Темпорама "Бой в июне"

— Считаем все вместе! Erster, zweiter, dritter. Alle! Сколько?

— Три, — нестройно ответили приютские.

— Правильно, — сказала фройлен Зибих. — А их должно быть пять! Куда же Дитмар дел ещё два пальца? А он…

Она вдруг замолчала, и лицо её с маленьким, злым подбородком сделалось жалким и непонимающим. Приглушённая стенами, на улице басовито взревела сирена, и где-то неподалёку тут же заработала зенитная установка. Тух-тух-тух-тух!

— Was ist das? — вздрогнув, прошептала фройлен Зибих.

— Кажется, воздушный налёт, — сказал Олежка Змиев.

Фройлен Зибих побледнела.

— Bleiben sie, wo sie sind! (Оставайтесь на месте!)

Она двинулась к лестнице. Каблуки её туфель выбили звонкую дробь из ступенек. Все мальчишки, не сговариваясь, сбились теснее и запрокинули головы к высоким окнам. Словно подгадав, над крышей приюта пронёсся стремительный, крылатый силуэт.

— Это же наши, — тихо произнёс кто-то.

Димка сглотнул неожиданно вспухший в горле ком.

— К-ха… как наши?

— Со звёздами.

Приютские запереглядывались. Глаза каждого поблёскивали неуверенной, невозможной надеждой. А дальше они уже кричали, прыгали, обнимались друг с другом, обессиленно валились на пол, на койки и снова вставали. Полетели вверх снятые майки, потом кто-то подкинул подушку, и после некоторой паузы, необходимой, чтобы переварить такое вызывающе-наглое нарушение порядка, подушки взмыли уже целым десятком.

— Наши!

Звякали и качались задетые абажуры.

— Ура! Ура! Бомби их!

— Чтобы все сдохли!

— Бей их!

Наверное, мальчишек не остановило бы даже появление разъярённого Олафа на пороге палаты. Но Олаф, скорее всего, прятался сейчас в подвале вместе с остальными воспитателями. Возможно, воспитатели в страхе забились в камеры. Вот бы их там и запереть!

— Бей! — сипел Димка сквозь боль в груди.

Здание вздрагивало, но бомбы ложились далеко, где-то на окраине. Приютские гадали, куда целят бомбардировщики. По укреплениям или по складам? Зенитная установка заходилась в кашле. Тух-тух-тух-тух! Сирена гудела, не переставая.

— Надо бежать! — крикнул кто-то.

— Куда?

— К нашим!

Над "Химсдорфом" на бреющем пролетел самолёт, рядом что-то свистнуло, негромко грохнуло раз, другой, из окон брызнуло стекло, посыпалось дождём. Все отбежали от осколков. В небе плыл чёрный дым.

— Зенитка, — сказал Колька Филиппов, — слышите? Накрыли!

Действительно, "тух-тух-тух" больше не раздавалось.

— Ура!

— Надо в лес, в лес!

Мальчишки стали одеваться. Радостное волнение било в пятки, вертело, крутило, звенело в воздухе криками и смехом. Понятно же, там, где воздушный налёт, там и наступление. Скорое наступление! Хватит, пора и фашистам бежать к себе в Германию!

— Димка! — Олежка Змиев заметил, что Димка согнулся и кашляет. — Ты что?

— Я сейчас, — сказал Димка.

— А пальцы болят?

— Нет.

Мальчишки выскакивали мимо них в двери.

— Куртка твоя.

Олежка сунул в руки Димке тёмный ком.

— Давай, одевайся. Мы все бежим!

Димка кивнул.

— Надо только через холм.

— Ясен перец! Не через город же! Всё, мы это… Ты не медли.

Палата опустела моментально. Сирена выла. Взрывы теперь слышались на севере, и Димка, натягивая штаны, подумал, что музей, наверное, тоже бомбят. Его знобило. В голове, между глаз, пульсировала боль. Он застегнул куртку и занялся ботинками, сев на Лёшкину койку. Одно крыло бабочки, второе. Второе… На мгновение Димке сделалось так обидно, что на глаза навернулись слёзы, а пальцы выпустили шнурки. Лёшки нет! Лёшки уже нет! Умер! Ещё бы день, всего один день. Сейчас бы вместе как рванули к партизанам! Стали бы разведчиками. Лучшими в отряде. Лёшка-то точно.

Димка размазал слёзы по щеке.

Это всё-таки унтерштурмфюрер-урод его треснул. В "хорьхе", в лоб. Сволочь! Лёшка ему вообще ничего не сделал.

Он спустился по ступенькам вниз и прошёл мимо регистрационной стойки к распахнутым настежь входным дверям.

— Куда?

Фрау Доггель, держась за стену, выглядывала из коридора, ведущего в подвал. Глаза у неё были злые и испуганные, а щека и подбородок — в побелке.

— Zuruck!

Димка улыбнулся.

— Наши бомбят.

— Halt! — задушено крикнула обер-эрциер, но за Димкой не побежала.

Сирена просто надрывалась.

Димка спустился с крыльца и задрал голову в небо. Там, в вышине, среди облаков распускались дымные цветы разрывов. Улица была пуста. Над развалинами напротив приюта висело пыльное облако, а ограды не существовало.

— Димка! — выглянул из-за кучи битого кирпича Олежка Змиев. — Давай живее!

— Идите без меня! — крикнул Димка.

— А ты?

— Я Лёшке обещал.

По качающемуся, стремящемуся вывернуться из-под ног тротуару он побрёл в центр города. Голова болела всё сильнее. Мёрзла кисть искалеченной руки. Город жил затишьем. Налёт то ли окончился, то ли взял передышку.

Димка прошёл мимо врезавшегося с столб мотоцикла с коляской, но мотоциклиста, скорчившегося на руле или рядом, не увидел. Где-то за домами истошно гудел клаксон и доносилась немецкая речь. Из лишившихся стёкол окон выглядывал мужчина. Дальше Димка едва не наступил на мёртвую женщину — она лежала, схватившись за сдёрнутую с головы косынку. Пол-черепа у неё срезало вместе с волосами.

Убитые немцы тоже были. Одного накрыло на углу, груда штукатурки и досок похоронила его, оставив торчать штанину в сапоге. Ещё двое, безголовый и безрукий, лежали на земле у разбитой зенитной установки. Через два десятка шагов обнаружился сидящий на тротуаре полицай. Он был неподвижен, но что-то в нём булькало, вытекая липкой лужицей. В конце другой улицы дымил грузовой автомобиль, и там суетливо копошились фигурки в серой форме, вынося то ли убитых, то ли раненых из расколотого, как орех, здания.

Димка готов был и сам умереть под бомбой лишь бы всех фашистов размололо в мелкую пыль. Чтобы ни следа, ни напоминания. Только женщину с косынкой было жалко.

Его никто не останавливал.

Он шёл и шёл, огибая воронки и обвалы, перелез через вывороченное взрывом дерево, вышел на площадь, где с пожарной машины заливали водой горящее здание и из дверей в двери бегали немецкие офицеры, и свернул в переулок. Там Димка передохнул, собираясь с силами.

Впрочем, возможно, он на какое-то время просто отключился, потому что свет вдруг погас, а потом также неожиданно включился.

Кафе-мороженое, куда всё хотел попасть Максимиллиан, уцелело. Но тротуар перед ним был усыпан стеклом, а красивая полосатая, красно-белая маркиза висела на одном кронштейне. Музею через улицу досталось куда больше. Широкие ступеньки были разбиты, несколько тележек-жаровен раскидало взрывом, у статуи Гитлера отсутствовала вздернутая в приветствии рука, а часть колонн закоптилась.

Двери музея были распахнуты настежь. Сквозь крышу пробивался густой чёрный дым. Только не понятно было, в какой павильон попало. Может, каждому досталось?

Димка подождал, пока проедут несколько грузовиков с солдатами и гусеничный тягач с пушкой. Ноги так и норовили подломиться, а в голове постукивали звонкие молоточки.

— Всё равно, — упрямо прошептал Димка.

Он двинулся к дверям.

В музее было безлюдно. Портрет фюрера, которому читала стихи девочка, украшала огромная, на пол-лица, подпалина. Одна из больших люстр упала, разбрызгав хрусталь и стекло по полу, накренившись, как корабль в бурю. Где-то в глубине здания звенело железо — бам-бам, словно рельсу качало ветром, и она сталкивалась с такой же рельсой.

Первый зал был в относительном порядке. Серьёзно пострадала лишь экспозиция с зависшим в воздухе охотником, приняв на себя выбитую взрывом дверную створку. Охотник лежал на боку, и топорище его доисторического топора белело гипсовым сколом.

Второй зал получил сполна. Авиабомба проломила крышу и взорвалась внутри, превратив достижения немецкой промышленности и сельского хозяйства в мусор и пыль и вызвав локальный пожар. Здесь было дымно и жарко, железо звякало всё ближе. Пройдя дальше, Димка нашёл источник звука — повисшая на проводах балка била в днище искорёженного, перевёрнутого "мерседеса". Бам. Бам.

Мальчишка закашлялся.

На входе в третий зал лежали три мертвеца — усатый пожилой мужчина в куртке и ватных штанах и два немца — гауптман и ефрейтор. Их отволокли к стене и накрыли шторой, но штора сползла.

Димка по очереди перешагнул их и остановился.

Темпорам не было! То есть, постаменты и барьеры имелись в наличии, но перламутровые, переливающиеся коконы над ними не тянули вверх горбы застывшего, схваченного времени.

— Как же… — произнёс Димка, качнувшись вперёд.

Он шёл сюда ради Лёшки, ради того, чтобы попытаться воплотить в жизнь его идею и перехватить осколок на темпораме номер пять. Димка не знал ещё, как он это сделает, но твёрдо решил, что будет стараться изо всех сил. Пусть он не верил, что от этого что-то изменится, попробовать всё равно стоило. Ведь авианалёт случился так удачно!

И вот…

Димка заплакал и пошёл по проходу между темпорамами, углубляясь в темноту, едва расцвеченную дырами в крыше. Почему он не пошёл обратно, сказать он бы не смог. Перед Лёшкой было стыдно.

Погасшие темпорамы бугрились непонятными катушками, цилиндрами и воняли оплавленной проводкой. Впереди вдруг звякнуло, у дальней стены вспыхнула лампа, и Димка спрятался за подвернувшийся выступ.

У "тевтобургской" темпорамы перед ямой в полу с поднятой закрывающей её решёткой вытягивалась худая тень. В яме что-то звякало и вздыхало.

— Frederick, — услышал Димка голос старика-распорядителя, — bist du bald? (ты скоро?)

— Verbinde generator, herr Holmer (Подключаю генератор, господин Хольмер), — ответили ему снизу.

Старик подождал с десяток секунд и нетерпеливо наклонился снова.

— Verbunden?

— Ja.

В омертвелой пустоте зала голоса были слышны отчётливо.

Из ямы пыхнуло светом, потом оттуда вылез мужчина и, вытирая руки, пошёл к незаметной двери в стене.

— Jetzt mache, — сказал он, пропадая.

Старик-распорядитель с кряхтением опустил решётку, закрывая отверстие.

— Blode bombardierung! Woher kommt das russische flugzeug? (Дурацкая бомбежка! Откуда здесь русские самолеты?) — сокрушённо покачал он головой.

Раздался знакомый стрёкот. "Тевтобургскую" темпораму охватило голубоватое свечение, где-то внутри неё всё с большей скоростью, посвистывая, принялись раскручиваться магниты, проращивая из возвышения горб электромагнитного поля.

— Oh, — сказал старик-распорядитель, — Gott sei dank! (Слава Богу!)

Его напарник появился в двери.

— Arbeiten? — спросил он.

— Ja. Schlie?en noch ungerade module. (Да. Подключи пока нечётные модули).

— Alles? (Все?)

— Naturlich.

Напарник опять пропал. Старик завозился с панелью у подножия постамента, кокон темпорамы подрос, сравнявшись с верхней смотровой площадкой.

Димка, наблюдая, тискал руку. Ладонь под синеватыми рубцами в окружении шелушащейся кожи покалывало, будто иглой.

— Neunte und funfte! (Девятая и пятая!) — крикнул Фредерик.

Постамент, к которому приник Димка, дрогнул, внутри него засвистело, заискрило, коротко пыхнул и рассеялся в воздухе сизый дымок. Кокон темпорамы, оплетённый электрическими разрядами, с натугой поднялся вверх.

— Gut! — крикнул старик.

Волосы на голове у Димки встали торчком. Он отступил, едва не сбив ограничительный барьер. По темпораме побежали разводы. Застрекотало. Пол вокруг слабо осветился, отражая идущее сверху сияние.

Это какая? Димка остановил на темпораме взгляд и через мгновение, рывком, как и раньше, оказался наблюдателем застывшего во времени артиллерийского расчёта, существовать которому осталось не дольше секунды.

Пятая! "Бой в июне"!

Димка едва не закричал от радости. Перед ощущением близкой удачи отступили и головная боль, и боль в руке и в груди. Только внутри всё затряслось, будто и его незнакомый Фредерик незаметно подключил к генератору. Ура. Но тише, тише. Димка переступил, выбирая лучшее место.

Ах, осколок был слишком высоко! Но разве это может остановить советского мальчишку? Димка побежал к соседней, тёмной ещё, темпораме и, стараясь не шуметь, потащил от неё барьер к намеченной точке.

— Siebte und dritte! (Седьмая и третья!) — кажется, объявил Фредерик.

Но Димка не особенно вслушивался. Он раздобыл ещё четыре барьера и соорудил из них и из тех барьеров, что были в наличии, приступку. Сооружение получилось шаткое, не слишком высокое и потрескивало, стоило на него поставить ногу. Свалиться — раз плюнуть.

Нет, не годится.

Димка поднял голову. Вот он, осколок, замер в нескольких сантиметрах от беззащитного сержантского виска. До него было, наверное, два Димки в высоту и ещё руку вытянуть. Эх, был бы Лёшка, они б встали один на плечи другому…

Димка легонько стукнул себя по лбу. Вот тупень! Он разобрал барьеры, поставил четыре из них в тесный квадрат и накрыл сверху дощатым щитом. Получилась тумба, высокая и не такая хлипкая, как приступка. Рядом Димка сложил вторую тумбу, для надёжности, чтобы стоять на двух ногах.

Кашель загорелся в груди, и он скрючился, уминая его в кулак.

— Eins!

За спиной, стрекоча и брызгая светом, надувалась последняя нечётная темпорама.

Димка забрался на тумбу, встал, чувствуя, как под ногами прогибаются доски, и протянул руку. Пальцы опасливо достали до опалесцирующего края. Всё равно низко. Осколок-то куда выше. Пришлось сооружать второй этаж, тумбу на тумбах.

Старик-распорядитель тем временем о чём-то негромко переговаривался со своим помощником, и Димка забеспокоился, что они могут пойти проверять включившиеся темпорамы. Мало времени, мало.

Он проверил верхнюю тумбу на устойчивость, кое-как заполз на неё и скрючился на корточках, боясь распрямиться в полный рост, уж больно близко переливался, уходя вверх, темпорамный бок. Так высунешь голову и — ага, усы, борода отрастут, нос, а потом глаза повылазят. Страшно.

Сирена давно уже утихла. Не слышалось ни выстрелов, ни грохота взрывов, ни воя пикирующих бомбардировщиков. Бам, бам — словно передавая шифрованное сообщение, глухо постукивала из соседнего зала балка.

Димка посмотрел на подсвеченную трёхпалую ладонь. Подвигал пальцами. Если осколок доставать, придётся, наверное, до локтя рукой пожертвовать. И двух-то пальцев было жалко, а тут — пол-руки. Фрау Доггель точно скажет, что такие дети народу Германии ни в каком качестве не нужны. На переработку!

Впрочем, что это он? Димка фыркнул. Они же все сбежали! И он тоже. Теперь можно хоть к партизанам, хоть за линию фронта. Или в деревне какой-нибудь спрятаться. Только ради Лёшки надо кое-что успеть.

На короткое мгновение он словно бы уснул. То ли из-за стрёкота, забравшегося под череп. То ли из-за того, что давно не ел. В это мимолётное затмение Димка увидел отца, который уходил на войну, чтобы навсегда потом исчезнуть.

"Не уходи!" — крикнул ему Димка и схватил за ногу, изо всех своих мальчишеских сил стараясь удержать отца.

Только, конечно, ничего не получилось. Отец легко освободился от его рук, но не ушёл сразу, присел на корточки, звякнув висящем в петле вещмешка котелком.

— Митька, — сказал он, — я должен. Бывает, человек должен что-то делать, даже если это грозит ему гибелью.

— Но тебя убьют! — заревел Димка.

— Ну, что ж, — отец провёл грубой ладонью по Димкиной щеке, вытирая слёзы, — значит, я сделал всё, что мог. Поверь, это важно, сделать всё, что в твоих силах.

— А я? — спросил Димка и очнулся.

Доски под ним затрещали. Он встал на ноги, отклонившись вбок, чтобы не задеть темпораму. Она замерцала прямо перед глазами, обдувая лоб и волосы сладковатым теплом. Сержант кричал что-то наводчику, нырнувшему лицом в землю у колеса "сорокопятки". Кувыркалась гильза. Яростно светило солнце. Июль.

Собравшись, Димка вытянул руку вверх, погружая кисть в поле застывшего времени. Осколок, казалось, был совсем рядом, ещё немного…

Димка торопливо опустил руку. Не достать. Этой рукой не достать. А другая — целая. Что ж он, совсем без рук останется? Он прикусил губу. Но ведь всё равно надо делать всё, что только в твоих силах. А если бы папка или солдат какой стали себя жалеть? Ой-ой, я без руки никак не могу, отправьте меня в тыл.

Димка переступил ногами, поворачиваясь. Самодельная тумба качнулась, но устояла. Как бы барьеры не разъехались. Димка выдохнул и протянул руку. Если быстро, то, может, ладонь уцелеет. Потом приладят протез.

Сияние темпорамы било по глазам. Пальцы сомкнулись.

Пусто. Осколок летел ещё выше, чем виделось снизу. Не хватало, наверное, сантиметров трёх-четырёх, чтобы его достать. Ладно. Димка кашлянул, упрямо сжал губы и поднялся на цыпочки. Не хочет по хорошему…

— Was ist das?

Живот у Димки скрутило холодом.

Повернув голову, он увидел старика в измятом, испачканном фраке. Тот оторопело наблюдал, как с конструкции из барьеров в его темпораму запускают руки.

— Ich jetzt, — сказал Димка и потянулся вверх.

Рукав куртки, соприкоснувшись с электромагнитным коконом, посыпался пылью.

Осколок — что ж ты будешь делать! — снова не дался. Но Димка почти зацепил его. Распухающие, изменяемые временем пальцы уловили жар, идущий от маленького, хищного кусочка железа.

— Runter! Unmoglich! (Вниз! Нельзя!)

Старик шагнул к тумбам. Лицо у него выражало крайнюю степень негодования. Кроме того, он, похоже, узнал маленького унтерменьша, недавно доставившего ему неприятности со своими пальцами.

— Schei?e!

Старик поднял руки, чтобы сдёрнуть мальчишку вниз. Димка со всей ясностью вдруг понял, что в запасе у него осталось всего одно мгновение. Одно. И он, оттолкнувшись от тумбы, прыгнул вверх, стараясь хотя бы сбить с пути корявый, увёртливый осколок.

Время замерло.

Бам-мм! — поплыл, растянулся басовитый звук. Затрещали, словно обгорая на огне, и так короткие волосы. Димка ощутил горячую боль в ладони, закричал и с грохотом обрушился куда-то во тьму.

— Unmo…

Казалось, пальцы правой руки сжали в тисках.

Пальцы — и мизинец, и безымянный — похрустывали и плющились, и с каждым поворотом винта боль только нарастала.

Димка застонал.

— Я здесь, здесь. Болит? — сказал кто-то рядом.

Димка удивился голосу. Голос был знакомый, ещё из доприютского прошлого. Мягко звякнули пружины.

Я в кровати? — удивился Димка, страшась проснуться окончательно.

— Сейчас.

На руку, на несуществующие пальцы подули.

— Вот так. Вот так. Лучше?

Димка кивнул и, не веря, приоткрыл один глаз. Человек сидел напротив окна, и утренний свет, проникающий в комнату, скрадывал его черты.

— Мама? Мамочка!

Он обнял её, умостившуюся на краешке кровати, прижался всем телом. Его затрясло. Ему казалось, что-то в нём распухло, как в темпораме, перекрывая доступ воздуха в горло, а крови к сердцу. Так бы и замереть картинкой во времени.

— Ты жива!

— Конечно, жива, — сказала мама, гладя его по голове.

Она была такая, как он помнил. Светлые волосы. Карие, добрые глаза. Только платье мама сменила на светлое, в синий горошек, и чуть-чуть осунулась.

Димка разрыдался.

— А я думал, ты умерла!

— Я жива, Митька.

Димка поднял голову. Глаза его были полны слёз.

— А папа?

— Так он на завод ушёл, — сказала мама.

— Живой?

— А какой ещё?

Димка прижался к маме снова.

— А немцы? — прошептал он. — Фашисты? Они были?

— Что ты, Митька? Победили мы их. В сорок пятом победили. Не помнишь что ли? Сам же девятого мая горло рвал.

— Нет.

Победили?

Счастье мурашками заскакало по коже и затопило Димку по самую макушку. Победили. Победили! Как же хорошо! Всем унтерштурмфюрерам — по зубам. Ура!

Но сердце его едва не разорвалось, когда он услышал из окна звонкий голос:

— Димыч, выходи гулять!

Тогда Димка вывернулся из маминых рук и, подскочив к подоконнику, заорал:

— Сейчас, Лёшка! Я только оденусь.

© Copyright Кокоулин А. А. (leviy@inbox.ru)