас прозябают и голодают, есть лишь свидетельство их приближающегося конца. Джефферсон во главу угла ставил ассимиляцию, потом депортацию, но если не получалось ни с тем, ни с другим, начиналась война на уничтожение. Президент также сказал, что верит в изначальное расовое равенство между белыми и индейцами (в отличие от черных), но высшая цивилизация всегда побеждает низшую (Wallace, 1999: 78). Многие нынешние американцы знают, что эти президенты лично владели рабами, но мало кто помнит, с какой жестокостью они относились к индейцам.

Эндрю Джексон пользовался еще более сомнительной репутацией. В годы его правления избирательное право было предоставлено всем белым мужчинам. Но в истории он остался как непримиримый противник индейцев. Ревизионисты утверждают, что он был умным прагматиком и, уступая давлению южных штатов, соглашался на депортации индейцев, хотя всегда был готов защитить их от скваттеров и прочих несправедливых посягательств. Но потом он понял, что депортации – единственный способ спасти индейцев от белых (Prucha, 1994). Попытки обелить Джексона несостоятельны. Когда индейцы сопротивлялись, Джексон был неумолим. Когда крики захватили в плен белую женщину, он заявил: «Я войду в города криков, и они выдадут мне и похищенную и похитителя, и я вправе обречь огню и мечу их стоянки, убить их воинов и увести в рабство их женщин и детей, если мне не отдадут похищенную и похитителя». Пруха (Prucha 1994: 212) определил характер президента так: «Прямолинейный, бьющий наповал, он держал в ежовых рукавицах непокорных индейцев». Уклончивые эпитеты чем-то напоминают мне те эвфемизмы, которые можно увидеть в досье высших эсесовских чинов, виновных в другом, менее давнем геноциде. Оборот «бьющий наповал» не совсем адекватно передает картину массовых убийств, которые санкционировал президент. Джексон яростно клеймил индейцев как «вероломных и безжалостных варваров»: «Кровь, пролитая нашими согражданами, должна быть отомщена. Головорезам не место на этой земле». И еще он хвастался: «Я храню скальпы всех, кого я убил». Он искренне верил в то, что «индеец лучше понимает кнут, чем пряник». Он призывал солдат убивать женщин и детей. Щадить их было все равно, что «преследовать волка в лесной чаще, не зная, где укрылись его волчица и волчата». Афоризмы Джексона громко прозвучали во время индейской войны и очень поспособствовали ему стать президентом. Придя к власти, он разорвал договоры с индейцами и начал массовые депортации. Он утверждал, что его Закон о выселении индейцев от 1830 г. был актом милосердия, при этом 10 тысяч криков, 4 тысячи чероки и 4 тысячи чокто погибли на страшной Дороге слез.

Линкольн был меньше других вовлечен в индейские проблемы (Nichols, 1978: 3, 76-128,187). В бытность молодым политиком, он часто вспоминал свои заслуги во время Войны Черного Ястреба, чтобы создать себе имидж борца с индейцами. Однако во время его правления индейцы были второстепенной проблемой. Он принял лишь одно серьезное решение: санкционировал военные экспедиции ради захвата земель в Миннесоте. Это вызвало восстание сиу в 1862 г., 309 индейцев были взяты в плен. Президент должен был решить, разрешать казнь или нет. Губернатор Рэмси и местное население настаивало на казни всех 309 пленных. Разве не погибли белые, разве пролитая кровь не взывает к отмщению? На Линкольна давили и ястребы войны, и голуби мира. Похоже, что он больше симпатизировал вторым, но (как всегда) Линкольн пошел на компромисс: он разрешил казнить 39 индейцев. Такое решение никого не устроило, но разрядило обстановку. Президент был рад покончить с этим делом, которое он назвал «очень неприятным предметом». Это была самая большая массовая казнь в истории Америки, а свидетельства против каждого приговоренного в отдельности были весьма шаткими. Тем не менее поступок Линкольна снискал ему репутацию достаточно либерального президента, хотя он и разделял всеобщее убеждение в том, что индейцы должны исчезнуть перед лицом высшей белой расы. В 1863 г., встречая посланцев одного индейского племени в Белом доме, президент высказался с предельной откровенностью:

Белолицые многочисленны и богаты, потому что они возделывают землю, сеют хлеб и живут плодами трудов своих на земле, а не охотой на диких зверей. В зтом главная разница между нами. Но есть и другая – племя белых не так склонно воевать и убивать друг друга, как наши краснокожие братья (Nichols, 1978:187).

Но в 1863 г. Гражданская война шла именно между белыми! И бледнолицые были очень склонны убивать друг друга и своих краснокожих братьев.

К концу XIX века, когда волны геноцида почти улеглись, пятый великий президент и демократ Теодор Рузвельт мог почивать на лаврах своих предшественников. Индейцы были практически истреблены. Но и он заявил, что истребление индейцев «в конечном итоге было столь же благотворным, сколь и необходимым» и что уничтожение краснокожих было благороднейшей из войн. «Я не буду заходить столь далеко, чтобы утверждать, что лишь мертвые индейцы – хорошие индейцы, но мне кажется, что в девяти из десяти случаев это именно так. Да и с каждым десятым индейцем хотелось бы разобраться повнимательнее»²⁸. Президенты, в особенности президенты-демократы, очень чуткие к голосам своих избирателей, не стеснялись представать откровенными империалистическими расистами. Их политика выходила за рамки показательных репрессий (а репрессии – это вполне прагматичные, осознанные действия) и превращалась в геноцид.

Жизнь диктовала им правила игры – любой ценой нужно было оправдать захваты земель и подавить сопротивление индейцев. Сколько таких президентов могли бы сесть сегодня на скамью подсудимых международного трибунала по расследованию военных преступлений? Я думаю, четверо, исключая Рузвельта, который много говорил, но мало делал. Линкольн, возможно, получил бы более мягкий приговор.

А как обстояли дела с обычными переселенцами на фронтире, ведь именно из их среды выходили палачи и каратели? Чистки накатывались волна за волной, по мере того как прибывали новые иммигранты. Каждой новой партии поселенцев предстояло избавиться от кучки дикарей, чтобы получить вожделенную землю. Потом приходили другие, им тоже была нужна земля, и снова следовали чистки, и так до тех пор, пока индейцев не зачищали полностью. Процесс мог идти долго – от 5 до 50 лет, при этом размах насилия, жестокость карательных акций зависели от соотношения сил между белыми и индейцами, скорости экспансии и способности индейцев к самообороне. Убивать и захватывать землю могли и немногие, и, конечно, далеко не все из них расплатились за это своей жизнью. Их потомки наслаждались миром, ибо индейцы были побеждены и депортированы. Вряд ли стоит утверждать, что поселенцы руководствовались четкими Планами А, Б или В. Специфические местные условия, рыхлая структура социальной организации на фронтире, жадность, корысть, идиосинкразии – все это могло повлиять и влияло на способы проведения чисток и их размах.

Прошло время, и все они стали тихими американцами. Их дети уже не несли на себе каинову печать. Тем более что не все отцы-основатели были палачами.

Каратели обычно оправдывали свои действия необходимостью самообороны или возмездием за зверства индейцев, совершенные ранее. Это оборачивалось эскалацией насилия. Если индейцы жестоко мстили за изнасилованную женщину племени, или когда они голодные угоняли корову, поселенцы отвечали им сторицей. Вот что поведал один калифорнийский фермер: «Думаю, что за каждого забитого быка убивали 10-15 индейцев». Сан-Францисский «Бюллетень», газета, издаваемая в Калифорнии вдали от фронти- ра, была голосом здравого смысла и умеренности. Издание призывало к протекции, то есть к сегрегации, а не к поголовному уничтожению. Героем одной редакционной статьи стал некто Мак-Элрой, у которого украли убитого оленя. За это он убил индейца, его скво и ранил еще одного человека. В ответ индейцы прикончили Мак-Элроя. За смерть белого решила поквитаться калифорнийская милиция. Мстители окружили индейский лагерь, убили 9 индейцев-мужчин (остальные убежали) и перерезали 40 беззащитных женщин и детей. Газета также писала и о другом случае, когда отряд волонтеров численностью 36 человек, разыскивая убийц одного белого мужчины, наткнулся на индейскую деревню. Из 150 человек спаслось двое или трое, все остальные были убиты – женщины, старики, дети. Капитан одного армейского подразделения гордо докладывал: «С достоверностью могу сказать, что мы уничтожили не менее 75 краснокожих, но, скорее всего, эту цифру можно помножить на два». Другой армейский капитан, видимо человек доброго сердца, выбранил калифорнийского фермера, который убил двух или трех индейцев за якобы украденную корову. На следующий день корова нашлась, а родственники убитых индейцев покончили с фермером. Капитан-гуманист приложил немало усилий, чтобы предотвратить дальнейшее кровопролитие (Heizer, 1993: 42-43, 63-79, 84-90, 95-97, 156-157, 245, 249-250).

Возмездие всегда было слепо и направлялось против всех индейцев без разбора. Трое белых из Миссури сказали, что убьют первого встречного индейца, потому что какие-то индейцы угнали у них лошадей. Другой, более здравомыслящий поселенец заметил: «Слепая месть всему племени за грехи всего лишь одного из них – это причина половины всех столкновений с индейцами» (Madsen, 1994: 316). Индейцы отвечали ударом на удар. Месть была обоюдной, и каждая сторона утверждала, что драку начала не она. Но чаще свирепствовали белые, при этом массовые убийства без разбора противоречили официально заявленным целям, поскольку это еще больше ожесточало индейцев. Или гнев затмил им разум, или их истинная цель была истребить всех. Эскалация репрессивных действий со стороны белых объяснялась не только превосходством оружия и организации. Это была естественная, психологически понятная реакция высшей, «цивилизованной» расы, крайне раздраженной яростным сопротивлением дикарей, «низшей расы». Ненависть усугублялась и «культурным шоком», который испытывали все белые, сталкиваясь с примитивными, «грязными» аборигенами. Мир окончательно сошел с ума: паника, ненависть, эскалация кровопролития никак не соответствовали реальной угрозе, в чем мы убедились, познакомившись с высказываниями американских президентов, и на приведенных примерах односторонних кровавых чисток. Призывы очистить территорию от индейцев, вне всякого сомнения, были популистскими предвыборными лозунгами. Не было и протестного движения в защиту краснокожих, сравнимого с тем, которое развернули в стране аболиционисты, требовавшие отмены негритянского рабства. Движение за права индейцев (Indian Rights movement) оформилось лишь в 1880-е – когда уже мало кого можно было спасти.

В вооруженных рейдах принимали участие и армия, и милиция. Армейские подразделения, имея превосходство в оружии и связи, могли уничтожить гораздо больше индейцев, чем волонтеры. Армии ставилась задача быть на страже мира, противостоять набегам индейцев, подавлять мятежи и проводить форсированную депортацию в резервации. Армейский План А представлял собой комбинацию кнута и пряника: ведение мирных переговоров с последующей полицейской депортацией в отдаленные резервации и показательные репрессии в отношении тех индейцев, которые договариваться не желали. Проводя эту политику, военные иногда объединялись с индейцами против поселенцев. История Калифорнии помнит много случаев, когда армейские офицеры выступали против кровавой бойни, которую устраивали белые фермеры. Пресекая конфликт, некоторые армейцы угрожали оружием фермерам, а не индейцам, другие делились с ними армейскими пайками или покупали голодающим еду на свои деньги (Heizer, 1993). На юго-западе генерал Крук вел сдержанную и даже примирительную политику с апачами, предпочитая переговоры, а не перестрелки. И таких генералов было достаточно много.

После окончания гражданской войны армия начала проводить в жизнь План Б – крайне жестокую тактику ведения боевых действий, хорошо отработанную в войне между Севером и Югом. План Б часто смыкался с Планом В – локальным геноцидом индейцев Великих равнин, апачей и еще более воинственных племен. Шерман был тогда начальником штаба, а Шеридан командующим армией. В 1866 г. Шерман так объяснил свою тактику военному министру:

Если мы разрешим остаться хотя бы 50 индейцам между Арканзасом и округом Платт, нам придется охранять каждый пост, каждый поезд, каждую железнодорожную бригаду... 50 враждебных индейцев прикуют к себе силы трех тысяч солдат. Надо как можно быстрее убрать их оттуда, и невелика разница, будет ли это депортация или уничтожение (Brown, 1970:157-158).

Шерман не хотел распылять силы, потому что это было на руку индейцам, великолепно умевшим вести партизанскую войну. Поэтому генералы предпочитали развертывать наступление зимой, когда индейцы сосредотачивались на своих зимних стоянках. В этой трагической ситуации воины должны были защищать свой скудный скарб, детей и жен. Армейцы были убеждены, что их огневая мощь подавит любое сопротивление загнанных в угол индейцев (Uttley, 1994). В результате под пулями погибали и стар и млад, и мало кому удавалось спастись. А если кто и спасался, то ненадолго – потеряв все имущество, люди были обречены на голодную смерть. Подчиненный Шермана генерал Санборн был возмущен этой геноцидной тактикой. В письме министру внутренних дел он сообщает:

Для такой могучей нации, как наша, вести войну такими способами с жалкой горсткой кочевников – унижение и позор, вопиющая несправедливость, национальное преступление, за которое рано или поздно на нас или на наших потомков обрушится гнев Небес.

Но генерал Шеридан легко отмахивался от обвинений в истребительной тактике: «Все это не более чем вздорная богословская болтовня слезливых баб, защитников дикарей, тех самых, которые беспощадно убивают наших мужчин, женщин и детей». Так оправдывалось возмездие. Шеридан еще более откровенно выразил свои мысли на знаменитой встрече с команчами, когда те пришли сдаваться. Вождь представился Шеридану на ломаном английском: «Я – Тосави, хороший индеец». Шеридан ответил: «Все хорошие индейцы, которых я видел, были мертвыми индейцами». Именно Шеридану приписывается авторство этой знаменитой фразы, столь популярной на Диком Западе. Афоризм передавался из уст в уста, пока не приобрел чеканную форму: «Хороший индеец – мертвый индеец» (Brown, 1970:157– 158, 170-171). Шерман и Шеридан оставались бессменными командующими в период индейских войн. Гнева Небес не воспоследовало, действия генералов (очень успешные) одобряли и простые жители, и местная администрация далекого фронтира.

Как и следовало ожидать, военная тактика выродилась в рутинные массовые убийства. Это была не только ненависть к врагу, но и трезвый практический расчет. Чтобы разгромить противника, надо было лишить его материальной базы – помощи невоюющих соплеменников, нужно отсечь индейских воинов от баз снабжения, не позволить краснокожим партизанам растворяться среди своих. Все это и осуществилось в XIX веке во время великих индейских войн. Индейцы не носили воинских мундиров, а значит, любой индеец мог быть врагом. На всякий случай стоило убить их всех. Тактика была успешной – сковать индейцев боем в родной деревне, заставить их закрывать от пуль своих жен и детей. Такие тактические приемы выходили за рамки устрашающих репрессий – они становились геноцидом.

Милиция финансировалась правительством штата или округа и несла главную вину за геноцид индейцев. Это были добровольческие нерегулярные формирования, получавшие вознаграждение, иногда в виде скальпов убитых. «Моя цель – убивать всех индейцев, которые встретятся мне на пути», – говорил полковник Чивингтон, бывший священник методистской церкви, командующий 3-м Колорадским добровольческим полком. Он призывал своих подчиненных «скальпировать всех, и больших, и малых». «Малые» означало дети. «Из гнид вырастают вши», – объяснял полковник. Когда один армейский офицер попытался убедить губернатора Колорадо Эванса вступить в переговоры с индейцами, тот ответил: «А что мне делать с 3-м Колорадским полком, если не будет войны? Они подготовлены, чтобы убивать индейцев, и они будут убивать индейцев». В бойне на Сэнд Крике в 1864 г. солдаты именно этим и занимались. Полк Чивингтона уничтожил 105 индейских женщин и детей, 28 мужчин, потом над их телами надругались. Каратели вырезали себе на память женские влагалища и другие части тела. Действия Чивингтона были бессмысленными и вредными: он отвратил от себя вождей чейенов и арапахов, которые были склонны к переговорам с белыми (Brown, 1970: 86-93; Stannard, 1992: 171174). Устрашающая карательная операция достигла прямо противоположных целей. Она стала попыткой локального геноцида. Возмущенная общественность пыталась отдать его в руки правосудия, но это не удалось. Чивингтон навсегда остался легендой Денвера. Уоллас (Wallace, 1999: 218) пишет, что все поселенцы так или иначе формировали боевые отряды, и горе было тому политику, который выступал против них. Сторожевые посты, милиция, рейнджеры называли себя «свободными людьми с оружием». В этом кровавом деле были нужны пастухи и охотники. Предводители отрядов звали на службу «опытных трапперов», охотников за скальпами с Дикого Запада. Среди них были и профессиональные убийцы. Кокер (Cocker, 1998: 187-188) рассказывает историю о «Джеке Сахарная Нога», международном киллере. Мальчиком его привезли из Англии в Тасманию, там он убивал аборигенов. Потом он перебрался в Калифорнию, воевал в отряде милиции, садистски убивал детей апачей в Аризоне.

Сто лет ждали американские гуманисты и историки, чтобы поведать миру об ужасах колонизации. В отличие от рабов, коренные жители Америки оставили мало потомков. Геноцид оказался успешным. Терминаторы утверждали, что, лишь уничтожив индейцев, можно было дать жизнь новой цивилизации. Это была теория социал-дарвинизма в ее самом беспощадном варианте. Гитлер и Гиммлер внимательно изучили опыт геноцида в Америке, готовясь повторить в другую эпоху его на другом континенте.

ПОСЛЕДУЮЩИЕ КОЛОНИАЛЬНЫЕ ЧИСТКИ: КАВКАЗ И ЮГО-ЗАПАДНАЯ АФРИКА

Колониальные чистки не могут продолжаться до бесконечности. В XX столетии аборигены в колониях с самым жестоким режимом стремительно исчезали, на их земли приходили новые хозяева. Новорожденные нации легко забывали свою кровавую родословную и гордились исключительным миролюбием. Опоздавшие к дележу мира Россия, Германия и Италия повторили этот кровавый путь позднее. В главе 10 мы обсудим действия Италии в Эфиопии. Здесь мы оценим политику России на Кавказе и политику Германии в Юго-Западной Африке (сейчас Намибия).

В конце XIX века колониальные империи были более могущественными и лучше вооруженными. Российская колониальная экспансия была почти исключительно континентальной: власть России простерлась над значительной частью Азии. Миллионы русских переселялись на завоеванные территории, право на землю было основой экономических конфликтов между русскими и коренным населением, решались они не в пользу аборигенов. Идеологическое оправдание земельных захватов заключалось все в той же парадигме «цивилизация против отсталости». У казахов и других кочевников земля «гуляла», поэтому их пастбища должны была перейти в руки российского земледельца. Один из российских наместников на Кавказе утверждал: «Снисхождение в глазах азиата – знак слабости, и я прямо из человеколюбия бываю строг неумолимо. Одна казнь сохранит сотни русских от гибели и тысячи мусульман от измены»²⁹. Обычно русские ограничивались показательными репрессиями: покажи кулак тем, кто сопротивляется, чтобы остальные подчинились не ропща. В худшем варианте эта политика проявила себя в Чечне, где воинственных горцев привели к покорности после изнурительных и кровавых войн конца 1850-х гг. Но тюркские народы Западного Кавказа, особенно черкесы, представляли еще более трудную проблему, они были менее цивилизованны и раздроблены на мелкие враждующие кланы. Партизанская война не затихала, и ни одна сторона не желала договариваться с другой о мире. Западный Кавказ был стратегически важен, там жили мусульмане, регион граничил с Османской империей и пользовался ее поддержкой в пику христианской России.

Россия попыталась решить проблему военной силой (Holquist, 2003; Lieven, 2000: 304-315; Shenfield, 1999). Лихорадочно вооружая армию, чтобы не отстать от западных соперников, российский Генеральный штаб разделял общепринятую тогда стратегию «окончательной», тотальной войны против целых народов. Внимательно изучалась статистика, штабные офицеры предлагали ограниченные, четко спланированные депортации на основе подсчета численности населения и имеющихся военных возможностей. Их идейный вдохновитель генерал Милютин стал военным министром в 1862 г. и закусил удила. В следующие три года русская армия захватила и сожгла множество черкесских деревень, сопротивлявшихся уничтожали, оставшихся сгоняли с земли. Провозглашенной целью была очистка территории, а не уничтожение населения. К 1865 г. в районах боевых действий осталось не более 10% от первоначального полумиллионного населения. Предположительно, полтора миллиона черкесов были выдворены, и на их землях поселились русские колонисты. Примерно 150 тысяч черкесов были расселены по всей России, и еще 500 тысяч принудительно высланы в Османскую империю.

Куда делся еще миллион? Скорее всего, они погибли, и эти потери составили предположительно не менее половины всего черкесского населения³⁰. Главной причиной смертности были голод и болезни. И все же это были кровавые чистки, но не геноцид. Русские войска сжигали деревни и урожай, лишали людей крова и пищи, зная, что многие погибнут. Ужаснувшиеся русские протестовали и получали ответ, что уже поздно. «Но разве от кого-нибудь зависит отвратить это бедствие?» – ответил граф Евдокимов одному из таких критиков. Россия и раньше вела жестокие войны и проводила показательные репрессии против беспокойных и «примитивных» народов Сибири, Казахстана и Кавказа. Война с черкесами была еще беспощадней.

В ней объединились имперская репрессивная политика, современный милитаризм и современный колониализм на его ранней стадии. У меня нет информации о том, как вели себя на Кавказе русские переселенцы, и я считаю, что главными вдохновителями чисток были царское правительство и русский генералитет – мощные авторитарные институции, управлявшие страной многие десятилетия. Это тот случай, когда кровавые колониальные чистки, типичные для той эпохи, опирались на милитаризм, современный, беспощадный, высокотехнологичный. Вскоре мы познакомимся с еще одним примером этого. Это была борьба за суверенитет над территорией – борьба, при которой поддержка внешнего союзника еще больше ожесточала сопротивлявшихся, заведомо обреченных на поражение. В этом контексте применимы мои тезисы 4 и 5 (выселение черкесов проводилось по договору с Османской империей). В результате военных действий более полумиллиона озлобленных черкесов, чеченцев и других мусульман нашли убежище в Османской империи. Последствия войн, подобных Кавказской, мы обсудим в следующей главе.

В Юго-Западной Африке я бы выделил три главные действующие силы. Первой, идеологической, силой было Рейнское миссионерское общество. В 1904 г. немецкие клирики призывали к мягкой колонизации, их целью было обращение аборигенов в христианство, что могло бы способствовать частичной ассимиляции. Институциональное принуждение – дальше этого церковь идти не хотела. Опираясь на поддержку либеральных и социалистических депутатов в немецком парламенте (рейхстаге), церковь резко выступила против кровопролитий 19041905 гг. и потребовала у Берлина остановить репрессии. Хотя эти фракции были в меньшинстве, их призыв к милосердию прозвучал резко и громко, он смутил немецкое правительство, отчасти вынудив его смягчить колониальную политику.

Второй действующей силой, попавшей между двух огней и раздираемой противоречиями, была колониальная администрация, подчиненная берлинскому Департаменту по делам колоний, который, в свою очередь, находился в двойном подчинении – перед канцлером и кайзером. Кайзер проводил внешнюю политику и командовал вооруженными силами независимо от рейхстага. Но поскольку тогдашний кайзер был человеком слабодушным, у армейских командиров были развязаны руки, что вылилось в эскалацию печальных событий 1904 г. Местная администрация стремилась к тому, чтобы колонии жили в мире, но при этом расширялись, то есть ставила перед собою взаимоисключающие цели. Колониальные чиновники были даже готовы поделиться полномочиями с местными вождями. Формально зто был протекторат с непрямым управлением, а не колония в чистом виде. Немецкая администрация хотела, чтобы африканцы научились работать, и предоставила им юридические, но не политические права. Изначально это была дискриминационная политика и даже частичная сегрегация, совмещенная с протекционизмом. Она не предполагала кровавых чисток. Но белым переселенцам была нужна земля, и это с неизбежностью приводило к земельным экспроприациям, насильственным депортациям и сопротивлению коренного населения.

Майор Теодор Лейтвайн был губернатором протектората с 1894 по 1904 г. Он старался не раздражать аборигенов, понимая, что назревающий земельный конфликт прежде всего затронет народ гереро, второе по численности племенное объединение. Гереро были скотоводами и нуждались в обширных пастбищах. Расселяясь все дальше, белые прибирали к рукам лучшие земли. Способы были разными: прямое насилие, обманные договоры, махинации с кредитами, когда у африканцев отбирали землю за невозвращенные долги. Расовая вражда разгоралась. Лейтвайн пытался снизить ее градус, сталкивая лбами африканских вождей и ограничивая притязания белых поселенцев. Когда было надо, он примирял вождей, наделял их большей властью над племенем, разрушая таким образом основы племенной демократии. Такая стратегия вполне устраивала берлинское руководство. Племенной аристократии внушалась мысль, что она ничем не уступает своим белокожим «коллегам» и даже превосходит малообразованную массу белых переселенцев (Bley, 1971: 88-91). Колониальные власти пытались проводить политику горизонтальной аристократической ассимиляции, но просчитались. Горе-теоретики даже хотели претворить в жизнь опыт испанцев в Мексике и создать новую управленческую элиту на основе метизации, смешения кровей пришлых и местных. В Африке этого не могло получиться. Расизм был слишком силен. Африканские вожди не могли встать вровень с белыми простолюдинами, хотя из политического прагматизма это до поры до времени скрывалось.

Лейтвайн понимал внутренние противоречия немецкой политики и знал, что он балансирует на краю пропасти. Колониальные администраторы, с одной стороны, должны были «отнять землю у туземцев с помощью юридически небезупречных договоров и тем самым... поставить под угрозу жизнь своих соотечественников, с другой стороны, разглагольствовать о гуманистических принципах в рейхстаге» (Bley, 1971: 68). Д-р Пауль Рорбах, экономический советник в колониальной администрации, высказался значительно откровеннее:

Колонизация Юго-Западной Африки означает, что... местные племена должны отдать земли, где они раньше пасли свой скот, с тем, чтобы белые овладели этими землями и могли пасти там свой скот. Если кто-то возьмется оспаривать мое утверждение с точки зрения высокой морали, ответ будет следующим: для народов такого культурного уровня, как южно-африканские туземцы, освобождение от первобытной дикости и превращение их в работников для белых и под господством белых есть не более, чем проявление «всеобщего закона выживания»... И никто не сможет убедить меня в том, хоть какая-то национальная независимость, национальное процветание или политическая организация туземного населения Юго-Западной Африки принесут благо цивилизованному человечеству (Cocker, 1998:301).

Доводы морали Рорбах отметал с порога, указуя на все то же благо всего человечества. Прогресс, объяснял он, заключается в том, чтобы «африканские расы» служили «белым расам» «с максимальной трудовой отдачей». В самых возвышенных научных терминах он призывал к беспощадной эксплуатации и ограблению, к рабовладельческим по сути своей трудовым отношениям. Он не стремился истребить аборигенов. Не желала этого и колониальная администрация.

Третьей силой были поселенцы, в основном те, что расселились в предместьях столичного города Виндхук, сегрегированного расистского белого анклава, и те фермеры, которые жаждали заполучить племенные земли, но без такого довеска, как племя гереро. Депутаты рейхстага выразили неудовольствие тем, как фермеры обращаются с туземным населением, вот их ответное послание:

С незапамятных времен дикари были ленивыми, жестокими и безмозглыми скотами. Чем они грязнее, тем лучше себя чувствуют. Белый человек, поживший среди аборигенов, не может считать их человеческими существами в европейском смысле этого слова. Нужны будут столетия, чтобы воспитать их людьми, что потребует бесконечного терпения, суровости и справедливости (Bley, 1971:97).

Поселенцы требовали новых депортаций любыми возможными средствами. Один миссионер подверг их суровой критике:

Гереро ненавидят немцев, и на то есть все основания. Средний немец смотрит на них и относится к ним, как к бабуинам (зто их любимое выражение, когда они говорят об африканцах). Белые ценят своих лошадей и быков больше, чем чернокожих. Такие убеждения порождают жестокость, обман, эксплуатацию, несправедливость, насилие и очень часто убийства (Drechsler, 1980:167-168, п. 6).

Поселенцы не разбирали, где вождь, а где простой туземец, и вели себя соответственно, сводя на нет все усилия Лейтвайна. Майор был в ужасе, когда немецкий булочник избил до крови и пинками выгнал из своего заведения одного из вождей гереро. Торговец получил выговор за оскорбление «достойного и уважаемого человека и очень богатого владельца скота» (Bley, 1971: 86; Drechsler, 1980: 136). Такие инциденты разрушали горизонтальную аристократическую ассимиляцию. Не удивительно, что этот вождь стал одним из предводителей восстания 1904 г. Поселенцы чувствовали свою уязвимость. Любой признак сопротивления порождал панический страх перед «черными дикарями». Даже малейшее непослушание наказывалось мгновенно и беспощадно. Для некоторых фермеров это было поводом к захвату новых земель и собственности доведенных до отчаяния аборигенов. Действия немецких колонистов можно расценивать как преднамеренные провокации.

Поселенцы не были вовлечены в управление. Административные функции в колонии были возложены на губернатора, и колонистов страшно раздражало, что они ничего не могут поделать с политикой «глупой сентиментальности», проводимой Лейтвайном. Вот что говорится в еще одной петиции: «Это обязанность правительства установить контроль над аборигенами. И достичь этого можно, лишь располагая реальной силой. Невозможно лишь одними увещеваниями заставить черную расу соблюдать наши законы» (Bley, 1971: 79-81, 84-85). У колонистов было два достаточно сильных инструмента влияния. Во-первых, они были присяжными мирового суда и рассматривали все жалобы аборигенов на бесчинства белых – избиения, насилия и прочее. Практически никогда они не выносили обвинительный вердикт белым и никогда не считались с доказательствами, основанными лишь на показаниях черных (Drechsler, 1980: 133-136). Во-вторых, белые бесконечно превосходили черных, ибо имели в своем распоряжении капитал, знания, юриспруденцию. Они могли с легкостью обвести чернокожих вокруг пальца и отнять землю на вполне законных основаниях. Колониальная администрация ничего не могла с этим поделать. Отвратительный судебный произвол и земельные захваты подталкивали туземцев к мятежам.

В январе 1904 г. верховный вождь гереро Самуэль Магареро, спившийся человек, послушная марионетка в руках немцев, был взят в оборот другими вождями. Они вынудили его благословить народ на восстание. Верховный вождь запретил воинам убивать женщин, детей, миссионеров, англичан, буров, метисов и народ Нама (соседняя племенная группа). И этот приказ соблюдался. Среди 120-150 убитых белых были лишь три женщины и семь буров. Восставшие не смогли взять штурмом города и казармы, зато от души поквитались с хозяевами отдаленных ферм (Bridgman, 1981: 74). Восстание застало белых врасплох – расисты не считали черных способными на сопротивление. Немцам-мужчинам пощады не было. Гереро не брали в плен и уродовали тела убитых. Разъяренные воины шли в бой, понимая, что это их последний шанс отстоять свободу. Победить или умереть, – так говорил Магареро. Вначале им сопутствовал успех – они вытеснили фермеров со своих племенных земель и захватили весь скот.

Зная, что такое колониальные войны, мы легко можем представить себе сокрушительную силу ответного удара поселенцев – ведь было убито больше ста белых, распространялись слухи, что африканцы вырезали женщин и детей. Вот как один миссионер описывал состояние колонистов:

Немцев обуяла неукротимая ярость, они жаждали возмездия. Как вампиры, они искали крови гереро, только и слышишь, как они говорят: «Очистим от них землю, повесим и расстреляем каждого, им не будет пощады». Я с ужасом думаю, что ждет нас в ближайшие месяцы. Немцы, без сомнения, отомстят им страшно (Drechsler, 1980:145).

В дело немедленно вмешался Берлин, поскольку ситуация была крайне тяжелой. В правящих кругах произошел раскол во мнениях. Лейтвайн и Колониальный департамент были сторонниками показательной карательной акции и последующих переговоров. Но генералы настаивали на более жестком варианте. Халл (Hull, 2004) пишет, что немецкая военная мысль разработала идею наступательной войны до абсолюта. Победа мыслилась как полное уничтожение противника (vernichtung). Не совсем ясно, что вкладывалось в это понятие, тем более в контексте колониальной войны, где трудно отличить противника от нонкомбатантов того же народа. И как достичь победы в этих условиях? Ответ был прост. Немцы повторили истребительную тактику генерала Шермана, который нападал на индейские деревни, чтобы заставить воинов защищать свой дом и семьи. Сюда же добавилась и тактика колониальной войны, разработанная незадолго до того британцами и испанцами: изолировать мирное население в концентрационных лагерях и лишить инсургентов их поддержки. Шли споры о том, кто возглавит экспедиционный корпус для отправки в колонию. Умеренные имели доступ к рейхсканцлеру Бернгарду фон Бюлову, но радикалы имели непосредственный выход на кайзера через начальника Генерального штаба фон Шлиффена (Bridgman, 1981: 63). По рекомендации фон Шлиффена кайзер назначил командующим генерала фон Тротту. Африканский опыт у него был, он жестоко подавил восстание 1896 г. в Восточной Африке и утопил в крови Боксерское восстания в Китае 1900-1901 гг. Фон Тротта говорил:

Я хорошо знаю африканские племена. Между ними есть одно сходство – все они уважают силу. Это было и останется моим принципом – применение силы в неограниченных масштабах и даже террора. Я пролью реки крови и денег и приведу к покорности взбунтовавшиеся племена. Только таким способом можно посеять семена нового, из которых взойдут добрые всходы... Против нелюдей нельзя воевать по людским законам. Император сказал, что ждет от меня подавления мятежа любыми способами, чистыми или не очень чистыми (Drechsler, 1980:154).

Народ гереро надо было устрашить кровью, сломить навсегда их боевой дух и отбить охоту у остальных племен поднимать руку против белых. Задача была страшной сама по себе, но реальность оказалась еще страшнее. Побуждаемые колонистами, отравленные расизмом, Тротта и его войска совершили акты геноцида. В октябре 1904 г. генерал объявил, что будет платить премию за каждую голову убитого гереро. В воззвании говорилось:

На территории немецкой колонии мы ликвидируем всех гереро, вооруженных или нет, состоятельных или неимущих. На немецкой территории не должно остаться их женщин и детей. Их необходимо вернуть племени или расстрелять. И пусть народ гереро знает: это последнее, что могу сказать им я, великий генерал великого императора Германии.

Войскам сообщалось: «Во исполнение моего приказа не брать в плен никого». И солдаты убивали женщин и детей. Вот что вспоминает один из свидетелей:

После сражения все женщины и дети, попавшие в руки немецких солдат, здоровые или раненые, были беспощадно убиты. Потом немцы пустились в преследование, и всех, кого они находили на дорогах, всех, кто прятался в окрестных лесах, ждала одна участь – смерть. Их расстреливали и добивали штыками.

Большинство гереро не были вооружены и не могли оказать сопротивления. Они пытались спасти свои жизни и увести с собой скот. Фон Тротта не признает, что отдавал приказ расстреливать женщин и детей, но спокойно подтверждает, что распорядился изгнать всех гереро в пустыню на верную смерть. Он считал, что среди них было много заболевших, и, скорее всего, так оно и было – люди были измучены и умирали от голода. «Я поразмыслил и решил, что пусть лучше все они сдохнут, чем заразят моих солдат... а кроме того, любой жест снисхождения с моей стороны они бы истолковали как слабость». К армии присоединились добровольческие отряды поселенцев, эти убивали с удвоенной жестокостью. Один миссионер вспоминал: «Они были злы, как все демоны ада. Многие из них лишились всего. И вот пришло время мести».

Превосходство в вооружении позволило немцам изгнать гереро (мужчин, женщин, детей) в пустыню и заблокировать их там. Отравленные колодцы принесли скорую смерть всем, кто еще был жив. Гереро умирали на глазах у немецкого оцепления. Когда племя нама, воодушевленное восстанием гереро, присоединилось к мятежу, немцы карали их столь же жестоко, хотя до прямого геноцида дело не дошло. В письме Шлиффену фон Тротта объяснял, почему он отверг совет Лейтвайна и «других знатоков Африки» вступить в переговоры с гереро. «Они считают, что аборигены могут быть полезны как рабочая сила, – писал Тротта, – я совершенно иного мнения. Я считаю, что гереро должны быть уничтожены как народ». Это утверждение он трижды (!) повторил в одном письме. Солдаты подчинялись приказам командующего безропотно, а многие и с энтузиазмом (Bley, 1971: 163-164, 179; Drechsler, 1980: 156-161; Hull, 2004).

Официальный военный отчет прозвенел победной фанфарой:

Безжалостно преследуя разгромленного врага, немецкое командование явило себя во всей решимости и отваге. В этой беспримерной кампании, не щадя своей крови и сил, немецкий солдат окончательно сломил вражеское сопротивление. Как раненый зверь, противник отползал в знакомую ему пустыню, цепляясь за каждый колодец, пока не сгинул совсем. Безводная Омахеке (пустыня) доделала то, что начала делать немецкая армия: народа гереро больше нет (Bley, 1971:162).

Эти восторги геноцида разделяли не все. Канцлер фон Бюлов доложил кайзеру, что «кампания велась противу всех правил христианского милосердия». Он также добавил, что такая война контрпродуктивна, ибо до предела ожесточает африканские народы (Bley, 1971: 163). Фон Бюлов, Колониальный департамент, миссионеры и некоторые депутаты парламента настаивали на отставке Тротты. Ужаснулись даже некоторые поселенцы. Общественное негодование заставило фон Шлиффена отменить расстрел пленных в декабре 1904 г. В ноябре 1905 он отозвал фон Тротту.

Но все это уже не спасло гереро и нама. Выживших поместили в концентрационные лагеря, где голод, непосильная работа, болезни быстро свели их в могилу. В 1903 г. было 6080 тысяч гереро, к 1911 осталось 16 тысяч, из них лишь две тысячи мужчин. Нама повезло больше – их численность упала «только» на 50% (Bley, 1971: 150-151; Drechsler, 1980: 244; Hull, 2004). Гереро были уничтожены как народ. Те немногие, что остались, были рассеяны и утратили способность к самоорганизации. Немцы одержали полную победу. В декабре 1905 г. кайзер подписал Указ об экспроприации, разрешив захват «всей движимой и недвижимой собственности племени» (Bley, 1971: 166). В 1907 г. все земли гереро и почти вся территория нама были объявлены государственной собственностью, а Юго-Восточная Африка провозглашена колонией. Геноцид был проведен успешно. Как выразился Рорбах, «кладбищенская тишина повисла над Юго-Восточной Африкой». Изначально германская колониальная политика предполагала принудительные депортации и соответствующий им уровень насилия. Массовое уничтожение не предусматривалось. Но многие поселенцы были радикальнее, из-за их нетерпимости происходили столкновения и чистки, их расовые предрассудки сделали невозможной ассимиляцию, их провокации подняли на восстание гереро. Зверскими убийствами отомстили белые за смерть ста своих соотечественников. Немецкая политика, скорее всего, в любом случае привела бы к экспроприации собственности и исчезновению народа гереро, и ударной силой, острием этой политики были колонисты. После победы немецкие поселенцы быстро воспользовались ее плодами и развернули экспансию на другие африканские земли. Можно ли обвинить их в преднамеренном, спланированном геноциде? Думаю, что нельзя.

Конфликт прошел через три стадии эскалации, что и привело к геноциду.

Во-первых: гереро восстали неожиданно, опрокинув сложившиеся стереотипы поселенцев, вызвав у них панические страхи, ярость и жажду мести.

Во-вторых: восстание привело к фракционной борьбе в самой Германии, где партия войны оказалась сильнее, чем партия мира. Ястребы назначили главой экспедиционного корпуса генерала фон Тротту, человека, превосходно зарекомендовавшего себя в репрессиях против местного населения, но не в геноциде.

Третья эскалация произошла тогда, когда фон Тротта в 1904 г. появился на театре боевых действий и понял, насколько серьезна там ситуация и сколь беспомощен немецкий гарнизон. Генерал начал закручивать гайки, и количество перешло в новое качество – геноцид. Подчиненные ему войска были дисциплинированы, настроены расистски и с охотой выполняли его приказы, а фон Шлиффен оказывал ему всемерную поддержку. Под давлением либералов кайзер и фон Шлиффен все-таки сдали Тротту, но было уже поздно. Таким образом, стремительная эскалация конфликта внезапно завершилась геноцидом. Если бы Международный военный трибунал существовал в 1905 г., фон Тротта, конечно, был бы осужден по обвинению в геноциде, причем на основе собственных признаний. На скамью подсудимых сели бы и офицеры, и некоторые поселенцы из добровольческой милиции, если бы против них нашлись весомые улики. Вряд ли бы предстали перед судом кайзер Германии и генерал фон Шлиффен.

Описанная ситуация лишь отчасти согласуется с моими тезисами. Немецкое государство оставалось устойчивым и мощным, что не вполне соответствует тезису 5. Исполнителем чисток была высокодисциплинированная, обученная современная армия, но она появилась на сцене как карательная сила лишь после того, как поселенцы жестокими притеснениями спровоцировали народное восстание. Двойственность ситуации объясняется тем, что в события были вовлечены традиционная военная авторитарная монархия с одной стороны и молодая представительная демократия с другой. Восстание гереро раскололо немецкое общество на две группы, при этом возобладали ястребы войны – полицейское принуждение и милитаризм, что вполне вписывается в План Б (показательные репрессии). Третья фаза эскалации конфликта не была неизбежной, но неконтролируемый генерал Тротта по собственному произволу запустил в действие План В – геноцид. Беспощадность его тактики смутила даже партию войны, но, стиснув зубы, они дали ему карт-бланш. Гражданское общество Германии, воспитанное на принципах религиозной и светской терпимости, пыталось этому противостоять. Сломив сопротивление народов гереро и нама, немецкие колонисты вернулись к самой беспощадной версии Плана А – депортациям. В позднеколониальный период правил бал откровенный милитаризм в обличье поселенческой демократии.

Возникает вопрос, можно ли считать эти чистки провозвестником эпохи гитлеризма, окончательного решения расовой проблемы, геноцида, развязанного Германией в другую эпоху? Многие считают, что уничтожение гереро было одним из проявлений специфически германского расизма. Но был ли этот расизм уникален в своей жестокости? Бриджмен (Bridgman, 1981: 166-167) считает, что все колониальные державы той эпохи, опьяненные чувством расового превосходства, столь же беспощадно подавляли покоренные народы. Генерал фон Тротта лишь довел эту политику до крайности. У карателей были развязаны руки, и немцы, не завися от контроля общества, проявили себя во всей красе. Внутренняя связь между германским милитаризмом и нацизмом имманентна, как мы убедимся впоследствии. Некоторые немецкие офицеры с африканским опытом были военными советниками в Турции во время Первой мировой войны, когда творился геноцид против армян. Среди нацистских преступников я отыскал и тех, кто в свое время подвизался в Юго-Восточной Африке и в Турции. Трудно установить их прямое влияние на события в последних двух случаях, за исключением Пауля Рорбаха – именно он был ярым защитником имперских амбиций Германии и внимательно присматривался к депортациям армян в Турции, хотя и был категорически с ними не согласен (Kaiser, 2001b: xxi-xxii).

В 1905 г. еще одна припозднившаяся колониальная держава, с армией, более подконтрольной гражданским структурам, провела карательную операцию в Минданао, Филиппины, против исламского меньшинства моро³¹. Марк Твен был там корреспондентом. Он написал: «Враги, численностью шестьсот – включая женщин и детей – были уничтожены нами полностью, мы не оставили даже ребенка, плакавшего над своей убитой матерью».

ЗАКЛЮЧЕНИЕ: ВИДЫ КОЛОНИАЛЬНЫХ ЧИСТОК

В этой главе я проиллюстрировал свои тезисы конкретными примерами, хотя и с некоторыми оговорками. Тезис 1 получил обширную доказательную базу: колониальные чистки действительно представляют собой темную сторону молодой, рождающейся демократии. Там, где колонисты de facto устанавливали самоуправление, там процветало самое демократическое правление тогдашней эпохи. Демократические поселенцы проводили чистки с куда большей жестокостью, чем монархи Испании, Португалии, Британии, их наместник и губернаторы, католическая и протестантская церковь, с их конгрегациями и орденами. В Калифорнии массовые преднамеренные убийства стали происходить чаще, когда испанская корона и католические миссионеры уступили реальную власть американским переселенцам. В войне за независимость большинство индейских племен поддерживало британскую корону, а не поселенцев-революционеров. Уоллас (Wallace, 1999: 17-18) отмечает, что Британская империя была иерархичной и авторитарной, но этнически инклюзивной, в то время как доктрина Джефферсона «мы, народ» была эгалитарной, демократической и этнически нетерпимой, поскольку под народом подразумевались лишь цивилизованные носители определенной культуры. Чем больше развивалась поселенческая демократия, тем острее становилось чувство национальной исключительности, тем жестче были и репрессии. Кавказ и Юго-Восточная Африка, примеры позднеколониальной эпохи, отличны от предшествующих. Хотя немецкие поселенцы проявили больший экстремизм, чем колониальное правительство, и в том и в другом случае инструментом массовых чисток на грани геноцида стала современная армия, овладевшая беспощадной, научно выверенной технологией убийства.

Вопреки теории «демократического мира», изложенной в первой главе, в большинстве случаев это были войны между демократиями. Общественные институты туземных народов были более демократическими, чем у поселенцев, и филантропически настроенные колонисты даже восхищались этим. «Индейцы – это настоящие республиканцы», – сказал Боудинот, президент Континентального конгресса Америки во время Войны за независимость. «У них каждый человек свободен следовать своим наклонностям», – восхищался Джефферсон (Sheehan, 1973: 111). Демократия индейцев была скорее прямой, чем представительной, она обеспечивала права мужчин (а иногда и женщин) в большей мере, чем в представительных демократиях. Каждый индеец мог выступить на совете племени. Если воины не соглашались с вождем, они могли отказаться воевать или прервать войну в любой момент. У них даже было право уйти из племени. На советах требовалось полное единодушие, а значит, вождь должен был обладать даром убеждения и уметь не принуждать, а уговаривать. То же можно отнести и к другим аборигенным группам, но в меньшей степени к гереро и черкесам. Это, конечно, никоим образом не относится к ацтекам и другим государствам Мезоамерики, но и их противники тоже не отличались демократичностью. Я не пытаюсь сейчас реанимировать голливудский образ благородного индейца. Индейцы вели частые и беспощадные междоусобные войны и жестокостью ничуть не уступали белым. Во время резни Феттермана 1865 г. (Fetterman Massacre) индейцы Великих равнин вспарывали животы, отрубали руки и ноги и, «глумясь над телами, отрезали интимные части». Даже если сбросить со счетов фантастические истории об индейской жестокости, возникшие в воспаленном воображении устрашенных поселенцев, некоторые индейские племена действительно практиковали пытки как изощренный ритуал, приводя этим в ужас европейцев (Brown, 1970: 137; Cocker, 1998: 201, 213-214; Sheehan, 1973: гл. 7).

Теория «демократического мира» не принимает в расчет индейские народы, поскольку у них не успели созреть устойчивые, дифференцированные, представительные государства. И все же индейцы создавали государственные образования. Дальше всех ушли по этому пути чероки в 1820-е гг. Индейцы чокто, чикасо и крики в 1856-1867 гг. тоже начинали строить сословно-представительную модель, хотя и не продвинулись в этом далеко (Champagne, 1992). Попытки создания какой-то организации не могли их спасти, наоборот, это вызывало ярость местной администрации. Теория «демократического мира» не применима к колониям. Америка и Австралия были демократическими странами, что не помешало им уничтожить миллионы людей. Кровавые этнические чистки, доходившие в худших случаях до геноцида, стали вехами на пути развития либеральной демократии в Новое время. Вначале массовые убийства творили поселенцы в колониях, потом независимые «новые нации». Эти процессы шли в Северной Америке, Австралии, некоторых странах Южной Америки. И когда уничтожать стало некого, жалкие остатки истребленных племен были помещены в резервации. Не только государство, но и «мы, народ» (с помощью местных политиков и добровольческой милиции) стали вершителями этого зла. К метрополии обращались тогда, когда требовалась армия, а требовалась она для поддержки экспансии местной поселенческой демократии в процессе безостановочного захвата земель, грабежей, набегов, подавления восстаний и ответных акций возмездия. Вооруженные банды поселенцев делали все что хотели, поляризуя общественное мнение. Создавалась нравственная атмосфера, когда люди, лично непричастные к происходящему, были обязаны сделать свой выбор. Если убивали поселенца или угоняли его скот, сторонние наблюдатели с трудом могли сохранить хоть какую-то объективность, с них в момент слетала шелуха цивилизации – достаточно вспомнить, что говорили и что делали первые президенты США.

Кровавый экстремизм поселенческих демократий можно объяснить рядом причин. Две этнические группы сталкивались лоб в лоб в борьбе за монопольное право над экономическими ресурсами и территориями. При этом большинство поселенцев не нуждалось в местном наемном труде. Экономические отношения были главным двигателем колониальных чисток. Добиваясь имущественных прав, колонисты требовали политического суверенитета на той земле, которая исконно принадлежала местному населению (тезис 3). Это политико-экономическое противоречие усугублялось военно-идеологическим дисбалансом силы (тезис 4в). Поселенцы могли легко уничтожить противостоящих им без особых военных или моральных издержек. Начиная с 1860-х гг. военная мощь стала решающим фактором. На милитаристскую машину массового уничтожения опирались и генерал Шерман, и Милютин, и фон Тротта. Взаимную идиосинкразию вызывало и то, что разные народы впервые в истории вступали в контакт (за исключением Кавказа). И если не принимать в расчет Мексику, то цивилизационные противоречия между поселенцами и местными преобладали над этническими и классовыми различиями внутри каждой группы. Унизительные эпитеты «дикари» или «низшая раса» оправдывали любое насилие во имя процветания «цивилизации» или «высшей расы». В отличие от предыдущей эпохи для морального оправдания современных чисток прибегают к таким понятиям, как неонационализм или этатизм. В наши дни колониальные чистки продолжаются в Палестине, в этнических анклавах Латинской Америки и Азии, где продолжают притеснять коренное население. Не так давно некоторых политиков и военных Гватемалы пытались привлечь к суду за уничтожение деревень индейцев майя. Но согласно тезису 6, даже вполне мотивированная на насилие группа не совершает кровопролития в рамках заранее обдуманного плана. Аборигены гибли в силу случая или из-за черствости и равнодушия белых, которые, осознанно не желая того, несли им смерть. Кровавые чистки шли волна за волной, из поколения в поколение в самых разных географических точках. Реальных убийц в действительности было немного, и они не вынашивали злодейских планов, более того они считали, что к убийствам их вынуждают сами туземцы, проявляя непокорство и агрессию. Разрабатывались и более умеренные планы, большей частью обреченные на провал, и на смену умеренности пришла радикализация. В качестве непримиримых выступили почти все поселенцы. Это было фрагментированное общественное движение, требующее от гражданской власти и военного руководства решительных мер (тезис 8). Изгои, маргиналы, бродяги, туземная полиция часто делали самую грязную и кровавую работу, что встречало неизменное одобрение у белой общины. Объективная причина кровопролитий – это и непрекращающаяся территориальная экспансия поселенцев, как указано в тезисе 7. На линии фронтира всегда царили насилие и страх.

Тезис 5 тоже получил доказательную базу. Кровавые чистки были в ходу там, где поселенцы контролировали фронтир, при этом их общественные институты находились вне рамок государственных и не располагали монополией на военную силу. Центральная власть (и церковь) часто осуждали акты насилия и убийства, но их законы не работали на местах. Поселенческая демократия в зоне фронтира была размытой и анархичной. Любой горлопан мог собрать толпу, воззвать к ее оскорбленным чувствам и повести людей на убийство, в то время как законная власть колебалась и беспомощно взирала на происходящее. Туземная племенная организация теряла прочность. Агрессия белых, обман, нарушение договоров – все это разрушало единство племени и дробило на фракции племенной совет (Champagne, 1992). Молодые вожди и воины самовольно сколачивали отряды мстителей, провоцируя белых на кровавую расправу. Институционализированные поселенческие и индейские демократии реже обращались к кровавым чисткам, чем дестабилизированные и пораженные геополитическим кризисом государственные институты, где вакуум власти стремились заполнить радикалы. Осознанно или бессознательно, на уровне идеи или инстинкта геноцид в Новое время стал одним из первых кровавых проявлений власти народа – темной, обратной стороны демократии. Палаческие ипостаси Вашингтона, Джефферсона, Джексона, нравственные метания Линкольна оставили несмываемое пятно на светлом челе величайших демократов мира.

ГЛАВА 5

Армения I. На пути в опасную зону

Все, что я видел и слышал, превосходит всякое воображение. Сказать «тысяча и один ужас» – ничего не сказать, мне казалось, что я пребываю в аду. Несколько событий, коим я был случайным и сторонним свидетелем, никак не смогут передать во всей полноте всей картины невыносимых страданий. Я проезжал через разные села и города и повсюду видел одно и то же – варварское истребление армянского народа, осуществляемое рукой турецкого правительства, повсюду я видел звериную ярость палачей и страдания их жертв по всему Евфрату – от Мескены до Дейр-эз-Зора.

Так написал Верно, американский агент Нью-Йоркской нефтяной компании, для которого деловая поездка в Анатолию в 1915 г. обернулась нежданным кошмаром (U.S. Documents, 1993: III, 131). Этот геноцид был осуществлен задолго до прихода к власти Гитлера. Массовые убийства творили не «ужасные турки» и не «дикие азиаты», как в то искренне верили европейцы. Это было делом рук «младотурков», светских, современных, европейски образованных националистов. Турецкая Османская империя активно участвовала в делах европейской политики, воевала на стороне Германии и Австро-Венгрии в Первой мировой войне. Этот геноцид был порождением Европы, хотя большая часть кровопролития произошла по ту сторону Босфора, в Азии. Этот геноцид не был кульминацией застарелой национальной распри, хотя межэтническое напряжение накапливалось веками. Преступление совершила полиэтническая Османская империя, с ее традиционной терпимостью к национальным меньшинствам. Правда, эта терпимость уже дала первые трещины в конце XIX века, но младотурки здесь были ни при чем. Незадолго до геноцида они выступали плечом к плечу с армянами против турецкого султана. И если дорога в Освенцим была «извилистым путем», то путь в Дейр-эз-Зор стал дорогой пыток. В этих главах я попытаюсь проследить прихотливые повороты этой скорбной дороги³².

Как и в предыдущих главах, я попытаюсь реконструировать те процессы, которые вначале подводили к опасной зоне кровавых чисток, а потом перерастали в массовые убийства. Большая часть исследований о массовых насилиях и тем более о геноциде грешат однобокостью и необъективностью. О предшествующих событиях и решениях часто судят по их чудовищным результатам. Такой метод приводит к поверхностным оценкам сложного и противоречивого исторического процесса. Нам кажется, что одно событие, вытекая из другого, приводило к эскалации насилия, но в действительности это могло быть далеко не так. С точки зрения армян, геноцид имел глубокие корни: зарождение турецкого органического национализма, резня 1909 г., создание «боевых дружин» и так далее. Именно так, постепенно и последовательно, Турция и готовилась к окончательному решению «армянского вопроса» (Dadrian, 1997, Kevorkian, 1999). Да, эскалация была, но было ли это зловещим замыслом преднамеренного уничтожения? Давайте не будем принимать на веру даже то, что как будто бы очевидно.

БАЛКАНЫ. ПРЕДЫСТОРИЯ ТРАГЕДИИ

Кровавым событиям предшествовало долгое противостояние великих держав на Балканах и Кавказе, в результате которого Османская империя силой оружия была почти полностью вытеснена из Европы и России. Победу торжествовали христианские государства – империи Габсбургов и Романовых, а также молодые страны – Греция, Сербия, Румыния, Болгария. (Туда же можно включить и мусульманскую Албанию.) Сейчас нам трудно представить, как много мусульман жило тогда в Европе, лишь некоторые их анклавы напоминают нам об ушедшей эпохе, как, например, косовары или босняки. Нам трудно представить, что пережили они, когда начала разваливаться Османская империя. В третьей главе я рассказал о том, какая напряженность возникла в Европе в период религиозных чисток в зоне цивилизационных конфликтов – в Ирландии и Литве. В эпоху этнонационалистических чисток борьба стала еще ожесточеннее, ибо водораздел пролег уже между христианством и исламом.

Эти процессы по-разному протекали на Балканах и на Кавказе. На Кавказе врагом была Россия. Как указывает Ливен (Lieven, 2000), Россию и Османскую империю роднили черты, резко отличавшие эти страны от европейских империй. Они были более отсталыми и автократичными, их ядро (Московия и Анатолия) было более традиционалистским, чем угрожаемые провинции (Западная Россия и Балканы). Вступив в геополитический спор с великими державами, Россия и Турция увеличили налоговое бремя для своих подданных и усилили роль государства в ущерб свободному рынку. А взимать налоги легче всего со слабых и беззащитных. Под государственным ярмом оказались низшие классы и национальные меньшинства. Показательным репрессиям в случае необходимости подвергались все этнические группы. Государства этим не брезгуют.

Статистика насильственной смертности на Балканах – вопрос до сих пор спорный. В дальнейшем я буду основываться на подсчетах Маккарти (McCarthy, 1995: 1, 91, 162-164, 339), считается, что этот ученый симпатизирует турецкой стороне. Но даже если мы сократим эти цифры вдвое, результат будет ужасающим. Маккарти утверждает, что в период с 1821 по 1922 г. 5,5 миллиона мусульман были депортированы из Европы, еще 5 миллионов были убиты или умерли от болезней и голода в своих скитаниях. Освободившиеся сербы и греки развернули полномасштабные чистки в 1830-е гг., то же самое произошло и в независимой Болгарии в 1877 г., то же творилось и на всех Балканах вплоть до 1912 г. Хотя новые государства подвергали репрессиям и уничтожению мусульманские меньшинства, они также пытались и ассимилировать их. Некоторых мусульман обращали в христианство принудительно, некоторые оставались гражданами второго сорта – с этой категорией мы познакомимся в 12-й главе, где речь пойдет о Югославии. Но большинство мусульман было убито или изгнано из страны. Между 1877 и 1887 г., уверяет Маккарти, 34% мусульман Болгарии покинули страну, еще 17% – погибли. В Балканских войнах 1912-1913 гг., по мнению ученого, исчезло 62% мусульман (27% – уничтожены, 35% – бежали). Эта катастрофа произошла на землях, завоеванных Грецией, Сербией и Болгарией. Это были кровавые этнические чистки, в масштабах доселе невиданных в Европе, что подтверждает и отчет Фонда Карнеги от 1914 г. Для османских турок это стало национальной травмой. Не менее полумиллиона христианских подданных Османской империи бежали на север, спасаясь от аналогичных репрессий, развязанных турками на все еще подвластных им территориях. Много христиан было убито мусульманами, и такие события, как «Болгарская резня», беспощадно описанная в памфлете Гладстона, становились известными всей христианской Европе.

Как и в большинстве исторических империй, этническая принадлежность подданных не слишком волновала правителей Порты до тех пор, пока они им подчинялись. Это не было гуманным проявлением мультикультурализма. Национальные восстания подавлялись железной рукой, как свойственно всем историческим империям. Ливен считает, что Османская империя проводила все более жесткую политику – постоянные поражения вынуждали ее закручивать гайки и от налогового бремени страдали беднейшие слои. При угрозе мятежа Порта, как и ее исторический предшественник – Ассирия, прибегала к показательным репрессиям (см. таблицу 1.1), включая убийства как инструмент сохранения политической стабильности. В некоторых случаях, как и в Ассирии, это сопровождалось насильственными изгнаниями (часто перераставшими в «дикие» депортации). Мятежники-иноверцы выселялись, а их место занимали исламские поселенцы. Подобная имперская тактика периодически сопровождалась жестокими боевыми действиями с обеих сторон, как это не раз происходило на Балканах. Карательные экспедиции и массовые депортации целых городов и сел проводились с расчетливой жестокостью, с презрением к человеческой жизни. Такая практика, давным-давно забытая в миролюбивой Европе, снискала Османской империи дурную репутацию страны варварской и отсталой. С другой стороны, балканские христиане делали то же самое и в тех же масштабах, не переходя, впрочем, грань между репрессиями и геноцидом. Порте, как и всем современным ей империям, были нужны живые, а не мертвые верноподданные. Озлобленность на христиан и на христианские страны для мусульман не канула в историческую Лету и по сей день. Это чувство несли и несут в своей душе исламские беженцы. Даже в наши дни в Малой Азии проживает не менее 400 тысяч мухаджиров, мусульман европейского происхождения. Беженцы когда-то были уважаемыми и состоятельными гражданами, в одночасье они стали нищими и отверженными (Bryce Report, 1972: 499). К изгоям с Балкан добавлялись беженцы из России. Российские мусульмане переселялись целыми племенными общинами, поставляя отличных воинов для «диких», нерегулярных формирований. Среди беженцев из Европы было немало людей образованных, офицеров, государственных служащих, способных выразить свой протест в рамках создаваемых ими идеологических и политических организаций.

К 1914 г. население Османской империи стало более моноэтничным и монорелигиозным, чем в прошлом. В 1820 г. в стране проживало 60% мусульман, в 1914 г. – уже 80%. По мере того как империя утрачивала свои владения, укреплялось национальное государство; впервые за всю историю турки составили почти большинство населения, взяв в руки бразды военного и государственного управления. Государство-нация повсюду расценивалось как самый современный и мощный тип государства. Неудивительно, что на этом фоне возник и расцвел турецкий национализм с «камнем за пазухой». Последствия этого процесса могли стать угрожающими для армян. Тем не менее вплоть до 1914 г. среди политических лидеров преобладало имперское, а не националистическое чувство. Национальные меньшинства империи весьма долго жили в атмосфере веротерпимости и пользовались автономией. Все приверженцы «религии священной книги» пользовались правом миллета (в переводе с тюркского это означает «самоуправление, народ, община») под управлением своей церкви. На местном уровне это подкреплялось тайфой, системой прав и привилегий для всех меньшинств. Христианские армяне, греки, болгары, сербы, влахи, евреи знали, что они отличаются от турок, албанцев, арабов, курдов или черкесов (народы ислама). Сознание своей идентичности закладывалось веками совместной жизни, это не было новым конструктом. Каждая этническая община самостоятельно решала все насущные дела, включая юридические и правовые отношения между своими членами. Взамен от них требовалась безусловная лояльность государству – малейшее отступление от этого правила каралось беспощадно. Статус национальных меньшинств был близок к мультикультурализму, лояльность центральной власти вознаграждалась такими правами, которые и не снились тогдашней просвещенной Европе. Это не было «плавильным тиглем», это была имперская форма консоциативного устройства, а сама империя несла в себе культурное ядро, с которым мог слиться каждый, кто почувствовал себя турком-османом. Система не была эгалитарной, формальное равенство среди мусульман скрывало в себе неформальную дискриминацию. Более отсталых курдов и кавказцев допускали к делам государственным и военным, но под верховенством турок. Арабские эмиры и шейхи были полновластными правителями у себя, но не в столице. В государстве доминировала турецкая элита. Они были турками лишь по крови и османскими имперцами по духу. В конце XIX века турецкий национализм ограничивал себя рамками национальной культуры и не ставил под сомнение государственную идентичность Османской империи (Poulton, 1997: гл. 3). Христианские греки и армяне имели сильные экономические позиции и мощных геополитических покровителей. Европейские государства вели торговлю с Азией морским путем, минуя Средний Восток. В результате торговые связи Турции с Востоком, жизненно ей необходимые, пришли в упадок вместе с торговой буржуазией. Торговля все больше и больше ориентировалась на Европу, и эта торговля процветала. Накануне Первой мировой войны 14% ВНП Турции шли на экспорт главным образом в Европу и Россию. Христианским меньшинствам лучше, чем кому-либо подходила роль посредников в этой торговле, им с легкостью удавалось получать протекционистские тарифы по дипломатическим каналам. Таким способом государства Европы содействовали экономическому усилению христианских диаспор на мусульманском Востоке. Это была обычная практика великих держав того времени: принудить Порту предоставить торговые концессии и даже право экстерриториальности – ненавистные капитуляции. Впрочем, и Турция получала от этого некоторые дивиденды. Французы, британцы, потом и немцы, сцепившиеся друг с другом в межимпериалистической борьбе, старались поддерживать на плаву Османскую империю, чтобы та не упала в объятия России или Австрии. Эта тактика была обоюдоострой. Чтобы обезопасить займы, предоставленные Турции, великие державы оставляли за собой право секвестра около трети налоговых поступлений в стране. Налоги перечислялись непосредственно в Управление Оттоманского государственного долга, подконтрольного европейским странам. Такое налогообложение было разорительным для крестьян, при этом деньги уплывали за пределы страны³³.

Как и в других странах, турецкий национализм родился в среде исламской интеллигенции, влиятельной силы в государстве. По своим умонастроениям они были этатистами, видя в государстве источник силы и экономического развития Турции.

Нельзя сказать, что турецкие армяне занимали некую специализированную этническую нишу в экономике Турции. 70% из двухмиллионного армянского населения были крестьянами. 80% всех турок тоже работали в сельском хозяйстве. И те, и другие отличались от греков, живших на побережье и объединившихся в торговые и ремесленные общины под контролем Греческой православной церкви. Константинопольский патриарх выступал от имени всех греков. Он проявлял либерализм в общественных и экономических вопросах, оставаясь консерватором в сфере законодательства. Греки выступали за сохранение системы миллета, которая обеспечивала им торговые преференции (и была основой патриаршей власти). Богатые армяне и армянский католикос преследовали схожие с греками интересы, но имели меньшее влияние в своей диаспоре из-за сильного классового расслоения в армянских общинах. Масса армянских крестьян, большинство торговцев и ремесленников из внутренней Анатолии практически не были охвачены системой миллета. Кроме того, между ними, турками и анатолийскими курдами шли бесконечные распри из-за земельной собственности, часто сопровождавшиеся вспышками насилия. Армянский национализм родился в том числе и как попытка решить назревший земельный вопрос. Борьба за землю стала яблоком раздора, экономический конфликт разрастался и приобретал зловещие очертания, усугубляя этнорелигиозные и классовые противоречия. Перед Первой мировой войной экономический фактор главенствовал над этническим (тезис 2). Богатые армяне во всех отношениях стояли выше на иерархической лестнице, чем бедные турки, и при обострении кризиса можно было легко перевести реальные экономические противоречия на язык этнической ненависти. Османская власть основывалась на_ обоих принципах стратификации. Отталкиваясь от тезиса 2, можно сказать, что турецкая политика оставалась амбивалентной: религиозно-этнические и классовые отношения были двумя параллельными осями, вдоль которых стратифицировалась общество. Совсем рядом, рукой подать, находилась Российская империя, где национальные противоречия разрешались в революционной, классовой борьбе. Могло ли то же самое произойти и в Османской империи?

Христианские меньшинства в Турции можно было легко ассоциировать с внешней угрозой. Проигрывая долгую борьбу за Балканы, турки обрели горький опыт поражений и предательств со стороны христиан. С опозданием османы поняли, как мало турков осталось на самых уязвимых пограничных территориях: на фракийском юго-востоке Европы и в восточной Анатолии вблизи от России. В связи с этим переселенческая политика Оттоманской империи была возобновлена. С 1911 г. и далее боснийских беженцев начали расселять в Македонии, вытесняя местных христиан (Derogy, 1986: 36). В 1913 г. на пограничье с Балканами разместили турецких беженцев, вывезя оттуда греков. Переселение народов сопровождалось значительным насилием, но, по мнению турок, оно было лишь бледной тенью того насилия, которому до того подверглось исламское население на Балканах.

Геополитическое положение двух христианских общин разнилось. Грекам достаточно было протянуть руку, чтобы коснуться своей исторической родины. Греция всегда могла защитить своих сыновей дипломатическим путем, опираясь при этом на силу всей Европы, где были государственные деятели, говорившие на классическом греческом! У греков был выбор. Если в Турции их дела обстояли благополучно, они оставались. Если хотели вернуться на родину, достаточно было постучаться в соседнюю дверь. Также не было опасений, что греки попытаются создать свое государство на турецкой территории. И если бы вдруг система миллета перестала существовать, им легко было воссоединиться с исторической родиной на противоположном побережье. И хотя Греция осторожно покусывала Турцию в Эгейском море, о полномасштабном вторжении в Османскую империю и речи идти не могло. Потребовалась Первая мировая война и крах Турции, чтобы Греция начала захватывать турецкую территорию, на что Порта ответила кровавыми репрессиями против османских греков.

Армяне не были так защищены (как и небольшая община христиан-маронитов). Разделенные на две части Османской и Российской империями, армяне не имели своего государства. Любое армянское государство могло родиться лишь в недрах России или Турции. Российские власти часто притесняли армян (что породило первые армянские националистические движения) и подумывали о том, как обратить себе на пользу недовольство армянской диаспоры в Турции. Российская экспансия представляла собой самую страшную угрозу существованию Османской империи. Тактическим приемом в этом противостоянии могло стать создание армянской пятой колоны внутри Турции. Российские правители все чаще стали призывать к защите армянских братьев во Христе. Сан-Стефанский мирный договор 1878 г. вынудил Турцию к территориальным уступкам в восточных анатолийских провинциях. Кроме того, Россия потребовала от Турции обеспечить безопасность армян во все той же восточной Анатолии. Все послевоенные договоры той эпохи непременно включали в себя статью о защите прав христианского населения. «Но почему только христианского?» – задавались вопросом многие турки. Один из армян, выживших после резни, вспоминал предсказания своего дяди о возможных последствиях: «Чем чаще мы будем плакаться в жилетку христианским нациям, тем беспощаднее нас будут резать турки, когда все-таки решатся это сделать» (Kazanjian, 1989: 351). В тяжелые армяно-турецкие отношения были заложены изначально и экономическая, и геополитическая составляющие.

Подозрения турок относительно ненадежности армян были подкреплены, когда некоторые из них подхватили вирус национализма, гулявший тогда по всей Европе. Армянские националисты приезжали работать в Россию, собирались и обсуждали вопросы стандартизации национального языка, развития армянской литературы, вспоминали златые дни Великой Армении и другие близкие их сердцу мифы, грезили о создании своего государства, независимого и от Турции, и от России. Против националистического вируса в Турции существовала вакцина – система миллета. Состоятельных членов армянской диаспоры и самого патриарха вполне устраивала та автономия, которая была у армян в Османской империи. Им хватало этих привилегий. Но идеалом их молодых, небогатых, политизированных соплеменников стало создание независимого государства. Консервативные националисты уповали на русского царя, либералы – на русских реформаторов, немногие радикалы брали за образец русских революционеров-террористов и начинали вооружаться. Традиции Османской империи звали их к борьбе, а не к компромиссам. Их будущее рождалось в прошлом и настоящем (Dadrian, 1995).