Тени тевтонов

Глава четвертая

Клиховский неплохо представлял себе Людерса – носителя тевтонского духа, моряка с крейсера «Кёнигсберг», ветерана Первой мировой, поклонника Гинденбурга и Людендорфа. До войны Людерс помогал доктору Хаберлянду обустраивать городской музей: старый лоцман считал его мемориалом прусской славы. Такой человек, как Людерс, никогда не откроет тайны Пиллау русским – пусть хоть расстреливают! Однако может открыть их Клиховскому. Во-первых, Клиховский – друг Хаберлянда. А во-вторых, спас Хельгу.

Хаберлянд сказал, что музей вывезли из Шведской цитадели – возможно, в Лохштедт. Самые ценные экспонаты были упакованы в снарядные ящики. В Лохштедте Клиховский не увидел зелёных ящиков, даже разбитых. Зато узнал, что замок оборонял Людерс – доверенный человек Хаберлянда. Это не могло быть случайностью. Если русские схватят бывшего фольксштурмовца, то уже не выпустят его из своих лап. Надо успеть поговорить с ним до того, как его заберёт госпожа из дефензивы. И Клиховский пошёл к Людерсу ночью.

От улицы Проповедников до улицы Лоцманов было всего три квартала. Клиховский пробирался через руины по внутренним дворам, чтобы патруль не задержал его как нарушителя комендантского часа. В эту ночь русские впервые зажгли маяк. Где-то наверху то и дело беззвучно вспыхивал яркий белый огонь, и мгновенно из темноты проявлялся город: голые печные трубы, рёбра стен, освещённые треугольные фронтоны и решётки стропил.

Во двор дома Людерса Клиховский попал через уцелевшую калитку в кирпичной ограде. Он сделал шаг вперёд – и сразу шаг назад, потому что из двери чёрного хода осторожно вышел человек в шляпе и плаще, и Клиховский сразу его узнал. Клиховский не раз видел его за плечом гауляйтера Коха на митингах, этот человек всегда провожал гауляйтера к лимузину, а в «Волчьем логове» дежурил в отдельном кабинете у телефона. Об этом человеке грезили белокурые невесты из общества «Вера и красота»: аристократ, автогонщик, пилот, яхтсмен, ариец и красавец – Гуго фон Дитц, адъютант Эриха Коха.

Клиховский догадался, кто сидел за штурвалом красного гидроплана.

Следом за фон Дитцем из дома вышел Людерс.

– Правее, господин гауптштурмфюрер, – сказал он. – Там есть тропка.

Людерс и фон Дитц передвигались тем же способом, что и Клиховский, – по дворам, через руины, прячась в густой тени, чтобы не попасться патрулям. Клиховский крался за немцами. Он быстро понял, куда те направляются – на Курфюрстенбольверк. Поблизости, за пирсом парома, располагалась стоянка лоцманских катеров; над стоянкой высилась Лоцманская башня.

За развалинами двухэтажного здания наконец распахнулось пространство меж плоскостью тёмного моря и плоскостью звёздного неба; при вспышках маяка море, подобно небу, покрывалось бегучей россыпью мелких искр. По набережной, слепя фарами, медленно проехал «додж» с пулемётом. Людерс и фон Дитц выждали, пока он удалится, и пересекли дорогу. Клиховский был вынужден наблюдать за немцами издалека – из развалин.

Вдоль берега в воде лежали утонувшие суда. Выше всех торчал баковый кран балкера «Нибелунг». Старый сухогруз ходил из Кёнигсберга в Мемель и Готенхафен; в апреле, уже после падения Кёнигсберга, он вывозил беженцев из Пиллау. Русские беспощадно бомбили порт. Забитый людьми «Нибелунг» едва успел отойти от причала, как на его корме взорвалась бомба. Капитан сумел уткнуть судно носом в берег. Здесь «Нибелунг» и остался. Пологие волны пенились на препятствиях и тихо шлёпали в прибрежных камнях.

Клиховский никак не мог понять, что делают Людерс и фон Дитц. Старик возился под ржавой скулой «Нибелунга», а потом у него в руках оказалась верёвка, уползающая в море. Людерс и фон Дитц вместе принялись тянуть эту верёвку и вытащили привязанную лодку. Видимо, Людерс её здесь и спрятал. Клиховский знал, что русские власти, заняв Пиллау, конфисковали у жителей все плавсредства. Людерс извлёк из лодки пару распашных вёсел и руль.

Клиховский наблюдал, как немцы тихо проплыли вдоль «Нибелунга» и развернулись в сторону створного знака на дамбе аванпорта. Фон Дитц грёб, Людерс рулил. Акватория ночью была пуста: русские суда не ходили, так как навигационная обстановка ещё отсутствовала, а в море блуждали плавучие мины. Маленькая лодочка растворилась в темноте залива.

…К дому Людерса Клиховский вернулся прежним скрытным путём. Что ж, старик ускользнул, но это, может, и к лучшему.

Хельга сидела за столом, накрытом скатертью; на столе стояли две рюмки и початая бутылка пилькаллера, а грязные тарелки, вилки и чашки отмокали в тазу. Вид у Хельги был опустошённый. Клиховский опустился на стул.

– Помните меня? – спросил он.

Хельга кивнула. Клиховский разглядывал её. Судя по неровным прядям, она сама обкорнала себе волосы, чтобы в комбинезоне походить на мальчика – боялась насилия русских солдат. И сейчас боится всего. Клиховскому стало жаль эту юную немочку, но жалость не влияла на его решения. В Мариенбурге он видел парады Юнгфолька и Юнгмедельбунда. Из таких чистых девочек и пылких мальчиков слагался народ, который нёс порабощение и гибель.

– Я знаю о вас больше, чем вам кажется, – прямо сказал Клиховский. – Вы должны поговорить со мной, Хельга. Иначе я выдам вас русским.

– Спрашивайте, – тихо ответила Хельга.

– Ваш дядя вывел из города Гуго фон Дитца. Куда они направились?

– К объекту «HAST-1». Я не знаю, где он.

Клиховский сразу догадался, что речь идёт о выходе из катакомб.

– Зачем Дитцу Грегор Людерс?

Хельга взяла со стола рюмку и принялась вытирать углом скатерти:

– Дитц выбрался через «ZIF-2». Это в Шведской цитадели. Он там убил караульных. Русские усилили охрану, и Дитц не мог вернуться через «ZIF-2». Дядя повёл его туда, где русских нет.

– Они упоминали о Лохштедте или музее Хаберлянда?

Хельга впервые посмотрела Клиховскому в глаза – в своём ли тот уме? Рейх уничтожен, Германия захвачена врагами, всем грозит смерть – при чём тут старый замок и городской музей?! Но взгляд Клиховского был трезвым.

– Хельга, скажите: что гауляйтеру нужно от вашего дяди?

Девушка снова опустила голову:

– Я не знаю…

В её голосе звучала тоска, и Клиховский не усомнился в честности ответа.

– Вам известны входы в катакомбы? Хотя бы один вход?

– Это государственная тайна. Дядюшка мне ничего не рассказывал.

– А когда он вернётся?

– Следующей ночью.

Клиховский мрачно задумался. Значит, дама из русской дефензивы утром не сможет допросить и арестовать Людерса. А потом?

– Хельга… Если я сообщу русским, что Грегор Людерс сотрудничает с нацистами, его расстреляют. Но я не выдам его, если он мне поможет. Вы хотите спасти дядю? Тогда объясните ему положение вещей и мои условия.

Клиховскому было плевать, доберутся ли русские до гауляйтера. Плевать на подлость своего шантажа. Он желал использовать шанс и попытаться найти музейные ящики – тем более без ведома русской контрразведки.

Клиховский поднялся из-за стола, глядя на Хельгу сверху вниз.

– Я приду завтра ночью. Убедите дядю ответить на мои вопросы, – сказал он. – И напоминаю, что вы у меня в долгу за ту ночь в феврале.

Он перевалился через край бетонной трубы и упал в снег. Над ним в свете звёзд слабо поблёскивали заиндевелые ветви осин. Вентиляционный колодец находился в худосочном лиственном лесочке и был окружён колючей проволокой. Клиховский прополз под ограждением и поднялся на ноги.

Он плохо представлял географию полуострова, однако понял, что тоннель вывел его за город. Это ещё одно чудо – в придачу к тому, что он уцелел при взрыве и вырвался из лагеря. А теперь надо избавиться от полосатой одежды узника и влиться в поток беженцев. Клиховский слышал его шум за деревьями.

Беженцы брели по имперскому шоссе № 131. До Пиллау им оставалось, наверное, километра полтора. Измученные люди волокли тележки и санки со скарбом. Битюги тянули большие повозки, в которых поверх грузов сидели закутанные дети беженцев. Регулировщик в каске, мотоплаще и с железным горжетом полевой жандармерии следил, чтобы движение не прерывалось.

Какой-то мужчина подкатил свою тачку поближе к жандарму, чтобы тот присмотрел за имуществом, и побежал в лес. Укрывшись за кустом ольхи, он бережно повесил на сучок пальто, кашне и шляпу, приспустил брюки и присел. Клиховский сдёрнул кашне, скрутил его жгутом и сзади накинул беженцу на горло. Казалось, что человек, умирая, бился целый час. Потом Клиховский снял с покойника и пиджак, и брюки, и ботинки. Усталый жандарм не заметил, что из леса вышел совсем не тот, кто вошёл. Клиховский взял тачку беженца.

Он не испытывал ужаса от содеянного. Концлагерь выжег все его чувства. В толпе таких же, как он, обездоленных людей Клиховский шагал по Хорст-Вессель-аллее и видел дома, повреждённые взрывом в форте Штиле: окна без стёкол, отбитая штукатурка, осыпавшаяся черепица крыш. В кармане пальто Клиховский нашарил пакет с документами и теперь читал их на ходу. Что ж, отныне он стал Паулем Бадштубером из Инстербурга. Это знак судьбы, ведь в Инстербурге живая мумия коменданта де ля Кава и свела его с доктором Хаберляндом. Клиховский нашёл улицу Проповедников, дом семь. Хаберлянд открыл на стук. Пожилой и старомодный, он был в ночном колпаке.

– Простите, господин доктор, – сказал Клиховский. – Мы с вами едва знакомы. Но не могли бы вы меня спасти?

Конрад Хаберлянд, бывший бургомистр Пиллау, жил в большой квартире на втором этаже. Он уступил Клиховскому отдельную комнату с окнами во двор. Город затопили волны беженцев, рвущихся к кораблям и парому на косу Фрише-Нерунг. Этот поток пыталась упорядочить эвакуационная комиссия, она заседала в гостинице «Золотой якорь». Беженцам негде было пристроиться в Пиллау. Те, что побогаче, предлагали огромные деньги за ночлег; Хаберлянд вежливо отказывал, но многие горожане принимали постояльцев. Однако всё равно люди коротали ночи в повозках на всех улицах, в подъездах и у костров на окраинах города. Магистрат распорядился открыть для беженцев школы и гимназии, склады и пакгаузы, лавки и парикмахерские, мастерские, подвалы и угольные сараи. Хаберлянд уже отправил свою семью в Дуйсбург; днём он пропадал в ратуше, помогая в делах, а по вечерам пил с Клиховским ячменный кофе. Не понимая того, Хаберлянд сам придумал за Клиховского его историю.

– Это трагедия! – вздыхал он. – Варшава пала! Русские вторглись на нашу священную землю!.. Скажу по секрету, мой друг, гауляйтер приказал вывезти останки Гинденбурга и взорвать мемориал Танненберг! Ставка фюрера под Растенбургом уничтожена! Английское радио сообщило, что торпедирован лайнер «Густлоф», тысячи жертв!.. Идёт битва за Мариенбург, и тевтонский замок обороняется, как пятьсот лет назад!.. Я понимаю, Винцент, почему вы бежали с чужими документами. В нашем гау эвакуация тоже была запрещена под страхом расстрела. Но оставаться в Мариенбурге – самоубийство!

Клиховский только соглашался.

– Как ваш музей? – спросил он словно ненароком.

– Музея больше нет. Шведскую цитадель занял какой-то военный штаб, и все мои экспонаты и документы упакованы для транспортировки.

– А тот меч, который вы считаете Лигуэтом?

– Он тоже упакован. Мне дали десять ящиков из-под снарядов – знаете, такие зелёные, плоские, – и я со всеми предосторожностями уложил в них и Лигуэт, и распятье святого Адальберта, и янтарь орденских времён, и кубок из Хонеды, и оковы Генриха фон Плауэна… Это удивительные вещи!..

– И куда их переместят из цитадели? Когда?

– Я жду решения гауляйтера. Но у него хватает своих забот.

Доктор Хаберлянд зарегистрировал Клиховского, то есть Бадштубера, в магистрате, и Клиховский стал получать талоны на продукты. Пятого февраля, через десять дней после своего бегства из форта, он шёл в ратушу и вдруг услышал странное завывание – это включились сирены воздушной тревоги. Толпа на улице не поняла, в чём дело: Пиллау ещё не бомбили. А потом загудели суда в гавани и раздался клёкот скорострельных зенитных автоматов. Клиховский посмотрел на низкое облачное небо: там бледно полыхало, как в грозу, а затем над улицей пронеслись два самолёта со звёздами. Тотчас город встряхнуло и закачало. Взревели близкие взрывы, завизжали женщины возле аптеки на углу.

Люди кинулись кто куда. Клиховский увидел, как светловолосая девушка в сером пальто вжалась в глубокую нишу полуподвального окна. Из верхних окон здания внезапно выбило пламя и осколки стёкол; стена потрескалась, будто мгновенно состарилась, и, ломаясь, с грохотом и пылью рассыпалась на куски, оголяя внутренние помещения. Девушка исчезла под грудой обломков.

Клиховский не знал, почему он так поступил. Немцы погибают? И пусть погибают!.. Но он отшвыривал кирпичи и выворачивал глыбы, продираясь к нише полуподвала. Он выкапывал не девушку-немку, а себя самого, заживо погребённого в тоннеле форта Штиле. Только так он мог справиться с тем животным ужасом, который однажды едва не свёл его с ума, а теперь вернулся и вышиб из разума. Вокруг кричали и рыдали, бомбардировщики зашли на второй круг, улицу снова подбрасывало, ржали лошади, стелился едкий дым от горящей аптеки. Клиховский разгрёб дыру и вцепился в серое пальто. Он выволок девушку из западни и скорее перетащил в подворотню.

Там они и просидели до завершения налёта. Клиховский крупно дрожал, его мутило. Девушка намертво вцепилась в рукав своего спасителя. Пальто у неё было в кирпичном мусоре, лицо – в крови, а светлые волосы стояли дыбом.

Русские самолёты улетели, а немка всё боялась выйти из подворотни. На задымлённой улице среди груд кирпича и черепицы валялись мёртвые люди и лошади, опрокинутые фургоны. Зияли воронки. Бродила и страшно завывала какая-то женщина. Ноги не держали, подгибались, но Клиховский довёл спасённую девушку до её дома на улице Лоцманов.

Вечером он рассказал о налёте доктору Хаберлянду.

– Вы спасли Хельгу Людерс, Винсент, – сразу узнал девушку Хаберлянд. – Это хорошо. Получается, что я, пусть и косвенно, отплатил добром Грегору Людерсу, её дяде и опекуну. До войны мы с ним дружили и сотрудничали. О, как мы оба были увлечены работой над музеем нашего милого Пиллау!

– Что произошло потом?

– Мы рассорились. Я прозрел, а Грегор пал жертвой демагогии Геббельса…

Хаберлянд замолчал и отёр старческую слезу.

– Как нам жить дальше, господин Клиховский? – спросил он. – Я имею в виду всех немцев, моих несчастных соотечественников… Рейх обречён. Мы раздавлены ходом истории! Наш народ страшно виноват, что доверился ницшеанствующему безумцу! Весь мир обрушился на наши головы! Нам придётся возрождать себя из праха, в который повергли нас нацисты!

Клиховскому было жаль Хаберлянда, а немцев не жаль.

Первая бомбёжка сломила доктора: он подал заявку на эвакуацию. Свою квартиру он зарегистрировал в магистрате на Пауля Бадштубера.

– Пользуйтесь бомбоубежищем в подвале, – посоветовал Хаберлянд. – Я попросил разрешение на выезд и для вас, но его выдадут, когда я уже уеду.

– Спасибо, господин доктор, – поблагодарил Клиховский; он не собирался бежать из Пиллау, пока не найдёт Лигуэт. – А что с вашим музеем?

– Я сдал ящики на попечение канцелярии гауляйтера. Полагаю, господин Кох переправит их в свою резиденцию – в замок Лохштедт. Больше некуда.

Клиховский помог доктору донести чемоданы до набережной. На пирс провожающих не пропускало оцепление из власовцев в овчинных шапках. Прощаясь, доктор крепко обнял своего гостя. А потом Клиховский смотрел, как транспорт «Марс» медленно уходит по каналу Иннехафен к проливу.

Но думал Клиховский вовсе не о докторе Хаберлянде. Здесь, на улице Ам Грабен, глядя на судно с беженцами, он вдруг ощутил живую глубину родовой памяти. Чужое прошлое всплывало из небытия в виде его собственной судьбы. Всё это уже случилось с его давним предком. Всё это было. Была девушка, выкопанная предком из могилы. И был робкий мудрец, убежавший с поля боя.

Длинные сочленения замка Мальборк растянулись по правому берегу Ногата, будто исполинская, разобранная на части машина вроде катапульты. Геометрия стен и башен была промерена линейкой и циркулем с немецкой точностью: плоскости и ровные дуги; цилиндры, кубы, трапеции и конусы – ни одного прихотливого изгиба или вольной завитушки. Краснокирпичная кладка, подсвеченная закатом, саднила взгляд, как ржавчина. Черепичные кровли и арочные фронтоны багровели в смуглой августовской синеве неба и перевёрнуто отражались в гладкой реке. Своей неподвижной и мертвенной правильностью замок словно спорил с живым трепетом божьего творения.

Краковский каноник Ян Длугош рассматривал тевтонскую твердыню и понимал, что Польша победит Орден лишь тогда, когда изгонит рыцарей из Мальборка – немецкого Мариенбурга. Великие сражения ничего не изменят. Полвека назад король Ягайло разбил тевтонцев у деревни Грюнвальд, но не сумел взять замок, и Орден остался в Польше, как стрела, вонзённая в тело. А нынешней весной рыцарь Ганс фон Байзен, предводитель мятежников, снова осаждал Мальборк с войсками из Гданьска и Эльблонга – немцы называли эти города Данцигом и Эльбингом, – но, увы, отступился, и тевтонцы угрожают полякам по-прежнему. Вот потому король Казимир должен захватить столицу непреклонного Ордена. Лучше без напрасной христианской крови. И он, Ян Длугош, коронный негоциатор, обязан помочь своему государю.

На левом берегу Ногата выстроились в ряд пушки на колёсных лафетах; немцы прозвали их «шарф-метцен» – «меткие девки». Гулко гремели выстрелы, ядра со звоном били в стену, и слышался шорох сыплющихся кирпичей. Замок отвечал приглушённым лаем бомбард; их снаряды вязко шлёпались вокруг пушек в истоптанную траву, будто каменные яблоки. Бойницы стен и башен, озаряясь изнутри, часто трещали малыми ручными орудиями – гуфницами, пишталями и фистулами, и польские пушкари прятались от смертоносного чугунного гороха за большими щитами-павезами со шляхетскими гербами.

Длугош веточкой обмахивался от назойливых вечерних комаров.

– Пан каноник, дозволите отвлечь?..

Длугош оглянулся. Сзади переминался с ноги на ногу некий юнец, одетый небогато, но как шляхтич: шитый доломан с частыми пуговицами и ферезия с откидными рукавами. Юнец тискал в ладонях старую шапку-рогатовку.

– Кто ты и чего просишь? – с подозрением спросил Длугош.

С младых лет он служил отцу Збигневу Олесницкому, сначала епископу, а потом кардиналу. Олесницкого называли подлинным властителем Польши. Он немало посодействовал умалению вековых прав короны в пользу сейма. Конечно, король Казимир не любил пана Збигнева, но волей-неволей считался с ним, а свою неприязнь вымещал на кардинальском секретаре – на Длугоше. И блистательная пустоголовая клика, что вертелась у трона, тоже ополчилась на каноника. Пять месяцев назад кардинал скончался. Дела у каноника пошли совсем плохо. Слава святому Станиславу, что король, уважая в Длугоше дар дипломата, всё же позвал его вести переговоры с тевтонцами, осаждёнными в Мальборке. Длугош очень рассчитывал, что успех этих переговоров вернёт ему расположение короля. Но кто этот юнец? Уж не посланец ли коварных князей или магнатов, желавших окончательного падения каноника?

– Я Каетан герба Клиховских, – представился юнец. – Владею малым имением Залесе-Погожель. А здесь командую «копьём» Торуньской хоругви.

Войсковой стан занимал обширную луговину по левому берегу Ногата. Магнаты и князья, города и епископства собрали для короля свои отряды – хоругви, но вечная польская ревность к чести не позволили соблюсти на стане порядок. Шатры торчали как попало и теснили друг друга, стараясь выгадать место поближе к королевскому лагерю. Всюду бродили кони и грудились обозы. На шестах полоскались знамёна с гербами: с ладьёй «Лодзи», луной «Леливы», платком «Наленча», щитом «Янины», якорем «Огончика», чёрным орлом «Сулимы», тремя зубчатыми башнями «Гржималы». Перестрелка через реку войсковому стану ничуть не мешала. Перестукивались молоты кузниц, звучали голоса и смех, кто-то ругался, а кто-то пьяно пел под урчание лиры.

– Мой отец погиб из-за тевтонцев, – добавил Каетан. – Я один в роду.

Длугош не ответил. Юнец наивен. Такими словами доверия не заслужить. Да, Орден – враг, но многие шляхтичи надеются, что в нынешней войне он выстоит, потому что победа короля слишком возвысит монарха над сеймом.

Кардинал Олесницкий не хотел, чтобы Длугош, его воспитанник, погряз в придворных интригах. Кардинал советовал Длугошу посвятить себя высокой миссии. Например, написать хронику Польши. Длугош много думал о словах учителя. Но в истории Польши что может быть важнее борьбы с Тевтонским орденом? А в борьбе с Орденом что может быть важнее осады Мальборка? Вот ещё и по этой причине он, Ян Длугош, оказался здесь, на берегу Ногата.

– Скажите, пан Длугош, – дрогнувшим голосом произнёс Каетан, – горит ли ваше сердце жаждой погибели для проклятых немцев?

Длугош хмыкнул. Глупый вопрос! Его отец сражался под Грюнвальдом и взял в плен комтура Бранденбурга. И кардинал Олесницкий, тогда ещё просто нотарий, писец, под Грюнвальдом бросился в бой и вышиб из седла рыцаря фон Дибера, который понёсся на короля Владислава с копьём. Сам Длугош в назидание соотечественникам составил книгу «Прусские хоругви»: перечень знамён, захваченных у тевтонцев. Эти тяжкие стяги, царственно переливаясь шелками и бархатом, и ныне хранятся в усыпальнице святого Станислава в соборе на Вавеле. Орден тогда потерял много своих святынь – хоругви Бальги, Торна, Кульма, Эльбинга, Рагнита, Бранденбурга, Данцига, Кёнигсберга и других замков, а также гонфалоны всего Генерального капитула: маршала, Великого комтура, казначея, ризничего и самого Верховного магистра.

– Зачем ты спрашиваешь об этом? – раздражённо сказал Длугош юнцу.

– Простите, вельможный пан, если обидел, – смутился Каетан. – Дело моё требует пылкой любви к отечеству, дабы оная оправдала и такое предприятие, каковое рыцарская честь не в достоинство почтёт…

– Что ты имеешь в виду? – насторожился Длугош.

Пушки бабахали по-прежнему, и над рекой заполошно метались чайки. Тёплыми густыми волнами наплывали запахи перестойного луга – приторно-вялые, как знамёна крестоносцев в усыпальнице святого Станислава.

– Я – малый человек, – тяжело вздохнул Каетан. – Никто не оставит меня с королём наедине. А вы – достойный муж, вам доверяют.

– И что?

– Моё дело требует тайны… – Юнец смотрел испытующе. – Я встретил негодяя, согласного открыть путь в Мальборк. Как мне известить короля?

Колокол в замке исправно отмерял каждый час, и звон плыл над городом, над рекой и над польским станом. Длугош слышал дальний гул тевтонского кампана за стенками своего шатра. Гости пришли в полночь. Юнец остался стоять, не желая уравниваться со спутником, а тот сразу уселся на скамью, покрытую татарской кошмой. Он чувствовал себя привольно, словно в корчме.

– Назовись! – приказал ему Длугош.

– У меня, святой отец, разных имён было, как у собаки блох, всех уж и не упомню, – беспечно ответил тот. – Сейчас я Сигельд.

Свет свечи бегал по колеблющейся полотняной кровле. Понятно, кого привёл Каетан. Прожжённого жулика из ганзейского порта вроде Бремена, Данцига или Гента. Пьянки, шлюхи, игра в кости, разбой и тёмные делишки.

– И что ты хочешь предложить? – спросил Длугош.

– Замок Ордена, что же ещё? – ухмыльнулся Сигельд. – Не может быть, чтобы под такой громадиной рыцари не прокопали тайный лаз. Я найду его и покажу вам. А король заплатит мне три тысячи венгерских флоринов.

Подземные ходы, конечно, существовали. Все знали, что магистр может войти во дворец в Среднем замке, а выйти уже в Высоком замке. Рассказывали про выход из Высокого замка наружу – то ли в Нижний замок, то ли в город, то ли на другой берег реки. Врали, что лаз вообще тянется до местечка Новы-Став в десятке вёрст от Мальборка, и в том подземелье спрятаны сокровища Ордена, их охраняют призраки магистров, лежащих в часовне под собором.

Каетан стоял в тени за спиной Сигельда. Лицо его было неподвижно.

– Ты понимаешь, чем рискуешь?

Длугош пристально посмотрел на Сигельда, и его удивило холодное спокойствие, спрятанное за развязностью простолюдина.

– После битвы при Грюнвальде король Владислав осадил Мальборк. Тевтонцы наняли защищать свой замок всякий сброд. Бесчестный рыцарь Ясек Сокол предложил королю открыть ворота замка, если будет славная награда. Король взял время на размышления. Но через день тевтонцы катапультой забросили в польский обоз отсечённую голову Сокола.

– И остались у вас ещё на полвека, – бесстыже заметил Сигельд. – Надо было сразу раскошелиться.

Длугош взял со столика подсвечник и поднял огонёк, освещая Каетана.

– А вы как считаете, пан Клиховский, не обманывает ли этот человек?

– Он не обманывает, – помолчав, угрюмо сказал Каетан.

Длугош в задумчивости вернул подсвечник на место.

– Нет, я ничего не стану говорить королю, – отказался он. – Сначала ты, Сигельд, должен убедить меня, что уже нашёл ход. Тогда я и пойду к королю.

Длугош не сомневался, что король заплатит пройдохе даже наперёд: Казимир Ягеллончик – не Владислав Ягайло. Но опасность заключалась не в потере денег. Если Длугош пообещает королю, что Сигельд проведёт поляков в замок, а тот не справится, то король окончательно разочаруется в канонике. Можно будет постригаться в монахи и писать историю Польши – ничего иного Длугошу уже не останется. Нет, о лазе под стеной Мальборка король должен узнать только тогда, когда Сигельд отыщет дорогу. Ему, Длугошу, незачем столь опрометчиво ставить на кон свою судьбу и положение при дворе.

– Боитесь не оправдать ожиданий короля, святой отец? – проницательно спросил Сигельд.

Длугоша уязвила подлая догадливость этого мерзавца. Длугош понял, что Сигельд ему не нравится. Странно. Обычно ловкачи или проныры вызывают расположение – если, конечно, вредят не тебе, а другим. Так устроена природа человека: всегда приятно видеть, как попирается чужая гордыня. Но в Сигельде каноник ощутил какое-то жестокое и отталкивающее превосходство.

– Чем попусту болтать, лучше объясни, как ты надеешься пробраться в Мальборк, – сухо сказал Длугош. – Орденский замок – не спальня купчихи.

Каетан неохотно выступил вперёд и положил перед каноником большой, скрученный в трубку лист с болтающимися на шнурках печатями.

– Посмотрите, пан Длугош, – попросил он.

Длугош с недоверием развернул лист и обомлел: это было послание-бреве, подписанное самим понтификом – покойным Папой Николаем V.

До Кракова уже донеслось известие, что Папа учредил в Ватикане новую библиотеку. Когда под ятаганами османов пал злосчастный Константинополь, Папа сразу послал к султану Мехмеду своего легата, чтобы тот выкупил все книги ромейского архива. И в бреве, которое держал в руках Длугош, было сказано, что предъявитель сего – грамматик Святого Престола, отправленный приобретать или переписывать для апостольского книжного собрания церковные и светские хронографы, достойные общей памяти христиан.

– Где ты взял это? – Длугош негодующе вперился в Сигельда.

– Есть у меня приятель по прозвищу Исповедник, – пояснил Сигельд. – Он много последних исповедей слышал. Одна была от какого-то монаха. Его сундук мой приятель забрал себе: зачем сундук мертвецу с ножом в животе? А потом вещички покойного Исповедник проиграл мне в кости. Среди них я и нашёл этот лист. И теперь вот сообразил, как он может мне пригодиться.

«Сам ты и убил того монаха!» – подумал Длугош.

– Сигельд выдаст себя за скриптора из Ватикана, – хмуро сказал Каетан. – Будто бы он приехал переписать хронограф Ордена, пока Орден не пал.

Длугош тщательно взвесил услышанное:

– А ты, э-э… Сигельд… знаешь грамоту?

– Знаю латынь, – кивнул мошенник. – И говорю на многих языках.

«Он витальер!» – осенило Длугоша. В притонах ганзейских городов чернь славила этих пиратов Балтики и лучшего из них – Клауса Пей-до-Дна. Орден разгромил гнездо витальеров на острове Готланд. Сигельд был строен и силён, как моряк, и его желание уничтожить тевтонцев стало Длугошу понятно.

– В моём ремесле язык порой поважнее, чем ножик, – добавил Сигельд.

Каетан хотел одёрнуть его, положив руку на плечо, но не посмел. Длугош понял, что шляхтич боится витальера. И витальер в их деле главный.