Тени Санктуария

Диана Л.ПАКССОН НОСОРОГ И ЕДИНОРОГ

— Зачем, спрашивается, ты вернулся? — ледяной прием Джиллы прервал слабые попытки Лало объяснить, почему он не ночевал дома. — Или последняя таверна в Санктуарии захлопнула перед тобой дверь? — Она уперлась кулаками в широкие бедра, мясистая плоть на плечах колыхалась под короткими рукавами.

Лало отступил назад, зацепился пяткой за ножку мольберта, и вся эта мешанина из растрескавшегося дерева и костлявых конечностей с грохотом рухнула на пол. Ребенок испуганно заплакал. Пока Лало ловил ртом воздух, Джилла одним прыжком подскочила к колыбельке и прижала ребенка к груди, укачивая и успокаивая его. Из окна доносились крики старших детей и их приятелей. Эти звуки смешивались со стуком тележных колес и зычными возгласами торговцев, расхваливающих товар на базаре.

— Вот видишь, что ты наделал? — сказала Джилла, когда малыш утих. — Разве недостаточно того, что ты не приносишь в дом хлеба? Если не можешь заработать на достойную жизнь своей живописью, занялся бы лучше воровством, как все в этой навозной куче, которую называют городом. — Ее лицо, багровое от злости и жары, плавало над ним, как маска богини-демона Дирилы на фестивале.

«По крайней мере у меня еще осталась гордость, чтобы не опуститься до этого!» Слова, чуть было не сорвавшиеся с языка, напомнили Лало времена, когда портретист мог пренебречь богатым заказом какого-нибудь купца ради хорошей компании в «Распутном Единороге». Впоследствии, когда его менее уважаемые знакомые делились с ним горстью монет, гордость молчала и не интересовалась происхождением этих денег.

Нет, не гордость заставляла его оставаться честным, горько подумал Лало, а боязнь навлечь позор на Джиллу и детей, а также быстро исчезающая вера в собственный дар художника.

Он с трудом приподнялся на локте, все еще будучи не в силах встать на ноги. Джилла засопела в отчаянии, уложила ребенка и ушла в дальний конец их единственной комнаты, которая служила им и кухней, и гостиной, и, правда теперь крайне редко, студией художника.

Трехногая табуретка застонала под тяжестью Джиллы, когда она, расчистив местечко на столе, принялась с ожесточенной тщательностью перебирать горох. Солнце, уже клонившееся к западу, проникало сквозь полуприкрытые ставни, бросая иллюзорные отблески на блеклый гобелен, возле которого обычно позировали его модели, и оставляя в темноте корзины с грязным бельем, которое жены граждан богатых и уважаемых (слова, которые в Санктуарии были синонимами) великодушно отдавали Джилле в стирку.

В былые времена Лало восхитился бы игрой света и тени или хотя бы поиронизировал по поводу взаимоотношений между иллюзией и реальностью. Неон уже слишком привык к нищете, которая пряталась в тени — убогая правда нахально выглядывала из-за всех его фантазий. Единственным местом, где он еще видел чудные образы, было дно кувшина с вином.

Он тяжело поднялся, машинально оттирая голубую краску, размазанную поверх старых пятен на его блузе. Он знал, что следовало бы и с пола соскрести краску, но кому она нужна, если никто не покупает его картин?

Завсегдатаи уже стекаются к «Распутному Единорогу». Там никто не обратит внимания на его одежду.

Когда он направился к двери, Джилла подняла голову, и солнечный свет восстановил первозданное золото ее седеющих волос. Она ничего не сказала. В былые времени она подбежала бы поцеловать мужа на прощание или постаралась бы удержать его дома. Теперь же, когда Лало спускался по лестнице, до него доносился только мерный стук гороха о дно котелка.

Лало потряс головой и сделал еще один глоток вина, очень маленький, потому что кружка была почти пуста. «Она была так красива…» — сказал он печально. — «Верите ли, она была подобна Эши, приносящей в мир весну.» Он рассеянно вглядывался сквозь сумрак «Единорога» в лицо Кантона Варры, пытаясь представить на месте сумрачных черт менестреля тот смутный образ золотоволосой девушки, за которой он ухаживал почти двадцать лет назад.

Но вспоминались ему только колючки в серых глазах Джиллы, когда она смотрела на него сверху вниз сегодня днем. Она совершенно права. Он был презренной тварью — живот раздулся от вина, рыжие волосы поредели; обещания, которые он ей когда-то давал, оказались пустыми, как его кошелек.

Каппен Варра откинул назад смуглую голову и захохотал. Лало видел блеск его белых зубов, мерцание серебряного амулета на шее, изящный силуэт его головы на фоне игры света и тени в трактире. Темные фигуры позади него обернулись на звук громкого смеха, но тут же снова вернулись к своим обычным темным-темным делишкам.

— Не хотелось бы мне спорить с коллегой-художником, — сказал Каппен Варра, — но мне твоя жена напоминает носорога! Помнишь, как тебе заплатили за оформление фойе у мастера Регли, и мы пошли отметить это дело в «Зеленый Виноград»? Я видел ее, когда она пришла за тобой… Тогда я понял, почему ты так много пьешь!

Менестрель все смеялся. Лало посмотрел на него с внезапной злостью.

— Имеешь ли ты право насмехаться надо мной? Ты еще молод. По-твоему, нет ничего страшного в том, что ты стряпаешь свои песенки по вкусу этих блох подмышкой у Империи, ибо ты хранишь истинную поэзию в сердце своем вкупе с лицами красивых женщин, для которых ты когда-то творил! Однажды ты уже заложил свою арфу за кусок хлеба. Когда достигнешь моего возраста, ты продашь ее за глоток спиртного и будешь сидеть и плакать, поскольку мечты все еще живы в твоем сердце, но слов для них у тебя уже не осталось.

Лало нащупал свою кружку, осушил ее и поставил на изрезанный стол. Каппен Варра тоже выпил, смех на мгновение исчез из его синих глаз.

— Лало, ты неподходящий компаньон для пьющего человека! — сказал наконец менестрель. — Я кончу дни столь же печально, как и ты, если застряну здесь! — Он встал, вскинул футляр с арфой на плечо и расправил складки плаща. — «Эсмеральда» вернулась в порт из Илсига — пойду-ка узнаю, какие новости она привезла. Доброй ночи, мастер Портретист, наслаждайся свой философией…

Лало остался на месте. Ему бы тоже следовало уйти, но куда? Дома ждала очередная стычка с Джиллой. Он начал рассеянно рисовать на столе, размазывая испачканным в краске пальцем винную лужицу. Его память постоянно возвращалась к прошлому, когда они с Джиллой жили ожиданием золотого дождя, который прольет на них Санктуарий. Он вспоминал, как они планировали, что станут делать с богатством, которое непременно должно было на них обрушиться, когда рэнканская аристократия признает его талант. Какие образы нездешней красоты должны были возникнуть в его воображении, когда отпадет потребность заботиться о хлебе насущном! Но вместо этого у них появился первый ребенок.

Он опустил глаза и понял, что палец его бессознательно рисует тонкий профиль той девушки, которой Джилла была в незапамятные времена. Он ударил кулаком об стол, разбрызгав рисунок из винных клякс, застонал и закрыл лицо руками.

— Твоя чаша пуста… — глубокий голос нарушил обступившую его тишину.

Лало вздохнул и посмотрел вверх.

— Так же, как и мой кошелек.

Широкие плечи закрыли от него свет висящей лампы, но когда незнакомец повел плечами и сбросил плащ, его глаза сверкнули красным отблеском, как зрачки волка, испуганного фонарями крестьян. Лало увидел, как половой лавирует между переполненными столами, торопясь к новому посетителю.

— Это ты нарисовал вывеску на этом заведении? — спросил человек. — Я постоянно меняюсь. Если ты нарисуешь мой портрет на память для девушки, я заплачу за твою выпивку…

— Да. Конечно, — ответил Лало. Половой остановился возле их стола, и посетитель заказал кувшин дешевого красного вина. Портретист достал из кармана свиток бумаги, развернул его на столе и прижал кружкой, чтобы не сворачивался. Крышка пузырька с тушью присохла, и он вспотел, открывая ее. Наконец, он взял перо.

Он быстро набросал очертания широких плеч и курчавых волос. Затем взглянул на заказчика. Черты его расплывались, и Лало заморгал, удивляясь тому, что успел так крепко напиться. Однако пустота в желудке говорила об обратном, да и половой еще только спешил к их столу с кувшином, успев быстро пригнуться под брошенным ножом и огибая начинающуюся потасовку, умудряясь при этом не пролить ни капли.

— Да повернитесь же к свету. Если я должен нарисовать вас, мне нужно хоть немного света! — пробормотал Лало. Глаза незнакомца вспыхнули под изогнутыми бровями. Портретиста пробила дрожь, но он заставил себя сосредоточиться на форме головы и заметил, как жидкие волосы обнажают выпуклые кости черепа.

Лало посмотрел на свой набросок. Что за шутки играет с ним этот тусклый свет? С чего он взял, что у парня курчавые волосы? Он заштриховал набросок, чтобы превратить его в туманный фон, и снова начал рисовать. Ему казалось, что горящие глаза прожигают его насквозь. Рука задрожала, и он быстро взглянул вверх.

Нос заказчика потерял форму, словно пьяный гончар слишком сильно надавил пальцем на глиняный выступ. Лало уставился на свою модель и бросил перо. Лицо сидящего перед ним ничуть не походило на то, что он рисовал минуту назад!

— Уходите! — сказал он враждебно. — Я не могу сделать того, о чем вы просите — я вообще ничего не могу… — Он затряс головой и не мог остановиться.

— Тебе нужно выпить, — кувшин звякнул о стол.

Лало схватил наполненную кружку и сделал глубокий глоток, не заботясь о том, сможет ли отработать эту выпивку. Он почувствовал, как вино обжигает пищевод и желудок, искрясь вливается в кровь и отгораживает его от мира.

— Теперь еще раз попробуй, — скомандовал незнакомец. — Переверни лист, посмотри на меня хорошенько, а потом рисуй, что запомнил, и как можно быстрее.

Лало долго смотрел на необычные черты человека, затем склонился над столом. Несколько минут лишь резкий скрип пера почти заглушал шум трактира. Лало должен был уловить блеск этих странных глаз, ибо он подозревал, что, когда посмотрит вновь на соседа, ничего, кроме них, не узнает.

Но какая разница? Рисунок был готов. Свободной рукой он потянулся к кружке, хлебнул еще, нанес окончательную штриховку, перебросил лист на другой конец стола и откинулся на стуле.

— Вот, вы хотели…

— Да, — губы незнакомца изогнулись. — Все замечено, вполне сносно. Насколько я понял, ты пишешь портреты, — продолжал он. — Ты мог бы взять заказ? Вот задаток… — он положил на стол сверкающую золотую монету и тут же спрятал свои бесформенные пальцы.

Не сводя с монеты изумленных глаз, Лало осторожно потянулся к ней, словно опасаясь, что она исчезнет. Нельзя было не признать, что вся эта сцена была исключительно странной. Но золото было твердым и холодным, оно тяжело легло в его ладонь. Он сжал пальцы.

Улыбка незнакомца стала жесткой. Внезапно он откинулся назад, в тень.

— Я должен идти.

— Но заказ! — закричал Лало. — Для кого, когда?

— Заказ… — теперь он с трудом выговаривал слова. — Если не боишься, иди сейчас… Ты сможешь найти дом Инаса Йорла?

Лало захлебнулся собственным смехом, но колдун не стал дожидаться ответа. Он закутался в плащ и нетвердо двинулся к двери. На этот раз то, что скрывалось под плащом, едва ли вообще можно было назвать человеческой фигурой.

Портретист Лало стоял на улице перед домом Инаса Йорла. Его била дрожь. С заходом солнца ветер из пустыни стал холодным, хотя на западе все еще брезжил зеленоватый свет. Когда-то он потратил два месяца, пытаясь запечатлеть на полотне это полупрозрачное мерцание.

Теснящиеся крыши города сейчас казались изящными силуэтами на фоне неба. Над ними возвышались забранные в леса башни Храма Саванкалы и Сабеллии. Хотя чужие храмы и оскорбляли местные предрассудки, они, по крайней мере, должны были украсить город. Лало вздохнул, пытаясь угадать, кто будет расписывать внутренние стены — возможно какой-нибудь известный художник из столицы. Он опять вздохнул. Если бы в свое время они уехали в Рэнке, этим художником мог бы стать он сам, и это было бы триумфальное возвращение в родные места.

Но тут его мысли вернулись к темному зданию, возвышающемуся перед ним, и к работе, которую ему предстояло здесь выполнить.

Страхи опутывали его мозг, как змеи. Ноги тряслись. Десятки раз, пока он шел сюда через весь город, они пытались заставить его остановиться или повернуть назад, а хмель давным-давно вышел из него с холодным потом.

Инас Йорл был одной из мрачнейших легенд Санктуария, хотя его мало кто видел воочию, что наглядно подтверждал эпизод в «Распутном Единороге». Ходили слухи, что проклятие некоего соперника обрекло его на существование в облике хамелеона. Но говорили также, что это было единственным ограничением его могущества.

Чем могло быть предложение колдуна — извращенной шуткой или частью какой-то волшебной интриги? «Я отдам золото Джилле, — подумал он, — его должно хватить на то, чтобы купить места в каком-нибудь отходящем караване…»

Но монета была лишь задатком за работу, которую он еще не выполнил, а спрятаться от колдуна было невозможно. Не было возможности и вернуть монету, не столкнувшись лицом к лицу с Инасом Йорлом. Лало охватила такая дрожь, что он с трудом взялся за дверной молоток, покрытый замысловатой резьбой.

Изнутри здание казалось просторнее, чем можно было себе представить снаружи, хотя бесцветный туман, клубившийся вокруг, не давая возможности рассмотреть хорошенько что-либо, кроме горящих красных глаз Инаса Йорла. Когда туман поредел и рассеялся, Лало увидел, что колдун восседает в резном кресле. Любой художник дорого отдал бы за возможность рассмотреть это кресло поближе, если бы в нем сидел кто-нибудь другой. Глаза чародея были устремлены на тонкую фигуру в расшитом илсигском плаще, стоявшую около огромного глобуса.

Вращая глобус, незнакомец обернулся, посмотрел на Лало, затем на Инаса Йорла.

— Ты хочешь сказать, что для твоего волшебства нужен этот пьянчужка?

Голос был женский, впрочем Лало уже разглядел тонкокостную структуру лица под жуткой дубленой кожей и клочковатыми волосами, грациозную гибкость тела в мужской одежде. Нечто подобное могло произойти с котенком из королевского зверинца, который оказался на улице и был вынужден бороться за жизнь на городских помойках.

Под взглядом женщины Лало сжался, болезненно переживая из-за своей запятнанной блузы, потрепанных штанов и щетины на подбородке.

— Зачем тебе живописец? — спросила она холодно. — Разве ты не можешь сделать это сам, используя собственное могущество? — Она дотронулась до мешочка, висящего у нее на шее, и из него вылился каскад лунного света, который оказался ниткой жемчуга, с негромким перестуком скользнувшей на каменный пол.

— Могу… — устало сказал колдун. Он бесформенной грудой скорчился в своем огромном кресле и казался совсем маленьким. — Если бы на твоем месте была другая, я бы напустил на тебя чары, которые стоят не дороже твоего ожерелья, а потом посмеялся бы над тобой, когда твой корабль окажется вне досягаемости ветров, несущих мою энергию, и красота твоя снова станет уродством. Все в природе стремится к хаосу, моя дорогая. Разрушать легко, ты это знаешь. На восстановление уходит гораздо больше сил.

— А твоя сила недостаточно велика? — в ее голосе звучала тревога.

Лало отвел глаза, когда наружность колдуна вновь начала меняться. Его бросало то в жар от смущения, то в холод от страха. В делах публичных оказаться свидетелем достаточно рискованно, а уж в делах личных это может иметь просто фатальные последствия. Какими бы ни были взаимоотношения между бесформенным колдуном и уродливой девушкой, ясно было одно — это отношения сугубо личные.

— Все имеет свою цену, — ответил Инас Йорл, когда, наконец, ему удалось стабилизироваться. — Я мог бы изменить тебя без посторонней помощи, если бы мне не приходилось при этом постоянно защищать самого себя. Жарвина, ты же не потребуешь, чтобы я отказался от этого? — его голос перешел в шепот.

Девушка покачала головой. С неожиданной покорностью она сбросила плащ на пол и села в кресло. Лало увидел перед собой мольберт — может, он и раньше здесь стоял? Он невольно шагнул вперед, разглядел набор кистей из отличного верблюжьего волоса, сосуды с краской, ровно натянутое полотно — все это было такого качества, о котором он мог только мечтать.

— Я хочу, чтобы ты ее нарисовал, — сказал Инас Йорл Лало. — Но не такой, как ты видишь сейчас, а такой, как я ее вижу всегда. Я хочу, чтобы ты изобразил душу Жарвины.

Лало уставился на него, словно был ранен в сердце, но еще не успел почувствовать боли. Он еле заметно покачал головой.

— Ты не только видишь душу женщины, но и читаешь в моем сердце… — сказал он с нелепой гордостью. — Одни только боги знают, я все отдал бы за то, чтобы уметь это делать.

Колдун улыбнулся. Он снова начал меняться, расти, и сознание Лало словно растворилось в сиянии его глаз. «Я дам зрение, а ты дашь свое мастерство»… — эти слова прозвучали в мозгу Лало, и больше он ничего не помнил.

Тишина предрассветного часа наполняла неподвижный воздух, когда Лало пришел в себя. Жарвина откинулась назад в своем кресле и, кажется, спала. У него страшно болели плечи и спина. Он вытянул руки, размял пальцы, и только тут его взгляд упал на полотно.

«Неужели я это сделал?» Он испытывал то знакомое чувство удовлетворения, когда рука и глаз работали на редкость слаженно, и ему почти удавалось уловить красоту, которую он видел. Но это — лицо с изящным носом и великолепными бровями, обрамленное волнами светящихся волос, тонкая гибкость тела, медовая кожа, на которой играли отблески рассыпанных по полу жемчужин, слегка вздернутые груди, увенчанные темно-розовыми сосками — все это была сама Красота.

Лало перевел взгляд с картины на девушку в кресле и зарыдал, ибо он смог разглядеть в ней лишь смутный намек на эту красоту, и знал, что видение прошло сквозь него как свет через оконное стекло, оставив его снова в темноте.

Жарвина пошевелилась и зевнула, открыв один глаз:

— Он закончил? Мне пора идти — «Эсмеральда» отплывает с отливом.

— Да, — ответил Инас Йорл. Его глаза сияли ярче обычного, когда он повернул к ней мольберт. — Я заколдовал эту картину. Возьми ее с собой и смотрись в нее как в зеркало. Со временем она превратится в зеркало, и все увидят твою красоту, как я вижу ее сейчас…

Дрожа от усталости и опустошенности, Лало опустился на пол. Он слышал, как зашуршали одежды чародея, когда тот обнимал свою даму, как полотно снимали с мольберта, как, наконец, женщина шла к двери. Затем Лало и Инас Йорл остались одни.

— Что ж… дело сделало… — голос колдуна был бесцветен, как ветер, шуршащий сухими листьями. — Пришло время расплатиться.

Лало кивнул, не глядя на него, опасаясь увидеть тело, которому принадлежал голос.

— Какую плату ты хочешь? Золото? Или эти безделушки на полу?

«Да, я возьму золото, и мы с Джиллой уедем, чтобы глаза наши не видели больше этого проклятого места…» — Слова готовы были сорваться с губ, но в душе его властно поднялась главная мечта жизни.

— Подари мне силу, которую дал прошлой ночью, — голос Лало стал сильным. — Дай мне силу рисовать душу!

Смех Инаса Йорла возник как шепот песков перед началом самума, но становился все громче, пока Лало не был буквально физически раздавлен волнами звука, наполнившего комнату. Через некоторое время опять наступила тишина, и колдун спросил:

— Ты уверен?

Лало еще раз кивнул.

— Что же, это пустяк, особенно когда ты уже… когда у тебя есть столь большое желание. Я подброшу тебе еще пару заказов, — сказал он мягко, — несколько душ, которые надо нарисовать.

Лало вздрогнул, когда руки колдуна коснулись его головы, и секунду ему казалось, что все краски радуги взорвались в мозгу. Потом он понял, что стоит у двери с кожаной сумкой в руках.

— Это принадлежности художника, — продолжал Инас Йорл. — Я должен поблагодарить тебя не только за большую услугу, но и за то, что ты заставил меня иначе взглянуть на жизнь. Мастер Портретист, пусть мой дар принесет тебе то, чего ты заслуживаешь.

Огромная медная дверь захлопнулась за Лало, и он очутился на пустынной улице, щурясь на рассвет.

Пустыня стеклянисто дрожала от зноя и казалась столь же ирреальной, как туман в доме Инаса Йорла, но влажное дыхание фонтана освежало щеки Лало. Ошалевший от перемен, портретист задавался вопросом, является ли данный момент, так же как, впрочем, любой из последних трех дней, реальностью, или же это продолжение одного из навеянных чародеем магических снов. Но даже если это был сон, просыпаться не хотелось.

Когда он вернулся от Инаса Йорла, его уже ждали заказы на портреты от жены Портового мастера и от каменщика Йордиса, недавно разбогатевшего на строительстве храма, посвященного рэнканским богам. Первое позирование должно было состояться сегодня утром. Но вчера пришло еще одно приглашение и вот теперь Лало в своих рваных бархатных штанах, потертых на коленях и узких в талии, в вышитой свадебной куртке и рубашке, которую Джилла так накрахмалила, что воротник царапал шею, ожидал собеседования на право расписывать зал приемов Молина Факельщика.

Дверь открылась. Лало услышал звук легких шагов, и перед ним возникла молодая женщина с роскошными локонами.

— Госпожа, — он колебался.

— Я — леди Данлис, компаньонка хозяйки дома, — ответила она сухо. — Ступайте за мной.

«Я мог бы догадаться, — подумал Лало, — я ведь слышал песни Каппена Варры, прославляющие ее красоту». Но это было давно. Сейчас, глядя на горделивую осанку идущей впереди женщины, он дивился, что заставило Каппена Варру так влюбиться, и почему эта любовь прошла.

Когда открылась дверь из позолоченного кедра, и Данлис ввела Лало в зал, испуганный слуга вздрогнул и начал торопливо собирать какие-то тряпочки и баночки с воском. Лало остановился, пораженный обилием красок и драпировок в зале. Причудливый шелковистый ковер покрывал паркетный пол; позолоченные виноградные лозы, украшенные аметистовыми фруктами, обвивались вокруг мраморных колонн, упиравшихся в балки потолка, стены были задрапированы узорчатым дамаском, сотканным в Рэнке. Лало озирался, задаваясь единственным вопросом — что же здесь можно еще украсить?

— Данлис, дорогая, это и есть новый художник?

Лало повернулся на шуршание шелка и увидел скользящую по ковру женщину, которая в сравнении с Данлис была подобна распустившейся розе в сравнении с бутоном. За ней спешила горничная, а впереди с бешеным лаем бежала пушистая собака, опрокидывая баночки с воском, которые слуга не успел отставить в сторону.

— Я так рада, что мой господин позволил мне избавиться от этих жутких висюлек — они такие мещанские и, кроме того, как видите, совершенно износились! — Леди заскользила дальше, ее развевающиеся юбки опрокидывали горшочки, которые слуга только что поднял. Горничная остановилась и принялась распекать слугу свирепым шепотом.

— Госпожа, позвольте представить вам Портретиста Лало, — Данлис повернулась к художнику. — Лало, это леди Розанда. Можете поклониться.

— Много ли времени потребует работа? — спросила госпожа. — Буду счастлива помочь вам советом — мне все говорят, что у меня великолепный вкус и я часто думаю, что из меня получился бы выдающийся художник — если бы я родилась в ином русле жизни, знаете…

— Господин Молин настаивает на дорогом убранстве, — заявила Данлис, когда ее госпожа перевела дыхание. — После первоначальных… трудностей… сооружение нового храма сейчас идет гладко. Естественно, завершение строительства будет отмечено большим праздником. Поскольку проводить торжества в храме кощунственно, они должны состояться неподалеку и при этом продемонстрировать, кому мы обязаны этим достижением, которое поставит Санктуарий на подобающее место в Империи.

Госпожа Розанда уставилась на свою компаньонку, потрясенная ее речью, но Лало почти ничего не слышал, уже захваченный возможностями, которые открывало помещение перед умелым декоратором. «Господин Молин уже соизволил выбрать сюжеты, которые я должен отобразить?»

— Если вас утвердят… — ответила Данлис. — На стенах нужно изобразить богиню Сабеллию в образе Царицы Урожая, окруженную нимфами. Для начала, разумеется, он захочет посмотреть ваши наброски и чертежи.

— Я могла бы позировать для богини… — предложила госпожа Розанда, замысловато изогнувшись и выглядывая из-за пышного плеча.

Лало сглотнул.

— О, госпожа, вы слишком добры, но позирование — тяжелый труд. Я бы не осмелился просить кого-либо вашего воспитания и положения часами стоять в неудобной позе и более чем легком одеянии…

Его паника завершилась некоторым облегчением, когда госпожа жеманно повела плечами и улыбнулась. В его собственном представлении Богиня должна была отличаться величавым милосердием, которое госпожа Розанда вряд ли была способна изобразить. Самой сложной частью работы было найти модель для Сабеллии.

— Теперь, когда задание вам понятно, потрудитесь прикинуть, сколько времени вам потребуется.

— Простите? — Лало заставил себя вернуться в реальность.

— Когда вы сможете принести наброски? — жестко повторила Данлис.

— Я должен все обдумать… и выбрать модель… — запинаясь сказал Лало. — Это займет два или три дня.

— О, Лало…

Портретист вздрогнул, повернулся и только тут осознал, что он уже прошел весь путь от ворот Молина Факельщика до улицы Ювелиров, не разбирая дороги, словно ноги сами несли его к дому.

— Мой дорогой друг! — слегка отдуваясь, к изумленному Лало подошел Сандол, торговец коврами. Во время их последней встречи звучали совсем другие слова — тогда Сандол отказался заплатить оговоренную сумму за портрет жены, ссылаясь на то, что на картине она выглядела слишком толстой.

— Я давно хотел сказать, какое наслаждение доставляет нам ваша живопись. Недаром говорят, произведение искусства дарит бесконечную радость. Пожалуй, мне стоит заказать еще и свой портрет, в пару к портрету жены. Что вы на это скажете? — он отер лоб огромным платком из пурпурного шелка.

— Конечно, я буду счастлив, не знаю только, когда смогу этим заняться, видите ли, я некоторое время буду занят… — ответил Лало смущенно.

— Ну, разумеется, — Сандол заискивающе улыбнулся. — Я понимаю, что вам в ближайшее время придется работать в гораздо более высокопоставленных домах, нежели моя обитель. Моя жена говорила не далее, как сегодня утром, какая это была честь, когда ее портрет рисовал человек, украшающий ныне праздничный зал самого Молина Факельщика!

Внезапно Лало все понял. Новость о его возможном заказе уже облетела весь город. Он злорадно усмехнулся, припомнив, как унижался перед этим человек, выпрашивая хотя бы часть своего гонорара. Пожалуй, стоило нарисовать его портрет — торговец коврами был таким же свиноподобным, как и его супруга, и вместе картины составили бы прекрасную пару.

— Мне сейчас не хотелось бы говорить на эту тему, — скромно ответил Лало, — но не могу отрицать, что я теперь — э-э… — приближен… Боюсь, что возможность послужить представителю богов Рэнке должна иметь преимущество перед прочими заказами. — Они не спеша шли по людной улице, сопровождаемые любопытными взглядами и заинтересованным гулом: подмастерья рассказывали об их разговоре мастерам; затянутые в шелк матроны перешептывались друг с другом, звеня серьгами.

— О, конечно же, я понимаю, — с жаром заверил его Сандол. — Все, о чем я прошу — чтобы вы имели меня в виду.

— Я дам вам знать, — любезно сказал Лало, — когда буду посвободнее. — Он ускорил шаги, оставив позади купца, который остановился, как вкопанный, наподобие тающей льдины посреди людского моря. Когда Лало пересек Тропу Денег и свернул в Стальной переулок, он позволил себе раза два подпрыгнуть на радостях. — Не только ноги мои, но все мое существо пляшет от восторга!

— сказал он себе. — Пусть все боги Рэнке и Илсига благословят Инаса Йорла!

Солнце отражалось от белых стен домов, играло на полированных лезвиях мечей и кинжалов, выставленных в витринах оружейных лавок, рассыпалось мириадами искр на звеньях кольчуг. Но весь этот блеск был ничто по сравнению со сверкающими перспективами, открывающимися перед мысленным взором Лало. Он будет жить не просто в достатке, но в богатстве, его ждет не только уважение, но и подлинная слава! Все, о чем он всегда мечтал, находилось на расстоянии вытянутой руки…

Карманники крутились вокруг него, как привидения, пока он шел по аллее, но вопреки слухам, его кошелек был по-прежнему пуст, и они растворились в кустах прежде, чем он их заметил. Кто-то окликнул его, когда он проходил мимо скромных заведений около складских зданий, но глаза Лало были ослеплены видениями.

Только когда ноги вынесли его на Набережную, которая шла вдоль гавани, он осознал, что с ним поздоровался медник Фарси, тот самый, что ссудил ему деньги во время болезни Джиллы после рождения их второго ребенка. Лало собрался было повернуть назад и исправить свою оплошность, но решил что у него еще будет время навестить Фарси. Сейчас он был слишком занят.

В голове у него бурлили планы. Ему нужно было представить на рассмотрение нечто такое, что затмило бы нынешнее убранство зала, но не вульгарной пышностью, а тонким вкусом. Краски, детали, игра линий колыхались перед его внутренним взором, словно узорчатая пелена, закрывая от него убогие улицы города.

Как много зависело от моделей, которых ему предстояло отобрать для набросков! Сабеллия и ее нимфы должны были олицетворять красоту, поражающую воображение и радующую глаз, от них должен исходить свет величия и невинности одновременно.

Лало поскользнулся на рыбьей голове. Несколько секунд он отчаянно балансировал, наконец, обрел равновесие и остановился, щурясь на яркое солнце.

— Но где же я отыщу таких девушек в Санктуарии? — спросил он себя вслух. — В городе, где женщины продают своих дочерей в публичные дома, как только у тех набухнут груди. — Даже те девушки, которые умудрялись сохранять некую внешнюю красоту, очень быстро развращались внутренне. В прошлые годы ему удавалось находить модели среди уличных певиц и девушек, которые восполняли свой ничтожный дневной заработок ткачих постыдной ночной работой. Теперь нужно было искать в другом месте.

Он вздохнул и повернулся лицом к морю. Здесь было прохладнее, ветер менялся и приносил свежее дыхание моря, которое разгоняло запах тухлой рыбы. Синяя вода сияла, как глаза девственницы.

Женщина с ребенком на руках помахала ему рукой, и он узнал Валиру, которая пришла сюда поиграть с малышом на солнышке, пока не пришло время выставлять себя на продажу перед гуляющими моряками. Она подняла ребенка, и он с болью заметил, что, хотя глаза ее подведены, а в крашеных волосах блестят стеклянные шарики, руки еще по-детски тонки. Он вспомнил, что совсем недавно она была подружкой его старшей дочери и часто приходила к ним на ужин, когда у самой дома было нечего есть.

Он знал об изнасиловании, которое и толкнуло ее к нынешнему занятию, о нищете, которая удерживала ее на панели, но жизнерадостное приветствие девушки оставило горькое чувство. Она не выбирала свою судьбу и была не в силах изменить ее. Существование этой девушки омрачало прекрасное будущее, которое он предвидел для себя.

Лало торопливо махнул ей рукой и заспешил прочь, испытывая одновременно облегчение и стыд, когда она не окликнула его.

Он продолжил свой путь вдоль Набережной, мимо верфи, где швартовались иностранные корабли, прикованные якорными цепями, как благородные скакуны у деревенской коновязи. Некоторые купцы разложили свои товары прямо на пристани, и Лало пришлось прокладывать себе дорогу сквозь кучки людей, которые спорили о цене, обменивались тумаками и новостями, и все это с одинаково хорошим настроением. Несколько Городских Стражей стояли, прислонившись к столбам, на лицах их читались одновременно равнодушие и настороженность. При них находился один из церберов, выражение его лица отличалось от них только крайним высокомерием.

Лало, не останавливаясь, миновал заброшенную пристань возле Рыбных Рядов, которая была его любимым местом уединения последние несколько лет. Сейчас ему было не до медитаций — столько предстояло сделать! Где же все-таки искать модели? Возможно, стоит сходить на базар. Безусловно, он сумеет найти там несколько порядочных девушек…

Он заспешил по улице Запахов к дому, но внезапно остановился, когда увидел собственную жену. Она развешивала белье во дворе, разговаривая с кем-то через плечо. Лало опасливо приблизился.

— Ну как прошло собеседование, дорогой? — спросила Джилла, сияя. — Я слышала, что госпожа Розанда такая грациозная. Ты сегодня пользуешься успехом у дам — посмотри, госпожа Зорра пришла к тебе…

Лало сначала содрогнулся от ее резкого голоса, но тут же забыл о жене при приближении посетительницы. Украдкой оглядев ее, он был впечатлен стройной фигурой, цветом лица, напоминающим эшианские розы, медно-рыжими волосами и парой ярких глаз.

Он сглотнул. Последний раз он видел госпожу Зорру, когда она сопровождала отца, собиравшего квартирную плату, которую Лало к тому времени просрочил за три месяца. Сейчас он пытался вспомнить, заплатил ли он за последний месяц.

— О, мастер Лало, почему у вас такой виноватый вид! — мило покраснела Зорра. — Вы же знаете, что можете пользоваться нашим кредитом после стольких лет…

«После стольких сплетен о моем грядущем процветании, это будет вернее!» — Так он подумал, но ее улыбка была столь заразительна, и, кроме того, она же не отвечала за жульничество своего родителя. Он улыбнулся в ответ, подумав, что она подобна дыханию весны на этой раскаленной летним зноем улице. Как нимфа…

— Возможно, вы поможете мне поддержать мою кредитоспособность, госпожа, — ответил он. — Не согласитесь ли вы стать одной из моделей для росписи зала Молина Факельщика?

Какое же это наслаждение — щедрой рукой раздавать порции счастья, подумал Лало, наблюдая, как Зорра вприпрыжку удаляется вниз по улице. Она горела нетерпением отменить все прежние договоренности, чтобы иметь возможность начать позировать завтра же.

«Интересно, Инас Йорл чувствовал себя так же, когда дарил мне исполнение моего желания?» — подумал он, а также задумался (но только на мгновение) о том, почему при этом колдун хохотал.

— Но почему я не могу позировать для вас в доме Молина Факельщика? — Зорра, надув губы, снимала нижнюю юбку и сбрасывала на пол сорочку.

— Если бы мой патрон мог отсоединить стены и прислать их мне для росписи! Я сомневаюсь, что он пустил бы меня в свой дом… — равнодушно ответил Лало, выливая краску из баночек на палитру в том порядке, к которому привык. — Кроме того, мне нужно сделать несколько набросков каждой модели, прежде чем я остановлюсь на окончательном варианте.

Утреннее солнце жизнерадостно освещало чисто подметенный пол, свободный от чужого грязного белья, сверкало на ноже для растирания красок, играло на лепестках цветов, которые он велел держать Зорре.

— Так, хорошо, — говорил он, прикрывая ее бедра газовым шарфом и сгибая ей руки. — Держите цветы, как будто протягиваете их Богине. — Она вздрагивала, когда он прикасался к ней, но его возбуждение от ее плоти вытеснялось восторгом перед этим телом как пространственной формой. — Обычно я делаю один-два быстрых наброска, — объяснил он, — но сейчас рисунки должны быть достаточно завершенными, чтобы Молин Факельщик мог составить представление об окончательном варианте росписи, поэтому я буду рисовать в цвете…

Он сделал шаг назад, увидев всю картину так, как он себе ее представлял — свежая красота девушки в солнечном свете, с яркими волосами, ниспадающими на спину, и яркими цветами в руках. Он взял кисть и глубоко вздохнул, сосредотачиваясь на том, что видел.

Постепенно он перестал слышать приглушенный разговор в другом конце комнаты, где Джилла с их средней дочерью готовили обед. Он не обернулся, когда вошел один из их сыновей; Джилла шикнула на него и услала прочь. Звуки скользили мимо него, мозг успокаивался, напряжение последних дней исчезало.

Теперь он, наконец, становился самим собой, твердо уверенный в том, что рука беспрекословно подчиняется глазу, и оба выполняют веления души. И он знал, что не богатые заказы, а эта уверенность в себе и была настоящим даром Инаса Йорла. Лало окунул кисть в краску и начал работать.

Полоска света продвинулась до середины комнаты, когда Зорра потянулась и уронила цветы на пол.

— Знала бы — ни за что не согласилась бы! — пожаловалась она. — Спина затекла, руки падают. — Она размяла плечи, наклонилась вперед и назад.

Лало заморгал, стараясь прийти в себя.

— Нет, еще рано, картина не окончена… — запричитал он, но Зорра уже шагнула к нему.

— Что вы хотите сказать — я не могу посмотреть? Это же мой портрет, не правда ли? — внезапно она остановилась, потрясенная. Лало проследил за ее взглядом, посмотрел на картину, и кисть выпала из его рук.

На лице, смотревшем на них с мольберта, были сузившиеся от алчности глаза и губы, растянутые в хищной усмешке. Рыжие волосы пламенели, как лисий хвост, а стройные ноги были согнуты, словно перед прыжком. Лало содрогался, переводя взгляд с девушки на картину и обратно.

— Ты, чокнутый сукин сын, что ты со мной сделал? — она бешено налетела на него, потом схватила нож для растирания красок и принялась кромсать холст. — Это не я! Это ужасно! Ты ненавидишь женщин! Ты и отца моего ненавидишь, но погоди! Ты еще будешь жить на Подветренной стороне с нищими, когда он доберется до тебя!

Пол задрожал и к ним подбежала Джилла. Лало отшатнулся назад, когда она возникла между ним и полуобнаженной девушкой, схватила Зорру за запястье и сжимала его, пока та не выронила нож на пол.

— Оденься, потаскуха! Я не допущу, чтобы мои дети слышали такие ругательства! — зашипела Джилла, забывая о том, что дети слышали гораздо более сильные выражения, когда ходили на базар.

— И ты заткнись, жирная свинья! — Зорра отскочила и начала втискиваться в свою одежду. — Тебе и у Эмоли будет тесно, я надеюсь ты сдохнешь под забором, где ты и родилась! — дверь за ней с треском захлопнулись, и они услышали, как она загрохотала вниз по ветхой лестнице.

— Надеюсь, она свернула себе шею. Ее папаша так и не удосужился починить ступеньки, — спокойно сказала Джилла.

Лало с трудом нагнулся, чтобы поднять нож.

— Она права… — он подошел к изрезанной картине. — Будь он проклят… — прошептал он. — Он провел меня — он знал, что именно это должно случиться. Пусть все боги проклянут Инаса Йорла!

Джилла взглянула на картину и расхохоталась.

— Нет… в самом деле, — покатывалась она, — редкостное сходство. Ты видел только ее смазливое личико. А я-то знаю, что она за штучка. Ее жених покончил с собой, когда она бросила его ради той гориллы из охраны Принца. Такая лисица своего не упустит, и на картине это ясно видно. Ничего удивительного, что она так взбесилась!

Лало всхлипнул:

— Но меня обманули…

— Нет. Ты получил то, о чем просил, бедный мой глупыш. Ты нарисовал душу этой законченной дряни!

Лало прислонился к выщербленной ограде заброшенной верфи и рассеянно смотрел на расплавленное золото, разлитое над морем заходящим солнцем. Ему хотелось слиться с этой красотой и забыть о своем отчаянии. «Нужно только забраться на эту ограду и упасть вниз…» Он представил, как горькая вода смыкается над ним, и наступает благословенное избавление от боли.

Потом он посмотрел вниз, и его пробила дрожь, не только от прохладного ветра. На темных водах колыхались отвратительные ошметки, которые когда-то были частями живых существ — требуха, стекающая по водостокам с санктуарских боен. Лало затошнило при мысли о том, что эта вода коснется его тела. Он отошел от берега и присел возле заброшенной рыбацкой лачуги.

«То, что кажется наиболее прекрасным, — подумал он, — оказывается наиболее ужасным внутри!»

Большой корабль величественно пересек гавань, миновал маяк и скрылся за мысом. Лало захотелось уплыть на таком судне, но он был слишком неловок для моряка, и слишком уязвим для сухопутного жителя. Даже таверна не сулила утешения. В «Зеленом Винограде» его поздравят с успехом, который теперь уже невозможен, в «Распутном Единороге» его попытаются ограбить, а потом изобьют до бесчувствия, когда обнаружат его нищету. Разве сможет он даже Каппену Варре объяснить, что с ним случилось?

Дощатый настил, на котором он сидел, задрожал под тяжелыми шагами. Джилла… Лало напрягся, ожидая ее обычных обвинений, но она только вздохнула, словно ее отпустил тайный страх.

— Я так и думала, что найду тебя здесь, — отдуваясь, она опустилась рядом и протянула ему глиняный кувшин с узким горлышком. — Лучше выпей сейчас, пока не похолодало.

Он кивнул, сделал пару больших глотков душистого травяного чая с вином, и поставил кувшин рядом.

Джилла закуталась в шаль, вытянула ноги и прислонилась спиной к стене. Две чайки прямо в воздухе сцепились из-за куска рыбы. Тяжелая волна разбилась о волнорез, и снова все стихло.

В этом совместном молчании, согретом чаем и телом Джиллы, что-то глубоко спрятанное внутри Лало начало высвобождаться.

— Джилла, — сказал он наконец, — что же мне делать?

— С двумя другими моделями тоже не получилось?

— Они оказались еще хуже Зорры. Тогда я начал рисовать жену Портового мастера… Хорошо, что я успел разорвать набросок прежде, чем она его увидела. Она была похожа на свою комнатную собачку! — он еще отхлебнул.

— Бедный Лало, — Джилла покачала головой. — Ты не виноват в том, что все твои единороги превращаются в носорогов!

Он вспомнил старую басню о носороге, который посмотрел в волшебное зеркало и увидел там единорога, но это не утешило Лало. «Неужели красота — только прикрытие испорченности, или это верно лишь для Санктуария?» — он внезапно разрыдался.

— О, Джилла! Я подвел тебя и детей. Мы разорены, понимаешь? У меня даже надежды не осталось!

Она повернулась, не дотрагиваясь до него, словно понимая, что любая попытка утешения будет напрасной.

— Лало… — она откашлялась и начала снова. — Все в порядке, мы как-нибудь проживем. И не все еще потеряно… главное, мечта наша не потеряна! Ты сделал правильный выбор — разве я не знаю, что ты всегда думаешь в первую очередь обо мне и детях?

— Во всяком случае, — она попыталась обратить все в шутку, — нет худа без добра — теперь я смогу тебе позировать, ну, чтобы ты уловил основные линии, конечно, — добавила она извиняющимся тоном. — После стольких лет вряд ли ты найдешь во мне что-то новое…

Лало поставил кувшин, повернулся и посмотрел на нее. В свете заходящего солнца лицо Джиллы, в котором годы прочертили столько борозд, было подобно старинной статуе, которую некий антиквар решил вызолотить, чтобы скрыть ее возраст. Вот горькая складочка от бесконечной нищеты, вот морщина от смерти ребенка… Разве все печали мира не оставляют следа на богине?

Он взял ее за руку. Он видел тучность ее тела, но ощущал в нем силу, потоки энергии, струящиеся между ними, привязывали его к ней сильнее, чем ее красота когда-то много лет назад.

«ЗНАЮ ЛИ Я ТЕБЯ?»

Глаза Джиллы были закрыты, голова прислонилась к стене. Это была редкая для нее минута покоя. Свет на ее лице, казалось, исходил изнутри. Взгляд Лало заволокло слезами. «Я БЫЛ СЛЕП, — подумал он, — СЛЕП И ГЛУП…»

— Да, — он постарался, чтобы голос не дрожал. Он знал теперь, как будет рисовать ее, где ему искать остальные модели. Он задохнулся от счастья и потянулся к ней. Она посмотрела на него, вопросительно улыбаясь, и приняла его в свои объятия.

В зале Молина Факельщика горели сотни свечей, вставленных в серебряные канделябры в виде кулаков, сжимающих поднятые факелы. Свет дрожал на газовых накидках санктуарских дам, переливался на тяжелых расшитых одеждах их мужей, отражался от каждого звена золотых цепочек, каждой грани драгоценных камней; весь этот блеск почти затмевал великолепие самого зала.

Лало наблюдал за происходящим, стоя в относительно безлюдном месте за колонной. Он был допущен в это избранное общество лишь благодаря той роли, которую сыграл в создании настенной росписи, чье завершение собственно и праздновалось сегодня. Здесь собрались все богатые и знатные, пользующиеся благоволением Империи, причисленные к верхушке санктуарского общества, и на каждом из собравшихся была одна и та же маска самодовольного веселья. Но Лало не переставал задаваться вопросом, как выглядели бы эти люди, если бы ему пришлось нарисовать эту сцену.

Несколько купцов, на которых Лало когда-то работал, ухитрились получить приглашения, хотя большинству из его бывших клиентов оставалось только завидовать им. Он узнал среди приглашенных нескольких друзей, среди них Каппена Варру, который только что закончил песню и теперь поедал глазами госпожу Данлис, которой было не до него — она была слишком занята обольщением банкира из Рэнке.

Еще несколько знакомых из «Распутного Единорога» сумели наняться на вечер в качестве приглашенных официантов и лакеев. Лало подозревал, что хозяева в конце вечера не досчитаются многих драгоценностей, столь ярко сверкающих на их пальцах и шеях, но он не считал себя обязанным сообщать кому-либо о своих подозрениях. Он внутренне подобрался, узнав каменщика Йордиса, прокладывающего себе путь сквозь блистающую толпу.

— Ну, мастер Портретист, теперь, когда вы отдали должное богам, может быть, у вас найдется время для смертных, а? — Йордис широко улыбался. — У меня как раз есть подходящее место для моего портрета…

Лало откашлялся.

— Боюсь, что сосредоточившись на делах небесных, я потерял связь с земным великолепием…

Выражение лица каменщика ясно говорило о том, как помпезно это прозвучало, но Лало предпочитал, чтобы его считали слегка тронутым от обрушившегося на него богатства, нежели узнали правду. Он сумел решить дилемму, которую поставила перед ним необходимость завершения работы у господина Молина, но теперь карьера портретиста в высшем обществе была для него закрыта.

— Дела небесные… ах, ну да… — Йордис покосился на одну из нарисованных нимфе длинными, гибкими ногами, с глазами, сияющими юностью и весельем. — Если бы я мог проводить время, созерцая таких красоток, полагаю, я тоже отказался бы писать портрет старого дурня, — он понимающе рассмеялся. — А где вы нашли таких в этом городе, а?

«Они торгуют своими телами в доках… или своими душами на базаре… или гнут спину на твоей кухне, или натирают полы в твоем доме…» — подумал Лало горько. Уже не первый раз за этот вечер ему задавали подобные вопросы. Нимфа, на которую Йордис сейчас пялился с таким вожделением, была нищая калека, он, наверное, десятки раз проходил мимо нее на улице. На противоположной стене проститутка Валира гордо протягивала Богине сноп пшеницы, а ее ребенок кувыркался у ее ног, как херувим. А Богиня, которой они поклонялись, которая затмевала поверхностное великолепие этого зала, была его Джилла, носорог, превратившийся в нечто более изумительное, чем единорог.

«У вас есть сердца, но вы не умеете чувствовать…» Взгляд Лало скользил поверх нестерпимого блеска одежд и украшений, которыми гости господина Молина замаскировали себя. «У вас есть глаза, но вы не умеете видеть…» Он пробормотал что-то насчет своих планов.

— Если вы хотите украсить комнату настенной росписью, буду счастлив услужить вам, но боюсь, от портретов я в дальнейшем откажусь, — с тех самых пор, как он сумел разглядеть Джиллу, его глаза стали видеть по-новому. Теперь, даже когда он не рисовал, ему удавалось различить истинные лица людей под теми масками, которые они показывали миру. Он вежливо добавил:

— Надеюсь, ваши дела идут хорошо?

— А? Мои дела — да, но нынче осталось мало работы для каменщика! А что осталось, требует совсем другой сноровки… — он заговорщически хихикнул.

Лало покраснел, осознав, что Йордис думает, будто он выуживает информацию о новом храме — крупнейшем заказе на стенную роспись в Санктуарии. «А почему бы и нет? — подумал он. — Разве не стоит моя Богиня быть запечатленной на стенах более величественных, чем в зале этого выскочки-инженера?»

У него внезапно пересохло во рту: он увидел самого Молина Факельщика, приближающегося к нему. Йордис поклонился, ухмыльнулся и растворился в толпе. Лило заставил себя остаться на месте и выдержать пронзительный взгляд патрона.

— Я должен поблагодарить вас, — сказал Лорд Молин. — Ваша работа представляется мне чрезвычайно успешной, — его глаза непрерывно перебегали с толпы на лицо Лало и обратно. — Возможно, слишком успешной, — продолжал он. — Рядом с вашей богиней мои гости кажутся просто декорацией!

Лало начал было оправдываться, но замер, ужаснувшись, что может невольно выдать истину.

Молин Факельщик рассмеялся.

— Я только хотел сказать вам комплимент, дружище, и, кроме того, сделать заказ на роспись стен нового храма…

— Мастер Портретист, вы, похоже, сегодня в хорошем настроении!

Лало только что свернул с Тропы Денег на Дорогу Храмов, намереваясь осмотреть стены, которые ему предстояло расписывать в новом храме богов Рэнке. Звук мягкого голоса заставил его споткнуться. Он услышал сухой смешок и повернулся, чтобы внимательнее рассмотреть говорившего. Все, что он смог увидеть под капюшоном, было мерцание рубиновых глаз.

— Инас Йорл!

— Более или менее… — согласился собеседник. — А вы? Вы не изменились? Вы занимали мои мысли последнее время. Не хотите ли вернуть мне мой дар?

Лало содрогнулся, припомнив те мгновения, когда он готов был душу продать за то, чтобы потерять способность, которой наградил его колдун. Но вместо этого он, наоборот, обрел свою истинную душу.

— Нет, не думаю, — ответил он спокойно и почувствовал, что чародей удивлен. — За мной долг. Не хотите ли, чтобы я нарисовал вам еще одну картину? — Он прибавил, помолчав: — Не хотите ли, чтобы я нарисовал ваш портрет, Инас Йорл?

На этот раз споткнулся колдун, и на мгновение художник по-настоящему встретился с ним взглядом. Он задрожал от той нечеловеческой усталости, которая исходила из этих нездешних глаз.

Но не Лало, а Инас Йорл первым отвел свой взгляд и отвернулся.