Темные тайны

9

Фредрик думал, что это займет десять минут. Максимум. Зайти, рассказать все полиции, выйти. Об исчезновении Рогера он, конечно, знал. Все в школе об этом только и говорили. В гимназии Рунеберга, пожалуй, еще никогда так много о Рогере не говорили. Никогда не уделяли ему столько внимания. А вчера, после того как его нашли, сразу организовали дежурство психологов, и люди, которые плевать хотели на Рогера в то недолгое время, что он с ними учился, со слезами на глазах отпрашивались с уроков, и сидели по группам взявшись за руки, и тихими голосами обменивались светлыми воспоминаниями.

Фредрик Рогера не знал и в общем-то его не оплакивал. Они встречались в коридорах – знакомое лицо, не более. Фредрик мог откровенно признаться, что с тех пор, как Рогер осенью ушел из их гимназии, ни разу о нем даже не вспомнил. Но сейчас прибыло местное телевидение, и несколько девчонок из их класса, которые не стали бы разговаривать с Рогером, даже будь он последним парнем на Земле, зажгли свечи и положили цветы возле ворот на футбольном поле перед школой.

Может, это благородно? Может, это знак того, что сочувствие и человечность все-таки существуют? Вероятно, Фредрик циничен, раз он видит только фальшь и способ использовать трагическое событие для привлечения внимания к самому себе и своим делам. Воспользоваться случаем и заполнить некую неопределенную пустоту.

Ощутить сопричастность.

Испытать какие-то чувства.

Он помнил, как они на уроке обществоведения рассматривали фотографии из универмага «НК» в Стокгольме, когда убили Анну Линд[6]. Горы цветов. Фредрик заинтересовался уже тогда. Откуда она берется? Потребность оплакивать людей, которых ты не знаешь? С которыми даже не встречался? Таковая явно существует. Может, с ним что-то не так, раз он не способен проникнуться коллективной скорбью?

Но газеты Фредрик читал. Все-таки сердце вырезали у его ровесника, у знакомого. Полиция хотела пообщаться с людьми, видевшими Рогера после его исчезновения в пятницу вечером. Пока Рогер считался просто исчезнувшим, Фредрику казалось, что идти в полицию не имеет смысла, поскольку он видел Рогера до исчезновения, но теперь появилось сообщение о том, что интерес представляют все касающиеся пятницы сведения, как после, так и до. По пути в школу Фредрик подъехал на велосипеде к зданию полиции и открыл дверь, думая, что освободится довольно быстро.

Он объяснил сидевшей за стойкой женщине в форме, что хочет поговорить с кем-нибудь о Рогере Эрикссоне, но та даже не успела поднять трубку и позвонить, как к нему, прихрамывая, подошел одетый в штатское полицейский с чашкой кофе в руках и пригласил следовать за ним.

Это было – Фредрик бросил взгляд на часы на стене – двадцать минут назад. Он уже рассказал то, что собирался, хромому полицейскому, некоторые вещи по два раза, а о месте – три, в третий раз ему пришлось отметить место на карте. Зато теперь полицейский, похоже, удовлетворился. Он закрыл блокнот и посмотрел на Фредрика.

– Ну, спасибо, что зашел. Ты можешь минуточку подождать?

Фредрик кивнул, и полицейский куда-то захромал.

Фредрик сел и стал рассматривать офисное помещение с открытой планировкой, в котором за письменными столами сидели человек десять полицейских, отделенные друг от друга передвижными перегородками, кое-где украшенными детскими рисунками, семейными фотографиями и ресторанными меню, а также распечатками более профессионального свойства. Звуковой фон представлял собой приглушенную смесь клацанья клавиатур, разговоров, телефонных звонков и жужжания ксерокса. Хотя сам Фредрик всегда готовил уроки с наушниками айпода в ушах, он задумался над тем, как можно что-нибудь делать в таких условиях. Как можно сидеть напротив человека, разговаривающего по телефону, не слушая, что тот говорит?

Не успел хромой полицейский добраться до двери, как к нему подошла светловолосая женщина в костюме. Фредрику показалось, что при приближении женщины полицейский как-то устало поник.

– Кто это? – поинтересовалась Хансер, кивнув в сторону смотревшего на них мальчика. Харальдссон проследил за ее взглядом, хотя прекрасно понимал, кого она имеет в виду.

– Его зовут Фредрик Хаммар, он пришел сообщить кое-что о Рогере Эрикссоне.

Харальдссон приподнял блокнот, словно желая подчеркнуть, что все записал. Хансер изо всех сил старалась сохранять спокойствие.

– Если речь идет о Рогере Эрикссоне, почему с ним беседует не Госкомиссия по расследованию убийств?

– Я проходил мимо, когда он вошел, и подумал, что могу сперва его выслушать. Посмотреть, насколько это существенно. Торкелю нет смысла тратить время на вещи, ничего не дающие для расследования.

Хансер сделала глубокий вдох. Она представляла себе, насколько тяжело должно быть, когда тебя отстраняют от расследования. Невзирая на смягчающие обстоятельства, это в конечном счете говорило о недостатке доверия. Решение к тому же принимала она, что только усугубляло дело. Она ведь знала, что Харальдссон подавал документы на ее должность. Не требовалось особых познаний в психологии, чтобы понять, что именно Харальдссон о ней думает. В любых его действиях все время сквозили неприязнь и враждебность. Возможно, ей следовало радоваться тому, что Харальдссон держится за это расследование с упорством безумца. Похвалить его за преданность работе. За истинную заинтересованность. Или же дело в том, что он просто не понял, что больше не является активным участником расследования. Хансер склонялась к последнему.

– В твои задачи больше не входит определять, что существенно для данного расследования, а что нет.

Харальдссон кивнул, всем своим видом показывая, что только и ждет, пока она закончит фразу, чтобы ее поправить. И действительно, не успела Хансер начать развивать свою мысль, как он ее перебил:

– Я знаю, что ответственность лежит на них, но в то же время они четко сказали, что хотят, чтобы я работал поблизости.

Хансер проклинала дипломатичность Торкеля. Теперь ей придется взять на себя роль злодейки. Не то чтобы это изменило что-либо в их отношениях, но все-таки.

– Тумас, Госкомиссия взяла расследование убийства на себя, и это означает, что ты больше никоим образом не являешься его частью. Если только тебя об этом специально не попросят.

Ну вот, сказала. Еще раз.

Харальдссон посмотрел на нее холодно. Ему ведь ясно, чего она добивается. Раз уж она в силу отсутствия опыта и неумения руководить сочла необходимым незамедлительно призвать Государственную комиссию по расследованию убийств, ей, конечно, не хочется, чтобы кто-нибудь из ее подчиненных работал вместе с ними. Они должны раскрыть преступление совершенно самостоятельно. Доказать ее начальникам, что решение было принято правильно. Что полиция Вестероса просто оказалась недостаточно компетентной.

– Это мы можем выяснить у Торкеля. Он ясно сказал, что я буду работать поблизости от них. Кроме того, у мальчика оказалась очень интересная информация, которую я как раз шел им сообщить. Мне бы, конечно, больше хотелось, чтобы мы попытались раскрыть это убийство сами, но если ты предпочитаешь вместо этого заниматься обсуждением того, кто кому должен подчиняться, то, вероятно, нам придется смириться.

Значит, он намерен вести такую жесткую игру. Выставлять ее блюстителем параграфов, а сам он будет хорошим полицейским, интересующимся исключительно делом и стремящимся бескорыстно его раскрыть. Хансер внезапно поняла, что Харальдссон, возможно, является более опасным противником, чем она предполагала.

Она отступила на шаг в сторону. Харальдссон одарил ее улыбкой триумфатора и похромал дальше. Потом с максимальной фамильярностью прокричал в комнату Госкомиссии:

– Билли, у тебя найдется минутка?

Попросив прощения за то, что Фредрику придется повторить все, что он уже говорил, Ванья раскрыла блокнот. Она испытывала раздражение. Ей хотелось первой выслушивать свидетелей и подозреваемых. Существовал риск, что во второй раз они могут неосознанно проявить небрежность. Опустить какие-то сведения, полагая, что они их уже сообщили. Оценить информацию и счесть ее неинтересной. Ванья сообразила, что уже во второй раз за это расследование человек, с которым она беседует, немного утратил остроту восприятия из-за того, что все рассказал Харальдссону. Двое из двух возможных. Больше это не повторится, пообещала она себе. Она поднесла авторучку к бумаге.

– Ты видел Рогера Эрикссона?

– Да, в прошлую пятницу.

– И ты уверен в том, что это был он?

– Да, мы учились в одной гимназии. В прошлом семестре. Потом он перешел в другую.

– Вы учились в одном классе?

– Нет, я на год старше.

– Где ты видел Рогера?

– На улице Густавборгсгатан, возле парковки около института. Вы, возможно, не знаете, где она находится?..

– Мы разберемся.

Билли сделал себе заметку. Говоря «мы», Ванья в данной ситуации имела в виду его. Надо отметить на карте.

– В какую сторону он шел?

– В сторону города. Ну, я не знаю, в какую это получается сторону света.

– Это мы тоже узнаем.

Билли опять записал.

– Когда именно в пятницу ты его видел?

– Сразу после девяти.

Впервые за время разговора Ванья остановилась. Посмотрела на Фредрика чуть скептически. Может, она что-то неправильно поняла? Она снова посмотрела в свои записи.

– В девять часов вечера? В двадцать один час?

– Чуть позже.

– И мы говорим о прошлой пятнице? О двадцать третьем?

– Да.

– Ты в этом уверен? И в часе тоже?

– Да, я в половине девятого закончил тренировку и направлялся в город. Мы собирались в кино, и я знаю, что посмотрел на часы и у меня оставалось двадцать пять минут. Фильм начинался в половине десятого.

Ванья умолкла. Билли знал почему. Он только что закончил чертить на белой доске в их комнате временной график исчезновения Рогера. Тот вышел от своей подружки в двадцать два часа. По сведениям той же подружки, он не покидал ее комнаты и тем более ее дома в течение всего вечера. Что же он делал на этой неизвестной улице часом раньше? Ванья думала о том же самом. Значит, девочка-дюймовочка соврала, как она и думала. Сидевший перед ней юноша, похоже, заслуживал доверия. Солидный, несмотря на юный возраст. Ничто в его поведении не указывало на то, что он пришел сюда ради внимания окружающих, получения сильных ощущений или попросту из патологической склонности к выдумкам.

– Хорошо, значит, ты видел Рогера, а почему ты обратил на него внимание? В девять часов вечера в пятницу на улице ведь, вероятно, было довольно много народу?

– Потому что он шел один, а вокруг него кружил мопед, ну, знаете, чтобы вроде как поиздеваться.

Ванья с Билли оба подались вперед. Временной аспект был важен, но до сих пор сведения все-таки касались лишь передвижения жертвы в вечер исчезновения. А теперь внезапно возник кто-то другой. Некто издевавшийся. Это становилось интересным. Ванья еще раз мысленно ругнулась по поводу того, что слышит сведения второй.

– Мопед? – пришел на смену Ванье Билли, чему она только обрадовалась.

– Да.

– Ты про него что-нибудь запомнил? Скажем, какого он был цвета?

– Да, хотя я знаю…

– Какого он был цвета? – перебил его Билли. Это была его сфера.

– Красного, но я знаю…

– Ты знаешь какие-нибудь марки? – снова перебил Билли, стремясь поскорее собрать мозаику. – Знаешь, что это был за тип мопеда? У него имелся регистрационный номер, ты его запомнил?

– Да или нет, я не помню. Но я знаю, чей он, то есть знаю, кто на нем ездит, – обратился Фредрик к Ванье. – Лео Лундин.

Ванья с Билли посмотрели друг на друга. Ванья поспешно встала.

– Подожди здесь, я должна привести своего начальника.

Себастиан проснулся около четырех часов утра на одной из узких жестких односпальных кроватей на втором этаже. Судя по остальной обстановке комнаты, кровать принадлежала матери. Когда Себастиан покидал дом, у родителей не было раздельных спален, впрочем, новый порядок его не удивил. Ночь за ночью добровольно укладываться в постель рядом с его отцом – такое едва ли можно было считать здоровым поведением. Очевидно, это постепенно осознала даже мать.

Чаще всего Себастиан вставал сразу после того, как сон будил его, невзирая на время. Чаще всего, но не всегда. Иногда он оставался лежать. Дремал. Чувствовал, как судорога в правой руке потихоньку отпускает, и приглашал сон вернуться обратно.

Он даже тосковал по таким мгновениям. Тосковал и страшился их. Когда он позволял сну вновь обрести силу, выцеживая из него по капле чистое, неизвращенное чувство любви, возвращение к действительности оказывалось значительно более тяжким и наполненным страхом, чем когда он просто отпускал сон и вставал. Чаще всего оно того не стоило. Поскольку за любовью накатывала боль.

Утрата.

Безошибочно и всегда.

Это напоминало злоупотребление. Он предвидел последствия. Знал, что сразу за этим будет чувствовать себя настолько плохо, что едва сможет функционировать.

Будет едва в силах дышать.

Едва в силах жить.

Но периодически ему требовалась сама суть. Более сильное, подлинное чувство, которое воспоминания больше не были способны ему давать. Воспоминания – это все же лишь воспоминания. По сравнению с чувствами во время сна они казались бледными, чуть ли не пресными. К тому же наверняка не все они отличались подлинностью… Он что-то убавлял и добавлял. Сознательно и неосознанно. Какие-то части улучшал и усиливал, другие приглушал и отбрасывал. Воспоминания субъективны, а его сон объективен. Неумолим.

Несентиментален.

Невыносимо болезненный.

Но живой.

В это утро в старом родительском доме Себастиан остался в постели и позволил себе вновь погрузиться в объятия сна. Ему так хотелось. Требовалось. Это было легко, сон уже присутствовал в нем, словно невидимое существо, и Себастиану требовалось лишь придать ему немного обновленной силы.

Сделав это, Себастиан смог почувствовать ее. Не вспомнить – почувствовать. Ощутить ее маленькую ручку в своей. Слышать ее голос. Он слышал и другие голоса, другие звуки, но больше всего ее голос. Мог даже почувствовать, как она пахнет. Детским мылом и солнцезащитным кремом. В полусонном состоянии он явственно ощущал ее присутствие. По-настоящему. Снова. Его большой палец непроизвольно коснулся маленького дешевого колечка на ее указательном пальце. Бабочка. Он купил его среди прочей копеечной ерунды на многолюдном рынке. Она сразу полюбила колечко. Не захотела его больше снимать.

Тот день начался словно в замедленной съемке. Из номера они выбрались поздно. Собирались просто остаться в гостинице и спокойно провести весь день возле бассейна. Лили отправилась на пробежку. Запоздалую, укороченную пробежку. Когда они наконец вышли на улицу, лежать у бассейна Сабина не захотела. Нет, ей не сиделось на месте, поэтому он решил, что они ненадолго сходят на пляж. Пляж Сабина обожала. Ей очень нравилось, когда он держал ее за руки и играл с ней в волнах. Она вскрикивала от радости, когда он бросал ее маленькое тельце то в воздух, то в воду, то мокро, то сухо. По пути на пляж они проходили мимо других детей. Два дня назад был сочельник, и дети опробовали новые игрушки. Он нес ее на плечах. Одна девочка играла с надувным дельфином, голубым и красивым.

– Папа, я тоже хочу такого, – сказала Сабина, потянувшись к игрушке.

Это станет ее последним обращенным к нему предложением. Пляж находился чуть дальше, за большим песчаным холмом, и Себастиан быстро зашагал туда, чтобы ей было о чем думать, кроме голубого дельфина. Номер удался – Сабина засмеялась, когда он устремился вперед по горячему песку. Ее мягкие ручки у его щетинистой щеки. Ее смех, когда он чуть не упал.

Уехать на Рождество было идеей Лили. Он не стал возражать. Себастиан не слишком любил долгие праздники и к тому же довольно плохо переносил ее семью, поэтому, когда она предложила уехать, сразу согласился. Вообще-то загорать и купаться ему не особенно нравилось, но он понимал, что Лили, как всегда, старается облегчить ему жизнь. Кроме того, солнце и воду обожала Сабина, а все, что нравилось Сабине, нравилось и ему. Делать что-то ради других было относительно новым чувством для Себастиана. Оно возникло с появлением Сабины. «Приятное чувство», – думал он, стоя на берегу и глядя на Индийский океан. Он спустил Сабину на землю, и она, быстро перебирая маленькими ножками, сразу устремилась к воде. Было значительно мельче, чем в предыдущие дни, и край пляжа оказался дальше обычного. Себастиан предположил, что вода так далеко отступила из-за отлива. Он подхватил дочку и побежал с ней к воде. День выдался немного пасмурным, но температура воздуха и воды была идеальной. Без малейшего волнения он в последний раз поцеловал девочку, прежде чем опустить ее животом в теплую воду. Сабина вскрикнула, а потом засмеялась – вода казалась ей пугающей и чудесной одновременно, и Себастиан на секунду задумался над психологическим термином для их игр. Упражнения на доверие. Папа не отпускает рук. Ребенок становится смелее. Простое слово, содержание которого Себастиану еще не доводилось применять на практике: доверие. Сабина кричала от радости, смешанной со страхом, и Себастиан поначалу не услышал шума. Был полностью поглощен доверием между ним и дочкой. Когда же он наконец услышал звук, было уже поздно.

В тот день он выучил новое слово.

Слово, которого он, хоть и очень много читал, прежде никогда не слышал.

Слово, которое он теперь никогда не забудет.

Никогда в жизни.

Цунами.

В те разы, когда он по утрам приглашал сон, он вновь терял ее. И горе разрывало его с такой силой, что ему казалось – он никогда не сможет подняться с постели.

Но он поднимался.

Постепенно.

И то, что представляла собой его жизнь, продолжалось.