Тень тела кучера

Через полуоткрытую дверь видны глинистая, утоптанная тропинка и гнилые доски свинарника. Когда свинья не сопит и не хрюкает, погрузив рыло в грязь, раздается небрежная, гнусавая фуга. Кроме того виден кусок стены дома с растрескавшейся, местами облупившейся желтой краской, пара столбов с перекладинами для белья, а за ними — до горизонта — влажная, черная пахота. Звуки: причмокивание и хрюкание рыла свиньи, хлюпание и чавкание грязи, скрип щетины холки свиньи по доскам, треск и хруст досок и скрежет отстающих от стены дома косяков, слабые посвистывания ветра на углу стены дома и уносящиеся вдаль порывы ветра над бороздами земли поля, далекое отрывистое (скорбное) карканье ворона, тихое пощелкивание и перестук бревен строения, в котором я сижу, капли прошедшего дождя с карниза крыши, глухие и гулкие, если капля падает на камень или на землю, визг пилы из сарая. Резкое, иногда прерывающееся, но возобновляющееся и повторяющееся движение пилы указывает на то, что ею водит рука батрака. Но даже без этого особенного, часто слышанного мной и подтвержденного наблюдением признака нетрудно было бы догадаться, что пила в руке батрака: кроме него только я да изредка капитан, но лишь ранним утром и с неизменной медлительностью брались за заготовку дров в сарае; разве что приехал новый постоялец и желает отдохнуть и размять кости после долгой дороги в карете, туго сгибая и распрямляя спину и то вынося руку далеко вперед, то отводя далеко назад. Но я не слышал ни подъехавшего экипажа, ни дребезжания колес и ремней, ни грохота кузова, ни рожка кучера, в который он обычно дудит по приезде, ни цоканья языком, щелкнув которым, он придерживает лошадь, ни храпа лошади, ничего этого я не слышал, а на такой размокшей дороге в поле должно было быть слышно. Да и если бы гость прибыл пешком, маловероятно, что он сразу подался бы в сарай, и даже если бы он, допустим, из любопытства, вошел бы в сарай, усталость после долгого перехода (до ближайшего города день пешком) и толщина и неправильность формы пней и стволов удержали бы его от того, чтобы сразу приступить к работе. Так что я все-таки придерживаюсь мнения, что в сарае именно батрак водит пилой по тяжелым кускам дерева; так и вижу его в когда-то синей, но давно уже выцветшей и засаленной блузе и таких же засаленных, когда-то черных штанах, которые он заправил в голенища грубых, тоже когда-то черных, но замызганных удобрениями и заляпанных глиной сапог. Я вижу, как одной землистой, короткопалой, со вздувшимися венами рукой он придерживает бревно на козлах, а другой наставляет лезвие пилы; как заводит пухлую нижнюю губу на узкую верхнюю и слизывает влагу, сочащуюся из носа; слышу, как из его глотки, как обычно во время работ по дому или в поле, доносится воркование или мычание, а в коротких, нерегулярных промежутках между пилкой дров, могу представить, он выпрямляется и выгибается, вытягивает руки в стороны и хрустит костяшками пальцев или сморкается с помощью большого и указательного пальцев и вытирает их тыльной стороной ладони или сдвигает со лба лоснящийся картуз со свисающими наушниками и почесывает голову с жидкими, налипшими прядками волос, в которых околыш картуза оставил глубокую отметину. Лишь теперь (все тот же скорбный вороний грай) я голым задом чувствую холод. Запись наблюдений удержала меня от того, чтобы натянуть и застегнуть штаны; или же внезапное начало наблюдения заставило забыть натянуть их; а может быть, именно спущенные штаны, мороз, забвение, которое охватило меня в отхожем месте, ввели меня в располагающее к наблюдениям настроение. Я натягиваю и застегиваю штаны, одергиваю ремень, беру деревянную крышку, но прежде чем опустить ее на сиденье, бросаю взгляд вниз, в ведро, до краев заполненное коричневатой массой испражнений и бумагой в коричневых пятнах; насколько позволяет увидеть полумрак нужника, испражнения перелились через край ведра; широкие потеки теряются в напоминающих отвалы лавы наслоениях, в которые наполовину погружено ведро; в темноте мерцают светлые обрывки бумаги. Накрыв ведро крышкой, я снова сажусь сверху, держа блокнот на коленях. Стены нужника обиты изнутри зернистым толевым картоном, но из-за влажности он в крупных пузырях и в некоторых местах свисает оборванными клочьями, обнажая тонкие, покрытые серой плесенью рейки. Из стены торчит несколько ржавых гвоздей, изначально, вероятно, вбитых, чтобы вешать одежду или инструменты, но теперь пустых и погнувшихся; на одном из гвоздей висит кусок даже не веревки, а проволоки с комком бумаги. Каждый отрывает сколько нужно от растрепанных газет, ворох которых лежит в углу. Газеты эти, после многократных напоминаний и долгих упрашиваний батрак притаскивает из подвала, где они кучей навалены рядом с углем, когда-то они служили в качестве упаковочной бумаги для товаров, или же их оставили постояльцы, их читали и перечитывали, оставляя жирные пятна, потом употребляли на кухне, на них отпечатывались черные круги от сковородок, оставались пятна от тарелок и разводы от стаканов, налипали картофельные очистки и рыбные кости. А здесь, в отхожем месте, остатки газет с новостями многолетней давности вновь находили читателей; согнувшись, уперев ноги в порог перед ведром, они погружались в маленькие, перемешанные обрывки времени, события без начала и без конца, порой разделенные вдоль или поперек; за фрагментом речи одного следует фрагмент речи кого-то другого, а за ним - описание места действия одного события, сменяющееся описанием места действия иного, одно утверждение тут же, на другом клочке, опровергается другим, а потом снова всплывает в ином месте; похожие события обрастают все новыми подробностями, а подчас можно наткнуться и на те же самые, на этот раз с прибавлением новых деталей к уже известным фактам. Я выдвигаю левую ногу вперед, упираюсь локтем в правое колено и пишу, еще чуть приоткрыв дверь. Теперь я вижу всю заднюю стену дома, голую и высоко поднимающуюся над свинарником, с острым козырьком крыши, далеко выходящей за боковую стену дома, сужающуюся в перспективе, с каменными ступенями входа кухни, лестницей в подвал и узкими углублениями окон, одно из которых, в комнату, где живет семья постояльцев, открыто; пара лоскутов, вероятно, пеленок, висят на карнизе. Земля вокруг дома, как и на дороге и в поле, глинистая и в лужах; тут и там камни, большие и маленькие, некоторые просто лежат на земле, другие выступают из земли с беловатыми вкраплениями или кантом, некоторые собраны в пирамидки, другие выложены в ряды по форме или размеру; у одной из куч из земли торчат лом и лопата. На голой рукояти инструмента я представляю руки господина Шнее, необычайно широкие, костлявые руки с ногтями, напоминающими часовые стекла, под краями которых во время работы скапливается грязь, которую господин Шнее тут же тщательно вычищает серебряной спицей, которую хранит в кармане жилета. Все эти камни прошли через руки господина Шнее, все они были ощупаны, перевернуты, повернуты его пальцами; могу предположить, что теперь он стоит у окна комнаты и смотрит вниз на двор, ожидая, что солнце подсушит разложенные камни. За долгие годы он вывернул из земли и исследовал множество камней, значительное количество признал непригодными и отвез на тачке в кучу за дровяным сараем, другие же, которые счел достойными исследования, оттащил в комнату и разложил по полкам, что тянутся вдоль стен.

Я у себя в комнате, отхожее место занял другой гость, которого мы, поскольку он собственноручно шьет себе одежду из старых клочков лохмотьев, назовем портным. Портной появился на ступенях лестницы кухни и подошел к нужнику, в тапочках, осторожно огибая лужи на кончиках пальцев ног, глубоко опустив голову, с трубкой во рту. Я покашлял и он вздрогнул. Как всегда, когда он неожиданно натыкался на прочих постояльцев, он впал в состояние совершенной растерянности; трубка вывалилась изо рта, и пока он нагибался и копался в грязи, с носа у него упали и стекла очков, скрепленные тонкой проволокой. Его руки шарили в желтоватой глинистой воде лужи; я пришел на помощь, протянул ему очки и трубку, некоторое время он пытался вставить в рот вместо трубки очки, а трубку водрузить на нос, пока предметы, наконец, не оказались на положенных им местах; капли размокшей глины стекали по лицу портного. Он хотел было повернуться и поспешить назад, но не двинулся с места, руки его, словно сами собой, поднимались и опускались, иногда наталкиваясь друг на друга; так он и стоял, когда я оставил его и удалился в направлении лестницы кухни. Подняв глаза на дом, я заметил, как и предполагал, господина Шнее в окне; широкое бледное лицо у самого стекла, приплюснутым носом, толстыми, выпяченными, чмокающими губами и бесцветными глазами навыкате напоминающее рыбье. Проходя мимо открытого окна у самой земли, мне удалось коротко заглянуть в комнату семьи, я рассмотрел отца, мать, младенца и сына, в следующем расположении относительно друг друга: мать сидела на краю кровати в глубине комнаты, наполовину погруженная в темноту, с младенцем у обнаженной груди; отец стоял у стола посреди комнаты, сжав кулаки и опустив руки на тарелку перед собой; свет окна падал прямо на него и позволял видеть выставленное вперед лицо с широко открытым ртом; напротив отца, не за столом, а на коленях, стоял сын, прижав подбородок к краю стола, подняв плечи до самых ушей, уставившись в рот отцу. Я дошел до лестницы и вот какой путь я проделал до своей комнаты: я отворил дверь кухни и закрыл ее за собой, прошел по истоптанному, покрытому серым линолеумом полу кухни, сырому от воды, на котором на локтях и коленях стояла хозяйка с половой тряпкой в руке и молча смотрела на меня, пока я пересекал кухню, а ее тонкое, промокшее на рукавах и пояснице платье туго обтягивало грузные изгибы тела. Моей следующей целью был порог двери сеней, и я приближался к нему, пока предметы кухни скользили мимо, справа очаг с громоздившимся над ним беленым дымоходом, на огне булькал горшок, полный картофеля, другой — брюквы, у очага на стене — раковина, заваленная тарелками и стаканами, и стол около окна, посыпанный мукой, кусок раскатанного теста на доске и еще пара больших комков, деревянная скалка, миска с сахаром и ложка, а по длинным сторонам стола — темные узкие мореные скамьи; слева огромный шкаф с посудой с запертыми дверцами и ящиками, рядом часы из бурого дерева, под стеклом, перед гирями в форме еловых шишек медленно ходил из стороны в сторону маятник. Достигнув порога, я выбрал следующей целью узкую и круто поднимающуюся из сеней прямо передо мной лестницу; слабый свет проникал сверху, и это голубоватое мерцание, дополненное тусклыми бликами из кухни, в достаточной степени освещало помещение. Я провел рукой по краю швейной машинки, на металлических шпульках и зажимах которой сияли серебристые отражения, обогнул круглый стол, в выдвинутом ящике которого скорее угадал, чем разглядел кнопки, люверсы, иголки и мотки ниток, и задел плечом висящий над столом шелковый абажур, он закачался, тихо зашелестела бахрома. Затем я прошел мимо кресла господина Шнее, моя рука скользнула по деревянному подлокотнику и высокой прямой спинке с круглыми шляпками гвоздей кожаной обивки; спинка к спинке с этим креслом стояло кресло капитана на трех ножках, а вместо четвертой подложено несколько кирпичей; и сиденье, и спинка разодраны, сквозь дыры были видны веревочная оплетка и спиральные пружины; над спинкой, украшенной деревянной пуговицей (об остальных, недостающих пуговицах свидетельствуют зияющие отверстия) висела пара ремней и портупея с ножнами от сабли. Рядом с пустой ширмой и пустыми крючками для одежды в полумраке можно было распознать входную дверь дома, но взгляд мой на ней не задержался, я добрался до лестницы. Я положил руки на перила и поднимался ступенька за ступенькой по красной, удерживаемой латунными штангами ковровой дорожке; руки и ноги, под которыми скрипели ступени, влекли меня все выше; я увидел над собой порог коридора первого этажа. Я достиг коридора, в последний раз подтянувшись на руках, держась пальцами за верхний пролет перил. Прежде чем я смог бы карабкаться дальше, по ступенькам на чердак, мне предстояло пересечь коридор и измерить его шагами. По сторонам коридора теснились двери комнат батрака, хозяйки, капитана, доктора, господина Шнее и портного, бурые двери с латунными ручками и замочными скважинами, а наверху, в проеме над лестницей, виднелся оконный люк с голубоватым стеклом. Узкий палас тянулся от лестницы через весь коридор, черные канты были похожи на рельсы, и проходя по нему, мне казалось, будто я еду в вагонетке до самой лестницы на чердак. Здесь я снова протянул руки к перилам передо мной и двинулся вверх к предпоследней цели, краю отверстия на чердак. Достигнув верха лестничного пролета я увидел перед собой последнюю цель, дверь в мою комнату, и направился к этой двери, под балками крыши, мимо высоких четырехугольных деревянных столбов, подпиравших кровлю, мимо ящиков, коробов и сундуков, стоявших между балками, мимо трубы дымохода, пока не протянул пальцы к ручке двери, но этот момент уже далеко позади, момент, когда я открыл дверь, вошел, окинул взглядом комнату, закрыл дверь, прошел к столу, позади и время, занятое описанием пути сюда. Теперь я вытянувшись лежу на кровати.

Мои занятия в этой комнате состоят, помимо ежедневных действий по одеванию и раздеванию, умыванию, отходу ко сну и подъему, а также попыток писать, в которых я еще ни разу не продвинулся дальше разрозненных коротких и обрывочных зарисовок, в выдумывании картин. Для осуществления этой деятельности я вытягиваюсь на кровати; на расстоянии вытянутой руки на столе стоит тарелка с солью, несколько крупинок которой я время от времени сыплю в глаза. Задача крупинок соли состоит в том, чтобы раздражать слезные протоки, дабы взор мой становился расплывчатым; возникающие в результате потоки слез, огоньки и наплывающие и растворяющиеся клинья света накладываются на отчетливо вытравленный на сетчатке облик комнаты; и даже несмотря на то, что в комнате нет ничего кроме стола, стула, умывальника и кровати, а на косой стене ничего кроме оконного люка над столом, а на противоположной, отвесной, - только дверь, а на двух остальных, доходящих до скатов крыши, и вовсе ничего, взгляд все равно упирается в эти ограничения и твердые формы и я в слезах отвожу глаза. Если я широко открытыми глазами смотрю прямо перед собой, постепенно из невнятных, мерцающих теней, лучей призм, цветовых пятен и линий возникают первые намеки на очертания предметов, поначалу прерываемые внезапными всполохами полной темноты. Результаты этих опытов, которым я посвятил едва ли десять минут, самое большее четверть часа, следующие: сначала я смог различить окружность, нечто вроде баллона или стеклянного шара неопределенного, меняющегося от зеленого к желтому или синему цвета, чем дальше, тем все ярче сияющую. Шар мог быть лампой или крупным свисающим посреди комнаты украшением; затем шар обвили разноцветные ленты из блестящего шелка или тонкого металла, а сверху шар распадался на все новые округлости, утолщения, разрезы, подобно формам, что возникают из глины на круге под руками гончара. Образование сияло радужным блеском на черном фоне, на котором проступали новые подробности. Покрытые фиолетовыми и розовыми крапинами поверхности указывали на глубины, пространство распадалось на части, словно растворяясь в бесконечности. В глубинах, которые постоянно перемещались и иногда открывали проплывающую мраморную стену или фрагмент полированного паркета, всплывали небольшие шары, также мерцающие в стеклянном огне, и фигуры, словно шахматные ладьи или балетные танцоры; они были из той же материи, что и шары, но сущность их была куда мимолетнее; пока шары медленно наплывали и перемещались, фигуры постоянно менялись, походя то на растения, то на минералы, то на скульптуры или кристаллы, или же просто громоздились из темноты неопределенными формами, являя собой лишь игру форм и цветов. Задержав дыхание, я следил за их движением, как вдруг, когда я почувствовал помутнение видения и добавил еще несколько крупинок соли в глаза, в сценографии наступила перемена. Я будто облокотился на парапет балкона, высоко над ночным городом; неопределенная глубина предыдущего видения уступила место отчетливой неизмеримости небосвода. Глубоко внизу была улица, а вокруг разметались крыши, но улица казалась лишь черной расщелиной или узким проемом, а прямо подо мной, на террасе дома напротив, сияло, словно освещенное Луной, хотя ни Луны, ни звезд видно не было, лицо с высокими скулами, широкими темными губами, сокрытыми тенью глазами, а под лицом была тонкая шея, обрамленная распущенными волосами, ниспадающими на резко очерченные ключицы и непокрытые плечи и ниже, на подведенную тенями обнаженную грудь с темнеющими сосками; ниже груди легкие тени обрисовывали ребра и изгиб гладкого живота с темным провалом пупка, а еще ниже — темный треугольник лона и угловатые выступы костей узкого таза; ниже бедер, до ограничивающего взгляд края стены — полукружия бедер; я перегнулся через балюстраду, навстречу женскому телу; его близость ощущалась столь явственно, что я спутал фантазию с действительностью и протянул к нему руки, тем самым немедленно разрушив образ.

Ужинаем мы, как, впрочем, и завтракаем, и обедаем, за столом в кухне. Несмотря на изобилие посуды в шкафу у стены, для еды используется весьма ограниченное количество тарелок, стаканов, мисок и приборов, так что и закуска, и десерт, и главное блюдо подаются в одной и той же глубокой тарелке из белого фарфора. Для всех перемен блюд предусмотрена оловянная ложка, как и для перемешивания напитков в стакане, будь то вода, пиво, вино или кофе. О чистоте столешницы, в отличие от пола, который хозяйка надраивает по несколько раз на дню, никто не заботится; стол часто оказывается в муке или ошметках теста, высохших хлебных крошках и волокнах мяса, оставшихся от предыдущих приемов пищи. Вот в каком порядке гости сидят за столом: на табурете по дальней узкой стороне, у очага сидит хозяйка, по левую руку, на скамье у стены с окном — капитан в черном в белую полоску старомодного кроя сюртуке и таких же штанах и в сером жилете, не избежавшем за долгие годы носки, несмотря на тщательный уход, нескольких пятен, в белой сорочке с высоким стоячим воротом и черным, закрепленным булавкой с жемчужиной галстуке; слева от капитана сидит господин Шнее, по вечерам обычно укутавшись в шелковый халат; слева от господина Шнее, забинтовав голову толстой повязкой и наклеив на нос и верхнюю губу пластырь, повязав горло и кисти рук, с бесформенными бандажами на ногах, поджав губы от боли, которая, кажется, пронизывает все его тело и тщится прорваться наружу через рот, сидит доктор, спрятав глаза за черными стеклами очков. С противоположной узкой стороны стола сидит батрак в шапке; слева от него, по другую длинную сторону стола — портной в одеянии из сшитых воедино лоскутов, пестром как у Арлекина, его движения столь продуманны что постоянно словно выходят за рамки, описывая широкие дуги, вычурные арабески и размашистые углы. Слева от портного сижу я. Слева от меня никто не сидит, место пустует и ждет нового постояльца. (Семья, которая занимает комнату рядом с кухней, не принимает участия в наших трапезах, они ведут хозяйство сами.) Посреди стола стоят два горшка, один с картошкой, другой с брюквой. Со всех сторон к горшкам тянутся руки с ложками, красная, одутловатая, распухшая от воды рука хозяйки, рука капитана с полированными, ухоженными ногтями, рука доктора с полоской пластыря на каждом суставе и фаланге пальцев, рука батрака в пятнах глины и удобрений, дрожащая рука портного, сухая, словно пергамент, моя собственная рука, моя собственная рука и никакая рука в пустом пространстве в ожидании руки. Ложки погружаются в горшки и вновь поднимаются, нагруженные картофелем и брюквой, вываливают груз на тарелки и снова взметаются к горшкам, загребают, вновь выкладывают содержимое на тарелки и продолжают это челночное движение, пока у каждого на тарелке не окажется куча картофеля и брюквы, размером соответствующая его чувству голода. Самая большая куча находится на тарелке батрака, но куча на тарелке портного почти такая же большая, хотя портной, в отличие от батрака, и не проводит большую часть дня на улице за тяжелым физическим трудом, а корпит в комнате над заплатками; следующая по размеру куча — на тарелке хозяйки, едва и лишь после неоднократных точных сопоставлений отличающаяся по размеру от кучи на тарелке господина Шнее; затем куча на тарелке капитана, весьма небольшая в сравнении с кучей на тарелке батрака; затем следует куча на моей тарелке, можно сказать. скромная, но и она кажется большой рядом с кучей на тарелке доктора. Наполненные кусками картофеля и брюквы ложки поднимаются ко ртам, рты раскрываются, рот хозяйки — словно для поцелуя взасос, она с сопением втягивает носом воздух, рот капитана с вставной челюстью двигается осторожно, будто он совершает маневр, рот господина Шнее распахивает пухлые бледные губы, рот доктора мучительно вытягивается в узкую прореху, рот батрака, выдающийся вперед, словно клюв, с вытянутым в ожидании ложки языком; рот портного, распахнутый, как звериная пасть; мой собственный рот, мой собственный рот; и пустое пространство для нового, неизвестного пока рта. Мы пережевываем первые куски, хозяйка медленно, помогая себе губами, перемалывая пищу, капитан — поскрипывая челюстью; господин Шнее чавкая и низко склонившись над тарелкой; доктор пищу давит, почти не касаясь ее зубами, разминает языком о нёбо; батрак втягивает, крепко облокотившись на стол; портной, кося на тарелку батрака, работает выступающими и подрагивающими, как натянутые канаты, жевательными мышцами и жует пищу, размоченную слюной в кашу; я, я, и некто, о ком я не знаю, как он жует. Едим мы молча, батрак, портной и хозяйка накладывают себе еще, но нагоняют остальных едоков, так что заканчиваем мы примерно одновременно. Между движениями ложкой едоки другой рукой иногда берут латунные стаканы; стакан хозяйки наполнен пивом, стакан капитана — водой, стакан господина Шнее наполнен темно-красным вином, которое он подливает из припасенной в кармане халата бутылки; в стакане доктора несколько капель воды, стакан батрака наполнен пивом, стакан портного — водой, как и мои собственный стакан, а чем бы наполнил свой стакан неизвестный... Стаканы подносят ко рту, и жидкость проникает внутрь, наполняет рот и стекает в глотку, только не у доктора, который лишь смачивает каплями воды прорезь рта, тонкую, как зарубка ножом. Ложку же все держат почти одинаково, различается лишь движение руки: у хозяйки кисть и предплечье почти неподвижны, поднимается и опускается тело; у капитана рычагом служит щелкающий локоть; у господина Шнее мерно переносит ложку от тарелки к глубоко склоненной голове запястье; рука батрака проталкивает ложку в раззявленный над тарелкой рот, будто лопату с углем в печь; портной орудует согнутой во всех суставах рукой, словно одетый манекен; я же, я за наблюдением и не обращаю внимания, как ем; заметно различается у едоков и манера держать стакан: хозяйка хватает стакан согнутой кистью, она подводит ее под стакан и поднимает его в ладони ко рту, словно чашу; капитан накладывает на стакан кончики скрюченных пальцев, держит его, как клещами или как птица когтями; господин Шнее ощупывает стакан длинными, белыми, как кость, пальцами и, поднося стакан ко рту, пальцы его совершают движения, как во время доения; доктор сжимает стакан между свободной рукой и рукой с ложкой и с напряжением обе руки приставляют стакан ко рту; рука батрака загребает стакан, словно возводя вокруг него земляной вал, и опрокидывает содержимое в поднесенный рот; портной, который, когда не пьет, накрывает стакан ладонью, словно крышкой, отводит руку, наставляет на стакан большой палец, обхватывает его остальными и подносит стакан ко рту, словно в обертке; я же, я лишь чувствую прохладу латуни в ладони. Во время трапезы произошли следующие инциденты: в начале, стоило нам занять свои места, с полей донесся вороний грай, один-единственный вскрик, с тем же скорбным оттенком, что и прежде. Когда ложки начали черпать с тарелок, через стену послышался стук посуды на столе семьи постояльцев; младенец расплакался, но вскоре успокоился, видимо, мать дала ему грудь; за стеной отчетливо раздался звук, будто латунная ложка ударилась о латунный же стакан; за ним последовало несколько секунд полной тишины, затем другой, как от ремня, крепко опустившегося на тело; звук несколько раз повторился и все стихло, после чего возобновился привычный звон посуды. Единственным, что прервало размеренный ход трапезы, был приступ кашля портного и сдавленный стон доктора; кроме того показался и уполз среднего размера черный жук; он упал с дымохода на плиту, но удачно, на лапки (упади он на спинку, жар конфорки испепелил бы его), и поспешил к краю плиты, откуда и посматривал в сторону раковины. Передними лапками он зацепился за раковину, попытался подтянуть и тельце, но соскользнул в зазор; я поднялся и увидел, как жук исчез в одной из щелей пола. Какая смерть, подумал я, была бы для жука самой легкой или, по крайней мере, наименее болезненной, сгореть на конфорке плиты или захлебнуться в сливной трубе? Кофе мы пьем в сенях, после того как хозяйка оттаскивает к раковине тарелки, составленные гостями в стопку, и наполняет стаканы гостей из голубого бидона, а те выносят их из кухни, взяв по кусочку из вытащенной хозяйкой из кладовки сахарницы и перемешав кофе ложками, предварительно облизанными всеми за исключением доктора, перешагнув порог и заняв место в сенях; хозяйка занимает стул перед швейной машинкой, капитан — подпертое кирпичами кресло, спинка к спинке с креслом, на которое опускается господин Шнее, доктор занимает место у ширмы, батрак — раскладной стул, который вытаскивает из ниши под лестницей, портной — в тени на полу рядом с входной дверью, а я — на третьей ступеньке лестницы. Стоит каждому найти себе место и поднести край стакана к губам и почувствовать, как по кончику языка бежит горячий черный кофе, как открывается дверь комнаты семьи постояльцев и выходит отец; у него в руках тоже латунный стакан, в котором он мешает латунной ложкой, а за ним — мать, с такими же стаканом и ложкой, а за матерью сын, со стулом в каждой руке. Он ставит стулья между стулом хозяйки и креслами капитана и господина Шнее и придвигает их к отцу с матерью, те садятся; затем он разворачивается, возвращается в комнату и закрывает за собой дверь. Единообразие общей трапезы в кухне здесь в сенях преображается в калейдоскоп событий. Неравномерность распределения гостей по комнате с самого начала создает с трудом уловимый узор цепочек движений и звуков. Хозяйка ставит стакан на швейную машинку и лезет в ящик столика, где под ее пальцами гремят пуговицы; портной с облегчением вытягивает и скрещивает ноги, вытаскивает из заднего кармана штанов трубку и начинает набивать табаком, который достает из бокового кармана; капитан тоже лезет в карман, в нагрудный карман жилета, извлекает оттуда серебряный портсигар, постукивает по крышке, откидывает ее, поворачивается к спинке кресла, через плечо передает портсигар господину Шнее, господин Шнее поворачивается навстречу, его костлявые пальцы описывают широкую дугу и вытягивают из портсигара сигарету, после чего капитан поворачивается назад, тоже берет сигарету из портсигара, захлопывает крышку и возвращает портсигар в нагрудный карман жилета. Затем капитан опускает руку в карман штанов и достает зажигалку; заносит руку с зажигалкой через спинку кресла, господин Шнее поворачивает лицо к зажигалке, пальцы капитана извлекают огонь, и господин Шнее, поднеся сигарету во рту к зажигалке, прикуривает. Склоненное над спинкой кресла лицо капитана приближается к лицу господина Шнее, глаза обоих скошены к пламени, и пламя отражается в зрачках; Когда на кончике сигареты господина Шнее появляется огонек и господин Шнее выпускает губами облако голубого дыма, капитан подносит пламя к своей сигарете, а господин Шнее наблюдает, как капитан прикуривает и как на его сигарете тоже появляется огонек, а капитан выпускает дым изо рта. Отец наклоняется вперед и берет в руки ножны сабли, которые капитан повесил на спинку кресла после обеда, отец подтягивает их к себе и ощупывает; капитан поворачивается к нему, берется за портупею, на которой закреплены ножны, и подталкивает их к отцу, не выпуская, однако, портупею из рук. Пока они обмениваются словами, которых я не понимаю из-за удаленности говорящих и их негромких голосов, отец еще сильнее наклоняется вперед, а капитан еще сильнее наклоняется к отцу, крепко держа портупею в руках отец проводит пальцем по ножнам до портупеи и засовывает указательный палец внутрь. К сабле поворачивается и господин Шнее; из слов, которые он добавляет к беседе, я различаю лишь: ржа и почистить. Мать тем временем придвигается к хозяйке и они также обмениваются словами, из которых я также понимаю лишь некоторые: каша, вдевать, проветрить, пусть парень присмотрит за ребенком, стирать еще, на воскресенье, задать корму, дать грудь, больно, давит. Хозяйка достает из нижнего ящика стола льняную рубаху и начинает пришивать к вороту пуговицу; господин Шнее выуживает из одного кармана халата (из другого торчит горлышко бутылки) пару мелких камней, взвешивает на ладони и подносит к ножнам сабли, предлагая взглянуть на них капитану и отцу; вместе с взглядом самого господина Шнее линии взглядов собираются в пучок лучей, который фокусируется на камнях; из последовательности фраз, произносимых господином Шнее, я слышу отдельные слова: особенные, подсохли, вкрапления, только два, завтра попробую, поглубже, оттуда, опять ничего, все-таки, но если, вполне может быть. Отец протягивает руку, пальцы которой он засовывал в ножны сабли, к камням и трогает их, из его слов я различаю: конечно, может быть, поработать, слоняется тут без дела, ни на что не годен, а вот я его и спрошу. Затем он поворачивается к двери комнаты семьи и свистит через зубы; в комнате слышится шум, будто падает стул, дверь распахивается, появляется сын и, высоко подняв плечи, перепрыгивает через порог, дверь остается открытой, а сын прыгает через сени мимо стульев матери и хозяйки к стулу отца, задев лампу, которая раскачивается с развевающейся бахромой абажура. Отец поднимает руку, просовывает указательный палец в верхнюю петлю куртки сына, удерживая стакан большим, средним и безымянным пальцами и мизинцем, и притягивает сына к себе. В освещенной свисающей с потолка лампочкой комнате семьи я вижу младенца на зеленом покрывале кровати, он задрал ноги и пытается дотянуться до них руками, иногда хватая себя за палец на ноге и снова выпуская его, с трудом поднимая голову и снова роняя ее на покрывало. Из разговора, в который оказался втянут сын, я слышу следующее: такие слова отца, как рань, польза, занятия господина Шнее, достаточно ты смотрел, покажет разок, тачка, лопата, песок, семь, восемь, девять камней, отвезти, почистить, выложить; слова, произнесенные господином Шнее: конечно, только аккуратно, бережно, что к чему, до настоящего времени три тысячи семьсот семьдесят два камня, начать с азов, рассчитывать на оплату; некоторые слова капитана вроде: лучше, очень даже, не самое плохое, в мое время, сильно изменилось. Во время переговоров сын смотрит не на отца и не на господина Шнее или камни, а через комнату на меня; на сморщенный лоб свисают волосы, он пожевывает губами, кожа подергивается вокруг глубоко посаженных, черных распахнутых глаз. Мать, глубоко склонившая голову над рукоделием хозяйки, выпрямляется и отклоняется далеко в сторону, протягивая руку к сыну; она хватает сына за край куртки, господин Шнее постукивает длинным ногтем указательного пальца по одному из камней, капитан тянет ножны сабли к себе, и ножны медленно скользят по ладони отца, мать дергает за край куртки сына, та топорщится на задранном плече сына и ползет вниз вместе с плечом, пока край куртки не повисает над коленями сына, как подол юбки, а плечи опускаются до косой прямой. Капитан вытянул ножны сабли из рук отца, поднимает их и несильно хлопает по опустившемуся плечу сына, в то время как мать крепко держит край куртки сына, а указательный палец отца по-прежнему торчит в петле куртки сына. Из тени под лестницей слышатся звуки, указывающие на изменение положения, и я вижу, как портной ползком приближается к батраку, вероятно, потому, что батрак поманил его сыграть в карты. Рука батрака сдает карты, шлепающие об пол, скоро перед ним вырастает куча карт и еще одна — перед портным. Они берут карты в руки, и батрак, глубоко склонившись на раскладном стуле, вытаскивает карту и с силой бросает на пол, а портной, скрестив ноги, повторяет этот жест, но медленнее. Так они и продолжают, а за ними, опершись спиной на ширму, стоит доктор, я различаю его искаженное болью лицо, одной рукой он разматывает повязку на другой. Между ходами играющие в карты батрак и портной время от времени делают глоток из стакана, который поставили на пол рядом, иногда делают глоток из стаканов и капитан с господином Шнее, господин Шнее установил стакан на колене и пытается удержать, капитан же зажал стакан между коленями. Отец тоже отпивает из стакана, по-прежнему притягивая к себе пальцем сына за петлю куртки, мать тоже пьет, но она уже отвернулась от сына, стакан она поставила на стол швейной машинки рядом со стаканом хозяйки, которая также нет-нет да прерывает работу, чтобы глотнуть; я тоже пью из стакана, теплая окружность которого согревает ладони. Распущенные бинты на суставе доктора обнаруживают пятна крови и гноя; он медленно продолжает распутывать повязку, скручивая размотанный конец, ходит туда-сюда рука хозяйки с иголкой и ниткой; мать откидывает голову с широко раскрытым ртом а«= зательныи палец отца отпускает петлю куртки; рука господина Шнее с камнями опускается в карман а капитан поднимает полы сюртука и надевает портупею с ножнами сабли; доктор с искривленным ртом снимает последний бинт с запястья и разглядывает обнажившуюся пылающую красную кожу; капитан и господин Шнее откидывают головы на спинки кресел, так что их затылки касаются друг друга; а портной после завершившегося первого кона игры тасует карты; сын на цыпочках крадется к открытой двери комнаты семьи; зубы хозяйки откусывают нитку, а мать чешет под грудью; доктор покидает свое место и подходит к лестнице, сжав рукой больное запястье другой; портной сдает карты, а хозяйка копается в пуговицах в ящике и выуживает новую пуговицу, которую подносит к рубашке; сын пятясь добирается до порога комнаты семьи, переступает его и, спиной заходя в комнату, прикрывает за собой дверь, доктор проходит мимо меня и поднимается по скрипучим ступенькам; я подаюсь в сторону, слышу его тихий стон; в оттопыривающемся кармане его сюртука в стакане плещется кофе.

Когда каждый, кроме хозяйки, которая отправилась в кухню протереть пол, вернулся в свою комнату, а затем и хозяйка, управившись с работой, погасила свет в кухне, в сенях и на лестнице и закрыла за собой дверь своей комнаты, я услышал лежа на кровати, из глубины дома возню, шум, удары и крики. Поскольку я помнил эти звуки по другим вечерам, я понял, что они доносятся из комнаты семьи, и хотя порядок звуков был мне известен, снова, как и каждый раз, возник вопрос, стоит ли спуститься вниз помочь или вмешаться или же просто стоять под дверью и ждать. И как обычно, я некоторое время лежал и думал, что все само собой уляжется, хотя знал, что так не будет; я сыпанул в глаза несколько крупинок соли, но образы не приходили; я лишь слышал, как по лестнице глухими волнами поднимается шум. Затем я встал, ботинки я уже успел снять, так что спустился по темной лестнице в чулках. Перед дверью комнаты семьи я остановился и услышал за дверью сорвавшийся голос отца, плач младенца, рыдания матери, сбивчивое дыхание сына. Глаза постепенно привыкли к темноте; высоко над лестницей я различил тусклый фиолетово-синий четырехугольник чердачного окна, да и мрак в сенях был не таким плотным, предметы мебели выступали из темноты как еще более глубокие тени. Я наклонился к замочной скважине и заглянул в комнату, где сидела на краю кровати мать, прижав к себе младенца, а отец бегал за сыном, выставившим перед собой стул; отец схватил сына за край куртки, куртка резко дернулась назад, а тело сына, по инерции, — вперед; отец прокричал слова, из которых я понял следующие: ты, наконец, на колени, что я тебе, если не, ты у меня, говорю, чтоб ты, я тебе; между этими другие слова так бурлили, что язык отца заплетался. Сквозь рыдания, укачивая на груди младенца, каждый раз, когда сын пробегал мимо, мать что-то кричала ему, из ее слов, потонувших частично в рыданиях, частично — в жужжащих звуках, которыми она пыталась успокоить ребенка, я разобрал: и ты, как ты мог, теперь же, укладывайся давай, заслужил, а не то, стой же, должен, остановись, ты же его, ему ж, он же должен. Вдруг сын на лету остановился, так что отец со всей силы налетел на него, едва не опрокинув и сам едва не упав; они покачиваясь стояли друг напротив друга, но едва ли секунду, отрывисто вскрикнув и продолжая орать, отец опустился на стул, который вырвал у сына, и притянул сына, который больше не оказывал сопротивления, к себе, тот животом упал на колени отца, а отец, держа сына за штанины, принялся лупить его по плоскому и худому заду, обтянутому блестящей материей штанов, произнося нечленораздельные, перемежающимися похожими на йодль криками, слова. Сын лежал тихо, руки свисали на пол, а мать, отвечая на каждое движение отца, дергаясь и наклоняясь, выговаривала сыну; из ее невнятных, пробивающихся сквозь слезы слов я различил: я тебя прошу, надо же тебе, ты попроси его, ты же иначе, он же. С каждым словом она все дальше сползала с края кровати, пока наконец не касалась самого края кровати лишь поясницей. Сын застонал, неестественно высоко, и хотя рот его был прижат к колену отца, я расслышал слова, которые он выкрикнул напряженно-искаженным голосом: я больше никогда не буду, я больше не буду, я не буду больше, не буду. Отец все еще шлепал сына, но удары сыпались слабее и сопровождались словами, из которых я понял следующие: вот сейчас, наконец-то, видишь теперь, раньше-то, никогда больше, ты больше никогда, можешь мне, как же мне тебе, как же мне, ты тоже, я тебе сейчас. Его слова, как и удары, звучали все глуше, пока слова, как и удары, не иссякли и изо рта отца не полились лишь хриплые стоны. Сын повернул лицо и взглянул наверх в лицо отца, которое приобрело цвет мела, с голубыми пятнами на висках и щеках. Отец прижал левую руку к груди, к сердцу, правой дернул пуговицу ворота; глаза его были закрыты, рот открыт в изнеможении. Он со стоном почесал грудь, а сын медленно соскользнул с коленей отца, не отводя застывшее, лишенное выражения лицо от лица отца. Мать положила истошно завопившего младенца на покрывало кровати и выставив вперед руки побежала к отцу. Отец выставил перед собой ноги и завалился на спинку стула, мать ухватила его за руки, запрокинула голову и крикнула в потолок несколько слов, из которых я расслышал: видишь, устроил, наделал, что ты, с твоими, невыносимо. Сын стоял склонившись, плечи его поникли, а руки свисали до самых колен; он отвел глаза от отца и уставился на замочную скважину двери, будто в темноте мог заметить по ту сторону скважины мой взгляд. Мать, обхватив голову отца, все кричала, а отец, вытянувшись и замерев, уперев каблуки сапог в пол, полулежал на стуле, копчик на краю сиденья стула, лопатки прижаты к спинке стула; вот слова, которые я понял из их лепета и криков: что с тобой, как же, что он с тобой, помоги, помоги, ну чего уставился, помоги, помоги. Она попыталась повернуть голову отца, а потом, когда это не принесло никакого результата, разогнуть руки отца, из которых одна была прижата к сердцу, а другая — к глотке, а когда и это не увенчалось успехом и отец, все так же хрипя, в ступоре корчился на стуле, мать сделала пару спешных шагов к двери, вернулась, предприняла еще одну попытку повернуть голову и разогнуть руки отца, снова прыгнула к двери и снова назад, выкрикивая слова, из которых я понял: да помогите же кто-нибудь, никого же, никого нет, не оставлять же, помоги, помоги, ты натворил, ты натворил, да помоги, ну помоги же. В ответ на эти крики я открыл дверь и подбежал к стулу и подхватил отца руками подмышки и поднял его, в чем мне помогла мать, подталкивая его сзади, мы выпрямили застывшее тело, но стоять отец не мог, он тут же словно переламывался в коленях, в животе или в спине, кисти рук падали с груди и горла, запястья болтались в суставах, мать кричала: на кровать, скорее на кровать; и мы поволокли отца к кровати; на пути к кровати мать с оттяжкой оттолкнула ногой в сторону сына и крикнула: чего встал, смотришь, чтоб помочь, вот и все. У кровати она спихнула отца на меня со словами: подержи его, ребенка подвину; и я крепко держал хрипящего отца, несвежее дыхание которого било мне в лицо, пока мать передвигала все еще вопящего младенца на подушку, затем она повернулась ко мне и вместе со мной водрузила тело отца на кровать. Я придерживал его за плечи, а она оторвала от пола ноги, так что мы уложили его на кровать, опустив верхнюю часть тела и приподняв нижнюю. Ты его доконаешь, сказала мать сыну, когда отец лежал вытянувшись на зеленом одеяле, младенец же больше не кричал, но, отвлеченный лежащей рядом с ним головой отца, что-то с любопытством бормотал над головой. Отец открыл глаза и с трудом повернул лицо к стене. Сын, сгорбившись подкравшись к кровати и опустившись перед кроватью на колени, сказал, словно монотонно произнося молитву: никогда, никогда больше, никогда не буду, никогда, никогда не буду; отец поднял руку и ощупал рукой горло, ухо и пробор на голове сына, а оттуда его рука соскользнула по виску, щеке и подбородку сына отец глубоко застонал. Мать стояла, скрестив руки, в изголовье кровати, кивнула мне и утерла глаза, а я медленно пошел назад к двери; побитый сын стоял на коленях у кровати отца, бормоча свою молитву, отец лежал на кровати, дыхание его выравнивалось, его бледно-кирпичная кожа постепенно вновь приобретала естественный цвет. Вытянув руку назад, я нащупал ручку двери, нажал, открыл дверь, вышел спиной из комнаты семьи и закрыл дверь перед собой.

В первый раз в моих заметках в качестве в дальнейшем теряющегося в ничто начала я продолжу, придерживаясь выражений, что роятся в ближайшем окружении; рука моя водит карандашом по бумаге, от слова к слову и от строчки к строчке, хотя я явственно чувствую внутри себя противодействие, которое прежде понуждало меня прервать опыты и которое и теперь с каждой последовательностью слов, которую я составляю в соответствии с увиденным или услышанным, нашептывает, будто увиденное и услышанное мною ничтожно и не стоит того, чтобы быть зафиксированным и будто тем самым я совершенно бессмысленно трачу мои часы, половину ночи, а может статься, и весь день; однако вот вопрос, что же мне еще делать; а из этого вопроса вытекает мысль, что и все мои прочие занятия никакого результата и никакой пользы не принесли. Записывая карандашом события, разворачивающиеся у меня перед глазами, чтобы впоследствии придать увиденному контуры, очертить и разъяснить увиденное, то бишь сделать созерцание занятием, я сижу на поленнице у сарая; суковатые, облепленные землей, мхом и пожухлой листвой корневища источают горький гнилостный аромат. С моего места я обозреваю утоптанное глинистое и все еще не просохшее после последних ливней пространство двора, которое замыкает длинная сторона дома с лестницей в кухню и лестницей в подвал. Позади дома видна дорога в поле; она теряется среди полей, но угадывается по электрическим столбам, а столбы эти, все уменьшаясь и придвигаясь друг к другу, убегают к погруженному в туман горизонту. Переводя взгляд вправо, я вижу свинарник, над краем перегородки болтаются уши и заворачивается хвост свиньи; затем нужник, черно-бурый, на косой крыше изодранный гофрированный картон; у нужника, копаясь в земле и островках иссохшей травы, бродит пара кур; роя и клюя землю, они кудахчут. Посмотрев влево, я замечаю за сараем кучу камней, а за кучей камней, в окружении глубоких следов от колес, возвышается сарай, а за сараем ширятся поля, по борозде ковыляет лошадь, а за лошадью раскачивается плуг, за плугом, полулежа на рукояти, топает батрак, а за полями лежат в красновато-лиловой дымке леса, низко над лесом стоит красное, пробивающееся через клубящиеся тучи солнце, везде, где его свет падает на поднимающуюся над поверхностью земли форму, та отбрасывает длинную фиолетово-черную тень. Окно в комнату семьи открыто, на подоконник облокотился отец, он потягивается, разводя руки в стороны, а за ним виден сын, опершийся на стол. Движения отца полны силы и ожидания, тогда как поза сына выражает слабость и смирение; колени матери, единственная видимая в ограничивающей взгляд раме окна часть ее тела, слегка покачиваясь, позволяют предположить, что она укачивает на руках младенца сидя на краю кровати. Дверь в кухню открывается и появляется господин Шнее, он закрывает за собой дверь и спускается по ступенькам лестницы кухни. Отец поворачивается к сыну и, выбросив назад руку, хватает сына за запястье и притягивает к себе, к окну. Отец и господин Шнее обмениваются утренними приветствиями, которых я не могу расслышать, оба несколько раз кивают головой, отец выставляет руку за окно, а господин Шнее протягивает руку к окну и берет в руку руку отца, они жмут друг другу руки, затем отец несколько раз поворачивает голову от господина Шнее к сыну и его рука также ходит между сыном и господином Шнее, из чего я делаю вывод, что отец повторяет свое вчерашнее предложение и хочет дать ему ход. Сразу после он подталкивает к подоконнику и сына, господин Шнее протягивает к сыну руки, и сын спрыгивает к нему. Господин Шнее и сын идут к куче камней у дома; рука господина Шнее лежит на плечах сына.

Сын, снеся по указанию господина Шнее в кучу крупные и мелкие камни из разных мест и нагрузив ими тачку (что само по себе не означало для господина Шнее, который над каждым камнем, на который он сперва указывал пальцем, а потом ощупывал, ни передышки, ни отдохновения; когда сын водружал камень на тачку, господин Шнее вновь возвращался к камню и еще раз, уже в куче других, исследовал его, а также обеими руками держался за лопату, которой орудовал сын, поднимал ее вместе с сыном или даже сам, при этом вес лопаты бывал еще больше, и опустошал ее в тачку, увлекая за собой и сына, который не отпускал лопату), подкатил тачку ко мне. Перемещение камней господин Шнее препоручил сыну; господин Шнее лишь следил за ним взглядом, выставив руки вперед, будто сам держал ручки тачки, и напряженно наклонившись вперед, будто сам толкал тачку. Сын изо всех сил, согнувшись, толкал тачку в мою сторону; ему приходилось не только катить по глине тяжелую тачку, но и балансировать, постоянно выравнивая ее, камни постоянно норовили упасть по обе стороны тачки. Он толкал тачку в мою сторону, и на медленно вращающееся, до середины длинны спиц утопающее в земле колесо тачки налипали жирные комья глины, глина облепляла и белые дырявые резиновые сапоги сына, брызги глинистой жижи покрывали его штаны до колен. Чтобы все-таки добраться до кучи камней за сараем, сыну приходилось описывать тачкой дугу слева или, если смотреть с его стороны, справа; но он продолжал идти прямо на меня, с трудом удерживая тачку ровно, и даже когда я рукой указал налево, чтобы направить его в том направлении, куда ему нужно было повернуть, он продолжил путь в мою сторону; я помахал рукой и вытянул ее далеко влево, но колесо тачки все так же медленно крутилось по глине прямо на меня. Позади сына, у дома, господин Шнее вытянул правую руку и указал направо, так что мы оба, господин Шнее — указывая направо, а я — указывая налево, указывали в одном направлении, в направлении, куда нужно было свернуть сыну, если он хотел попасть к куче камней у сарая; однако сын подошел с тачкой вплотную к поленнице и остановился прямо у поленницы, поставив тачку у моих ног. Сын выпрямился и поднял глаза на меня; я все еще держал руку вытянутой влево. Сын обернулся к господину Шнее, который все еще держал руку вытянутой вправо, и в этот момент пока сын оборачивался к господину Шнее и оборачивался снова к тачке и вновь брался за ручки и напрягая мускулы, чтобы приподнять тачку над землей, я еще раз окинул взглядом, более ясным, чем прежде, расположенные вокруг меня строения и составные части ландшафта; я увидел черепицу крыши дома, поблескивающую глубоким, влажным красным, флюгер на трубе и тонкий сизый дымок, поднимающийся из трубы, и я увидел кристаллическое сверкание песчинок песка на земле, а на горизонте — второе облако дыма, вероятно, от кучи хвороста егеря или от горящего сарая, и зайца, скачущего через борозды поля, и травы и чертополох, заполонившие необработанное поле. Сын поднял тачку и хотел было отвезти ее в сторону; колесо по ось погрузилось в глину; сын тянул и толкал, а позади, у дома, тянул и толкал господин Шнее, который опустил правую руку, скрючив в воздухе пальцы; но тачка не подавалась ни вперед, ни назад; только качалась то вправо, то влево, пока, сильно дернувшись, не перевернулась и с грохотом не опорожнилась. Сын некоторое время стоял тихо и смотрел, опустив голову, на раскатившиеся в стороны камни. Отец высунулся из окна комнаты семьи и прокричал слова, из которых я понял: делать работу, тебе покажу; он погрозил сыну высоко поднятым кулаком и сын опустился на колени и начал складывать камни, камень за камнем, обратно в тачку. Я сполз с поленницы и опустился на колени в мягкую глину рядом с сыном и помог ему наполнить тачку камнями, а когда тачка оказалась наполнена, я вместе с сыном взялся за ручки и принялся толкать тачку в едином усилии с сыном от поленницы, а потом мимо сарая к куче камней. У кучи камней мы поднимаем ручки тачки и высыпаем камни из тачки в кучу, затем сын развернул тачку и в одиночку дотолкал по оставленному ей следу назад к господину Шнее, который ожидал его, опустив руки, и, когда сын добрался до него, продолжил так же деятельно сгибаться, поднимать камни, собирать и складывать в тачку. За этой деятельностью, далеко высунувшись из окна, уперевшись скрещенными руками в подоконник, наблюдал отец. Он смотрел, как сын с господином Шнее склонялся над камнями и складывал камни в кучу, а затем с помощью лопаты сгружал камни в тачку; я тоже, снова сидя на поленнице, наблюдал за их деятельностью, и видел при этом, что на несколько мгновений и хозяйка, которая открыла окно наверху в доме, чтобы вытряхнуть простыни кровати, вытряхнув простыни, наблюдала за их деятельностью, так что деятельность господина Шнее и сына оказалась в точке пересечения линий наших взглядов. После того, как тачка снова оказалась наполнена камнями, сын взялся за ручки и начал толкать тачку по оставленному следу ко мне. На этот раз колесо крутилось легче, так как глина в колее была уже утрамбована, но удерживать тачку в равновесии сыну на этот раз было тяжелее, я объяснял это тем, что в прошлый раз, когда сын толкал тачку по оказывающей большее сопротивление глине, он сильнее сгибался над ручками и тем самым выравнивал тачку, которая заваливалась то вправо, то влево, теперь же, когда он легко мог управлять тачкой, держась лишь за концы ручек, тачка представляла собой более мощный и самостоятельный груз. Я помахал рукой, вытянув ее в сторону сына и отдернув назад, желая тем самым показать, что ему следует сильнее наклониться к центру тачки, а позади, у дома, господин Шнее, который провожал сына взглядом, махнул рукой от груди в сторону сына. Однако сын, следя лишь за тем, чтобы удерживать колесо тачки в проложенной колесом тачки колее, не обратил внимания на движения моей руки и не обернулся на господина Шнее, что позволило бы ему обратить внимание на движение руки господина Шнее; он толкал ко мне тачку, которую удерживал вытянутыми руками за ручки, пока не оказался на том самом месте у самой поленницы, где повернул тачку в прошлый раз и где из-за остановки и подергиваний в колее образовалось углубление, колесо тачки попало в это углубление, а тело сына оказалось слишком далеко от тачки, — из-за толчка в одну из ручек с одной стороны тачку перекосило, перекатившиеся к одному из бортов камни способствовали смещению центра тяжести и усилили давление, так что потянули за собой всю тачку — чтобы не дать ей перевернуться, и тачка, в том же самом месте, что и в прошлый раз, перевернулась.

Я был не в силах еще раз описать, как слез с поленницы и помог сыну собирать камни, но поднявшись к себе в комнату, записав этот последний фрагмент моих наблюдений, подсобив сыну в сборе камней, улегся на кровать, сыпанул в глаза пару крупинок соли и увидел перед собой после короткого размытого периода картину или, лучше сказать, скользнул в картину; я будто двигался по проселочной дороге, широкой и заасфальтированной; я будто сидел, удобно откинувшись, в автомобиле или омнибусе (самого автомобиля я не видел, было лишь ощущение движения, скольжения), и во время этого равномерного спокойного скольжения я видел, насколько хватало глаз, лежащих вдоль дороги лосей или оленей, крупных спаривающихся животных; головы с массивными рогами были высоко задраны, а из разверстых пастей поднимался пар жаркого дыхания. Копыта самцов тяжело били самок в грудь и плечи в звериной ласке, а к ритмичным движениям тяжелых тел примешивалось глухое, сдавленное дыхание из глоток. Пока я скользил мимо бесконечного ряда животных, образ расплылся и сквозь него проступили очертания комнаты. Вглядываясь в очертания комнаты, между которыми еще двигались, подобно теням, силуэты животных, я различил, прислушавшись к костяному перестуку рогов, стук в дверь, стук разогнал последние остатки образа и позволил проступить из очертаний комнате со стенами, предметами, окном и дверью, а вслед за стуком, хотя я и не успел ничего ответить, дверь открылась и в комнату, опираясь на палку, вошел доктор, закрыл за собой дверь и, ощупывая перевязанные и забинтованные голову и лицо, облокотился о стену. Губы его двигались, но голоса слышно не было, я сел на кровати и приложил к уху руку, но не расслышал даже шепота; тогда я встал и подошел близко к нему и приложил ухо вплотную к его рту, и теперь смог из порывов дыхания и движений языка разобрать следующие слова: раны не заживают, как бы я ни резал, глубоко выскабливаю, до костей, нож по кости скребет, сковырнет, еще глубже сидит, перевязать, всю ночь, всю ночь не спит, все еще кровит, гной, порой, внизу на предплечье, потом все выше, слышу, подмышкой, кости плеча, вода горячая, сустав, встав, перевязать, отыскать, до ребер достать, в груди, в груди глубоко, ослабить у сердца, легкое, ноги, гипс на кости наложить, отпилить, вычистить, вокруг икр, отделить кости голени, сухожилия гипс на колено наложить, бедро, в нижней части две кастрюли гноя с кровью, с воем, а теперь (на этих словах он снял черные очки и уставился перед собой пустыми поблескивающими глазами) не вижу ничего, даже самый яркий свет, в полной темноте, резать приходится в темноте, наставлять нож, соскальзывает, расширять, обминать, сводить, не найти инструментов, исчезают в темноте, где комья ваты, капает, где эфир, где зажимы, где иголки, нитки, открытые раны, как попало, вся рука изрезана, потерял направление, куда, где дверь, стол, не в ту сторону, ли вверх то ли вниз по лестнице, наверху или внизу, в темноте сидеть, то ли рука то ли нога, боль одна, одна и та же боль везде, где ни надрез, одна и та же боль, искоренить боль, заглушить, перепеть; с этими словами он поднял голос, чуть ли не постанывая и скрипя зубами, запел и пел, скрежетал, как нож по стеклу, вел ножом по стеклу, клекотал, выкликал глоткой, где клокотали голос и кровь. Я взял его под руку, открыл дверь, выпроводил его из моей комнаты, закрыл за нами дверь, провел его по коридору к лестнице и на этом пути он все пел: куда, куда он меня ведет, этот больной, меня, врача, куда, куда он меня ведет, куда, куда, куда ведет врача больной; и когда мы добрались до лестницы и я спиной вперед спустился по лестнице перед ним, поддерживая его под руки и направляя его одеревеневшие ноги, он пел: он ведет его по лестнице, по лестнице, по лестнице ведет, зигзагами ведет, зиг-заг, зиг-заг, вниз по лестнице ведет, вниз по длинной лестнице ведет, а та лестница длинна, здесь стена и там стена, под одной рукой стена и под другой рукой стена, вдоль по длинной по стене ведет рука. Когда мы спустились в коридор нижнего этажа, я провел его по коридору до двери его комнаты, и на всем этом пути он пел: вот и пол, еще шаг, еще шаг пережил, вот так, вот так, кто со мной, кто за мной, вот больной, больной впереди врача; когда мы дошли до двери его комнаты и я нажал на ручку двери и ввел его в его комнату, он пел: на ручку двери нажал, на лезвие ножа нажал, в комнату с песней вбежал, больной с врачом вбежал, в комнате, в комнате оплошал, слышишь, как зажужжал, в какой комнате, где, в какой комнате жужжал; и когда я закрыл за нами дверь его комнаты и подвел его к его кровати и усадил его на его кровать, его пение перешло в монотонное, слабеющее и наконец и вовсе стихшее О. Его комната, образуемая четырьмя стенами, полом и потолком, обставлена так, что справа глазам вошедшего открывается длинный сработанный руками доктора из грубого дерева стол, на первый взгляд, неровный, который тянется до самого центра комнаты, где упирается во второй, уходящий вправо в угол, стол, который, в свою очередь, упирается в третий, поставленный в правом углу и узкой стороной направленный влево, стол, который тянется почти до двери в противоположной, снабженной окном, стене, так что между стеной и столом остается лишь узкий проем, через который, вероятно, можно протиснуться только боком и с большим трудом и оказавшись (окно по левую руку) рядом с маленьким высоким круглым, заваленным пинцетами, ножами, иглами, стаканами, бутылками, мисками и коробками столом, обогнув который натолкнешься на примыкающий к нему второй точно такой же стол и окажешься перед тремя стульями, на которых возвышаются стопки книг, после чего, поскольку стена между стеной с окном справа и стеной с дверью слева преграждает путь прямо, поневоле придется свернуть вправо и оставить указанную стену слева, и наконец заметить между этой стеной и углом упирающихся друг в друга столов маленьким низкий четырехугольный стол, на котором находится полная крови миска, а за этим столом — второй четырехугольный стол чуть повыше, на котором лежат перепачканные кровью и гноем комки ваты, после чего, поскольку впереди уже стена с дверью, остается либо повернуть к стене с окном, либо, чтобы снова попасть к двери, пролезть под первым длинным столом, что я и выбрал, чтобы избежать попадания в левую, если смотреть от двери, часть комнаты, в которой стоит высокий, снабженный стеклянной дверцей шкаф, полки которого заставлены бесчисленными коричневого, зеленого или черного стекла снабженными этикетками склянками и снабженными записками, штемпелями и цифрами коробочками, свертками и мешочками, рядом с которым виднеется кожаное кресло, на спинке и сиденье которого лежит пара платков в пятнах йода, и кровать с каркасом из выкрашенного в белый железа, кроме этого, дабы завершить инвентаризацию комнаты доктора, следует упомянуть прикроватный столик у изголовья кровати, также заставленный бутылочками, тюбиками и коробками. В этой-то комнате я и стоял, усадив доктора на кровать, пока (верхняя половина тела доктора раскачивалась из стороны в сторону) хозяйка не ударила в сенях ложкой по крышке кастрюли, что было сигналом к завтраку, в ответ на который в коридоре распахнулись две двери, дверь портного и дверь капитана, а со двора перед домом послышались тяжелые шаги и топот батрака, который задолго до сигнала хозяйки, может быть, многократно вытащив карманные часы и откинув крышку, двинулся с лошадью с поля к стойлу, а от стойла к двери кухни, из окна комнаты семьи раздался голос матери, звавшей сына и шаги господина Шнее со двора и по лестнице, а затем — мои шаги и шаги доктора, поскольку я стащил доктора с кровати и вновь провел по комнате к двери, а оттуда, открыв дверь и закрыв ее за нами, по коридору и вниз по лестнице, и через сени к кухне, в которой с нашим появлением собрались за столом все участники общей трапезы. Прежде чем мы успели сесть за стол, хозяйка подошла к капитану и протянула пальцы к его спине, чтобы снять длинную белую нитку, что приклеилась к его сюртуку змеящейся линией. Она высоко подняла нитку, показала ее капитану, который склонился над ниткой и рассматривал ее, после чего отнесла к раковине и выбросила; нитка еще долго плавала. Мы заняли свои места, каждый взял по куску уже нарезанного хлеба, намазал смальцем и начал поглощать, запивая кофе, который из синего кофейника разлила по нашим стаканам хозяйка. Чревоугодие портного было заметно и теперь, хотя портной только-только покинул спальню, тогда как мы, остальные, кроме капитана, поднялись еще пару часов назад, которые провели кто в доме, кто на улице; проглатывая куски хлеба, он походил на источающего запах обработанного поля батрака. Однако, когда он первым потянулся за вторым куском хлеба, он вдруг замер с застывшей от удивления миной, полез в рот и вытащил из нижней челюсти зуб, выпавший во время усиленного жевания. Он держал зуб перед собой и таращился на него. Капитан сказал: зуб. Хозяйка тоже сказала: зуб. Господин Шнее протянул через стол руку, подставил ее под руку портного, в которой тот держал зуб, и сказал: отдайте мне. Портной опустил зуб на ладонь господина Шнее, господин Шнее поднес зуб к себе, вытер его платком, рассмотрел и опустил в нагрудный карман сюртука, сказав, у меня и зубы в коллекции. Портной положил уже взятый кусок хлеба на место и сидел без движения. Батрак продолжал беззаботно завтракать. Доктор жевал хлеб с трудом. Господин Шнее продолжил завтрак. Хозяйка продолжила завтрак. Капитан продолжил завтрак. Я продолжил завтрак, чтобы задушить внезапно нарастающее чувство бесконечности этого утра.

Иногда, когда у кого-то из постояльцев день рождения или в другой день, отмеченный в календаре как праздник, или в любой другой день, когда ей заблагорассудится, хозяйка вечером приглашает нас собраться у нее в комнате. Так было и в этот вечер. После того, как хозяйка во время ужина пригласила нас нанести визит в ее комнату, а также позвала и семью постояльцев, все собрались в ее комнате, чтобы выпить там кофе из стаканов из жести. Каждый с наполненным в кухне кофе стаканом в руке переступал порог и отправлялся вглубь комнаты, сначала проходя мимо овального, покрытого кружевной скатертью и снабженного большой фиолетовой стеклянной вазой стола по правую руку и комода с фотографиями пожилых женщин и женщин помоложе, юных девушек и фотографией играющего с обручем ребенка, а также фотографией с лежащим на животе спеленутым младенцем, фотографиями пожилых мужчин и мужчин помоложе, некоторых безбородых, некоторых усатых, некоторых с усами или эспаньолкой, по левую и минуя спинку выдвинутого на середину комнаты дивана или четырехугольный, также покрытый кружевной скатертью стол, на котором стояла фигурная композиция из фарфора, пастушка в кринолине с тремя овцами и собакой в прыжке, после чего оставляя позади либо высокий торшер с пергаментным абажуром слева, либо, справа, стоящий у дивана низкий стол с круглым латунным блюдом, на котором стояли хрустальная ваза, полная клубков ярких ниток, инкрустированная ракушками шкатулка, латунный же подсвечник с незажженной свечой, чернильница и утюг, чтобы затем направиться либо направо, где наткнуться на два глубоких обитых тканей кресла, высокий черный стул с витыми, как штопоры, подлокотниками и широкий, покрытый шелковой скатертью овальный стол, на котором стояли облаченные в просторные наряды, с обнаженными грудями и ногами телесного цвета танцовщицы из фарфора, а также весьма достоверно расписанный олененок из дерева и зеленая бутылка ликера с десятью рюмками, либо налево, где стояли плетеный стул, круглый стол со снабженной шелковым абажуром лампой, кожаное кресло, обитый тканью табурет, скамья для ног, ночной столик с мраморной столешницей, на которой лежали и стояли гребень, ножницы, миска с жиром, пара бигудей и маленькая пузатая бутылка, и виднелась покрытая белым шерстяным покрывалом кровать. Кроме этих стульев и столов, между которыми расположились гости, вокруг, по стенам, располагались прочие предметы мебели; в изножье кровати стоял умывальник с тазом воды и фарфоровым ковшиком, на умывальнике также стоял стакан с зубной щеткой, мыльница, лежали щетка для волос, щеточка для ногтей и несколько шпилек; над умывальником висело зеркало, в котором отражалась часть мебели и часть гостей, рядом с умывальником стоял высокий шкаф с закрытыми дверцами; над кроватью висела картина, изображающая в чаще леса кабана, преследуемого собаками и вооруженными копьями охотниками, другая картина, в изголовье кровати, с корзиной, полной фиалок. Если взгляд скользил по высокому окну, по обеим сторонам которого висели тяжелые гардины из темно-синего бархата и перед которым стоял низкий, покрытый листвой стол, он наталкивался на стоящее в бадье, упирающееся в потолок растение с крупными мечевидными листьями, и на еще один, круглый, покрытый кружевной скатертью стол, на котором находились снабженная абажуром из бисера лампа и музыкальная шкатулка, а также на комод, заставленный фотографиями пожилых и помоложе мужчин и женщин или же фотографиями, изображающими дома, морскую бухту с пляжами и шезлонгами между большими круглыми камнями, высокий, перекинутый над горной расселиной железнодорожный мост, памятник со скачущим на коне всадником, возвышающуюся над деревьями смотровую башню, широкую аллею в городе, или приоткрытую дверь, ведущую в гардеробную, на еще один черный стул с высокой спинкой и точеными подлокотниками, над которым висела картина, представляющая заснеженный, залитый лунным светом горный пейзаж, или, наконец, на еще один стол с плетеной столешницей, на которую водружена большая, песочного цвета, расписанная цветами пустая керамическая ваза. Хозяйка, которая вошла в комнату первой, оставив стакан с кофе на столе с бутылкой ликера, наполнила девять из десяти рюмок зеленым ликером из бутылки и передала каждому из гостей, которые со всех сторон протянули к ней руки, по рюмке, причем некоторые из гостей, ввиду значительного расстояния и препятствия в виде того или иного предмета мебели, не смогли самостоятельно принять рюмку у нее из рук, получили ее из руки того или иного, а то и нескольких, прочих гостей, находившихся между ними и хозяйкой, что привело к многочисленным поклонам и наклонам в сторону верхних частей тел присутствующих, сгибанию, вытягиванию и отведению рук, пока каждый не получил свою рюмку и рядом с бутылкой не осталась единственная пустая рюмка. Хозяйка и мать заняли место на диване, а напротив них сидели в глубоких креслах капитан и господин Шнее, на высоком черном стуле — отец, тогда как доктор, лицом к спинам хозяйки и матери и спинке дивана, опустился в кожаное кресло, батрак выбрал обитый тканью табурет, а портной — скамью для ног. Я стоял у окна, в одной руке стакан, в другой рюмка, а сын, который не получил рюмку (ему запретил отец; хотя хозяйка, как было однажды, во время такого же сборища, как сегодняшнее, если бы не отец, наверняка наполнила бы последнюю пустую рюмку и подала бы ему), стоял рядом со мной, в одну руку забрав стакан, а другой, крепко сжатой, уцепившись за гардину, на которую он поднял взгляд и за которую тянул, будто чтобы проверить, выдержит ли. Из слов хозяйки, бедра которой были скрыты под столешницей низкого стола, обращенных к матери, которая из-за заходящего за спинку дивана края овального стола сидела к хозяйке боком, я разобрал следующие; осколки, фасоль отварить, ветчина, кожа на сале, выпустить жир, застывший жир, смалец, гусь (гнусь); на что мать, подняв рюмку и пригубив ликера, насколько мне удалось расслышать, ответила: спит, наверное, раскидался, одеяло упало, пеленки мокрые, будит, молоко не идет, постоянно сосет, сегодня тоже фасоль. Из слов капитана, с которыми он, закинув ногу на ногу, с отсутствующим видом сделал глоток из стакана и глоток из рюмки, обратился к господину Шнее, я понял: насладиться покоем, в покое, в прежние времена-то редкость, как тогда; на что, как я расслышал, господин Шнее, который поставил стакан на стол перед собой, а рюмку крутил в длинных костлявых пальцах, возразил: а все ж таки (утки), работа-ли-то не так, по-другому, делали, составляли; на что отец, подвинувший стул вплотную к креслу господина Шнее, обратил к нему слова, из которых я разобрал следующие: с облегчением, но все-таки не совсем с облегчением, неуклюже, ползает, спицы, застревает все время, застревают, я основательно (зеленовато). Господин Шнее ответил на это: доволен, конечно, я бы, примечательно, начало всех, каждый тяжел, все дело в терпении, без терпения, сообща собрать общее собрание; прочие его слова потерялись среди высокого хихиканья хозяйки, выкрикивавшей следующие слова: хоть разок бы, побыть мужчиной, которые мать дополнила словами: жениха выбирать, по пальцам пересчитать, на что хозяйка ответила словами, которые от меня ускользнули, так как в это же время портной отчетливо обратился к доктору: себя лучше, вот спина только, со спиной делать, если погода не переменится, кончится этот дождь, хватит уже, в спине все, вот года два назад, нет, два, два с половиной, так выпрямиться не мог, нет, три года, и в прошлом году тоже, и все в спине, и еще дольше, и в прошлом году и тоже спина, сейчас лучше, весь вечер солнце. Доктор, поднеся рюмку к едва двигающимся губам, очень тихо произнес: без улучшений, еще не, не предвидится, все одно, уже бы, но уже, гложет; его шепот перекрыли слова батрака, с которыми тот обратился как к доктору, так и к портному: могу подтвердить, поле после полудня, вспахал (распихал), тучи, проясняется, на тучи смотреть, в суставах тоже и в коленях, дядька мой, лозоход (отек живот, лезет в ход), двинуться не может; после чего в ухо проникли еще несколько слов хозяйки, которые она скорее прохохотала, чем произнесла: но вкусно, вкусно же, я ела в отеле привокзальном, тогда в отеле у вокзала, и подумать не могла, вообще; смех матери заглушил следующие слова, так что я понял только еще: да что ты, уж знаю; на что мать, кинув взгляд на отца, добавила: и назад, и назад, занима-, вот и все, все; эти слова, в свою очередь, потонули в смехе хозяйки. Из слова батрака я услышал: корову еще, быка подвели, карета подъехала, кучер, тоже, подняли колоду, бык вышел, чует уже, пена из пасти, как поддаст рогами, держу корову, не хочет, привязали, за хвост, заколачивать; на что доктор наклонился к батраку и спросил: а корова-то давно, никогда не видал, до меня еще; батрак ответил: выкидыш, забили, убыток, не выгорело, хозяйство, помощи-то никакой, тяжко, в упадок; на что доктор, расстегивая булавку на перевязке на голове, сказал: много лет уж, или месяцев; а потом, обращаясь через комнату к хозяйке: а собственно, здесь как долго, я когда прибыл-то. Хозяйка его не услышала, она говорила матери: поднимаешь, подшиваешь, подбираешь (убираешь), отложной воротник, юбку выгулять, в шляпе, поехать в город, частенько, да вот не доходят; на что мать, указывая на гардеробную, сказала: перья страусиные, самые красивые, когда-то очень модно, танцевали, музыка; после чего хозяйка крикнула сыну: открой-ка ящик, музыкальная шкатулка, покрути, ключик там, музыку послушать. Сын ссутулившись повернулся к музыкальной шкатулке и повернул ключ, раздался треск. Я услышал, как во внутренностях аппарата напряглась пружина, щелчок, я уже поднял было руку, чтобы показать сыну, что дальше, если он не хочет, чтобы лопнула пружина, поворачивать ключ нельзя, но было уже слишком поздно, только я поднял руку, раздался треск, а затем — короткий дребезг и звон; сын замер с ключом в руке. Хозяйка вскочила, опрокинув при этом наполовину полный кофе стакан матери, кофе разлился на стол и подол юбки матери, которая не успела отодвинуться в сторону; хозяйка протиснулась мимо отца, господина Шнее и капитана, задев рюмку, которую капитан выставил перед собой, и содержимое рюмки, пусть и несколько капель, попало на обшлаг сюртука капитана; мать, отряхивая юбку и протискиваясь мимо стола, зацепилась ногой за ножку стола, ботинок соскользнул, и она заковыляла к отцу, который успел протянуть руки, чтобы поймать ее, но не успел отставить и выпустить стакан кофе из одной руки и рюмку с ликером из другой, вследствие чего и кофе, и ликер забрызгали и платье матери, и штаны отца. Хозяйка, выставив руки, чтобы схватить торчавший из музыкальной шкатулки ключ (который легко поддался бы в ее пальцах), сорвала далеко развевающимися за ней завязками фартука со стола утюг, утюг упал на втянутую перед пробегавшей хозяйкой, но тут же вновь выставленную ногу господина Шнее, что в ту же секунду вызвало у господина Шнее громкий крик, после чего он глубоко согнулся над ушибленной ногой и со свистом дул на ботинок. Хозяйка добралась до ключа, руки выставлены далеко вперед, ноги еще позади; сын, выпустив ключ, отпрянул назад; ключ, как я и ожидал, легко и без сопротивления повернулся в углублении. Шкатулка поломалась, крикнула хозяйка, в город отправить, чинить. Отец крикнул: немедленно, сегодня же вечером, возьмешь ее, и завтра рано утром будешь в городе, завтра рано утром пойдешь к слесарю, сразу, пешком, всю ночь. Я взял музыкальную шкатулку и выскользнувший из отверстия ключ, который держала в руках хозяйка, и передал музыкальную шкатулку и ключ сыну; сын, глубоко опустив голову, взглянул на меня исподлобья, голубоватые белки глаз мерцали вокруг черных зрачков, затем быстро прошел по комнате с музыкальной шкатулкой и ключом в руке мимо спинки дивана, столов и комода, открыл дверь, вышел, закрыл за собой дверь, пересек коридор и спустился по лестнице. Слышно было, как хлопнула дверь кухни. В притихшей после ухода сына комнате снова начались разговоры. Говорили о сломавшейся музыкальной шкатулке, об утюге, о разлитых кофе и ликере, о пятнах на одежде, и через некоторое время фразы все больше и больше переплетались вокруг только что случившихся событий; из слов хозяйки и матери, которые обе вернулись (хозяйка — от стола, на котором стояла музыкальная шкатулка, а мать — встав с колен отца, на которых сидела) и снова заняли место на диване, удалось понять, что они говорили о фартуках, блузах, юбках чепцах, лентах и шляпах, а из слов господина Шнее, который вновь откинувшись сидел в кресле, и слов капитана, промокнувшего пятна на сюртуке носовым платком, я смог разобрать, что речь шла о глаженных брюках, моделях обуви, чищенных и не чищенных ботинках, кавалерийских сапогах, скаковых лошадях и винном погребе в городском гарнизоне; из замечаний отца, лицо которого во время происшествия с музыкальной шкатулкой налилось кровью и посинело, но после ухода сына снова приобрело естественный цвет, было понятно, что он говорит о телесных наказаниях, шпицрутенах, повешении, обезглавливании, заключении в тюрьму, утоплении, сжигании на костре и изгнании. Разговор вокруг меня продолжался и перешел в разнообразный всеобщий гул, тогда как доктор, едва ли обративший внимание на происшествие с музыкальной шкатулкой, но непрестанно разматывавший перевязку на голове одной рукой, а другой скатывавший бинт в рулон, отлепил со лба последний фрагмент бинта с запекшейся кровью, а батрак, гортанно воркуя, вытащил из кармана колоду карт, перетасовал карты и принялся сдавать себе и портному, подвинувшему табурет поближе к батраку. Бросив пару карт себе под ноги, батрак сказал: валет и девятка, а портной, бросив карту к этим двум, сказал: тройка, батрак, тут же бросив к уже лежавшим на полу картам две новых, крикнул: король и двойка, на что портной бросил пару карт из своих, выкрикнув: король и туз. Доктор изможденно откинул голову на спинку кресла; на лбу у него виднелся широкий нарыв, который он осторожно ощупывал мизинцем левой руки. Хозяйка и мать поднялись, продолжая говорить о подолах, перламутровых пуговицах, петлях корсета шляпных булавках и брошах, и отошли, прижимая платья, мимо овального стола, стула отца, плетеного стола с керамической вазой, еще одного пустого черного стула, к двери гардеробной, распахнули дверь гардеробной и вошли (хозяйка впереди) в полную платьев комнату, а мать, перешагнув порог, закрыла за собой дверь. Как только дверь закрылась, изнутри послышались глухие крики, из которых я разобрал следующие слова: замок, никак, нажимай, тяни, заперло; затем последовали удары по двери изнутри. Все кроме доктора повернулись к двери гардероба, но еще несколько мгновений оставались, пока шум ударов нарастал и пока не поняли, что произошло, сидеть, а затем, первым отец, вторым капитан, третьим господин Шнее, четвертым батрак, последним портной (я остался стоять у окна), вскочили и поспешили, настолько, насколько быстро могли передвигаться между стульев, столов, ламп, комодов и кадок с растениями, к двери гардероба. Где ключ-то, крикнул отец к двери, в которую в этот момент бил кулаком капитан; ключ где, крикнул он еще раз, но из-за ударов капитана последовавший изнутри ответ расслышать было невозможно. Отец крепко схватил капитана за руку и еще раз крикнул, где ключ, изнутри глухо раздалось: нету ключа. Нету ключа, переспросил снаружи капитан, и пока изнутри неразборчиво кричали какие-то слова, отец повторил: нет ключа. А где ключ, крикнул батрак, а господин Шнее сказал батраку: нету ключа, пропал ключ, голос хозяйки за дверью в это время все еще кричал что-то непонятное. Пропал ключ, кричал отец к двери, изнутри невнятно раздалось что-то вроде: пропал, нажимайте, задохнемся; отец крикнул: поднажмите, не то задохнутся, и сам с силой толкнул дверь, которая, однако, не подалась. Затем дверь толкнул капитан, но она и его выдержала, как выдержала и удар и батрака и господина Шнее, которые толкнули дверь вместе. Топор принести, сказал отец, и батрак крикнул к двери: топор принесу, подождите, только в сарай, топор принести; затем он развернулся, пробежал мимо плетеного стола с вазой и мимо овального стола с вазой, перемахнул через диван и подбежал к двери, открыл дверь, оставил ее открытой, пробежал по коридору, сбежал по лестнице, пробежал через сени, через кухню, распахнул дверь кухни, выбежал, оставив дверь кухни открытой, наружу, пробежал по ступенькам лестницы кухни и через двор к сараю; я видел, как он торопится, в падающем из окна свете. Внутри гардеробной хозяйка и мать с криками колотили в дверь, а снаружи в дверь кричали отец, капитан, господин Шнее и портной: сейчас придет, погоди, только топор (топот), сейчас вернется, откроем, сейчас, сейчас откроем. Затем оттуда, где за пределом света окна стоял сарай, появился батрак, вбежал из темноты в окно света, взбежал по ступенькам к двери кухни, перебежал через порог двери кухни, закрыл за собой дверь кухни, пробежал через кухню, сени, взбежал по лестнице, пробежал по коридору и вбежал в комнату, захлопнув за собой дверь. Перепрыгнул через диван, оперевшись одной рукой в спинку и высоко подняв топор другой. Отец протянул руку к топору, и батрак сунул ему топор навстречу, отец замахнулся, когда остальные, кто стоял возле двери, отпрянули в сторону, топором, крикнул: сейчас, и вонзил топор в замок двери. Топор глубоко проник в древесину. Батрак помог отцу, некоторое время с трудом дергавшему за топорище, вырвать топор из двери, отец снова замахнулся, ударил, снова, при помощи батрака, принялся дергать за топорище глубоко вошедшего в древесину топора, но на этот раз вырвать топор не удалось, топорище треснуло у самого обуха. Внутри в гардеробной снова стучали в дверь хозяйка и мать, смолкнувшие во время ударов в дверь топора, и одновременно кричали слова, из которых я понял только: жарко и воздух. Господин Шнее поднял руку и крикнул: лом, после чего пробрался между стульев и столов, мимо дивана и комода, подбежал к двери, открыл дверь, перепрыгнул, оставив дверь за собой открытой, через порог, удалился по коридору, по лестнице, через сени, через кухню, кухонную дверь, которую оставил за собой открытой, и вниз по лестнице кухни, появился в окне света под окном и снова пропал в темноте. Он за утюгом, мигом крикнул отец в дверь, а капитан крикнул: за ломом, он мигом за ломом, крикнул отец, сейчас вернется сейчас замок взломаем, топор поломался, утюгом, ломом то есть взломаем замок; а внутри за дверью хозяйка крикнула: жарко, задыхаюсь. В окне света появился господин Шнее с ломом, пробежал через окно света взбежал по лестнице кухни, пробежал через дверь кухни, которую оставил за собой открытой, через кухню, сени, взбежал по лестнице, пробежал по коридору и появился, с ломом в поднятой высоко руке, на пороге двери, который, захлопнув за собой дверь, перепрыгнул, и пробежал по комнате широкой дугой, минуя предметы мебели, к двери гардеробной. Батрак принял у него лом и сунул, вместе с отцом и капитаном, в щель косяка двери, вместе они принялись нажимать и дергать за лом, пока косяк двери не затрещал и не треснул. После того, как они множество раз вонзали лом в трескающуюся древесину у замка двери и общими силами вытаскивали лом назад и совали в щель косяка, дверь начала поддаваться; древесина, очевидно, под давлением напирающих изнутри тел хозяйки и матери, изогнулась, и дверь, наконец, распахнулась, но не отскочила в сторону, а, вероятно, из-за того, что слетела с петель, упала прямо вниз, задев голову отца. Тот отлетел в сторону и через дверь из гардеробной в комнату вылетели хозяйка и мать. В сутолоке одновременных движений батрак склонился над дверью, господин Шнее склонился над ломом, отец почесал голову, хозяйка и мать придвинулись к дивану, батрак поднял дверь, господин Шнее — лом, хозяйка и мать опустились на диван, портной принялся собирать с пола щепки, отец положил на голову подушку, батрак прислонил дверь к косяку гардеробной, господин Шнее поставил лом в угол справа от двери гардеробной, капитан наполнил свою рюмку, хозяйка подняла стакан с кофе капитана, а мать — стакан с кофе хозяйки, отец шатаясь, с подушкой на голове, прошел мимо кресел, капитан опрокинул наполненную рюмку, хозяйка и мать потягивали остатки кофе из стаканов, доктор, который во время происшествия с дверью гардеробной безразлично сидел на стуле, откинув голову на спинку, поднялся, отец шатаясь прошел мимо высокого растения с крупными листьями и мимо меня, портной сгреб все щепки в кучу, доктор со свернутым в рулон бинтом для перевязки в одной руке и опираясь другой рукой на спинки стульев, спинку дивана и комод прошел по комнате, отец открыл окно и высунулся, держась одной рукой за гардину, наружу, хозяйка и мать откинулись на спинку дивана, господин Шнее занял свое место в кресле, доктор открыл дверь, батрак подошел к брошенным на полу картам, между предметами мебели, с щепками в руках, прошел по комнате портной, доктор покинул, оставив за собой дверь открытой, комнату, отец выпрямился, подтянувшись рукой на гардине, капитан раскачивался на пальцах ног, заложив руки за спину под фалды сюртука, гардина сорвалась, вероятно, ослабленная тянувшим за нее прежде сыном, вместе со штангой карниза и деревянным навершием, задев отца по голове и опрокинув кадки с растениями, отец высвободился из-под покрывшей его материи гардины, хозяйка, а вслед за ней и мать, подскочила на диване, портной, стоявший у двери, выронил из рук собранные щепки, батрак отвлекся от игры в карты, выпрямился и уставился на окно, вскочил и побежал мимо господина Шнее, расталкивая в стороны стулья и кресла, к отцу капитан, господин Шнее приподнялся в кресле, мать, пробравшись мимо стола и господина Шнее, схватила отца за руку, батрак приблизился к опрокинутым кадкам с растениями, я же, выставив руку на задувавший снаружи холодный ветер, закрыл окно, мать, обхватив отца рукой, провела отца между предметами мебели к двери, портной сгорбился над рассыпавшимися опилками, господин Шнее снова утонул в кресле, батрак, гортанно напевая, поднял кадки с растениями, капитан и я подняли доску с закрепленной на ней штангой карниза и гардину, хозяйка и батрак водрузили кадку с растением обратно на стол, мать открыла дверь, портной собрал щепки, мать с отцом перешагнули через порог двери, капитан и я свернули гардину, хозяйка боком прошла между креслами, погладив господина Шнее по голове, и мимо заставленного фотографиями комода к гардеробной капитан и я поставили гардину со штангой и навершием в угол рядом с комодом, хозяйка принесла из гардеробной метлу, мать закрыла за собой и отцом дверь, капитан вернулся к креслу, портной выпрямился с собранными опилками в руке, господин Шнее наполнил рюмку, портной открыл дверь, хозяйка с метлой подошла к окну, капитан налил себе из бутылки, портной перешагнул порог двери, хозяйка замела высыпавшийся из кадки песок, портной закрыл за собой дверь, батрак вернулся к картам, капитан поднес рюмку ко рту, я прошел мимо столов, стульев, спинки дивана и комода к двери, батрак собрал с пола карты, я открыл дверь, прутья метлы хозяйки коснулись стены и ножки стола с растением, я перешагнул порог двери и закрыл за собой дверь.

Весь следующий за этой ночью день вплоть до наступления вечерних сумерек я провел за описанием предшествовавшего вечера. Сидя за столом в комнате, выглянул через косой люк окна и увидел, за отваливающимся карнизом крыши, фрагмент глинистого двора дома, ограниченный кучей дров, поленницей, кучей камней и сараем. Во влажно-фиолетовых бороздах поля за плугом, что тянула лошадь, плелся батрак, а над вспаханной землей кружила ворона, в которой я, из-за исторгнутого ею отрывистого карканья, которое я, как я теперь понимаю, уже слышал сегодня во время письма, предположил ту же ворону, скорбное карканье которой я слышал два дня назад, когда только начал делать записи. Небо над лесом за полями за пашущим батраком пламенно-кроваво-красное; тень батрака, плуга и лошади тянется вдаль волнами по бороздам поля, окруженная тенью вороны; сине-черная тень дома лежит на поленнице, сарае и куче камней, рядом тянется длинной узкой полосой тень нужника, а исполинская тень сарая проливается, с далеко выступающей за ее пределы тенью человеческой фигуры, по полям. Отбрасывающий тень человек на крыше сарая это отец, который, крепко уперев ноги в конек крыши, смотрит в подзорную трубу в направлении дороги через поле, не обращая внимания на многократно повторяющийся и отражающийся от стены сарая крик, по всей видимости, высунувшейся из окна комнаты семьи матери: ведь ведь рано рано еще еще, долго еще долго еще, пока назад пока назад. Ход времени я отмечаю по смене окраски неба от пылающего алого до ржавого бурого и по растущей по земле поля и все больше расплывающейся по контуру тени. Затем в течение нескольких секунд (поскольку Солнце скрылось за горизонтом) тени чернилами расплылись по земле; батрак по колени погрузился во мрак, красновато сияло лишь его лицо, а по стене сарая, крыша которого еще отражала остатки солнечного света, поползла вверх тьма; затем погасло и лицо батрака, а после — крыша сарая, дольше всего в солнечном свете держалось лицо отца и отражающий винт на подзорной трубе, пока и лицо отца не поблекло и все не покрыла одна глухая тень, тень земли. Отец вытянул руку, повернулся к дому, указывая рукой в направлении дороги через поле, и крикнул, возможно, матери, которую, вероятно, еще видел в окне: едет, карета, карета едет. Я открыл люк окна и высунулся наружу и увидел далеко на дороге через поле, как по ней медленно приближалось что-то темное, постепенно обретая форму запряженной лошадью кареты.

Как обычно при приближении кареты, издалека послышался звук рожка кучера и гости, за исключением доктора, который остался стоять на пороге двери кухни, вышли во двор и собрались на обочине дороги, чтобы, вместе с хозяйкой и батраком, которые оба, как обычно при приближении кареты, откладывали какую бы то ни было работу и выходили на обочину дороги вместе ожидать прибытия кареты. Из сгущающейся темноты появилась лошадь, она приближалась к нам не галопом и не рысью, но размеренно ступая, а за ней — покачивающаяся карета с силуэтом кучера высоко на козлах, скорость хода кареты находилась в точном соответствии с уплотнением надвигавшейся тьмы, так что карета остановившись была бы поглощена тьмой, но поскольку карета двигалась вперед, степень усиления тьмы уравновешивалась степенью приближения кареты к цели, но все-таки, именно из-за уплотнявшейся тьмы, карета пребывала в неизменной расплывчатости, так что когда карета, наконец, прибыла, она лишь увеличилась в размере, но так же, как и все время прежде, истлевала, погруженная в дымку глубоких сумерек. Миг, когда кучер натянул поводья и, щелкнув языком, придержал лошадь, отстоит от настоящего на три дня и три ночи назад, три дня и три ночи, в течение которых я из-за охватившего меня равнодушия не мог продолжать вести заметки, да и теперь это удается мне лишь с трудом и я в любой миг готов прерваться или вовсе навсегда отказаться от намерения описать прибытие кареты и последовавшие за этим события. После отстоящего от настоящего на три дня и три ночи мига, когда лошадь остановилась, кучер спустился с козел, в знак приветствия пожал хозяйке руку, помахал в знак приветствия батраку рукой, и кивнул в знак приветствия нам, всем остальным, кроме доктора, которого не разглядел на фоне двери. Он был одет в широкое кожаное пальто, а на голове у него была широкополая фетровая шляпа, за лентой которой торчала пара пегих перьев куропатки. Ноги его были обуты в начищенные сапоги коричневой кожи, он слегка покачивался при ходьбе. Рожок у него висел на ремне через плечо. Отец и мать открыли дверь кареты, глубоко наклонились внутрь, выпрямились и, покачивая головами, зашли обратно в дом. Батрак тоже заглянул внутрь кареты, глубоко засунул внутрь руки и вытащил наружу мешок, который, судя по форме, был набит углем. Он также мог быть полон картофеля, но это было практически исключено, так как к хозяйству относилось поле картофеля и по этой причине в заказах на картофель из города не было нужды. Согнув колени, батрак подставил под мешок спину, поднял руки выше плеч, завел их за плечи, схватил мешок, уперся ногами, нагнулся и взвалил мешок на спину и пошел к лестнице кухни, мимо лестницы кухни к лестнице подвала, спустился по лестнице подвала к двери подвала, которую распахнул ударом ноги. Кучер тоже заглянул в карету и вытащил оттуда мешок, повернулся к мешку спиной, согнул колени, уперся обутыми в скрипящие кожаные сапоги ногами, поднятыми руками взвалил мешок на спину и понес, нагнувшись, за батраком в подвал. Батрак зажег в подвале свет, и широкий черный силуэт кучера вошел в световую шахту прохода в подвал. Звук, возникший в глубине подвала от падения на пол мешка батрака, подтвердил мое предположение, что мешок содержал уголь. От упавшего на пол мешка кучера возник такой же звук, кроме того я собственными глазами, поскольку последовал за кучером, мог убедиться, что из мешков в огороженный досками закут посыпался именно уголь. Батрак повернулся, складывая пустой мешок, к двери подвала, подошел к двери подвала и вышел за дверь, поднялся по лестнице и пересек двор, прошел мимо лестницы кухни, а кучер, также складывая мешок, последовал за батраком; снаружи были слышны голоса и шаги, которые указывали на то, что хозяйка и постояльцы вернулись в дом. Снова появился батрак с полным мешком на спине, мешком, который он вытряхнул в огороженный досками закут и который, сложив, отнес назад, встретив при этом кучера, который также снова нес на спине новый мешок, новый полный мешок, который он, как и батрак, опорожнил, сложил и отнес назад, встретив при этом батрака, который снова нес на спине полный мешок, полный мешок, который также был опорожнен, сложен и отнесен назад, при этом снова появился кучер с мешком на спине, мешком, содержимое которого было вытряхнуто на кучу угля в отгороженном досками закуте, мешком, который также был сложен и отнесен назад, как и мешок батрака, с которым тот появился снова, и, как и следующий мешок кучера и следующий мешок батрака, и все следующие мешки, счет которым я потерял. Чего я ввиду значительного числа мешков и объема возникшей кучи угля не понимал, было то, как все эти полные угля мешки поместились в, на первый взгляд, не полностью загруженной карете, и после того как я несколько раз для сравнения объемов пространства прошел от кареты до кучи угля в подвале и обратно, это стало мне лишь ещё непонятнее. Возможно, мешки были водружены и на крышу кареты, однако кучер, которого я об этом спросил, отрицал это; причин врать мне у него не было; кроме того, это совершенно точно бросилось бы мне в глаза по прибытии кареты и, в этом случае, с грузом из мешков за ним, силуэт кучера не мог бы вырисовываться над каретой с той отчетливостью, какую я отметил по мере приближения кареты. Во время приема пищи, когда кучер занял свободное место слева от меня, я вновь обратился к нему с вопросом: не считаете ли вы, кучер, что возникшая в подвале куча угля куда больше, чем внутреннее пространство кареты, и как вы себе это объясняете; на что он, не отрывая взгляда от основательно нагруженной картофелем и брюквой ложки, ответил: просто обман зрения. Неудовлетворенный его ответом, я повернулся к батраку и спросил его: не обратили ли вы, батрак, внимания на то, что количество угля в подвале больше, чем могло бы поместиться внутри кареты; на что он, перемалывая во рту картофель и брюкву, ответил: в мешках плотнее, в куче свободнее, неудивительно. Но и это, несмотря даже на то, что и слова кучера, и слова батрака содержали в себе нечто, что могло соответствовать правде, не показалось мне достаточным объяснением; и сегодня, три дня и три ночи спустя, я все еще не нашел объяснения для непропорционально большого различия между объемом пространства, которое мог занимать уголь в карете, и размером помещения, которое занимал уголь в подвале. Тяжело борясь с усталостью и с желанием отложить карандаш прекратить эти заметки, я думаю об отстоящем на три дня и три ночи назад вечере и продолжаю описание воспоминания, наступает уже четвертая ночь после того, как был закончен тот ужин и я оставил собравшихся в сенях гостей, четвертая ночь после вечера, когда кучер, после того как мы разошлись из сеней по комнатам, последовал за хозяйкой, относившей стаканы из-под кофе в кухню и ставившей их в мойку, в кухню и остался там с ней, что я, высунувшись из окна и вдыхая ночной воздух, понял по падавшим из окна кухни на двор теням. Они отбрасывали тени из-за источника света посреди кухни, как я рассчитал, это могла быть подвесная регулируемая по высоте люстра, и, учитывая расположение теней, она была опущена, вероятно, для лучшего освещения пола, который собиралась вымыть хозяйка, примерно до уровня груди; так что я отчетливо видел над тенью подоконника тень кофейника, а в стороне, примерно на том же месте, на котором сидела во время приема пищи хозяйка, склонялась над столом тень хозяйки с вытянутой рукой, которая бралась за тень кофейника. Выступив из глубины кухни, рядом с тенью хозяйки и над тенью края стола, которая находилась на одном уровне с тенью подоконника, легла тень кучера; тень его рук протянулась до тени руки хозяйки и слилась с нею, тень другой руки хозяйки также протянулась к сгустку теней рук, после чего тень тела хозяйки приблизилась к тени тела кучера и слилась с нею. Из бесформенных очертаний плотных теней тел поднималась тень поднятой руки хозяйки, которая держала кофейник. Тень кофейника качалась из стороны в сторону, тени тел также покачивались из стороны в сторону, иногда над сгустком теней тел проступали слипшиеся профилями тени голов. После резкого движения тел в сторону тень кофейника отделилась от тени руки и упала; тени тел на несколько секунд разъединились, показалось наклонившееся над столом тело хозяйки с изгибающейся линией груди, выпрямившись, показалась высокая тень кучера, размахивая руками, словно крыльями, сбрасывая с себя массив тени пальто. После того, как тень пальто соскользнула с тени тела кучера, тень тела кучера вновь бросилась вперед и тень тела хозяйки метнулась ей навстречу, при этом тени рук хозяйки проникли в тень тела кучера, вышли за ее пределы и объяли ее, а тени рук кучера ввинтились в тень тела хозяйки и объяли ее. Рвущими, дергающими движениями тени тел придвинулись к середине тени подоконника и края стола; тени согнутых в коленях ног спиной лежащей на столе хозяйки выступали над ползущей вперед тенью кучера, а тень стоящего на коленях кучера поднималась над тенью живота хозяйки. Тени рук кучера проникли в тень юбки хозяйки, тень юбки соскользнула и тень нижней части тела кучера зарылась в тень оголившихся бедер хозяйки. Тень руки кучера согнулась к тени нижней части его тела и вытащила продолговатую тень, которая по форме и положению соответствовала его половому инструменту; эту воспрявшую тень, когда тени ног хозяйки легли высоко на тени плеч кучера, он вставил в тяжелую, упругую тень нижней части тела хозяйки. Тень нижней части тела кучера начала опускаться и подниматься в нарастающем ритме над танцующей тенью тела хозяйки, тогда как тени голов кучера и хозяйки вцепились друг в друга профилями. Наконец тень тела хозяйки изогнулась, а тень тела кучера со всей силой погрузилась в тень тела хозяйки, после чего тени тел, перетекая друг в друга, опали и растянувшись остались лежать на тени стола, поднимаясь и опадая. Через некоторое время тень кучера отделилась от тени хозяйки, и распрямилась, тень хозяйки тоже распрямилась, и по следующим движениям теней я видел, что как кучер, так и хозяйка встали со стола и отошли в глубину кухни, где их действия были от меня скрыты. Немного погодя после того, как они поднялись и отошли от стола, я услышал, как открывается дверь кухни, а затем увидел, как кучер и хозяйка спускаются по лестнице кухни и идут через двор к карете. Карету в темноте разглядеть было нельзя, только по звукам я мог сделать вывод, что кучер снаряжал карету и лошадь в обратный путь, а вскоре раздался скрип колес и оглоблей и лязг сбруи, а также звук удаляющихся по дороге шагов лошади; звук шагов лошади, как и скрип колес и громыхание кареты удалялись, пока полностью не растворились в ночной тишине. То, что лошадь после долгой дороги, которая заняла большую часть дня и которую она проделала с грузом угля, в тот же день должна была проделать тот же путь в следующую сразу за этим днем ночь, заставило меня задуматься так что в ту, отстоящую от настоящего на три дня и три ночи, ночь я так и не смог уснуть

1952