Тени Королевской впадины

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Встречу со специалистами, которые приехали из-за рубежа по приглашению нового правительства, президент назначил на семь тридцать утра — другого свободного времени в этот день у него не оказалось.

Приезжие остановились в гостинице, расположенной в центре Санта-Риты. Рано утром прибыло несколько машин, чтобы доставить их в президентский дворец.

Столица еще хранила следы праздничного четырехдневного карнавала. Красочные балаганы, обрывки серпантина, россыпи конфетти, обертки от мороженого и конфет свидетельствовали о разгуле веселья, которое еще недавно царило на улицах Санта-Риты.

В головной машине ехал доброжелательный сопровождающий, он ловил каждый вопрос гостей и охотно давал пояснения. Это был плотный, похожий на штангиста человек с тронутыми проседью вислыми усами. Машины приехали слишком рано, и он решил показать приезжим город.

— Меня зовут Франсиско, — прежде всего представился он.

Притихшие улицы убегали назад, и Франсиско не умолкал:

— Здание университета… Национальный стадион… Между прочим, господа, оливийская сборная встретится здесь со сборной Бразилии. Ровно через две недели… Ну, не знаю, попадете, если повезет… Да, вы не ошиблись, это действительно особняк старинной постройки…

Шофер по просьбе Франсиско притормозил. Дом стоило осмотреть повнимательнее.

— Да нет, архитектура, в общем, обычная, хотя и производит впечатление, не правда ли?.. При прежнем режиме здесь помещался Комитет общественного спокойствия, или спасения, как его еще иногда называли… Да, вроде тайной полиции… С тех пор прошла целая вечность. Конечно, если время измерять не годами, а событиями…

Вереница машин снова тронулась.

— Новый мост… Мы построили его своими силами, когда иностранные инженеры забастовали. Говорят, один из самых красивых на континенте. Впечатляет, правда?.. Площадь Свободы… Эта статуя символизирует медь — одно из главных богатств республики… Президентский дворец. Мы приехали, господа.

Последним из машины вышел высокий человек. Костюм на нем сидел мешковато, видно было, что он не от портного, а из магазина готового платья, причем не перворазрядного. Пока они ехали, человек этот не задавал никаких вопросов, но всматривался в окно машины так жадно, словно кого-то искал на пустынных после утомительного карнавала улицах Санта-Риты.

«Может быть, этот человек бывал уже в Оливии?» — подумал Франсиско.

Президентский дворец снаружи подавлял своей массивностью и основательностью.

Обмениваясь впечатлениями, люди, высыпавшие из машин, гурьбой двинулись к центральной арке.

Два гвардейца застыли перед ней словно статуи.

— Совсем как у нас перед Букингемским дворцом, — заметил один из приезжих.

— Ничего похожего, Джонни, — возразил другой. — На этих, посмотри, кители современного покроя, сапоги армейского типа. Никакой тебе особой парадности, если не считать оранжевых перчаток да светлых ремней…

— Нам нужны пропуска? — спросил у Франсиско кто-то из группы.

— Никаких пропусков, — сказал Франсиско. — В президентский дворец вход свободный.

Во внутреннем дворе президентского дворца даже в этот ранний час было немало народу. Но это не были ни праздношатающиеся, ни туристы. Люди торопились по своим делам, что не мешало им на ходу обмениваться шутками, улыбаться друг другу.

— Оливия — веселая страна, — заметил, ни к кому не обращаясь, респектабельный господин, судя по выговору — француз.

Они вошли в гулкий портал. Изнутри дворец был отделан вполне современно. Перед входом стояла охрана.

Франсиско нажал на кнопку вызова лифта.

— Господа, — он глянул на часы, — у нас еще десять минут. Если хотите, можем бегло осмотреть дворец.

Слова Франсиско встретили одобрение.

Выйдя из лифта, они прошли анфиладу комнат. Вход в каждую сторожили сумрачные бутафорские рыцари в доспехах.

— Здесь мы оставили все, как было прежде, — пояснил Франсиско. — Доспехи — подлинное средневековье, испанская работа. Музейная ценность, если хотите.

Мраморные лестницы поражали великолепием. Стены были украшены живописной росписью, сюжеты которой отражали оливийскую историю. Однако не было времени, чтобы хорошенько рассмотреть их.

Наибольшее впечатление на приезжих произвел зал, в котором заседал парламент.

— Вот уж поистине музей! — восторженно произнес француз. — Эти статуи и картины украсили бы и Лувр, и Лондонскую национальную галерею…

— Вы не ошиблись, — живо обернулся к нему Франсиско. — В течение долгих десятилетий и даже столетий здесь собирали полотна и скульптуры лучших мастеров Европы и Америки. Прежние правители не жалели на это народных денег… Обратите внимание на золотую маску — вон там, слева от распятия. Она из древнего саркофага. Маска была куплена в Египте за бешеные деньги.

— Неужели подлинник? — произнес англичанин.

— Подлинник, — кивнул Франсиско. — У нас имеется заключение экспертизы Британского исторического музея. Оно висит под маской, в рамочке.

Они миновали зал заседаний и вошли в небольшую, скромно обставленную комнату.

— Садитесь, господа, — пригласил Франсиско и, бросив взгляд на часы, добавил: — Орландо Либеро сейчас придет.

Ровно в семь тридцать в комнату вошел президент. Его никто не сопровождал.

Орландо обошел иностранных специалистов, каждому пожимая руку. Последним Орландо приветствовал высокого, чуть сутуловатого гостя.

— Иван Талызин, — представился тот, крепко пожимая руку.

— Добро пожаловать! — с акцентом произнес президент по-русски.

— Я рад, что приехал в вашу страну, — перешел Талызин на испанский.

— Вы так хорошо знаете наш язык? — удивился Орландо Либеро. — Мне кажется, что каждый человек должен знать несколько языков, так ведь намного легче общаться, пользоваться литературой… Я вот начал изучать русский.

— Трудно?

— Трудно. Но трудности для того и существуют, чтобы их преодолевать, — улыбнулся Орландо.

Присутствующие с вежливым вниманием слушали разговор Талызина с президентом, за которыми едва поспевали переводчики.

Затем президент обратился ко всем. Он коротко рассказал приехавшим специалистам о тяжелом наследии, которое оставил старый режим, о необходимости менять все — от устарелого оборудования фабрик, заводов и рудников до отношений между людьми.

Гости внимательно слушали, изредка задавая вопросы.

— У нас еще много различных трудностей, но мы стараемся их преодолевать, надеемся, что и вы, иностранные специалисты, в этом нам поможете, — заключил Орландо Либеро. — Вслед за вашей группой последуют другие… Республика не пожалеет средств на свое экономическое обновление, на то, чтобы повысить индустриальный потенциал. — Президент задумчиво посмотрел в окно и продолжал: — Нам многое пришлось наверстывать. Люди жили ужасно. Например, фавелы — думаю, вы представляете, что это такое, — мы их смогли снести буквально накануне… Крестьяне получили землю.

— Насколько я понял, в Оливии теперь не хватает рабочих рук? — спросил англичанин.

— Рабочей силы у нас достаточно, — ответил Орландо Либеро. — Беда в том, что она по большей части — неквалифицированная.

— Какова обстановка в Оливии? — спросил француз.

— Вы все увидите своими глазами, — посуровел президент. — Нам немало усилий пришлось приложить, чтобы выкорчевать саботаж и диверсии правых элементов. Теперь в Оливии спокойно.

— Спокойно? — переспросил американец, вертя на пальце красивый перстень.

— Настолько спокойно, — сказал Орландо Либеро, — что недавно мы сочли возможным выпустить досрочно из тюрьмы некоторых из тех, кто был повинен в злоупотреблениях прежнего режима.

— О, это гуманно! — воскликнул француз.

— А может быть, несколько опрометчиво? — усомнился англичанин.

— Мы достаточно сильны, чтобы не бояться змеи, у которой вырвано жало, — сказал президент.

Красивая мулатка, улыбаясь, внесла поднос с традиционным кофе. Француз галантно помог ей составить чашечки на стол.

Президент подсел к Талызину, долго расспрашивал его о Советской России, сказал, что мечтает побывать в СССР.

Зазвонил телефон. Президент, извинившись, взял трубку.

— Королевская впадина? И снова четвертый причал? — озабоченно переспросил он. — Хорошо, я вышлю к вам особую группу. Этот клубок пора наконец распутать.

— Опять контрабандистов поймали, — пояснил Орландо Либеро, с досадой бросив трубку.

— Что за товар? — поинтересовался француз.

— Наркотики! — в сердцах воскликнул Орландо Либеро. — Как у вас в Европе обстоит дело с наркоманией?

— Судя по газетам, число наркоманов растет во всем мире, — сказал англичанин.

— Вы верите газетам? — спросил его второй, недоверчиво улыбаясь.

— Боюсь, в данном случае это чистая правда.

— А у меня насчет наркотиков собственное мнение, — заметил француз. — Видите ли, господа, я убежден, что все человечество в целом смертно точно так же, как отдельный индивидуум, — произнес он, становясь серьезным. — Отдельный человек умирает от какой-либо болезни: от туберкулеза, рака или инфаркта… Коль скоро человек смертен, то не все ли равно, от чего он умрет? Наркотики я считаю болезнью человечества. Не какого-нибудь отдельного человека, а всего несчастного рода людского. И эта болезнь так же неизлечима, как те, о которых я упоминал.

— Неоправданный пессимизм, — усмехнулся Талызин. — Люди на наших глазах побеждают одну болезнь за другой. Вы, например, упомянули туберкулез. А у нас в стране с этой болезнью успешно борются.

— Ну пусть даже вы и правы, месье, — согласился француз. — Разве это меняет дело? Человечество побеждает одну болезнь, а взамен приходят новые, может быть, еще более страшные.

— Что же вы предлагаете? — спросил Орландо.

— Предоставить все естественному течению вещей, — сказал француз, легкой улыбкой показывая, что не следует слишком всерьез принимать все, о чем идет речь. — Раньше говорили: кому суждено быть повешенным, тот не утонет. На современный лад эта пословица звучит так: кому суждено погибнуть от наркотиков, тот не умрет от чахотки.

— Другими словами… — начал англичанин.

— Другими словами, — подхватил француз, — бороться с пороком, который представляет собой болезнь человечества, бессмысленно. Гони его в дверь, он влетит в окно.

— Я с вами не согласен, — резко сказал Орландо Либеро. — Наркотики — величайшее зло. В частности, нашей стране они причинили и причиняют немало горя. Мы полны решимости выкорчевать наркотики, и мы добьемся своего. Но это трудно, не скрою от вас. Контрабандисты изыскивают все новые уловки, поставляя их в Оливию. Это и немудрено: ведь они на каждом грамме получают баснословные барыши. Уж казалось бы, все лазейки мы перекрыли, все щели пограничные заткнули, и вдруг — бах! — где-нибудь опять обнаруживаем наркотик.

— Может быть, его синтезируют на месте? — произнес англичанин.

— У нас есть веские основания полагать, что дело иногда обстоит именно так, — сказал президент.

Вытащив записную книжку, он что-то торопливо туда черкнул.

— Помимо наркотиков нас волнует еще одна проблема, — тонко улыбнулся англичанин.

— Какая? — поднял голову Орландо.

— Футбол.

— Футбол?

— Речь идет о матче Бразилия — Оливия, — пояснил невозмутимый англичанин.

— О, я вижу, вы уже в курсе последних оливийских событий, — улыбнулся Орландо Либеро. — Обещаю вам: каждый получит по билету на матч.

Президент встал. За ним поднялись остальные.

— На этом мы расстаемся, господа, — сказал президент. — Разрешите пожелать успехов на вашем новом, нелегком поприще.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Тюрьма научила Миллера философскому взгляду на вещи.

В камере он вспоминал один рассказ Джека Лондона, где речь идет о китайце, приговоренном к длительному сроку заключения.

Миллер плохо помнил рассказ, прочитанный в детстве, ему только врезались в память рассуждения китайца о том, что и через десять, и через двадцать лет — все равно, сколько бы ни прошло времени, — когда он выйдет из тюрьмы, жизнь будет прекрасна. Правда, он вступит уже в преклонный возраст — ну и что с того? Каждый возраст имеет свои преимущества. Даже дряхлый старик может почувствовать радость жизни, если он на свободе. Так или примерно так рассуждал китаец. Так, усмехаясь в душе над собой, рассуждал и Миллер.

Положа руку на сердце, ему еще повезло, как и его бывшему шефу генералу Четопиндо, и министру внутренних дел, и вообще всей элите, которая собралась в тот памятный вечер на холме близ цитадели, чтобы торжествовать победу над забастовщиками Королевской впадины.

Нужно сказать, это была неплохая задумка Четопиндо — отравить воду. Бескровная эффектная победа уже витала в воздухе. Кто мог знать, что эта идея окажется неосуществленной.

Когда толпа, идущая на помощь, ворвалась в цитадель, Орландо Либеро возглавил ее. Быстрые и решительные распоряжения Орландо Либеро внесли порядок в действия масс.

Прежде всего арестовали и взяли под стражу всех, кто находился на холме. Полицейскую охрану быстро обезоружили. Да и надо признать — она не оказала значительного сопротивления. Миллер с бессильной злобой наблюдал, как охранники бросают на землю свои карабины, братаются с толпой…

А через несколько дней в Оливии состоялись всеобщие выборы, которые вызвали небывалый дотоле энтузиазм народных масс. Орландо Либеро был провозглашен президентом, а вот Миллера вместе с прочими после показательного суда за преступления против народа отправили в тюрьму. Спасибо еще, что не расстреляли.

Миллер твердо знал, что с политическими противниками следует поступать иначе, чем поступило правительство Орландо Либеро.

Во время объявления приговора Миллер неожиданно припомнил тот тусклый денек 1944 года.

…Тяжелые ворота Баутценской тюрьмы закрылись за ними, и машина помчалась по накатанному шоссе, идущему под уклон.

Миллер был в штатском. В штатском был и узник, которого ему было приказано сопровождать, — высокий, крепкого сложения человек с крупной головой и пронзительным, обжигающим взглядом.

Машину несколько раз задерживали посты, придирчиво проверяли документы.

Времени они потеряли много и только после полуночи, миновав уснувшие улочки аккуратненького Веймара, въехали на территорию Бухенвальда. Охранники открыли ворота, и тяжелая машина вползла во двор крематория.

Первым из машины вышел Миллер. Сделал несколько шагов, разминая затекшие ноги. В тусклом свете синего фонаря он узнал одного из тех, кто открывал ворота: это был обершарфюрер Варнштедт. Они поздоровались.

Вскоре подошли еще несколько человек. Большинство их было Миллеру знакомо. Он узнал лагерного врача гауптштурмфюрера Шидлауского, оберфюрера Вернера Бергера, унтершарфюрера Штоппе, который отвечал за работу крематория. К ним присоединились штабсфюрер Отто, лагерфюрер оберштурмбаннфюрер Густ, раппорт-фюрер Гофшульте, адъютант Шмидт.

Лагерфюрер Густ собрал своих в кружок для короткого совещания.

— Где заключенные, которые обслуживают крематорий? — поинтересовался Миллер, когда Густ закончил инструктаж.

Штабсфюрер Отто небрежно указал на приземистое строение за крематорием.

— Мы их еще днем заперли там, на всякий случай, — произнес он. — Как только получили телефонограмму.

Трубы крематория нескончаемо дымили, выплевывая в небо жирные клубы.

— А заключенные из бараков? Они ничего не увидят? — тревожно спросил кто-то.

Отто процедил:

— Они и носа не высунут. За этим проследят капо.

— К делу! — велел оберфюрер Бергер, вытаскивая из кобуры пистолет.

Эсэсовцы выстроились в два ряда вдоль торной дороги, ведущей в крематорий.

— Выходи! — сказал Миллер заключенному, приоткрыв дверцу машины.

Арестант вышел из машины, расправил плечи.

— Ступай вперед! — велел Миллер и грубо толкнул заключенного.

Тот двинулся по узкому проходу между эсэсовцами.

Когда арестант подходил к крематорию, хлопнули три выстрела. Заключенный упал. Его втащили в помещение.

К распростертому на полу узнику подошел гауптштурмфюрер Шидлауский.

— Эрнст Тельман мертв, — констатировал через минуту лагерный врач, разгибаясь.

Кокс в печи ярко пылал, пламя гудело, бросая сквозь прорези багровые отсветы на лица эсэсовцев.

Обершарфюрер Варнштедт пнул ногой стоящую наготове вагонетку. Узкие поблескивающие рельсы вели в разверстый зев пылающей печи.

— Снять с него одежду? — спросил унтершарфюрер Штоппе, вопросительно посмотрев на Густа.

— К чему? — поморщился лагерфюрер. — Лишняя морока. Грузите так.

А через несколько дней после его возвращения из командировки, 29 августа, начальник лагеря подошел к Миллеру:

— Вчера, во время налета вражеской авиации, погиб в Бухенвальде Тельман, — сказал он и протянул Миллеру свежую газету.

Тот прочел краткое сообщение и облегченно вздохнул…

Да, Миллер считал, что в Оливии ему повезло.

Мягкости нового правительства нельзя было не подивиться. Поначалу, в первые дни тюремного заключения, Миллер был уверен, что Демократическая партия недолго продержится у власти — уж слишком она либеральничала со своими врагами. Об этом он узнавал из газеты «Ротана баннера», ежедневно доставляемой в камеру.

Время, однако, шло, а Орландо Либеро продолжал оставаться президентом Оливии.

И вот Миллера неожиданно для него самого выпустили.

Выйдя из тюрьмы, он оказался на распутье.

Революция, похоже, не коснулась Ильерасагуа. «Изобретатель» жил в той же покосившейся хибаре, что и прежде. Время, конечно, наложило на него отпечаток. Ильерасагуа обрюзг, еще больше ссутулился, а посреди некогда буйной шевелюры явственно обозначился островок загорелой лысины.

В остальном же он не изменился. Во всяком случае, так показалось Миллеру, который долго наблюдал за Ильерасагуа, прежде чем решился подойти к нему.

Он проследил, как под вечер Ильерасагуа вернулся с работы, а затем вышел ненадолго из дому и вернулся, нагруженный снедью.

Когда Миллер, постучав в дверь, вошел в комнату, Ильерасагуа побледнел и отшатнулся, словно перед ним возникло привидение.

— Привет, сеньор изобретатель, — сказал Миллер.

— Это ты, Карло? — хриплым от испуга голосом спросил Ильерасагуа, не отвечая на приветствие.

— Как видишь.

— Уходи! — замахал руками Ильерасагуа. — Я не смогу тебя спрятать. С прошлым покончено. Если тебя здесь найдет народная полиция…

— Я освобожден, — перебил Миллер. — Документы в порядке. А для тебя, чтобы не скучал, скоро будет новое порученьице…

— А кто мне заплатит за сырье и работу? — спросил угрюмо Ильерасагуа.

— Орландо Либеро тебе заплатит. Ты только расскажи ему, как делал с приятелями подпольно гранаты, которые лопались потом на улицах Санта-Риты, и он отвалит тебе — будь здоров!

— Ладно, приходи дня через два.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Иван Талызин ехал к месту назначения — на медеплавильный комбинат, еще как следует не отдохнув после долгой дороги. Аэропорты семи городов, где делал посадку самолет, смешались в голове в один — беспокойный, гудящий, прошитый неоновыми молниями реклам и указателей, с душными залами, где звучит насморочный голос дикторши, объявляющей посадку, прибытие самолетов, перемену в рейсах и сводки погоды.

Последний перелет перед Санта-Ритой…

Позади остались серые пески раскаленных пустынь, горные хребты, укутанные в вечные снега, огни ночных городов — словно россыпи драгоценных камней на бархате ночи.

Наконец пилот объявил по радио:

— Самолет пересек государственную границу Оливийской республики!

Иван много узнал в Москве об этой стране, о ее президенте, о широких начинаниях Орландо Либеро, о задачах, которые ставит и решает республика, несмотря на бешеную злобу правых элементов.

На медеплавильный комбинат из столицы Талызина сопровождал смуглолицый молодой паренек. Иван сразу же почувствовал к нему симпатию.

— Меня зовут Хозе, — сказал паренек с белозубой улыбкой, отворяя перед Иваном дверцу старенького «пикапа» с брезентовым верхом.

Хозе вел машину лихо и бесшабашно. Они неслись по улицам Санта-Риты, почти полностью пренебрегая правилами уличного движения.

Промелькнул отель, в котором Иван ночевал, затем мрачное здание бывшего Комитета общественного спокойствия. Вскоре дома стали пониже, улицы — поуже.

— Я знаю, ты русский, — сказал Хозе.

— Русский, — с улыбкой подтвердил Талызин.

— У каждой страны есть свой поэт, — продолжал Хозе после паузы. — У вас Пушкин. У нас Рамиро Рамирес. Я многие его стихи знаю наизусть…

— Я тоже знаю Рамиреса.

— О! — Хозе с уважением посмотрел на Ивана.

Машина вылетела на мост. Под колесами гулко загрохотали старые бревна. Талызин посмотрел на желтые волны реки.

— С этим мостом связано начало одного из важнейших революционных событий нашей страны, — чуточку торжественно произнес Хозе, кивнув в окно. — Когда-нибудь я расскажу об этом.

— Кем ты работаешь?

— Машину вожу с медными слитками. Тридцать тонн.

— Хорошо идет работа на руднике?

— Да как сказать… — неопределенно протянул Хозе. — До последнего времени все было как надо. А сейчас стало неспокойно…

Город кончился. Дорога все время ползла в гору. Постепенно менялся пейзаж. Округлые холмы, покрытые незнакомой Талызину растительностью, все чаще переходили в голые каменистые скалы.

Иван жадно глядел по сторонам, словно губка впитывая впечатления. Ему казалось, что когда-то давно он уже бывал здесь. Быть может, это чувство было связано с тем, что он много читал об Оливии.

Глубоко в ущелье мелькнул целый лес труб. Дым, скученный в одно огромное облако, был неправдоподобно зеленого цвета.

— Плавят медь. — Хозе откинул волосы со лба и, уверенно крутя баранку, негромко продекламировал:

Утоли мои печали,

Пламенеющий закат,

Дерзко всхолмленные дали

И медеплавильный чад…

— Чьи это стихи? — спросил Иван.

— Рамиро. Они еще не опубликованы. Рамиро читал их на днях перед рабочими, на комбинате.

— А сколько у вас рабочих?

— Шестьдесят тысяч.

— Целый город!

— А людей не хватает.

Наскоро перекусив на заправочной станции, они двинулись дальше. Хозе предложил полазить по горам, подняться на вершину, с которой, как он уверял, виден действующий вулкан — «тот самый», приманка и отрада туристов со всех концов света, — но Талызин отказался: ему не терпелось добраться до места и приступить к работе.

Теперь дорога то извивалась серпантином, то вдруг вгрызалась в гору напрямую и ныряла в тоннель, то шла над самым краем пропасти, такой глубокой, что если посмотреть вниз, холодело сердце.

Неожиданно Хозе сбавил ход.

Сразу за поворотом неожиданно для Талызина показался комплекс зданий.

«Обогатительная фабрика меднорудного комбината. Народное предприятие», — прочел Талызин на табличке, когда они подъехали поближе.

— Пробежимся по цехам? — предложил Хозе, лихо притормаживая.

Они вышли из машины и, миновав охрану, направились к десятиэтажному зданию, похожему на аквариум. Хозе здоровался с каждым встречным — его тут знали все.

— Руда на фабрику идет с шахты, — сказал Хозе.

— А где вагонетки?

— Руда поступает сюда по подземным трубам, — пояснил Хозе.

Они остановились.

— Раньше все это, — сделал Хозе широкий жест, — принадлежало иностранным компаниям. Теперь предприятие национализировано. Прежде рабочие жили в ужасных условиях. Я-то этого не видел, но те, кто застал… О том, как жили рабочие на руднике, тебе расскажет Франсиско Гуимарро, он работал здесь.

— Это тот, который привез нас утром к президенту?

— Он самый.

От посещения обогатительной фабрики в памяти Талызина остались размах, масштабность предприятия. Перед глазами плескались тяжелыми волнами циклопических размеров бассейны, где шевелилась, словно живая, темная плотная масса. Это была измельченная медная руда.

Хозе и Талызин на фуникулере поднялись к медеплавильному заводу, расположенному высоко в горах.

Завод явно нуждался в реконструкции — Талызин понял это с первого взгляда.

Они вошли в конверторный цех. Стенами цеха служили бока скал, лишь слегка обтесанные. Они источали жар. Скальные стены были покрыты толстым слоем копоти и гари. Пламя в конверторных печах гудело грозно и устрашающе.

Рабочие, обслуживающие печи, носили на лице повязки, оставляющие открытыми только глаза. Среди волн дыма они походили на привидения.

Хозе что-то сказал нескольким рабочим — что именно, Иван не разобрал из-за грохота, — но люди у печей стали проявлять к нему знаки внимания.

Сделав несколько шагов, Талызин нагнулся я поднял кусок ноздреватого шлака красного цвета. «Возможно, в отходы попадает медь, — подумал он, пряча шлак в кардан. — Нужно будет отдать в заводскую лабораторию. И вообще посмотреть, как она работает».

Близ крайнего конвертора их остановили.

— Сейчас пойдет медь, — сказал дочерна закопченный рабочий. В голосе его звучали торжественные нотки. — Сеньор руссо может посмотреть, если пожелает.

— Меня зовут Иван, — произнес Талызин и крепко пожал руку рабочему.

— О, Иван! Хорошо, — расплылся рабочий в улыбке.

Повязка его сбилась, обнажив худые, глубоко запавшие щеки, изрезанные густой сетью морщин. Какого он возраста? Это мог быть пожилой человек, но мог быть и юноша.

Несколько умелых ударов ломом — и медь хлынула из образовавшегося отверстия неожиданно тонкой, ослепительно яркой струей. Небольшие изложницы, пододвигаемые рабочим, заполнялись одна за другой.

Подошел подсобник с лейкой. Струйки воды, встретившись с расплавленным металлом, зашипели, вмиг образовав облако белого пара. Слиток затвердел.

Рабочий осторожно поддел его ломом. Медь червонно поблескивала, в капельках воды она выглядела удивительно красивой.

Следующий рабочий отработанным движением опрокинул изложницу в канаву, дно которой было выложено плиткой. По канаве струился мутный поток. Он-то и охлаждал окончательно плитки меди.

Рядом, на специальной площадке, стояла длинная шестиосная платформа, больше чем наполовину заполненная слитками. Резиновые шины колес были почти стерты, и Талызин подумал, что вести такую махину по горным дорогам, которые они только что преодолели, — дело нешуточное.

— Когда кузов загрузят полностью, меди здесь будет тридцать тонн, — кивнул Хозе в сторону платформы. — Вот такие машины я и вожу.

Внезапно рабочий, который обслуживал конвертор, пошатнулся. Видимо, ему стало плохо. Он сорвал с лица повязку и сел на глыбу шлака. Даже под слоем копоти было заметно, как побледнело его высохшее лицо.

— Воды, — прохрипел он.

Кто-то сунул ему манерку с водой, кто-то расстегнул куртку на груди. Человек дышал тяжело, судорожно хватая ртом воздух.

— Позовите врача! — крикнул Хозе.

Через несколько минут из подсобного строения, расположенного поодаль под покатым навесом, на котором был грубо намалеван красный крест, вышел тощий высокий старик. Когда он подошел поближе, рабочие расступились, освобождая путь.

Старик нагнулся, привычно пощупал пульс и озабоченно покачал головой:

— Снова тепловой удар.

Врач вытащил из кармана пузырек, отвинтил крышку и сунул под нос рабочему. Иван ощутил острый запах нашатырного спирта. Рабочий мотнул головой, глаза его приобрели осмысленное выражение.

— Сегодня не работай, — сказал ему врач. — Отдыхай до конца дня.

— Нет, — покачал головой рабочий, — больше некому обслуживать печь. Нужно довести плавку до конца… Людей нет… Медь пропадет…

— Что ж, — пожал плечами врач, — если медь тебе дороже собственной жизни… Как знаешь…

Двое рабочих подняли сидящего и отвели в тень, под навес.

— В нашем аду никакой дьявол долго не выдержит, — обратился врач к Талызину. — Вы, видимо, с экскурсией у нас на заводе? Теперь многие интересуются… Народная власть собирается реконструировать рудник, для этого необходимы опытные инженеры.

— Я новый инженер.

— А, из России, — подхватил старик. — Как же, как же, слышал. Мы ждали вас. Работы для специалиста, как видите, непочатый край. Меня зовут Феррейра, будем знакомы. — сказал он, протягивая руку.

— Иван Талызин, — ответил гость, пожимая ладонь. — Очень приятно.

Талызин осмотрел завод, познакомился с руководством. Ему не терпелось определить круг своих обязанностей.

— Хозе вам все здесь покажет. Мы прикомандировываем его к вам на четыре для, — сказал Талызину директор, крупный мужчина с бритой головой. — Осмотритесь пока, отдохните с дороги. Окрестности у нас живописные.

— Я хотел бы приступить к работе завтра с утра.

— Что ж, похвальное желание, — безучастно согласился директор. — Приходите завтра к восьми в заводоуправление, для начала что-нибудь придумаем.

Талызину не понравилась последняя фраза, но он промолчал.

Рабочий поселок, в котором должен был жить Талызин, располагался на полпути между заводом и рудником.

— Поедешь устраиваться или посмотрим сразу рудник? — спросил Хозе, когда они вышли от директора.

— Сначала рудник, — сказал Талызин, вытирая с лица обильный пот.

Путь к руднику, расположенному в вершине одной из самых высоких гор, образующих гряду, был крут и опасен. Тот подъем, который им пришлось преодолеть, чтобы добраться до медеплавильного завода, показался теперь детской забавой. Впрочем для попутчиков Талызина да и для самого Хозе этот подъем был, видимо, делом привычным. Не спеша, степенно разместились они в четырех крохотных вагончиках. К составу, пыхтя, прицепился игрушечный паровозик. «Времен Стефенсона», — подумал Талызин, разглядывая его фасонную трубу.

В вагоне были шахтеры в касках, женщины, немало было и детей, что удивило Талызина. Широкоскулая индианка, улыбнувшись, подвинулась, и Иван сел у окна.

Паровозик загудел, низко, протяжно, и состав тронулся. Дорога сразу пошла ввысь неправдоподобно круто. Отчаянно пыхтя, паровоз тащил вагончики вверх, в вечереющее оливийское небо.

Стало прохладнее. Ветер, врываясь в открытое узенькое окошко, освежал разгоряченные лица.

Люди в вагоне разговаривали мало. Даже Хозе примолк. Иван не отрываясь глядел в окно.

«Здесь необходимо оборудовать фуникулер непрерывного действия, — подумал Талызин. — Любые затраты окупятся, факт. Скажу завтра директору».

Чем выше в горы они забирались, тем становилось холодней. Иван почувствовал, что продрог. Он застегнул все пуговицы на рубашке, но это мало помогло. Горняк, сидевший напротив, снял с себя пончо и протянул Талызину.

— Бери. Гостю у нас должно быть тепло, — сказал Хозе с улыбкой.

Время от времени, словно устав, маленький поезд замирал на несколько минут на каких-то горных полустанках, кто-то входил, кто-то выходил.

Вскоре началась зона вечных снегов. Едва завидев за окошком снег, Талызин почувствовал желание выскочить, погрузить руки в рыхлую холодную массу, слепить снежок. Но выскакивать было некуда: с одной стороны от узкоколейки дымилась пропасть, с другой — возвышалась почти вертикальная скальная стена, на неровностях которой, каким-то чудом зацепившись, висели клочья снега.

Ветер сыпанул горсть снежинок.

Хозе сказал:

— Приехали.

Платформы как таковой не было. Сразу от дверей вагончика начиналась лестница, ступени которой были вырублены прямо в скале. Вместо перил торчали обрезки труб, вбитые в каменные щели слева и справа от ступеней.

Едва Иван вышел из вагона, как почва под его ногами дрогнула. Глубоко внизу ахнул взрыв, и эхо долго повторяло протяжный перекатывающийся гул.

Люди остановились. Обернувшись на гул, они заглядывали в ущелье, которое недавно покинули. На дне его сверкали еле заметные сверху тонкие иглы пламени.

— Разве вы разработку руды ведете открытым способом?.. — спросил Талызин, но, глянув на Хозе, осекся: ладони парня сжались в кулаки, в глазах горели гнев и горечь.

— Это не разработка руды открытым способом, — с трудом разжал губы Хозе. — Это диверсия, Иван.

Словно прорвав плотину оцепенения, люди на лестнице загомонили:

— Четвертый взрыв за эту неделю…

— Опять, наверно, жертвы…

— Сволочи, саботажники, к ногтю их!

— Контрреволюционеры!

Пожилой горняк поправил каску и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Неужели народная полиция настолько слаба, что не может выловить диверсантов?

— Боюсь, диверсантов у нас слишком много, — сказал Хозе.

— При чем тут диверсанты? — с возмущением спросил человек с гладко прилизанными волосами, который успел выше всех забраться вверх по каменной лестнице. — Все дело в нехватке специалистов. Старых разогнали, а новых не хватает, вот и не ладится дело. Отсюда и неурядицы.

— Чепуху болтаешь, мастер, — перебил его Хозе.

— Нет, не чепуху! Некоторым всюду шпионы мерещатся. Сваливать на диверсантов — последнее дело, это легче всего. Работать нужно, а не придумывать сказочки про шпионов!

— Специалистов, между прочим, народное правительство не разгоняло, — сказал спокойно Хозе. — Вот это и есть сказочка, и вредная сказочка. Они сами разбежались, надеясь, что производство без них остановится.

— А кто остался — те стараются нам вредить, — добавила индианка, стоявшая рядом с Талызиным.

— Ладно, мы сумеем определить, кто нам враг, а кто друг, — сказал Хозе.

Перепалка с длинноволосым внесла какую-то разрядку, хотя каждый остался при собственном мнении.

От главной лестницы ответвлялись боковые, те в свою очередь ветвились еще и еще, так что со стороны вся эта система лестниц представлялась исполинским диковинным деревом, распластанным на скале. На каждой ветке висел плод: лестница оканчивалась жильем — домом, прилепленным к скале. Дома были разнокалиберными — от старых одноэтажных до новых больших, построенных, видимо, сравнительно недавно.

Талызин сказал:

— Не завидую я здешним почтальонам.

— Я тоже не завидую им, — кивнул Хозе.

— Сколько людей живут в этих ласточкиных гнездах? — полюбопытствовал Талызин, когда они одолели еще сотню ступеней.

— Семнадцать тысяч человек, — ответил Хозе быстро, будто ждал этого вопроса.

Они остановились на площадке передохнуть.

— Вон твое гнездо, Иван, — указал Хозе вверх и вбок. Высотный дом, словно бы состоящий из одного фасада, казался нарисованным на плоскости скалы.

Талызин удивился:

— Четырнадцать этажей?

— Только с фасада, — улыбнулся Хозе.

— А с тыла?

— С тыла здание имеет всего два этажа — тринадцатый и четырнадцатый.

Не поднимаясь в дом, где должен был жить Талызин, они отправились на рудник.

Вход в центральный штрек украшала отлитая из бронзы фигура нагой индианки. В одной руке женщина держала весы, в другой — молот. Чаши весов были припорошены непрерывно сеющейся снежной крупкой.

Хозе пояснил, что это памятник женщине, которая, по преданию, случайно открыла эти богатейшие копи. А теперь вот ее дух незримо покровительствует тем, кто эти копи разрабатывает.

— Хозяйка Медной горы, — сказал Талызин, вспомнив давным-давно, в детстве, читанную книжку.

— Как точно ты сказал, Иван: хозяйка медной горы, — повторил Хозе.

В узком дощатом помещении им выдали тяжелую прорезиненную спецодежду, шахтерские каски, лампочки в металлической сетке, сапоги.

— Я готов! — Талызин выглянул из кабины, в которой переодевался.

Хозе посмотрел на него и в комическом ужасе закрыл лицо ладонями.

— Я что-то не так надел? — обеспокоенно спросил Иван, ища глазами зеркало.

— Русские танки на улицах Санта-Риты, — замогильным голосом произнес Хозе, убирая ладони с лица.

— Ты о чем, Хозе?

— О том, что советские танки оккупируют оливийскую столицу, — пояснил Хозе.

Талызин удивленно спросил:

— Что с тобой?

— Со мной все в порядке, я только повторяю сенсационное сообщение. Именно такую утку с месяц назад напечатала одна оливийская ультраправая газета, — сказал Хозе, становясь серьезным. — Целый разворот она посвятила репортажу о том, как русские высаживаются с подводных лодок в Королевской впадине, занимают Санта-Риту и так далее. На первой полосе красовалось большое фото: советская танковая колонна на главной улице оливийской столицы. На головной машине из люка высунулся танкист — очень на тебя похожий, Иван, когда ты в этой каске! Фотография была сделана мастерски, она выглядела как подлинная и, конечно, вызвала поначалу шум. Газетный материал излагал с «документальной» точностью, — слово «документальной» Хозе иронически подчеркнул, — как советские войска занимают улицу за улицей, район за районом, как штурмуют президентский дворец. А в самом низу полосы шла малюсенькая приписка, еле заметная, набранная самым мелким шрифтом: «Вот что произойдет с нашей страной, если вы будете поддерживать Орландо Либеро». Однако читатели разобрались, что к чему. Перед зданием редакции начались возмущенные демонстрации, в окна полетели тухлые яйца и гнилые помидоры. Короче, газете пришлось приносить публичные извинения уже в следующем номере: это, мол, была неудачная шутка, желание увеличить тираж, ну и прочее в таком роде.

— Такая шутка имеет совершенно точное название: провокация.

— Верно.

— Газету закрыли?

— Ну, что ты. До сих пор выходит. Можешь купить, если хочешь. Вон она продается, рядом с «Ротана баннерой», — кивнул Хозе в сторону газетного киоска.

Они подошли ко входу в туннель, остановились. Из зияющего провала тянуло сыростью, прелью, время от времени из темной глубины доносились глухие удары, похожие на вздохи.

Туннель, ведущий в глубину горы, был коротким. Он оканчивался площадкой, с которой можно было попасть в вертикальный ствол шахты. Стальные тросы подъемного устройства, двигаясь, подрагивали и тускло поблескивали в свете шахтерских лампочек.

Хозе и Талызин стояли в ожидании клети, привыкая к полутьме.

— Будем спускаться? — спросил Талызин.

— Подниматься, — поправил Хозе. — Рудник расположен под самой вершиной горы.

Подошла и остановилась клеть, звякнув цепью.

Вверх ползли медленно, со скрипом. У штрека Хозе опустил рубильник, и клеть остановилась.

Они двинулись сквозь лес крепежных балок, освещая себе путь лампочками. Шахтеры им не встречались, хотя с разных сторон все время доносились удары. Иван шел не торопясь, иногда останавливался, по-хозяйски осматривал почву под ногами, обстукивал балку, пробуя, прочно ли поставлена.

Хозе больше поглядывал по сторонам, словно ожидая какого-то подвоха. Но увидеть что-либо в стороне было невозможно: все скрадывала темнота.

Потолок штрека начал понижаться, теперь им приходилось идти, слегка пригнувшись. Кое-где с потолка капало, под ногами появились лужицы и ручейки.

Внезапно впереди покачнулось что-то темное, одновременно вдали послышался шум, будто передвигалась какая-то масса. Хозе резким движением толкнул в бок Талызина и сам упал рядом. Они услышали легкий хруст, стояк надломился, сверху посыпались камни, комья отвердевшей земли. Один камень больно ударил Талызина по лодыжке. К счастью, обвала не произошло: каменный дождик, побарабанив по их каскам, сошел на нет.

— Жив? — спросил Талызин, когда шум утих.

— Шив, — сдавленным голосом ответил Хозе.

Хозе, посвечивая себе лампочкой, осматривал место происшествия. Он хотел установить, почему крепежная балка рухнула именно в тот момент, когда они с ней поравнялись.

Талызин, некоторое время наблюдавший за действиями Хозе, спросил:

— Балка подгнила?

— Видимо, да, — ответил Хозе. О том, что вокруг рухнувшего стояка болтался обрывок веревки, он умолчал.

…Простившись с Хозе, Талызин по лестнице, которая показалась ему бесконечной, поднялся в свою комнату, номер которой ему сообщили днем в заводоуправлении.

Посреди комнаты стоял стол, а на нем красовался стаканчик с небольшим букетом незнакомых Талызину цветов. Цветы источали тонкий, ненавязчивый аромат. На стене висел портрет улыбающегося Орландо Либеро.

В эту ночь Иван спал так крепко, что не слышал ни протяжного гудка, означающего конец третьей смены (медный рудник работал круглосуточно), ни приглушенных шагов в коридоре. Шаги замерли у двери, и кто-то долго и внимательно смотрел в замочную скважину на спящего Талызина, освещенного луной. Затем человек удалился, и шаги стихли в отдалении.

Ивану снилась Москва и Вероника.

Талызин полюбил свою комнату, выделенную ему комендантом — стареньким седым индейцем, с лицом, словно вычеканенным на старинной медали.

— Это веселая комната, сеньор инженер, — сказал он, вручая ключ. — Вам она понравится.

Комната Ивану и впрямь понравилась. Небольшая, какой-то неправильной формы, скособоченная, зато из окон открывался великолепный вид. Правда, новое жилище, как он скоро убедился, было шумноватым, живо напомнившим студенческое общежитие. Зато все в доме казалось ему пронизанным какими-то флюидами доброжелательства, расположения к нему, иностранному специалисту, покинувшему свою далекую родину, чтобы помогать оливийским медеплавильщикам. Иван ощущал доброе отношение и в ежедневно сменяемом букетике свежих цветов, который стоял у него на столе, и в дружеских улыбках соседей по этажу, их всегдашней готовности прийти на помощь в разного рода бытовых проблемах.

Люди вокруг часто сменялись, одни уезжали, другие приезжали, в коридорах звучала разноязыкая речь.

Однажды Талызин услышал польские слова, с которыми к нему обратился высокий светловолосый парень, вышедший на кухню вскипятить чаю. Польская речь напомнила бывшему военному разведчику, быть может, один из самых драматичных эпизодов в его столь богатой событиями прошлой службе…

Шел суровый сорок второй.

По данным военной разведки, немцы затеяли производство новой супертехники, причем рассредоточили его по разным странам: нити, помимо Германии, тянулись во Францию, Чехословакию, Болгарию и Польшу.

Талызину выпала Польша. Нужно было проникнуть на территорию оккупированной страны, попасть в Варшаву и там установить, где находится предприятие, выпускающее секретную продукцию.

Путь во вражеский тыл для Талызина каждый раз начинался по-разному. На сей раз стартом для него послужил партизанский аэродром. При скупом свете ночных костров, тут же, после взлета, торопливо затоптанных, «кукурузник»-тихоход коротко разбежался и взмыл в низкое, безнадежно пасмурное небо.

Дорога к партизанам, конечно, была нелегкой, но они с Андреем Федоровичем остановились на этом варианте, поскольку он сулил двойной выигрыш. Во-первых, не нужно было пересекать линию фронта, что создавало для самолета дополнительные опасности. Во-вторых, лету от площадки, затерявшейся в лесах Западной Белоруссии, было значительно меньше, а ведь летчику нужно было подумать и об обратном пути.

Первый этап операции прошел относительно гладко, думал Талызин, сидя перед кабиной пилота на узком железном сиденье, сотрясаемом от работы мотора. Он глядел не отрываясь в крохотный иллюминатор. В небесах не было видно ни зги, зато внизу, на земле, изредка показывался слабый огонек — не поймешь, какого происхождения. Только единожды близ самолета расцвели три-четыре бутона зенитных разрывов.

— Идем без опознавательных знаков, вот немец и беспокоится, — пояснил ему ситуацию пилот, стараясь перекрыть рев мотора.

— И что?

— Ништяк, обойдется! Не в первый раз.

Иван поинтересовался:

— Скоро государственная граница?

— Эва, хватился! — запачканное машинным маслом молодое лицо пилота расплылось в улыбке. — Мы уже четверть часа как ее пересекли!..

Пилот сверился с картой, нашел нужную точку и крикнул Талызину:

— Прыгай! С богом!

Высадка прошла удачно.

Он приземлился в редком перелеске, припорошенном ранним снегом. Было что-то около нуля: снег на голых ветках не таял, но грязь, образовавшаяся после затяжных осенних дождей, еще не была схвачена морозцем. Сырой воздух бодрил, вливаясь в легкие.

Иван сложил парашют, тщательно закопал его, замаскировал и, кое-как сориентировавшись по карте при скудном синем свете фонарика, двинулся в путь.

По легенде — и соответственно одежде — он был крестьянским парнем, который из села пробирается в Варшаву на заработки. Однако в надежности документов он не был уверен.

Талызин пересек перекопанное картофельное поле и, мысленно проклиная несусветную грязищу, добрался до околицы села. Избы, обнесенные худыми оградами, стояли поодаль друг от друга. Выбрав домик победнее, Иван толкнул калитку.

На стук долго никто не отвечал. Дом казался нежилым.

— Кто там? — послышался наконец встревоженный женский голос.

Дверь приоткрылась. В проеме, освещаемая слепым каганцом, показалась пожилая женщина в платке.

Талызин сказал, что зовут его Яном, дома есть нечего, пробирается в столицу, да вот сбился с дороги в темноте, будь она неладна.

Женщина молча оглядела его с головы до ног.

— Что ж на крыльце-то стоять, избу выстуживать? Проходи в комнату.

Тон ее был ворчлив, но глаза смотрели без неприязни.

Гость не заставил себя упрашивать.

В избе было бедно, но чисто. Хозяйка внесла каганец в комнату, усадила Талызина на лавку, под иконы.

— Кто еще в доме? — спросил он у женщины, которая возилась у трубки, чтобы приготовить чай.

— Одна я, сынок, — обернулась она, и Талызин подумал, что хозяйка вовсе не стара: видно, горя да нужды пришлось хлебнуть. — Муж и сын у меня в армии. — Вздохнув, она бросила взгляд на фотографии в рамках, висящие на стене.

— Немецкой? — вырвалось у Талызина.

— Польской, — поправила она.

— Где она, наша армия? — удивился Талызин.

— Русские формируют ее, на своей территории.

— А ты откуда знаешь?

— Добрые люди говорили. Все весточки жду, пока ничего нет. Наверно, их там в секрете содержат. Да и какая почта сейчас? Может, с оказией письмецо пришлют? Как думаешь, Ян?

— Должны прислать, — кивнул Талызин. Ему припомнились глухие слухи о страшной судьбе польского соединения, которое формировалось под Катыныо, где давно уже находились немцы.

Почаевничали.

Когда стенные часы с кукушкой негромко пробили полночь, женщина поднялась из-за стола и сказала:

— Поднимайся, Ян, на чердак. На соломе там переночуешь. У дымохода не холодно. А утром двинешься, куда тебе надо. Я бы в комнате тебя положила, да опасно: староста у нас вредный, чужаков не любит. Лучше поостеречься.

Преодолев скрипучую лестницу, он откинул люк и нырнул в пахучую темноту чердака. Пахло сухой травой, застоявшейся пылью, полевыми мышами, — пахло забытым детством.

Подсознательная тревога не отпускала, хотя вроде оснований для этого не было. И по-польски общался недурно — во всяком случае, хозяйка ничего не заподозрила. Еще посетовала, что он, такой молоденький, вынужден мыкаться по свету в поисках куска хлеба. И окна были плотно занавешены…

Вдали послышалось тарахтенье мотоцикла. Он подскочил к слуховому окошку. Через несколько мгновений мотоцикл уже пыхтел у ворот. От удара они распахнулись, и машина, сыто урча, остановилась у самого крыльца.

Он оказался в мышеловке. Видимо, кто-то все же заметил, как он пробирался через поле, и сообщил в комендатуру.

Из-за туч выглянула луна, и Талызин разобрал, что на мотоцикле было двое. Один остался за рулем, второй выскочил из коляски и забарабанил в дверь.

— Где пришлый? — спросил он грубо, когда хозяйка вышла на крыльцо.

— Откуда у меня чужие? — пожала плечами крестьянка. — Сами знаете, пан староста, одна я живу.

Староста грязно выругался и, оттолкнув ее, вошел в дом. Тот, что остался, щелкнул зажигалкой, закурил — Талызин ясно видел внизу, под собой, красный огонек. Оба приехавших были вооружены.

Снизу, сквозь чердачный пол, доносились выкрики, грохот передвигаемой мебели.

Стараясь не стукнуть, Талызин до отказа распахнул чердачное окно и, примерившись, выпрыгнул прямо на огонек самокрутки. Упав на жандарма, он схватил его за горло так, что тот и пикнуть не успел. В следующее мгновение заломил жандарму руку и столкнул его наземь. Дело решали секунды. Он нажал газ, развернул мотоцикл и ринулся в ворота, которые оставались распахнутыми.

Это была сумасшедшая гонка. Сзади послышались крики, беспорядочная стрельба, несколько пуль просвистело над головой. Он вихрем пересек поле, которое пешком миновал час назад, и углубился в редкий перелесок. Крики и выстрелы постепенно затихли в отдалении.

Наконец Талызин заглушил мотор, соскочил с седла. Дальше ехать было невозможно — начиналось болото. Он нашел бочажину, полную воды, но сверху покрытую тонкой корочкой льда, и столкнул туда мотоцикл. Не дожидаясь, пока медленно погружающаяся машина исчезнет, Талызин двинулся на запад. Болела душа о судьбе крестьянки, спасшей ему жизнь. Найти бы ее после войны и в ноги поклониться, если жив останется. Но как разыщешь, если он ни имени, ни названия села не знает?

…До Варшавы он добрался, и завод отыскал, и задание выполнил, но это уж особая статья.

— …Вам не приходилось бывать в Польше? — вывели его из раздумий слова белобрысого поляка.

— Приходилось, — лаконично ответил Талызин.

— Я так и понял. Что вы так смотрите? Разве мы знакомы?

— Извините. Показалось.

Мелькнула безумная мысль: а вдруг это сын той самой женщины? Талызин вглядывался в его лицо, стараясь отыскать в нем знакомые черты — свою спасительницу он запомнил навсегда.

— Вы давно здесь, на руднике? — поинтересовался поляк.

— Две недели уже.

— О, это юбилей, который надлежит отметить, — улыбнулся поляк. — У меня есть превосходный индийский чай. Разрешите пригласить вас?

— Благодарю, с удовольствием.

— Я только вчера из Дели. Большую работу завершили.

— А не из Варшавы? — удивился Талызин.

— В Польше у меня никого не осталось. Все в войну погибли, да и сам я чудом выскочил из пекла, — ответил поляк и помрачнел. — Что ж, прошу! — Он снял закипевший чайник с газовой плиты и, замешкавшись у двери, галантно пропустил Талызина вперед.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

После того как Демократическая партия пришла к власти и Орландо Либеро был избран президентом, правые элементы в стране пребывали в растерянности. Часть их эмигрировала, другие ушли в подполье, затаились, ожидая. Третьи сначала робко, а затем все более и более распоясываясь, стали строить козни новому правительству.

Однако правительство, поддерживаемое широчайшими народными массами, держалось прочно. Популярность оно завоевало благодаря экономическим и социальным преобразованиям, которые проводило в жизнь довольно решительно. Так были проведены в жизнь несколько важных реформ: таких, как национализация земли, принадлежавшей крупным латифундистам, национализация многих фабрик, заводов и рудников.

Чувствуя, что почва уходит у нее из-под ног, реакция заторопилась. Участились случаи диверсий, таинственных взрывов, убийств видных партийных функционеров.

Поддерживаемые зарубежными компаниями, которые в результате переворота понесли крупные убытки, реакционные силы внутри страны консолидировались.

За несколько месяцев, прошедших после выхода из тюрьмы, Миллер сумел кое-чего добиться, опираясь на помощь Шторна и его уцелевшей агентуры.

Медленно, осторожно, исподволь он начал с первого же дня сколачивать группу из тех, кто был недоволен новым режимом Орландо Либеро.

Обиженных режимом, размышлял он, в стране немало, нужно только суметь организовать их, не привлекая внимания властей.

Прежде всего, Миллеру удалось разыскать нескольких сотрудников бывшего ведомства Четопиндо, филеров, полицейских, оставшихся без работы. Кое-что он наскреб среди деклассированных элементов Королевской впадины. На руку Миллеру была и либеральность режима Орландо, ведь именно благодаря ей он оказался вновь на свободе.

Впрочем, накопивший немалый опыт Карло отдавал себе отчет, что либерализм — это до поры до времени. Лишним напоминанием об этом послужил показательный процесс над группой диверсантов, которые пытались взорвать центральный причал Королевской впадины и были пойманы с поличным: революционная охрана в порту работала четко. Процесс, получивший в стране широкую огласку, шел долго. Приговор, вынесенный судом, был достаточно суров, и это заставило многих противников режима на время затаиться.

Миллер раз и навсегда взял за правило вербовать в свою группу только тех, в чьем желании свергнуть Демократическое правительство был вполне уверен, как и уверен в том, что они не смогут выдать его без того, чтобы не засветить свое преступное прошлое и тем самым не набросить на себя петлю.

Одним из первых он завербовал Ильерасагуа. Нужно было оружие, а для начала — хотя бы взрывчатка, самодельные бомбы.

…Приняв решение относительно Ильерасагуа, Миллер отправился на окраину страны, в дальний городок, по проторенному пути. Однако ехал он теперь не в шикарной машине и даже не автобусом, а автостопом: приходилось экономить каждый сентаво. Отзывчивые оливийцы чаще всего шли навстречу просьбе угрюмого пешехода с котомкой за широкими плечами. Уговорами и угрозами ему удалось заставить Ильерасагуа по-прежнему выполнять задания по изготовлению взрывчатки.

Подобным образом Миллер, не жалея усилий и времени — благо последнего у него было достаточно, — без устали вербовал в свою группу всех кого можно, докладывая о каждом своем шаге непосредственно Шторну.

— Мы должны нанести Орландо удар в самое чувствительное место, — принимая доклады, инструктировал Шторн. — Меднорудный комбинат — сердце Оливии. Медь — основная статья дохода страны. Заваруха, которая начнется на руднике, неизбежно отзовется по всей республике…

Иван Талызин быстро втянулся в трудовой ритм, которым жил медеплавильный комбинат. Правда, комбинат лихорадило, случались поломки, аварии, но все сглаживалось энтузиазмом рабочих.

У Талызина быстро появились новые друзья, общие интересы. Работал Иван до полного изнеможения — иначе он просто не мог.

Однажды, размахивая листом ватмана, Талызин вбежал в приемную дирекции.

— Директор на месте? — спросил секретаршу.

Завидев Талызина, секретарша вспыхнула: к светловолосому «руссо» она почувствовала симпатию, как только он появился на руднике.

— На месте, сеньор Талызин. — Секретарша хотела добавить, что директор не принимает, но Иван уже рванул тяжелую дверь.

Директор сидел за столом, просматривая американский иллюстрированный журнал. На столе дымилась чашечка кофе.

— Послушайте, сеньор директор… — начал Талызин.

— Я сейчас не принимаю, сеньор Талызин, — буркнул недовольно директор, отрываясь от журнала и поднимая взгляд на вошедшего Ивана.

— У меня срочное дело.

— Для срочных дел есть приемные часы.

— Вы хотите, чтобы шахту затопило? — спросил Талызин, хлопнув свободной рукой по ватману.

Глаза директора блеснули.

— Скажите-ка, сеньор Талызин, — спросил он вкрадчиво, — вы спасать нас приехали или работать?

— Я проверил расчеты новой дренажной системы…

— Эти расчеты не входят в ваши обязанности, — перебил директор, не повышая тона.

— Я привык делать не только то, что ограничено рамками… — начал Талызин, изо всех сил стараясь говорить сдержанно.

— Ваши привычки, сеньор Талызин, меня не интересуют. Мне важно одно: чтобы каждый отвечал за свой участок. Понимаете, сеньор Талызин? Свой, а не чужой. У вас дома, может быть, свои порядки. Привыкайте к нашим. — В его голосе послышались угрожающие нотки. — Вы тут у нас без году неделя, сеньор Талызин, не знаете специфики местных условий… Мой комбинат — предприятие весьма сложное…

«Почему он говорит — „мой комбинат“? — подумал Иван. — Насколько мне известно, медеплавильный комбинат национализирован».

— Разве дело в терминологии?.. Да вы садитесь, сеньор Талызин, — спохватился директор, словно угадав его мысли. — Так в чем там, собственно, дело с дренажной системой?

Талызин сжато и толково пояснил директору, что новая система дренажа может выйти из строя и затопить центральный ствол шахты.

— Пожалуй, в том, что вы говорите, есть инженерный смысл, — важно кивнул директор, разглядывая лист ватмана, испещренный карандашными пометками Талызина. Вверху листа красовалась резолюция «Принять к исполнению» и размашистая подпись главного инженера. — А как попал к вам этот лист, сеньор Талызин?

— Любой инженер, если захочет, может взять его в конструкторском отделе.

— Непорядок…

— Благодаря этому непорядку…

Директор неожиданно расцвел в улыбке.

— Спасибо, сеньор Талызин, — произнес он прочувствованно. — Я вижу, вы болеете за наш комбинат. Для меня ценно ваше мнение, сеньор Талызин. Вижу, что вы человек знающий и добросовестный. Попробуем изыскать для вас премию…

— Я не из-за поощрения пришел к вам, сеньор директор, — пожал плечами Талызин.

Воцарилось неловкое молчание. Директор постукивал пальцами по столу и поглядывал на Талызина, давая понять, что аудиенция закончена.

— Это не все, — нарушил паузу Талызин.

— А что еще?

— По-моему, нужно принять меры, чтобы такое впредь не могло повториться, сеньор директор.

— Что вы имеете в виду?

— Необходимо обсуждать с рабочими каждый новый проект.

— Так мы, сеньор Талызин, не работать будем, а только митинговать. А нам нужны не обсуждения, а медь. Ее ждут не только Оливия, но и наши партнеры по торговым соглашениям, в том числе и ваша страна.

— Интересно, знает ли Орландо Либеро о том, что происходит на комбинате?

Вопрос насторожил директора.

— Мы стараемся работать, а не жаловаться, сеньор Талызин, — сказал он. — Наши трудности — это болезнь роста. Случаются, конечно, и ошибки. Никуда не денешься! Ваш вождь Владимир Ленин сказал, что умен не тот, кто не делает ошибок: таких людей нет и быть не может. Умен тот, кто извлекает из ошибок уроки…

— И быстро их исправляет, — машинально закончил Талызин. — Вы читаете Ленина?..

— Представьте себе, камарадо Талызин, — улыбнулся директор. — Я давно уже изучаю марксистскую теорию, это здорово помогает мне в работе.

— Извините, я, может быть, погорячился, — произнес Талызин и встал.

— Нервы, — понимающе кивнул директор. — Со всяким бывает, и со мной тоже.

Он проводил Талызина до дверей кабинета.

— Спасибо за проявленную революционную бдительность, камарадо, — сказал он на прощанье. — Ваши предложения мы примем к сведению.

Прощаясь с директором, Талызин успел перехватить его свирепый взгляд, брошенный на свою помощницу.

Через день после посещения директора Талызин встретил на территории завода плачущую секретаршу. Увидев «руссо», она подбежала к нему и, к великому смущению Талызина, уткнулась лицом в его плечо. За время своего пребывания на руднике Иван видел эту сеньориту всего лишь несколько раз, да и то мельком, что, правда, не помешало ему отметить ее красоту. Он не перебросился с ней и парой фраз, если не считать последнего мимолетного разговора в приемной.

— Что случилось, сеньорита? — спросил Талызин.

— Меня уволили, сеньор руссо, — ответила молодая женщина сквозь рыдания.

— Уволили?! Когда?

— Сегодня.

— Кто уволил?

— Да директор же!

— Но за что, простите?

Женщина быстро обернулась и, убедившись, что за ними никто не наблюдает, сбивчиво проговорила:

— Извините, сеньор руссо, может быть, вам это неприятно… Меня уволили из-за вас.

— Из-за меня? — переспросил ошеломленный Талызин.

— Из-за вас, сеньор, — подтвердила женщина, вытирая платочком красивые глаза.

Талызин пожал плечами.

— Директор сказал, что я нарушила его распорядок, когда впустила вас в его кабинет.

Талызин загорячился:

— Из-за такого пустяка?! Не может быть! Это недоразумение. Я поговорю с директором.

— О, пожалуйста, сеньор руссо! Я буду так благодарна вам.

Директор встретил русского инженера с олимпийским спокойствием.

— Садитесь. Чем могу служить? Снова обнаружили непорядок на комбинате?

— В некотором роде, да.

Директор оживился:

— Интересно!

— Я по поводу увольнения вашей секретарши, — сказал Талызин, сразу беря быка за рога.

— Ах, вот оно что… — протянул директор. — Ох, молодость, молодость… Сам таким был. Да, я обратил внимание, что она нравится вам… И не я один обратил на это внимание.

Талызин хотел что-то сказать, но директор остановил его жестом:

— Знаю, знаю, браки с иностранцами — не такая уж простая штука. Но пусть это не беспокоит вас, я берусь помочь. Скажу по секрету, — директор нагнулся к Талызину, — я глубоко убежден: из оливийских девушек выходят лучшие жены в мире. Не медью должны мы гордиться, нет, а нашими женщинами!

— Сеньор директор, я не собираюсь жениться на вашей секретарше, — произнес Талызин, которого начал раздражать этот фарс.

— Вот как? Не собираетесь жениться? — масляные глазки директора забегали сильнее обычного. — В таком случае я, несмотря на мужскую солидарность, хе-хе, не могу одобрить ваши действия…

— Хватит! — воскликнул Талызин.

— Простите, сеньор Талызин, — с ледяным спокойствием произнес директор. — Я что-то не пойму: что вам, собственно, от меня нужно?

— Я пришел по поводу увольнения человека…

— Увольнение — дело администрации, а не инженерного корпуса.

— Ее уволили из-за меня.

— Откуда эти сведения?

— Неважно. Я считаю, что проступок ее слишком ничтожен, чтобы из-за него увольнять.

…Тяжелый разговор ни к чему не привел. Уже назавтра место прежней секретарши заняла другая. Происшедшее всерьез расстроило Талызина. Этот пример показал, насколько сложна обстановка на медеплавильном комбинате.

Талызину плохо спалось. Он подолгу ворочался на жестком матрасе, часто просыпался. Вставал, пил воду, распахивал окно в густую оливийскую ночь… и возвращался мыслями к недавнему прошлому, к Москве, к Горному институту, к Веронике. Не давали покоя странные отношения, сложившиеся в последние несколько месяцев перед отлетом в Оливию с Андреем Федоровичем. Снова и снова он пытался постичь что-то тревожное, вставшее между ними.

А время в те дни, когда бесконечно долго тянулось его оформление в Оливию, казалось, уплотнилось до предела. Жизнь любит подобные парадоксы.

Само оформление отнимало бездну времени. Требовалось бесконечное количество справок, характеристик, ходатайств, подчас, с его точки зрения, совершенно ненужных. Ощущение было такое, что он попал в лабиринт, в котором есть вход, но нет выхода. Бюрократическая машина затянула его в свой барабан и крутила по инстанциям и учреждениям, бессмысленно и тупо.

Порой Талызину хотелось плюнуть на все. Однако сдерживало нечто вроде проснувшегося охотничьего азарта: уж если ввязался, доведу дело до конца! И еще, конечно, слова Андрея Федоровича о необходимости уехать как можно скорее — их он не забывал ни на минуту. Старый друг отца никогда не говорил попусту.

«Как мне недостает сейчас твоего отца, Ваня, — сказал ему в последнюю встречу Андрей Федорович. — Жаль, рано ушел он… Так необходимо посоветоваться, а не с кем… Все приходится решать самому. — Начальник Управления помолчал и твердо добавил: — Но думаю, что решение, касающееся тебя, я принял единственно правильное».

…Впрочем, нет худа без добра, размышлял Талызин, глядя в окно на крупные оливийские звезды. Пока тянулась волынка с оформлением, пока он обивал бесконечные пороги, появилась возможность подготовиться к защите диплома.

Все вроде налаживалось, входило в привычную колею, но его совершенно вышибло из седла очередное неожиданное обстоятельство — на них так были щедры его предотъездные московские деньки!

Вероника возвратилась из Новосибирска через две недели после отъезда в госпиталь к мужу. Вернулась одна.

Рассказ ее о поездке был мучительно сбивчивый и путаный. Иван чувствовал, что она каждый раз чего-то недоговаривает, однако вдаваться в расспросы не смел…

Все же из многочисленных отрывочных рассказов Вероники Талызину удалось узнать, что произошло.

Муж ей обрадовался, но и растревожился душой, долго расспрашивал Веронику, как жили они с Сережей и матерью в войну, как существуют теперь. Какие склонности у Сергея, что читает, кем намерен стать?

— …Понимаешь, Ваня, он оказался плох, очень плох, — рассказывала Вероника. — Гораздо хуже, чем писала медсестра. Она, очевидно, не хотела слишком огорчать меня… Вся правая половина тела у Николая оказалась парализована. Из-за какого-то поражения нервной системы — так мне объяснили врачи. «Как ты меня разыскала? — говорит. — Я этого не хотел». Я ему: «Не говори ерунды, собирайся домой». А он: «Зачем я тебе такой?» «Мама и Сережка ждут тебя, не дождутся», — говорю ему. «Куда тебе на шею такой левша, да еще не тульский?» Понимаешь, уговариваю его ехать, а он в ответ заладил одно: «Никому я не нужен, пользы от меня ни на грош, тебе только тяготы лишние». И все водит, водит левой рукой по моему лицу… — Вероника вздохнула. — Глаза-то ведь выжжены…

Они сидели в знакомом скверике перед зданием, где располагались курсы иностранных языков, и Талызин с болью смотрел на осунувшееся от горя лицо Вероники.

— А потом? — спросил он.

— Ну, я свою линию гну, — продолжала Вероника, задумчиво глядя в одну точку. — Поедем завтра домой, говорю, собирайся в дорогу, я уж все бумаги выправила, оформила… А перед этим долго с врачами говорила, с профессором-консультантом. Они сказали: улучшения в состоянии здоровья нет и быть не может. Честно тебе скажу, в первые дни я усомнилась в этом приговоре. Мне показалось, что Николаю стало даже немного лучше после моего приезда. В последний наш разговор он вроде стал склоняться к тому, чтобы поехать со мной в Москву. Накануне мы с ним долго говорили, и как будто он сердцем оттаял немного… Назавтра прибегаю из гостиницы в госпиталь, а он… Ночью скончался. — Вероника умолкла и вытерла глаза.

— Отчего?

— Мне объясняли врачи, да так мудрено, что я ничего не поняла.

— Может, плохо лечили?

— Да нет, там квалифицированные врачи. И такие чуткие, отзывчивые… Но знаешь, Ваня, я полагаю, что он сам не очень-то хотел лечиться.

Талызин вопросительно взглянул на Веронику.

— Видишь ли, как бы тебе объяснить… — Она замялась. — Воля к жизни у него как будто была подавлена.

— Может, показалось?

— Может, и показалось… — Вероника еле заметно пожала плечами. — Хотя нет, не думаю. У него накопилась масса таблеток, которые он не принимал.

— В тумбочке?

— Нет, тумбочки у них проверяет персонал каждый день. Я их нашла под матрасом, в газетку завернутые, когда постель ему перестеливала. «Что это за таблетки?» — спрашиваю. Он шуршание услышал, догадался, о чем речь, и вроде как чуть смутился. «Это, — говорит, — обезболивающее». «А прячешь зачем?» — «Держу про черный день, когда невмоготу станет. Тогда глотну штучку-другую, мне, глядишь, и полегчает».

Вероника замолчала. Она не могла сказать никому, даже Ивану, о страшном подозрении, которое возникло у нее еще там, в Новосибирске, в день похорон Николая.

…Талызин во всем помогал ей, вникал в мелочи быта, часто ездил к ней домой, на окраину. «Ты — как неотложка», — горько шутила в те дни Вероника. Сама она ничего делать не могла, все валилось из рук, особенно в первые дни после возвращения из Новосибирска. Ходила как в воду опущенная, каждое занятие на курсах с большим трудом дотягивала до конца.

Иван слушал Веронику, смотрел на ее измученное лицо и думал, что теперь нет для него человека ближе и дороже, чем она. Его давно уже терзала мысль, что она ничего не знает о его готовящемся отъезде. Андрей Федорович настрого попросил его не говорить на эту тему с кем бы то ни было, в период оформления — особенно.

Талызин очень хотел жениться на Веронике и забрать ее в Южную Америку. Неизвестно, конечно, как она отнесется к его планам, но для начала необходимо было посвятить ее в них. Чтобы испросить на это разрешение — сколько, в конце концов, можно играть в таинственность?! — ему тоже крайне необходимо было повидать Андрея Федоровича.

Работа в Оливии Веронике наверняка найдется. Правда, возникала еще масса различных проблем. Захочет ли поехать мама в такую даль, на другой конец света? Как быть с Сережей, где он там будет учиться? Обо всем этом следовало переговорить с Андреем Федоровичем.

Да, им необходимо повидаться. Но как это сделать? Звонить ему по телефону — ни домой, ни тем более на работу — он не рекомендовал. Дежурить у его дома, ожидая встречи? Но в таком дежурстве было что-то унизительное. Нет, встреча их должна носить видимость случайной.

Припомнив, что Андрей Федорович любил иногда после работы, если не слишком задерживался, заглянуть в Сокольнический парк, Талызин зачастил в Сокольники. Несколько вечеров провел безрезультатно, фланируя по аллеям. Наконец ему повезло.

Иван еще издали приметил павильон и вспомнил, что там играют в шахматы. «Загляну-ка туда, чем черт не шутит!» — решил он без особой надежды…

Перед шахматным павильоном вокруг клумбы стояло несколько садовых скамеек. На них сражались любители. Здесь были и седоусые пенсионеры, и совсем юные почитатели шахмат. Вокруг каждой пары толпились болельщики — где побольше, где поменьше. «Сыграть, что ли, с кем-нибудь?» — подумал раздосадованный неудачей Талызин. И вдруг он увидел Андрея Федоровича. Тот стоял к нему спиной, увлеченный партией.

Талызин тихонько подошел сзади и заглянул через головы болельщиков. Несколько минут изучал шахматную ситуацию. А события на шахматной доске и впрямь разворачивались интересно: оба партнера азартно атаковали, не жалея фигур. Жертвы сыпались каскадом, вызывая восторженные возгласы болельщиков.

Теперь нужно было привлечь внимание Андрея Федоровича, не показывая, что они знакомы.

— Сначала надо было шах ферзем объявить, а потом уже коня подтягивать, — заметил Талызин после очередного хода одного из партнеров. На Талызина обрушились негодующие реплики, суть которых сводилась к тому, что если уж смотришь — смотри, а подсказывать не моги.

— Это, молодой человек, не футбол, а шахматы, игра индивидуальная, — не без яда заметил какой-то старичок с тросточкой.

На звук голоса Ивана Андрей Федорович обернулся, бросив на него укоризненный взгляд, после чего как ни в чем не бывало продолжал наблюдать партию.

Талызин еще некоторое время молча понаблюдал за игрой, затем тронул Андрея Федоровича за рукав:

— А что, товарищ, чем наблюдать чужую игру, может быть, сами сразимся?

Андрей Федорович с сомнением посмотрел на него:

— У вас разряд имеется?

— Какой у меня разряд, — пожал плечами Талызин, — коня от слона отличу — и то слава богу.

— Что ж, в таком случае шансы сторон примерно равны, как пишут спортивные комментаторы. Сразимся, пожалуй.

В павильоне они взяли под залог обшарпанную шахматную доску и комплект черно-белых фигур.

— Пойдем на воздух, здесь душно, — предложил Андрей Федорович, запихивая доску под мышку.

Талызин проследил — вроде никому до них нет дела. И подумал с невеселым юмором: «Пуганая ворона и куста боится».

На воздухе нашлась свободная скамейка. Они сели, расставили фигуры, затем разыграли цвет — все честь по чести.

— Что-то приключилось, Ваня? — спросил вполголоса Андрей Федорович. — По лицу вижу.

— Да.

— Молодчина, что разыскал меня.

Голос Андрея Федоровича был дружеским, участливым, и у Талызина немного отлегло от сердца.

Не успели они перекинуться этими фразами, как вокруг начали собираться болельщики. Бескорыстные любители шахмат заинтересовались игрой новичков: кто их знает, а может, они, черт их дери, скрытые мастера?!

Поняв, что спокойно поговорить им вряд ли дадут, Талызин придумал, как поступить. Он размышлял уже над своим пятым ходом, и размышлял так долго, что один из наблюдавших, не выдержав, воскликнул, попирая негласно принятую на шахматной площадке болельщицкую этику:

— Да ходи ты, парень, в конце-то концов! — и добавил сакраментальное: — Корову, что ли, проигрываешь?

— В том-то и дело, дядя, что корову, — ответствовал Иван, так и не шевельнув рукой, чтобы сделать ход.

Андрей Федорович сидел безмолвный, как изваяние, уставившись на доску. Судя по всему, он тоже рисковал по меньшей мере коровой.

Тактика Талызина возымела действие. Разочарованные болельщики начали один за другим покидать их, так что в конечном счете Андрей Федорович и Иван остались одни.

— Ловко ты их, — заметил Андрей Федорович, когда последний болельщик перешел к соседней скамейке, где бойко «блицевали» с часами два молодых человека.

— Да и вашей выдержке позавидуешь.

— Ну, а теперь выкладывай, что у тебя?

— Не знаю, с чего начать…

— Давай по пунктам. Я буду спрашивать — ты отвечай, так оно привычней, — решил Андрей Федорович. — Нет, друг любезный, так не получится. Взялся — ходи! — сварливым тоном прикрикнул он, заметив приближающуюся фигуру. Однако человек, не замедляя шаг, прошествовал мимо них.

— Можно сначала вопрос? — сказал Талызин.

— Давай.

— Почему вы согласились вести разговор таким способом? — кивнул Талызин на шахматную доску.

— Так спокойнее всего. У нас круговой обзор, — пояснил Андрей Федорович. — Как у тебя с оформлением? Снова затор?

— Да.

— Что на этот раз?

— В нашем наркомате дали анкеты. Километровой длины. И среди прочих вопрос: находился ли в немецком плену? Я решил графу не заполнять, посоветоваться с вами. С одной стороны, вроде и находился я в плену, а с другой…

— Никоим образом! — перебил его Андрей Федорович. — Пиши — нет, не находился. Иначе тебя не выпустят.

— Ну и пусть. Мне и здесь, честно говоря, неплохо.

— Я уже говорил — оставаться тебе здесь нельзя. Придет время — поймешь, почему.

— Проверять начнут…

— Это я беру на себя.

Оба отрешенно смотрели на доску, напрочь позабыв о шахматах.

Иван пожаловался:

— Очень медленно оформление движется.

— Это сейчас в порядке вещей, — откликнулся Андрей Федорович. — Но нет худа без добра. Постарайся защититься побыстрее, чтобы уехать за границу дипломированным инженером.

— Андрей Федорович, бога ради, — взмолился Талызин, — да развейте вы хоть чуток эту таинственность!

— Пока не могу, Ваня… — вздохнул начальник Управления.

Они сделали еще по нескольку ходов, думая каждый о своем.

Когда к ним подходил кто-нибудь из болельщиков, они прекращали разговор и начинали играть. Но ни один болельщик возле их доски подолгу не задерживался. Люди пожимали плечами и отходили.

Давешний старичок с тросточкой несколько минут понаблюдал их оживившуюся с его приходом игру, затем обратился к Талызину:

— Разрешите спросить, молодой человек?

Иван поднял на него глаза.

— Во что вы играете? — спросил старичок.

— Во что играем? В шахматы, — простодушно ответил Талызин.

— Благодарю. А я решил — в поддавки. — И, церемонно приподняв шляпу, старичок удалился.

Иван и Андрей Федорович глянули друг на друга в рассмеялись.

Андрей Федорович потрогал свою ладью, так и не сдвинув ее с места, и спросил:

— Что у тебя еще?

— Надумал жениться. — сказал Иван.

— Та-ак, — протянул Андрей Федорович. — А кто она, твоя любовь?

Талызин коротко рассказал.

— С ребенком, значит, — повторил Андрей Федорович. — Час от часу не легче.

— Да что вы, Андрей Федорович, — горячо заговорил Талызин. — Мне Сережка как сын родной. Мы так сдружились с ним…

— Не о том речь. Ты не имеешь права ставить под удар ни Веронику, ни ее сына. Поверь, что это так, хотя я тебе сейчас ничего не могу объяснить.

В глазах Андрея Федоровича промелькнуло нечто такое, что Талызин сдержал готовый вырваться вопрос.

Этот разговор, который оставил без решения основные проблемы, возникшие в жизни Талызина, поверг его в состояние, близкое к отчаянию. Тяжким до трагизма было и последующее его объяснение с Вероникой.

С каждым днем у Талызина крепло желание съездить в столицу. Ведь он так толком и не рассмотрел знаменитую Санта-Риту, о которой столько слышал и читал в Москве. Хорошо бы не спеша побродить по улицам, вжиться в ритм городской жизни, посмотреть, чем живут люди, зайти в дешевый кабачок познакомиться с простым людом.

Еще Талызину очень хотелось снова повидаться с Орландо Либеро. Нет, Талызин не собирался рассказывать ему о трудностях своей работы на медеплавильном комбинате, о глухой стене непонимания, возникшей между ним и администрацией вопреки дружественному отношению рабочих к русскому инженеру. Президенту хватает своих забот, да и жаловаться Талызин не привык. Ему просто хотелось снова пообщаться с этим зажигательно интересным человеком.

Ближайший выходной Талызина не совпал с воскресеньем. Ему выпало отдохнуть только после того, как новая дренажная система с его поправками была опробована и дала неплохие результаты. Особенно радовался француз, отвечавший за систему. Во время краткого перекура в аппаратной он с детским восторгом хлопал в ладоши, наблюдая за стрелкой манометра, которая стабильно показывала «норму». Директор, который присутствовал при испытаниях, тоже, видимо, радовался успеху, хотя и не проявлял свои чувства столь бурно.

Все, кто участвовал в монтаже и доводке дренажной системы, получили в виде поощрения день отдыха. Талызину этот выходной пришелся кстати — он падал от усталости. Сначала решил было завалиться на койку и отоспаться. Но потом все же решил махнуть в Санта-Риту.

Около президентского дворца он встретил Франсиско Гуимарро.

Тот обрадовался ему как старому приятелю.

— Тебе не повезло. Президент выехал из Санта-Риты, — сказал Франсиско. — Снова какое-то дело, связанное с контрабандой наркотиков. К сожалению, в последнее время такие вещи участились.

Гуимарро пригласил Талызина на чашку кофе.

За столиком в кафе на площади перед дворцом было уютно. Они разговорились, и Франсиско поведал Ивану про свою нелегкую жизнь профессионального революционера.

Не вдаваясь в частности, Талызин рассказал Франсиско о том, как ему работается на руднике.

— Да, сложно там, — вздохнул Франсиско. — И Орландо, конечно, знает об этом. Но что мы можем сделать? Специалистов не хватает, приходится идти на компромиссы… Как сложились у тебя взаимоотношения с директором? — неожиданно спросил Франсиско. — Не конфликтуете?

— Бывает, ссоримся, когда того требуют интересы дела, — замялся Талызин. — По-моему, директор слишком жестко ведет себя по отношению к персоналу.

Франсиско внимательно посмотрел на Талызина в произнес, отхлебывая кофе:

— Директор медеплавильного комбината — сложная фигура. До переворота он был одним из совладельцев рудника. Более того, у нас есть сведения, что он через подставных лиц владел контрольным пакетом акций. А ты представляешь себе, какое это могущество и деньги?..

— И вы назначили его директором? Зачем?

— Он один из крупнейших в Оливии специалистов по горному делу. Мы долго с ним беседовали, прежде чем он согласился сотрудничать с Народным правительством. А уж какое жалованье пришлось ему положить… — Франсиско закатил глаза: — Умопомрачительное!.. Но этих денег не жалко: с работой он справляется. А работа у него, надо сказать, адовая. Оборудование на комбинате в основном старое, непрерывная утечка кадров… А медь республике нужна!

Несколько минут они молча наблюдали, как у фонтана мальчишки кормили голубей. Голуби безбоязненно склевывали корм с ладоней, садились на плечи. За фонтаном, под полосатым тентом, шла бойкая торговля мороженым. Люди деловито шагали по своим делам.

— Жизнь в республике налаживается, — нарушил паузу Франсиско, провожая взглядом машину, которая въехала в ворота президентского дворца. — Рабочие и крестьяне живут теперь намного лучше, чем при прежнем режиме. Понимаешь, народ поверил, что может строить собственную судьбу, что он хозяин ее. Это, пожалуй, главное. Жаль, отец мой не дожил…

— Умер?

— Погиб.

— Во время переворота?..

— Нет, накануне. Отец мой был редкой души человек, — сказал Франсиско, закуривая. — Жил только для других. Он переменил много занятий, а в последнее время работал конюхом на гасиенде у одного помещика, недалеко от Санта-Риты, близ цитадели… Есть тут у нас такая крепость, которую построили еще испанские завоеватели. Обязательно, Иван, побывай там. В цитадели сейчас музей оливийской революции. Отец не дождался революции, которой так жаждал… Его хозяин был человек культурный, начитанный. Я бывал у отца на гасиенде, помню: полки в доме ломились от книг. Однако образованность не мешала хозяину обращаться со своими работниками, как с рабами. Я-то отца, к сожалению, видел редко. Сам понимаешь, подпольная работа, даже семью не успел завести… Ну ладно, довольно грустных воспоминаний! — оборвал себя Франсиско и махнул рукой человеку, пересекавшему площадь. Тот подошел к ним, улыбаясь.

— Рамиро Рамирес, наш поэт, сотрудник «Ротана баннеры», — представил его Франсиско.

— А мы знакомы, — сказал Талызин, крепко пожимая протянутую руку.

— Знакомы? — удивился Рамиро.

— Заочно. Я знаю и люблю ваши стихи, — пояснил Талызин, с интересом разглядывая нервное, красивое лицо Рамиреса.

— Какие у тебя планы на сегодня? — спросил Франсиско, когда Рамиро отошел от них.

Талызин пожал плечами.

— Может быть, съездим в цитадель?

— В другой раз, Франсиско.

— В таком случае, могу предложить стадион, — подмигнул Франсиско. — Сегодня интересный футбол.

— Бог с ним, с футболом, — махнул рукой Иван. — Мне бы хотелось просто побродить по улицам, получше познакомиться с Санта-Ритой.

— Хорошая мысль, — одобрил Гуимарро. — Ладно, на сегодня я смогу составить тебе, как гостю, компанию.

Они долго, до самого вечера бродили по столичным улицам. На медеплавильный комбинат Талызин возвращался уже глубокой ночью. Автобус поскрипывал, покачивался на поворотах, в приспущенные окошки ударял ветер, напоенный неведомыми запахами. В салоне находился один пассажир — Талызин, на остановках автобус никто не ждал, и машина глотала и глотала мили, все еще полные для Ивана экзотики: не так уж долго пробыл он в Оливии, чтобы страна утратила для него прелесть новизны.

Обычно в автобусе Талызина клонило непреодолимо в сон, но теперь он, несмотря на свинцовую усталость, не мог даже задремать, настолько переполняли его впечатления от дня, проведенного в Санта-Рите.

Освещение на территории рабочего поселка, увы, оставляло желать лучшего: часть фонарей была разбита, часть просто не горела, и Талызин поднимался по щербатым каменным ступенькам осторожно, ежеминутно рискуя оступиться.

К счастью, выручала луна, лившая на окрестные горы желтоватый свет.

«А ведь отсюда до космоса — рукой подать», — подумал Талызин, продвигаясь вперед по узкой лестнице, прорубленной в скале, и поглядывая на по-южному крупные звезды, усеявшие небо.

И тут Талызин заметил, как сверху медленно спускается темная фигура.

Миллер решил немного размяться. Главное было сделано: подведены предварительные итоги акций на медеплавильном комбинате, выработан план дальнейших действий. Каждый из завербованных агентов получил конкретное задание.

Особый интерес Миллера вызвал рассказ директора о проекте новой дренажной системы, закончив который тот спросил:

— Как быть с этим русским инженером?

— Я останусь здесь на некоторое время, — ответил Миллер, — и сам займусь им. У меня есть опыт в этом деле. Как зовут вашего русского?

— Иван. Фамилию все время забываю. Трудная фамилия, — развел руками директор, — из головы вылетает.

— Русские почти все Иваны, — изрек Миллер.

— Вредный субъект. Мешает работать, всюду нос сует, — пожаловался директор.

— Русский сейчас на комбинате?

— Нет, я звонил недавно вахтеру, у него свободный день.

Совещание происходило в особняке директора — мрачном коттедже, стоявшем на отшибе. От него в разные стороны уходило несколько лестниц, прорубленных в горе, к которой прилепился дом.

Миллер вышел из дома и остановился на площадке, дыша полной грудью. «И луна здесь не такая, как в Европе», — подумал он.

Карл Миллер имел все основания быть довольным — пока все шло так, как было задумано. План Шторна осуществлялся. Ему придется осесть здесь, на комбинате, на некоторое время, приструнить строптивого русского, коли эта размазня директор не может с ним справиться своими силами. Не нужно форсировать события. Плод должен созреть — тогда он сам упадет с ветки, только легонько потряси дерево. Ну а месяца через два, сколотив группу из верных людей, можно будет нанести визит в бывшую усадьбу Шторна, где, как признался Четопиндо, были закопаны его сокровища. Шторна, пожалуй, лучше не посвящать в этот план. Впрочем, впереди еще достаточно времени, чтобы подумать над этим…

Навстречу Миллеру кто-то, тяжело дыша, поднимался по каменной лестнице. «Запоздавший гуляка», — подумал он.

В этот момент луна вышла из-за тучи, осветив гору, лестницу и двух людей, идущих навстречу друг другу.

Миллер глянул вниз — и ему показалось, что он сходит с ума: навстречу ему поднимался Иван Талызин.

Миллер подошел к самому краю лестницы и отвернулся от поднимавшегося Талызина, сделав вид, что любуется звездным небом. Он вздрогнул, будто от удара током, когда рука Талызина коснулась его плеча.

— Звезду свою ищешь, камарадо? — приветливо спросил Талызин по-испански.

Миллер развел руками и покачал головой, давая понять, что не понимает языка.

Талызин повторил свой вопрос по-русски — с тем же успехом.

— Все ясно, камарадо: ты тоже иностранец, как и я, — рассмеялся Талызин. Русский был настроен благодушно и, похоже, не собирался скоро расстаться со случайным прохожим, несмотря на обнаруженный между ними языковой барьер.

Миллер пришел в себя и несколько приободрился, вспомнив, что благодаря работе Шторна Талызину узнать его мудрено.

Наконец, отчаявшись добиться взаимопонимания, Иван оставил встречного в покое, пожелал ему доброй ночи и двинулся вверх по лестнице, что-то напевая под нос.

Когда они разминулись, Миллер перевел дух. У него было такое ощущение, что он чудом избежал смертельной опасности, словно перескочил через рельсы перед самым носом бешено мчащегося поезда. Следующей мыслью, когда он увидел, что Талызин от него удаляется, было: бежать прочь! Бежать без оглядки.

Все это было похоже на наваждение: как очутился Иван Талызин здесь, на краю земли, за океаном?! Да, против судьбы человек бессилен.

Сначала Миллеру не приходило в голову, что встреченный им на лестнице Иван Талызин и есть тот самый русский инженер, о котором только что говорилось в доме директора. Чуть позже он догадался об этом и попытался заставить себя рассуждать логически. Ну, ладно, он нос к носу столкнулся с Талызиным. И что же из этого следует? Да ровным счетом ничего. Ведь Талызин его не узнал?.. И не узнает. Хорошо, что он сумел отмолчаться. По голосу можно узнать человека и через тридцать лет, он где-то слышал об этом. Все вроде сошло гладко. Гладко?.. А что, если у Талызина все-таки возникли какие-то подозрения? Тогда бегство не спасет, и никуда он не скроется. Ведомства Четопиндо, которое могло бы его прикрыть, не существует, а народная полиция в два счета отыщет его в любом уголке Оливии. И все же пока надо остаться здесь, на комбинате. И вести себя как ни в чем не бывало. Прежде всего попытаться выяснить, какова реакция Талызина на их встречу. И если что-то покажется подозрительным — убрать Талызина. Здесь, в горах, это сделать несложно.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Педро, говоря его собственными словами, был человеком с изломанной судьбой.

О многом мечтал он в жизни, за многое хватался, иногда, казалось бы, давалась ему в руки синяя птица удачи — но никогда Педро не мог удержать счастье надолго.

Если доводилось сорвать изрядный куш — то ли в азартной игре, до которой он был очень охоч, то ли за счет доставки в нужное место важного и денежного пассажира, то ли на контрабанде, — богатство у Педро не задерживалось, деньги ускользали из рук подобно морскому песку, который просыпается из горсти.

Он был натура увлекающаяся, пылкий фантазер. Отсюда, видимо, появились и никогда не существовавшие предки голубых кровей, и многое другое, чему Шторн, как медик, поставил безапелляционный диагноз: «Все это от комплекса неполноценности».

Друзей у Педро не было. Приятели, собутыльники — этих сколько хочешь. Особенно когда гулевых денег полны карманы, а руки хозяина щедро швыряют монеты — лови кто хочет! В сущности, он, Педро, любил и уважал только одного человека — Рамиро Рамиреса. Вот за кого он с радостью пошел бы в огонь и в воду. Но Рамиро, похоже, не воспринимал его всерьез.

Педро часто вспоминался их давнишний разговор в Королевской впадине, когда он предложил Рамиро основать с ним дело, намекая на деньги, которые у него завелись. Рамиро поначалу принял слова Педро за шутку, а потом предложил раздать их докерам. Педро вспылил тогда, возмутился. Но денежки эти пошли прахом, и Педро подумал, что, пожалуй, Рамиро давал недурной совет. Уж лучше было раздать деньги обездоленным, чем так бездарно пустить их по ветру.

Хотя к печатному слову Педро всю жизнь относился скептически, однако после переворота незаметно для себя стал заглядывать в газеты, приучился листать книги. Однако самый прямой путь к сердцу Педро находили не газетные статьи, не книги, пусть горячие, умные и правдивые, а стихи Рамиро.

Политические события в родной стране на многое раскрыли ему глаза. Он не раз наблюдал жестокость прежней полиции, охранки Четопиндо. Педро долго удивлялся, куда подевался его пассажир, немец с той же фамилией, что и первый помощник генерала Четопиндо. Этого немца он в конце войны доставил в Оливию, после чего следы его затерялись. Если он отдал концы, то это и к лучшему, рассудил Педро.

Сильнее всего беспокоило, что не без его, Педро, помощи Четопиндо удалось опорочить исчезнувшего Гарсиа.

Педро, правда, не знал, что в действительности произошло с шофером Четопиндо, но выполнил задание генерала, результатом чего явился номер зарубежной газеты с фотографией улыбающегося, преуспевающего Гарсиа, а также статья «возмущенного очевидца», рассказывающая о сладкой жизни беглого шофера, укравшего важные государственные документы.

Со временем это беспокойство перешло в угрызения совести. А с некоторых пор Педро почувствовал, что больше не может носить этот камень на душе.

Он решил разыскать единственного человека, которому полностью доверял, — Рамиро и рассказать ему все, как было. Решение это окрепло окончательно месяц назад, после того как его шхуну с грузом наркотиков задержали пограничники Королевской впадины.

Этим своим рейсом Педро решил сыграть ва-банк: он вложил в него почти все свои деньги, рассчитывая, и не без оснований, на немалые барыши. Когда его поймали с товаром, он надеялся еще как-то выкрутиться, но, услышав, что в Королевскую впадину по случаю его поимки с поличным вызвали самого Орландо Либеро, понял, что дело худо.

После памятных событий в цитадели и прихода к власти Демократического фронта наладить нормальную жизнь в стране было непросто.

Промышленные магнаты и крупные землевладельцы, поначалу было затаившиеся, осмелели и на каждом шагу старались тормозить проведение демократических преобразований. Национализация промышленности наталкивалась на бешеное сопротивление местной буржуазии, чувствовавшей, что почва уходит у нее из-под ног. К тому же ее всячески поддерживала могущественная соседняя держава.

Вскоре после победы Демократического фронта поселок фавел близ столицы снесли бульдозерами. Весь, подчистую. Беднота, ютившаяся там, получила благоустроенные квартиры в Санта-Рите и ее пригородах.

Себе Орландо взял жилье последним и долго после этого не хотел переезжать в президентский дворец.

— Что мне там делать, в таких апартаментах? — отшучивался он. — Там в одном зале разместится добрая четверть бывших фавел.

— Будешь играть там в футбол, — посоветовал ему невозмутимый Гуимарро.

— Увы, не умею, ты же знаешь, — развел руками Орландо, — хотя сам страстный болельщик.

Через некоторое время Орландо переехал, конечно, в президентский дворец, но новую свою квартиру не любил, да и жил больше в гостиницах — приходилось все время колесить по стране.

Слухи о Гарсиа давно заглохли, докопаться до истины так и не удалось. Даже Росита уже потеряла надежду.

Странно, но Орландо вспоминал Гульельмо Новака чаще, чем Гарсиа. Да, дело прошлое — Орландо больше симпатизировал Новаку, несмотря на их разногласия. Впрочем, в главном они, конечно, были единомышленники. Расходились в вопросах революционной тактики. Но уж зато как расходились! До самых ожесточенных споров, даже до размолвок.

Гульельмо Новак весь был устремленный порыв, человек, чуждый любому компромиссу. Но революцию на одном порыве не сделаешь. Теперь, правда, Орландо частенько думал, что в чем-то Гульельмо был прав. Разве стихийные события, захлестнувшие Оливию после осады цитадели и приведшие к власти Демократический фронт, не подтвердили его правоту? Как был бы счастлив Гульельмо, узнав, что их общее дело восторжествовало!

А как бы нужен был сейчас Гульельмо, сколько бы дела ему нашлось! Как пригодился бы его авторитет: и докеры Королевской впадины, и сезонные батраки, и рабочие медных рудников прислушивались к нему, шли за ним.

Ведь сколько крови попортили правительству Орландо Либеро фирмы транспорта, грузовых и пассажирских перевозок, объединившись, объявили в свое время забастовку. Оливия — страна немалая, но железных дорог в ней немного, основными коммуникациями служат шоссейные пути. Поэтому, когда грянула стачка транспортных фирм, промышленность страны оказалась парализованной. Чтобы выправить положение, пришлось принимать энергичные меры…

В настоящее время президента больше всего беспокоили две вещи: распространение в стране наркотиков и положение на медных рудниках. Учащались и акты диверсий.

Не следует поэтому удивляться, что поимке в Королевской впадине шхуны Педро с наркотиками президент придал большое значение. Дело было, конечно, не в самом Педро, а в том, что наркотики постепенно становились сущим бедствием для страны.

Орландо очень хотелось выяснить, каковы корни наркомании, откуда, из каких краев, из каких темных источников тянутся к Оливии мерзкие щупальца контрабанды? А главное, почему она находит сбыт в стране? Подчас президенту казалось, что наркотики приносят стране вред больший, чем диверсии.

Капитана Педро президент знал давно, еще до цитадели. Впрочем, кто не знал капитана-авантюриста из тех, кто бывал в Королевской впадине?

Президент поднялся на борт шхуны, поздоровался с Педро и матросами, спустился в трюм, где осмотрел хитро задуманный тайник для наркотиков.

— Ну, что будем делать, капитан? — спросил Орландо Либеро, выйдя на палубу.

Глаза президента смотрели устало. Лицо его вдруг показалось Педро старым-престарым, как древняя индейская маска, хотя, в общем, Орландо был сравнительно молод.

Педро снял головной убор.

— Ваша воля, ваша и власть, президент, — произнес он наигранно бойко.

— Воля… — задумчиво повторил Орландо. Затем, помолчав, спросил: — Послушай-ка, Педро, а тебя интересует в жизни что-нибудь помимо барыша?

Не зная, что ответить, Педро промолчал. Ему пришло в голову сказать «стихи интересуют», но он решил, что это прозвучит глупо. А и в самом деле, что еще волнует его в жизни, помимо барыша?..

— Читаешь ты, например, газеты? — продолжал президент.

Педро оживился:

— Читаю.

— В таком случае, ты, наверно, помнишь о Нюрнбергском процессе?..

— Помню, — кивнул Педро, не понимая, куда клонит президент. — Суд над немецкими военными преступниками, которые…

— Так вот, Педро, — перебил Орландо Либеро, — ты такой же преступник. Тот же фашист, — добавил он негромко.

— Я не фашист! — воскликнул Педро.

— А как же назвать дело, которым ты занимаешься? Ты убиваешь людей, калечишь их.

— Я дарю людям радость!

— Ты тысячи людей делаешь несчастными.

Между тем двое помощников, с которыми прибыл на шхуну президент, вынесли из трюма пакеты с наркотиками и свалили их в груду на палубе, близ борта.

На лоб президента легла вертикальная складка, он произнес:

— Мы разыщем осиное гнездо на территории Оливии и раздавим его, будь уверен… Но теперь-то речь не о том. Тебе не приходило в голову, капитан, что, в сущности, нет никакой разницы — произведен ли яд у нас или привезен контрабандой из-за границы? Последствия его действия одинаковы.

Педро понурился.

Матросы стояли поодаль, глядя на своего капитана.

— Ну, вот что, — сказал Орландо Либеро после долгой паузы. — Ты-то сам считаешь, как с тобой нужно поступить? Предлагай.

Педро искоса глянул на президента: не шутит ли?

— Отпустите меня на сей раз, — сказал Педро проникновенно, — и я даю честное слово, что никогда больше не привезу в Оливию эту заразу, — пнул он ногой груду пакетов.

— А ведь ты мог бы быть полезным республике, Педро, — сказал Орландо Либеро, — нам нужны опытные капитаны, а опыт у тебя — дай бог… — Он указал рукой на верфи Королевской впадины и добавил: — Строим флот, а хороших мореходов не хватает.

«Издевается, — подумал Педро. — Сейчас прикажет взять меня. Зачем только тянуть, не понимаю».

— Я верю тебе, капитан, — сказал Орландо и положил Педро руку на плечо. — На этот раз верю.

С того памятного дня Педро стал другим человеком. Он твердо решил на доверие ответить искренностью и честностью: разыскать Рамиро Рамиреса и рассказать ему о своем участии в деле Гарсиа. Можно было бы, конечно, все рассказать и Орландо Либеро, но он не хотел бередить рану президента — ведь Гарсиа был жених его дочери. И потом, Орландо спросит: «Где ты был раньше?» А Рамиро… Рамиро поймет все.

В пятницу, освободившись от дел, Педро надел парадный костюм, нацепил новый галстук и отправился в Санта-Риту.

В редакции «Ротана баннеры» ему сказали, что Рамиро Рамирес уехал.

— Он назначил вам встречу? — спросил у Педро секретарь редакции, весьма серьезный молодой человек.

Педро отрицательно помотал головой.

— Надо было заранее созвониться, прежде чем ехать, — сказал секретарь. — Застать Рамиро на месте не просто.

— Он домой поехал?

— Нет, в горы, на медеплавильный комбинат. Его пригласили выступить там.

— Он завтра вернется?

— Завтра суббота. У вас, камарадо, что-нибудь срочное? Вы, наверно, хотите показать Рамиро свои стихи? — неожиданно улыбнулся секретарь.

— Стихов не пишу. Так будет Рамиро завтра?

— Едва ли. На медеплавильном комбинате дело одним выступлением не обходится. Нужно выступить перед шахтерами, подсобниками, транспортниками, они ведь работают в разных сменах… Раньше понедельника мы Рамиро не ждем.

Педро поблагодарил и вышел на улицу. Он решил ехать в горы, и немедленно. «Тем более, никогда не бывал там, — рассуждал Педро, шагая по широкому проспекту Независимости. — Стыдно сказать, не видел, как добывают медь. Разве можно быть оливийцем и не знать этого?!»

В вагончике, который карабкался на гору, Педро познакомился с попутчиком, о котором в два счета узнал всю подноготную: парня зовут Хозе, он недавно женился, работает на медеплавильном комбинате и очень любит стихи Рамиро Рамиреса. У Хозе свободный день, он проводил его в долине, а теперь вот поднимается в горы, на рудник, специально, чтобы послушать стихи и песни Рамиро.

— Тебе здорово повезло, — говорил Хозе, блестя глазами. — Ведь у вас, в Санта-Рите, на его концерт не попадешь, даже если он дает его на стадионе.

— Повезло, — согласился Педро. — Я тоже люблю Рамиро.

— Моя жена говорит: кто любит стихи Рамиро, тот хороший человек. Значит, ты хороший человек, — заключил Хозе.

— А жену почему не взял с собой?

— Жена с утра там. Помогает сцену устраивать.

— И она на комбинате работает?

— Да, откатчицей. И дети наши тоже будут медь работать, — сказал Хозе.

Выражение «медь работать» очень понравилось Педро.

Когда они прибыли на место и Педро увидел огромную территорию комбината, он немного растерялся: где искать здесь Рамиро?

— Спроси у любого шахтера, он тебе покажет, — посоветовал Хозе. — У нас любят Рамиро.

— Значит, у вас тут все хорошие люди?

— Почти все, — уточнил, обернувшись, Хозе и помахал на прощанье рукой.

Хозе оказался прав: первый же встреченный рабочий указал Педро на аккуратный коттедж, к которому вела длинная и крутая лестница.

— Рамиро в том коттедже, с дороги отдыхает, — сказал рабочий. — К выступлению вечернему готовится.

Едва открыв дверь и ступив в длинный коридор, Педро услыхал аккорды гитары. Он двинулся на звук. Шел осторожно, не спеша, стараясь угадать, за которой из одинаковых дверей играют. После нескольких аккордов Рамиро запел песню. Педро замедлил шаг: это была одна из любимых его песен.

Определив, наконец, нужную дверь, Педро тихонько постучал в нее — песня смолкла.

— Педро! Какими судьбами? — воскликнул Рамиро, глядя на капитана и поднимаясь ему навстречу. — Привел в горы свою посудину? Водишь «Кондор» по суху аки по морю?

— Да я ведь теперь…

— Знаю, все знаю, — перебил Рамиро, улыбаясь. — Знаю и поздравляю, рад за тебя.

— Благодарю.

— Я бы и сам пошел к тебе в стажеры. Давно мечтаю хлебнуть соленого ветра. Возьмешь?

— Отчего же не взять? — ответил Педро. — Научишься судно водить, будешь совершать интересные рейсы…

— Интересные рейсы! — захохотал Рамиро. — А где у меня время для них? Я смогу водить судно только при одном условии, дорогой Педро.

— Каком?

— Если на борт можно погрузить всю редакцию «Ротана баннеры».

— Вместе с вашим серьезным секретарем?

— Непременно.

— Нет у нас такой посудины, — вздохнул Педро, поглядывая на гитару.

— Вот это только меня и останавливает… Ну, а в горы зачем пожаловал? — спросил Рамиро, вновь становясь серьезным.

— Ты здорово сейчас занят?

— Репетирую.

— Неужели ты и так своих песен не помнишь?

— Я всегда репетирую перед выступлением.

Они помолчали. Педро медлил, стараясь оттянуть нелегкий разговор.

— Как Люсия? — спросил он.

— В порядке. Занята малышом. Но ты, думаю, приехал сюда не для того, чтобы задать этот вопрос? — усмехнулся Рамиро.

— Ты прав, как всегда, — вздохнул Педро. — Скажи-ка, ты помнишь Гарсиа?

— Гарсиа? — медленно переспросил Рамиро. — А почему ты спрашиваешь?..

Миллер долго ворочался на жесткой койке. Он хотел подремать после обеда, принесенного Шторном, но из этой затеи ничего не получилось.

За окном слышались голоса, смех. Миллер поднялся и в сердцах захлопнул створки. Он стал уже задремывать, но тут в коридоре раздался громкий женский смех. А теперь добавилась еще гитара в соседней комнате. Это упражняется Рамиро Рамирес, самый популярный в Оливии гитарист, который приехал из Санта-Риты на выступление. О том, что он прибывает сюда, Миллера днем предупредил директор.

Миллер помнил Рамиро Рамиреса еще по давним денькам своей недолгой (и, увы, неполной) власти, хотя тогда и не доводилось его видеть. Много крови Рамирес попортил и правительству, я генералу Четопиндо. Уж наверняка его гнусные подстрекательские песенки сыграли немаловажную роль в перевороте. В тревожные дни, предшествовавшие перевороту, филеры Комитета общественного спокойствия проморгали Рамиро Рамиреса: по их данным, этот уже в тогда популярный гитарист стоял в стороне от революционного движения, существовал сам по себе. И лишь во время осады цитадели случайно удалось выяснить, что Рамиро Рамирес входит в забастовочный комитет…

А теперь вот этот самый Рамирес важная шишка в правительстве Орландо Либеро. Оказывается, он помогает формировать общественное мнение. Миллер сжал кулаки: эх, миндальничали тогда!.. Такую богатую страну проворонили! Ну, ничего, не все еще потеряно. Если удастся захватить власть, он, Миллер, будет осмотрительней и с первого же дня займется… профилактикой.

Гитара за стеной раздражала, аккорды впивались в мозг. Миллер и в простыню заворачивался, и голову совал под подушку — ничего не помогало: звуки настигали его и там.

Пойти, что ли, сказать ему, чтобы перестал бренчать?.. Нет уж, лучше Рамиресу не показываться лишний раз на глаза — может заприметить, благоразумно решил Карло. Рамирес теперь опасный человек. У него в руках такой аппарат, как главная газета страны.

Ему вдруг припомнилась ядовитая заметка, помещенная некогда в «Ротана баннере» по случаю того, что безвестный бразильский коммерсант, по личным делам оказавшийся в Оливии, сумел оказать помощь генералу Четопиндо, который из-за происков шофера, связанного с левыми, очутился в критическом положении…

Миллер вытащил голову из-под подушки: от проклятой гитары никуда не спрячешься. Мысли снова потекли по привычному руслу. С Иваном Талызиным, кажется, все обошлось. Не узнал он Миллера, когда они нос к носу столкнулись на лестнице. Молодчина Шторн! Но все-таки лучше еще несколько дней воздержаться от активных действий.

Кто-то тихо шел по коридору. Приближаясь к комнате Миллера, замедлил шаг. Неужели за нам?.. Он подобрался. Но человек остановился у соседней двери, куда и постучал. Гитара смолкла, и пение больше не возобновлялось.

«Слава богу», — подумал Миллер. Но через несколько минут выяснилось, что не все слава богу: вместо аккордов за стенкой забубнили. Миллер попробовал прислушаться и внезапно разобрал имя «Гарсиа». Он сбросил простыню и приник ухом к тонкой стенке.

— …Где же ты раньше-то был, дурья башка? — сказал Рамиро, когда Педро смолк. — Почему сразу мне не рассказал? Ведь столько времени прошло!..

Педро вздохнул:

— Боялся за собственную шкуру.

— А теперь?

— Теперь не боюсь, — твердо сказал Педро. — Накажите меня по всей строгости закона — это будет только справедливо, и я готов…

— Погоди-ка со своим наказанием, — перебил Рамиро. — Нам нужно решить, как действовать: это дело не терпит отлагательства. Прежде всего необходимо связаться с Орландо.

— Позвони ему отсюда.

— Такие вещи не для телефона, — покачал головой Рамиро. — Прямой телефон стоит в управлении рудника, разговор может услышать директор…

— Ты не доверяешь ему?

— Нет.

— Тогда поедем в Санта-Риту.

— Да уж придется.

— Собирайся, Рамиро, — заторопил его Педро.

Рамиро прошелся по комнате.

— Нехорошо получается, — проговорил он задумчиво. — Рабочие оповещены, что я сегодня выступлю, они пригласили меня… А я вдруг уеду. Негоже срывать встречу, а?

— Негоже, — согласился Педро.

— Сделаем так, — решил Рамиро. — Я выступлю один раз, сегодня вечером, и сразу поедем с тобой в столицу. На рассвете застанем Орландо в президентском дворце…

«Да, дело это крайне важное, — размышлял Рамиро, продолжая расхаживать по комнате. — Речь идет не только о том, чтобы восстановить доброе имя нашего товарища. Я и без того всегда ему верил… Что они сделали с ним? Нужно немедленно начать расследование. Нужно объявить розыск по всей стране Миллера, потому что все нити преступления — а теперь уже мало сомнений в том, что совершилось преступление, следы которого искусно пытались замести, — ведут именно к нему. Миллер был правой рукой генерала Четопиндо… Эх, поспешил Орландо с амнистией!»

— Сколько времени осталось до твоего выступления, Рамиро? — перебил его размышления Педро.

Рамиро глянул на часы:

— Около часа.

— Пойдем, побродим? — предложил Педро. — Детали обсудим. Душно в комнате.

У всякого человека есть свое увлечение, страсть.

Не был исключением и Франсиско Гуимарро. Он любил собирать минералы. Его хобби появилось давно, когда еще работал шахтером, не исчезло оно и теперь, когда вел большую и ответственную работу в президентском дворце, будучи одним из близких помощников Орландо Либеро. За долгие годы у Гуимарро подобралась неплохая коллекция минералов.

— У тебя, дружище, коллекция побогаче, чем у самого Иоганна Вольфганга Гете, — сказал ему однажды Орландо.

— Ты разве видел коллекцию Гете? — улыбнулся Гуимарро.

— Только читал ее описание. А вообще-то и посмотреть мечтаю. Вот пойдут у нас дела на лад — съезжу в Европу.

— А меня включишь в делегацию?

— О чем разговор! — воскликнул Орландо Либеро. — Разве сможешь ты жить на свете, не повидав минералогическую коллекцию великого Гете!

Гуимарро знал директора медеплавильного комбината. Он часто наезжал сюда по разного рода жалобам, а также по поручениям президента. И бывал счастлив, когда у него выкраивался свободный часок для того, чтобы полазать по крутым склонам гор в поисках минералов. Особенно богата минералами была гора, которую шахтеры прозвали Вигвам. Вот на эту гору, расположенную близ горняцкого поселка, и решил на этот раз выбраться Гуимарро. Вверх вела, начинаясь от привычной лестницы, узенькая, еле заметная тропка: среди шахтеров было мало охочих карабкаться на угрюмую каменистую гору, покрытую скудной растительностью. Уж если выдастся свободный денек, разве не лучше провести его в цветущей долине?

Хобби Гуимарро, нужно сказать, не сводилось к простому собиранию образцов минералов. Коллекцию его, собранную в различных местах Оливии, любили рассматривать и изучать геологи, часто находя в ней нужный для себя материал. В частности, минералы, собранные в горах, прилегающих к комбинату, должны были, как надеялся Гуимарро, пригодиться для геологов.

На этот раз Гуимарро забрался не очень высоко.

Отбив геологическим молотком еще один образчик и сунув его в сумку, Гуимарро прикинул ее вес и решил сделать привал, чтобы разобрать и систематизировать собранное сегодня богатство.

Франсиско разложил перед собой разнокалиберные камни, любуясь игрой света на гранях и беспорядочных изломах. Незаметно его сморил сон. Так уж получилось, что в последнее время Франсиско недосыпал.

Четыре дня назад в народную полицию поступили сведения о том, что в одном далеком городке, возможно, имеется подпольная лаборатория, где производятся вещества, служащие основой для взрывчатки. Президент направил туда Гуимарро. Сразу обнаружить лабораторию, правда, не удалось, но Франсиско сумел выйти на след некоего Ильерасагуа. Тот отпирался как мог, но при обыске дома у него нашли серьезные улики.

Растянувшись рядом со своей коллекцией, Франсиско заснул в тени огромного валуна, под карликовой сосной, источавшей запах смолы.

Педро и Рамиро миновали коридор, вышли на крыльцо, Миллер приоткрыл дверь своей комнаты и с сильно бьющимся сердцем наблюдал за ними в узенькую щелку.

— Посмотри, какая красавица, гора правильной геометрической формы, будто ее обтесали руки искусного мастера, — сказал Педро, обозревая склоны, теснящиеся вокруг.

— Вигвам ее здесь называют, — сказал Рамиро.

— Ты был там?

— Однажды.

— Давай пройдемся на ту гору?

— Пожалуй, — согласился Рамиро. — Правда, времени у нас маловато… Поднимемся хотя бы на первый ярус. Оттуда открывается великолепный вид на окрестности.

Когда Педро и Рамирес поднялись на несколько десятков ступеней по лестнице, ведущей к подошве Вигвама, Миллер решился двинуться вслед за ними. Поднимался он с ленцой, вразвалочку, делая вид, что ничто, кроме живописных окрестностей, его не интересует.

Вскоре Педро и Рамиро скрылись за поворотом, и Карло прибавил шагу, боясь упустить их из виду. У него не было определенного плана, он знал только одно: необходимо срочно что-то предпринять. Если объявят розыск по всей Оливии, то его найдут быстро. Улизнуть за границу теперь тоже едва ли удастся. И уж ежели начнут копать по делу Гарсиа — пиши пропало. Это та самая ниточка, потянув за которую народная полиция сможет распутать весь клубок. Тогда-то уж ему крышка, никакая президентская мягкость не выручит его…

Карло взбирался на крутой Вигвам в стороне от тропинки. Он карабкался по камням, перебегал от уступа к уступу, прячась за ними. Взбирающихся по тропинке Педро и Рамиро он не видел, шел ориентируясь на их голоса.

Близ огромного валуна, поросшего рыжим мхом, он остановился: сердце колотилось так, что едва не выскакивало из груди. Миллер глянул за валун и едва не вскрикнул от неожиданности. Он увидел Гуимарро, которого сразу узнал. Тот спал на спине, разбросав сильные руки, словно воин, сраженный в бою. «Подкрасться, сдавить горло?.. Или камнем по голове?.. Нет, твой час не пробил. Ты мне еще пригодишься, только не проснись раньше времени…»

Миллер осторожно попятился. Хрустнула ветка под ногой, он замер. Гуимарро, однако, даже не пошевелился, «Его, похоже, сейчас и пушками не добудишься», — успокоился Миллер, отворачиваясь от спящего.

Пробираясь вслед за Педро и Рамиресом, он время от времени ловил обрывки их разговора. То, что удавалось услышать, отнюдь не вдохновляло его.

— Знаешь, мне покоя не дает еще один человек, — послышался негромкий голос Педро.

— Что за человек?

— Миллер.

— Бывший помощник Четопиндо?

— Он самый.

— А в чем дело?

— Понимаешь, Рамиро, в конце войны привез я сюда из Европы одного немца.

— Военного преступника?

— А кто его знает… Уж наверно не агнца божия, раз ему приспичило бежать на край света. Но меня в ту пору такие тонкости не интересовали, лишь бы проездные получить… Так вот, того немца тоже звали Миллер.

— Это ни о чем не говорит.

— Дело не в том, что у них одинаковые фамилии, — сказал Педро. — Видишь ли, мы достаточно долго находились вместе на борту «Кондора», и я имел возможность изучить своего пассажира.

— И что, они схожи?

— Я бы не сказал.

— Что же ты мне голову морочишь! — воскликнул Рамиро, начиная терять терпение.

— А ты дослушай до конца, не кипятись, — посоветовал Педро. — Понимаешь, тут такое чудное выходит дело, что сам я в нем не разберусь.

— Выкладывай.

— Понимаешь, хотя они и разные, этот Миллер и тот, но есть у них какое-то неуловимое сходство.

— Стоп! Давай по порядку. Что ты имеешь в виду, конкретно?

— Ну, я не знаю… — замялся Педро. — Походка вроде одинаковая… Манера поворачивать голову…

— Гм, поворачивать голову, — скептически повторил Рамиро. — Скажи-ка. Педро, а ты этого своего немца, которого привез в Оливию, видел после того хоть раз? Встречал где-нибудь, хотя бы мельком?

Педро задумался.

— Нет, не встречал.

— Это точно?

— Точно.

— Вот это уже, пожалуй, важная улика, — пробормотал Рамиро. — Один исчезает, и одновременно появляется другой… Занятная история.

— Но они непохожи.

— Твой немец мог сделать пластическую операцию. В таком случае важно установить, кто у нас в Оливии занимается зтой преступной деятельностью. В общем, чувствую, серьезное дело завязывается…

Миллера, который слушал этот разговор, бросило в жар. Он продолжал пробираться за говорившими.

— Посмотри, какой отсюда открывается вид, — сказал Рамиро. Они подошли к самому краю пропасти. Вечерело, и внизу, если внимательно присмотреться, можно было различить немигающие точки костров. Их жгли горняки, которые отдыхали в долине. На горе, возвышающейся за пропастью, была видна тропа, круто бегущая, виляя, вверх.

— «Анакондой в горах извивалась дорога», — продекламировал Педро, указывая рукой на тропинку.

— Знаешь, я эти стихи собираюсь положить на музыку, — откликнулся Рамиро.

Миллер осторожно выглянул из-за скалы, нависшей над тропкой, и увидел, как Рамиро тронул ладонью куст, зацепившийся на краю пропасти. Верхушка была сломана — видимо, недавно промчавшимся ураганом.

Миллер, сдерживая дыхание, еще больше выдвинулся из-за скалы. Рамиро и Педро стояли к нему спиной.

— Пора обратно, — вздохнул Рамиро, — а то на выступление опоздаю…

В долю секунды Миллер принял решение. Расставив руки, напружинившись, он спрыгнул с уступа и резко толкнул в спину Рамиро и Педро. В последний миг Педро успел обернуться и что-то вскрикнуть, но его возглас слился со смутным эхом.

Не отрываясь немец смотрел, как два тела, кувыркаясь в воздухе, скатывались по камням, оставляя на них клочья одежды и кровавые следы. Смотрел до тех пор, пока оба не скрылись с глаз. Тогда он отвернулся и со всей возможной поспешностью двинулся в обратный путь, однако не по тропинке, а по прежней своей дороге. Эту дорогу он угадывал каким-то звериным чутьем.

Он успел уже почти полностью преодолеть лестницу, ведущую к дому, когда снизу донесся крик:

— Распоряжение начальника охраны! Все пути в сторону Вигвама перекрыть. Задерживать всех, кто будет спускаться с горы!.. Распоряжение начальника охраны!..

В управлении медеплавильного комбината зазвонил телефон. Трубку снял директор.

Взволнованный голос сообщил, что в долине у подножия Вигвама обнаружены два трупа, изуродованные до неузнаваемости.

— Кто они? — спросил директор.

— Пока установить не удалось.

— Так установите, черт побери, и сразу сообщите мне, — распорядился директор.

Он пребывал в растерянности. Что это? Заурядный несчастный случай или акция, которую организовала группа, действующая на медеплавильном комбинате? Но тогда почему его не поставили в известность? И кто они, погибшие?

Положение директора было непростым. Он знал, что каждый его шаг контролируется людьми Орландо Либеро. Вот и сейчас на руднике торчит один из помощников президента, Франсиско Гуимарро. Чуть что не так — сразу за горло возьмет…

Стоп! Ведь Гуимарро, как ему доложили, как раз сейчас находится на Вигваме. Едва ли он успел так быстро возвратиться, ведь он отправился на гору пополнять свою коллекцию минералов…

Надо проверить! Директор самолично, не прибегая к услугам секретарши, позвонил в гостиницу для почетных гостей.

— Сеньора Франсиско Гуимарро в номере нет, — ответил портье. — Он ушел днем и еще не возвращался.

— Так, так, — удовлетворенно проговорил директор, положив трубку.

Ведь двое неизвестных свалились как раз со склонов Вигвама… Честное слово, в этом что-то есть!

Снова зазвонил телефон.

— Сеньор директор, мы установили личность погибших.

— Говорите!

— Это не наши работники. Оба приезжие: капитан Педро и Рамиро Рамирес.

Только этого не хватало: Рамиро Рамирес! И надо же, это случилось на территории комбината! Можно себе представить, какой теперь тарарам поднимется!

Директор швырнул трубку и в волнении забегал по кабинету. Наступил решительный момент. От того, что он сейчас предпримет, зависит многое, очень многое… Конечно, он может и крупно проиграть, но в случае удачи Карло Миллер, когда придет к власти, его не забудет. А в реставрацию директор верил фанатически, исступленно.

И директор решился. Он вызвал начальника охраны.

— Возьмите все наличные силы. Перекройте пути, ведущие на Вигвам. Затем прочешите гору, и всех, кого обнаружите там, арестуйте.

— Слушаю, сеньор директор. — Начальник охраны взялся за дверную ручку.

— Погодите-ка. — Остановил его директор.

Начальник обернулся.

— Я объясню вам, в чем дело. Только что мне сообщили, что случилось несчастье. Трагически погибли, сорвавшись со склонов Вигвама, наши гости — Рамиро Рамирес и еще один камарадо…

— Рамиро?!

— Да, погиб наш певец, которого пригласили шахтеры, — грустно кивнул директор.

— Как это случилось?

— Это и предстоит выяснить. Возможно, мы имеем дело с несчастным случаем. Однако я склонен предполагать, что это не несчастный случай, а преступление.

— У вас есть для этого основания, сеньор директор? — спросил начальник охраны.

— Только интуиция, дружок, — развел руками директор. — А теперь не теряй ни секунды, действуй. И учти: там, на Вигваме, вы, возможно, обнаружите преступника и он окажет сопротивление. В случае необходимости примените силу. Всех, кого арестуете, возьмите под стражу и доставьте сюда.

Когда начальник охраны удалился, директор позвонил в Санта-Риту, коротко рассказал о случившемся и попросил срочно выслать на комбинат следственную комиссию.

Через полчаса охранники втолкнули в кабинет директора связанного Гуимарро. На лице его красовался огромный кровоподтек.

— Пока на Вигваме только вот его обнаружили, — кивнул начальник охраны на Гуимарро, у которого от ярости и возмущения перехватило дыхание.

— Молодцы, — сказал директор.

— Что с ним делать?

— Оставьте пока здесь.

— Поиски продолжать?

— Конечно. Вы должны обшарить каждый квадратный дюйм. Если там никого больше не обнаружат, то вам, Франсиско, — повернулся директор к арестованному, — придется плохо, очень плохо.

— Что это все означает? — прохрипел Гуимарро, когда они остались вдвоем.

— Вот и я хотел бы спросить: что это все означает? — повторил директор.

— Я спал под валуном, меня схватили вооруженные охранники, скрутили руки…

Директор налил воды и поднес стакан к губам Гуимарро, но тот оттолкнул руку плечом, и вода пролилась на ковер.

— Послушайте, Гуимарро, а в каких вы отношениях с Рамиресом? — спросил директор.

Гуимарро озадаченно переспросил:

— С Рамиресом?

— Да, с Рамиро Рамиресом, известным поэтом, из «Ротана баннеры».

— Ну, как сказать… — пожал плечами Гуимарро, сбитый с толку. — Бывает, мы ссоримся, Рамиро горяч больно, сплошной порох… А что означает этот вопрос? Рамиро сказал обо мне плохо? Этого не может быть, пригласите его сюда.

— Пригласить Рамиро мы успеем, — ответил директор, внутренне ликуя: он успел незаметно включить магнитофон, спрятанный в ящике стола, и слова Гуимарро о его ссорах с Рамиресом, записанные на ленту, пришлись как нельзя более кстати. — Вы объясните, пожалуйста, поподробнее, о каких ссорах идет речь?

— Это не ваше дело, — отрезал Гуимарро.

— Не мое — так не мое, — легко согласился директор. — Скоро сюда прибудет следственная комиссия из Санта-Риты. Надеюсь, с нею вы будете разговорчивее.

Миллер на цыпочках проскользнул в свою комнату. Хорошо, что он послушал директора и не поселился в отеле для почетных гостей. Там и портье, и прислуга — его уход и появление, конечно, были бы отмечены. А здесь, в рабочем общежитии, похоже, никто не обратил на него внимания, никто ничего не заподозрил.

Он присел к столу, стараясь взять себя в руки, успокоиться. Но каждый раз, когда в коридоре раздавались шаги, сердце падало. Не давал покоя крик, который услышал, когда поднимался по лестнице к дому. Что он означал? Неужели так быстро могли хватиться погибших? (О том, что могли позвонить из долины, обнаружив там трупы, Миллеру не пришло в голову.)

В дверь комнаты дробно, как-то вкрадчиво постучали. Миллер вздрогнул.

Через короткое время стук повторился.

— Войдите, — сдавленным голосом сказал он, готовый к самому худшему.

В комнату вошла тоненькая девушка, чем-то напомнившая Роситу. В руках она держала огромный букет цветов. Глаза девушки сияли.

— Камарадо Рамиро? — с обожанием глядя на Миллера, спросила она.

— Вы ошиблись дверью, — буркнул Карло, у которого отлегло от сердца.

— А вы не скажете, где остановился Рамиро?

— В соседней комнате.

— Спасибо, камарадо, — прощебетала девушка и выпорхнула, оставив после себя легкий запах горных цветов.

Через минуту она снова постучала к нему.

— Знаете, — произнесла девушка, — в соседней комнате никого нет, только гитара лежит…

— Ну, раз гитара на месте, значит, Рамиро где-то рядом, — успокоил ее Миллер. — Они не расстаются. Может быть, вы подождать его хотите? Садитесь, пожалуйста.

— Нет, благодарю вас, я тороплюсь. Скажите, а вы увидите Рамиро?

— Непременно.

— Тогда передайте ему, пожалуйста, эти цветы, когда он придет… Ничего не говорите, только передайте, — выпалила девушка и убежала.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Следственная комиссия, прибывшая из Санта-Риты на медеплавильный комбинат, сумела сделать немного. Следы, оставленные возможным преступником, оказались начисто затоптанными ретивыми охранниками, которые рьяно прочесывали гору Вигвам. Это все входило в планы директора — запутать следствие. Правда, о том, что в момент несчастья на Вигваме побывал Миллер, директор так и не узнал. Однако им двигал простой расчет: конечно, к гибели двух гостей Франсиско Гуимарро не имеет никакого отношения, но если все следы на Вигваме окажутся затоптанными, тут уж можно строить любые предположения, половить рыбку в мутной водице… Тем более, что, кроме Гуимарро, охранники в тот день на Вигваме никого больше не обнаружили.

Комиссия определила место, с которого сорвались в пропасть Педро и Рамиро. Росший рядом куст был сломан и почти вырван, а это явно свидетельствовало о борьбе. Значит, скорее преступление, чем несчастный случай. Несколько веток были свежеизломаны. Во всяком случае, необходима была специальная экспертиза.

Гробы с телами Рамиро и Педро были установлены в рабочем клубе, и тысячи горняков прошли мимо них в угрюмом молчании. Мало кто верил в несчастный случай. Большинство считало, что совершилось преступление, и люди с нетерпением ждали, к каким выводам придет следствие.

Был среди прощавшихся и Миллер. Его неудержимо тянуло посмотреть на погибших.

Последние события на медеплавильном комбинате потрясли Талызина. Он пришел в зал, битком набитый народом, сразу после смены. Митинг уже закончился, в зале стояла тишина. В скорбном молчании люди подходили к импровизированному возвышению посреди зала, возлагали цветы и так же молча отходили.

Случайно заметив впереди, в гуще народа человека, с которым столкнулся на каменной лестнице в памятную ночь, Талызин направился в его сторону. Он и сам сейчас не смог бы объяснить, что заинтересовало его в этом человеке. Однако человек, заметив, что к нему направляется Талызин, начал проворно пробираться к выходу, расталкивая молчаливых людей. В руках он держал великолепный букет, который забыл или не успел положить к изголовью погибших.

Талызин махнул ему рукой, но человек с букетом сделал вид, что не заметил жеста.

«Странно, — подумал Талызин, — словно боится меня…»

Со времени гибели Педро и Рамиро прошло четыре дня. На комбинате шло следствие. Вызывались и опрашивались десятки и сотни людей, технические эксперты скрупулезно обследовали каждый клочок злополучной горы Вигвам. К несчастью, в ночь после происшествия прошел дождь, смывший следы и окончательно запутавший дело.

Гуимарро препроводили в столицу.

Миллер затаился. Он твердо решил: как только страсти, вызванные трагическим происшествием, поутихнут, приступить к решительным действиям.

Складывается все неплохо. Один из ближайших помощников президента погиб, сорвавшись со скалы. Другой оклеветан. Миллер велел своим приспешникам распускать слухи о том, что, дескать, дело ясное — Франсиско Гуимарро и есть единственный убийца Рамиро и Педро. Вот они каковы, те, кому народ доверил власть! Грызутся за эту самую власть, как пауки в банке.

В общем, плод созрел — пора срывать его! Довольно кустарщиной пробавляться.

Сначала нужно добраться до усадьбы Шторна — хорошо, если сам Шторн не будет об этом ничего знать. Необходима основательная сумма — тогда все пойдет как по маслу.

Следующий шаг после усадьбы Шторна — Ильерасагуа. Вместе с подпольной лабораторией его придется перебазировать в другое место, более безопасное. Конечно, это недешево обойдется, но другого выхода нет. Директор намекнул, что, по его данным, полученным от верных людей в Санта-Рите, к Ильерасагуа начинают подбираться. Нужно опередить народную полицию. Ильерасагуа ему необходим.

Очень настораживало Миллера, почему Иван Талызин в зале клуба пробивался к нему сквозь толпу. После этого тревожного эпизода он до самого отъезда решил сидеть дома, не высовывая носа, чтобы исключить ненужные случайности. Небольшие прогулки он позволял себе только поздними вечерами.

Талызину не спалось. Заунывно гудел над ухом невидимый комар, было душно.

Талызин решил пройтись и вышел из дому. Луна живо напомнила ему ту удивительную ночь, когда он возвращался из Санта-Риты.

Вдали возвышалась небольшая площадка, вырубленная в скале Талызин решил подняться на нее. На ней, по крайней мере, можно сделать несколько шагов по-человечески, вместо того чтобы карабкаться по лестницам. Площадку окаймляли несколько карликовых сосен, изогнутых от постоянно дующих ветров. Талызин любил здесь бывать. Он прошелся по площадке и сел на камень, окруженный кустарником, задумался.

Размышления Талызина прервал легкий шум. Кто-то не спеша поднимался по лестнице. Нашелся, значит, еще один любитель ночных прогулок.

Талызин сидел так, что со стороны лестницы его не было видно.

Луна не успела еще подняться высоко, свет от нее падал сзади человека, который шел вверх, и черты лица его разобрать было невозможно — они находились в тени.

Плечи… Человек развернул их так, словно набрал полную грудь воздуха. Подобным образом держал плечи Карл Миллер, тот самый…

«Ну, повернись, покажи лицо», — мысленно молил его Талызин. Однако человек, наполовину выросший над площадкой, застыл на лестнице, чуть склонив голову набок, словно гончая. Тот Миллер тоже склонял голову набок, когда к чему-либо прислушивался.

«Неужели он?!» Талызин испытывал сильнейшее искушение вытащить из кармана коробок и чиркнуть спичкой, чтобы рассмотреть лицо человека. Но сдержал себя, притаился, продолжая наблюдать.

Убедившись, что перед ним никого нет, человек преодолел несколько последних ступенек лестницы и вошел на площадку.

Талызин всматривался до боли в глазах, но лицо человека продолжало оставаться в тени.

Насвистывая что-то бравурное, неизвестный сделал не сколько шагов, повернулся. Талызин едва не вскрикнул от разочарования: перед ним стоял человек, которого он встретил несколько дней назад на лестнице. Но при чем тут Миллер?..

Талызин решил было с ним заговорить, но в этот момент человек запел. Это была сентиментальная немецкая песенка.

Человек пел вполголоса, сложив руки на груди и мечтательно глядя вдаль.

Эту песенку и этот голос Иван знал хорошо… В памяти всплыла многократно виденная и пережитая картина экзекуций в немецком концлагере. Талызину даже почудились свист плетей и стоны истязаемых.

Ничего не подозревавший Миллер перестал петь, посмотрел в небо, закинул руки за спину таким знакомым Талызину жестом.

Иван шевельнулся.

— Кто здесь? — спросил Миллер настороженно.

Талызин поднялся и вышел из-за кустарника.

Миллер прошептал:

— Иван…

— Хорошая у тебя память, — усмехнулся Талызин.

— Что вам нужно? — спросил Миллер, стараясь овладеть собой.

— Должок за тобой.

Миллер попятился.

— Теперь ты от меня не уйдешь, — сказал Талызин и сделал шаг вперед.

— Послушай, Иван, я заплачу, я заплачу тебе… — пробормотал Миллер.

— Теперь точно заплатишь. Сполна за все заплатишь! — произнес Талызин.

Прошло всего несколько мгновений, однако их оказалось достаточно, чтобы Миллер сумел прийти в себя.

Итак, что же произошло? Ну да, случилось невероятное… Нывший узник того самого концлагеря, который весь целиком должен был быть ликвидирован, оказался здесь, на другом краю света, и пути их пересеклись. Один случай на миллион, но этот случай выпал. И что? Этот настырный русский — всего-навсего свидетель его преступного нацистского прошлого. Причем единственный — уж за это можно поручиться. Остается убрать его — и все уладится. В возбужденной памяти Миллера вихрем промелькнула уединенная гасиенда старого Шторна, окруженная неприступной стеной, открытый бассейн с опавшими листьями, которые медленно покачивались на разбегающихся кругах воды, и выпученные в предсмертной муке глаза юного Гарсиа, горло которого он сдавил мертвой хваткой…

Двое стояли на небольшой площадке, над пропастью. Внизу виднелись пики скал, обрызганные безжизненным лунным светом.

Рука Талызина цепко держала Миллера за плечо. Попытаться вырваться? Не получится — русский настороже: он попросту столкнет его, это верная погибель.

Двоим им нет места. Ни на этой узкой площадке, ни на всем земном шаре. И Талызин тоже, конечно, понимает это.

— Тебя выдала твоя тень. Выходит, зря ты сменил обличье, — усмехнулся Иван.

— А ты недурно говоришь по-немецки. В лагере не замечал… Как ты спасся?

— Извини, так уж получилось. Видно, очень мне нужно было еще разок с тобой повстречаться…

Стычка была яростной. Миллер попытался провести короткий удар правой, и одна из попыток достигла цели. Иван пошатнулся, на мгновение потеряв равновесие. Миллер старался прижать его к краю, чтобы столкнуть в пропасть. Их огромные тени метались из стороны в сторону, изламываясь у самой кромки обрыва.

Через некоторое время в этой схватке начал обозначаться явный перевес Талызина — не зря он всерьез занимался самбо. После умелой подсечки бывший штурмбанфюрер упал на колени, удар по голове заставил его растянуться, однако он тут же вскочил. Уже через несколько минут Миллер выбился из сил: ему казалось, что поединок длится целую вечность. После одного из ударов Талызина он, как говорят боксеры, вошел в клин, бессильно повиснув на противнике. Миллер непроизвольно вцепился в куртку Талызина, ожидая, что тот сейчас столкнет его в пропасть: сам он сделал бы это не задумываясь. Рокового толчка, однако, не последовало, и в глазах Миллера мелькнуло удивление.

Иван повалил его наземь, заломил руки за спину и, придерживая коленом, скрутил поясом.

— Отпусти!.. — прохрипел Миллер.

— Поднимайся! — Талызин рывком поставил Миллера на ноги.

— Чего ты хочешь? — в глазах Миллера светился ужас.

— Тебя будут судить, — Талызин подтолкнул его к лестнице и повторил: — Теперь точно заплатишь. Сполна за все заплатишь…