Глава 7 Стук в ночи

Потом весело и энергично взмахнула бокалом, высоко вздернув плечо.

– Вам интересно, милочка? – обратилась она к Шэрон, пролив немного бренди на синий халат и сокрушенно надув губы. – Ох, я очень виновата, моя дорогая! Такая красота… Alors, revenons a nos moutons[10].

Шэрон улыбнулась мне через плечо.

– Ах! – вздохнула Колетт. – Как мило!… Девочка-англичанка и великий детектив! Но мы заняты делом. – Челюсть ее вдруг стала жесткой, квадратной. – Как я вам уже сказала, – продолжала она, затягиваясь сигаретой. – Кин был пьян до того, что почти ничего и не помнил. Помнил, что вызвал на дуэль де Лаватера, стрелял в него, но считал, что промахнулся. Помнил, как Низам хлопнул его по спине, сообщил, что де Лаватер застрелен, и велел отправляться домой, так как дело плохо. И все.

– Низам все отрицал. Заявил, что слышал, как Кин грозил де Лаватеру; наверно, просто завел его в Булонский лес и застрелил. Обещал предъявить доказательства, что не выходил из дому весь вечер. Сослался на меня, потому что все прочие были пьяны, и я подтвердила…

– И это была правда?

Она задумчиво взглянула на меня, скривила губы в легкой улыбке, пожала пухлыми плечами:

– Откуда мне знать? Я на него вообще никакого внимания не обращала. А он подарил мне прелестное авто «испано-сюиза», так чего вы от меня хотите?

Колетт Лаверн продемонстрировала столь искреннее недоумение, что я только кивнул:

– Понятно. Продолжайте, пожалуйста.

– Хорошо. Приятно, что вы такой милый мужчина и все понимаете… Ну, Кина судили за убийство, Низам был свидетелем, и я тоже. Кин сказал, плевать ему на приговор, он хочет только доказать, что была дуэль, и он не такой подлец, чтоб стрелять в безоружного человека. Са, c'est rigolo, hem? Ces anglais, ils sont tres, tres droles![11] – Она рассмеялась, выпила, задумалась и опять рассмеялась над очень смешным заявлением. Потом вдруг стала серьезной. – Кина приговорили к пожизненному заключению. Но он не стал его отбывать. Он повесился в камере.

Женщина откинулась на спинку кресла. Где-то далеко в большом доме часы пробили половину третьего.

– Я страшно нервничала, пока все не кончилось, – задумчиво призналась она. – Боялась одного человека, только одного. Вы его не знаете. Некий Банколен. Се chameau, ce sale fils de putain![12] – выругалась она, стиснув руки. – Он все время смеялся, смеялся. Вообще ничему не поверил. Но ушел на войну и к суду не вернулся в Париж, ничего не смог сделать, все кончилось. А потом вдруг пришел, постучал ко мне в дверь, элегантный, в перчатках, в цилиндре, улыбается и говорит: «Добрый день, мадемуазель». А я говорю: «В чем дело? Я вас не знаю!» А он говорит: «Совершенно верно, мадемуазель, – и опять улыбается. – Но, возможно, узнаете. Просто хочу вам сказать, что, возможно, узнаете». И ушел. Я боюсь полицейских. Они не дураки. Каждый раз, как подумаю обратиться в полицию, вспоминаю его… и боюсь. Но вы… вы, дружочек, совсем другое дело.

Слепые божки плетут сеть! Смерть, случайность, безрассудство Шэрон – все привело к тому, чтоб я выслушал рассказ женщины, не желавшей иметь дело с полицией! По чистой случайности я не открыл ей правду. И к чему все это?…

– Вам непонятно, – заключила она, – зачем я все это рассказываю. Слушайте. Уверяю вас, я никогда не знала настоящего имени Кина. Правда. Но его кто-то знает. Кто-то считает меня и Низама виновными в смерти Кина и собирается нас за это убить.

Она смотрела на меня пристально, напряженно, подавшись вперед.

– И кто же? – спросил я.

– Не знаю! Но хочу узнать! Это просто ужасно! Он так и кружит поблизости, я больше не могу!

Мне приходилось вести себя осторожно, не выдавая известных фактов: зловещая картина почти полностью прояснилась, и я с трудом сдержал триумфальное восклицание.

– По-вашему, некий знакомый или друг Кина запланировал изощренную месть?

– Да.

– Но все это случилось десять лет назад. Вы утверждаете, что вас кто-то преследует, – осторожнее! – все это время?

– Нет-нет-нет. Вовсе не десять лет. Только после нашего приезда в Лондон. Несколько месяцев. И в основном Низама преследует. Я его заметила только пару недель назад. И хочу вам рассказать. Наплевать на Низама, дело во мне, понимаете? Пускай он убивает Низама, обо мне есть кому позаботиться. Но если он хочет убить и меня… – Она всплеснула руками.

– Ясно, – сухо заключил я. – А почему вы решили, будто вас преследуют и что это связано с гибелью Кина?

– Ох, Низам точно знает. Он мне почти ничего не рассказывал, вел себя странно. Пришел в ярость. Сказал, что его смерть пришла, он точно знает. – Она подчеркнула слова, стукнув по ручке кресла. В глазах горел суеверный ужас. – Сказал, полиции сообщать бесполезно, и еще говорил что-то странное, я не поняла. Только я вам не про него рассказываю, а про себя. – Она замолчала, собираясь с мыслями, допила свой бокал и поставила. – Низам мне давно говорил, что кто-то его постоянно запугивает, присылает посылки, понятно? А я только смеялась. А потом, боже мой, получила письмо! При себе у меня его нет, оно дома, но я помню, что там было сказано, каждое слово.

Колетт подняла палец и медленно процитировала:

«Дорогая мисс Лаверн! Недавно мне стало известно о вашей причастности к смерти в Париже юноши по имени Дж.Л. Кин. Я не убежден, что вы одна заслуживаете наказания, но, будьте уверены, оно вас настигнет. 17 ноября наступает десятая годовщина со дня его смерти, и, надеюсь, она станет памятным событием и для вас, и для господина аль-Мулька. Искренне ваш…»

Она замолчала, тяжело дыша.

– Кто же подписался? – спросил я.

– Джек Кетч, – ответила женщина.

Теперь тень, которая омрачала наш вечер, сгустилась в полную силу. Я мысленно увидел на спинке кресла Колетт Лаверн белые руки Джека Кетча, лежавшие на стойке телефонного коммутатора клуба «Бримстон».

Она сидела неподвижно в слабом свете камина, стиснув руки.

– Я спросила Низама, кто это такой. Он сказал, что Джек Кетч – символическое прозвище палача… Так звали человека, который в старину вешал в Лондоне осужденных.

– И как вы поступили?

– Ну, сначала… Низам страшно нервничал… хотел, чтобы я помогла ему выяснить, кто за этим стоит. Только je m'en fiche![13] Какое мне дело? Потом, получив письмо, я, естественно, испугалась. И, естественно, согласилась помочь.

Она прикурила новую сигарету от старого окурка.

– Низам сказал, есть у него одна ниточка…

– Какая?

– Не знаю. Понимаете, Кин о себе никогда особенно не рассказывал, но однажды упоминал при Низаме имя какого-то своего друга. Низам его крепко запомнил: Доллингс.

– А!

– Понимаете, Низам задумал выяснить у Доллингса, кто такой Кин. Ведь, если Кин о нем рассказывал, Доллингс его должен знать, правда? А если мы выясним, кто такой Кин, возможно, удастся узнать, кто решил за него отомстить. Только Доллингс оказался ужасно потешным, – неожиданно расхохоталась Колетт со вспыхнувшим от воспоминания взглядом. – Ха! Англичане такие смешные! По-моему, Доллингс просто дурак. Нет-нет, я сейчас расскажу. Низам заморочил ему голову, направил в ночной клуб, где мы с ним познакомились. Он был в стельку пьяный, собрался меня домой провожать. Зачем он мне нужен? Я от него улизнула, такси отослала, он не знал ни моего имени, ни адреса… Мы побоялись прямо спрашивать, знает ли он Кина; вели себя осторожно, чтоб он не догадался, чего нам от него надо, потому что…

– Вы думали, что он и есть Джек Кетч?

Она удивленно взглянула на меня:

– Он? Ха! Да это просто рыба! Нет-нет-нет! Вдобавок, неужели вы думаете, будто я села бы с Джеком Кетчем в такси? Ха! Разве я похожа на идиотку, проклятую богом, дружок? Ха! Нет-нет. Мы просто думали, что он знает Кина, и все. – Она нетерпеливо махнула рукой. – Но он ничего не знает! Я предупреждала Низама. Если Доллингс знал Кина только под вымышленным именем, откуда ему знать настоящее? Откуда ему знать, кто такой на самом деле Кин? Ба! У Кина была целая куча друзей.

– У вас нет какой-нибудь его фотографии?

– Нет.

– И даже на суде не выяснилось, кто он такой?

– Нет. Он сказал: «Если мне суждено умереть, зачем позориться?» И никто ничего не узнал, Кин уничтожил все свои документы. Сказал: «Я просто исчезну».

– Ну а как он выглядел?

– Пф! – тряхнула она головой. – Не знаю. Высокий, волосы темные, глаза серые. Не знаю. Обыкновенный. Вроде вас. А теперь слушайте, что сегодня случилось.

Шэрон, поежившись, встала с дивана, направилась к камину, пошевелила дрова. Поленья вспыхнули, но в комнате было очень холодно. У меня тяжело билось сердце.

– Мистер Марл, Джек Кетч схватил Низама!

Сообщение не вызвало реакции, которую ожидала Колетт Лаверн. Я только кивнул и спросил:

– Откуда вам это известно?

– Низам в начале дня позвонил. Был простужен, взволнован, но обещал вечером заехать, мы вместе пообедаем. Я согласилась, потому что отпустила горничную и кухарку. Он собирался приехать около восьми. Ну, я вечером оделась, приготовилась, а Низам не явился. Я ждала, ждала, его не было. Осталась в доме совсем одна и вдруг думаю: «Боже мой, что-то, наверно, случилось!» Пошла, включила везде свет, каждый раз, услышав машину, выглядывала в окна, открывала дверь, а он не приезжал. Я к нему в клуб позвонила, мне ответили, он час назад вышел. Тогда я подумала, что его схватил Джек Кетч. И за мной придет! Я чуть с ума не сошла! – Губы ее задрожали. Она посмотрела на Шэрон. – Дорогая, где мое платье? Я кое-что в кармане оставила. Поскорее!

– На стуле позади вас, – ответила Шэрон. Женщина встала, оказавшись даже выше, чем я думал. Напрягшиеся мышцы подчеркивали чувственные линии тела, великолепную грудь, бедра под тонким синим халатом, ноги в черных шелковых чулках, натянутых выше колен. Но никакой скованности и неловкости не было в этой высокой фигуре (рядом с которой аль-Мульк казался карликом!), двигавшейся в тени. Я видел, как она что-то вытащила из кармана скомканного платья на стуле; наклонившись, стрельнула на нас глазами, сверкнула кудрявыми рыжими волосами. Потом вернулась в кресло, держа что-то в руке.

– Прошел еще час, тогда я поняла: что-то произошло. Села у окна, заметила проходившего полисмена и была так испугана, что позвала его зайти поговорить, а он не захотел. Просто не захотел! – прорычала она. – Я боялась и выходить, и оставаться дома. Потом разглядела здесь свет, вспомнила, что днем встретила мисс Грей, позвонила и говорю: «Ради бога, дорогая, придите, посидите немного со мной, мне страшно». Она пробовала дозвониться до вас, а вас не было. Мы сидели наверху, выпивали, разговаривали, она мне рассказывала, как вы замечательно вели расследование прошлой весной в Париже…

Я покосился на Шэрон с горевшими щеками, упорно прятавшую глаза.

– Время шло, шло, Низам не появлялся, мисс Грей надо было идти, я ее уговаривала остаться. Потом, через какое-то время, кто-то стукнул в дверь.

При этих словах меня охватила холодная дрожь. Глаза Колетт неотрывно смотрели на меня с отчаянной мольбой.

– Тук-тук-тук, вот так, в парадную дверь. Тук-тук-тук. – Женщина медленно подняла руку, изображая стук. – Я подумала, может, это Низам? Но он всегда в звонок звонит. Сначала боялась спускаться. И попросила Шэрон пойти вместе со мной. Везде горел свет. Я шла по лестнице, едва дыша от страха, а он все стучал… тук-тук-тук. Открываю дверь: никого. Я вгляделась в туман и увидела на ступеньке визитную карточку. Наклонилась поднять, и вдруг кто-то дотронулся до моего плеча. – Она взмахнула рукой, всхлипнула, широко открыв губы, обнажив крепко стиснутые зубы. – Только ее взяла, рука сзади коснулась моего плеча. Больше я не могла вынести, закричала, побежала, а дальше ничего не помню. Очнулась здесь, на диване, с карточкой в руке.

Колетт Лаверн протянула ее, и я знал, что увижу. В слабом огне камина разглядел зловещую надпись: «Мистер Джек Кетч» – и следы крови с краю. Долгое молчание…

– Никто на вас не нападал? – спросил я.

– Нет. По-моему, это было… предупреждение. Он, наверно, еще не приготовился…

– А кто стукнул вас по плечу?

– Я… никого не видела.

Я оглянулся на Шэрон:

– А ты в тот момент где была?

– Рядом, – ответила Шэрон, с осунувшимся лицом, глядя прямо перед собой. – И тоже никого не видела.

– А потом что было?

– Она упала в обморок под фонарем. Я увидела прохожего, мы оба над ней наклонились, я сказала, врача надо вызвать, а он говорит, что сам врач. Мы ее сюда принесли, она не хочет уходить.

– Вернуться домой? – взвизгнула женщина. – Я, по-вашему, сумасшедшая?

– Успокойтесь, пожалуйста. Когда все это произошло?

– Могу точно сказать, – тяжело дыша, отвечала Колетт, – потому что всегда смотрю на часы. Было пятнадцать минут второго.

Проблема поставлена. Перед нами лежали кусочки, составлявшие прихотливую дьявольскую картину. Я над ней нерешительно призадумался. Банколен не велел ничего говорить. О чем можно спрашивать?

– Я не могла больше этого вынести, – продолжала она, – вспомнила рассказ мисс Грей, попросила ее вам позвонить…

Шэрон неплохо блефует, и я, кстати, тоже…

– Скажите, мистер Марл, как по-вашему, мне угрожает опасность?

– Да.

– Думаете, он схватил Низама?

– Да. – Это я мог с уверенностью сказать. Забавно, до чего легко сидеть с рассудительным, умным видом, когда все уверены в твоей редкостной проницательности. Я почесывал подбородок и хмурился, чувствуя себя президентом Соединенных Штатов. – Мы должны в психологии разобраться, – заявил я, тряхнув головой.

Подобное заявление всегда можно смело высказывать, если не имеешь понятия, что происходит.

– Но что мне делать, я вас спрашиваю?

– Что делать? – повторил я, решительно хлопнул себя по коленям, поднялся, подбирая соответствующие своей роли слова. – Славная небольшая загадка, мисс Лаверн. Мне надо немного подумать. Давайте завтра встретимся. Если не возражаете, я возьму карточку. И хотелось бы взглянуть на полученное вами письмо. Вы вернетесь домой?

– Нет! Здесь, у Шэрон, останусь. Мы закроемся вместе в комнате и возьмем пистолет.

Колетт все трезво продумала, разубеждать ее бесполезно. Мы еще о чем-то поговорили, ни к чему не пришли, так как мне приходилось расспрашивать с большой осторожностью. Несколько раз я испытывал искушение выложить правду, но в тот сонный утренний истерический час это не пошло бы на пользу. А какого можно было б нагнать страху на полную самообладания даму, небрежно упомянув имя Банколена!

– Не знаю, – бормотал я, – потолкую с коллегой. Например, с…

Я уже уходил, оглядываясь на нее из дверей, и спросил в заключение:

– Неужели никому не известно истинное имя Кина?

– Известно, – неожиданно объявила она.

– Что?

Колетт, рассеянно глядя на слабый огонь, подняла голову, и во вспышке пламени я хорошо разглядел ее взгляд. В нем читалось, что она допустила грубую ошибку.

– Да, – резко бросила она, – есть такой человек. Только нельзя заставить его говорить.

– Кто это? Что вы имеете в виду?

– Я это обсуждать с вами не собираюсь, – равнодушно сказала она. – Есть кое-кто. Только мы от него ничего не узнаем. Почему – неизвестно, но я вас уверяю, он ничего не скажет, и все.

Больше я ничего из нее не смог вытянуть. Она твердо стиснула губы, принялась грубо ругать аль-Мулька. Да, Кодетт Лаверн совершила ошибку, проговорившись, но в чем суть, я понятия не имел. Все больше загадок! Они гонялись за Доллингсом в надежде выведать настоящее имя Кина, а того, кому оно точно известно, если женщина говорит правду, оставили в покое, пожимая плечами. В любом случае я не сумел получить от нее объяснения.

Вдобавок ко всему у Шэрон испортилось настроение. Мы вместе спускались по широкой лестнице, дрожа от холода. В сумрачный утренний час дом выглядел еще мрачнее. Все кругом злобно рычало, и нельзя было предугадать, когда и почему раздастся очередное рычание. Попытки рассудительно поговорить с Шэрон оказались безнадежными. Она превратилась в хорошенького испорченного ребенка и не желала рассуждать логично. Открыла парадную дверь; пока я надевал пальто и шляпу, холод пробрал меня до костей. Туман рассеялся, на Маунт-стрит светила ледяная луна. Романтика! Глаза мои сонно слипались.

– Спокойной ночи, мистер Марл, – холодно проговорила она. – Спасибо, что впутал меня в такую кашу.

Сплошные восклицательные знаки.

– Разреши напомнить, – вежливо вставил я, – куда ты меня впутала своей умной тактикой.

Вся сцена была серебристой, мертвенно-бледной. Шэрон стояла, глядя на луну, выдыхая плывущие облачка пара, но, хотя дрожала от холода, сверкающий яркий взгляд был твердым.

– Иди в дом, – велел я, – простудишься.

Романтика! Беспокойный предрассветный ветер подметал спящие площади Лондона, шаги мои гулко стучали по тротуару. Где-то вдали протрубил электрический рожок-будильник, послышался топот копыт. Уличные фонари бледнели на слабом свету…


Я добрался до «Бримстона» после четырех, потому что не смог поймать такси. В эркерном окне гостиной горел тусклый свет, но кругом царила полная тьма. Дверь-турникет с грохотом повернулась. Вглядываясь из темного вестибюля в коридор налево, я заметил проблеск света за портьерами на двери гостиной. И знал, кто не спит, – человек, страдающий хронической бессонницей.

Банколен не услышал, как я вошел. Сидел в глубоком кресле перед огромным камином, развалившись, с открытой книгой на коленях. У плеча его горела лампа, но во всем зале было темно. В опущенной руке он держал стакан, видя в глубине слабого пламени призрачные картины. Подбородок уткнулся в грудь, детектив не оглянулся, однако пробормотал:

– Долгие ночи, Джефф. Долгие ночи…

Потом слегка протер рукой глаза, обнаружил в стакане остатки виски, допил, бегло улыбнулся в огонь, словно делясь с ним тайной.

– У меня немало новостей, – объявил я. – Слушайте! Знаете…

– Знаю, – перебил он. – Знаю я ваши новости. Оставьте. Не хочу говорить…

– Не хотите послушать? – возмутился я и умолк, глядя на книгу, которую Банколен положил на стол. – Что за чертовщина? «Убийства в Шепчущем доме» Дж.Дж. Экройда…

Банколен серьезно взглянул на книжку и кивнул. Я решил, что он пьян.

– Очень хорошая книжка, – заверил он меня по-французски. – Детектив… я от него в безумном восторге! Пока точно не знаю, кто виноват, но еще даже и половину не прочитал… – И усмехнулся. – Tiens![14] Джефф, очнитесь! Вид у вас очень странный.

– Перед вами настоящее убийство, а вы сидите и читаете…

– Ах! Вы ничего не понимаете, mon vieux![15] Да ведь это, – рассуждал он, постукивая пальцем по ярко-красной кровавой обложке, – единственный способ для интеллигентного человека вырваться из нашего в высшей степени серого мира. Я чувствую, как становлюсь философом…

– И это говорит известнейший в Европе детектив! – вскричал я. – Вам это совсем не к лицу. Правда, позвольте напомнить, гораздо невероятнее, чем…

– Прошу вас, – перебил детектив, – умоляю, избавьте меня, пожалуйста, от этой надоевшей лжи. Вы собираетесь высказать единственный парадокс, который сумели выдумать люди, лишенные воображения. И он абсолютно ошибочен. Это хитрая пропаганда, Джефф, со стороны невеселых людей, желающих, чтобы выдумка была столь же скучной, как правда. Пожалуй, единственный старый афоризм, в котором никто в нашем скептическом мире не сомневается. А нам требуется какой-нибудь бесстрашный иконоборец, который смело выступил бы против этого распроклятого утверждения и заявил: «Вымысел гораздо невероятнее, чем правда».

– Налейте себе еще выпить, – посоветовал я.

– Но, Джефф, сколько вреда от этого афоризма! Мы гнусно подначиваем писателей, а потом злимся, когда они в ответ пишут что-нибудь необычное. Вызываем их на бой без правил, а когда они выходят на ринг, кричим: «Это нечестно!» По нашей извращенной логике, литература не должна преследовать провозглашенные ею цели. Говоря «это невероятно», мы стараемся отвратить писателей от опасных фантазий. Разумеется, вымысел обязательно интереснее правды. Когда нам хочется высказать особенно высокую оценку необычному факту, мы говорим: «Поразительно, прямо как в настоящем романе».

– Наука, – пророчески объявил я, – доказывает, что самые безумные полеты фантазии не сравнятся с причудами здравого человеческого рассудка…

Банколен сокрушенно покачал головой:

– Очень прискорбно, Джефф, что вы изрекаете журналистскую белиберду. Верите в драконов и морских змеев? Ну, по-моему, замечательно, когда за ними в великих сказках гоняются рыцари на боевых конях, но огнедышащие драконы в моей собственной голове утомляют меня. Слишком похоже на охоту за комарами в темной комнате. Турниры доктора Фрейда в ночной рубашке не вызывают такого волнения, как сражения в сказочном Камелоте…

– Но ведь вы, – вставил я, – занимались самыми страшными криминальными преступлениями…

– Как многие другие, – перебил он, зевая. – И все время бесконечно скучал. Отсюда «Убийства в Шепчущем доме». Единственный литературный жанр, который я могу спокойно читать. Военные рассказы, которые мне всегда нравились, теперь описывают любовь немцев к французам, а французов к немцам да малую кучку злых богачей, которая всем запрещает плясать вокруг майского шеста на ничейной земле. Рассказы о плотской страсти и любви, тоже меня восхищавшие, мрачно и серьезно доказывают, что мужчина и женщина могут заниматься чем угодно, лишь бы это не доставляло им радости. А наши «жизненные», «серьезные», «значительные» книги… Боже! Их авторы изо всех сил стараются, чтобы они напоминали дурной перевод с иностранного языка…

Он весело взглянул на меня.

– Я рыцарь, Джефф, – продолжал Банколен, – и не хочу видеть даму, которую соблазнили односложным словом. Это несправедливо по отношению к ее целомудрию… Но здесь, в Шепчущем доме, меня не обманут. Прекрасный кошмар не ограничен никаким скучным правдоподобием, ни одним обескураживающе реальным фактом. Детектив никогда не ошибается, что мне и нужно. Никогда не пойму, зачем писатели изображают их людьми, терпеливыми тружениками, способными заблуждаться, но преодолевающими препятствия исключительно благодаря усердию, – ха! Причина конечно же в том, что им не хватает ума для создания поистине умного персонажа, поэтому они стараются подсунуть нам подделку…

– Долго вы еще будете читать лекцию? – вставил я.

– …короче говоря, в жизни не найти волнующей драмы, нелегкой разгадки коварного замысла, того, что я нахожу в этой книге. Отвечая на ваш последний вопрос, скажу: лучше идите ложитесь в постель. Я хочу дочитать свою сказку.

– Но реальное дело?…

– Дорогой Джефф, ничего нет особо загадочного в реальном деле. Если мясник, булочник или фонарщик совершит преступление, все уверены, что я его поймаю, только не просите, пожалуйста, чтобы я им заинтересовался. Ибо я считаю «людей» страшно скучными. В любую минуту, как только вам будет угодно, можете услышать разгадку реального дела… А пока, признаюсь, меня занимает личность, совершившая убийства в Шепчущем доме…

Я оставил его склонившимся над книгой со сдвинутыми бровями, когда стрелка часов подбиралась к пяти.

Загрузка...