Темноводье

Глава 21

Вся флотилия дощаников стояла на берегу рядом с рыбацкой деревенькой. Санька сразу узнал знакомые полуизбушки из тонкого бревна, берестяные балаганы. Всё, как в его «родном» селении, только здесь в разы побольше: на великой реке Манбо селились роды покрупнее. Многие казаки спустились на берег и рыскали по опустевшим жилищам. Перед дощаниками в окружении «свиты» стоял Хабаров, и к нему как раз подвели местного мужичонку со связанными руками. Найденыш спрыгнул на землю и подошел поближе.

— Козьма, толмачь давай! — велел Хабаров невысокому мужику в теплом не по сезону озяме. — Вызнай, где людишки местные, и видел ли он иудины дощаники? Куда шли, когда?

Толмач Козьма грозно навис над хэдзэни и начал орать в него вопросы. Когда до Саньки дошло, какую дичь несет переводчик, то едва не прыснул. Слова речного народа он расставлял в неправильном порядке, да еще смешивал их с вкраплениями из совсем другого языка. Пленник, как мог, отстранялся от крикуна.

— Что нехристь бормочет? — поинтересовался атаман.

Козьма свел брови и принялся старательно вслушиваться.

— Да, ерунду какую-то Ярофей Павлович! Что про луки, стрелы… Да он нам грозит, паскуда!

— Он молится, — влез Санька, опасаясь, что бедному охотнику сейчас ни за что достанется.

— Молится?

— Просит Небесного Лучника защитить его от речных демонов.

— От кого, от кого? — не понял Хабаров.

— От нас, — опустив глаза, уточнил Дурной.

— А ты, значит, балакаешь по-ихнему? — прищурился атаман.

— Да. Я же говорил тебе, что жил среди них… Ерофей Павлович.

— Среди эти?

— Нет, у другого рода, сильно выше по реке.

— Так то, получается, натки, а здеся ачаны живут.

Санька закатил глаза. Первопроходцы особо не старались разобраться в жизни народов, которые покорили. Большое, широко рассыпанное племя хэдзэни, нани, нанайцев они назвали натками. А большой нанайский же род оджал с соседями уже окрестили в другое племя — ачаны. Самых же верховых нани, которые жили бок о бок с дючерами — дючерами и прозвали, благо, языки схожие у них.

— Язык у них един, — ответил Санька, решив махнуть рукой на детали.

— Ну-ка, ты давай потолмачь, — кивнул головой на пленника Хабаров.

Дурной вышел вперед. Печально посмотрел на пленного и достал нож. Передумал и развязал путы руками (веревки лишний раз только в кино режут). Казаки недобро загудели. А Санька пригласил охотника сесть и сам уселся напротив.

— Из какого ты рода, почтенный? — хэдзэни вздрогнул, не ожидая услышать такую речь от чужака.

— Дзяли, — личное имя у незнакомца не спрашивали, обычно, его называл сам человек, по желанию. А вот имя рода спросить не зазорно.

— Удинкан, у которых я жил, всегда тепло отзывались о роде дзяли, — кивнул толмач. Он ничего не слышал об этом роде, но так полагалось говорить. — Богат ли был нерест красной рыбы этим летом?

— Манбо-река была щедра к нам, — сдержанно ответил пленник.

— Почтенный дзяли, я прошу тебя не бояться. Этим людям нет дела до твоего рода. По крайней мере, сейчас. Наш вождь ищет таких же, как мы сами, что проплывали здесь раньше. Видел ли ты таких?

— Вы не те же самые «речные демоны»? — изумился хэдзэни из рода дзяли.

— Нет. И старайся не называть нас так. Мы — русские. Так что ты видел…

— Три дощаника проплывали тут где-то дней 25 назад, — объявил Санька Хабарову, закончив разговор. — Этот дзяли сказал, что видел лодки около луны назад. Он нижайше просит не грабить его род и тогда сам с удовольствием покажет, куда поплыли… другие русские люди.

Он сильно иначе пересказал слова охотника, чтобы казаки тут же не выпустили ему кишки.

— 25 дней… — протянул атаман. — Отстали мы от них… Нехорошо… А ты-то чего с энтим лясы точил так долго? Тоже не понимаешь их речь?

— Понимаю. Просто так полагается у них. Если хочешь добиться результата — надо следовать их привычкам.

Хабаров от обилия незнакомых и неправильных слов скривился, как от зубной боли.

— Ты точно нехристь, Дурной.

А потом зычно крикнул:

— Народишко! Всё, что тут пояли — бросьте! Слыхали? Ну, окромя сребра да мягкой рухляди. Енто снесите Петриловскому, — повернулся к Саньке. — А ты, купчонок, значитца, собирай барахло и перебирайся на мой дощаник. Беру тебя в толмачи.

Так жизнь беглеца из будущего переменилась. Атаманский дощаник был велик, даже частично с палубой из гладко подогнанных бревнышек, и порядок тут стоял строгий. Да и люди большие — им не до мелких пакостей. Так что проверки на гниль у Саньки почти прекратились (только на берегу еще случались стычки с молодежью). Зато теперь у него появился настоящий враг: Козьма сын Тереньтев, толмач. Тот на самом деле неплохо знал язык гиляков, что жили у самого моря. А вот, общаясь с натками-хэдзэни, больше угадывал, чем понимал. Иприлюдный позор от приблудного нехристя заставлял его кровь кипеть. Даже на разговор его вызывал, да Хабаров углядел и еще сильнее Козьму наказал. Дощаник — это очень маленький мир, где всё на виду…

Поэтому даже удивительно, что он не сразу заметил ее.

Девушка сидела под навесом, зажатая среди тюков. Явная азиатка. Вряд ли она была из нанайцев-хэдзэни. Больно иные одежды носила: черный расшитый нитями и бисером шерстяной халат, из-под которого выглядывали ярко-синие шелковые шаровары. И никакой кожи, кроме как на мягких сапожках, тоже богатых. Девушка сидела с закрытыми глазами, привалившись к доскам. Ее непривычно пухлые губы страшно пересохли и потрескались. Время от времени она проводила по ним языком, только это мало помогало.

Санька, как завороженный, следил за этим. Пока вдруг его не осенило: да она же пить хочет! И только в этот момент он разглядел: у девушки были связаны руки, а конец толстой веревки накрепко примотан к железному кольцу на борту корабля.

«Бедняга», — посочувствовал полонянке Санька. Огляделся, нашел меха с чистой водой и быстро нацедил оттуда в свою деревянную чашку. Заполз под навес и осторожно коснулся плеча. Как с ней заговорить? Вряд ли эта туземка говорит на языке хэдзэни. В ней больше монгольского.

— Эй, подруга! — тихонько окликнул он ее на родном пацанском. — Хочешь попить?

На голос пленница среагировала моментально. Густые ресницы резко взметнулись вверх, два черных уголька яростно обожгли его стремительным взглядом, полные губы исказились в яростной гримасе… Девушка, буквально, выплюнула в адрес найденыша какое-то явное ругательство на незнакомом языке. Заколотила ногами, отчего, опешивший Санька отвалился на задницу, пролил на себя воду, а кружка отлетела куда-то под ноги.

— Да пошла ты! — шепотом ответил Известь, встал на ноги и пошел обратно на нос, оттряхивая воду с рубахи. Девушка зло следила за ним, покуда он не сел, после чего опустила взгляд и только теперь заметила валяющуюся на дне лодки кружку. Та плавно перекатывалась туда-сюда, подчиняясь движению дощаника. Пленница снова посмотрела на ушедшего из-под навеса парня, который смотал в узел руки на груди (то ли от злости, то ли от холода) и старательно пялился на пустынный берег. Потом она медленно вытянула ногу и осторожно подтянула кружку к себе. Вода из нее, конечно, вытекла.

Раздосадованный Санька изо всех сил думал. Думал старательно о том, как ему тут дальше жить, как отстоятьсвое место под солнцем, как утрясти контры с Козьмой Терентьевым. Да у него куча тем для размышлений, кроме этой дурной девки, которая не понимает хорошего к себе отношения! Но выходило думать только о ней, потому что Известь кожей чувствовал, как эти жгучие черные угольки оглядывают его из-под навеса. Странные глаза: предельно узкие, какие только могут быть у азиатов, но при этом большие, казалось, что аж в поллица. У его хэдзэнийской жёнки-грелки совсем не такие были. А у этой и волосы под стать глазам: черные-пречерные! На солнце такие должны блестеть, жаль, из-за навеса не видно.

Дождавшись, когда оглядывание закончилось, Санька метнул быстрый взгляд на пленницу. Та снова привалилась к борту и прикрыла глаза. Волосы ее, конечно, были не в лучшем состоянии. Растрепанные, грязные. Но все равно завораживали. Это какой же толщины из них коса получится! Лицо у азиатки тоже было непривычное: широкий лоб, налитые тугие щеки. Круглое, в общем, лицо. Саньке невольно хотелось сказать: идеально круглое.

— Слышь, Гераська, — обратился он к казаку, с которым уже успел познакомиться. — А что это там, под навесом за баба связанная сидит?

— Тамо? — лишний раз уточнил парень, будто на дощанике было десять разных баб. — Слышь, Дурной, ты бы лучше лишний раз-то на нее не пялился. Целее будешь.

Глава 22

Молодой промысловик Гераська откровенно скучал в дороге. В иной раз он бы лесом послал этого чудилу, вылезшего из леса. Но сейчас почесать языком страсть как хотелось. Поворотившись и убедившись, что никого из больших людей поблизости нет, он зашептал Дурному на ухо.

— Чалганка это, даурка. Она навроде аманатки… да не совсем. Яркова это девка. Он сам ее поял, сам на своем дощанике держит. Оно, конечно, с бунта атаман ее к себе уже не таскает… Не до того ему, видать… Но с дощаника тоже убирать не велит. Так что ты б поостерегся, паря…

— Любовница… — разочарованно протянул Санька. А ведь не казалась… шалавой.

— Не знаю, — лениво пустился в рассужденья Гераська. — Полюбовница — это ж когда по любови. А Чалганка — злая стерва, каких поискать. Хабаров с ей каждый раз, как в бой идет. Поговаривают, — тут казак совсем на тихий шепот перешел. — Не всегда он те бои выигрывал.

Санька мысленно краснел. Только что думал о девушке самое ужасное, а она, оказывается, достойна только сочувствия.

«Суровые времена, — пояснил он сам себе. — Мужики без семей, кругом враги… Кто им запретит».

Только на этот раз принять реальность, как данность, не выходило. Только представлял себе, как «злую» Чалганку чужие люди отобрали от семьи (а то и перебили всю семью — на ее же глазах) и теперь время от времени тащат в шатер и насилуют — и его всего трясти начинало. Да как так можно! Дома, даже на улице девчонок не трогали. Даже самая конченная урла…

— А откуда она, знаешь? — спросил он, старательно гася жар в груди.

— Взяли ее в Банбулаевом городке два года назад. Токма не местная она была. Говорят, дочь князца какого-то. Только улус того не на реке стоит, а где-то в глуби Даурии. Но мы до тех земель не доходили, так что выкупа за Чалганку не стребовали. Да Хабаров и не отдаст. Прикипел к бабе, сразу видать.

Почему новое столкновение с реалиями XVII века так сильно зацепило Саньку? Но он предпочел бы, чтобы его снова отпинали в шесть ног, чем знать, что рядом с ним сидит девушка, которую уже два года возят с собой злобные налетчики (по крайней мере, по меркам местных жителей) и регулярно насилуют. Ну, хоть, не толпой… Только Хабаров. Правда, вряд ли это может служить утешением.

Спустя полчаса найденыша послали за какой-то мелочью к складским тюкам. Санька быстро пошел под навес, а ноги сами повели его вдоль правого борта. Поравнялся с дауркой, скосил на нее глаза, ожидая, не пнёт ли снова (сейчас он готов это вытерпеть без малейшей злобы), но Челганка вдруг подняла голову и тихо окликнула его:

— Эй… Твой, — и протянула ему деревянную чашку. Его чашку. Начисто обтертую от грязи.

Санька принял посудину и замер. Так вдруг захотелось ей что-то теплое сказать. Просто руку на плечо положить. Но руки занемели, а во рту пересохло.

— Пить хочешь? — только и смог он выдавить из себя.

Чалганка хмуро кивнула. Беглец из будущего развернулся и пошел обратно к бурдюкам с водой.

— Дурной! Тебя за чем послали? — это Козьма изгалялся.

Вот тут-то весь накопленный жар-гнев и нашел выход. Известь встал посреди лодки, набычился и начал с толмачом в гляделки играть. Желваки играют, кружка в руке едва не трещит. Тело только ждало команды кинуться в бой. Пусть только Терентьев сын его спровоцирует! Пусть только повод даст!

И злобный толмач явно почуял угрозу. Промолчал и перенес внимание на какое-то другое дело. А Дурной не спеша налил в чашку воды и так же медленно отнес пленнице. Та схватила ее слишком жадно, начала пить, расплескивая.

— Попозже еще принесу, — тихо сказал Санька, и пошел выполнять заданный ему урок.

Но не принес. Загоняли мелкими поручениями, а ближе к вечеру Дурной увидел, что какой-то казак принес Чалганке и еды, и питья — про пленницу все-таки не забывали. Почему-то это вызвало досаду. А потом… А потом так всё закрутилось, что стало не черных глаз и волос.

Хабаров нашел «воровской отряд».

За какой-то месяц или даже меньше поляковцы успели спуститься до самой гиляцкой земли (к нивхам), обложили их всех ясаком и отстроили острог! Нет, серьезно! Санька смотрел с берега на еще истекающую свежей смолой крепость и не мог поверить, что несколько недель назад здесь было дикое место. «Иуды» возвели стены из тарас — таких узких и длинных срубов. Тарасы внутри засыпались песком, землей и камнями. Это называлось «хрящ». Из таких забутованных ячеек, как в конструкторе, и собирали крепость. Стены, правда, у бунтовщиков были невысокие, но по углам даже несколько башенок стояло.

— По-любому, они там на голой земле спят, — усмехнулся сам себе Известь. — Зато укрепления отстроили.

И ведь не зря. Потому что Хабаров, завидя, наконец, «иуд», из-за которых потерял почти два месяца, так побагровел от ярости, что Саньке боязно стало за его здоровье.

«Эх, Ерофей Павлович, знал бы ты, сколько еще потеряешь! — про себя усмехнулся беглец из будущего. — И не только время…»

Нет, не зря поляковцы все силы бросили на острог. Иначе буйствующий Хабаров просто разорвал бы их на части. Но он и на стены не посмотрел! Едва пристав к берегу, приказной вывалился наземь и, как был, с багровым лицом пошел под стены! Свита атамана кинулась за ним, как-то сам собой общий водоворот людей затянул с собой и найденыша.

— Воры! — грохотал Хабаров. — Вы что творите, сукины дети! Царя-батюшку обворовать схотели? А ну, покайтесь, покуда не поздно!

— Мы не воры! — зло проорали сверху, самого человека видно не было. — Мы люди служилые! И несем службу государеву: инородцев шертуем, ясак сбираем! Это ты, Ярко, долг свой позабыл заради личной поживы! Нас гладом морил, животы отымал!

Хабаров буквально задохнулся. Отчасти потому, что упреки «иуд» были справедливыми. Странная, конечно, возникла ситуация. Обиды поляковцкев были понятны и известны всем в войске: Хабаров с родней и ближниками наживался в походе, как только мог. И чтобы долг Францебекову выплатить, и чтобы себя обеспечить. Куча народу оказалась у него в должниках: кто меньше, кто больше. Вот последние и утекли. Проблема только в том, что Хабаров — приказной человек. И здесь, на Амуре его власть — от государя — высшая. А на святой Руси издревле повелось: у кого власть, тот и прав.

И прямо сейчас, на глазах у Саньки, этот священный принцип попирался. Хабарову нанесли практически религиозное оскорбление. И атаман это так оставить не желал. Проблема в том, что за стеной сидели более 130-ти человек, а у самого Хабарова оставалось две сотни с хвостиком. В поле-то он явно был сильнее, тем более, что в его распоряжении оставались все пушки и опытный пушкарь Онуфрий Кузнец. Но вот на стену лезть… Тут либо потери огромные будут, либо вообще можно ни с чем уйти. А самое главное не это. Пойдут ли казаки войной друг на друга? Многие из них знают друг друга много лет, кто по якутским, кто по енисейским делам. Почти все они не так давно бок о бок бились против богдойцев под Ачанским городком. Все-таки боевое братство…

Понятно, что у «воров» боевой дух ниже плинтуса. Но и в отряде Хабарова много сомневающихся. А если он отдаст приказ — и его не выполнят? Вот это будет крах. Здесь амурская земля, до ближайшего воеводы с тыщу верст, а до царя — вообще несчетно. Так что официальный титул не так много и стоит. Важнее личный авторитет. Терять его никак нельзя.

Глава 23

Санька смотрел на Хабарова и невольно жалел атамана. Больно в неудобную позу поставили его Поляков со товарищи. Жалел, правда, не сильно: беглец из будущего-то хорошо знал, чем всё закончится. Здесь, у «воровского» городка — полнейшим триумфом Ерофея Павловича. А вот потом — крахом и дыбою в подвалах кремлевских приказов. Вернее, по итогу-то всё закончится для самого Хабарова не так плохо: кроме долгов за ним никакой иной вины не найдут. Даже сделают сыном боярским. Но на Амур больше не пустят. И отсутствие такого сильного лидера скажется на итогах похода фатально.

«Вот и что мне делать с этим знанием? — мучил сам себя Санька, глядя на мечущегося по берегу Хабарова. — Вот даже если открою, даже если поверит… К чему это в итоге приведет? Возьмет Хабаров и перебьет всех зачинщиков. И что это убийство с его душой сделает? А как все казаки к такому отнесутся? И что устроят маньчжуры, пока русские тут от всей души истребляют друг друга?»

На миг парню стало страшно от того, какая разрушительная сила спрятана в его голове.

Жаль, что сила эта была весьма условна и мало помогла Саньке в ближайшем будущем. В этом ближайшем будущем Хабаров решил брать «иуд» измором. И прямо с утра двести казаков принялись валить лес. Свой городок атаман приказал строить прямо в трех-четырех перестрелах от «воровского». Вернее, больше половины начали строить, а меньшая часть — поляковцев сторожить. Напротив ворот соорудили земляные роскаты, поставили на них четыре из шести пушек — самых больших — и оставили при них сильный отряд, полностью оснащенный огнестрелом. Этой батареей командовал Кузнец. Если «воры» решаться на вылазку — их просто сметет огненный вал.

А остальные ушли в работу: валить лес, сучковать, тесать бревна, копать ямы, собирать «хрящ». И было это так нелегко, что после первого дня Санька спины не чувствовал! А утром все снова вышли на работу. Отставать было стыдно, и найденыш стал изо всех сил рвать пуп, пока не уронил на ногу бревно и не был с позором услан на «кухонные работы». Но Санька и рад был, ибо не знал, сколько в подобном темпе сможет выдержать. А казаки просто двужильные!

Городок вырастал на глазах — и это не образное выражение.

Ночи становились совсем холодными, но войско почти в полном составе жило в шалашах из веток. Внутри будущего острога уже возвели несколько зданий. Только не для казаков. Первым делом построили склад для казны, запасов пороха и свинца и прочего… И аманатскую избу, где заперли всех заложников из объясаченных племен. Мучимый странными чувствами, что пробудились в нем не так давно, Санька упросился в надзор за ними (все-таки толмач). Но его ждал конкретный облом — Чалганку-то со всеми не держали. В сумраке полуземлянки сидели совсем неинтересные ему пленники, которых приходилось теперь сторожить и кормить. Чтобы хоть какую-то пользу получить от назначения, парень решил расширить свои таланты переводчика и подучить даурский язык. По счастью, и учитель нашелся — старичок Мазейка из владений князьца Толги, хозяина большого улуса по Амуру ниже впадения Зеи. Мазейка уверял, что является тому близким родичем, но в нем княжеской крови не чувствовалось. Вечно заискивающий, неискренне улыбающийся дайр был жалок и неприятен, но зато он шел на контакт и сносно знал русский. Возможно, даже лучше самого Саньки, который так и не уловил нюансов речи XVII века.

Да и не только их. В каждом слове, каждом жесте, каждом поступке чувствовалась его чуждость этому миру. Даже нужду — что малую, что большую — Санька справлял неправильно. Излишне смущенно и брезгливо. И ведь никаких преимуществ не давало ему то, что он жил в XX веке! Даже такая, вроде бы, крутая вещь, как грамотность… Считай, что нет ее. Потому что в скорописи, на которой велась документация, он совершенно не разбирался. Дело даже не в завитушках и «докторских» почерках. Отдельные буквы он распознавал более-менее… А текст — нет. И нет категорически! Потому чтослова липли друг на друга, потому знаки пунктуации — а кому они нужны! Вернее, никому не нужны точки, запятые, восклицательные и иные знаки. Так что часто нельзя было найти конец и начало слова, конец и начало фразы. Зато были другие знаки! Какие-то чудесные финтифлюшки над словами или под словами — поди разбери. Которые всегда что-то значили. Только вот что? А как вам такое: буквы в два ряда! Какие-то из них вдруг выскакивали из строчки и писались выше. Иногда в словах пропускались буквы — сразу по несколько! Могло быть слово вообще без гласных. Причем, только одно среди прочих нормальных…

Самое главное — эти ребята не использовали цифры! Числа они записывали буквами! Такими, какими записывали слова! И пока ты мучительно думаешь, что же за слово такое может быть «РЛИ» — легко ориентирующийся во всем этом хаосе местный понимает, что перед ним число «138».

Самое обидное, что никто его просвещать не спешил. Большинство само было безграмотным, а немногие «избранные» не сильно-то спешили делиться этой властью. Санька даже сунулся к хабаровскому племяннику — Артюшке Петриловскому, что исполнял при дяде роль завхоза — и получил в ответ такой презрительный взгляд! Этот дикий казак XVII века презирал его — советского студента — за безграмотность!

Но, хоть, с даурским языком пошло неплохо. Он мало походил на речь хэдзэни, однако Мазейка очень старался учить — для него-то Дурной был большим человеком.

Увы, только для него одного. Во время работ в крепости, Санька стал часто пересекаться с красавцем Ивашкой Ивановым сыном, который как-то ухитрился подвязаться на складе. И уж тот не упускал шанса, если не дать ему какой-нибудь работы поунизительнее, то уж шпильку в спину метнуть — это обязательно! Кажется, «Ален Делон» позавидовал, что Дурнова взяли на атаманский дощаник. Приблизили, так сказать.

Двух недель не прошло, как началось на новом месте веселье.

— Струги! — зычно заорали с берега.

Все побросали дела и вытянули шеи. Действительно, с низовий Амура — а река далеко просматривалась — шла небольшая флотилия лодочек.

— Васька! — заорал Хабаров. — Бери дощаник с пушечкой — проверь!

На зов откликнулся Василий Перфильев — авторитетный есаул в хабаровом «полку». По крайней мере, в лицо Васькой его называли очень немногие — а это говорило о статусе. При нем всегда был крепкий отряд из служилых казаков — основная группа из тех, кто не поддался уговорам «воров».

Перфильев весело кивнул, лихо свистнул — и его команда, побросав топоры, кинулась к реке. Вниз идти всегда легче, а бунтовщики свой городок поставили далеко от берега, так что лодочки удалось перехватить. Через какое-то время, уже все вместе, суда двинулись к лагерю Хабарова.

— Гиляки! — радостно отчитался Василий и кивнул на «воровской» городок. — Энти шустрыи уже успели объехать окрестные улусы и вытребовали ясак себе.

— Паскуды, — проскрежетал Ерофей Хабаров и принялся метать молнии с группу седовласых гиляков, полуживых от ужаса. — Вы кому ясак понесли, нехристи?!

Одумавшись и поняв, что бедным дикарям сроду было неясно, кому и почему следует платить, атаман кликнул Козьму-толмача, который гиляцкий знал лучше, чем язык натков.

— Мотайте на ус! Коли вы, мужики, учнете ездить к ворам и ясак давать, мы воров тех побьем! А опосля и ваших князцев повесим! Уяснили? На Амур-реке я — приказной человек! Токмо я вершу тут суд и расправу! По воле государевой!

Гиляки отдали весь мех Петриловскому и поспешили убраться от греха подальше. Однако, после на это место прибыло еще несколько «делегаций». Одна — даже от дючеров! Видать «воры» по дороге успели охмурить несколько дючерских князьцов посговорчивее и обязали их тоже платить ясак. Причем, дючеры везли зерно.

От этой высокой активности «иуд» Хабаров вконец осерчал и поклялся извести поляковцев под корень.

Началась странная война.

Глава 24

Да, странная война, прям, как в 1939-м. Два войска бдительно следили друг за другом. Но особой активности не проявляли. Хабаров изо всех сил стремился перехватить всех данников, что держали путь к «иудам», перевербовывал их, объяснял, чья «крыша» тут «правильная», а чья — «воровская». Тем же вопросы легитимности были до фени, они покорно платили тем, у кого сила. А, похоже, что сила была у Хабарова.

Атаман, как достроил свой городок, решил обложить бунтовщиков полностью. Даже Саньку стали в дозоры посылать, хотя, у него до сих пор из оружия имелся лишь нож старика Кудылчи, а из доспехов — суконный плащ. Замерзал он в тех дозорах люто, но всем было наплевать.

Конечно, двумя сотнями весь городок не обложить. Поляковцы периодически устраивали вылазки за дровами, за лесной едой. Однако, дела их становились всё хуже. Как понимал Санька, у «воров» одна была надежда: за зиму собрать как можно больше меха ясаком и охотой, отвезти это всё по рекам или морем (по пути Пояркова) в Якутск и там уже обвинить во всем Хабарова. Аргументы не в счет, реальный вес перед воеводой будет иметь только пушнина. Если поляковцы принесут больше Хабарова, то их сторону и примут в итоге.

Они многое сделали верно. Быстро отстроились, как можно дальше от Хабарова, быстро объехали десятки родов разных племен и как-то убедили их платить ясак именно им. Возможно, поляковцы, наконец, решили действовать не грубой силой, а проявили дипломатию. К ним местные ехали — это факт.

Однако, один момент портил всё: атаман оставил все дела, забыл о своих прочих обязанностях — и все усилия сосредоточил на «ворах». Ясак перехватывал, промысловиков в лес не пускал — а уж зимний сезон начинался! Да и как бунтовщикам теперь весть в Якутск подать? Только через бой. А биться им никак нельзя — все-таки Хабаров официальный приказной человек. Китайцы сказали бы, что на нем тень Небесного Мандата. Или свет.

Ситуация патовая, каждый ход ведет под шах и мат. А Хабаров только усугубил ситуацию: велел построить роскаты для пушек еще ближе к «воровскому» городку и принялся лупить по нему! Тут даже не в людях дело. Порох! Бесценный порох и ядра научет. Но Хабаров хорошо понимал психологический эффект от обстрела.

Поляковцы забивались в глубокие щели, пережидали обстрел, видели, как разваливается их городок, разваливаются их мечты — и начинали роптать. «А я не сильно-то и хотел идти супротив Хабарова» — так начинали думать добрых две трети «воров». Тем более, Санька слышал, что несколько десятков казаков, поляковцы и впрямь чуть не насильно увезли.

Упирались только лидеры, ибо они могли потерять много. Зная нрав Хабарова: и саму жизнь.

Переломным моментом стала поимка двенадцати поляковцев, которые устроили тихую вылазку. На охоту или еще зачем — неясно. Но по свежему снегу их быстро поймали и привели к атаману. С криками и улюлюканьем. Пленники были изрядно побиты, хотя, в ответ тоже надавали — синяки были почти у всех (Хабаров не велел колоть и стрелять бунтовщиков, поскольку понимал, что ему понадобится в будущем много людей).

Санька был возле атамана. Заметил, как тот оживился, почти плотоядно. Вздрогнул.

— В поле их! — рыкнул приказной.

Бунтовщиков раздели до портов и рубах и вывели под стены «воровского» городка. Встали шагах в ста, растянули пленников и по приказу Хабарова принялись бить кнутами и просто палками. Ерофей намеренно для исполнения наказания выбрал тех, кому при «задержании» пленники успели намять бока. И уж те старались! Спины вспухали от рубцов, пытаемые поносили своих палачей во всю глотку, пытаясь гневом спрятать вопли боли.

Санька отвернулся и отошел на зады улюлюкающей толпы. Да, он читал, что в средневековом обществе пытки и казни были большим развлечением, но смотреть на это у него не было сил. Это ужаснее боя… Хотя, настоящего боя Дурной еще не видел.

После той экзекуции, двое или трое пленников не выжили — уж больно в раж вошли палачи… Зато поляковцы, глядя на всё это, окончательно пали духом. И, когда Хабаров велел демонстративно сколачивать дощатые щиты, чтобы под их прикрытием, якобы, идти на приступ — выбросили белый флаг. Ну, образно говоря. Лидеры бунтовщиков запросили переговоры.

Они торговались, пытались сохранить лицо, но стоило только глянуть в глаза атаману, как становилось ясно — пощады не будет. Хабаров кивал и улыбался, но правду говорили только глаза.

Дальше было то, что Санька помнил по сухим строкам в статьях и монографиях. Бунтовщиков пороли. От души и неспешно. Не всех, но каждого, кто относился к «идейным» бунтарям. Хабаров и Петриловский собирали доносы… и ведь доносили! Доносили, надеясь на то, что их шкуры останутся целыми. Санька не понимал, как невероятные мужество сочетаются в этих людях с холопской подлостью… Конечно, не во всех.

Просто настали дни, когда герои незаметны, а подлецы на виду.

Четверых зачинщиков — Стеньку Полякова, Костьку Москвитина, Федьку Петрова и Гварилку Шипунова вообще в кандалы заковали. Пока сильных морозов не было — на снегу держали. Но все-таки уморить от холода не дали. Бунтовщиками помыкали, как хотели. Обшмонали всю их поклажу, весь острожек. Выгребли меха, вплоть до беличьих. У кого-то отнимали вещи и даже одежду. Ну, в лучшем случае, велели менять что-нибудь хорошее, на свое плохое.

Тогда и довелось Саньке выяснить: он-то сам подлый холоп или нет?

Тимофей Старик, который всё еще не забывал своего найденыша и которому именно он невольно первым дал прозвище Дурной, притащил в землянку к парню целый ворох одежды.

— Нутко, вздень! — радостно велел он.

Санька на миг застыл. Перед ним была шуба из овчины, толстые кожаные штаны и местная меховая обувь типа унтов. Всё это сняли с кого-то из поляковцев, возможно… возможно, с трупа.

«Ну? — ехидно спросил сам у себя Известь, выстукивая дробь даже в истопленной по-черному землянке. — Не возьмешь? Побрезгуешь?»

И, конечно, не выдержал. Первым делом запихал ноги в унты, которые уже забыли, когда им в последний раз было тепло. Потом замотался в шубу, великую не по размеру.

«Ну, и мне ли теперь осуждать этих людей, — ругнул он себя. — Я такая же шкура. Ради своих интересов и с трупа одежду возьму».

— От и ладненько, — улыбнулся дед, даже не заметивший душевных терзаний «крестника». — А теперя смотри еще!

И с сияющим видом достал саблю!

— Конечно, дрянная шаблюка, — вздохнул Тимофей. — Тока кто ж хорошую даст? Это Ананькина, даурская. Тот себе у воров турецкую поял, а эта, сталбыть, ничья… Зато ты совсем казак теперь, Дурной!

Санька взял саблю. Тут мук особых не было. Оружие, не шуба, без которой зимой смерть. Нормальная сабля. С ножнами, с подвесом. Только такая тонкая, что из ножен выскальзывает. Потому что сталь дрянная, после каждой зарубки стачивать приходилось.

«Отличная сабля, — улыбнулся беглец из будущего. — Зарезаться ею, что ли?»

Конечно, не стал.

А злоключения «иуд» продолжались. Хабаров решил довести их до полного уничижения и повелел сжечь «воровской» городок. Не разобрать, а именно сжечь. В уголь и пепел. Санька, когда читал об этом, всё не понимал, зачем такой глупый непрактичный шаг? Теперь понятно было: атаман показывал, что здесь, на Амуре, только он хозяин. И жить всем можно только в его владениях. Бедным поляковцам посреди февраля пришлось быстро строить хоть какие-то жилища, чтобы не замерзнуть вовсе.

— Что же ты делаешь, Ерофей Павлович, — негромко вздыхал беглец из будущего. — Сам же себе могилу роешь. Окончательно их против себя обозлил. Конечно, они против тебя маляву накатают… после такого-то.

Хабаров вёл себя совершенно логично. Во-волчьим законам… Или по-бабуиньим. Альфа-самец направо и налево доказывал своё доминирующее положение. Миллионы лет эволюции аплодировали: браво, Хабаров! А ненаписанные еще учебники истории стонали: не надо!..

Глава 25

— А маньчжуры твои, значит, хорошие? — разгорячился Санька, забыв, что сам затеял разговор и сам добивался откровенности от Мазейки.

Пленный даур во время их бесед обычно льстиво улыбался и поддакивал, но Дурной пытался изо всех сил услышать настоящего Мазейку. И дождался. Толгин родич рассказал, как пришли казаки в его дом, как по-хозяйски прошлись по улусу, вытряхивая мешки, как важно сообщали ему, что он теперь не просто даур непутевый, а счастливый подданный Белого Царя. И за это счастье царю нужно дарить шкурки. Причем, собольи. Кабаны да волки великому царю неинтересны. Причем, дарить надо прямо сейчас. Сколько? А сколько у тебя есть, даур? Вот! И в следующий раз столько же передашь. Видишь книгу ясачную? Ты теперь в ней записан, и соболя твои учтены. Отныне никуда не денешься.

Санька слушал с грустью. Но понимал, что время такое. Все такие. У кого сила — тому и шкурки. Вот и не сдержался.

— А маньчжуры твои, значит, хорошие?

Пауза. Санька с Мазейкой переговаривались через специальное окошко в стенке аманатской избы. Дурной — снаружи, а пленник — внутри.

— И маньчжур плохой. Мазейка старый, Мазейка помнит. Трижды приходили на Амур-реку с войной. И хорчинов насылали — после той войны мало-мало даур осталось жить на правом берегу.

— Ну, вот! — не очень бодро подхватил найденыш. — Видишь…

— Мазейка в сарай сидит… Мазейка мало что видит. А маньчжур не только воевал, маньчжур торговать приходит. Шелк камчатый, узорочье серебряное. Дорого, но нужно. А ваш казак только берет.

«А ведь верно, — вздохнул студент, вспоминая всё, что знал по этим временам. — Маньчжуры уже заканчивают завоевание Китая. У них в руках сейчас самая мощная производственная база в мире. И она совсем близко — до Пекина отсюда не дальше, чем до Нерчинка. А это самое ближайшее русское поселение. Или даже его не построили?.. А до тех мест России, где что-то производится, раз в пять дальше. Да и что мы можем дать даурам? Они сеют кучу злаков, разводят скот, куют свое железо. Нам нечего им предложить, кроме как ткани. Но разве сравнится наш лен с китайским шелком? А покуда лен до Амура довезешь, он, наверное, дороже этого самого шелка станет… Нам нечем привязать их к себе, кроме как силой».

— Да мы даже и не пытаемся, — добавил он вслух.

Начинался 1653 год. Переломный для эпопеи хабарова полка. В этом году империя Цин (так свое государство стали называть маньчжуры после захвата Пекина) уже ясно поймет, что на ее северных рубежах, которые всегда считались тихим местом, появились весьма опасные захватчики. Русские-алоса или лоча, как их всё чаще стали называть местные народы. Для противоборства с ними уже направили старого грозного генерала Шархуду. В 53-м под него создадут целое наместничество, дадут ему титул амбань-цзянгиня со всякими полномочиями, выделят некоторые войска. Император повелит даурам и дючерам уходить с Амура во внутренние земли империи — и многие послушаются! А как не послушаться, когда неведомые лоча проносятся по реке ураганом, жгут города, забирают пушнину, забирают хлеб, пленят знать… портят девок.

— Я бы уехал, — решил Санька, поставив себя на место дауров.

А самое главное — в сентябре пропадет Хабаров. Заберут его на Москву как раз для разбирательства по всем тем наветам, что с радостью и старанием напишут обиженные поляковцы. Вот эти самые, которых сейчас били палками, стегали кнутами, заковывали в железа, отбирали припрятанные шкурки, выгоняли на мороз из горящих землянок. Разобщенный, перессорившийся полк останется без своего «генерала», который при всех его недостатках — был настоящим харизматичным лидером и пока что вёл казаков только от победы к победе.

— Что же ты делаешь, Ерофей Павлович? — снова задал вопрос в небеса Санька.

А Ерофей Павлович, после мрачных месяцев «странной войны», благоденствовал. Презрительно игнорируя страдающих поляковцев, он снова запустил производство хмельного, щедро переводя ценное зерно. Сам пил и другим давал. В долг, конечно. Основная масса отряда также бездельничала. В лес за мехом ушли промысловики, у которых имелось свое оружие. Группы служилых время от времени уходили искать зимние дорог, по которым добирались до новых гиляцких родов, чтобы обложить их ясаком. А в остальном лагерь казаков накрыло разлагающее безделье.

Санька смотрел на это с тоской, силился понять, как ему всё исправить… И мыслей не было. Лучшее, что он смог по итогу придумать: это активно помогать поляковцам в обустройстве. Может, так в них чуть меньше ненависти останется, когда придет время кляузы писать… Да и за свою шубу грех искупить хотелось. А то не по-пацански выходило.

— Сашко Дурной, — без обиняков подошел он с топором к группе «воров», которые выжигали костер на промерзшей земле, чтобы рыть землянку.

— Ты не толмач Ярков? — насупился остроносый казак, глядя на чужака.

— Толмач, — кивнул Санька. — Но я свой собственный. Меня на конец лета в реке нашли. А могли и вы подобрать…

— Эвон, — вздел брови остроносый и протянул руку. — Тютя я. Митька.

Следующая ладонь была такой огромной, что могла бы человека за голову ухватить.

— Рыта Мезенец, — сиплым нездоровым голосом представился мужик. Сам он был не особо и здоровый, но «грабли» у него оказалиь несопоставимого размера!

В короткой беседе выяснилось, что Рыта даже не был должником Хабарова, хоть, и служилый.

— Ты ж уразумей, как воно было в Банбулаевом городке-то, — уже задушевно откровенничал он через десять минут знакомства. — Хлеба колосятся! Сочные, налитые! Ну, как было с такой землицы уходить? А он воспретил оставаться. Ну, я и осерчал.

Мезенец мечтал о земле. А тут, на Амуре, она давала обильные урожаи. Во всей Сибири таких мест не найти. А к мечте Рыту не пускали.

Пока пяток казаков ковырялись в чуть оттаявшей земле, их тройка отправилась валить и сучковать лес. Через час работы Санька заподозрил, что второй его знакомец тоже из мечтателей. Митька Тютя, как раз, откровенничать не спешил. Сказал лишь, что сам из дончаков. Но с юных лет в Сибирь поверстался.

— Вроде и много земель да градов повидал, а всюду одно, — вздыхал он, не договаривая.

И Санька вспоминал рассказы учителей о народном бесправии, о жесткой власти феодального самодержавия, о полнейшем всесилии воевод на местах, которые обдирали целые области, набивая свои сундуки с сокровищами. Здесь, на Амуре-то еще вольготно дышится. Даже при властном Хабарове.

Можно предположить, зачем рванул за Поляковым Тютя. Забраться на самый край мира, практически к океану. Может, туда хоть не дотянутся цепкие лапы московского царя…

Проработав до самых сумерек, по-зимнему кратких, Санька возвращался в родную землянку. На плече топор, а на лице — редкая по нынешним временам улыбка. Хороший выдался день, который по всем законам подлости не мог не закончиться плохо.

Лагерь казаков, по большому счету, представлял собой одну длинную улицу. Только в центре, где склады, аманатская изба и прочие «административные сооружения», городок расширялся, а улица расплеталась на гроздь проулочков. Вот в них-то Санька и заплутал. Возле одного из домов оббитая шкурами дверь вдруг с пинка распахнулась и чуть не врезала Извести по харе. Парень испуганно вжался в стену. А на улицу нетвердой походкой вывалился Хабаров.

Небо было тучное, даже луна не светила, но Санька сразу узнал атамана. И разглядел, что тот был не один. Вторая тень заметно помельче и ходит еще более странно.

«Да это же кто-то вырывается!» — осенило толмача.

А «кто-то» в это время взял и укусил Хабарова за руку, которой тот рот зажимал. Ерофей взревел, почти заглушив тонкий крик «Пусти!» Но Санька расслышал. Расслышал и тут же узнал голос Челганки. Руки похолодели.

«Да что же это… — метались у найденыша мысли. — Вспомнил о ней, гад. Неужели он ее сейчас…»

Незримый в кромешной тени дома, Санька растерянно смотрел вслед удаляющейся парочке. Хабаров явно волок пленницу к своему «особняку» с понятными целями. Челганка вырывалась, но безуспешно. Парень нервно переминался на месте. Что делать? Спасать девку? Или ничего не надо сделать?

И тут Хабаров с хрустом врезал даурке кулаком по лицу. Удара в потемках и не видно было, зато звук слышен хорошо. Кровь ударила Извести в лицо! Судорожно сжал он в руке топор.

Хана атаману!

Глава 26

Внезапно Санька не увидел, но почувствовал, что на топорище легла еще одна рука. Чужая. В ярости он дернулся, но топор держали крепко.

— Уймись, Дурной! — прошипели ему прямо на ухо. — Живота расхотел? Так сыщи иной путь, как самоубиться!

Ивашка? «Ален Делон»? Этот козел откуда тут?

Между тем, вторая рука легла ему вдоль ключиц и властно вжала в стену. Экая силища у красавца! Санька дергался, глухо рычал, но тиски были надежные.

— Никшни, ирод! — шепнул Иван сын Иванов. — Всё равно не пущу. Умишка-то хоть хватит себя не выдать?

И Санька затих, с тоской глядя, как в темноте растворяются два силуэта. Ничего больнее он в жизни не видел. Картины рисовались одна ужаснее другой, но не думать об этом парень не мог. Ивашка подержал толмача еще пару минут и выпустил.

— Утрись снегом, дурень. Остынь, — с усмешкой посоветовал он. — Вот уж верно тебя Дурным прозвали. Самое тебе имечко.

Санька стоял, набычившись.

— Благодарности от меня не жди.

— Класть я хотел на твои благодарности, — хмыкнул «Делон». — Старика только жалко. И чего он к тебе прикипел?

Ивашка повернулся и спокойно пошел прочь.

— Ужо в спину хоть не ударишь? — небрежно бросил он на прощание, а Известь бессильно застонал. Потому что, не зная, куда избыть накопленную боль и ярость, именно так и захотел сделать. Слова же надменные остудили его, как клинок в ледяной воде.

…На следующий день Санька люто напился. Платить ему было нечем, так что от ненависти к Хабарову он стал его должником. Вернее, должником Петриловского.

«Ну, ничего, сука-атаманишка, — цедил он про себя, елозя деревянную кружку по грубо отесанной доске. — Хрен тебе, а не мои знания! Под пыткой ничего не скажу! Пусть тебя Зиновьев на Москву утащит, на дыбу! Я еще и сам в ту кляузу чего-нибудь допишу, чтоб ты, гандон штопаный, с дыбы уже не слез…»

Так Известь весь день себя и изводил. Погруженный в свою боль, он даже не замечал, что в тот вечер подле него всё время крутился Тимофей Старик, а, когда «клиент достиг кондиции», осторожно уволок парня в землянку.

Сказать, что утром ему было хренов — ничего не сказать. От местной сивухи ранимая печень выходца из XX века должна в трубочку сворачиваться. Выходец отмокал в снегу, а про себя думал, что мысли-то у него были не такими уж и плохими.

«Я ведь точно знаю, когда всё случится, — рассуждал он, стирая с лица подтаявший снег. — Когда и где Хабаров встретит Зиновьева, когда тот увезет атамана. Вот и будет лучшее время, чтобы освободить Челганку».

Так в голове у Саньки появился план. Не просто план спасения, по сути, незнакомой ему девушки, а вообще цель по жизни в этом неприветливом мире. Обдумав детали, толмач вдруг понял, что Ивашка-то его спас. И его, и Чалганку, которой безумная ночная выходка Извести никак бы не помогла.

«И чо теперь? — пробурчал Известь сам себе. — Спасибо, что ли, Делону говорить?»

Его план обрастал множеством ответвлений. Санька теперь знал, где держат даурскую аманатку, и искал способ снова завести с ней общение. Опять же, надо Мазейку потрясти на предмет информации. Куда-то ведь Чалганку надо деть… А куда?

Особым пунктом для беглеца из будущего стал Кузнец. Главный пушкарь хабарова полка Онуфрий сын Степанов уже в сентябре станет новым приказным. Так что с ним стоит завести знакомство. Кузнец неожиданно легко откликнулся на инициативу найденного в реке толмача. Ибо откровенно скучал. Пушки большого ухода в мирное время не требовали. Пить беспробудно Онуфрий не любил. А тут юный казак, интересуется искусством пушкарским! А уж делиться тайнами любимого дела (в меру, конечно!) весьма приятно.

К тому же, и у Саньки тут всё здорово получаться стало. Концепция огнестрельной стрельбы ему была хорошо известна, уроки НВП дали немало полезных навыков. Правда, в армии побывать не успел. Но это не страшно. Он быстро изучил устройство фитильных пищалей (таковые у казаков были лишь трофейные) и гораздо более прогрессивных кремневых самопалов. С пушками оказалось и проще, и сложнее. Проще зарядить и бахнуть, но сложнее достичь поставленной цели. Правда, «бахать» Кузнец не позволял — порох в дефиците. Но кивал одобрительно, когда Дурной лихо выполнял все операции по заряжанию и разряжанию орудий, наводил пушки на цель, отмерял потребные порции пороха.

Радовало и то, что Кузнец тоже нравился Саньке. Спокойный и надежный, основательный и вполне уверенный в себе. Такой хороший батя (какого Извести не суждено было встретить в далеком будущем). Будучи в статусе, он особо им не кичился, самоутверждался нечасто. А зачем? Цену он себе знал, в местном войске заменить его практически никто не мог, Хабаров ему благоволил, хотя, большими ближниками они не считались.

Но при этом, Дурной ясно видел, почему после Хабарова Онуфрий сын Степанов, несмотря на отчаянную борьбу, на выигранные битвы, полностью проиграет войну и погубит войско. Он не был создан для власти. Авторитет был, умение ломать об колено строптивых — вроде бы тоже. А вот жажды власти не было. Возможно, потому что в ней Кузнец не видел никакой выгоды. Цели у него не было. Даже цель Хабарова — разбогатеть, наконец! — толкала того порой на великие и героические поступки. А Кузнец приехал на Амур, как на работу. На ответственную, важную для царя-батюшки… Но не более. И мысли его были о том, как скорее ее закончить и вернуться… куда-то там. А потому ни особой инициативы, ни творческого подхода в главе пушкарей не проявлялось. Что и приведет в итоге к поражению на Корчеевской луке.

Но это будет еще очень нескоро. Пока же они увлеченно заряжали и разряжали пушки да пищали. Даже винтованную пищаль Кузнец показал: мушкет с нарезным стволом, «коя бьет зело далеко и точно».

«Нда, с концепцией стрельбы у меня хорошо, — закусывал губу вечно недовольный собой найденыш. — А вот с концепцией сабли…»

Фехтовать у него не выходило совершенно. Поначалу выяснилось, что у него на это просто руки не заточены. Для эффективной рубки потребны совсем иные мышцы, совсем иная гибкость суставов. Но это развить можно. А вот технику… Окружающие казаки, казалось, из утробы вышли вместе с саблями. До того ладно выходило у них, когда очередные бездельники выбирались на чистое поле перед городком и начинали фланкировать, а то и шутейные сшибки устраивали! Глядя на них, Саньке даже стыдно было, что он на поясе саблю носит.

А потом он увидел Ивашку сына Иванова.

Тот с легким шорохом вынул длинную и сильно закругленную саблю с полузакрытой рукоятью… и резко из плавного движения перешел в резкое! Клинок, украшенный гравировкой, размазался в воздухе, оплетая фигуру казака. Красота! «Делон», явно красуясь, закручивал саблю, посылал ее птицей вверх, а потом, не глядя, ловил ее в руку за спиной. Широкие махи рукой — и клинок с мощью рассекал воздух косым крестом. И сверху вниз, и снизу вверх. Казалось, в оружие сосредоточено столько силы, что оно рассечет всё на своем пути!

«Попрошу, пусть научит! — завороженный Санька не мог удержаться. — Заодно и повод спасибо сказать».

Одержимый новый желанием он решительно двинулся к «Делону». А тот только бровь выгнул.

— Дурной, да ты, верно, решил, что мы с тобой теперя друзья? — искренне изумился он и хмыкнул. — Ой, зря!

И запоздалое «спасибо» застряло ежом в горле у Извести.

— Ну чо за урод? — только и прошипел он в спину сероглазому красавцу.

«Сам научусь!» — мысленно топнул ногой покрасневший Дурной и впервые прилюдно вынул саблю. Рука к оружию уже привыкла. И он был уверен, что уж просто махать-то у него получится. Крутанул влево-вправо. Саньке казалось, что на него смотрят все. Смотрят и хихикают. Но казакам было как-то пофиг на глупые кривляния Дурнова. Тогда он снова стал махать. Невероятный жонгляж клинком — это еще не для него. Ему бы просто рубить научиться. И себя защищать…

— Никола-угодник!

«Делон», оказывается, никуда, скотина такая, не ушел. Стоял поодаль и старательно закатывал глаза к небесам. К которым и взывал. Без тени улыбки он подошел к найденышу.

— Ты и верно смерти ищешь, Дурной, — покачал он головой и задумчиво почесал свою идеальную бороду. — Вот что. Запомни: любой удар идет от задницы. Вбей это в себя. До самого зада чтоб дошло. Вобьешь — может, еще поговорим.

И ушел.

Глава 27

— Открывай, православные! — голосил перед воротами Василий Панфилов.

Посланный на север за ясаком, он вернулся более чем с прибытком. Нашел в тайге оленных тунгусов, да разжился у них тремя санками, в которые были запряжены тихие северные олешки. На них ясак оказалось в разы сподручнее везти. Олешков даже кормить особо не требовалось, те на отдыхе из-под снега еду выкапывали и отъедались.

Отряд заметили издали, так что ворота отперли чуть ли не раньше, чем казаки подъехали. Перепуганные шумом и гамом олени уперлись, но их заволокли в городок силой. Есаул правил к складу и орал довольный:

— Артюшка! Подь! Рухлядь мягкую для государя привезли! — заметив Саньку, что отирался неподалеку, Василий скомандовал. — Дурной, примай соболей!

Санька последние месяцы старался никакой работы не чураться. Если это не наглое принуждение, то такая работа позволяла ему сходиться со всё новыми и новыми людьми. Он уже не чувствовал себя таким чужим. Так что и сейчас с радостью кинулся к нартам. Связки соболей сверкали на солнце — мех был просто первоклассный. Такой один хвост на рубль с полтиной потянет!

«Завхоз» Петриловский уже отпер двери, вынес на свет доску, на которой разложил разбухшую от сырости ясачную книгу, чернильницу, заточенные перья. И начал степенно принимать ясак.

— От князьца Тимчи — двадцать и семь соболей! — Дурной быстро перекидывал связку к складу, но Артемий не только пересчитывал, но и осматривал каждую шкурку. Соболь с дыркой, даже зимний, мог в цене и вполовину упасть. Только после этого важно кивал Саньке, сволачивай, мол, и выводил в книге «К» и «З».

— От князца Пози — один сорок без трех соболей! Токма эта рухлядь помельче и похужее.

— От князьца Туругея — двенадцать соболей и две черные лисы!

— От князьца Эрдирара (это не гиляк, а тунгус) — двадцать и один соболь, да шуба соболья, а в ей шестнадцать пластин!..

Дурной, не оставивший надежды разобраться в скорописи XVII века, долгие минуты ожидания с мехами впустую не тратил, а глядел, какие вензеля выводит «завхоз». А кроме того, мозг его совершенно механически суммировал складывал соболей.

— Артемий, — не удержался он, чтобы похвастаться своим маленьким успехом. — Кажется, ты внизу ошибся. Соболей-то всего 166. Это ведь «рцы», «кси» и «зело»? А ты, видать, по ошибке по итогу вместо «кси» поставил «како».

Петриловский быстро пришел в себя, но на миг все-таки зацепенел и лицом потемнел.

— А ты почто зенки свои раззявил?! — взъярился племянник Хабарова; прям по-настоящему взъярился. — Про тебя та книга, штоль?! А ну, пошел отсюда, найденыш!

Санька кинул соболей на грязный снег, развернулся и пошел. С виду гордо, но, на самом деле, прикусив губу. Это он маху дал, конечно! Петриловский явно прикарманил 40 соболей, не исключено, что при полной осведомленности своего дяди. А он, Дурной, взял и озвучил это. При всех.

«А ведь и Панфилов тоже не весь ясак довез, — вздохнул он. — Интересно, сколько соболей осели в котомках его людей? Усушка и утруска… Нда, века идут — ничего не меняется».

Он шел к аманатской избе. Сегодня его черед кормить заложников, так чего бы не прямо сейчас? Взял котел с варевом, плошек — и двинул.

В землянке заложников было темно и смрадно. Раздав жратву, Санька подсел к Мазейке и, решив уже не кружить вокруг да около, пошел в лобовую атаку.

— Ты знаешь Чалганку? Она тоже аманатка, но держат ее отдельно.

— Кто? Чакилган? Ее имя Чакилган.

— Чакилган, — медленно повторил Санька, чтобы лучше запомнить. Насколько, однако, благозвучнее ее настоящее имя. — Мне говорили, что ее пленили в Банбулаевом городке. Она — родич Банбулая?

— Чакилган — нет. Она же хонкор, — Мазейка даже тихо рассмеялся над непонятливостью найденыша.

«В этом мире я для любого народа буду Дурным», — вздохнул Санька, но продолжил, как ни в чем не бывало:

— И кто такой хонкор?

— Это… — Мазейка на миг сбился, подыскивая слова. — О! Тунгус! Русские говорят тунгус. Но тунгус разная бывает. Есть оленные — орчон. А есть конные — хонкор. И многие конные хонкор живут рядом с даур. Их улусы роднятся с наш улусы, они говорят наш язык. Это шинкэн хала.

Толмач закатил глаза. Даурский он понимать уже начинал. Например, «хала» — это род, племя. Но опять новые слова!

— А что такое шинкэн? — стараясь не выдавать своего гнева, медленно спросил он.

— Шинкэн — это даур… но не совсем даур, — Мазейка старательно замещал жестами нехватку русских слов. — Есть каучин хала — истинный даур. Древний даур! Вот мэрдэн — это истинный хала. Древний хала. Каучин! А Чакилган происходит из хонкорского рода. Они роднятся с мэрдэн, с дагур с другими каучин хала. И… служат им. Помогают. Вот отец Чакилган и привел воинов на помощь Банбулаю. Кажись, этот князь не смог дочь… спасать… И она у вас.

Он был очень покладистый и покорный, этот Мазейка. Но иногда, нет-нет, да старался уколоть Саньку. Даже он…

— А кто ее отец, знаешь? Где он живет?

Мазейка спрятал руки в рукава.

— Не знать, кто. Мазейка там не был. Мазейка из Толгина улуса.

И замолчал. Явно говорить не хочет, даже если и знает чего. Ну, даура понять можно. Санька, конечно, к нему по-доброму относится… только вдруг как раз для того, чтобы тайны их даурские выведать? И еще больше зла их племени принести.

«Ну, что мне, пытать его, что ли?» — сокрушенно вздохнул Дурной, потом махнул рукой, собрал посуду и ушел. Уже по дороге ему в голову пришла простая и гениальная мысль — и Санька аж подпрыгнул от радости! Захотелось вприпрыжку мчаться до кухни… но не стоило.

От нетерпения он еле дождался утра. Самого раннего, когда всем снится последний и самый сладкий сон. Однако, первые весенние птицы уже шумят на дворе, и ночной тишины — слишком палевной — уже нет. Санька тихо поднялся, как бы до ветру, и выбрался из землянки. Поначалу действительно опорожнился, а потом вразвалочку пошел к центру городка. Захромал максимально театрально и привалился на земляную насыпь-завалинку… того самого дома, который старательно обходил последние недели.

Того дома, где едва не зарубил Хабарова.

Снял правый унт и принялся увлеченно что-то в нем высматривать. А свободной рукой постукивал по стылым бревнам и тихонько звал:

— Чакилган!.. Чакилган!..

Раз десять звал. Казалось, план сорвался. Но тут по бревну с внутренней стороны поскреблись. Из щели между бревнышками вынули какую-то затычку, и Санька отчетливо услышал взволнованный шепот:

— Да…

Сердце заколотилось; скрывая волнение, толмач стал усиленно вытряхивать из унта что-то несуществующее, а сам, наклонив голову, заговорил по-даурски:

— Чакилган, здравствуй! Это я… — и осекся. Он ведь раньше даже имени своего ей не сказал!

— Сашко, — вдруг тихо ответила пленница за стеной.

— Ты мое имя знаешь?!

— Но ты ведь тоже моё узнал. Мое настоящее имя, — Санька готов был поклясться, что услышал улыбку в голосе.

Нога на утреннем морозе околевала, а сердце найденыша горело огнем! Он забыл о конспирации и глупо улыбался. Разве… Разве это не признание?

«Признание чего, Дурной?»

«Ну… Ну того, что она ко мне так же неравнодушна, как и я к ней? Или нет?»

«Кто знает».

Разволновавшийся Санька даже не знал, как продолжить разговор. А потом мысленно грохнул шапку оземь и прошептал:

— Чакилган, я спасу тебя! Умыкну из плена. И ты домой вернешься.

«Блин, как рыцарь из сраного романа!» — тут же укорил он себя, зардевшись.

— Сейчас? — ахнула девушка.

— Нет, — Дурной смутился. — Сейчас никак… Ты уж прости. После ледохода Хабаров пойдет вверх по Амуру. И в конце лета я тебя умыкну. Клянусь! Я знаю, как… Только не знаю, где твой дом.

— А куда летом собирается злой Ярко?

— Снова к устью Зеи, — это Санька знал точно.

— Мой улус недалеко, — ответила Чакилган. — Вверх по реке, на правом берегу Зеи кочует род моего отца.

— А как его зовут?

— Мой отец — славный Галинга из рода Чохар, — голос даурской пленницы потеплел.

— А как его можно… — Санька резко оборвал вопрос и прошипел. — Затыкай дыру!

Вышедшие на утренний променад казаки увидели лишь, как Сашко Дурной ожесточенно напяливал обувку на к хреням окоченевшую ногу.

Глава 28

Несколько дней после для Саньки прошли, как в дурмане.

— Она знает мое имя, — неслышно шептал он, лежа на холодном топчане. — Сидя в плену, она узнала мое имя. Блин!

Он запускал обе пятерни в отросшие патлы, ерошил волосы и шептал снова и снова:

— Чакилган.

«Я обязательно спасу ее, — твердо решил парень. — Чего бы мне это не стоило».

Известь изо всех сил старался не попадаться на глаза Хабарову, ибо чувствовал, что ненавидящий взгляд выдаст его. Потому что самое страшное — понимать, что до августа его Чакилган остается в этих лапах. Что атаман таскает по вечерам ее к себе, бьет… насилует.

И ничего пока с этим поделать нельзя!

Поэтому почти все дни Дурной проводил с поляковцами. У них работы тоже закончились, так что многие ударились в промыслы. Мезенец научил Саньку ставить в лесу силки, а у Тюти имелся хороший лук (не чета местным), и Митька охотно делился опытом. Правда, стрельба из лука оказалась в разы сложнее, чем из пищали. Зато шиловидной стрелой можно взять зверя, не попортив шкуру. Тогда как выстрел из пищали — это всегда неопределенность. Куда полетит свинцовая пуля? А дырень в шкуре может быть такая, что и трех копеек за рухлядь не дадут. Иные умельцы били пушного зверя по лапам, а потом гоняли раненого зверя по лесу. Пока кровью не истечет. Белку в глаз — эта фраза точно не про пищаль.

Однако долго оставаться вдали от Чакилган Санька теперь не мог. Снова присаживался у завалинки, спрашивал: не надо ли ей чего. Потом бил себя по дурному лбу: как он ей передаст что-либо? По счастью, пленница всегда отвечала, что у нее всё есть. Зато в тех кратких беседах Санька побольше узнал о ее семье, ее роде. Что бы там не болтал Мазейка, чохары себя считали даурами. Отец девушки Галинга был уже очень стар, но в молодости считался великим воином и много воевал с врагами. Рассказывала она и про младшего брата. Только про мать молчала. Кажется, та умерла. Давно или наоборот недавно. Санька боялся уточнить: вдруг к смерти женщины причастен его народ?

А зима сдавалась. К середине марта (Санька поражался, как хорошо казаки ориентируются в датах) снег с земли почти сошел. Хабаровцы всё чаще ходили к берегу: осматривали дощаники, слушали потрескивание льда. Все жили в предвкушении.

— Сашко! Дурной! — вдруг обрадованно кинулся к нему казак Ананько с команды дощаника Старика. — Эвон ты где! Айда со мной вино хлебное пить! В большой избе Ивашка угощает — именины у него!

При упоминании «Делона» даже солнце стало светить не так ярко.

— Да, я-то с ним не особо, — нахмурился Известь.

— Да ты брось! — хлопнул его Ананька по плечо. — То ж я тебя зову! Ивашка божился, что всех упоит, без разбора! Давай, со мной посидим-покумекаем!

О чем с ним кумекать, Санька даже не знал. Но посидеть в теплой избе, хлебнуть самогонки нахаляву — это было заманчиво. Махнув рукой (авось, Ивашка его и не приметит в толпе) он двинулся с Ананькой. В низкой просторной избе, где ползимы гнали самогон из хлебных запасов, и впрямь хватало народу. Спертый воздух казался мутным даже на вид. Зато жарко. Однако за столом, где разместился Ивашка сын Иванов, сидели всего трое его приятелей. Так что не затеряться.

Сероглазый сразу узнал его. Выпрямил спину, подчеркнуто удивленно посмотрел на Ананьку… а потом улыбнулся.

— Ну, садись-ко… тайный тать.

Все вокруг заржали, думая, что это шутка (юмор среди казаков был непритязательный), и только Санька залился краской от воспоминаний. Ведь и верно, спас его тогда «Делон». Да и с саблей помог. Как шаолиньский монах — одним мудрым советом.

«Чего я, правда, злюсь на него? — уже сам себе изумился Дурной. — Ну, не задалась первая встреча. Люди часто по первому разу ошибаются».

И сел. Перед ним сразу стукнула о столешницу большая кружка.

— С днем рождения! — с улыбкой возгласил беглец из будущего, ойкнул и поправился. — С именинами!

Теплый самогон обжег рот и горло, и уже через пару минут в организме начало твориться волшебство. Плата за магию будет страшной… но это потом! А сейчас — кайф!

Застольники хлебали хмельное без устали, начались байки, истории, откровенная похвальба и подначки — всё, как и должно быть на нормальной пьянке.

— Вот ответь мне, Дурной, — надсаживался Ананька. — Почто ты всё с «иудами» водишься?

— Дык тоже люди, — пьяно улыбаясь, пожал плечами Дурной. — И им нынче тяжелее, чем прочим. Обобрали их подчистую, дома спалили… А за что? За то, что под Ярофееву дудку плясать не захотели. Я за такое, наоборот, уважаю.

За столом чуть стихло, но Ивашка, внимательно слушавший Саньку, фыркнул и махнул рукой.

— Жалостивый больно? — поинтересовался он. — Ясачить гиляков потому ж не ходишь?

— Да потому! — стукнул кулаком по столу Известь. — И они люди! И эта земля их! Но нехай! Земли много. И вашим, и нашим хватит. Почто их злить-то? Что мы позади себя оставили? Грады разоренные. Что мы породили? Только злобу и страх. Конечно, оно и на страхе жить можно — когда люди слабы. А здесь неслабые живут. И нам еще вся наша злоба аукнется! Придут по наши души!

— Ты чой-то глазишь? — возмутился кто-то за столом.

— Да кто глазит? — взорвался вдруг Санька. — Или вы о богдойцах не знаете? У них и конница латная есть, и пушки с пищалями! А войско их многажды нашего больше! Вот придут они — а мы одни-одинешеньки. А инородцы нам не помогут. Они нам в спину из лесу стрелять начнут! Нравится?

Никто не ответил. А Дурнова уже было не остановить.

— А мы что делаем? Пока там враг силы собирает, мы тут друг друга грабим. И местных. Панфилов обокрал гиляков, Петриловский — Панфилова. Каждый из вас об одном мечтает: обобрать всех вокруг и быстрее на Русь-матушку свалить! Лишь бы с прибылями. Каждая шкура только о себе думает, а об общем деле — никто! Даже Хабаров.

Дыхалка у Саньки кончилась, мысли путались. Он уже не понимал точно, о чем говорит: о казаках или о своем времени. Но Ивашка сын Иванов сидел напротив, иронично улыбаясь и кивая. И это придало беглецу из будущего новых сил.

— Я вас даже не христианским милосердием попрекать думаю. Не дети уже. Просто неужели вы не видите, какой вам тут шанс выпадает? Что там, за Камнем? Народ бесправный в крепости, что спину на бояр гнет! Воеводы жадные, которые всех обдерут, до кого руки дотянутся! Царство несправедливости… Обдерут вас там с вашей обводной рухлядью. В первом же городке обдерут — и снова в грязь втопчут.

Только здесь, на Амуре, всё иначе. Нет, еще воевод, далека рука царская. Только вы. Всё в ваших руках. Земля ведь райская, богатейшая! Я не только про поля говорю. Тут и торговля, и богатства подземные. И люди живут не забитые. С этой бы землей с заботойобойтись, она бы вам столько всего дала. И людей не ногтем давить, а к себе привечать. Вот бы силища стала!

Он обвел стол тяжелым взглядом.

— Мы же только рушим всё. Как саранча, которая всё на своем пути пожирает. Ничего мы тут не строим, не создаем. Даже свои городки и те — в пепел. По приказу Яркову и жжем ведь.

— Это что же, Ярофей всему виной, по-твоему? — влез вдруг Ананька.

Но Санька, тяжкой мотавший пьяной головой, не успел ответить. Посерьезневший Ивашка цыкнул на Ананьку.

— Будя уже… — и громогласно добавил. — Подурнело-то Дурному!

Стол радостно отозвался гоготом на шутку.

— Выведите-ка его на воздух, пущай оклемается!

Саньку, который вяло перебирал ногами, выволокли на улицу и оставили. Он привалился к стенке, свесив голову на бок и распахнув драную шубейку. На душе было тоскливо, вскипевшая боль со словами никуда не уходила, а неприятно жгла грудь.

Позже кто-то подобрал задремавшего толмача и отволок его в родную землянку.

Глава 29

— Где Дурной?! — дикий крик ворвался в землянку вместе с омерзительно ярким утренним светом.

Испуганные соседи указали пальцем на Саньку, который, хоть, и проснулся, но не вставал, вследствие, мучительной борьбы с организмом, который, в свою очередь всё норовил выплеснуть содержимое желудка в противоестественном направлении.

— Вставай, сука! — крепкие руки вздернули его вверх, кулак заехал толмачу в пузо, ради более быстрого просыпания. Но эффект оказался иным, радостный организм добился своего, и Санька смачно заблевал своих пленителей.

В общем, по месту назначения его доставили уже основательно избитым. С душой. С осени Извести так не доставалось.

Его поставили в небольшой комнате, где на чурбаках сидели Артемий Петриловский и его дядя Ерофей. Сам.

Атаман долго оценивающе изучал своего толмача, который находился в предельно не лучшей форме. Остатки рвоты на одежде, распухающее на глазах лицо и общий помятый вид внушали приказному отвращение.

— Нда… — протянул Хабаров. — Тут поговаривают (он покосился на племянника), что ты грамотой владеешь?

«Вон чо, — допетрил Санька. — Сейчас они мне мою математику припомнят».

— В детстве батя учил, — начал на ходу сочинять Дурной. — Но я в дикости позабыл почти всё. А ныне смотрю грамотки — и что-то вспоминается. Но плохо.

— А, правда, ты весь ясак в уме счёл?

— Правда.

Санька, было, дернулся оправдаться, что, мол, никакого умысла у него не было, просто думал, ошибка у Артемия… Но глянул в налитые глаза Хабарова — и только челюсти стиснул.

«Да пошел ты!»

— Ишь какой… — Хабаров уперся крепкими руками в колени. — Ну, мы-тко тебя отучим в ясачные книги лазить.

Он повернулся к двери и рявкнул:

— Входитя!

В малую комнату тяжким шагом вошли Василий Панфилов, Тит Осташковец, Онуфрий Кузнец, еще пара есаулов, затем рыбешка помельче: Ивашка Посохов, Козьма Терентьев. Последний, по привычке окатил Саньку мрачным взглядом.

— Начинаем распросный лист вести! — возвестил атаман. — Артюшка, писать будешь! Покаешься ли сам, Сашко Дурной в винах своих?

Известь в изумлении уставился на Хабарова. В математических, что ли, каяться? Так это к Петриловскому.

— Бают, что ты из дня на день с ворами якшаешься. Дружбу водишь, беседы ведешь. Так ли то?

— Ну да, — развел руками Санька. — А что такого? Они же среди нас живут. Не в темнице, не связаны. Получается, ты их простил, Ерофей Павлович. Или вины не нашел. Так почему мне с ними не говорить? С теми, что в железах, я… не якшаюсь. Только со свободными.

Есаулы тихо загудели.

— Мазейку зовите!

Служивые втолкнули в избу перепуганного даурского аманата.

— Верно ли, Мазейка, что Дурной тебя улещивал, язык даурский учил, про князьцов ваших расспрашивал?

— Было! — отчаянно выкрикнул старичок. — Улещил! Учил! Про Банбулая спрошал, про Галингу с Челганкой… про всех спрашал!

«Вот гусь, — вздохнул Санька. — А мне сказал, что Галингу не знает…»

— Ну? — Хабаров аж привстал. — Почто язык их учишь? Для кого сведенья выпытываешь?

— Так я ж толмач, — улыбнулся Санька. — Умею я мало, воинскому делу не обучен. Только языками и могу быть полезен. Вот и решил еще язык изучить, чтоб пользы от меня больше стало.

Он отвернулся от есаулов к Хабарову.

— А почему расспрашивал? Ну, вот любопытный я. Вы же все на верхнем Амуре были, а я нет. Про ваши подвиги мало что знаю — вот и интересно.

— Улыбайся, — кивнул ему атаман. — Мы потом под каленым железом тебя еще раз спросим и показания сличим.

Санька слегка побледнел, что почти не отразилось на его зеленом лице. А Хабаров снова заорал.

— Ивашка, заходь!

И в туго набитую горницу вошел опрятный, нарядный, краснощекий «Делон». Словно, и не пил вчера! Или и впрямь не пил? Ивашка сын Иванов уверенно шагал к приказному, а стеклышки калейдоскопа начали складываться в Санькиной голове в стройную картину.

«Твою же мать… — простонал он. — Так вот для чего это всё шоу затевалось. Сначала легкие блюда, а теперь — горячее. Они же вчера специально ко мне Ивашку с Ананькой подослали. Чтобы подпоили, заставили нести всякую чушь… А уж я-то нанёс… И богдойцами грозил. И хулу на бояр с воеводами возводил. А на Хабарова — больше всех».

Жизнь посерела перед глазами.

«Неужели пытать будут? Или прям вообще прибьют?» — ужасался он ближайшему будущему.

— Пили вчера, Ивашка? — спросил с плохо скрытой улыбкой Хабаров.

— Как не пить? Пили, Ярофей Павлович, — покорно кивнул «Делон».

— Вот с ентим?

— И с им тоже, — не стал скрывать сероглазый Ивашка.

— А верно, что Дурной опосля вина нёс речи непотребные?

Если б лето было, в избе полет мухи все расслышали.

— И то верно: нёс, Ерофей Павлович.

— А что? — Хабаров уже не так улыбался; не нравилось ему тащить клещами каждое слово. — Реки уже! Не зли!

Ивашка сын Иванов посмотрел на Дурнова с укоризной, виновато развел руками. Совершенно неискренне.

— Околесицу всякую нёс… — подстрекатель задумался. — Ино орал, что у него самый большой в войске срамной уд…

В избе словно бомба грохнула. Но почтенные есаулы заткнули рты и заглотили смех.

— Или вот похвалялся, что, ежели богдойское войско заявится, то он сам, один-одинешенек всех их положит.

У Хабарова желваки заиграли, даже сквозь бороду видно.

— Только это рёк? — уточнил приказной, явно на что-то намекая.

— Да почто ж… Много разного рёк. В основном, околесицу всякую. Складно баял, токма смысла там не было… Или был?

Ивашка спрашивал, как будто, сам себя, но Санька поднял взгляд и вздрогнул: «Делон» смотрел прямо на него.

«Это чо сейчас случилось?» — недоумевал Известь, ноги которого в последние минуты стали слегка жидкими, и он стоял на них из последних сил. Хабаров же багровел лицом сверх обычного.

— А, если я у других поспрашаю?

«Делон» повернулся к атаману.

— Поспрашай, Ерофей Павлович, — вежливо кивнул он. Так, что ясно стало: все собутыльники Дурнова скажут то же самое.

Хитрая многоходовочка, с помощью которой Хабаров и Петриловский хотели избавиться от придурка, который случайно залез в их делишки, разваливалась на глазах. Хотели соблюсти законность, да вышло боком. Есаулы уже начали переглядываться: мол, какого лешего их тут собрали, как вдруг с лавки вскочил толмач Козьма.

— Я хочу сказать!

Терентьев сын яростно сжимал в руке колпак. Дождавшись общего внимания, он хмуро заговорил:

— Ой, не зря, атаман, этот найденыш даурскую речь учил, про князьцов расспрашал. Третьего дня видел я, как Дурной сидел у дома, в коем Челганка живет. Сидит, как бы на солнышке греется. А рот его шевелился! Что-то шептал Дурной! Долго шептал! А кому, коли подле и не стояло никого?

Выводы Козьме делать уже не потребовалось. Хабаров моментально налился кровью. Тысячелетние законы лидера стаи, сама природа — вскипели в нем. Приказной позабыл о том, что хотел покарать Саньку публично и с видимостью законности. Вскочив с чурбака, он сгреб беглеца из будущего за грудки, да так тряханул, что парню показалось, будто он затылком о спину стукнул.

— Ссученыш! Ты на что… Ты на кого лапу задрать посмел! — Хабаров практически заплевал лицо найденыша, давая выход душившей его ярости. — Сгною!

Ему было плевать на сидевших вокруг ближников. Плевать на правила и порядок. Какой-то сосунок вознамерился запрыгнуть на его бабу! Да и плевать на бабу… Но какой он будет атаман, если какая-то шавка мелкая у него уведет Челганку! Ерофей готов был на месте разорвать наглеца — чисто в показательных целях… Но остатки разума в нем сохранялись.

— В холодную его! — заорал он казакам. — Связать — и к прочим ворам!

Так Санька попал в компанию лидеров прошлогоднего мятежа. Теперь он стал на равных с такими авторитетами, как Стенька Поляков или Костька Москвитин.

Карьерный рост налицо.

Глава 30

Саньку не пытали. Смысл в пытках, когда ничего выяснять и доказывать не надо. Просто сидел в тюрьме-землянке, гнил потихоньку в холоде и сырости, пока за крохотным окошком шла весна. Дурной любил весну, уж больно она хороша на Амуре. Либо зима слишком плоха. Каждый май ему нестерпимо хотелось гулять ночи напролет. Просто гулять.

…Как это было давно. Иногда даже возникали сомнения: а было ли вообще? Теперь у Саньки были более бытовые желания: согреться, помыться… и чтобы десны перестали кровоточить. Возникшие признаки цинги его особенно пугали. Он даже просил кормившего пленников казака дать им зимних лесных ягод, после чего был недвусмыленно послан. Беглец из прошлого все-таки уговорил принести ему, хотя бы, охапку хвои. Начал ее жевать, заваривать в кипятке. И с сокамерниками делился рецептами. Хвоя или что иное — но по итогу им помогло. А когда лед на Амуре окончательно очистился, Хабаров смилостивился и выпустил всех из темницы. Ибо не в привычках казаков было, чтобы кто-то «отлынивал» от работы, когда войско к походу готовится.

Санька вышел из заточения предельно сломленным… По крайней мере, он изо всех сил старался убедить в этом окружающих. На атамана глаз даже не поднимал, потому что боялся, что прожжет в нем дыру — такой яростью он был переполнен. Но показывать это никак нельзя. У найденыша был план, и пока его еще вполне можно реализовать.

«Главное — дотянуть до сентября, — твердил он себе ежедневно. — Не загнуться, не загреметь в тюрячку снова. Пусть хот сапоги об меня вытирают… Лишь бы дотянуть и освободить Чакилган».

После «отсидки» в его фантазиях уже не было прежнего романтического восторга. Только одержимость довести задуманное до конца. Перед мысленным взором не вставали чудесные черные глаза девушки… Скорее, уж багровеющая ряха Хабарова.

«Умыкну, — твердил он себе изо дня в день. — Сдохну, но умыкну».

Он настолько был одержим этим, что даже особо не думал: а что потом? Просто день за днем шел к своей цели под маской притворного покорства. Грёб, когда велели грести; толмачил, когда велели толмачить. Ужин сготовить? Пожалуйста! В лес за свежей дичью? С нашим удовольствием! Раздобревший Хабаров даже вернул парня на «командный» дощаник.

Так и шло лето 7161 года от сотворения мира, пока, наконец, казачье войско не устремилось вверх по Амуру. Миновав Уссури и Сунгари, достигнув гор Малого Хингана, Санька, наконец, увидел тот Амур, который многочисленные народы и прозвали Темной Рекой, Черной Водой или даже Рекой Черного Дракона. Суровая, мрачная водная гладь, изредка перемежаемая несерьезными барашками волн.

Подходящая река для долгожданной мести.

Хабаров снова остановился в устье Зеи, снова стал что-то строить, хотя, и без особого энтузиазма. А 25 августа 1653 года с верховьев Амура к их лагерю спустилась внушительная флотилия московского дворянина Зиновьева. Всё дальнейшее Санька знал так хорошо, что даже почувствовал себя богом. Будто всё по его воле происходит. Сначала были торжества: московский посланник похвалил казаков-героев за их подвиги, всем (всем!) вручил по наградной монете! Пообещал, что скоро с Москвы-матушки придет на черную реку рать многотысячная — и ужо тогда!..

При этом, видно было, что Зиновьев многим недоволен. И где-то в эти первые дни тихо и незаметно с дворянином встретились лидеры «воров». Может, Поляков, может, кто другой — Санька сам не видел, а источники умалчивают. В любом случае, анонимный доброхот поведал московскому «инспектору» какую дичь творил Хабаров без государева пригляда. Зиновьев, видимо, подтвердил, что даст ход делу, но, если казаки официально выдвинут обвинение.

И половина хабаровского войска ударилась в эпистолярный жанр! «Воры» сочиняли знаменитую «изветную челобитную». Санька ее читал в своем времени: солидная вещь! Даже в книжке мелким шрифтом она страниц 15 занимала! Видать, не один день казаки ее сочиняли, так как подали они свой извет Зиновьеву аж 6 сентября. Зиновьев ознакомился и ахнул. Даже если учесть, что поляковцы были дюже обижены на своего атамана, даже если поделить все их кляузы на два — всё равно выходила страшная картина. И ведь многому «инспектор» сам видел подтверждение: острогов нет, пашни нет, городки и села дауров либо порушены, либо заброшены. Где процветающая страна, о которой столько писали и воевода якутский, и сам Хабаров? Единственное, с чем хорошо справлялся амурский приказной — со сбором ясака.

В общем, было новое «построение» и новое шоу: вошедший в раж Зиновьев орал, как сотня пьяных матросов, драл Хабарова за бороду, всячески унижал перед его людьми. А потом разом захватил все его имущество.

Корпорация «Хабаров и Ко» рухнула одномоментно. Зиновьев, решивший, что на разоблачении преступника можно и карьеру сделать, и нажиться неплохо, прибрал к рукам всю документацию, всю казну с рухлядью, все «частные» запасы Хабарова. В укромных землянках лично допрашивал низложенного атамана и, возможно, настойчиво интересовался, где у того схроны имеются…

Но это Санька уже додумывал сам. Ни в книгах о том не писали, ни здесь об этом не говорили. Когда же избитого Хабарова вновь вывели перед строем, когда Зиновьев объявил, повезет его в Москву для судебного разбирательства — Дурной вдруг понял, что не испытает ни радости, ни мрачной сладости мести. Нет, как большинство из амурских казаков, он испытал острую растерянность. А что же дальше будет?

Более того, как единственный точно знающий, что будет дальше, Санька резко скатился в депрессию. Ничего ведь хорошего не будет. Приказным назначат Кузнеца, который для этой должности не очень подходит. Хабаров же успел так разворошить улей, что и у более подходящего атамана ничего не вышло бы. Онуфрий сын Степанов будет лавировать между враждебными группировками в войске, а вместо стратегических задач станет решать вопрос: как накормить войско? Потому что, следуя приказу из империи, дауры и дючеры скоро начнут уходить с Амура. Кто — неохотно, а кто — с радостью. Хотя, кому хочется жить в эпицентре почти постоянной войны? Казакам станет некого обдирать, а сами они ничего за четыре года не вырастили. Между тем, маньчжуры усилят свои северные рубежи, подведут войска, обучат воевать местных, обозленных на лочи-русских.

«И уже через пять лет этих казаков уничтожат, — с тоской смотрел на волнующееся море первопроходцев Санька. — Вот этих людей, Дурной. Кто-то из них чистил тебе морду, кто-то — помогал в трудную минуту. Судьба выбирать не станет — всех сметет».

— Что ж делать… — растерянно прошептал он.

Снова захотелось напиться. Только вот, при московском госте хмельным не торговали. Бродя по лагерю, Известь снова выработал план.

Пункт первый: не ныть о несбыточном. Хабаров — отрезанный ломоть, о нем и думать нечего.

Пункт второй: как только Зиновьев с бывшим атаманом уедут — освободить Чакилган, успокоить совесть.

Пункт третий: если всё обойдется — попробовать поговорить с Кузнецом максимально откровенно. Тот — мужик разумный. Может, и прислушается. Может, получится спасти людей…

Увы, исполнить удалось только первый пункт. Вернувшись к атаманскому биваку после того, как опять нарвался на буйных казаков с расшатанными нервами и крепкими кулаками, Санька невольно подслушал разговор нового приказного Кузнеца с ближниками Хабарова. О том, что Зиновьев собирается забрать всех аманатов.

ВСЕХ!

Известь старательно храпел у костра, пока заговорщики расходились, а в голове набатом гремела мысль: Чакилган надо спасать уже этой ночью!

Он же совершенно к этому не готов. Нет, Дурной уже хорошо разузнал, где держат даурскую княжну, кто ее охраняет. Несколько дней назад у него даже родился отличный план (благодаря одному чудесному происшествию). Но всё это время он думал о воровстве Ярковой девки, как о событии неопределенного будущего.

А тут — сегодня надо.

Признаться честно, Дурной слегка бздел. Даже сейчас, когда Хабарову уж точно не до своей пленницы, решиться на это было страшно.

«Я ведь с Чакилган переговорить еще хотел, — оправдывался он перед самим собой. — Подготовить ее. Да я ж и Аратана не предупредил!»

Я рад, читатель, что тебе интересна книга, раз ты добрался уже сюда) Буду стараться и дальше! Ты же можешь смело подписаться на мою страницу, прожать товарищеский лайк, от которого я стану работать с удвоенной силой)

Глава 31

Чудесное происшествие случилось где-то неделю назад. Когда Хабаров еще не понимал, что с ним случится буквально через несколько дней. Атаману возжелалось свежатинки, по каковому поводу и был вызван Дурной. Санька свистнул хорошего лесоходца Гераську, и вместе они двинулись проверить силки. Казачий лагерь был шумным местом, так что ловчие петли устанавливали далеко — в полутора-двух километрах к северу. Требовалось перебраться через небольшую речку, но, по счастью, еще загодя они нашли выворотень, по которому можно перебраться на дальний берег, не замочив ног.

Забавно, но, кажется, Санька знал, как эта речка называется в будущем. Еще в школе он бывал здесь — в тихом пограничном городе Благовещенске. Его с толпой детворы вывозили на какой-то большой пионерский слет. Маленького Известя (тогда еще у него не было этого погоняла) поразили две вещи: суровые пограничники, встречавшие всех проезжающих, и то, что город оказался невероятно плоским. Настолько, что единственное возвышенное место здесь называлось просто — Бугор. Санька познакомился с местным пацаном, который так и сказал, что живет на Бугре.

«На каком бугре?» — не понял хабаровский гость, а оказалось, что это имя собственное.

Так вот, этот Бугор находился возле местной речки Бурхановки. Похоже, это она и была. Бугра Санька не видел — очень уж густо тут всё поросло. А, может, и Бугор этот не такой уж большой. По крайней мере, по хабаровским меркам.

Силки они поставили совсем недавно, но в парочку уже успели угодить цветастые жирные фазаны. С таким уловом можно домой возвращаться, но парни проверили все петли, даже самые дальние, коль уж пришли. А то добыча до завтра может и не дожить: хорек утащит или сова ночью найдет. Поэтому возвращались уже в сумерках, болтая о пустом.

Все-таки, хоть, Гераська и пустоголовый человек, и язык у него — помело; но чутье у казака звериное! Санька шел себе, насвистывал, глазел во все стороны, когда его напарник вдруг весь напрягся, ощерился, а невидимая шерсть на загривке вздулась бугром.

— Ты чо?.. — начал бы Санька, но сбоку расступились кусты, что-то сильно ударило его в плечо, и Дурной полетел прямо в крепкий ствол родной березоньки. Когда обернулся, на тропинке уже схватились Гераська с… с каким-то дикарем. Мелкий, но, как росомаха, с яростным рычанием тот накинулся на промысловика и вцепился в него, казалось, всеми конечностями.

— Поди, дура! — заорал Гераська злобно и испуганно, отодрал от себя аборигена и отбросил в сторону.

Тот упал по-кошачьи, рука его сразу нащупала какой-то камень, и дикарь, не раздумывая, швырнул снаряд во врага.

— Ой! — растерянно выдал Гераська, схватившись за голову; из-под руки потекло черное, и казак стал медленно оседать.

За эти пару мгновений Санька только и успел, что встать на ноги и тряхнуть головой. Словно в кино, на его глазах нападающий вытащил из сапожного голенища нож (костяной!) и прицелился на Гераську.

Разумеется, отправляясь в лес, парни сабли с собой не брали. У Гераськи имелось короткое копье, а Санька вообще был с ножом и палкой. Вернее, палка улетела куда-то в зелень. Не раздумывая, он бросился на дикаря. Тот явно родился от кошки! Или от россомахи. А еще точнее: один из зверей обрюхатил другого — и на свет появилось это недоношенное чудовище. Туземец услышал шум, резко обернулся, отпрыгнул, ушел от захвата и принялся размахивать ножом.

Санька выдохнул. Хоть, на Гераську не видается — тому совсем худо стало. Да и ножи, это то, что уличному пацану было знакомо. Не то, чтобы он такой крутой, что участвовал в поножовщине! Но ножи у Извести были с 12 лет. Мог метнуть, даже «скрытно»; знал, как бить надо и как бить нельзя. По крайней мере, старшие мальчишки им любили такое показывать. Этому же зверенышу явно показывали как-то не так. Потому что махал он сильно, но руку не прятал, выпячивал. Санька стоял на надежной дистанции, высчитал амплитуду махов — и пнул снизу по кисти.

Чертов дикарь и тут почти успел увернуться! Но почти — пальцы все-таки не удержали нож. Пока туземец провожал взглядом оружие, Санька кинулся на него. Началась борьба. Звереныш всеми силами пытался вырваться, чтобы разить на дистанции, а Известь, используя преимущество в весе, подминал его под себя. Периодически он пытался зарядить противнику с локтя или кулаком, но, в основном, руки были заняты удержанием этого юркого существа. Дикая тварь даже впилась зубами ему в предплечье!

— Сука! — заорал разъяренный Известь и со всей дури ударил сверху головой.

«Лбом — в нос, лбом — в нос» — настойчиво напоминал он себе, потому что, если ударить неточно, получится наоборот и только себе хуже.

Кажется, попал. Потому что дерганья туземца ослабли, а вместо рычания раздался еле сдерживаемый скулеж.

«А помогли мне драки с казаками!» — внезапно обрадовался Известь, выхватил кудылчин ножик и плоскостью вдавил лезвие в щеку врага. Он это видел в каком-то фильме.

Теперь можно и осмотреться. Гераська лежал на боку без чувств. Но дышал глубоко и вроде ровно. Напавший, почуяв холод железа замер.

«Блин, и что мне теперь с тобой делать?» — он с удивлением разглядывал поверженного противника, который оказался совсем мелким — лет 15–16 на вид. Одежда поношенная, лицо тощее, глаза безумные. Судя по шмоткам — наверное, даур.

— Какого ты рода? — медленно спросил Санька, вспоминая уроки Мазейки.

Подросток яростно плюнул. Известь прижал его левой рукой, развернул нож рукояткой и стукнул по лбу. Это больно.

— Какого ты рода?

— Рода, который вы, лоча, уничтожили! — яростно выкрикнул юный даур.

И всё. И весь накопившийся гнев Саньки сразу испарился. Моментально. Только чувство легкой вины за не свои грехи. Но уж коли носишь одежду казаков, ешь с ними из одного котла — то будь любезен не отмежёвываться! Это, мол, они натворили, а я чистенький… Так это не работает.

«Мы убили его родню. Он за нее попытался убить Гераську. Я за Гераську пытаюсь убить его. Кто-то потом убьет меня» — отрешенно думал он, убирая нож с лица звереныша.

— Я отпущу тебя, — сказал он спокойно.

Рука Дурнова обмякла, но удивленный даур не вырывался.

— Я тебя отпущу, если ты выполнишь мою просьбу. Знаешь ли ты род Чохар?

Юнец злобно засопел.

— Да, просто скажи: знаешь или нет? Больше ничего не надо.

— Слышал, — пробубнил туземец.

— А дорогу к ним найти сможешь?

— Люди подскажут…

— В нашем лагере есть пленница, — новый спонтанный план начал захватывать Санькину голову. — Она — дочь князьца Галинги из рода Чохар. Я собираюсь выкрасть ее. Мне нужно, чтобы ты отвез девушку к отцу. Уверен, он щедро одарит тебя. И, наверное, с радостью примет к себе.

Дурной пытливо посмотрел на подростка.

— Справишься?

Даур фыркнул.

— А ты чего хочешь? Чтоб я потом выкуп привез? — он даже улыбнулся, решив, что лоча совсем глупый: выкуп вперед надо давать.

— Нет. Выкупа не хочу.

— А чего хочешь?

— Ничего. Я прошу тебя помочь вернуть пленницу отцу — что тут непонятного?

— А тебе какая корысть? — уже по-иному озлобился звереныш; что за дурной и непонятливый лоча!

— Мне? — Санька задумался. — Просто это неправильно.

Потом еще подумал.

— Я хочу отомстить злому Хабаре за обиды. Теперь понятно? Сможешь помочь? Тебе большие выгоды будут.

Даур, уже полностью освобожденный, кивнул.

— Когда?

— Вот не знаю точно, — потер заросший жиденькой бороденкой подбородок Известь. — В ближайшие ночи. Приходи на это место каждый раз после полуночи. Я приведу пленницу.

И затем добавил некстати:

— Меня зовут Сашко Дурной.

— Аратан, — серьезно ответил мелкий даур, и Санька внезапно рассмеялся: «аратан» означало «дикий зверь».

— Возьми копье, Аратан! Скажу, что ты его украл. Пусть это будет залогом нашей сделки.

Туземец растворился в кустах, а Дурной поспешил к бесчувственному Гераське, на ходу отрывая край подола рубахи.

Глава 32

Санька даже не знал, приходил ли даур на условленное место все минувшие ночи. Может быть, уже плюнул и ушел искать для мести новых лочи — теперь у него для этого есть хорошее копье.

За копье-то им в лагере особо влетело: не пальма местная, а крепкое боевое, с втульчатым наконечником. Казаки подняли молокососов на смех, что те не смогли противостоять одному нехристю. Уж как Гераська не живописал, насколько даур был «вогромен» да «шустр» — а поиздеваться над молодыми неудачниками сбежались все бездельники в зоне видимости. Но Санька не расстраивался: Гераська ранен не сильно, только кусок скальпа держался на одной повязке, да сотряс приличный. Зато теперь молодой казак был убежден, что Дурной спас ему жизнь и во всем за своего спасителя заступался.

Начавшаяся кутерьма с арестом, борододранием и мордобитием Хабарова даже Саньку, ко всему информационно готового, выбила из колеи. Лагерь гудел ульем, все не понимали: а что же теперь будет? И, как-то непроизвольно мысли о приближающемся побеге… потускнели, что ли. Невольно душа переживала за землепроходцев, звезда которых плавно преодолела зенит и начала свой путь под откос… Где в конце ее переедет локомотив. А они ведь это не знают даже! Только нутром чувствуют.

И вот подслушанный разговор Кузнеца ударил Дурнова пустым мешком: надо срочно заняться побегом! Известь тихонько утек с атаманского бивака и стал бродить по лагерю под чернеющим небом.

В этом мире многое делают иначе. Например, рано ложатся спать. Режимом дня людей, особенно, живущих на лоне природы, управляет солнце. Зашло — спать, выглянуло — подъем! Конечно, можно и посидеть полночи у костерка, только зачем? Так что лагерь плавно, но неизбежно засыпал. До полуночи еще куча времени. Но и дел осталось немало. Санька бродил меж лежащими вповалку людьми и высматривал лучший путь от дощаника с Чакилган до ближайших зарослей. Абсолютно безопасного пути не видно.

Тогда он тихонько стянул со спящего мужика колпак с густой опушкой. А потом не удержался и спер его же сапоги. Спустился к реке: зиновьевские дощаники охраняли стрельцы, а вот хабаровский ряд судов доверился божьей защите. Нет, на лодках кто-то мог и бдеть. Но без особого рвения: кого здесь бояться такой орде!

Дурной выждал момент, вышел из тени и, покачиваясь, пошел к урезу воды. Распростал штаны и принялся демонстративно прудить в реку. Стрельцы со своего поста наверняка должны это заметить. После неспешно и нарочито неуклюже полез на дощаник. Хотя, старался изо всех сил не шуметь.

Сел на носу. Прислушался. Только ровное дыхание. Луна давала свет стабильный, но неверный. Под навесом еще хуже видно, но он точно помнит, где вбито кольцо…

Каждый шаг, как вечность. Не дай бог, кого зацепить! Права повторить у него нет.

Кольцо должно быть слева. Привыкшие к тьме глаза смутно различили темный силуэт. Рука тихонько опустилась на плечо. По ощущениям: грубое сукно халата. ЕЁ халата.

— Чакилган?

— Сашко?! — в тихом шепоте удивление и восторг, надежда и страх.

Девушка спросонья завозилась, пришлось на нее цыкнуть.

— Бежать? — еще тише спросила она, интонацией подразумевая «неужели».

— Да.

Разве мог он увидеть блеск ее черных монгольских глаз, да еще под тенью навеса? Но Санька был уверен, что видит, как сияют глаза девушки.

Он быстро перерезал ножом веревки — Чакилган тихонько положила ладонь ему на грудь… Это было как ожог! Дурной аж задохнулся и чуть не выронил ножик. Вот для этого! Он всё делал для этого.

И оно того стоило.

— Иди за мной след в след, — шепнул он, собравшись, наконец, с силами.

Крадучись, выбрались они на нос лодки и засели среди корзин. Санька обул девушку в краденые сапоги. Каждое касание лодыжки даурской княжны било его новым разрядом тока, и хотелось затянуть этот момент на часы… Сапоги оказались слишком велики: пришлось обматывать голенища шнурками. В довершение нахлобучил колпак на голову.

— Будешь идти за мной и покачиваться.

— Зачем? — изумилась беглянка.

— Надо, — смутился Санька.

Они прошли без проблем. Чакилган покачивалась крайне натурально, потому как в плену от ходьбы отвыкла. Один раз какой-то страж их окликнул, но он узнал Дурнова, и тот признался, что водил Гераську до реки: у того от удара голова кружится.

— Ну да, от удара, — гыгыкнул сторож.

И вот они в кустах. Санька тут же велел ускориться. Звезды говорили, что уже давно за полночь, а им еще идти и идти. Да и ночью дорогу хрен найдешь! Хорошо, хоть, речку, даже такую махонькую, как Бурхановка слышно издалека. А где же выворотень?

Они вышли к ручью явно в другом месте.

— Аааа, некогда искать! — Санька прыгнул в воду. — Давай на закорки.

Молчаливая Чакилган, ни мгновения не сомневаясь, запрыгнула на парня, и доверчиво прижалась к нему.

«Да что же это!» — постарался унять Санька разбушевавшееся сердце и пошел по воде. Погрузился ниже пояса, так что намокли оба.

— Вроде то место, — растерянно бормотал Дурной, оглядываясь на, наконец-то, найденной тропке. — Или нет?

— Я тут! — из-за дерева выскользнул Аратан с копьем. — Столько ночей ждал, когда ты всех лоча приведешь меня ловить… А это и, правда, пленница.

— Вот, Чакилган, — севшим голосом начал беглец. — Это храбрый воин Аратан. Он поклялся, что отведет тебя к отцу… — слова, еще и чужие, подбирались с огромным трудом. — Ты будешь дома.

— А ты? — девушка распахнула свои огромные глаза… в которых был не вопрос, а просьба.

И больше всего на свете сейчас он хотел исполнить ее! Быть с ней! Быть рядом! Таскаться по этим буреломам, носить ее на своей спине, заботиться и защищать… чтобы только видеть ее глаза. Чувствовать пламя ее ладони на груди.

…Только сзади оставались люди. Так уж вышло исторически — его люди. И у них очень скоро начнутся проблемы. Бежать сейчас? У него во дворе так не делали.

— Мне нужно остаться, Чакилган. Это мой род.

Девушка кивнула. Она понимает. Но руки беглянки безвольно повисли вдоль тела.

— Вот, — он отстегнул с пояса нож Кудылчи и неуклюже вручил ей. — Пусть тебя оберегает.

С легким поклоном Чакилган приняла подарок.

— Я возьму… на время. Ты ведь заберешь его… потом?

«Она будет ждать! — возликовал Санька. — Она зовет меня!»

— Обязательно! — ответил он чересчур страстно, но иначе просто не мог.

Даурка тепло улыбнулась и взглянула на своего спасителя, чуть наклонив голову набок.

— Сашко хороший.

— Я Дурной, — глупо разулыбался беглец из будущего.

Чакилган кивнула: мол, с этим не буду спорить.

— Хороший Дурной.

И княжна с Аратаном исчезли в ночи. А ошалелый Дурной пошел назад.

Уже на опушке, где казаки начисто вырубили жалкий лесок, росший вдоль берега, он внезапно закаменел. На голом месте, прямо в свете неверной луны, стоял Козьма. Сын Терентьев что-то мучительно высматривал на земле и хмурился.

«Меня выслеживает, падла! — ахнул Санька. — Опять он. Да что ему неймется-то…»

Рука бесшумно потянулась к сабле. До врага метров десять. Если первым оружие вынуть, если заранее изготовиться — у него будет достаточное преимущество…»

Пальцы разжались.

«Фигня какая-то получается… Даура-врага я пожалел и отпустил, а русского-врага убью?»

«А что, лучше пусть он тебя убьет?»

«Ну, он-то пока не убивает…»

И Санька шагнул из кустов.

— Меня ищешь, толмач?

Козьма резко схватился за саблю, но увидел широко разведенные руки найденыша и наглую улыбку, устыдился и оставил клинок в ножнах.

— Тебя, Дурной, тебя… А девка где?

— Далеко уже. Тебе не достать. И никому не достать.

Толмач вздел брови.

— Упустил? Почто сам-то здесь? Ты ж за ясырным выкупом, поди, бежал?

— Нет. Не нужен он мне.

— Тогда что ж аманатку-то покрал?

— Хочу, чтобы она жила.

— Ишь добродей выискался, — ухмыльнулся Козьма. — Можа, хочешь, чтобы и я жил?

— В точку попал, — улыбнулся Дурной. — Не представляешь, Козьма, какое у меня сейчас искушение было. Воздать тебе за темницу, которую ты мне подарил. Я ж тебя первым заприметил. И место тихое — как на заказ.

Он сам сделал шаг к толмачу.

— Но ты прав: я хочу, чтобы ты жил.

Козьма молчал.

— Не бывает так, — наконец, зло бросил он. — Тесно людишкам на земле. Кто-то кого-то завсегда живота лишает.

— Все вы так говорите, — пожал плечами Сашко. — Один убивает другого, другого убивает третий. И так без конца. А я не хочу. Моя сабля в ножнах, и ты жив. Вот размышляю: можно ли остановить эту цепочку? Или ты ее заново продолжишь?

Наполовину обезумевший Санька просто взял и пошел. Мимо Козьмы, прямо в лагерь. Тот не решался рубить, не чувствуя сопротивления. По спине тёк ледяной пот… и тут Известь вспомнил один хитрый приемчик, на который взяли его самого.

— Надеюсь, хоть, в спину не ударишь, как трус.

И дошел до бивака! Что там творилось в душе Козьмы, он так и не разобрал, но дошел до безопасного места и отрубился без задних ног.

«Значит, можно! — ликовал он, уже засыпая. — Можно с ними что-то сделать! Нет, надо непременно утром поговорить с Кузнецом… Он должен понять… Мы должны…»

А утром его повязали, избили, выпороли плетью и заперли в пороховой землянке, связав по рукам и ногам.