Джон Диксон Карр Тень убийства

Глава 1 Тень виселицы

Она стояла на столе перед нами среди чайных чашек – крошечная, превосходно исполненная модель виселицы, не выше восьми дюймов, из выкрашенного черной краской кедра. Тринадцать ступенек к эшафоту с люком, закрытым крышкой на крошечных петлях. На перекладине висела маленькая крученая петля.

Я смотрел на нее в желтом предвечернем электрическом свете, находя мрачное утешение в белой скатерти, чашках, блюде с сандвичами. Вокруг фонарей на Пэлл-Мэлл за эркерным окном, у которого мы сидели, вились грязные клубы тумана, скручивались, разбухали, плыли плотными коричневожелтыми клочьями, затмевая весь свет. В окна пробивался глухой шум автомобилей, просверленный автобусным гудком. В оконных стеклах отражались лица Банколена и сэра Джона Ландерворна, разглядывавших устрашающую игрушку. Два охотника на людей представляли собой полную противоположность. Лицо сэра Джона было строгим, болезненным, с высоким узким лбом под седыми волосами. Над мрачными глазами в золотой оправе очков, сидевших на остром носу, нависали черные тонкие брови. Любовно поглаживая седые усы и коротко подстриженную бородку, он пристально щурился на маленькую виселицу. Банколен, сидевший напротив, сквозь сигаретный дым наблюдал за сэром Джоном Ландерворном, бывшим заместителем комиссара столичной полиции.

Француз смахивал на высокого и ленивого Мефистофеля со вздернутыми бровями. Черные волосы с пробором посередине закручивались рожками. Усики, острую бороду, насмешливые губы обрамляли складки, бежавшие вниз от ноздрей. Скулы высокие, взгляд непроницаемый. Лицо изменчивое, капризное, жестокое. Вялые пальцы, державшие сигарету, унизаны кольцами. Таков был месье Анри Банколен, juge d'instruction[1] департамента Сены, глава парижской полиции, опаснейший человек в Европе.

Дело было в половине шестого 16 ноября в гостиной лондонского клуба «Бримстон». Наткнувшись на игрушку, мы ввязались в знаменитое дело об исчезнувшей виселице на неведомой улице, и вот как это было.

Мы с Банколеном приехали из Парижа на премьеру «Серебряной маски» в театре «Хеймаркет». Пьесу, позвольте напомнить, написал Эдуар Вотрель, изложив в ней страшную развязку дела Салиньи, которое рассматривалось в апреле прошлого года. Мы заказали номера в «Бримстоне», где жил сэр Джон, встретивший нас по приезде, – один из старых приятелей Банколена, гениальный организатор, очень много сделавший для Скотленд-Ярда. До войны он служил заместителем комиссара полиции, достопочтенного Рональда Дэвишема. Я познакомился с ним в Париже, куда он время от времени приезжал повидаться с Банколеном. Это был высокий сдержанный мужчина, любезный, но строгий, без особого чувства юмора. Казалось, будто он все время раздумывает над сложной позицией на шахматной доске, – в старых романах такой персонаж назвали бы загадочным. Банколен говорил, что сэр Джон так и не оправился после гибели на войне сына. Выйдя в 1919 году в отставку, он жил в одиночестве в Хэмпшире и только в прошлом году приехал в Лондон.

В тот день он нас встречал на вокзале Виктория и был первым, кого мы увидели на закопченной туманной платформе, когда поезд с кашлем въезжал в сумрак крытого перрона. Сэр Джон приветствовал нас с какой-то смущенной веселостью, но особенно весело никому не было. Промозглый холод, мрачные железные конструкции, глухой рев штормового Ла-Манша угнетали нас не меньше, чем цель поездки. Когда мы завязали беседу, устроившись в «Бримстоне», речь неизбежно зашла о преступлении.

Нам подали чай в гостиной с темными панелями и эркерными окнами, украшенной причудливой деревянной резьбой, напоминавшей историю клуба. Дрова пылали в огромном каменном камине с чудовищными гаргульями, над которым висел портрет основателя клуба работы де Сюэрифа. Думаю, ему наша беседа доставила бы удовольствие. Худой как скелет, дуэлянт, лошадник, пьяница, сэр Джордж Фолконер принадлежал к созвездию Джорджей, окружавших принца-регента. Модный галстук, облегающие лосины, завитые волосы, дерзкий взгляд в слабом янтарном свете ламп, устремленный свысока в спину сэра Джона Ландерворна, сидевшего в глубоком кресле за чайным столиком напротив Банколена.

Сэр Джон говорил нерешительно, как бы недовольный каждым выдавленным словом.

– Знаете, Банколен, – говорил он, – меня всегда изумляет живописность континентальных преступлений. Я копаюсь в ваших отчетах. Попадаются поразительные! Чудовищное воображение… дьявольское. – Он крепче насадил на нос очки, прищурился на свою чашку и продолжал: – Наверно, таков галльский образ мыслей. Орудия убийства – скорпион, веревка, сплетенная из женских волос, нож гильотины…

Банколен отвернулся от окна, где разглядывал клубы тумана, уткнувшись в ладонь подбородком.

– Как вы себе представляете галльский образ мыслей? – полюбопытствовал он.

– М-м-м… Эмоциональный. Как правило, несколько легковесный.

Банколен про себя усмехнулся, глядя мимо сэра Джона в огонь.

– Эмоциональный, – повторил он. – При этом вы видите перед собой какого-нибудь француза с диким взглядом, который впадает в ярость, выхватывает кинжал и закалывает возлюбленную. Это, сэр Джон, простой и чистый сентиментализм. Так поступает сентиментальный англосакс: убивает любимую женщину в припадке безумия, а потом льет слезы над засушенным в книжке цветком. Ваши англосаксы чисты и просты. Слепая страсть, жажда убийства, в итоге кто-то убит, а убийцы в дальнейшем не испытывают особенных переживаний. Они сразу делают дело, которое галльской душе ненавистно, о чем бы ни шла речь, – о преступлении или о препирательстве с бакалейщиком.

– М-м-м… – протестующе проворчал сэр Джон, бросив через стол на собеседника недоверчивый взгляд.

– Галлы, – рассуждал Банколен, – предпочитают окольные пути. Никогда не заходят в парадную дверь, если можно пройти тайным ходом. Но они хладнокровны, тверды и хитры. Если убивают, то по логичному скрупулезному плану. Все их вычурные жесты, живописность, театральность с пурпурным плащом – вернейшее доказательство хладнокровия. Истинное непосредственное чувство всегда бессвязно и непоследовательно. По-настоящему влюбленный мужчина способен лишь глупо ворковать со своей дамой, а хладнокровный донжуан пишет ей прекрасные, изысканные театральные любовные стихи. – Он помолчал. – Я, конечно, не собираюсь противопоставлять англичанина и француза, просто описываю два типа психологии, независимо от национальности. Но предпочитаю последний…

– Я уже заметил, – сухо вставил сэр Джон. – …ибо он порождает суперпреступника. – Полузакрытые глаза Банколена сверкнули. – Слепой, обезумевший маленький мозг лихорадочно занят только собой. И безумен он потому, что постоянно думает лишь о себе. Одно из самых странных преступлений, с каким я в своей жизни сталкивался…

Он надолго умолк, а потом продолжал:

– Как-то, несколько лет назад, парижская полиция обнаружила ранним утром в лесу труп мужчины в сандалиях и золоченых одеждах египетского вельможи четырехтысячелетней давности. Он был застрелен в голову. Да, поразительное убийство. Потом последовало продолжение: некий англичанин повесился в камере тюрьмы Санте на веревке, скрученной из простыни…

Скулы сэра Джона окрасились румянцем, он почему-то застыл в странной позе.

– Можно полюбопытствовать, – проговорил он, – почему вы о нем вспомнили?

– Вы, кажется, озадачены. Вам знаком этот случай?

– Ну, собственно, я сам думал о чем-то подобном. Дело совсем другое, но тоже связано с повешением…

Он расслабился, забарабанил пальцами по ручке кресла, взгляд за стеклами как бы что-то оценивал, взвешивал.

– И что же? – спросил Банколен.

– История неправдоподобная, – лениво ответил сэр Джон. – Доллингс, по-моему, чересчур много выпил. Один мой молодой приятель недавно попал в какую-то темную переделку, заблудился в тумане и теперь клянется, будто видел на стене дома тень виселицы с петлей. Говорит, что тень Джека Кетча[2] поднималась по ступеням, чтобы приладить петлю. Рассказывает жуткие вещи… Господи боже! Что с вами?

Банколен, пристально вглядываясь в темневшее сбоку окно, резко вскочил.

– Знаете, старина, – объяснил детектив, – извините, что я вас прервал, но мне секунду назад показалось, будто я сам в окне вижу тень.

Сэр Джон взглянул в стекло.

– В поэтическом смысле? – озадаченно уточнил он.

– Я говорю, что видел отражение человека, прошедшего мимо дверей в коридоре.

Он кивнул в конец погруженной в полумрак гостиной, на ярко освещенный прямоугольник двери в коридор. Сейчас там никого не было. В застывшей тишине слышалось, как потрескивают дрова, где-то далеко сигналит машина. Банколен стоял, высокий, напряженный, приподняв плечи, как будто прислушиваясь.

– По-моему, он шел сюда, но, увидев нас, передумал… Я был с ним когда-то знаком. Египтянин по имени Низам аль-Мульк. Вы его, случайно, не знаете?

– Н-нет, не думаю… Впрочем, постойте минуточку… Да! Имя, кажется, слышал. – Сэр Джон призадумался. – Наверно, снимает здесь номер. Мы не слишком разборчивы, правда? А почему вы спрашиваете?

Банколен сел, пожимая плечами.

– Просто так, ерунда, – буркнул он, задумчиво глядя в огонь. В игравших тенях жестокое, резко очерченное лицо с горевшими немигающими глазами отвердело.

Сэр Джон с любопытством смотрел на него, но ничего не спрашивал, обращаясь ко мне с какими-то банальными замечаниями, пока Банколен снова не заговорил.

– Знаете, старина, ваша жуткая история очень заинтересовала меня. Тень виселицы! Кто такой ваш приятель, который ее видел?

– Э-э-э… Доллингс, он дружил с моим сыном во время войны. Кстати, возможно, мы его нынче вечером встретим в театре.

– И что с ним приключилось?

Взгляд сэра Джона спрашивал: «Какого черта вы ко мне привязались?» – хотя он ответил:

– Ну, во всех подробностях не могу рассказать… Кажется, он познакомился с некой загадочной женщиной, провожал ее домой в тумане. Я на его рассказ не обратил особого внимания – мальчик был пьян. Плохо, что он такси упустил…

– Где?

– В том-то и дело, – он даже понятия не имеет. Когда они сели в такси, женщина сама дала шоферу адрес, которого Доллингс не слышал. Должно быть, и расплатилась с таксистом, приказав ему сразу уехать. Доллингс отвернулся, прощаясь с шофером, машина уехала, а женщина исчезла. Он кружил и кружил по улицам и тротуарам в таком плотном тумане, что кругом и на шаг ничего не было видно, не имел ни малейшего представления, куда идет. Минуло час ночи, кругом ни души, ни единого огонька. Потом уперся в какую-то кирпичную стену, потерял последние крохи рассудка. И, стоя у этой стены, вдруг заметил перед собой огромный светлый прямоугольник, на котором сквозь туман смутно вырисовывалась гигантская виселица с петлей на перекладине. Так, во всяком случае, Доллингс рассказывает. Потом якобы кто-то взошел на помост по ступенькам, начал в воздухе размахивать руками…

Англичанин умолк, сложив губы в застывшую усмешку.

– А потом что? – допрашивал Банколен.

– Ничего. Все исчезло. Доллингс решил, что это обман зрения, игра света и тени. Он был в ужасном настроении, не стал ничего выяснять, снова побрел куда глаза глядят. Добрался со временем до фонаря, встал и стоял, пока такси не проехало. Было это на Райдер-стрит, неподалеку от Пикадилли. Бог весть, где он шатался. – Сэр Джон налил себе еще чаю, добавив: – Если интересуетесь, расспросите Доллингса. Он всецело поглощен этим событием и обычно неразговорчив. Дама – кстати, француженка – произвела на него очень сильное впечатление.

Рука Банколена, подносившая к сигарете спичку, внезапно замерла на полпути; он пристально смотрел на сэра Джона. Потом рассмеялся, закурил, откинулся на спинку кресла, с интересом глядя на тлеющий кончик.

– Француженка! – повторил он. – Ох, боюсь, ваш адский туман действует мне на нервы. Поговорим о чем-нибудь другом, скажем о том же тумане. – И вновь повернулся к окну. – Он вас вдохновляет?

– Нет, – ответил сэр Джон.

Мефистофель поморщился.

– Друг мой, – молвил он, – вы освежаете и бодрите, как холодный душ. В вас ровно столько поэтической романтики, сколько в куче кирпичей, сыплющихся с небоскреба. Короче, вы мне очень нравитесь… Но в тумане есть своя прелесть. Пещера троллей, маскарад, город посреди моря! Простые вещи растворяются в нем, становятся манящими, привлекательными – главный принцип теологии, сэр Джон. Или пугающими, потому что мы видим их не на своем месте. Вот что так ошеломило вашего приятеля Доллингса. Увидеть виселицу в Пентонвилле[3] не странно. Но увидеть виселицу под собственным окном, проходя мимо него среди ночи…

– Я и здесь ее вижу, – перебил сэр Джон. Внезапно воцарилось молчание. Сэр Джон неотрывно смотрел на стоявшее рядом кресло. Медленно встал и пошел к нему, загородив свет сгорбленными плечами. Так была обнаружена брошенная в то кресло игрушечная виселица. Он поставил ее на стол между чайными чашками, и все хранили молчание. Вещица казалась бесхитростно настоящей, требуя, чтобы приговоренная кукла поднялась по ступеням на эшафот.

Банколен причмокнул, кивнул, с возобновившимся интересом глядя на вещицу, заметив:

– До сих пор не замечал у англичан экстравагантной привычки разбрасывать в клубных гостиных игрушечные виселицы. Безусловно, достойно внимания.

– Что за глупые шутки, – резко оборвал его сэр Джон и умолк, глядя на Банколена. Детектив сидел молча, задумчиво проходясь пальцами по ступенькам эшафота. Дернул сбоку проволочку, люк открылся.

Сэр Джон приподнялся, звонком вызвал официанта и снова задумчиво погрузился в кресло.

– Виктор, – обратился он к явившемуся служителю, – чья это вещица?

– В чем дело, сэр?

– Ни в чем. Кто оставил чертову игрушку в том кресле?

Виктор умирал на глазах, съеживаясь в оловянного солдатика, вполне способного прошагать по крошечным ступенькам.

– Прошу прощения, сэр! Я…

– Не волнуйтесь. Рассказывайте.

– Э-э-э… секундочку, – вмешался Банколен, сморщив лоб. – Я буду спрашивать, Виктор, если сэр Джон не возражает.

Он снова внимательно посмотрел на макет. Виктор разинул рот, вытаращил глаза.

– О… да, сэр. Спасибо. Пожалуй, я знаю, чья это вещица.

– Да?

– Точно, сэр. По-моему, она принадлежит тому самому египтянину, сэр… господину аль-Мульку.

– Господину аль-Мульку, – задумчиво повторил детектив. – Что имеется в виду: он их коллекционирует, или сам изготавливает, или…

– Точно не могу знать, сэр. Только помню, господин аль-Мульк получил сегодня посылку…

Он умолк, и сэр Джон, с любопытством глядя на него, сказал:

– Продолжайте, дружище.

– Сэр, я здесь пепельницы при нем вытряхивал, видел, как он распечатал коробку подходящего для игрушки размера, слышал, как шуршала бумага. Заметил, что вид у него очень странный, испуганный, сэр. Он ее распечатал, застыл на секунду… Надеюсь, я не сказал ничего лишнего, сэр?

Виктор огляделся, как бы набрался сил при виде сэра Джона, и его черный трепещущий силуэт обрел четкие очертания.

– Он сказал: «Виктор, возьмите вот эту коробку с игрушкой и бросьте в огонь». И выглядел просто ужасно, сэр. Я подумал, что он болен. Потом вроде бы что-то вспомнил, вытащил игрушку – кажется, эту самую, хотя я ее и не видел, – и бросил в кресло. Швырнул коробку с бумагой в камин и очень быстро вышел. Больше мне ничего не известно, сэр.

– Почему вы ее не сожгли? – спросил Банколен.

– Я собирался, сэр. Только надо было вытряхнуть пепельницы, а потом, виноват, я замешкался…

– Да. Вы, случайно, не знаете, он потом возвращался сюда?

– Точно могу сказать: нет, сэр. Я видел, как он ушел, и только недавно вернулся. Швейцар может подтвердить…

– Все, Виктор, спасибо.

После ухода служителя сэр Джон спросил:

– С какой целью вы его расспрашивали? В конце концов, знаете, это нас не касается.

Банколен не ответил. Сидел неподвижно, поставив локоть на стол, уткнув подбородок в кулак, пристально глядя на дьявольскую игрушку. В камине громко треснуло полено. Сквозь лондонский шум мы услышали, как часы Биг-Бена медленно, гулко пробили шесть.

Загрузка...