Тени двойного солнца

II. Чудеса, старые и новые

Тень Вуда шевельнулась: неестественно длинная черная рука потянулась к сплющенной голове, и пятерня приросла к тому месту, где обычно торчит ухо. Затем, судя по движениям, то ли поковырялась в носу, то ли почесала бровь.

«И знать не хочу».

Яркий дневной свет красил гардины в морковно-алый, заставлял лепнину на потолке мерцать, отражался от серебряного кубка, рисуя крохотный нож на лакированной столешнице. А еще этот свет нагревал оба ковра – один лежал под моими ногами, второй… Поверх второго тень Вуда тщательно вытирала что-то о штаны. И этими руками меня пытались защищать последний год?

– Немедленно умойся, – приказала я, глянув через плечо. Вуд молча подчинился. – И купи уже себе носовой платок!

Я вздохнула и постучала пальцем по столу. Неужели все, что может прийти в голову скучающим горцам, – подобная низость? Псы – они и есть псы.

Джереми, почти как щенок, суетился, то и дело поглядывая в окно.

– Запаздывает… А еще зовется графом! И что он о себе возомнил, миледи?

Здоровенная ладонь Джереми перевернула часы. Тонкая струя песка коснулась стеклянного дна, но не успела его заполнить – дверь в кабинет отворилась. Вместо Руфуса объявился Вуд, полагая, что руки можно помыть за несколько секунд.

– Последнее время все мнят о себе слишком много, – я подняла бровь и посмотрела на горца. Тот без раскаяния устроился в прежнем месте – за спинкой моего кресла.

Я вздохнула еще раз и переложила сверток с картой левее. Большой стол в большом кабинете. Большие ставки.

«Кто владеет золотом, тот владеет миром», – говорил отец. И, как всегда, был прав.

Гувернеры и подавальщицы, наемники Гарготты и капралы Восходов, шлюхи и барды, клерки в канцелярии и стряпухи его Величества. Все они жаждут одного – хорошей жизни.

Так уж сложилось, что в Воснии без золота ни о какой жизни не могло идти и речи.

Одно письмо, отправленное в нужный час правильному человеку, могло выставить на улицу тысячи семей. На мороз, в пещеры, в землянки. И погнать дальше, к горному хребту, в степи, в гиблые топи. Или, напротив, приманить, как мух, поселить в городах, вдали от родной семьи и дома. Заставить жить в тесноте и нечистотах, спать в затхлых углах, среди блох и вшей…

Такова сила золота. Потому стены моего банка никогда не пустовали слишком долго.

– Гости, миледи!

Небольшой сквозняк лизнул ноги – дверь кабинета отворилась: Джереми запустил посетителя. Руфус Венир пришел не один. Рядом с ним, не как прислуга, а как равный, шел ссутулившийся человек с невзрачным лицом и длинными руками.

Стоит сказать, что в эти дни по городу без охраны ходили только бедняки, ветераны Второго Восхода или сами охранники.

– Добро пожаловать!

Я улыбнулась, как обычно приветствуют старого друга. Это предназначалось Вениру. Улыбка стала чуть слабее и обозначила интерес к новому гостю. Интерес в этот раз был неподдельным.

– Мы знакомы? – спросила я.

Невзрачный гость заторможенно уставился в ответ, будто ошибся дверью и только сообразил, как оплошал. Длинная рука в перчатке потянулась в мою сторону, и стол уже не казался таким большим.

– Густав, – в Воснии женщинам нечасто пожимали руки.

Я протянула Густаву ладонь. Пальцы в черном накрыли мою кисть плавно и осторожно.

– Вы делаете мне больно, Густав, – поморщилась я.

В глазах нового гостя отражалось полное, всемогущее… ничто. Казалось, я смотрю в выжженную пустошь, на одно из сел, оставшихся после марша Восходов.

– Прошу извинить, – он так же безразлично отпустил мою руку и сделал шаг назад, – я давно не имел дел с женщинами.

Странный тип. А вот глаза Руфуса всегда выдавали его с потрохами: он в испуге переводил взгляд с моих псов на Густава и снова на меня.

– Это, э-э, Сьюзан Коул, – он не добавил слова «миледи» и даже не снял свой нелепый головной убор.

«Привести головореза в здание банка, чтобы меня запугать… – я удержалась от смеха. – Руфус, Руфус. С каких пор вы стали таким дураком?»

– Что же мы стоим? Присаживайтесь. – Джереми протащил стул по полу с крайней небрежностью, до мерзкого скрипа.

– Да, э-э, конечно… – Руфус рассеянно плюхнулся на сиденье, а руки спрятал под столешницей.

Его головорез обошел весь стол и расположился напротив. Сел так, чтобы слышать все то, что я скажу Руфусу. И не глядел, как любопытная ворона, по сторонам: не интересовал его потолок с лепниной, гобелены, безупречные люстры, роскошный стол и вырез моего платья.

«Отморозок похуже Вуда и всей его дикой родни», – заключила я. По счастью, Джереми уже встал за спиной головореза.

– К сожалению, половина часа – это все, что у меня есть. – Я встретилась с Джереми взглядом, и тот едва заметно кивнул. – Ведь вы опоздали.

Сказала – и тут же развернула большую карту на столе. Главный предмет нашего договора. На землях Руфуса проходила старая дорога к озеру, реке и десяти селам на востоке. Древесина, неплохие отрезки для пастбищ, часть реки, переправа.

– Мы вас не задержим, миледи, – почему-то вместо Руфуса заговорил Густав.

Вуд стоял так близко, что я слышала его дыхание за спиной.

– Прекрасно, что мы понимаем друг друга, – я сделала вид, что не заметила, как меня перебили. – Тогда как мы уже обсуждали с вами, господин Венир… Меня интересуют лесные угодья на востоке, доступ к дороге и переправе, – палец скользил по нарисованным рельефам, – а также свободный выпас между Сутулым холмом и белыми пещерами.

Руфус открыл рот, выпучил глаза, но не нашел слов.

– Полагаю, я могла бы просить и часть оброка с ваших сел. – Если бы они хоть что-то приносили последние два года. – Но я помню о старой дружбе. Мой отец настоял на том, чтобы дать вам послабление.

Я отвела глаза и вздохнула:

– Боюсь, годы сделали его слишком мягким.

На деле, мне бы хватило доступа к переправе и дорогам. Только отец верно сказал, что нужно просить всегда больше, чем хочется. И брать, если хватит сил.

– Вы не просто хотите получить с меня долг, – Руфус вытер лоб платком, – вам нужно загнать меня в могилу!

Густав молчал и слушал. Слишком внимательно для головореза. Спокойнее, чем мертвец.

Джереми перевернул песочные часы и громко заметил:

– Прошло пять минут.

– Вы ничего не получите, – прошипел Руфус, сжав кулаки. – А знаете почему?

За весь разговор он ни разу не обратился ко мне с уважением. Даже не снял свой нелепый головной убор. Единственный, кто пытался загнать в могилу Руфуса Венира, был он сам.

Вуд потоптался на месте. Я пригладила пальцами цепочку на шее и бережно заметила:

– Полагаю, мне точно известно лишь одно. Ваша жадность не доведет вас до добра, Руфус.

– … потому что я верну ваш проклятый долг!

Я тяжело вздохнула:

– Господин Венир, я слышу это от вас больше года. Не может из ничего взяться что-то, как вы и говорили…

Руфус ударил кулаком по столу:

– И верну прямо сейчас!

Я приподняла бровь и постаралась быть предельно деликатной:

– Полагаю, вы принесли все шесть тысяч золотых в вашем кошельке на поясе, господин Венир?

Вместо должника зашевелился Густав. Он медленно поднялся со стула, осторожно придвинул его к столу, так, будто не собирался больше возвращаться, и сказал:

– Пару минут, миледи.

Вуд фыркнул и что-то произнес на горном наречии. Двери закрылись, и в кабинете поселилась тишина. Руфус сидел, сверлил меня взглядом, не скрывая триумфа. Даже кожа на его лице не блестела от влаги. Странно, потому что Густав не спешил обратно.

Джереми ухмыльнулся и перевернул часы:

– Десять минут.

– Тук-клак-тук, – будто не специально, Вуд стучал пальцами по рукояти булавы.

Мой давний должник поерзал на стуле и покосился на горца.

– Э-э, вы не могли бы… потише, э-э…

Двери распахнулись, и в кабинет внесли крупный сундук. Настолько тяжелый, что оба носильщика обливались потом и шаркали ногами, подтаскивая ношу к столу.

– Вот! – Руфус просиял и сразу позабыл про Вуда. – Я же говорил, я говорил…

Крышку сундука открыли. Я привстала с места, чтобы увидеть содержимое.

«Золото, ну надо же».

Густав стоял себе мертвенно-спокойно и держал руки за спиной, как гувернер или убийца.

– Я требую бумаги о погашении долга! – разошелся Венир. Триумф на его лице выглядел так же несуразно, как и появившийся волшебным образом сундук, полный золота.

– Разумеется. После пересчета, – улыбнулась я, стараясь не скривиться. – Джереми, позови его.

«Что за бесовщина здесь происходит?»

Послышались грузные шаги – местному клерку стоило больше шевелиться и меньше есть. Удивительно, что он умудрялся быть расторопным.

Густав – эта невзрачная статуя! – так и стоял возле сундука, пока клерк пересчитывал монеты и взвешивал их. Джереми буркнул:

– Пятнадцать минут.

Звяк, дзынь, чирк, сопение Вуда. До чего мерзкий звук.

– Две тысячи уже есть, миледи, – отчитался клерк.

Сундук казался бездонным.

Удивительное зрелище. На моих глазах абсолютно нищий и задолжавшийся аристократ превратился в богача, не прошло и дня. Будто милосердная Мать солнца спустилась с небес и вывалила из подола целое состояние.

Только чудес в Воснии не видели уже больше века, если верить летописи. Я изображала довольство и слегка сдавливала подушечки пальцев.

«Кто помог тебе, Руфус? Бандиты, которые ограбили принцессу? Несколько благородных семей, что из жалости переуступили долг? Сам Король, явивший милосердие пьющему транжире? Быть не может».

– Все на месте, – клерк ничему не удивлялся. Впрочем, он и не знал истории Руфуса Венира. Простое маленькое дело – считать, взвешивать, записывать монеты. Сложное – не сойти с ума от такой рутины.

– Бу-ма-гу! – громче повторил Венир.

Вуд глубоко вдохнул. Я почти кожей почуяла, как ему хотелось отметелить этого недоноска в дурацкой шляпе. А может, отметелить графа хотелось мне самой…

– Вы меня приятно удивили, господин Венир, – солгала я и жестом потребовала погреть сургуч для печати.

Джереми откликнулся, перевернув несчастные часы:

– Тридцать минут, время вышло.

Потянув за толстую цепочку на шее, я вытащила фамильную печать. Тонкая вязь по кругу, изображающая листья папоротника и инициалы в центре. Не всякий умелец справится с такой работой. Печать моей семьи. Небольшая вещица, за которую многие отдали жизнь. Недоумки, которые решили, что подделать оттиск куда проще и быстрее, чем разбавить золото в фальшивых монетах.

Мир полнился недоумками. Одни брали в долг, не собираясь расплачиваться, а потом скандалили и просили отсрочку. Другие лезли их выручать…

«Что же ты предложил своим новым дружкам, Руфус?» – Я молча улыбалась, подписывая бумаги.

Клерк поклонился. Шесть тысяч золотых отправились в хранилище. Бесполезные шесть тысяч. Дороги и переправа могли бы склонить жадных поланцев к содействию, принести за десять лет куда больше, чем несчастный должок Венира. Дороги – артерии цивилизации. Свободные, просторные и надежные. Клей, который соединяет и уравнивает все стороны материка. За купцами с Красных гор подтянутся и эританцы, и кочевники с барханов, и даже самые далекие племена. Топи, болота, горы, равнины, степи, пустыни южан… Какая-то дюжина лет – и все это могло бы соединиться, расцвести.

Но недоумки предпочитали строить стены и проливать кровь.

– Доброго дня, миледи, – сказал Густав, и в его глазах все так же не было ничего теплого и живого.

Мой отец – почти самый высокий человек в северной Воснии. Его богатство, богатство моей семьи, не посчитать и за два дня всеми клерками материка…

И все же иногда золото остается просто золотом. Блестящим и бесполезным.

– До встречи, господин Венир, – я пожала руку, постаравшись выказать хоть немного уважения.

Он вернется вновь, если выживет. Привычка спускать деньги на ветер не исчезает в один день, даже если за тебя поручился сам король. А значит, мы еще посидим за этим столом.

Сколько времени пройдет, прежде чем мы дожмем его? Годы, десятилетия? Придется ли иметь дело с наследниками?

Время.

Единственное, что невозможно купить в полной мере. Неподкупное, жестокое, хуже любой бессердечной твари, которой редкие смельчаки называют меня, глядя в глаза. Проклятое время! Успеет ли отец застать плоды своего труда, дела всей жизни?

Сегодня Руфус Венир отнял у нашей семьи самое главное.

– Господин?..

Вуд снова запыхтел, и на то была причина.

Руфус Венир не торопился уходить. Он явно колебался, то бросая неловкие взгляды на Густава, который ждал его у двери, то оглядываясь в мою сторону. Созрел. Сделал пять шагов до стола, подошел близко-близко – явно не желал, чтобы у дверей слышали наш разговор. Я дернула подбородком:

– Что-то еще, господин Венир?

– Я, э-э, подумал… – Он с опаской покосился на Вуда. – Ваша матушка, Дана Коул… была прекрасным человеком. Я хотел, чтобы вы знали, э-э… – Он перешел на свистящий шепот: – Ее сгубили амбиции мужа. Вашего отца.

Он чуть приподнял свой бестолковый головной убор, склонил голову и отправился в город. Дверь еще не успела закрыться, а Джереми был тут как тут.

– Миледи, мне проследить за ним? – тихо спросил он, будто заделался в гончие и больше меня не охраняет.

Я едва заметно кивнула головой и добавила:

– Забудь про этого слизняка Руфуса, мне нужен его новый друг. Так и передай старухе Льен, – я вручила Джереми золотую монету.

В Воснии все почти наладилось: и с сестрами Бринс, и с госпожой Венсель. Не выделывались и граф Донби, и тот рыжий бастард, которого приставили к Волоку. Идиллия. Если бы не недоумки вроде Руфуса Венира. Возможно, повешение было бы лучшим решением для таких, как он. По крайней мере, самым приятным.

Я встала и обошла стол кругом. Постучала костяшками пальцев по дереву. Глухой, безнадежный звук. Ошибка.

Неужели я провалилась? Могла ли я знать?..

– Вуд, – я резко обернулась и потеряла мысль.

Горец что-то жевал. Страшно представить, что он носит это что-то за пазухой целый день, а потом тащит грязными пальцами в рот. Воистину, это чудо, что мои псы прожили так долго. Я посмотрела на него как на законченного идиота.

– Что, во имя всего святого, ты?..

– Смолу, м-леди, – он ощерился, и я увидела кусочки какой-то мерзости между зубов.

Я прикрыла глаза и покачала головой. Пусть это будет моей наибольшей бедой на ближайший год.

– Выплевывай и проводи меня до голубятни. Я не могу ходить по городу со жвачным скотом.

Вуд не обижался, когда ему хорошо платили. Он дернул плечами, сплюнул нечто в ладонь, и – о, святые боги! – положил сгусток в мешочек на поясе. Перепачканный, мокрый мешочек.

«Горцы», – сказал бы отец. Будь я мала, меня бы точно стошнило. Но я уже давно не «бельчонок», а Сьюзан Коул.

Я вышла из кабинета быстрым шагом, на ходу представляя верное письмо.

«Нам немедленно нужно встретиться, отец»?

Нет, это слишком размыто. Его заботы не позволяют встречаться с семьей из-за одной просьбы.

«Сделка сорвалась. Кто-то перехватил разоренного графа»?

Хуже не придумаешь. Взять и расписаться в собственном поражении, перевести хорошую бумагу. Первыми банкирами семейство Коул стало не оттого, что причитало о собственных неудачах, сокрушалось и скорбело. Нет.

В голубятне ворковали птицы. Я улыбнулась, переступив через порог. Слова сами легли на бумагу.

«Странный человек оплатил долг Руфуса Венира. Он пожал мне руку, не назвав моего имени».

Курчавый мальчишка достал рогатку и ухмыльнулся. Затем он крепко зажмурил один глаз и высунул кончик языка, прицелившись. Полагал, что его не видно за скамьями в рядах.

К сожалению, стоя у алтаря, я видел больше, чем хотел. Я вздохнул и аккуратно перевернул отсыревшую страницу.

– И сказала Мать двойного солнца…

Хлысть! Паренек с передней скамьи подпрыгнул, ойкнул, потер затылок и обернулся. Позади него мальчишка уже припрятал рогатку, но высунул язык еще больше. Обиженный пригрозил ему кулаком.

Я сбился с мысли, но быстро нашел нужную строку:

– С этого дня я встану на страже, сберегу ваш покой. И поднимется двойное солнце, ярче которого нет ничего во всем белом свете. – Я отпил воды из кружки и прочистил горло. Каменщик запрокинул голову, опасно задремав, накренился в сторону угла. Хмурая соседка и не думала его поддержать. Я продолжил: – И исчезнут тени по обе стороны от живых.

Старушка у чаши для подаяний громко чихнула. Ее соседи отодвинулись подальше.

– Так и стало, – я заговорил громче. – И последний проклятый род, род теней и их прислужников, людей с черными сердцами, был предан светлому суду!

На лице поденщика застыло глубокое непонимание, словно он брел в отхожее место, а оказался во дворце. Впрочем, я не был уверен, что местные понимали разницу. Я терял паству: братья-кожевники бочком продвигались к выходу, отряхиваясь от хлебных крошек. Уже у двери одного из них настигла совесть, и медная монета осталась в чаше. Я стиснул зубы, и служба прервалась.

Преподобный отец Мафони всегда наставлял, когда меня терзали сомнения: «Так ли важно, есть ли всеблагая Мать, верят ли в нее, если я смогу научить местных сердечности и доброте?»

Научить, как же! Я говорил, не веря, что меня услышат. Даже лучшие слова милосердной Матери падали, как снег в грязь, растворялись в тишине, не имея силы:

– …Будьте милосердны, почтительны к ближнему. Помните о добродетели. Не таите зла в сердцах! И ни одна тень не вернется в наш мир…

У местных могло вовсе и не быть сердец. Или ушей. Двое в задних рядах отворили дверь с противным скрипом и вышли в город. Парочка со второго ряда обернулась, явно подумывая уйти. Я заговорил о главном:

– Так и настанут светлые дни для Воснии. – Я тут же поправился, вспомнив, что уже давно не веду службу в Квинте: – Настанут они и в Эритании. Для всего материка!

Прихожане не впечатлились. Где-то позади щелкали орехи. Цирюльник, еще не побелевший после ночного запоя, качал ногой, явно дожидаясь, когда можно будет попросить у кого-нибудь пару монет до завтра.

Как ни прискорбно, но больше всех монет ждал я сам.

– Да славится имя всеблагой Матери, ибо…

Служба подходила к концу. Две трети скамей уже пустовали, но оставалась самая главная – заполненная треть. Моя надежда. Мой хлеб.

– …любовь ее безгранична, и все мы – дети ее, согреты солнцем и…

Я не успел закончить.

– Спасибо, святой отец! – тут же подскочил со своего места плотник, который обдурил меня на серебряк, когда поставил скамьи. Его загребущие пальцы уже отправляли сухари в голодный плотницкий рот.

И паства превратилась в стадо – голодное, мычащее, толкающееся и очень суетное. Я смотрел, как самая бедная часть города пихается локтями и дерется за хлеб. Старался милосердно улыбаться. Хотя казалось, еще два шага вперед, дальше от алтаря, и вместо хлеба набросятся на меня, растащат по частям, растерзают темными зубами…

– Пасиба, – пискнул Хин, послюнявил палец и собрал все крошки на опустевшем блюде.

Паства столь же стремительно поредела, оставляя после себя грязный пол, шелуху, странные пятна, и… зуб?

– Через пять дней, в это же время… – без особой надежды крикнул я в спины уже сытых людей, – …будет новая служба во имя Ее!..

– Дзынь-дзынь, – одиноко стукнула в чаше сначала одна медянка, потом вторая.

Я прищурился. Кажется, кто-то стащил третий медяк, оставленный одним из братьев. Дверь громко захлопнулась от сквозняка.

– Милосерднейшая из матерей, даруй мне терпенье, – прошептал я и помазал лоб, отгоняя темные мысли.

Хин уже вовсю гремел ведром, начиная уборку. Я растолкал уснувшего прихожанина, выслушал проклятья, заверил его, что сухарей более не осталось и проводил до порога.

– Прекрасного вам дня! – попрощался я с паствой, которая невразумительно что-то хмыкала в ответ или вовсе не отвечала.

Вдохнув сырой уличный воздух, я посмотрел на главный город Эритании. Небесный Горн. До чего странное название!

Кажется, здесь даже само солнце стеснялось собственного света и тепла. Позабыло, что в полдень ему положено греть человеческое лицо и руки, вселять надежду и светлую веру. Впрочем, за полгода жизни на болотах я и сам позабыл его теплоту.

Облака не думали расходиться. Так, изредка появлялась брешь или росчерк синевы. Будто город накрыло дырявой мешковиной и нам полагалось радоваться каждому скупому лучу.

Я не понимал, как мне положено нести учение Матери двойного солнца в краю, где прямой солнечный свет за жизнь видят раз десять. Не удивительно, что небольшую часовню то и дело приходилось отмывать от харчков, шелухи, огрызков и болотной жижи.

– Немного терпения, – процедил я сквозь сжатые зубы и принялся помогать Хину.

Вперед-назад. Половая тряпка, грязнее земли, собирала благодарность эританцев, оставленную в доме милосердной Матери.

– Как думаешь, Хин, – я разогнулся и вытер лоб ладонью, – зачем они вообще приходят к нам?

За что я любил этого проныру, так это за честность. Дети, сами того не зная, всегда говорили от сердца. Мальчик смел шелуху из угла и быстро отправил ее в ведро, не поморщившись. Работал он небрежно и торопливо. Так же и болтал:

– К вам, милсдарь, приходют, пушто сухари дармовые, и запивка есть.

Вот так. Никаких чудес. Впрочем, могло ли быть иначе? К тридцати пяти годам я обзавелся плешью на макушке, болью в спине и ворохом сожалений. Конечно, появилась и часовня, хоть назвать ее моей было бы настоящим богохульством.

Дела в часовне тоже шли не очень. Я покупал сухари, чтобы получать подаяния на то, чтобы купить новые сухари и не умереть от голода в перерыве. Работа с эританцами шла из рук вон плохо. Перебравшись в Горн по настоянию святого отца Мафони, я сделался похожим на лавочника и клерка, но уж точно не на проповедника, который спасет дикарей Эритании от их невежества.

– Как думаешь, слушают ли они то, что я говорю? – я спросил Хина, и мой голос дрогнул.

Мальчик шмыгнул носом и сделал вид, что не заметил один плевок у своей пятки.

– Откуда ж мне знать, милсдарь. У них и спрашивуйти.

Я доделал работу за Хином, добавил огрызки в ведро и вытер два плевка со стены. Не стал спорить. Да и кто будет слушать священника из чужой земли, который и сам не верит в свой успех?

«Милосердная Мать солнца награждает каждого по заслугам».

Видимо, мои заслуги за половину года все еще были ничтожны.

– И все-таки зачем так много плеваться? – задавал я вопрос скорее самому себе, споласкивая тряпку в уже помутневшей воде.

Хин молча драил полы без особого усердия.

– Разве же умеренность, милосердие и благодетели столь чужды местным? – спрашивал я Мать двойного солнца, а вернее, деревянную фигурку над самым входом.

Ее бюст или лик полагалось ставить при двери. Там она следит за тенями, что прячутся за каждым из нас. Прикрывает спину. Заботится и оберегает.

Хин сегодня закончил раньше, чем обычно. И оставил много грязи.

– С вас медяк, милсдарь, – напомнил он мне.

Такая работа не стоила и четвертины медяка, но я знал, что парень сирота. И, в отличие от меня, у него не было даже приемного отца. Я отставил ведро, вытер руки о замызганную робу и выудил монету из чаши.

Если уж и требовать от паствы благодушия, то начинать стоит с себя. Я отдал мальчику больше, чем тот заслужил, и потрепал его по волосам на макушке.

– Это не обязательно, милсдарь, – отдернулся он от моей руки, – медянки достатошно.

И ушел, ссутулившись. Я тоже был таким, пока отец Мафони не проявил ко мне доброту: позволил ночевать в молельне, доедать остатки обеда и даже раз в месяц купаться в бадье после него, пока вода не остыла.

– Да пребудет с нами мудрость и свет всеблагой Матери, – я помазал лоб пальцами, поклонился и убрал метлу. – Ибо безграничны чудеса для тех, кто верует. Для тех, кто…

В спине снова закололо. Я выдохнул и разогнулся. С переездом в край сырости и стоялой воды здоровье мое только уменьшалось.

«Ежели не случаются с тобой чудеса, значит, в них нет нужды, – говорил преподобный отец Мафони. – Однажды сирота Ольгерд нуждался в помощи, и помощь к нему пришла».

Кто бы спорил. Да только как давно это было? Возможно, все дело в том, что других чудес за последние два десятка лет я и не встретил.

Ольгерд из Квинты. Священник, который говорит про чудеса, но уже давно в них не верит.

Сухари кончались. Скоро, того и гляди, придется мне угощать паству корешками, которые я примусь собирать на выселках. И – да смилостивится Мать! – пусть они не будут ядовиты!

«Своя часовенка, ну обалдеть! – восхитился младший помощник в Квинте, когда меня отправляли в Горн. – Это же какие деньжищи, какая слава!»

Вытащив из ящика очередной серебряк, который мне вверила община, я подумал, что отец Мафони бесконечно мудр. Младший помощник не продержался бы и неделю. Часовня, как и светлая вера, только требовала вложений. И я не поспевал за ее запросами.

– Это последний раз, – сказал я себе тихо-тихо. – Ведь не может так статься, что два сезона ты слушаешь о светлейшей Матери, милосердной богине, защитнице и покровительнице всех нас… а сердце твое не тронуто?

В конце концов, что предлагали местные племена, дикари из когорт? Многобожие! Пойди-ка, припомни всех по именам! Любой священник или знахарь ногу сломит. Как тут доброму человеку разобраться? Да и разве же это вера, когда все местные божки друг с другом перегрызлись еще пять веков назад? Да и что сталось с землей – сплошная хмарь и сырость, гниение! Города такие, что, где погадил – там и отхожее место. Людей меньше, чем хибар, кругом полчища кровопьющих гадов, мука сыреет, сколько ее ни завози…

Ясно же, что с такими богами, с такой верой, дела никогда не станут лучше. Вот только верно говорил настоятель: «Протяни невежде руку помощи, тот ее не примет, ибо невежество хуже слепоты».

Стало быть, теперь я не только клерк и лавочник, но еще и врачеватель: лечу незрячих.

Я вышел, оставив часовню незапертой: дом богини принимает всех нуждающихся. А еще в нем нечего красть и давно нет никакого замка.

На Горн не спустился вечерний туман, и ничто не скрывало заплеванные стены и разбухшие от сырости ставни с дверьми. Я шел вдоль улицы, почти незаметный в старой робе. Сливался с косыми стенами гнилых хибар и полотнами серого белья, которое сушили под навесами…

– Добрый день! – замахала рукой девочка у развилки.

Я распрямил плечи и улыбнулся ей. Поднял руку в приветствии.

– Здравствуйте, юная леди. Вы были сегодня на службе?..

Широко распахнув объятия и так же улыбаясь, девчушка пробежала мимо меня.

– Дядя Заир, мы вас так ждали, – продолжила она уже за моей спиной.

Кряжистый и грязный боец, явно вернувшийся из когорты к дому, склонился и заключил девочку в объятия. Оставил на платье грязные следы. Руками, которые не знали, как правильно мазать лоб, отгоняя тени и сглаз. Руками, которые убивали и несли больше горя, чем добра.

– А… что же… прошу извинить… – еле слышно пробормотал я. На меня не обратили внимания.

Счастливая семья свернула к постоялому двору на востоке, и девочка тараторила без умолку, а некий Заир одобрительно посмеивался и изредка кивал. Ольгерд из Квинты не был нужен никому, даже за мешок дармовых сухарей.

– Здоровьица! – говорила друг другу чета пекарей.

– Как ваши дела? – спрашивали на перекрестке у единственного кузнеца Горна, который больше выпивал, чем ковал.

– Все ли хорошо ладится? – переживали друг за друга проститутки, попрошайки и плуты.

Я шел мимо и здоровался, получая косые взгляды в ответ. На втором этаже ночлежки распахнулись ставни, и кто-то опорожнил ночной горшок в полушаге от меня.

«Проклятье! Неужто вы ослепли?!» – хотел закричать Ольгерд, взрослый мужчина, который отдал этому городу всю свою заботу и доброту.

– Будьте внимательны! Вдруг кто-нибудь замарается? Хорошего вам дня, миледи Роуз, – ответил Ольгерд, святой отец первой часовни Горна, и чуть приподнял головной убор, под которым таилась плешь.

Ставни захлопнулись. Другого ответа не последовало. Я какое-то время подождал у входа в дом, прислушиваясь – не чеканят ли шаг по лестнице, не скрипят ли половицы на первом этаже.

Нет. Никому не нужен Ольгерд из Квинты, даже если вылить нечистоты ему на голову и не извиниться.

Впрочем, иногда меня замечали.

– Эй, не желаете ли починить ботиночки? Лучше всех чиню, не пожалеете! – окликнул меня подмастерье.

Ближе к центру города появлялись и другие ремесленники.

– Сыграй нам энту, как ее… – голосил подвыпивший стражник, – …про бабу дородную! Больно хороша…

– Может, и сыграю, – загадочно глянул на пьяницу дудочник. Намека не поняли. Музыкант уточнил: – Как сытно поем.

Вот как следует просить подаяния! У дудочника не было заплаток на плаще, не было и дырок в осенних шароварах. Даже обувь у него не боялась лужи.

– Доброго денечка! – я снова приподнял головной убор.

Ольгерд не был нужен и здесь.

«Вероятно, мне следовало заняться не душами, а духовыми инструментами».

Когда я отдалился от музыканта, ветер принес мне обрывки сплетен:

– Энто кто был? – спрашивал подвыпивший.

– Кажется, наш бондарь, – неуверенно ответил дудочник.

– У нас завелся бондарь?..

Я ускорил шаг. Дудочник дважды в сезон захаживал выпить наливку во время службы. А пьяница однажды остался ночевать в часовне, когда над Горном изливались грозовые тучи. Какой бондарь оказался бы столь щедр? Видит само двойное солнце, Мать испытывала меня. Проверяла верность заветам.

– Здрасьти, кхех-кхе, – небрежно поздоровался кто-то.

От неожиданности я остановился. Повертел головой: пустая дорога, наглухо закрытые ставни…

Из переулка, прихрамывая, вышел несуразный человек в смердящих лохмотьях.

«Старые куртизанки, плуты, ремесленники и нищие. Вот и все, кому нужен святой отец Ольгерд, а вернее, его денежки».

Я невольно отшатнулся и тут же раскаялся. Мать двойного солнца учила милосердию, а я стал его бояться, как болезни. В моем кошеле лежал последний серебряк без единого медяка. И как подавать, когда сам вот-вот окажешься в лохмотьях?

– Э-э, доброго вам, э-э… – я поглядел на пасмурное тусклое небо.

«Дня, вечера? Проклятье, что я несу?!»

Дрожащая рука нищего потянулась ко мне, ладонь повернулась к небесам. И без яркого солнца видно, кому из нас серебро нужней…

– Ну и выбор, а? – прокряхтел попрошайка и странно улыбнулся. Те зубы, которые у него еще оставались, были коричневыми, как влажная кора. – Подать, как положено, иль выполнить долг перед общиной? Маленький человек с двумя больши-ими, кхехе, долгами…

Я потоптался в грязи:

– Ч-что, простите? Мы знакомы?

Попрошайка постоянно то ли покашливал, то ли смеялся, опираясь всем весом на здоровую ногу. Он говорил неторопливо, но сбивчиво:

– О, хе-кхе, нет, простите. Так уж сложилось, что я знаком со всеми понемногу, когда настанет миг, а со мною – незнаком никто, покуда, опять же, этот миг не случится. – Ладонь нищего вернулась к лохмотьям.

Я часто заморгал:

– Ничего не понимаю, признаться, я…

– Вы из часовни. Матерь солнц, плюющаяся паства, кхе, и сыреют сухари на столе у алтаря. А еще этот мальчик, проныра, много берет и мало делает… Похоже, вы, хе-кхе, и впрямь святой!

Попрошайка стал держаться левой рукой за подмышку, будто был ранен или испытывал страшный зуд там, под балахоном. Я промямлил, стараясь не вдыхать запах сырости и грязного тела:

– Меня зовут Ольгерд, и я не святой. Просто несу Ее свет туда, где в нем нуждаются…

– Нужда, нужда, – прокашлялся или посмеялся нищий. – И святому человеку иногда нужно чудо, не так ли?

Я посмотрел в небо. Все заволокло тучами. Тени в Эритании всегда казались мне гуще и… длиннее? Впрочем, так и должно быть в мире, где не осталось чудес, только расплата за грехи. Я стою перед больным, возможно, умирающим человеком и не могу отдать последний серебряк во спасение.

Свет солнца слишком хорош для таких, как я. Тем более свет двойного солнца…

– И вот оно, ваше чудо, – вдруг широко улыбнулся нищий. – Собственной персоной, кхе.

Я с сомнением оглядел улицу. Безлюдная, темная, узкая – так и строили рядом с болотами, едва находили надежный уголок земли, куда не приходится вбивать сваи. Мы стояли вдвоем, а вся жизнь шла в десяти домах дальше, к центру, у рынка. Возможно, сегодня меня еще и ограбят? Рука сама коснулась кошеля.

«Простите, но я крайне спешу», – стоило бы мне ответить. Но тогда я не только откажу в милостыне, но и в простой вежливости. Отец Мафони учил меня другому.

– Что за чудо, кхе-хе, спросите вы, мой будущий друг? – не отступался нищий. – Я вижу то, чего никто не видит! Грядущее, о-о-о, сколько в нем горестей и бед!

Монета грела мои пальцы. Я подумал, что отдавать целый серебряк безумцу не имеет смысла – он потеряет его через день.

– Но не для вас, – продолжил попрошайка, – мой будущий друг. Или приятель, кхе?

«Может, милостыня для нищих безумцев – крохи чужого внимания?» – Я обернулся в сторону дороги.

– Простите, но я крайне спешу, и…

– Скажите мяснику под большим деревом, что знаете, кто взял кольцо.

Ветер с юга отнес запах нечистот дальше, и я глубоко вдохнул.

– Что? Какое кольцо?..

– Младший сын расплатился им за должок в карты. Местные, знаете ли, очень любят покидать их на стол за большие деньжата, хек-х, которых ни у кого и нет…

Я снова нелепо заморгал. Нищий сделал шаг в мою сторону, и я отступил на два. Он болезненно поморщился:

– Сегодня нищие подают вам, святой отец, хе-хек… – Снова эти ужасные зубы. – Откровение – чем не дар? Знайте, что в город спустится пламя. О горе, мое горе! – Он поднял дрожащую руку к небу и тут же продолжил: – Ярче дня не видел Горн.

«Будь терпелив к сирым и убогим, будь милосердным и благодушным», – говорил отец Мафони. И я очень-очень старался.

– Пожар? – я попробовал вернуть безумца в мир разума. – Позвольте, но ведь в городе страшная сырость, и за половину года я ни разу…

– Пламя заберет три дома. Одним горе – другим праздник, мой будущий друг! Примите в часовню всех, кто останется ночевать под небом, кхе. Особенно крупного воснийца с тремя одеялами и ослом.

– Позвольте, но…

– Скажите ему, что вы из Квинты, и предложите любую помощь. Не ослу, святой отец, кхе-хе, не глядите на меня так. Запомнили?

В серых, почти помутневших глазах нищего горела такая вера, что не встречалась и у отца Мафони. Может, чтобы верить так страстно, и правда нужно немного сойти с ума.

– Скажите ему это, слово-в-слово, и вы не будете знать нужды. Мы с вами славно сдружимся, не будет дружбы крепче, видел я. – Вклиниться поперек его речи было так же сложно, как спасать эританцев от невежества. – Но всему свое время. О время! Кхе-хе. Время станет вашей вотчиной, мой грядущий друг, святой Ольгерд. И над часовенкой, хе-кхе, повесят колокол…

В горле запершило, как на улице возле коптильни.

– Вы, должно быть, шутите? – я растерялся. – Вам хоть ведомо, сколько такое стоит? Настоящий колокол?

«Тогда и часовня станет всамделишная, а где такая часовня, там и подлинные верующие, спасенные души…»

Нищий медленно кивнул, оголив зубы, не знавшие ни золота, ни простого человеческого ухода.

– Сказка какая-то, – я помотал головой. – Провидение? Быть не может. Последние чудеса ушли вместе со всеблагой Матерью…

– О-кхе-хе, поверьте, я каждый раз сам дивлюсь, – он ткнул пальцами в сторону своих бледных глаз, чуть не задев ресницы. – Но эти глаза, этот дар – никогда мне не лгали. Самая верная штучка в этой глуши. – Нищий посмеялся или покашлял.

Глушь. Какое верное слово – глушь! Забытый светом и всякой милостью край, в котором и крупный город не лучше села. Я вздохнул:

– Мои прихожане и милосердную Мать считают сказкой.

– Сказки, тени, чудеса. Кех. Все, что нужно слепцу, – принять руку помощи, не так ли, мой будущий друг? Попробуйте. Послушайте совет старого Смердяка.

«Смердяк. Ну и имя. Впрочем, как еще безумцу называть самого себя? Нет, все-таки я должен ему помочь. Сама судьба свела нас».

Один медяк – малая плата за возможность искупить мои грехи перед Матерью.

– Послушайте, – я потоптался и убрал пальцы из кошеля, – вы не могли бы обождать пару минут, я только…

– Не стоит разменивать ваш последний серебряк, мой будущий друг, ке-хе. Я буду здесь через неделю. В этом же месте. – Он снова улыбнулся и уперся ладонью в стену дома, начав поворачиваться ко мне спиной. – Тогда у вас уже будет много блестящих монеток, видел я.

Я замер, хоть и стоило бы подать ему руку, как-то помочь. Нищий не прощался, но уходил. И все говорил, говорил без остановки.

– И в один из дней над вашей часовней отгремит полдень, или как это правильно, хе-кхе. – Он оказался между хибар и захромал в темноту. – И придется вам нанять кого-нибудь потолковее, чем малыш Хин. А то и четырех Хинов…

Удаляясь, он обещал нам крепкую дружбу. И все болтал про колокол, Хина, спасение душ, прихожан. А может, это я говорил про себя, даже когда лохмотья и запах вместе с нищим пропали за старым жильем.

Заморосил противный немощный дождь. Я стоял, позабыв про рынок, Мать двойного солнца и серую промозглую осень.

– Подумать только… – прошептал я.

Ольгерд, отмеряющий время, зовущий весь город на обед и отправляющий прихожан ко сну после вечерней службы. Нужный старина Ольгерд, с которого начинается утро.

Колокол над головой и больше ни одного переполненного ночного горшка.

На рынке – небольшой площади в грязи, присыпанной дробленым камнем, – было всего десять навесов и целая толпа. Последнее приключалось каждым утром и вечером из-за узких улиц. А еще – только рынок мог считаться средоточием досуга и городских сплетен. В пяти шагах от крайнего навеса начиналась питейная, что простора не добавляло. Утром мрачные пьяницы слонялись по рынку, подворовывая и выпрашивая еду, вечером дрались и гнусно пели, а во все оставшееся время искали подработку без явного усердия.

Если бы часовня на отшибе завлекла праздный люд, всему городу сделалось бы только лучше.

Я осторожно обошел три главные лужи при входе. В одной из них лежал то ли мертвый, то ли пьяный человек. Вздохнув, я склонился над ним и похлопал по плечу. Никакого ответа. Я прижал пальцы к промокшей спине и подождал. Тепло коснулось кожи, а плечо поднялось. Жив, дышит. Бездельник, пропойца и глупец, но все еще дитя Матери двойного солнца. Я закатал рукава.

«С вами все в порядке?» – спрашивал я три месяца назад, пока не получил по лицу.

– Нужна ли вам помощь? – эта фраза позволяла мне исполнить долг священника, сохранив зубы и нос.

– Мнг-мх.

По крайней мере, он еще в сознании и сможет перебирать ногами. Я оттащил пьяного в сухое место, стараясь не замечать косых взглядов. Возможно, у бедолаги завелось много врагов. А может, в Горне осуждали всякую добродетель. Откуда бы мне знать, что думают люди, когда со мной почти не здороваются и не разговаривают? Я же не провидец. И не безумец вроде Смердяка.

«Скажите про кольцо!», «В сыром городе будет пожар!» – болота сводят людей с ума…

Я положил руку на кошель и двинулся в глубь толпы. Под крупным деревом с узловатыми нагими ветвями действительно стоял навес мясника. Скорбное место большого искушения: я часто обходил его стороной, не имея возможности расплатиться.

– Свежий хряк! Утром еще бегал и под себя ходил, – громко врал мясник. Вчера я видел, как от этой же туши отрезали передние ноги.

Похоже, голодная осень выдалась не только у священников Горна.

Я постоял какое-то время в потоке людей. Все полгода женщины выпрашивали скидки и задирали платья, дети щипали кошели прохожих, мужчины грозились и толкались. В этом городе каждый безмолвно кричал о спасении. А я не знал, как убедить слепцов принять руку помощи, обрести светлую веру.

Мясник встретил мой взгляд, протер тесак замызганной тряпкой и глянул исподлобья. Потом дернул подбородком, и я знал, что он имеет в виду: «Бери или проваливай». Только безумец мог сказать такому человеку про кольцо, сына и какие-то долги в карты.

Опустив глаза к щебню, я протиснулся к ближнему навесу и попросил два мешка старых сухарей. Дождался сдачи, не пожаловав ни одного медяка сверху.

– Вы меня разорите, святой отец, – хихикнул рябой торговец.

Что ж, по крайней мере, хоть кто-то меня помнил в этом бедном городе.

Плевки, шелуха, хлебные крошки и грязь. Если преисподняя и существует, должно быть, в ней каждый день нет никаких перемен к лучшему. Я вытер лоб и выжал тряпку в ведро для грязной воды.

Шелуха, плевки, хлебные крошки…

– Пасибо, милсдарь, – буркнул Хин, когда я снова обеднел на один медяк.

Скрипнули старые половицы. Так в старой часовне остался единственный верующий – Ольгерд из Квинты. Никому не нужный святой отец.

Я искоса глянул на чашу для подаяний и совсем поник. Последние медяки. Какой уж тут колокол? Дожить бы до светлого дня, когда вместо сухарей я буду подавать свежий хлеб.

А еще приходилось много щуриться. Скорбный лик Матери, конечно, приглядывал за тенями в часовне, но света становилось все меньше: еще летом я перешел на две вечерние свечи вместо четырех, что раньше освещали каждый угол. Теперь в главном углу, ближе к алтарю, таяла единственная свеча. Алтарь тоже пришлось сместить чуть правее, дальше от сквозняков, чтобы не гасло пламя. Да и поясница болела меньше, если держать ее в тепле…

– Я слаб и немощен, – вздохнул я, поднялся и прикрыл дверь в часовню.

Затем, под громкий скрип половиц, добрался до алтаря и помазал лоб.

– Прими мое покаяние, благая и милосерднейшая из матерей… – Я крепко зажмурился, осторожно встал на колени. Жесткие доски впились в отощавшие ноги – стелить было нечего. – Грешен я в помыслах, предаюсь праздности и суете, почти утратил свой свет…

У мешка с сухарями что-то зашуршало. Проклятые мыши! Словно бы мало нам комаров, змей, мошкары и пиявок. Вечной сырости и…

– Мой разум блуждает впотьмах, а сердце черствеет, вопреки добрым клятвам, что давал я преподобному отцу Мафони… Не имею никакого права просить у тебя, всеблагая Мать солнца, о милости, и все же…

Мыши и то чаще заявлялись на службу, чем местные. Одна из них укрылась прямо под алтарем, полагая, что там ей самое место. Наглая, пухлая и пушистая, с черными блестящими глазами. Сидела и грызла что-то забытое в углу.

– Огрызок, – сказал я, позабыв, что обращаюсь к милосердной Матери, – и как он туда… Ох!

Повернувшись лицом ко входу в часовню, я уставился на скорбный лик Матери, висящий над дверью. Так, стоя за спиной, она прогоняет тени, что прячутся за нами. Тени, тени… Шорохи в темноте… Прогонять мышей и крыс – моя обязанность.

– Пошли вон! – бессильно закричал я на мышей, зная, что не могу подняться с колен, не завершив молитву. – Вон! Проклятье…

Мешок сполз по стене, и сухари рассыпались у скамей, как чистый снег зимой у Квинты. Светлейшего города, где отец Мафони всегда рад дать напутствие…

– Прочь! – я всхлипнул. – Прочь.

Под дырявой крышей часовни было уже два скорбных лика. Я вытер глаза и шмыгнул носом. Сквозняк доставал меня теперь и здесь.

– Проклятье…

Я еще раз вытер глаза грязным рукавом и переполз подальше, спасая дряхлеющее тело.

– Прости меня, светлейшая из матерей. Ничего у меня не выходит, – сказал я и зажмурил глаза еще сильнее – скорбный лик Матери смотрел в мою сторону. Казалось, даже под закрытыми веками я все еще вижу ее укор. – Если бы ты только могла дать мне знак, небольшую подсказку…

Прошло уже тридцать пять зим, а я все еще нуждаюсь в подсказках и напутствии, словно дитя.

– Одну небольшую подсказку!

Я зажмурился. Сжал колени пальцами. Прислушался изо всех сил, даже перестал дышать. В часовне, как всегда, скрипели ставни и выл сквозняк. Где-то наверху перекликались вороны. Скрип-скрип. Щелк!

Нет, это не дверь и не ставни. Я вскочил и прижался к стене, уставился на свод. В зияющих провалах между балками густела тьма. Что-то потрескивало, скрипело в массиве дерева.

– О, богиня…

Если потолок рухнет мне на голову – разве может быть более ясный знак от Матери, что мне не стоит позорить светлую веру своей службой?

Щелк. Я попятился к дверям, делая короткие медленные шажки. Лишь бы ничего не сломалось, лишь бы…

– А-а-а! – закричали на улице.

Я еще раз покосился на балки. С потолка не сыпались пыль и щепки, а треск и щелчки…

Гр-рум!

– Снаружи! – Я хлопнул себя по лбу и выскочил на улицу.

Болото переменилось. Крыши домов накрыл не тот привычный туман, который часто гулял по Горну к вечеру, а что-то иное. Сквозь завесу мелькали силуэты горожан. Паника, ведра, запах гари…

– Пожар! Пожар! – закричали за углом.

Над восточным кварталом бесновалось пламя.

Падали брусья, трещали скобы и дерево, истошно вопили женщины, а я стоял, уронив челюсть. Стоял и смотрел, как языки пламени поднимались все выше, обнимали ночлежку и пристройку, игорный дом, второй этаж узкой курильни…

Свеча. Яркий свет во тьме, прогоняющий тени.

– Был прав, – пробормотал я и уступил дорогу мужчине с полным ведром. Вода облила мои дырявые ботинки. – Безумец, провидец, Смердяк был прав!

Я прикрыл лицо рукавом и добрался до цепочки, передававшей ведра к очагу. Дым щекотал горло, слезились глаза, а я все равно говорил.

– Был прав! – Кругом царили безумие и суета, и только я видел знак Матери за большим несчастьем. – Прав!

– Ведра, тащите ведра! – кричали дозорные, спустившись с ворот.

– На помощь!

– Подавай, шевелись! В ряд!

– Чего встал, бондарь? Помогай! – в руки мне тут же всучили полное ведро.

В пояснице кольнуло, я сделал несколько неуклюжих шагов и пристроился к бреши в цепочке горожан.

– Да, да, – рассеянно улыбнулся я и то ли плакал, то ли смеялся, – солнце дало мне знак! Мать солнца…

Все на своих местах, все яснее, чем было когда-либо. Я там, где должен быть. Отступают тени перед Ольгердом из Квинты.

Подать вперед – тяжелый железный прут в ладони тянет вниз, холод льется на робу и в ботинки. Свобода и легкость на краткий миг. Ноша в чужой ладони. Вода стремится к огню, идет по рукам. Вода – королева болот. Потянуться назад – согретая ручка пустого ведра не задерживается в моей хватке. Вода. Пламя. Светлый город.

– Сын! Вы не видели моего сына? Кто-нибудь!

– Помогите, помо…

Бочки с дождевой водой пустели. Из хибар выбегали дети, взрослые. Так случилось, что улица переполнилась, и казалось, что теперь людей-то в десятки раз больше, чем домов в Горне.

– Еще воды, еще! – крикнула женщина в ночном платье, но не помогала.

– Как?! Откуда?!

– Глядите, перекинулось! Пламя перекинулось! Вон, вон!

– Не разойдется, – успокоил их я. – Слышите? – Я передал ведро дальше, пытаясь перекричать толпу. – Только три дома, четвертый уцелеет!

Так и случилось. Вспыхнули ставни из тонких досок, но пламя не успело перебраться под крышу, не схватило угол. Женщина забежала в крайний дом, толкнула створки наружу и принялась лупить мокрой тряпкой по искрящему дереву, больше мешая другим.

Суета, крики, детский плач. Я и не заметил, как ведра кончились. Ночлежка почернела и упала на дорогу, сырая и горячая одновременно. Курильня кренилась к западу: еще целехонькая снаружи, но выгоревшая внутри, точно человек, дружный с искрицей…

– Вот срань, – ругался плотник, сбивая тлеющие ставни топором. – Подсобите, бездельники!

Пламя быстро уняли на соседнем жилище. Все, как и обещал провидец Смердяк. Я стоял и не мог унять улыбку. Улыбался и сгорал от чувства вины одновременно.

Мать двойного солнца дала мне знак! Там, где обитают тени, свет должен сиять ярче всего, чтобы показать верный путь. Дорогу к истине.

В Горне еще никогда не было такого ясного вечера.

Три сгоревших дома. Десятки бедняков без ночлега, курильни и азартных игр. Люди, которые нуждаются в помощи и обязательно ее получат. Но это случится только вечером: у их пастора еще много работы.

На скамье, возле нетронутого огнем дома, валялась брошенная кружка. Я поднял ее, вытер от грязи рукавом и зачерпнул чистую воду из ведра. Взмокший плотник вытирал лоб и тяжело дышал, вытаращив глаза на пожарище.

– Всемогущие боги, – причитал он, глубоко заблуждаясь, – нижние и те, что оставили нас…

– Мать двойного солнца не оставляет никого, брат мой.

Я протянул ему кружку, не ожидая благодарности. Молитва прервалась. Плотник громко и жадно принялся глотать воду, не расставаясь с топором, на лезвии которого чернела копоть. Утолив жажду, он снова запричитал.

– О, боги…

– Горе. Страшное горе! – поддержал я его. – Но свет всегда найдет свою дорогу к сердцу, даже в самые темные дни, не так ли?

– За что, пресвятые боги, за что…

Откровение и истина приходят к людям всегда с запозданием. Дело пастора – оставаться рядом и мягко направлять. Я не торопился. Плотник отставил топор, уселся на прохладную землю и уронил лицо в ладони. Я постоял рядом с ним. Один раз похлопал по плечу, как делал преподобный отец Мафони.

– Все наладится, – пообещал я. – Мать всегда заботится о своих детях.

Даже о самых непутевых и очень-очень дряхлых, с большой досадной плешью. Я подал плотнику руку, когда он снова поднял лицо. Все мы, косматые и лысые, большие и гордые – просто кучка потерявшихся, заблудших детей.

– Спасибо, – буркнул плотник и с сомнением покосился на меня, – э-э, не помню, как вас…

– Ольгерд, – я широко улыбнулся. – Святой отец из часовни на востоке. Вы угощались сухарями на прошлой неделе.

– А-а… – В его отчаявшихся глазах не проступило узнавания. – Коли понадобится вам помощь, вы уж…

Я просиял и положил ему руку на плечо.

– Отчего бы и нет? Ведь все мы дети милосердной Матери и рады помочь друг другу! – Я обернулся в сторону рынка. – Скажите, вы, случаем, не знаете, где живет наш мясник? Я должен был кое-что ему передать.

– Ты в край рехнулся.

Рут шел по дороге и сотрясал воздух. Прохожие сторонились нас, и я не мог их винить. Мой приятель имел скверную привычку жестикулировать с таким рвением, что со стороны это могло бы походить на драку с невидимым врагом.

– Все уже решено, – я пожал плечами.

– Но не через две же, во имя всякой матушки, недели от встречи! Кто так сватается?!

Я прижал ладонь к груди и напомнил:

– Лэйн Тахари, первый мечник Крига, влипший в долги, и…

– Нет-нет-нет, погоди. Я ничего не всекаю, приятель. Как так вышло, что самая влиятельная вдова Оксола разнюхала все про тебя и первой подошла свататься? Тут дело нечисто. Это и ребенку ясно, дружище.

Похоже, Рут позабыл, что в Воснии ничего не шло как следует. Здесь грязное дело – естественное положение вещей. Я издевался:

– У цирюльника ты говорил, что пожилые вдовы будут от меня в восторге.

– Это я поддерживал! – вспылил Рут. – Будь ты хоть трижды первым красавцем сраной Воснии, это не играет никакой роли! За фаворитов не выходят, мой наивный друг. – Две девицы, завидев нас издалека, развернулись и скорым шагом отправились прочь. Рут их не замечал. – Миленькое дело! Ты что же, на острове не видел браков знати?

– Тогда не пойму, зачем мы здесь. К чему потратили последнее золото. И зачем я, черт дери, брился перед банкетом.

Хуже ворчливой старухи – мой единственный друг. Два года я слушаю его упреки.

Рут опрокинул в себя флягу, но не повеселел.

– Как у тебя все просто! Ни одно семечко не прорастает за час. Поначалу ты обхаживаешь, поливаешь свою вдовушку сезон-два. Потом уж как сложится.