Темные тайны

Пэтти Дэй

2 января 1985 года

8:02

Он снова говорил по телефону, она слышала этот мультяшный звук его голоса за дверью. Недавно он решил, что у него должен быть отдельный аппарат, – он утверждал, что полшколы имеет собственные номера в телефонной книге, это даже называется Детской телефонной станцией. Она тогда рассмеялась в ответ, а потом рассердилась, потому что он на нее рассердился за то, что она смеется. (Детская телефонная станция? Ты это серьезно? Баловство, да и только.) Потом ни она, ни он больше не возвращались к этой легко выводившей обоих из себя теме, а через несколько недель он пришел из магазина, глядя под ноги, и показал, что у него в пакете: переходник для телефона, позволявший подключить к линии еще один телефон, и невероятно легкий пластиковый аппарат, мало отличавшийся от игрушечного аналога, с которым девочки когда-то изображали секретарш. «Офис Бенджамина Дэя», – произносила одна из них в розовую трубку, пытаясь вовлечь в игру старшего брата. Бен в таких случаях обычно улыбался и просил оставить сообщение, но в последнее время совсем перестал обращать на сестер внимание.

С тех самых пор, как сын принес свои покупки, в доме Дэев поселилась фраза «этот проклятый телефонный шнур» – он тянулся от розетки в кухне по столу, дальше по полу в коридоре и исчезал в щели под отныне всегда закрытой дверью в его комнату. Хотя бы раз в день кто-нибудь непременно о шнур спотыкался, что тут же сопровождалось криком (если это была одна из девочек) или проклятием (если это была Пэтти или сам Бен). Она неоднократно просила его закрепить провод на стене, он же с одинаковым постоянством обещал, но ничего не делал. Она старалась убедить себя, что это не более чем обычное подростковое упрямство, но для Бена такое поведение было чересчур агрессивным, она переживала, что в нем появляется озлобленность, леность или что-то похуже, о чем и думать-то страшно. С кем он разговаривает? До внезапного появления в их доме второго телефонного аппарата ему почти никто не звонил. У него было два добрых приятеля – братья Мюллеры, активисты местного отделения «Будущих фермеров Америки», до того неразговорчивые, что они иногда вешали трубку, если к телефону подходила Пэтти, – приходилось говорить Бену, что только что звонил Джим или Эд. Но раньше он никогда не вел таких долгих бесед, тем более за закрытыми дверями.

Может быть, у сына в конце концов появилась девушка, но даже слабый намек смутил его настолько, что и без того бледная кожа побелела еще больше, а светлые веснушки предостерегающе заполыхали. У нее опускались руки. Она не относилась к тем матерям, которые вламываются в жизнь своих детей, к тому же она понимала, как трудно пятнадцатилетнему мальчишке найти уединение в доме, где полно женщин. А после того как однажды, придя из школы, он застал у себя в комнате рывшуюся на полках Мишель, он повесил на дверь амбарный замок. – Установка замка была тоже преподнесена как свершившийся факт: молоток, несколько ударов по гвоздям – и вот он висит, и теперь его собственное мальчишеское гнездышко под надежной защитой. Разве можно его в этом обвинять? За годы, прошедшие после того, как съехал Раннер, дом постепенно становился все более девчачьим: занавески на окнах, кушетки, даже свечи были сплошь абрикосового цвета и в рюшечках, оборочках и завитушках. Во всех шкафах, на всех полках стояли ботиночки и розовые туфельки, лежали штанишки в цветочек и заколки для волос. Поэтому можно понять столь немногочисленные акты самоутверждения в виде затейливо изгибавшегося телефонного шнура да массивного, достойного мужчины, замка.

За дверью неожиданно раздался смех, и от этого стало еще более не по себе. Бен никогда не отличался смешливостью, даже в раннем детстве. Лет в восемь он как-то раз холодно посмотрел на Мишель и объявил: «Мишель страдает хихиканьем», словно это болезнь, которую надо лечить. Пэтти считала его стоиком, но его замкнутость и необщительность шли дальше. Конечно, Раннер его совершенно не понимал и не знал, как с ним себя вести. Он то устраивал с ним дикие игры (Бен цепенел и не реагировал на то, что отец катает его по полу, как крокодила), то обзывал его (Раннер громко жаловался, что ребенок зануда, со странностями и ведет себя как девчонка). Сама она тоже не сильно преуспела, а недавно купила книгу о том, как себя вести с сыном-подростком, и прятала ее под кроватью, как какое-нибудь порнографическое издание. Автор советовал не тушеваться, задавать вопросы, добиваться ответов, но у нее не получалось. Она чувствовала: с Беном творится что-то неладное, его сейчас беспокоит и злит нечто куда более серьезное, чем неверно сформулированный вопрос, – злит и выливается в это невыносимое, звенящее молчание. Но чем больше она пыталась понять его поведение, что-то у него выяснить, тем больше он уходил в себя и прятался. У себя в комнате. И разговаривал с людьми, которых она не знала.

Дочери тоже встали, причем очень-очень давно. Ферма, даже столь жалкая и убогая, как эта, требует, чтобы хозяева рано вставали и выполняли ежедневные зимние работы. Сейчас они резвились на снегу. Она выставила их за дверь, как озорных щенят, чтобы они не разбудили Бена, и рассердилась, когда услышала, что он разговаривает по телефону, – значит, он тоже проснулся. Отчасти по этой причине она затеяла блины – любимое кушанье дочерей: чтобы сравнять счет. Дети постоянно обвиняют ее в том, что она встает на чью-нибудь сторону: Бена она вечно просит проявлять терпение в общении с этими маленькими существами в бантах и рюшках; девочек – пожалуйста, не шуметь, пожалуйста, не приставать к брату. Десятилетняя Мишель – старшая из них, Дебби девять лет, а Либби семь. («Господи, мам, ты их прям как кутят рожала, что ли!» – слышался ей осуждающий голос Бена.) Сквозь прозрачную занавеску на окне она посмотрела на дочерей – роли были распределены как обычно: Мишель и Дебби, главный распорядитель и помощница, строят снежную крепость по только им ведомому плану, которым они не поделились с Либби; Либби пытается помочь, подносит снежки, и камни, и длинную кривую палку, но ей отказывают, почти не глядя в ее сторону. В конце концов Либби ударяется в громкий рев, а потом пинает крепость ногами, и вся конструкция разваливается. Пэтти отвернулась от окна, зная, что дальше будут кулачные бои и слезы, но у нее не было настроения вмешиваться.

Дверь комнаты Бена тихонько скрипнула, и тяжелые шаги в конце коридора сказали ей, что он снова в этих своих огромных черных ботинках, которые она ненавидит. Даже не смотри на них, велела она себе. То же самое она себе говорила, когда он надевал камуфляжные штаны. («Отец ведь надевал камуфляжные штаны», – огрызался он, когда она делала ему замечание. «На охоту, он надевал их на охоту», – уточняла она.) Как же она скучала по тому мальчику, который любил неброскую одежду и носил исключительно джинсы и клетчатые рубашки с пристегивающимся воротничком. По обожавшему игрушечные самолеты мальчику с темно-рыжими кудрями.

Он вошел в черной джинсовой куртке, черных джинсах и надвинутой почти на глаза вязаной шапочке, что-то пробормотал и направился к выходу.

– Только после завтрака, – сказала она вслед.

Он остановился, повернулся к ней вполоборота:

– Мне надо кое-что сделать.

– Успеешь, сначала садимся завтракать.

– Ты же знаешь, я ненавижу блины.

Черт побери.

– Что ж, приготовлю тебе что-нибудь другое. Садись.

Он ведь не сможет не подчиниться прямому приказу? Они уставились друг на друга, Пэтти уже приготовилась сдаться, но Бен, красноречиво вздохнув, плюхнулся на стул и начал крутить в руках солонку, потом высыпал соль на стол и сделал из нее пирамиду. Она чуть не потребовала, чтобы он прекратил, но вовремя остановилась. Пока достаточно, что он все-таки сел за стол.

– С кем это ты сейчас разговаривал? – спросила она, наливая ему апельсинового сока и зная, что он назло ей к нему не притронется.

– Кое с какими людьми.

– Людьми? Во множественном числе?

Он только приподнял бровь.

Входная дверь открылась, громко стукнулась о стену, и она услышала топот сапожек на коврике у двери – до чего же дисциплинированные девочки, сбивают снег, чтобы не оставлять следов. Ссора, должно быть, давно закончилась миром. Мишель и Дебби уже щебетали о каком-то мультике по телевизору. Либби же сразу вошла, уселась на стул рядом с Беном и стряхнула с волос прилипшие льдинки. Из дочерей только она знала, как его разоружить. Она улыбнулась ему, махнула рукой и тут же уставилась перед собой.

– Эй, Либби, – сказал он, продолжая манипуляции с солью.

– Эй, Бен. Мне нравится твоя соленая гора.

– Спасибо.

Пэтти увидела, как Бен снова забрался в свою раковину, когда в кухню вошли Мишель и Дебби и их звонкие голоса заполнили помещение.

– Мама, Бен безобразничает, – пожаловалась Мишель.

– Ничего страшного, доченька. Блины почти готовы. Бен, тебе яичницу?

– А почему ему яичницу? – заныла Мишель.

– Бен, тебе яичницу?

– Ага.

– Я тоже хочу, – включилась Дебби.

– Ты ведь не любишь яйца, – вмешалась Либби. Она с завидным постоянством вставала на защиту брата. – Бену нужно есть яйца, потому что он мальчик. Мужчина.

У Бена это вызвало легкую улыбку, что заставило Пэтти выбрать для Либби особенно круглый и симпатичный блин. Она разложила блины по тарелкам, пока яичница скворчала на сковороде. Хорошо, еды хватило на всех, но это последнее из того, что осталось от Рождества. Она не будет переживать об этом сейчас – об этом потом, после завтрака.

– Мам, а у Дебби локти на столе, – сказала Мишель своим обычным поучающим тоном.

– Мам, а Либби не помыла руки, – это снова Мишель.

– Ты тоже не помыла, – это уже Дебби.

– А никто не помыл, – засмеялась Либби.

– Воистину, вонючка, – сказал Бен и ткнул ее в бок.

Это у них была какая-то старая хохма; Пэтти не знала ни откуда они ее взяли, ни с чего все началось. Либби запрокинула голову назад и рассмеялась еще сильнее, но на этот раз неестественным, театральным смехом, только чтобы угодить Бену.

– Сам такая штучка, – продолжая хохотать, выдала Либби, очевидно, положенный ответ.

Пэтти намочила тряпку и передала по кругу, чтобы все протерли руки, не вставая из-за стола. То, что Бен снизошел до того, чтобы поддразнить одну из сестер, было теперь редким событием, и, кажется, если все будут за столом, настроение у нее может не испортиться. Ей так необходимо это хорошее настроение – точно так же человек, не спавший ночь, мечтает о том, чтобы оказаться в постели. Каждое утро, просыпаясь, она дает себе зарок, что не позволит мыслям о ферме себя угнетать, не позволит, чтобы гибель фермы (а у нее трехлетний долг по выплате ссуды, три года – и никакого выхода) превращала ее в изможденную, унылую женщину, не способную радоваться жизни, в человека, которого она в себе ненавидит. Каждое утро она падала на колени на старенький коврик у кровати и молилась, хотя это было больше похоже на клятву: «Сегодня я не буду кричать, не буду плакать, не буду съеживаться и горбиться, будто в ожидании удара, – сегодня я буду радоваться жизни!» А вдруг именно сегодня удастся продержаться хотя бы до обеда!

Все шло хорошо (дети за столом, руки чистые, краткая молитва прочитана), пока Мишель не принялась за свое:

– Бен должен снять шапку.

По заведенному в семье порядку никто не садился за стол в головном уборе, это было безусловное правило, и Пэтти удивило, что об этом вообще приходится говорить.

– Бен действительно должен снять шапку, – мягко, но решительно напомнила она.

Бен слегка повернул голову в ее сторону, и она тут же ощутила легкое беспокойство: что-то не так. Обычно тонкие ржавые ниточки бровей почему-то стали черными, а кожа под ними – темно-фиолетовой.

– Бен?

Он снял шапку – под ней оказалась копна черных как смоль волос, торчавших в разные стороны, словно шерсть на старом лабрадоре. Пэтти будто ледяной водой окатили – так это было неожиданно: ее рыжеволосый сын куда-то исчез. Он выглядел старше своих лет. И казался каким-то злобным. Будто этот сидевший перед ней мальчишка навсегда изгнал того Бена, которого она знала.

Мишель вскрикнула, Дебби расплакалась.

– Зачем тебе это, сынок? – спросила Пэтти.

Она мысленно убеждала себя не реагировать слишком остро, но поступала сейчас именно так. Идиотская выходка подростка (и не более того!), так неужели из-за нее стоит портить отношения с сыном! Пока Бен сидел, уставившись в стол с ухмылкой на лице, защищаясь таким образом от всплеска женских эмоций, Пэтти судорожно придумывала объяснение и оправдание его поступку. В детстве он ненавидел свои рыжие волосы, потому что из-за них его всегда дразнили. Может, до сих пор дразнят? Может, это очередной акт самоутверждения; а ведь в этом нет ничего плохого. Но с другой стороны, рыжие волосы у него – от нее, и не эту ли связь он пытался оборвать? Разве это не отторжение? Наверное, Либби, которая цветом волос тоже пошла в нее, сейчас переживала то же самое: худенькими пальчиками она держала перед собой прядку своих волос и хмуро ее изучала.

– Ладно, – сказал Бен, шумно проглотив яйцо, и встал, – хватит! Подумаешь, какие-то волосы! Делов-то!

– Но они у тебя были такие красивые.

Он как будто задумался над ее словами, потом покачал головой – в ответ на них или по поводу всего утра, она не могла точно сказать, – и направился к двери.

– Просто успокойтесь, – сказал он, не оборачиваясь. – Приду вечером.

Ей показалось, что он сейчас шарахнет дверью, но он тихо прикрыл ее за собой, а это, пожалуй, намного хуже. Пэтти дунула себе на челку и оглядела стол – с трех сторон на нее смотрели распахнутые голубые глаза в ожидании, как она себя поведет. Она сначала улыбнулась, потом слабо рассмеялась:

– Да, пожалуй, немного странный поступок.

Дочери оживились и сразу будто выпрямились на стульях.

– Он вообще какой-то странный, – добавила Мишель.

– Теперь у него волосы подходят к одежде, – сказала Дебби, отирая слезы тыльной стороной ладошки и отправляя в рот блин.

И только Либби молча смотрела в тарелку, сгорбившись над столом. Только у ребенка может быть столь подавленный и несчастный вид.

– Все образуется, – сказала Пэтти и легко потрепала ее по щеке, опасаясь, как бы снова не расстроились остальные.

– Нет, не образуется. Он нас ненавидит.